Год бродячей собаки

— Ну, Серпина, вы меня удивляете! — на громкий возглас Нергаля мужики за соседними столиками повернули головы. — Я лично не припомню, когда служба тайных операций вообще обращала внимание на такую нелепицу, как запреты высших инстанций. О том, что мы делаем, никто никогда не узнает, да и в случае чего мы всегда успеем отмотать время назад…

Серпина упорно молчал, как если бы не был уверен в правильности принятого решения, но и не имел смелости открыто возражать черному кардиналу. Нергаль не мог этого не заметить.

— У вас, — буркнул он недовольно, — развилась мания величия. Неужели вы думаете, что обитателям высших сфер нечем больше заняться, кроме как следить за происходящим на этой захолустной, затерянной на задворках Галактики планетке? Мы, посланцы Зла, прикованы к ней, как каторжанин к гире, и не можем, подобно Светлым силам, свободно перемещаться во Вселенной, зато и контроля за нами нет никакого.

— Да, экселенц, я все понимаю, экселенц, но уж больно не хочется возвращаться туда, откуда вы меня только что вызволили. И потом, — Серпина несколько воспрял духом, — для проведения операции у меня просто нет квалифицированных кадров…

— Но у вас же на Земле была собственная обширная агентура! — искренне удивился черный кардинал.

— Да, была, но по нашим волчьим законам, если темная сущность оступается, ее добивают. Все мои кадры растащили коллеги, а некоторые из агентов — такие, как Шепетуха, — почувствовали себя самостоятельными игроками, можно сказать, вышли в люди. Теперь в России вообще время шепетух. В каждой стране есть свое дерьмо, но в этой!.. Как будто кто-то время от времени подбрасывает в бочку с нечистотами дрожжи, и говно начинает со страшной силой пениться и лезть вверх, к власти.

— Кто такой Шепетуха? Никогда не слышал! — болезненно, как от дурного запаха, скривился Нергаль.

— Да есть такой, — махнул рукой тайный советник. — Бывший леший. Это он в чистилище вывесил плакат: «Уходя из жизни, вытирайте ноги!» А еще по пьяной лавочке подбил одного лесника, и они вдвоем вырубили километровые просеки в форме известных всем и каждому трех букв. И ничего бы не случилось, и никто бы не заметил, если бы лес этот не располагался под крыльями самолетов, заходящих на посадку в «Шереметьево-2». Любознательные иностранцы очень интересуются.

— Да, смышленый парнишка! — похвалил начальник службы тайных операций. — Его и привлеките к работе с рабом божьим Андреем, да и всех остальных, кто может понадобиться. Причем не стесняйтесь действовать от моего имени.

— Честно говоря, — признался тайный советник, — я и не стесняюсь. В предварительном порядке уже свел Андрея с Шепетухой, впоследствии этот контакт можно будет развить и использовать в зависимости от обстоятельств.

— И знаете что, Серпина, — принял вдруг решение Нергаль, — пожалуй, я сам буду участвовать в операции. Время от времени просто необходимо спускаться в нижний мир людей, это очень освежает воображение.

Где-то снаружи на трибунах призывно ударил колокол, и половину посетителей буфета как ветром сдуло. Воспользовавшись непроизвольно возникшей паузой, тайный советник еще раз прибег к помощи плоской фляжки, что явно не вызвало неудовольствия у начальства.

— Ну, а чем раб божий Андрей зарабатывает себе на жизнь? — едва ли не дружески поинтересовался Нергаль, беря в руку пластмассовый стаканчик.

— Вы не поверите, монсеньер, — воодушевился Серпина, — он продает по электричкам детские книги…

— И что, покупают? — вскинул брови черный кардинал.

— Еще как! Книжонки расходятся, как горячие пирожки! Причем, Андрей выбирает поезда, которыми рабочие едут с утра на завод или возвращаются со смены. Он заходит в вагон и, никому ничего не навязывая, начинает рассказывать сказку. Особенно любит Андерсена и Братьев Гримм. Усталые, трезвые мужики слушают его затаив дыхание, а некоторые даже плачут. Я сам видел, как трое работяг, сидя в рядок на лавке, заливались слезами над судьбой Белоснежки…

— Ну, Серпина, это уж, пожалуй, слишком! Вы перегибаете палку.

— В том-то и дело, экселенц, что я и пальцем не пошевелил, это все он сам. Не знаю, как ему удается подобрать ключи к сердцам этих черствых людей, думающих лишь о том, как бы выжить и выпить…

Начальник службы тайных операций долго молчал, медленно потягивая виски.

— Я всегда говорил, — произнес он наконец, глядя куда-то в пространство, — что полем боя для сил Добра и Зла являются души людей, но теперь, пожалуй, склонен думать, что не всех подряд, а только идеалистов. Именно они двигают мир, и именно за их души стоит бороться… В любом случае, Серпина, — Нергаль холодно и жестко посмотрел на тайного советника, — с этой идиллией пора кончать! Самое время переходить к активным действиям.

Черный кардинал смял в руке пустой стаканчик и швырнул его на подоконник. Инструктаж был закончен, и Серпина поспешил убрать в карман столь хорошо послужившую ему фляжку, как вдруг откуда-то из глубины питейного зала снова появился Помпей. Он уже плохо держался на ногах, и язык его заплетался.

— М-мужики, с-сообразим на т-троих?.. — выговорил он не без труда.

Черный кардинал даже бровью не повел, прошел мимо. Его советник похлопал заслуженного алкоголика по плечу:

— Это, Помпеич, уже без нас!

Через грязную, выкрашенную мерзостной зеленой краской стену Нергаль и Серпина вышли в астрал. Разом протрезвевший бедолага долго смотрел на то место, где только что стояли два его собутыльника, потом с силой потер кулаками глаза и убежденно сказал:

— Все, допился до глюков, с водкой пора завязывать! Сегодня — последний день!..

Есть что-то противоестественное в том, что тринадцать миллионов человек живут вместе бок о бок. Такой образ существования нивелирует личность, и для человека тонкого и интеллигентного где-то даже оскорбителен, поскольку каждый день перед ним мелькают, о него, индивидуального, трутся ему же подобные. А, как известно из математики, подобные члены уравнения жизни выносятся за скобки, правда, становится непонятным, что же в таком случае остается внутри. От мелькания лиц рябит в глазах, от кажущегося обилия вариантов и возможностей голова идет кругом, но это все неправда, это все мираж и обман, и огни большого города освещают лишь душевную пустоту в лабиринте массового одиночества. Думающего человека вообще должно настораживать, что он вместе со всеми смеется одним и тем же шуткам, вместе с толпой негодует, что слезы и радость в нем вызывают стандартные комбинации жестов и слов. Тогда кто же я, спрашивает он себя, и почему, разных от рождения, жизнь полирует нас до пугающей похожести? А ведь такими же самобытными, какими мы пришли в этот мир, хотелось бы из него и уйти. И, потом, зачем Господу понадобилось такое количество совершенно одинаковых душ?..

— Ну, Андрюха, ты уж скажешь! — Михалыч сплюнул, развез плевок носком ботинка по асфальту.

Они уже с месяц встречались в электричках, и если не стали друзьями, то часто вместе покуривали, разговаривали про жизнь и вообще. Михалыч, бородатый крепыш второй половины средних лет, приторговывал по поездам мороженным и теперь с сомнением поглядывал на наполненную товаром сумку — видно, боялся, что вот-вот из-под нее по платформе потечет молочная река. Жара в Москве стояла неимоверная, и толпившийся на Савеловском вокзале народ изнывал от желания покинуть столичное, провонявшее выхлопом автомобилей пекло. Но электричка все не показывалась, и приятели курили в хилом тенечке хлипкого заборчика.

— Хорошо, пусть все так, но тогда скажи мне, откуда вообще берутся души, когда в мире каждый год увеличивается количество людей? — Михалыч с сомнением поглядел на Дорохова. — Ведь откуда-то они берутся?

— Ну, это не вопрос! — сходу отмахнулся Андрей.

— Животный мир вымирает, всякие там жучки-паучки, так что душ у Господа всегда в избытке. Одна только беда — мельчают!

Михалыч недоверчиво покачал головой, нагнувшись, попробовал дно вызывавшей опасения сумки.

— Странный ты, Андрюха, малый: никогда не знаешь, когда ты шутишь, а когда всерьез… — и без всякого перехода продолжил: — Зря ты книжками торгуешь, летом лучше всего идет мороженое. Я тебе как другу скажу: в день продаю до четырехсот пачек. Сам прикинь, какие можно срубить бабки!

— А я не жадный, мне много не надо. Книжки, Михалыч, совершенно особенное дело. — Андрей потушил окурок о каблук ботинка, поглядел, не появилась ли электричка. Зеленая железная гусеница как раз выползала из-за поворота. Народ заволновался, начал тесниться к краю платформы в расчете занять место получше.

— Да уж, наслышаны! — как-то криво усмехнулся Михалыч, взялся за ручки тяжеленной сумки. — Говорят, ты им сказки рассказываешь…

— А что делать, — улыбнулся в ответ Дорохов, — если в детстве им никто сказок не читал…

Уже в поезде, переждав, пока люди рассядутся по лавкам, Михалыч пошел по вагону. Жара томила, мороженое люди брали охотно и, насколько мог судить Андрей, про доходы приятель ему не соврал. Наконец, когда народ обзавелся сладким товаром, он и сам выступил вперед, обвел взглядом пассажиров. По большей части это были мужчины, возвращавшиеся домой после смены и не слишком расположенные к тому, чтобы их поминутно тревожили. Однако Дорохова это не смутило.

— Прошу извинить за беспокойство, — начал он, как это делают все торгующие в электричках коробейники, — но мне кажется, вам будет приятно и полезно услышать одну историю, которая, возможно, поможет многим из вас по-другому посмотреть на себя и на мир. Вовсе не секрет, что от того, каким сам человек себе представляется, зависит его успех в жизни, зависит то, как он живет. Поэтому, послушав сказку, кое-кто может задуматься о своей судьбе и уж, во всяком случае, не станет спешить осуждать других — а мы все этим грешим, — тех, кто ведет себя не так, как остальные.

Андрей сделал паузу. Кто-то из пассажиров заулюлюкал, кто-то засвистел, но многие зашикали, требуя тишины и продолжения рассказа.

— Давным-давно, — начал сказку Андрей, — под огромными лопухами, что росли за садом местного пастора, мать-утка высиживала птенцов…

Он дошел до середины истории о Гадком утенке и уже принялся рассказывать про то, как тяжело жилось тому у старухи, как все издевались над ним и травили, но тут электричка подошла к станции, и в вагон ввалилась новая толпа пассажиров. Среди них выделялся здоровенный, с накачанными формами малый, с лицом, не изуродованным следами интеллекта. Развалившись на лавке, он тут же закрыл глаза и, возможно, заснул бы, если бы Андрей не продолжил свой рассказ:

— И вот, когда солнце шло к закату, — захваченный грандиозностью описываемой картины, Дорохов заходил между лавками, — когда к темному небу взмыли чудесные большекрылые птицы…

Громила, приоткрыв глаза, сказал на весь вагон внушительно, с угрозой:

— Эй, малый, заткнись, дай подремать! — но вдруг подпрыгнул на месте, заорал во все горло: — Андрюха, ты! Ну, блин, мне подфартило!

Он тут же попытался сгрести Дорохова в объятия, но тот вывернулся.

— Ты что, не узнаешь? Это ж я, Батон! — продолжал греметь качок.

Несколько мужиков поднялись со своих мест, окружили крикуна:

— Ты, Батон, лучше помолчи, а то не посмотрим на твои бицепсы и выкинем из поезда. Сиди и слушай, что умные люди говорят…

— Да я что, мужики, я ничего… — засуетился парень, смирно усаживаясь на прежнее место.

И только когда история про Гадкого утенка была закончена и он вместе с лебедями улетел на юг, а книга сказок полностью распродана, Дорохов подошел к Батону и опустился рядом с ним на лавку.

— Что-то я вас не припомню… — Андрей деловито пересчитал вырученные деньги и аккуратно убрал их в карман.

— А вечер, когда тебя, пьяного, машина шибанула, помнишь? — Батон достал из кармана облегавшей его мощное тело рубахи мобильный телефон, нажал кнопку автоматического набора номера. Когда ему ответили, сказал коротко: — Я нашел его! Не твое дело кого, скажи хозяину, что нашел, он поймет! А теперь, — парень повернулся к Дорохову, — ноги в руки и на встречную электричку, поедем обратно в Москву.

Поскольку все книги были распроданы, возвращение в город никак не противоречило планам Андрея, и на ближайшей же станции оба вышли.

— Приходи завтра! — кричали вслед Дорохову пассажиры. — Про Дюймовочку, про Дюймовочку расскажи! Про Красную Шапочку!..

Электричка в Москву была практически пустой. Батон сидел напротив Дорохова, радостная улыбка не сходила с его налитого самодовольством лица.

— Знаешь, сколько мне хозяин за тебя отвалит? Лучше и не знай! — Маленькие, свинячьи глазки парня заблестели. — Мы весь город перетряхнули, даже к ментам обращались, и ничего, а я — нашел!

По-видимому, это высшее достижение в твоей жизни, подумал Андрей и от души добавил: чтоб ты провалился! Самодовольная уверенность парня начинала действовать ему на нервы. Однако вслух Андрей поинтересовался:

— Кому же и зачем я так понадобился?

— Мне велено тебя найти, а остальное — с хозяином, — ушел от ответа Батон, но вдруг подсел к Дорохову и горячо зашептал: — В тот вечер, когда мы тебя легонько бампером задели, Семен Аркадьевич ехал в казино. Ставки сделал в точности, как ты говорил, и выиграл кучу денег. Потом начал играть сам и все до копеечки спустил. А я-то помню, ты сказал: «Выпей рюмку и домой, отсыпаться». Рюмку-то он выпил, и не одну, и прямо в игральном зале приказал достать тебя из-под земли, — громила осклабился. — Теперь понял?

Дорохов утвердительно мотнул головой.

— А этот ваш Семен Аркадьевич, он что?..

Батон не дал ему договорить.

— Семен Аркадьевич, он — все! Знаешь, какими деньжищами ворочает?! — Парень закатил к потолку глаза. Потом, явно остерегаясь развивать затронутую тему, принялся в деталях рассказывать, что поставил свою «БМВ» на профилактику, а на это время отпросился у хозяина наведаться в деревню к матери, которую с полгода не видел. Однако, о чем бы он ни говорил, — про устройство «тачки» или про блядей, с кем мылся в бане, — Батон время от времени замирал и, выпучив глаза, с чувством восклицал: «Ну, блин, мне повезло!» И только когда поезд втянулся в ближние окраины столицы, Андрей, совершенно ошалевший от обрушившихся на него словесных помоев, улучил момент и спросил:

— Слушай, Батон, а чего ты сам от жизни хочешь?

Этот простой, казалось бы, вопрос поставил парня в тупик. На его мясистой, отъевшейся физиономии отразилось глубокое непонимание смысла произнесенных Андреем слов.

— Как чего? — захлопал он поросячьими глазками. — Чего все хотят — денег!

— Ну, а еще чего? — не отставал от него Дорохов. В его взгляде появилась какая-то неизбывная печаль. Так мог бы смотреть врач на больного, точно зная, что тот неизлечим и скоро помрет.

— Я же сказал, — денег! — пожал плечищами Батон, искренне удивленный самой постановкой вопроса.

— Ну, а…

Громила не дал Андрею договорить:

— Ты что, дефективный? Денег, и еще раз денег! Их много не бывает!

По-видимому, столь эмоциональная форма ответа Дорохова убедила, потому что следующие несколько минут он сидел молча, с закрытыми глазами, как если бы дремал. Гулявший по вагону сквознячок умерил жару, стало легче дышать.

— Хорошо, — решился Андрей, — запоминай. Только с одним условием: половину выигрыша отвезешь матери! Согласен?

— Согласен! — подтвердил уговор Батон, еще не совсем понимая, о чем идет речь, но предчувствуя, что в накладе не останется.

— Сегодня вечером пойдешь на ипподром, в зале под трибунами, тотализатор на гонки борзых в Лондоне. В первом гите поставишь на собаку, бегущую под номером четыре, во втором…

Дорохов перечислил номера, под которыми в забегах участвовали борзые.

— Записать бы… — попросил Батон.

— На, пиши. — Андрей протянул ему шариковую авторучку и клочок завалявшейся в сумке бумаги.

Парень аккуратно, высунув от усердия кончик языка, нацарапал последовательность цифр, осведомился:

— Тебе какой процент?

— Перебьюсь! — хмыкнул Дорохов. — Про мать не забудь…

— Не забуду. — Батон вернул Андрею авторучку, поднялся с лавки. — Пошли!

Электричка, замедлив ход, уже ползла вдоль перрона Савеловского вокзала. Выйдя вместе с другими пассажирами на суетную и бестолковую привокзальную площадь, Дорохов по привычке направился к входу в метро, но Батон потащил его к стоянке такси. Поехали в самый центр города, забитый в этот вечерний час множеством рвущихся из Москвы машин. С безоблачного неба на раскаленную землю низвергались потоки сжигающих все на своем пути солнечных лучей. Плавился асфальт, и шустрые в другое время москвичи, как сонные мухи, тащили свои изнемогающие тела к ближайшему тенечку. Сизые облака свежезагазованного воздуха неподвижно висели в каньонах улиц, заполняя их по самые крыши. Хотелось пить, хотелось к речке, хотелось на природу.

Вывернув с Садового кольца, такси углубилось в лабиринт переулков и остановилось перед старинным, только что отремонтированным особнячком, на светлой стене которого огнем горела табличка с названием располагавшейся в его стенах организации. Разобрать его Дорохов не успел. Прямо из-под колоннады, едва ли не под белы ручки, его препроводили на второй этаж, где и оставили в приятной, кондиционированной прохладе. Внутри здание выглядело даже лучше, чем снаружи: мрамор матово сиял полированной белизной, зимний сад радовал глаз продуманным разнообразием. Появившаяся неизвестно откуда секретарша с формами обольстительными, но гротескно избыточными, проводила Дорохова до дверей кабинета и, как бы невзначай, журчащим голоском наяды напомнила:

— Наш генеральный директор, Семен Аркадьевич Шепетуха, ждет вас!

Когда Андрей вошел в большую, обставленную современной мебелью комнату, щуплый, едва видный из-за полированного стола человечек сделал движение подняться ему навстречу, однако этой имитацией и ограничился. Впрочем, посетителя такое гостеприимство никоим образом не смутило. Без всякого к тому приглашения Андрей пересек начищенное до зеркального блеска пространство кабинета и плюхнулся в ближайшее кресло. Только вытянув перед собой гудевшие от усталости ноги, Дорохов заметил, что со времени их последней и единственной встречи облик Шепетухи претерпел значительные изменения. Теперь над широким, напоминавшим щель почтового ящика директорским ртом пробивались редкие усики, вместо обычного галстука хозяин кабинета носил умеренной расцветки бабочку, несколько скрашивающую его серую, невыразительную внешность. Прямо перед Шепетухой на полировке стола лежали затемненные, с коричневатыми стеклами очки, которые тот и поспешил нацепить на нос.

— Вижу, вы последовали моему совету… — Дорохов бросил ироничный взгляд на Семена Аркадьевича, но тот не счел для себя возможным растрачивать драгоценное время на пустую болтовню.

— Хорошо, что тебя нашли, — заметил он вместо приветствия, провел ладонью по лысому, цвета свежеположенного бетона черепу. — Зовут, кажется, Андреем?..

— Андреем Сергеевичем.

— Так вот что, Андрей, у меня к тебе предложение.

— Шепетуха дернул тонким с красным кончиком носом и вдруг начал строить рожи. — Не обращай внимание, это нервное, — пояснил он. — Ты не хотел бы на меня работать?

— Работать?.. На вас?.. — недоверчиво переспросил Андрей.

— Именно! — подтвердил, не переставая гримасничать, Семен Аркадьевич. — Сейчас в этой стране все на кого-нибудь да работают, хотя, вполне возможно, об этом и не подозревают. Время нынче такое, — развел он руками. — Время шепетух! Самых энергичных и талантливых оно, как на батуте, подбрасывает к богатству и власти.

Семен Аркадьевич выскользнул из вращающегося кресла и, заложив за спину похожие на лапки руки, начал вприпрыжку расхаживать, по лакированному паркету.

— Это раньше Шепетухой можно было помыкать, обзывать его мелкой мразью и держать на посылках, — продолжал он, почему-то говоря о себе в третьем лице. — Теперь пойди, попробуй! Деньги все расставили по своим местам: у кого они есть — тот и прав! А все эти рассуждения о честности и порядочности выдумала интеллигенция, чтобы оправдать собственную нищету. Мы с тобой, Андрей, еще доживем до того времени, когда она вымрет как класс, и слова эти сами собой выпадут из языка за ненадобностью. — Семен Аркадьевич запустил лапку под крахмальную рубашку и с удовольствием, по-обезьяньи, поскреб согнутыми пальцами тощую грудь. — Мне тут на приеме в доме Правительства один чудак в очечках врал, будто человек возвышается работой собственной души. Мол, есть такие, кто, достигнув высот, спускается на Землю, чтобы помочь людям совершить восхождение. Нет, ты представляешь?.. Да какая к черту душа, ты вокруг себя погляди!.. Но и я не оплошал, этак задумчиво ему: извините, говорю, коллега, но, мне кажется, вы недооцениваете роль харизмы! А, знай наших! Профессор сразу увял и еще долго что-то блеял про неизбывную мудрость, что до сих пор живет в русском народе…

Дорохов слушал, пряча улыбку, потом не выдержал, спросил:

— Семен Аркадьевич, а харизма — это как?

Шепетуха от неожиданности опешил.

— А еще взрослый мужик! — произнес он укоризненно. — Ты что, в армии не служил? Там командир сказал, харизмой по столу — вот тебе и приказ! Да и не так уж в нашем языке много слов на букву «х», чтобы все их не знать…

Андрей засмеялся, закинул ногу на ногу.

— Все это хорошо, только мне не совсем понятно, как я должен буду на вас работать? — поинтересовался он, доставая из сумки сигареты. — Вы хотите, чтобы я подсказывал выигрышные номера рулетки?

— Ну, это слишком просто, да и никому не нужно. — Шепетуха взял из пепельницы и разжег начатую уже сигару. — Мало того, что лишает игру всякого смысла, — продолжал он тоном сноба, — в конце концов такое везение всем надоест, и тебя попросту пристрелят. Таковы неписаные законы бизнеса. Твоим способностям, Андрей, надо найти достойное применение. Батон трепал, что ты теперь по электричкам… — Шепетуха презрительно скривился, — книжечки продаешь, сказочки рассказываешь. Это, парень, не твой уровень. Если, конечно, я правильно все понимаю!.. — Семен Аркадьевич коротко и остро взглянул на посетителя. — Слушай, расскажи мне, как у тебя все получается?..

— Что вы имеете в виду? — Андрей изобразил на своем лице удивление.

— Ну, назовем это предсказанием или угадыванием событий будущего…

Дорохов только пожал плечами, прикурил от дешевенькой, прозрачной зажигалки.

— Получается… как-то.

Хозяин кабинета помолчал, однако настаивать на получении ответа не стал, только заметил:

— Книжки у тебя, тем не менее, раскупают, а это значит, что ты обладаешь даром убеждения… — Он двумя пальцами поднес к губам сигару, выпустил в прохладный воздух облако горьковатого дыма. — Что ж, вполне допускаю, что природы этого явления ты и сам не знаешь.

Шепетуха вдруг опять задергался, зачесался, с него разом слетела напускная респектабельность.

— Обдирают, как липку! — пожаловался он. — Всяким там имиджмейкерам по десять кусков плачу, а результата, елы-палы, никакого! Говорят, натуру не переборешь. Таблетки, что ли, начать принимать…

Откривлявшись, Семен Аркадьевич приосанился, речь его опять приобрела плавную размеренность:

— Прежде, чем я приму тебя в штат ассоциации…

— Какой ассоциации? — переспросил тут же Дорохов, но директор лишь поморщился.

— Какая тебе разница! Их у меня как грибов после дождя. Так вот, мне потребуется подтверждение, что ты действительно что-то умеешь…

Шепетуха сделал паузу, однако Дорохов молчал, покуривал, разглядывая своего визави.

— Ты, к примеру, мог бы как-то продемонстрировать свои способности, — предположил Семен Аркадьевич, подвигая собеседника к действию, — мог бы что-нибудь угадать или предсказать!

— Восход солнца вас устроит? — с улыбочкой поинтересовался Андрей. — Завтра утром, в четыре пятьдесят две.

— Шутишь? Я шутки люблю, — широкий рот директора ассоциации расплылся в улыбке, тяжелые веки прикрыли блестящие глазки-бусинки. — Только особенно-то шутейством не увлекайся, я и не таких укорачивал!

Дорохов пожал плечами:

— Одного не пойму, мне-то зачем на вас работать?

— А ты подумай! — холодно посоветовал Семен Аркадьевич. — Сейчас такое время, что каждый стремится к кому-нибудь прислониться, получить в жизни защиту и опору. Вся страна в прогибе, народец сломали об колено. Ты что, один хочешь быть этаким несгибаемым, этаким оловянным солдатиком? Не получится! — Шепетуха зло раздавил сигару в пепельнице. — Подумай, Андрей, подумай. Работа будет чистая, престижная. Машина, квартира, охрана — высшее качество жизни, все как у людей. Через пару дней дашь ответ.

Прежде чем открыть рот, Дорохов долго молчал, рассматривал светлые стены с современными абстрактно-бессмысленными картинами в тонких серебристых рамах.

— Завтра розыгрыш лотереи, — сказал он наконец. — Запишите выигрышные цифры. Сумма впечатляющая.

— Это значения не имеет, — удовлетворенно улыбнулся Семен Аркадьевич. — Случайные деньги никому не нужны. Назови комбинацию третьего выигрыша. В нашей стране не стоит лишний раз привлекать к себе внимание.

— Только у меня будет просьба… — Андрей опять помолчал, продолжал, нахмурившись: — В силу определенных обстоятельств я остался без документов…

Он вопросительно посмотрел на Шепетуху. Тот лишь лениво махнул рукой.

— О таких мелочах не стоит даже говорить. Россия — страна благодатная, за деньги здесь можно купить все, чего только душе угодно: паспорт, диплом, права… Хочешь, сделаем тебе удостоверение ветерана Куликовской битвы с подлинной подписью Дмитрия Донского и печатью Золотой Орды? А можем справку, что отсидел десять лет за вымогательство, причем бумажка будет, сам понимаешь, неподдельная!

Шепетуха осклабился, подмигнул.

Мария Александровна несказанно удивилась, увидев Дорохова, подъезжающего к дому на шикарной иномарке. Она еще только возвращалась из своего института и открывала дверь подъезда, когда к тротуару, мягко урча мотором, пришвартовалась огромная, как океанский лайнер, машина, и из ее глубин вышел Андрей со своей потертой от ежедневного ношения сумкой. Несмотря на антураж, вид он имел сумрачный и недовольный, таким Мария Александровна его еще не видела. Войдя в квартиру, Дорохов швырнул в угол сумку, скинул в прихожей полуботинки. Как был, в носках, он прошел в комнату и бросился в кресло.

— Слушай, у нас есть что-нибудь выпить?

Мария Александровна замерла у порога, встревоженно посмотрела на Андрея. Жизнь ее в последнее время изменилась столь круто, что порой она спрашивала себя: как получилось, что этот высокий, улыбчивый мужчина стал для нее единственным светом в окошке, приковал к себе все чувства и мысли. Впрочем, себя Маша тоже не узнавала, как не узнавали ее многие друзья и знакомые. И не в том даже дело, что с появлением в ее жизни Андрея она полностью изменила собственную внешность и стиль одежды, — об этом ей каждый день напоминал написанный им портрет, — что-то еще в ней самой стало другим. Из непритязательной серой мышки Мария Александровна вдруг превратилась в привлекательную, уверенную в себе женщину. Если раньше всеми возможными способами она старалась избегать любых жизненных столкновений, то теперь легко и спокойно высказывала свое мнение, когда находила это нужным. Такую разительную перемену не могли не заметить в институте, впрочем, Мария Александровна ее и не скрывала. Да, отвечала она с улыбкой на сыпавшиеся вопросы, я влюбилась в одного человека, и, после паузы, добавляла — в волшебника. Мужчины ею восхищались, женщины откровенно завидовали, а бывший муж — хотя по паспорту все еще настоящий, — вернувшись с вагоном сахарного песка из Рязани, узнал от Марии Александровны про себя много нового, правда не слишком приятного. В результате состоявшегося разговора он, не сопротивляясь, сложил вещички и собрался было покинуть бывшее семейное гнездышко, но в последний момент, блюдя свое мужское достоинство, попытался пустить в ход руки. Непродолжительный обмен мнениями закончился тем, что бывший супруг, держась за подбитый глаз, побежал в аптеку за свинцовой примочкой. Дорохов такого исхода не хотел, но жизнь порой диктует свои законы и им, хочешь того или нет, приходится подчиняться. Успокаивало лишь то, что дела у брошенного предпринимателя шли лучше некуда. И вот теперь Мария Александровна смотрела с порога комнаты на Андрея, и сердце у нее щемило от какого-то глухого предчувствия.

— Что-нибудь случилось? Тебя без документов загребли в милицию? — Маша подошла, опустилась на ковер, заглянула Дорохову в глаза.

— Нет, ничего! Ты думаешь, у милиции есть такие машины? — улыбнулся Андрей. — Сейчас перехватим что-нибудь и поедем в Серебряный Бор купаться. Ты ведь устала за день?

Он наклонился, попытался Машу поцеловать, но она увернулась.

— Я же вижу, что-то случилось. Давай, давай, выкладывай!

— Да нет, правда… Ну, одна мразь ушастая объяснила мне, кто я такой и чего в этой жизни стою. Вот и все. — Андрей встал, подошел к окну и выглянул на улицу. — Помнишь, я рассказывал про тот день, когда встретил тебя в метро? Так вот, ребята, что сидели в поганых джипах, сегодня меня нашли…

— И что, требуют денег за помятый бампер? У меня есть украшения, мы можем продать… — заговорила Маша быстро-быстро. Дорохов обернулся. Женщина сидела съежившись, в глазах ее стоял испуг. Это был тот парализующий, выворачивающий наизнанку страх, что потоками изливается на людей с экранов телевизоров и грязно-желтых газетных листов, соревнующихся, кто сильнее и больнее унизит человека.

— Не требуют… предлагают! — Андрей подошел, поднял женщину на руки, поцеловал. — Они хотят, чтобы я на них работал…

— Надеюсь, ты не согласился? — Маша обняла его за шею.

— Но и не отказался, — Дорохов опустил ее на пол, провел рукой по волосам. — Я ведь не могу всю жизнь торговать книжками по электричкам…

— Если ты из-за денег, то нам хватает…

— А Париж? Я хочу поехать с тобой в Париж, не хочу, чтобы ты пересчитывала каждый день копейки. Знаю, что скажешь: мы могли бы выиграть поездку в лотерею, но… Понимаешь, я глубоко убежден, что деньги, которые ты честно не заработал, не приносят счастья: рано или поздно за них придется расплатиться сполна. — Дорохов поцеловал женщину, обнял ее, прижал к себе. — И потом, меня все время преследует странное чувство… — он поискал подходящие слова. — Как будто я что-то должен людям, как будто я обязан сделать что-то такое, что изменит их жизнь. Может быть, сознание своей ответственности вполне естественно и свойственно каждому, просто об этом не принято говорить…

Мария Александровна грустно улыбнулась:

— Если бы так! Люди думают лишь о себе. Это большое счастье и еще большее наказание — жить, осознавая себя частью народа. Наш мир не предназначен для таких подвижников.

И только совсем уже вечером, после купания, когда они гуляли вдоль реки по засыпанным хвоей дорожкам Серебряного Бора, Дорохов вернулся к ее словам. Все это время он был молчалив и сосредоточен, и Маша, чувствуя, что с ним что-то происходит, не нарушала его внутреннего уединения.

— Скажи мне, — Андрей хмурился, смотрел себе под ноги, — ты знаешь кого-нибудь из таких людей?..

Он не уточнил каких именно, но это было и не нужно. Она поняла его с полуслова, как будто сама ждала продолжения начатого разговора. Мария Александровна видела, что Андрей пытается примерить на себя другую, заведомо непростую судьбу и хочет этого, и страшится. Она медлила с ответом, Дорохов ее не торопил. Они шли бок о бок, шаг в шаг, и оба чувствовали, что многое зависит в их жизни от этого момента. Никто не знает почему, но, бывает, выпадают такие мгновения, когда человек стоит на распутье и от решения его зависит, как дальше сложится жизнь. И вроде бы ничего не происходит необычного, но про себя он знает, что лукавая судьба подмигивает ему, спрашивает с ухмылкой: куда теперь путь держать?

Маша молчала.

— Одного, — сказала она наконец. Остановилась, посмотрела Андрею в глаза. — Ты ведь не имеешь в виду людей святых, они — совсем иное дело. Конечно, были и другие и, наверняка, много, — продолжала женщина задумчиво, — но не каждому дано проявить себя. Осознать свой долг перед народом и иметь возможность исполнить его выпадает единицам. Чаще случается обратное: самый обыкновенный, будничный человек, попадает в ситуацию, когда от него зависят судьбы миллионов на десятки лет вперед. Именно таких двух людей свела вместе судьба в России второй половины девятнадцатого века: Александра II, самодержца, человека в высшей степени ординарного, к тому же, сентиментального до плаксивости, и его генерала, графа Михаила Териеловича Лорис-Меликова. Должно быть, она смеялась до коликов над этой своей проделкой — поменять местами характеры… Когда-нибудь я в деталях расскажу тебе эту историю, а теперь пойдем, уже темнеет. — Маша повлекла Андрея в сторону мостика через канал. — Удивительно, что ты об этом заговорил, — продолжала она, шагая рядом с Дороховым в сторону троллейбусной остановки. — Последние годы царствования Александра II были темой моей диссертации…

— Защитила ее? — Андрей обнял Машу за плечи.

Она покачала головой:

— Защиты не было. История — наука партийная. В то время руководство института никогда бы не позволило сказать правду о «Народной воле» и ее гонителе. В моде были другие темы, что-нибудь вроде: «Всемирно-историческое значение завоеваний Ермака для партийного строительства в Западной Сибири». Никого не интересовало — впрочем, и теперь не интересует, — что Лорис-Меликов пытался остановить падение страны в пропасть хаоса и кровавого бунта. Это была последняя попытка медленно, миллиметр за миллиметром отползти от ее края, попытка первый и единственный раз в российской истории дать человеку чувство собственного достоинства. Без него, без ощущения себя независимой, самостоятельной личностью, все остальное лишь суета, пустые хлопоты. Что и показали последние сто лет нашей истории. До семнадцатого года оставалось всего два поколения, и Лорис-Меликов кожей чувствовал опасность близкой развязки, зловонное дыхание опьяневшей от крови черни…

В полупустом троллейбусе гулял приятный, освежающий ветерок. Ошалевшая от жары Москва готовилась отойти ко сну. Из открытого настежь окна многоэтажного дома доносился звук гармони, она выводила грустную, бередящую душу мелодию. Дорохову казалось, что между его судьбой и тем временем, о котором рассказывала Маша, существует какая-то невидимая, но прочная связь. Ему казалось, что время это, тревожное, наполненное предчувствием революции и смуты, он может потрогать, ощутить всю его духоту и разлитую в воздухе надежду на все еще возможную свободу.

— Первого марта восемьдесят первого года, — сказала вдруг Маша, — Лорис-Меликов положил на стол императора российскую конституцию, и Александр II ее подписал. Все было еще возможно в этот первый день весны. Судьба России балансировала между накопленным за столетия добром мудрого и сердечного народа и бродившим в его крови со времен татарского ига злом, затаившимся в вороватой завистливости людей, в лживом мздоимстве чиновничества. На краткое мгновение установилось хрупкое равновесие, но — как часто случается в России — все решили несколько человек, не самых умных, и далеко не лучших, просто оказавшихся в нужное время в нужном месте. По-видимому, это характерная черта русской истории, повторившая себя в октябрьском перевороте, приведшем к власти группку безответственных авантюристов и откровенных бандитов…

— Ну, — засмеялся Андрей, — ты уж больно серьезно ко всему относишься! Да и то, что судьба нации зависит от нескольких людей, — это лишь видимость. Вполне возможно, что в природе и обществе спрятан, замаскирован от человеческих глаз некий естественный закон, претворяющий в конкретные обстоятельства все то, что творится в нас самих, в наших душах. Хотя, это тоже не более, чем выдумка. — Андрей взглянул на притихшую рядом с ним женщину, легонько встряхнул ее за плечи. — Машка, не нагнетай, смотри на вещи проще!

Мария Александровна улыбнулась.

— Тебе легко говорить, а я пережила эту трагедию как личную. Мне казалось, что, если удастся донести смысл происшедшего до людей, заставить их задуматься о том, какие случайности порой влияют на судьбу каждого из нас, то мы станем мудрее и где-то даже лучше. Только, пожалуйста, не говори ничего про идеализм…

Два последующих дня разговор этот не шел из головы Дорохова. К его по-детски безоблачному счастью, в атмосфере которого Андрей жил все последнее время, постепенно начала подмешиваться какая-то озабоченность, как если бы ребенок стал быстро взрослеть и задумываться о жизни. Он все так же разносил по вагонам детские книжки и рассказывал людям сказки про них самих — про стойких в жизненных передрягах Оловянных Солдатиков и про Золушек, в одну ночь превращающихся в волшебных принцесс, — но как-то так выходило, что покупать стали меньше, да и слушали с заметной прохладцей. Утро третьего дня началось совсем уже необычно. Андрей брился, когда на кухне раздался телефонный звонок, и шелестящий, как морской прибой, женский голос с придыханием сообщил, что машина придет за ним к одиннадцати. Номера телефона, как и адреса, Дорохов никому не давал, но звонок этот удивил его не слишком. Не оставалось сомнений, что работала команда Шепетухи, не спускавшая, по-видимому, с него глаз.

Как и было обещано, в назначенный час у подъезда дома остановился огромный лимузин, за рулем которого восседал знакомый уже Дорохову парень. Не слишком прошлый раз разговорчивый, теперь он сиял благожелательностью и даже немного заискивал, открывая перед Андреем тяжелую дверцу. На первом же светофоре шофер обернулся и, радостно ухмыляясь, сообщил:

— А Батон-то — того!..

— Что «того»? — не понял Дорохов.

— Несколько дней назад, — парень переключил скорость, бросил взгляд в зеркало заднего вида, — ему обломилась куча денег. Откуда? — никто не знает, а сам он лапшу на уши вешает, будто выиграл на ипподроме. — Шофер хмыкнул. — Знаем мы, как такие деньги выигрывают!.. — Он нетерпеливо нажал несколько раз на клаксон. — Ну во, Батон на радостях снимает на Тверской девочек, сажает их в такси и к матери за сто верст в деревню. Не стану врать, сколько и как они там гуляли, только он с пьяных глаз не заметил открытую крышку и сходу рухнул в подпол. Теперь отдыхает по пояс в гипсе. Звонил по мобильнику, сказал, очень удобно вареные яйца облупливать.

Шофер радостно заржал. Дорохов вздрогнул. Он вдруг отчетливо вспомнил, как в сердцах пожелал Батону провалиться, что тот и сделал. Однако! — думал Андрей, наблюдая, как мимо проносится Садовое кольцо, — надо, пожалуй, с эмоциями быть поаккуратнее. Хорошо хоть не послал его к чертовой матери…

Когда подъехали к особнячку, парень поспешно выскочил из лимузина и распахнул перед Дороховым входную дверь.

— Андрей… Андрей Сергеевич, — поправился он, чуть придерживая Дорохова за локоть, — меня Витек зовут, я при вас буду заместо Батона. Просьбишка есть, Андрей Сергеевич! Сегодня «Спартак» играет, так вы посодействуйте… Разница должна быть два мяча, а то из Кубка вылетят!..

Дорохов улыбнулся, похлопал парня по накачанному плечу.

— Расслабься, Витек, что-нибудь придумаем.

В стерильно чистом вестибюле, где обитали охранники, было тихо и прохладно. При появлении Андрея два бритых головореза встали, проводили посетителя внимательным взглядом.

— Слух обо мне прошел по всей Руси великой… — повторял про себя Дорохов, не спеша поднимаясь по белоснежным мраморным ступеням. — Надо полагать, проверка Шепетухи завершилась успешно.

Секретарша с избыточными формами поджидала на верхней площадке лестницы. Работая ягодицами, как призовая лошадь, и неся свой бюст на манер государственной награды, она проводила Дорохова до дверей кабинета. На этот раз Шепетуха вышел навстречу гостю. Крутясь, как на шарнирах, и вихляясь при ходьбе, Семен Аркадьевич приблизился, протянул влажную лапку-ручку:

— Заходи, Андрей, заходи!

Потом вернулся в кресло за пустой стол, в полировке которого не замедлила отразиться похожая на взлетную полосу лысина. Дорохов подсел к приставному столику, как это делают в кабинетах высокого начальства скромные просители.

— Поговорил я о тебе кое с кем, поговорил… — Шепетуха вальяжно откинулся на высокую кожаную спинку — Думаю взять тебя к себе в штат. Ассоциация у меня небольшая, но люди все свои, проверенные. Ты хоть и не то, чтобы молод, но некоторые надежды подаешь и доверие, полагаю, оправдаешь…

Дорохов слушал, и ему казалось, что Шепетуха воспроизводит по памяти чьи-то чужие слова, к которым изо всех сил старается приспособиться.

— Многие спрашивают, — продолжал Семен Аркадьевич, — в чем залог успеха нас, олигофренов?..

Поняв по лицу Дорохова, что сморозил глупость, хозяин кабинета быстренько выдвинул верхний ящик стола и воровато в него заглянул.

— Так вот, — продолжал он, отстраняясь и закидывая ногу на ногу, — в чем залог успеха нас, олигархов!.. — Шепетуха довольно улыбнулся. — Все очень просто: в умении работать с кадрами, направлять их интересы на общие цели. Все мы люди, а многие из нас еще и человеки, а потому в каждом сидит червоточинка, этакая гнильца. Как ее распознаешь, сразу все с индивидуумом ясно. Этот жаден, тот блядоват, третий охоч до славы, а если еще знать про них кое-что эдакое… — Семен Аркадьевич сделал в воздухе некий знак лапкой, — то и вообще без проблем.

В дверь постучали, и секретарша внесла в кабинет поднос с двумя чашечками кофе и вазочкой с печеньем. Расставив все на столе, она из-за спины Шепетухи подмигнула Андрею и, гордо неся себя по блестящему паркету, удалилась. Дорохов улыбнулся: уж больно совпали по времени рассуждения Семена Аркадьевича про «эдакое» и тайное подмигивание красотки.

Директор ассоциации меж тем пригубил из чашки тонкого фарфора и от общих рассуждений перешел к делу:

— Подчиняться будешь непосредственно мне. — Шепетуха нахмурил узкий лобик, отчего тот изошел целой гармошкой длинных морщин. — Должность твою назовем, ну, скажем, референт по исследованию рынка и расширению возможностей бизнеса. Звучит длинно и достаточно абстрактно, клиенты это любят. Сидеть будешь в этом здании, персональная машина, зарплатой не обижу. Что еще?.. Да, вот деньги, приоденься поцивильней и вообще…

Шепетуха вытащил из ящика пачку купюр и пустил ее скользить по столу к Дорохову.

— Получается, циферки в лотерее я угадал? — не преминул спросить Андрей, убирая в карман деньги, но Семен Аркадьевич отвечать на его вопрос не пожелал.

— Меня интересует, как сложатся цены на основные товары на рынке, скажем, в следующую среду. Информацию в рекламных целях опубликуем в газетах, и уже в четверг у нас не будет отбоя от клиентов. Я прикажу программистам подготовить какую-ни-будь красочную иллюстрацию с картинками и графиками, ее и будем демонстрировать любопытным: пусть думают, что это компьютер предсказывает показатели спроса и предложения…

Шепетуха вдруг расстегнул рубашку и поскреб поросшую серым волосом грудь.

— Очень устаю от умных слов, — пожаловался он, скроив плаксивую гримасу. — Учишь их, учишь, аж самому тошно! Ты, Андрюха, не догадываешься, как трудно лешему… я хотел сказать — лишнему в нашем обществе человеку выбиться в люди…

— А что, если я возьму и откажусь с вами работать? — спросил вдруг Дорохов, не дожидаясь конца рас-суждений, в которые уже готов был пуститься Шепетуха.

Тот замер на полуслове с открытым ртом, однако тут же его тонкие, бескровные губы растянулись в безразмерную улыбку.

— Откажешься, говоришь? — черненькие маленькие глазки остановились на лице Дорохова, взгляд их стал безразлично жестоким. — Не-ет, не откажешься! Нет на Земле таких людей, чтобы свою выгоду не блюли. Да и если не мы, — он подчеркнул голосом это «мы», — то тебя подберут другие, потому как таков закон жизни на российских пространствах. Впрочем, я тебе это уже объяснял. Еще Энгельс сказал: люди живут кланами — И был на этот раз прав!.. — Семен Аркадьевич помолчал, потом, как бы нехотя, добавил: — Да я и сам позабочусь, чтобы никому другому ты, Андрей, не достался, уж больно дорогой получится подарок.

Директор ассоциации широко улыбнулся, показал щербатые зубы. В сердцах Андрей готов был пожелать Шепетухе, чтобы тот сдох и даже поднялся с кресла, но, вспомнив случай с Батоном, поостерегся, сдержал себя.

— Хорошо. Когда приступать к работе?

— Да хоть сейчас, — расплылся Семен Аркадьевич. — Ты, Андрей, на меня зла не держи, еще не раз благодарить будешь. Солидная организация, уважаемые люди, положение в обществе — все это тебе буквально с неба свалилось.

Дорохов ничего не ответил, молча вышел из кабинета. Часов до четырех он просматривал разные бумаги, после чего попросил Витька свозить его по магазинам. Домой Андрей вернулся с ворохом пакетов и до самого прихода Маши красовался перед зеркалом, меняя обувь, рубашки и костюмы. Что ж до Марии Александровны, то она смотрела на его новый гардероб с явной опаской. Старого, правда, если не считать пары брюк и пиджака, у Андрея вообще не было, но все это обилие первоклассной одежды Машу испугало.

— Ты что, взял банк?

Стоявший перед ней стройный, респектабельный мужчина в костюме от Жана-Поля Готье удивился:

— Я думал, ты обрадуешься, а ты недовольна! — Андрей подошел, поцеловал Машу. — Неужели тебе приятно, когда я по жизни серой мышкой?..

— Нет, я рада, я очень рада! — неуверенно улыбнулась женщина. — Только я боюсь. Ты ведь взял у них деньги, правда?

— Да, и что? — вопросительно поднял брови Дорохов.

— Но ты сам говорил, что незаработанные деньги не приносят счастья…

Андрей обнял женщину, наклонился, заглядывая ей в лицо:

— Считай, я их заработал или очень скоро заработаю, что тоже правда.

— Я и не знала, что ты такой красивый, — заметила Маша примирительно, но было видно, что она все еще продолжает хмуриться, и в глазах у нее появилась какая-то напряженность.

Как известно, все дело в кошках. Слишком много их развелось — цветастых и в полосочку, серых васек и пушистых барсиков, и от нечего делать бегает вся эта кошачья братия между мужчинами и женщинами, и те перестают смотреть друг на друга, дуются и без видимой на то причины начинают отвечать односложно, а то и вовсе молчат. И кошкам от этого проку нет, и людям такое дело без радости, но испокон веков так никто и не знает, как с такой напастью бороться. Остается лишь констатировать: кошка пробежала.

Уже короткая летняя ночь спустилась на город и унялась немного жара, уже луна из ярко-желтой превратилась в холодный белый диск, а Маша все стояла у окна, смотрела на пустой темный двор.

— Не знаю, не могу понять, зачем тебе эго надо!..

— Как же мне объяснить?.. — Дорохов мерил шагами пространство между стеной и платяным шкафом. — Я ведь говорил тебе, что чувствую себя обязанным помочь людям, изменить их жизнь к лучшему. И дело тут вовсе не в моих амбициях, — хотя и в них я не вижу плохого! — дело в том, что, рассказывая сказки, я не могу им ничего дать, ничего полезного и стоящего. — Он говорил уже в запале. — Поэтому, надо любыми путями заполучить в руки хоть какие-то рычаги, заполучить власть, чтобы повлиять на жизнь сотен, а может быть, даже тысяч…

— И ты думаешь, ты один такой? Ты думаешь, никто до тебя не пытался это сделать? — Маша все так же смотрела в окно.

— Какое мне дело: пытался — не пытался, я должен, я просто обязан попробовать. И потом, ты забываешь, что мне даны совсем другие возможности… — Андрей вдруг замолчал, как если бы сам удивился собственной догадке. — Знаешь, мне кажется, что я не просто предвижу события будущего, я каким-то непонятным образом могу участвовать в их формировании.

— Что ж, — Маша тяжело вздохнула, повернулась к Дорохову. — Дай Бог, чтобы тебе хоть что-то удалось! — Она подошла, обвила его шею руками. — Мне страшно, Андрюша. Я не в силах унять этот страх, он где-то здесь, под сердцем. Я слишком хорошо представляю, что такое одиночество, чтобы, обретя любовь, идти на риск тебя потерять. Может быть, ты все понимаешь лучше меня, хотелось бы верить…

Маша спала, когда он вышел из кухни на балкон, закурил. Едва заметно розовело на востоке небо, просыпались воробьи. Мысль пришла сразу, неизвестно откуда. А я ведь знаю, почему нам всем так трудно живется, усмехнулся Дорохов. Потому что полгода зима! Когда в России наступают холода, ангелы небесные, как перелетные птицы, сбиваются в стаи и подаются на юг, туда, где много солнца и круглый год тепло.

Он устало провел рукой по лицу и, не точно представляя, о чем именно говорит, сказал сам себе:

— С этим надо что-то делать, с этим обязательно надо что-то делать! — зевнул сладко, до слез. — Пожалуй, для начала хоть немного поспать…

Когда в России наступают холода, ангелы небесные, как перелетные птицы, сбиваются в стаи и подаются на юг, туда, где солнце, где тепло. Поэтому и живется так трудно. Полгода зима — по всей необъятной державе не пройти, не проехать, да и в столицах не лучше. Одно слово: февраль — кривые дороги. Небо над Петербургом серое: серые стоят дома вдоль закованной в лед Невы, серые, выцветшие лица у прячущихся от порывов ветра людей. Неприютно, холодно, хочется закрыть глаза и заснуть до радостных деньков, до Светлой Пасхи. Нет, зима в России не время года, зима в России — состояние души.

Войдя в подъезд дома на Литейном, Дорохов поднялся в высокий бельэтаж, позвонил в дверь. Где-то в глубине квартиры эхом отозвался заливистый колокольчик. Андрей Сергеевич подождал, оглядел отделанную мрамором площадку просторной лестницы, широкие, светлого камня перила на массивных, резных тумбах. Все было построено солидно, на века. Предложение князя Горчакова нанести ему визит Дорохова удивило и озадачило, особенно тем, что встреча была назначена на частной квартире, а не в здании Министерства иностранных дел, что на Певческом мосту. Российский канцлер, князь Александр Михайлович Горчаков, был далек от панибратства с подчиненными и никогда не стремился встать с кем-либо из них на дружескую ногу. Более того, в широких петербургских кругах хорошо знали, что этот известнейший во всем мире государственный муж никогда не заискивал и перед собственным начальством, когда оно у него еще было, включая самого государя императора. Независимость поведения и острый, как бритва, язык никогда не способствовали быстрой карьере талантливого дипломата, и все, чего он добился в жизни, было заработано исключительно многолетним упорным трудом. Конечно, помогли и семейные связи. Как и в любой из европейских столиц, петербургское общество было насквозь пронизано ими, представляя из себе невидимую сетку батута, на котором прыгали, пытаясь дотянуться до власти, эквилибристы от политики. И Горчакова не миновала эта участь, но он всегда, еще со времен лицея, был одним из самых талантливых и сильных. Вполне возможно, что именно из-за тесных когда-то отношений между их семьями, Дорохов и удостоился приглашения к вечернему чаю, но это вовсе не означало, что старик позвал его обсудить в деталях перипетии переменчивой столичной погоды. От этого разговора можно было ждать чего угодно, поэтому, не забегая вперед и не мучая себя догадками, Андрей Сергеевич просто ждал, когда ему отворят. И терпение его было вознаграждено. Не прошло и минуты, как высокая дверь открылась и степенный лакей с надменным лицом британского лорда впустил Дорохова в квартиру. Приняв фуражку и шинель, он проводил гостя по коридору, жестом предложил проследовать в комнату, где и просил обождать.

Андрей Сергеевич огляделся. Небольшая зала была очень светлой и такой же холодной, с темными проемами незанавешенных окон, выходивших на скудно освещенную газовыми фонарями улицу. Своей казенной обстановкой помещение напомнило Дорохову присутствие с его специфическим духом вежливой отчужденности и как будто висевшим в воздухе безразличием к человеческой судьбе. От такой ассоциации Андрей Сергеевич зябко передернул плечами, заходил вдоль стены, стараясь согреться. Впрочем, ждать ему пришлось недолго. Ведущие во внутренние помещения двери растворились и Дорохов увидел направлявшегося к нему худощавого, подтянутого старика с седым венчиком легких, как пух, волос вокруг голого черепа. Даже не будучи знакомым с этим человеком, его нетрудно было узнать по портретам, которые, и это естественно, министру льстили. Одет Горчаков был подчеркнуто по-домашнему, что могло служить прямым намеком на приватный характер предстоящей беседы. Сняв очки и держа их на отлете, князь протянул гостю сухую твердую руку, несколько ворчливо сказал:

— Ну, что вытянулся, как на смотре? Спасибо, что пришел.

— Александр Михайлович! Как можно!.. — попробовал было выразить недоумение Дорохов, но Горчаков лишь махнул рукой.

— Можно, душа моя, еще как можно! Я ведь теперь не у дел, только числюсь на должности, а вопросы нынче решает Гире. Да что я тебе говорю, сам прекрасно знаешь. Может, это и правильно, — вздохнул старик, — возраст. К новому своему положению надобно привыкать. Ты не обижаешься, что я тебя на «ты»? И правильно… — Горчаков повел плечами, поплотнее запахнул полы теплой домашней куртки, расшитой галунами под гусарский камзол. — Зябко. Пойдем в библиотеку. Не люблю я эту приемную, есть в ней какая-то казенщина. Прохор! — позвал он и продолжал, когда на пороге замер камердинер с лицом английского лорда. — Ты вот что, голубчик, принеси-ка нам чаю и бутылочку моей мадеры. Ты ведь выпьешь со мной мадеры? — повернулся он к Дорохову. — Вот и прекрасно!

Все то короткое время, что они шли через анфиладу комнат, Андрей Сергеевич сдерживал себя, чтобы не подхватить старика под локоть, что было бы совершенно непозволительно, поскольку подчеркнуло бы его слабость. Следуя на полшага за хозяином, Дорохов вдруг вспомнил, каким был министр всего десять лет назад на пике своей карьеры. Посланный Горчаковым во все ведущие европейские страны циркуляр буквально встряхнул континент, расставил все по своим местам, раз и навсегда указав, что Россия была, есть и будет твердо стоять на Черном море. Впоследствии, уже в 1871 году, конференция в Лондоне лишь узаконила принятое Россией в одностороннем порядке решение выйти из унизительного Парижского трактата.

В самой дальней комнате, стены которой сплошь покрывали книжные полки, было уютно и тепло. Мягкий свет лампы под зеленым абажуром пятном лежал на инкрустированном столике, тяжело мерцал на позолоте корешков массивных фолиантов. Стопочка новых книг и разрезной слоновой кости ножик располагались тут же, по соседству с очками для чтения. Александр Михайлович опустился в глубокое кожаное кресло, указал Дорохову его место за столом напротив.

— Мы же с тобой дипломаты, вот и рассадка как на переговорах, — на бледных губах князя появилось нечто напоминающее улыбку. — Ну-ну, не стой столбом, располагайся, как дома. Я тут прочел, что у каждого врача есть свое кладбище — так ведь, наверное, и у дипломатов такое имеется! Разница лишь в том, что доктор берет на себя ответственность за жизнь одного, причем, больного человека, в то время как в результате нашей оплошности на смерть идут порой десятки тысяч молодых здоровых мужчин. И знаешь, что именно я ставлю себе в заслугу? — князь внимательно смотрел через стол на Дорохова. — Нет, не хитроумные дипломатические победы на конференциях и переговорах, а то, что их результаты не втянули Россию в военные конфликты. Это главное.

Князь говорил правду. Твердость позиции и гибкость проводимой Горчаковым политики позволили на протяжении долгого времени избегать кровопролитных войн, причем не в ущерб интересам страны. Знал Дорохов и то, за что Александр Михайлович казнится и что ставит себе в вину, — нелепую ошибку на переговорах, в результате которой Россия лишилась многих своих завоеваний, сполна оплаченных кровью солдат во время последней русско-турецкой войны. Поэтому, заметив, что старик хмурится, Андрей Сергеевич поспешил сменить тему:

— Я вижу, вы получили последнее издание Пушкина. — Дорохов потянулся, взял лежавший верхним в пачке томик стихов.

— Да, если хочешь, посмотри. — Князь пристально вглядывался в выражение лица гостя, пытаясь, по-видимому, понять причину столь резкой смены темы разговора, но Дорохов со вниманием и видимой любовью вертел в руках аккуратную книжицу, и старик успокоился.

— Сделано со вкусом! — заметил Андрей Сергеевич, возвращая томик на место. — И шрифт хорош, и гравюры прелестны.

— Ты-то вряд ли помнишь, а ведь у Александра Сергеевича есть такие строки… — Горчаков помедлил, припоминая, продекламировал:

Кто бы тогда мог подумать, что написано про меня! Когда я это понял, то страшно удивился. Ты только представь себе: мы с ним вместе вышли из лицея, а уж скоро сорок пять лет, как Пушкин лежит в могиле! Сорок пять лет!..

Старик опустил голову, глубоко задумался. Дорохов пожалел, что так неудачно сменил тему разговора, но дело поправил появившийся в дверях Прохор. Действуя по-хозяйски и даже с некоторой барственной небрежностью, он бесцеремонно убрал со стола книги и водрузил на его поверхность большой серебряный поднос с чашками, крохотными рюмками и хрустальным графинчиком вина.

— Варенье яблошное или из вишни?

— Неси вишню, — распорядился Горчаков. — И коробочку английского печенья. Гость наш получил назначение в Лондон, а виски у нас не водится — так мы хоть мучным!..

Александр Михайлович хитро прищурился, подождал, пока камердинер наполнит рюмочки мадерой.

— Ну-с, Андрей Сергеевич, с Богом!

Дорохов пригубил вино, вернул рюмку на стол. Он прекрасно понимал, что прелюдия к разговору заканчивается и за словами любезности должно последовать то, ради чего он и был приглашен в этот дом. Но старый дипломат не спешил. Выдержав паузу, князь пригладил ладонью легкий пух седых волос, поднял глаза на гостя.

— Необычный стоит нынче год, не правда ли? Одна тысяча восемьсот восемьдесят первый… Никогда не думал, что доживу. Да и цифра уж больно симметричная, такое редко случается. Пятнадцатого апреля, между прочим, будет двадцать пять лет, как я министром, государь велел отпраздновать!..

Дорохов внимательно слушал. Теперь он был уверен, что старик постепенно подбирается к самому важному, что будет составлять суть данного ему поручения. А что оно будет дано, в этом у Андрея Сергеевича сомнений не возникало.

— А он изменился, государь наш император! — продолжал тем временем Горчаков. — Я теперь на доклад к нему езжу редко, мне особенно заметно. Задумчивый стал, хоть в настроении пребывает ровном и, пожалуй, даже веселом. Черт его дернул обратиться к гадалке! Правда, было это давно… — Александр Михайлович замолчал на мгновение. — Ты, наверное, слышал: на вопрос о дате смерти, она просто поменяла местами последние две цифры года его рождения, и вместо восемнадцати получилось восемьдесят один. Думаю, государь этого не забыл…

Князь поднес к губам рюмку, сделал пару крошечных глоточков.

— Ты чего же не пьешь? Или не нравится? — нахмурился он и без видимой связи с предыдущим продолжил. — Да и положение в государстве оставляет желать лучшего. Распустился народишко, на самодержца руку поднял. Слыханное ли дело, чтобы какие-то анархисты императору смертный приговор выносили и в газетах об этом пропечатывали! — Горчаков полез в карман домашней куртки и достал сложенный вдвое листок. — Вот, послушай, что мне докладывают. Только за последние два года четыре покушения! Какой-то псих стреляет в государя из револьвера, царский поезд пытаются пустить под откос, бомбу взрывают в самом Зимнем дворце… Слава Господу, семейство задержалось к обеду!.. Скажи мне, что все это должно означать?

Горчаков возмущенно сорвал с носа очки, швырнул их на стол.

— Видите ли, ваше высокопревосходительство!.. — начал было Дорохов, но министр его тут же оборвал:

— По имени-отчеству! И, сделай милость, без дипломатических уверток и экивоков! Говори, что думаешь.

— Брожение в народе, Александр Михайлович, в этом вся причина. Много сразу свободы государь дал, оттого в умах произошло опьянение. Выждать надо, люди скоро попривыкнут, начнут понимать, как по-новому жить, куда девать свои руки и буйную голову.

— Думаешь, пройдет? — бросил Горчаков острый взгляд на гостя. — Твои бы слова, Андрей Сергеич, да Богу в уши! Только что-то мне не очень в это верится… В одном ты прав — надо выиграть время. Момент переломный, и уж больно все тонко, на живую нитку. У меня такое ощущение, что именно сейчас решается судьба России, и не на год-два, а вперед на многие десятилетия. С годами, а человек я старый, поневоле возникает чувство, которое можно назвать предвосхищением хода истории. За долгую жизнь много всякого прошло перед глазами, есть о чем подумать, с чем сравнить. Это как раскладывать пасьянс: чем больше карт перед тобой на столе, тем точнее знаешь, какая ляжет следующей. Так вот, чувство это, чувство предвосхищения будущего, очень меня беспокоит. Уж больно много я понимаю о нашем с тобой народе, чтобы верить в бескровность грядущих перемен. Я и государю об этом говорил, но он — я-то вижу — все страхи мои и опасения списывает на старость. Дай Бог, конечно, чтобы оказался я не прав, но… — Горчаков вздохнул. — Начатые Александром реформы взбаламутили общество, породили у людей надежды и неоправданные иллюзии, и их можно понять. Жизнь дается единожды, и так хочется прожить ее человеком свободным. Только одного они в толк не возьмут, что в такой стране, как Россия, любые перемены к лучшему требуют значительного времени. А зажать народ в тисках, переломать слабые еще ростки реформ можно в одночасье. Но именно этого-то наши господа революционеры и либералы совершенно не понимают. Никто ведь не толкал государя-императора давать крестьянам свободу и реформировать жизнь народа, так цените это, оберегайте царя-освободителя!.. А им кажется, что все можно решить одним взрывом или выстрелом. Это, душа моя, не от большого ума, потому-то и бомбисты все как один недоучки или полупсихические…

В комнату вступил с чайником Прохор, но Горчаков погнал его с глаз одним движением руки.

— Что-то ты, Андрей Сергеевич, плохо службу знаешь! — кивнул князь в сторону графинчика с вином, подождал, пока Дорохов наполнил мадерой рюмки. Заговорил не сразу, слова произносил с расстановкой, будто вбивал гвозди. — Сегодня утром заезжал ко мне Лорис-Меликов. Знаешь такого?

Андрей Сергеевич улыбнулся. Трудно было не знать министра внутренних дел, который, по существу, в течение года был в России едва ли не диктатором. Человек широко известный, боевой генерал, командовавший во время последней войны с турками Отдельным Кавказским корпусом, Лорис-Меликов был Дорохову симпатичен.

— Конституцию готовит. Завершающий пакет реформ. Советовался. — Князь взял со стола рюмку и лихо, по-гусарски опрокинул содержимое ее в рот. Под успевшей состариться оболочкой Андрей Сергеевич увидел все того же энергичного и решительного Горчакова. Александр Михайлович продолжал: — Знаешь, что я ему в первую голову сказал? — старик остановил взгляд на лице своего гостя. — Берегите государя, Михаил Тариелович! — сказал я генералу. Не приведи Господь, убьют, тогда уже ничего не поможет и никакая твоя конституция не понадобится. Если либеральные реформы кончаются ничем, за ними наступает реакция, требование твердой власти и железной руки. А это лишь загонит болезнь вглубь, что рано или поздно приведет к взрыву. Конечно, не мне разбираться в конституции, не мне при ней жить, одно только знаю — начатое дело требуется довести до ума, а для этого многое нужно. Нужны талантливые, честные люди — и они в России есть, — и нужно время, много времени, для того чтобы встать в один ряд с просвещенной Европой. Если же все бросить на пол-пути или, того хуже, воротиться к тому, с чего начинали, то к власти неминуемо придет чернь, и тогда будет действительно страшно!

Старик откинулся на спинку кресла и с минуту отдыхал. Его высокий, бледный лоб покрывала испарина. Он промокнул ее платком, сказал тихо, не меняя позы:

— Конституцию Лорис-Меликов представит государю первого марта. Думаю, Александр Николаевич ее подпишет. Очень мне хочется, чтобы в Россию, наконец, пришла весна…

Дверь библиотеки приоткрылась, и в образовавшуюся щель протиснулась потерявшая свое надменное выражение физиономия Прохора:

— Чай простынет, Александр Михайлович!

— Ладно, неси. Все равно не отстанешь, — разрешил Горчаков.

С мгновенно вернувшейся к нему важностью и барственностью в движениях камердинер приблизился к столу и неспеша наполнил чашки темно-оранжевой жидкостью. В комнате распространился мощный запах хорошего чая. На столе появилась коробка английского печенья и вазочка с вареньем.

— Таблетку сейчас выпьете или на ночь?..

Однако, увидев нахмурившееся лицо князя, Прохор почел за благо побыстрее ретироваться. Александр Михайлович пододвинул к себе вазочку, положил на розетку несколько вишен. Запивая варенье чаем, он из глубины кресла наблюдал за Дороховым, однако Андрей Сергеевич в выдержке хозяину дома не уступал и нетерпения не выказывал.

— А ведь, наверное, думаешь: с чего бы это старик так разговорился? — предположил Горчаков. — Потерпи, сейчас узнаешь. Я ведь за тобой давно приглядываю, еще с тех времен, когда ты вышел из Пажеского Его величества корпуса. И что академию по первому разряду закончил, знаю и про то, что в Военно-ученом отделе Генштаба служил. Все вы у меня как на ладони: и граф Игнатов, бывший директор Азиатского департамента МИДа, сидевший в Константинополе, и полковник Паренсон, всю войну проведший в Будапеште…

В силу своего положения князь действительно был неплохо осведомлен о деятельности некоторых ключевых фигур российской внешней разведки. Дорохов молчал.

— Ладно, — усмехнулся старик, — оставим твоих коллег в покое и обратимся к существу вопроса. По моей просьбе Департамент полиции подготовил одну бумагу о состоянии дел в стране, и, скажу тебе, она меня не порадовала. Распущенное недавно Третье отделение Его величества канцелярии совсем деградировало, да и Верховная распорядительная комиссия, на которую возлагалось столько надежд, положения радикально не исправила. Лорис-Меликов считает, что из всех российских институтов полицию надо реформировать в первую голову, да только вся беда в том, что ждать нам некогда. Такие дела за один день не делаются. Понимаешь, душа моя, к чему я клоню?..

Андрей Сергеевич неопределенно улыбнулся.

— Помочь им надо, вот что! — заключил Горчаков.

Дорохов удивленно поднял брови.

— Вы, выше высокопревосходительство, наверное, что-то перепутали. Тайными агентами и жандармами занимается генерал-лейтенант Селивестров, я же числюсь по министерству иностранных дел…

— А то я не знаю! — хмыкнул князь. — Нет, Андрей, мы с тобой «числимся по России». Да ты не думай, — махнул он рукой, — в жандармы тебя не записываю, да и приказать не могу — прошу! Сейчас больше, чем когда-либо, нужен человек, способный наладить борьбу с террористами и любой ценой не допустить нового покушения на государя-императора. Слышишь, Андрей, любой ценой! Можно сказать, что в руки тебе судьбу государства вручаю!..

Горчаков замолчал, задумался.

— А что прикажешь делать, если полиция безынициативна и бездарна, если жандармов как на улице бродячих собак, а взрывы не прекращаются? Нам бы только время выиграть, дать Лорис-Меликову завершить реформы!..

— Но, Александр Михайлович, вы же знаете, что я должен ехать в Лондон!.. — попытался отговориться Дорохов, однако Горчаков и слушать его не стал:

— На время это, Андрей Сергеевич, на короткое время. Переловим бомбистов — и поезжай себе, никто держать не станет. С начальством твоим, генерал-адъютантом Обручевым из Генштаба, откомандирование согласовано.

Это был аргумент. Старик все предусмотрел, все пути к отступлению отрезал и, хотя согласия Дорохова вроде бы уже и не требовалось, Горчаков продолжал убеждать:

— Ты подумай, наши семьи веками России служили, теперь пришел наш черед. Если мы не поддержим, не защитим преобразования государя, то больше и некому. А ведь кругом враги: и Австрия, и Англия спят и видят, как бы нас поставить на колени, да и Германия в этом от них не отстает. Мало того, что Бисмарк предал нас на Берлинском конгрессе, он теперь на случай войны сговаривается с Австрией и Италией…

Дорохов видел, что старик устал и поспешил свернуть разговор, тем более, что решение за него было уже принято.

— Я все понял, Александр Михайлович, — вздохнул он поднимаясь. — Не знаю только, смогу ли…

— А ты смоги! — Князь не без труда встал из кресла. — Я ведь не для красного словца сказал, что в твоих руках судьба России. Плата непомерно велика, если мы с тобой потерпим неудачу. Ну да, Бог даст, Бог даст!..

Горчаков тяжело вздохнул, перекрестил Андрея Сергеевича.

По прихоти Истории — а она до шуток большая мастерица — в тот же вечер в здании посольства Германии, что на площади Исаакиевского собора, состоялся еще один разговор, нашедший свое отражение в совершенно секретной переписке дипломатического представительства с Берлином. В личном кабинета посла разговаривали два дипломата. Его превосходительство полномочный посол Германии в России Эрих фон Корпф сидел в кресле у разожженного по случаю холодной погоды камина. Несколько наискосок, но тоже близко к пылавшему за чугунной решеткой огню, располагался невысокий господин, худым костистым лицом напоминавший какую-то птицу. Близко посаженными к крючковатому носу, холодными глазами он неотрывно смотрел на игру языков пламени, исполнявших затейливый танец на типично российских березовых поленьях. Не обладая высоким положением и благородным происхождением своего собеседника, советник посольства господин Нергаль держался, тем не менее, совершенно независимо, не проявляя и тени подобострастия к официальному представителю Германии в Петербурге. Более того, стороннему наблюдателю могло бы показаться, что диалог ведется между людьми равного статуса и не советник, а его непосредственный начальник чувствует себя, как сказали бы русские, не в своей тарелке. Впрочем, заметить это было бы трудно: просто господин посол иногда морщился, как если бы у него болел зуб, и гримасы эти странным образом совпадали по времени с отпускаемыми Нергалем замечаниями. В остальном разговор шел в исключительно мирных тонах, дипломаты беседовали ровными, тихими голосами, но вовсе не оттого, что боялись быть подслушанными.

— И вы настаиваете, — говорил посол, по многолетней привычке имитируя сдержанную улыбку, — чтобы эта бумага ушла в Берлин за моей подписью? Вы хотите послать ее не только в МИД, но и лично рейхсканцлеру Бисмарку?

— Да, если вы не возражаете, — так же приятно улыбаясь, отвечал советник Нергаль. Дрова в камине догорали, и язычки пламени изменили ритм своей недавно буйной пляски. Как в восточном танце, они теперь то энергично взмывали вверх, то исчезали на время, и тогда казалось, что поленья окончательно догорели. Но это была лишь уловка — огонь вспыхивал вновь и горел с удвоенной силой. — И еще, — продолжал Нергаль, — записку следует направить начальнику имперского Генерального штаба Хельмуту Мольтке.

— И тоже за моей подписью? — еще раз осведомился господин посол, будто процедура подписания официальных докладов в столицу была для него чем-то новым и необычным.

— Если угодно, — не менее любезно отвечал советник, — подписать могу и я, но тогда в Берлине возникнет недоумение: что делает в России их полномочный посол…

За этими словами последовала пауза. Нергаль не-спеша набил трубку хорошим английским табаком, закурил, не спрашивая на то разрешения хозяина кабинета.

— Поймите, Эрих, — советник выпустил в застоявшийся воздух клубы ароматного, пахнущего вишневой косточкой дыма, — вопрос совершенно принципиальный, и я хотел бы придать ему соответствующий вес. Не забудьте, что Бисмарк сам был три года прусским посланником в России и хотя бы поэтому отнесется к нашей с вами информации с интересом. — Советник голосом выделил слова «наша с вами», но посол и ухом не повел. Нергаль продолжал: — Речь идет не о каких-то мелочах и откровенных глупостях, какими пестрит переписка посольства со столицей, вопрос ставится о необходимости сформулировать долгосрочную стратегию, благодаря которой мы сможем активно влиять на внутреннюю ситуацию в стране нашего пребывания. Новый подход даст германскому правительству возможность активнее использовать армию и не связывать значительные силы на российском направлении, чего пока мы позволить себе не можем. Более того, как стало известно от нашего информатора, начальник российского Генерального штаба генерал Обручев подготовил для Александра II детальные соображения о плане ведения войны против Германии. В то же время и вы, и я, мы прекрасно знаем, что после победы во франко-прусской войне десять лет назад, рейхсканцлер больше всего на свете боится реванша французов и их союзников русских. Именно поэтому Бисмарк и сколачивает тройственный союз с Австро-Венгрией и Италией. И, заметьте, это при том, что, по его глубочайшему убеждению, война с Россией чрезвычайно опасна и для Германии может означать лишь катастрофу. Уже хотя бы поэтому наша записка будет встречена в Берлине с пониманием и благосклонностью!..

Нергаль замолчал, видимо, ожидая, что его речь произведет должное впечатление и принесет результат. Молчал и фон Корпф. Будучи карьерным дипломатом, он всегда избегал ситуаций, исход которых не был предрешен в его пользу. Нергаль, работавший на шефа германской разведки Вильгельма Штибера, ничем не рисковал, фон Корпф же в случае неудовольствия Берлина мог поплатиться за свою инициативу карьерой. С другой стороны, не стоило портить отношения и с людьми Штибера, приобретавшими в последнее время в столице все большее влияние. Поэтому, стараясь оттянуть время, посол, как бы между прочим, заметил:

— Не думаете ли вы, что предлагаемый подход является прямым вмешательством во внутренние дела суверенного государства?

Советник поморщился, вынул трубку изо рта:

— Послушайте, Эрих, мы же разговариваем с глазу на глаз, зачем прибегать к официальной фразеологии? Вмешательство или невмешательство — это вопрос риторический. В случае чего всегда можно сказать, что мы просто выражаем сочувствие истинным патриотам России, озабоченным угнетенным положением собственного многострадального народа…

С точки зрения международного права слова Нергаля следовало расценить как откровенный бред, но фон Корпф не имел никакого желания вступать с советником в дискуссию. Тяжело вздохнув, посол подобрал с колен подготовленную Нергалем бумагу и во второй раз пробежал ее глазами. Особое внимание он уделил содержавшимся в конце кратким выводам:

Фон Корпф отложил бумагу в сторону и в первый раз за время разговора посмотрел на Нергаля.

— Да, да, именно это я и имею в виду! — закивал головой советник. — Если не сегодня, то в недалеком будущем такая политика докажет свою эффективность. Эти нигилисты и прочих мастей революционеры поднимут со дна на поверхность общества грязь и пену, и тогда российскому правительству будет уже не до внешнего врага — справиться бы с внутренним.

Фон Корпф пожевал бледными губами, поднял глаза на огромный, в полный рост, портрет Кайзера Вильгельма I.

— И тем не менее, — голос его звучал плоско и безразлично, — бумагу эту я не подпишу. На Вильгельмштрассе меня не поймут…

На Вильгельмштрассе в Берлине находилось Министерство иностранных дел.

Нергаль какое-то время молчал, как будто вслушивался в эхо прозвучавших слов, потом энергично поднялся.

— Что ж, ваше превосходительство, не смею больше обременять вас собственным присутствием!.. — на губах советника играла ядовитая улыбочка.

— У вас есть собственные возможности проинформировать Берлин, — заметил фон Корпф, пытаясь сгладить напряженность ситуации. Ощущение совершенной ошибки уже начинало его беспокоить, но допустить потерю собственного лица он не мог. Нергаль не захотел сделать шаг навстречу.

— Я непременно ими воспользуюсь! — Советник выпрямился, резко бросил голову вниз, уперев подбородок в тощую грудь. — Надеюсь, я могу быть свободным?..

Не дожидаясь разрешения, Нергаль резко повернулся и, стуча по паркету высокими каблуками, твердым шагом вышел из кабинета посла.

Поздним вечером того же дня, в час, когда все добропорядочные петербуржцы давно уже видят сны, а по улицам слоняются лишь душегубы да забулдыги, недалеко от Смоленского кладбища, что на Васильевском острове, остановились извозчичьи сани. Шел мелкий колючий снег, мело. Редкие газовые фонари пятнами выхватывали из темноты деревянные заборы и покрытый льдом дощатый тротуар. Дома здесь были все больше одноэтажные, бревенчатые, с маленькими, как в деревнях, окнами. Впрочем, выбравшегося из низких саней мужчину ни темнота, ни поздний час не смущали. Глядя вслед извозчику, он какое-то время еще постоял, потом повернулся и уверенно направился в глубину квартала. Невысокий и худощавый, он двигался легко и быстро и только однажды обернулся, прежде чем шмыгнуть в ближайшую из подворотен довольно большого для столь отдаленного района дома. Очутившись в черноте арки, мужчина какое-то время постоял прислушиваясь, потом быстро прошел дворами на параллельную улицу и через пару минут уже открывал тяжелую дверь местного трактира. Изысканностью это заведение явно не отличалось. В передней полутемной зале с хохотом и свистом гуляла какая-то компания, папиросный дым стелился слоями, скрывая от глаз лица сидевших вокруг длинного стола людей. Нергаль — а это был он — поморщился, не задерживаясь прошел в дальний конец залы, где за пропахшей табачной горечью занавеской открывался ход в подсобные помещения. Попавшийся ему навстречу половой с подносом в руках посмотрел на советника с тупым недоумением. Впрочем, даже германский посол вряд ли бы признал в этом мужчине человека, с которым разговаривал всего пару часов назад. Между тем, ступив еще несколько шагов по грязному полу, Нергаль уверенно толкнул небольшую дверь и очутился в довольно светлой комнатушке с горевшей на столе керосиновой лампой. Здесь было тепло и уютно, и он с удовольствием снял свой меховой картуз и плотное, рассчитанное на русские морозы пальто. Нергаля ждали. Поднявшийся навстречу человек помог советнику раздеться, пододвинул к столу второй табурет, но сам не сел, а как бы замер в нерешительности. Мужчина этот был какой-то неопределенной, белобрысой наружности, еще не стар, но уже лысоват, и лицо имел припухшее и одутловатое, как если бы после сна или от беспробудной пьянки.

— Герр Нергаль! — сказал он почтительно по-немецки и, возможно, щелкнул бы каблуками, если бы не был в валенках.

Советник же садиться не спешил, а начал прохаживаться от стены к стене, потирая с мороза маленькие руки. На его узком лице замерло выражение пресыщенности и безразличия.

— Чертовски холодно! — заметил он. — Вы вот что, Серпинер, закажите-ка водки и — чем там они закусывают?.. Да, селедки!

Последние два слова Нергаль произнес по-русски.

Польщенный столь доверительным обращением, Серпинер бросился к двери. Когда он вернулся, советник уже сидел у стола, положив ногу на ногу, и тщательно набивал прямую короткую трубку. Делал он это неторопливо, с расстановкой и вниманием.

— Я вот думаю… — не глядя на вошедшего, Нергаль примял табак пальцем. — Вы ведь, Серпинер, уже не немец. Нельзя прожить в этой стране всю жизнь и не стать русским или, по крайней мере, не ославяниться… Кстати, что вы думаете как журналист: есть в русском языке глагол «ославяниваться»? В немецком есть…

Серпинер стоял у двери, не зная, отвечать ему или продолжать глупо улыбаться. С Нергалем он работал уже несколько лет и, хотя виделись они нечасто, успел понять, что тот за человек, и именно поэтому поведение советника показалось ему на этот раз странным. Отношения начальника и подчиненного, офицера германской разведки и его тайного агента, не располагали к откровениям и отвлеченным беседам, да еще на темы человеческого свойства. По-видимому, что-то произошло, заключил для себя Серпинер, но, как это может сказаться на нем самом, представить пока не мог. Поэтому он традиционно избрал некий средний, нейтральный тон полусоглашательства:

— В определенной мере, герр полковник, вы правы, но мне кажется, немцы по рождению всегда остаются немцами…

— Немцы по рождению, немцы по рождению… — повторил Нергаль задумчиво, поднес к трубке спичку и, пыхнув несколько раз дымом, продолжал: — Вы знаете, кто такой Хельмут Мольтке? Так вот, он сказал: «Пруссия во главе Германии, Германия во главе мира…»

Советник хотел еще что-то добавить, но тут в дверь постучали и на пороге возник давешний человек с подносом на растопыренных пальцах. Его круглое гладкое лицо лоснилось, разобранные на прямой пробор темные волосы были густо смазаны чем-то жирным. Действуя ловко и сноровисто, половой быстро составил на стол большой графин, высокие, пригодные скорее для вина рюмки и тарелки с закусками, на одной из которых, перемешанные с луком, лежали куски жирного залома.

А ведь действительно, с полковником что-то происходит, думал журналист, наблюдая, как тот лихо опрокинул полную рюмку водки и потянулся за селедкой. Раньше во время встреч Нергаль позволял себе лишь пригубить чего-нибудь спиртного, хотя ему, Серпинеру, следуя русской пословице, наливал полной мерой. Что у трезвого на уме… — усмехнулся про себя журналист и вновь потянулся к графину, но, наткнувшись на прямой взгляд жестких глаз полковника, едва не отдернул руку. Последовавшие за этим слова окончательно поставили Серпинера на место:

— Рапорт при вас?

Журналист засуетился, лихорадочно полез за отворот потертого, мешковато сидящего сюртука и достал сложенные в несколько раз листы бумаги. Не говоря больше ни слова, Нергаль углубился в чтение, по мере которого выражение его лица становилось все более и более хмурым. Наконец, он отложил бумаги и поднял глаза на своего агента:

— Когда арестовали Желябова?

— Вчера. Где-то между полуднем и одиннадцатью вечера.

— Откуда вам это известно? — Посаженные близко к носу глаза Нергаля стволами пистолетов уперлись в лоб журналиста. Серпинер знал эту манеру полковника смотреть чуть выше бровей собеседника — ничего хорошего лично ему она не обещала.

— В соответствии с вашим указанием я познакомился и коротко сошелся с одним, заговорщиком из «Народной воли». Его зовут Гриневицкий, Игнатий Иоахимович Гриневицкий.

— Из поляков? — Нергаль продолжал буравить Серпинера взглядом.

— Так точно. Сын обнищавшего польского дворянина Минской губернии. Учился в технологическом институте, но выгнали.

Журналист замолчал. Нергаль в задумчивости поднял к глазам бумаги, еще раз их просмотрел.

— Это означает фактический разгром организации, — заметил он. — В январе арестован Окладский, затем полиция накрыла конспиративную квартиру, захватила типографию и мастерскую, где они готовили свои бомбы. Теперь вот Андрей Желябов…

Серпинер встрепенулся. Он и раньше подозревал, что у Нергаля в «Народной воле» есть еще, по крайней мере, один источник информации, с помощью которого полковник перепроверял его донесения. Теперь же, судя по тому, что тот знал даже имена заговорщиков — а их в своих рапортах Серпинер никогда не указывал, — подозрение превратилось в уверенность. Полковник меж тем убрал бумаги в карман теплой, стеганой куртки, взял со стола трубку.

— Налейте себе, Серпинер! Можете и мне, но немного. Когда ваша работа окончена, моя еще только начинается…

Почувствовавший себя поощренным Серпинер наполнил рюмки водкой. По опыту он знал, что Нергаль не ограничится письменным докладом и захочет знать его мнение о складывающейся ситуации, а заодно и как можно больше мелких фактов и деталей. Журналист не ошибся.

— Так вы тоже считаете, что заговорщики стоят на пороге полного провала? — полковник чиркнул спичкой и замер, глядя на Серпинера и тем подчеркивая важность своего вопроса. Потом закурил, бросил спичку на тарелку, где она с шипением потухла.

— Не берусь об этом судить, герр полковник. — Свет керосиновой лампы играл на стекле пузатого графина. — Организация глубоко законспирирована, и даже Гриневицкий о многом, скорее всего, не знает. — Журналист поднял глаза на Нергаля. — Лично он считает, что и типографию, и мастерскую полиции выдал Иван Окладский, и многие разделяют такое мнение. Впрочем, какое теперь это имеет значение…

Советник пыхнул трубкой, спросил, не вынимая ее изо рта:

— Вы хотите сказать, что «Народная воля» отказывается от проведения террористических актов?..

— Нет, герр полковник, вовсе нет! — энергично замотал головой Серпинер. — Гриневицкий даже намекал, что активных действий можно ожидать в самое ближайшее время…

— Когда была с ним встреча? — вопрос прозвучал отрывисто и резко.

— Сегодня утром. Он сам меня нашел, был очень возбужден, когда рассказывал о том, как в типографию нагрянула полиция. Его спасла случайность. Где-то за час до облавы, когда он набирал текст номера газеты, он вдруг вспомнил, что целый день ничего не ел. Ближайшая булочная оказалась закрыта, и ему пришлось идти пешком чуть ли не версту, ну а на обратном пути… жандармы, свистки, весь квартал оцеплен…

Нергаль нахмурился.

— Вы сказали, что он сам вас нашел? Это грубейшее нарушение всех законов конспирации.

— Виноват, герр полковник. У Гриневицкого было очень срочное дело. Он просил меня помочь достать динамит…

— Динамит?.. — советник был откровенно удивлен и этого не скрывал. — Но почему вас?

Под жестким, изучающим взглядом Нергаля Серпинер чувствовал себя неуютно. Ему страшно, до колик в желудке хотелось выпить, но он не решался. Что-то в их разговоре пошло не так, и он уже сожалел, что ляпнул, не подумав, про приход к нему Гриневицкого. Однако, надо было что-то отвечать и как-то выкручиваться из сложившейся ситуации.

— Почему меня? Но ведь вы, герр полковник, сами рекомендовали выказывать террористам всяческое сочувствие! Последние события так взволновали Гриневицкого, что он с трудом мог говорить…

И опять Серпинер почувствовал, что сморозил ка-кую-то глупость, но сам ход разговора и немигающий взгляд советника толкали его продолжать.

— … По-видимому, за ним по пятам идет полиция, и на свободе осталось всего несколько человек — к кому можно было бы обратиться с такой просьбой? Вчера вечером он уже ходил на квартиру Желябова, но, понаблюдав за ней, обнаружил там засаду. Поэтому Гриневицкий и решил, что тот арестован.

— Что ж, объяснение исчерпывающее, — улыбнулся вдруг Нергаль, и эта неожиданная улыбка странным образом напугала Серпинера. Страх журналиста увеличился бы безмерно, догадайся он о том, к какому выводу, слушая его, пришел полковник. Но мысли свои Нергаль держал при себе. Очень просто, даже с некоторой теплотой в голосе, он сказал:

— Выпейте водки, Серпинер, я вижу вам вся эта история стоила больших нервов.

Советник и сам приложился к рюмочке, после чего заново разжег потухшую трубку.

— Ну и что же вы Гриневицкому ответили?

— Сказал, что подумаю, — Серпинер говорил с набитым ртом, активно налегая на закуски.

— Что ж, мудро! — похвалил Нергаль. — Мне вообще нравится, как вы работаете, и я поставлю перед Берлином вопрос о вашем денежном поощрении.

Полное, мятое лицо журналиста расплылось в довольной улыбке. Зачем ему было знать, что в столице ни о каком Серпинере никогда не слышали и деньги на оплату агентов пачками лежат в сейфе советника в посольстве. Человеку, вздохнул Нергаль, надо говорить только то, что он хочет услышать и способен понять, и не более того. Вслух он заметил:

— Деньги, женщины, слава — что еще надо? Правда, — полковник как-то криво усмехнулся, будто вспомнил о чем-то неприятном, — как бы мы с вами хорошо ни работали, а слава все равно достанется дипломатам. Если они предотвратят войну, их станут величать миротворцами, если ее развяжут, — защитниками национальных интересов, а мы в любом случае останемся в их тени.

Нергаль сам взялся за графин и плеснул водки в обе рюмки. Правда, та, что стояла перед ним, была и так почти полна.

— Ну и где же вы собираетесь доставать динамит? — голос советника звучал так беззаботно и по-домашнему, как будто разговор шел о чем-то совершенно будничном и обыденном.

Журналист поперхнулся, на глазах навернулись крупные слезы. Откашлявшись, он попытался сказать что-то вразумительное, но попытка эта кончилась неудачей:

— Эээ…

— Не стоит волноваться, Серпинер, неужели мы с вами не достанем такой пустяшной вещи?.. — Нергаль с улыбкой смотрел на своего агента. — Да и, я так понимаю, Гриневицкому много не надо. Только слушайте меня внимательно и хорошенько запоминайте: с ним — никаких личных контактов! — Взгляд полковника опять стал жестким, нацелился в лоб Серпинера.

Журналист кивнул. Дар речи вернулся к нему, и он сказал:

— Яволь, герр оберст!

Их разговор, под выпивку и закуску, продолжался далеко за полночь. Лишь под утро Нергаль открыл собственным ключом дверь пустой, холодной квартиры и, не раздеваясь, прошел в свой кабинет. Дрова в камине разгорелись сразу. Скинув на кресло пальто, полковник вытащил из потайного сейфа все лежавшие там бумаги и разложил их на письменном столе. Внимательно просматривая документы, он один за другим бросал их в огонь, потом собрал пустые картонные папки и тоже сжег. Когда работа была закончена, полковник налил в бокал французского коньяку и выпил залпом. За тяжелыми, непроницаемыми шторами вставал серенький петербургский рассвет.

Нергаль поджег папиросу, отодвинул в сторону плотную ткань. Небо над городом светлело, голые черные ветви деревьев покрывала тоненькая блестящая корочка льда.

«А ведь совсем скоро весна», — подумал полковник и усмехнулся: все шло к тому, что встречать ее приход ему придется уже в Берлине.

Декабрь выдался черный, бесснежный. Теплый южный ветер дул не переставая, ночной морозец затягивал лужи ледком, однако лишь для того, чтобы днем все опять растаяло и хлюпало под ногами изнывающих от причуд погоды москвичей. Хотелось здорового русского мороза, хотелось настоящей зимы. Гидрометцентр, осознавая свою ответственность перед людьми, упорно обещал обильные снегопады, но с монотонно сизого, низкого неба в лучшем случае моросил меленький противный дождичек. Андрей ходил в длинном кожаном пальто и шляпе, правда, на улице бывал не часто, все больше отсиживался по кабинетам и на совещаниях.

Теперь, когда Дорохов стал заместителем генерального директора, дел прибавилось многократно и времени посидеть и подумать совсем не оставалось. Карьера его в ассоциации, карьера со всех точек зрения стремительная, началась не совсем обычно. Логично было бы предположить, что главную роль в ней сыграл предсказанный им выигрыш в лотерее — и значение это, конечно же, имело, — но настоящую и, можно сказать, всенародную популярность Дорохову принес выигрыш «Спартака» у англичан с совершенно разгромным счетом — шесть: ноль. Такого не мог предположить никто, и даже видавшие виды спортивные обозреватели, захлебываясь от счастья, твердили что-то неразборчивое о Фортуне. Англичане, естественно, матч опротестовали, что им не помогло, а по Москве среди болельщиков пополз слушок, что есть, мол, один такой человечек, кто счет предсказал, а может быть, и чем мог «Спартаку» и посодействовал. Чем этот самый человечек мог посодействовать — никто в точности не знал, но многие заговорщицки подмигивали и вообще принимали вид загадочный до чрезвычайности. Затем у Алевтины, пышногрудой секретарши со стандартным именем героинь комсомольских строек, украли сумочку с документами, которая после жалобы Дорохову чудесным образом нашлась. Ее в целости и сохранности принес хозяйке участковый милиционер, отказавшийся к тому же от законного вознаграждения. Были и другие случаи, явно выпадавшие из привычного хода событий и самым вызывающим образом противоречившие теории вероятностей.

— Ну и зачем тебе это надо? — спрашивала периодически Маша, когда Андрей заговаривал об очередном произошедшем чуде.

— Людей жалко! — отвечал Дорохов с застенчивой улыбкой.

— Людей?.. — в голосе Марии Александровны звучало явное сомнение. — Жалостливый какой выискался!

И ее можно было понять. Однажды, поджидая Дорохова под коллонами особнячка, она нос к носу столкнулась с Алевтиной, чьи формы любого нормального человека наводили на мысли греховные, а женщин еще и на страшные и неотвязные в своей прилипчивости подозрения.

В то же время, кроме мелких житейских побед, были на счету Андрея и достижения в бизнесе и не замечать их высокому начальству не представлялось возможным. Что ж до непосредственных обязанностей Дорохова, то для ведения работ по исследованию рынка пришлось организовать специальный отдел, в задачи которого входило научно обосновывать оценки и совершенно точные цифры, которые Андрей один выдавал на-гора. Руководить новым подразделением ассоциации взяли одного безумного математика, свихнувшегося на любви к построению графиков и их взаимному сопоставлению и анализу. Неожиданно для себя он открыл, что колебания основных мировых валют в точности совпадают с колебаниями яйценоскости кур породы Леггорн. Удачным было и то, что домашняя птица оказалась чувствительней валютного рынка и опережала его изменения на два дня. Этого первооткрывателя, обросшего и небритого, и показывали многочисленным клиентам, желающим знать причину удивительной точности, с которой отдел прогнозов делал свои предсказания. Для продолжения экспериментов по выявлению взаимозависимости поведения валют и яйценоскости пришлось купить в ближайшем Подмосковье птицефабрику, и на плечи Дорохова легла еще и проблема сбыта яйца и куриных тушек, с которой, впрочем, он легко справился. Бизнес на прогнозах тем временем вовсю процветал, и уже не только отечественные, но и многие зарубежные аналитики и менеджеры не гнушались выкладывать хорошие деньги всего за пару-тройку точных цифр, от которых зависело будущее весьма крупных фирм и корпораций.

С одной стороны, такое положение дел не могло не радовать генерального директора ассоциации, и Шепетуха частенько потирал лапки в предвкушении новых поступлений, но с другой, — тщедушный Семен Аркадьевич смертельно завидовал своему заместителю и посматривал на него весьма и весьма косо. Однако факты говорили сами за себя, и Шепетуха терпел. Чего стоило одно предсказание Андреем паники на Гонконгской фондовой бирже, уже не говоря о драматическом падении франка по отношению к немецкой марке, поколебавшем покой и стабильность в Европе! Несущих золотые яйца кур не принято пускать под нож, и Семен Аркадьевич затаился. Иногда он приходил к Дорохову в кабинет и часами сидел, прислушиваясь к тому, о чем тот говорит с клиентами: все старался таким образом понять природу уникального феномена. Вечерами под видом совещания Шепетуха затаскивал Андрея к себе и, напоив, пытал на предмет наличия у него тайны.

— Нет, — говорил Шепетуха, уже порядочно набравшись, — ты, Андрюха, от меня, твоего благодетеля, что-то скрываешь! Может, у тебя где компьютер зашит, он тебе все и подсказывает?

Впрочем, Дорохову некогда было входить во все нюансы и тонкости его собственных взаимоотношений с номинальным начальством, он был слишком занят делом. Уставал, конечно, как собака, притаскивался домой поздно, а после банкетов или посиделок с Семеном Аркадьевичем еще и подвыпивши, что, особенно поначалу, очень не нравилось Марии Александровне.

Но Маше и самой хватало забот, и не только в институте, где она с недавних пор возглавляла отдел новейшей истории. Из маленькой квартирки они переехали в пятикомнатную в красивом, охраняемом доме в центре Москвы — такие стоят за большими заборами, отделяющими их обитателей от грубой пост-социалистической действительности. Новое гнездышко надо было обставить, и выбор, а потом и заказ мебели занимали у Марии Александровны много времени. В конце концов, все получилось в точности, как она хотела, но чего-то в доме не хватало, и от этого навязчивого ощущения Маша не могла отделаться. Ну да ко всему в нашей жизни привыкаешь, и чувство вскоре притупилось, потеряло свою остроту и стало как бы частью самой Марии Александровны, ее мира, в котором, хочешь того или нет, а приходится жить.

— Не обращай внимания, — говорил Дорохов, когда она под влиянием момента начинала жаловаться на какую-то непонятную ей самой, но явно подступавшую пустоту. — Мы с тобой современные, занятые делом люди — так все живут…

Андрей говорил и другие успокаивающие слова, и Маша соглашалась, она верила ему, потому что хотела верить. К слову сказать, и сам Дорохов теперь частенько бывал задумчив и рассеян.

— Ты понимаешь, — рассказывал он Маше, обняв ее и устроившись с ногами на итальянском диване, — этот сон меня буквально преследует. Я все время о нем помню и, чем больше думаю, тем яснее понимаю, что не сон это… — Андрей замолчал, поцеловал женщину в висок, прижал к себе. — Это какая-то другая моя жизнь. Я вроде бы и сплю, но сознание мое совершенно обычное, дневное, и действую я и говорю согласно собственной воле. Передо мной оживают твои рассказы о Петербурге того времени, о Горчакове и Лорис-Меликове, я даже чувствую сырой, насыщенный влагой ветер с залива и, если сам не участвую в происходящем, то как бы додумываю его, как все мы додумываем то, что могло бы случиться или случается с другими людьми… Как ты считаешь, может быть я начинаю сходить с ума?

Маша прижала к себе его голову, ладошкой стала приглаживать упрямые седеющие волосы.

— Ну что ты, Андрюша, у тебя просто очень тонкая, восприимчивая натура и богатое воображение. Скорее всего, ты так спасаешься от грязи, которой изобилует наша жизнь. Я где-то даже читала, что явление это хорошо известно в психологии: выдумывая себе иные миры, люди, таким образом, прячутся в них от жестоких реалий, находят в своих фантазиях убежище. Я ведь чувствую, тебе порой очень тяжело, но ты сам выбрал этот путь, у тебя есть цель…

— Да, есть цель… — повторил Андрей задумчиво.

И к осуществлению этой цели Дорохов последовательно шел. Как только наработанные связи и его новое положение позволили, он начал создавать общественный фонд помощи детям и вскоре весьма в этом преуспел. Обращавшимся за прогнозами рынка воротилам российского бизнеса ничего не стоило внести в этот фонд пару-тройку тысяч долларов, зная, что полученная от Дорохова информация позволит им заработать сотни тысяч столь уважаемых в стране баксов. Новое детище грело сердце Андрея. В расчете на грядущие поступления он приступил к разработке программы содействия многодетным семьям и договорился с несколькими американскими колледжами об обучении в них детей-сирот. Были еще мысли об инвестировании капитала в строительство недорогих квартир, но пока не хватало денег и надежды значительно превосходили реальность. Первые шаги, тем не менее, уже делались.

— А знаешь, — Маша вдруг отодвинулась от Андрея, чтобы лучше его видеть, — ты упомянул имя Лорис-Меликова, и я вспомнила, какой уникальный совершил он подвиг. И не в том дело, что граф поборол начавшуюся в низовьях Волги эпидемию чумы — кстати, большинство генералов под благовидными предлогами отказались ехать в зачумленные районы, — Лорис-Меликов потратил на эту экспедицию лишь малую часть выделенных ему из бюджета денег. А остальные — не то, что сам не разворовал, но и чиновникам не дал и в целости и сохранности вернул в казну! Дело в России неслыханное, почти что былинное…

Дорохов засмеялся:

— Я не рассказывал тебе? Месяца три назад приходит ко мне Батон… Ну, ты помнишь? — тот самый, что провалился в подпол… Между прочим, до сих пор ходит с палочкой. Я ему в свое время, когда он еще валялся в больнице, рекомендовал открыть собственную фирму, он и зашел посоветоваться. А заодно порассказал о беспределе чиновников всех мастей и оттенков. Так что по сути ничего, в этой стране не изменилось, просто теперь другие масштабы воровства и казнокрадства…

О том, что он чувствует ответственность за случившуюся с Батоном неприятность, Дорохов умолчал.

— Ну, а фирму-то он открыл? — Маша поднялась с дивана, налила себе и Дорохову апельсинового сока, подала ему хрустальный стакан.

— Открыл. Все новое — это хорошо забытое старое, поэтому я посоветовал ему заняться отпущением грехов, нечто наподобие средневековой торговли индульгенциями.

— Но он же не священник? — удивилась Маша.

— Это и не обязательно. В газетах поместили объявление такого свойства: «За умеренную плату берем на себя ваши грехи. Выдаем документальное подтверждение». Ты не представляешь, от желающих нету отбоя! Батон даже разработал специальный прейскурант, по которому взимает с греховодников деньги. А что, бизнес законный, налоги платит исправно и живет припеваючи. Да это и понятно: люди верующие идут в церковь, а атеистам деваться некуда, вот их Батон и окучивает.

Это был прекрасный, редкий вечер, один из немногих, который им удалось провести вместе. К ночи в первый раз повалил густой снег. Ветер стих, и мохнатые снежинки, медленно кружась в тихом воздухе, покрывали истомившуюся землю. Они долго стояли обнявшись, у окна и молча смотрели на волшебную картину преображения природы. Снег шел над Москвой, снег шел по всей Европе, и на душе становилось легче, и уже чувствовалась близость праздника — близость Нового Года и Рождества.

Именно на Рождество, но не наше, православное, а на католическое, они и улетели в Париж. Эти несколько дней в великом городе вернули Дорохова и Машу ко времени их первой встречи, обнажили ту яркость и остроту чувства, что, казалось, были уже навсегда затерты пылью однообразных будней. С удивительной, какой-то первобытной силой им хотелось жить. В белом убранстве стоял над Парижем Сакре-Кёр, снег ваял резную легкость Нотр-Дама, в его пелене парили мосты над Сеной. Художники на Монмартре попрятались под крыши маленьких кафешек, сидели в ожидании клиентов, потягивая плохонький кофе. Туристов было на удивление мало, да и тех согнал с вершины холма обильный снегопад. Один из служителей муз с папкой под мышкой, подошел к Дорохову, обратился на жутком английском.

— Сэр, — сказал художник, не утруждая себя соблюдением правил грамматики, — я рисовать мадам десять долларов.

Однако, вместо того, чтобы смотреть на свою будущую модель или хотя бы на ее спутника, мужчина внимательно разглядывал стоявшие перед ними дымящиеся чашки.

— Хотите кофе? — предложил ему Андрей.

— Да, то есть, ес! — художник сглотнул слюну, потянул с седой головы берет.

— Гарсон! — позвал Дорохов и продолжил по-русски, обращаясь к мужчине. — Может быть, круассон или пирожное?

— Да, если можно! А я принял вас за американцев. — Он пододвинул кресло к столику, прислонил папку к стеклянной, смотревшей на улицу стене. Снегопад все не прекращался. — Вы давно из России? Как я вам завидую! — продолжал художник, прихлебывая горячий кофе.

— Ну так приезжайте! — Дорохов протянул ему сигареты.

— Нет… не смогу. Я всегда хотел жить в Париже, здесь и умру. Это только на первый взгляд кажется нелепицей, а на самом деле все очень логично. — Он вытряхнул из пачки сигарету, с удовольствием закурил. — Хорошо!.. — художник открыл глаза. — Да, здесь одиноко, здесь между людьми, даже близкими, существует полоса отчуждения, здесь мне приходится продумывать, на что потратить каждый франк, но!.. — он загадочно улыбнулся, как если бы обладал каким-то тайным, скрытым от других знанием. — Здесь у меня есть великая любовь: я засыпаю и вижу Россию. Я живу мечтою о ней, а без мечты, без большой любви художник мертв. Мечту же нельзя разрушать. Вы ведь смотрели «Три сестры» Антона Павловича. Как рвалась из захолустья Ирина! Помните: «В Москву! В Москву!..» Но, попади она в Москву, и все опять пошло бы по кругу — как прежде, серо и буднично. Так же и я сочиняю себе красивую сказку. Призвание человека — искать и не находить, потому как, если бы он даже в малой степени понял свое предназначение и устройство мира, то жизнь потеряла бы смысл. Только мечты и великая загадка бытия дают человеку силу жить… — Художник задумался, постучал по сигарете пальцем, стряхивая пепел. — Я знаю, когда-нибудь Россия станет сытой, когда-нибудь она будет богатой и такой же приглаженной, равнодушной и пресыщенной, как остальная Европа… — Он застенчиво улыбнулся, как будто заранее извиняясь. — Слава Богу, я до этого дня не доживу.

В бывшем здании железнодорожного вокзала, где располагается всемирно известный музей д'Орсэ, Дорохов долго стоял перед картиной Ренуара «Тропинка в высокой траве». Уже начали закрывать, и смотритель пару раз нетерпеливо прошелся вдоль стены, а Андрей все стоял перед полотном, не в силах оторвать от него взгляда. На улице, на ведущих ко входу широких ступенях, Дорохов закурил, сказал с какой-то горькой усмешкой:

— Вот он — настоящий волшебник, не то, что я!.. — И уже потом, когда они шли вдоль набережной Сены, добавил: — Знаешь, честно говоря, я сегодня позавидовал тому парню, что подошел к нам на Монмартре…

— Что тебе мешает жить, как он? — Маша шла, опираясь на руку Андрея.

— Что мешает?.. Да ничего! Не составит труда получить во Франции небольшое наследство, поселиться в Париже и даже снять маленькую студию высоко над его крышами. Не составит труда купить краски и холст, натянуть его на подрамник… Но работать, писать я здесь не смогу. Однажды я ведь уже пробовал все изменить. Судьба не терпит над собой насилия и твердой рукой ведет свою линию через жизнь человека, даже если таким образом она эту жизнь зачеркивает. И в глубине души каждый из нас знает, что ему дозволено, а за какие выкрутасы последует неизбежное наказание. Может быть, когда-нибудь потом я и смогу вернуться к своему ремеслу, но только не сейчас…

Это был их последний вечер в Париже. В Мулен Руж под лихие звуки канкана взлетали к потолку женские ножки, в ресторане на Елисейских полях подавали устриц и пенилось в бокалах шампанское, но с родины уже явственно тянуло холодом, и мысли поневоле обращались к далекой, полной нескончаемых проблем Москве. На следующий день, посидев в пробке на пути в аэропорт «Шарль де Голль», они благополучно вошли в салон «Аэробуса» Эр-Франс и через час уже летели в лучах яркого солнца, высоко над бескрайним морем белых, кудрявых облаков…

— К вам тайный советник Серпина, сэр!

Джеймс пристукнул жезлом об пол, отступил от дверей. В белой ливрее с золотым позументом, в седом завитом парике огромный негр выглядел величественно.

— Проси, Джеймс, проси! — безнадежно махнул рукой черный кардинал. — Что уж теперь поделать…

Нергаль снял с крючковатого носа очки в тонкой золотой оправе, положил том «Всемирной истории» на изящный резной столик. Появившийся в дверном проеме Серпина поклонился с порога, шустрой пробежечкой пересек сияющее от блеска паркета пространство зала. Строгий деловой костюм-тройка удачно скрадывал его рыхлую полноту, подчеркивая, однако, подобострастную согбенность фигуры. Остановившись за спинкой предназначавшегося ему кресла, советник замер в ожидании.