Год бродячей собаки

Начальник службы тайных операций поднял свою по-птичьи хищную голову, холодно посмотрел на подчиненного.

— Да, Серпина, я вас слушаю! — сказал он расслаблено. — Только, будьте любезны, излагайте кратко и по существу, вы отрываете меня от важных занятий. К своему стыду, — он положил маленькую сухую ладонь на книгу, — я не знал, что римляне называли Шотландию Каледонией, а вообще говоря, следовало бы знать…

Черный кардинал посмотрел в окно, где за тонким стеклом на склоне соседнего холма лежало заросшее вереском поле. Тайный советник повел плечами, не зная, что ему теперь делать, но, поскольку Нергаль молчал, решился заговорить:

— Прошу меня извинить, экселенц! — Серпина еще раз поклонился. — Я позволил себе вас побеспокоить и просил аудиенции в связи с неотложными обстоятельствами. Дело в том, монсеньер, что существует два сценария развития истории…

— Как, только два?.. — делано изумился черный кардинал. — А я по наивности считал, что древо истории неизмеримо ветвистей. По-видимому, я жестоко ошибался…

— Извините, экселенц, я не совсем точно выразился. Два сценария, по которым могла бы пойти жизнь раба божьего Андрея…

— И вы не можете сделать выбор! — подсказал советнику Нергаль.

— Да, монсеньер, не могу, поскольку вы лично изволили принять участие в операции и мое решение могло бы нарушить ваши планы. Если по ходу, как вы изволили выразиться, исторических снов Дорохова трудностей не возникает, то относительно событий реального времени хотелось бы получить ваши указания.

Горел камин. Где-то далеко за стенами замка тянула заунывную мелодию волынка. Одетый с изыском, но по-домашнему Нергаль был задумчив и грустен. Казалось, он не обращает ни малейшего внимания на замершего перед ним тайного советника.

— А вы никогда не задумывались, Серпина, — сказал он вдруг, и в голосе его прозвучала неожиданная нотка горечи, — почему Он не дал людям всей полноты знания? Да, да, — черный кардинал устало махнул рукой, — сейчас вы начнете цитировать Библию, мол, во многия знания многия печали… Только ведь и эти слова написаны людьми, пытавшимися найти объяснение своему миру, имя которому неведение. Все, что имеет малейшее касательство к человеку, окутано тайной, и даже нам в Департаменте темных сил дано знать не многим больше, чем простым смертным. На нас, Серпина, лежит отсвет той неуверенности, с которой люди открывают дверь в свою следующую жизнь. Что там далеко ходить за примером, вы сами, вместо того, чтобы направить ход событий в судьбе всего одного человека, мучаетесь сомнениями… Да вы присаживайтесь, присаживайтесь! — Нергаль показал кивком головы на кресло, как если бы только что увидел стоявшего столбом тайного советника. — Один из юродивых, которых люди почему-то называют философами, заметил, что бытие определяет сознание. Представляете, какая глупость?.. Сознание определяет небытие! А точнее, страх перед ним, а значит, отсутствие знания. Вы следите за моей мыслью?..

— Да, сэр! Мне все понятно, сэр! — поспешил заверить начальство тайный советник.

— В таком случае, вы, Серпина, на этой Земле единственный, кому все понятно! — язвительно скривил губы черный кардинал. — Но я не о том… Перелистывая человеческую историю, невольно приходишь к выводу о бесконечной повторяемости судеб с небольшими вариациями, а то и вовсе без оных. Меняются лишь декорации, в то время как человек считает, что все происходит впервые. И это мудро — иначе у него не было бы силы жить. А так, как заведенная игрушка, он бегает по кругу, радуясь всему увиденному. Неумолимый закон кармы ведет его из жизни в жизнь, с механической точностью обеспечивая столь любимую людьми справедливость. Поэтому чувство жалости к человеку совершенно неуместно — каждый получает то, что заслужил, — но сбить его с пути просветления очень даже можно, и в этом-то мы и должны преуспеть, — произнеся эти слова, черный кардинал внутренне взбодрился. — Ну-с, так в чем ваш вопрос? — обратился он непосредственно к Серпине.

Тайный советник выпрямился в кресле, его одутловатое лицо приобрело выражение исключительной преданности, которое столь часто можно видеть у чиновников во время доклада высшему начальству.

— Экселенц, — голос Серпины зазвучал громко и четко, — как я уже имел счастье сообщить, рассматриваются два варианта воздействия на судьбу раба божьего Андрея. Первый, силовой, подразумевает физическое унижение человеческого достоинства с последующими страданиями от многочисленных травм и острым переживанием собственного бессилия. Для проведения в жизнь этого сценария имеется целый набор злобных сущностей, обитающих в настоящее время в российском обществе. К выполнению задания, например, может быть привлечен некто Шаман, из вампиров, которого готовили специально для работы в Коминтерне, развивая у него классовое чутье и не менее классовую ненависть к интеллигенции. Впоследствии он планировался для внедрения в администрацию президента, но из-за повышенной злобности, превосходящей все мыслимые потребности, пришлось выпустить его в мир людей, чтобы он хоть немного пообтесался. В настоящее время местонахождение этого животного неизвестно, но разыскать Шамана труда не составит.

— Ну, а второй вариант? — Нергаль закинул ногу на ногу, выжидательно скрестил на груди холеные руки.

— Второй сценарий потребует значительно больше времени и усилий. Подопытного придется постепенно доводить до понимания невыносимости того образа жизни, который он ведет, при полной невозможности что-либо изменить. Разочарование в себе и в окружающих следует культивировать постепенно, с восточной изощренностью и вниманием к многочисленным мелочам, чтобы потом направить его на достижение наших непосредственных целей…

Серпина замолчал, ожидая от начальника службы тайных операций уточняющих вопросов. Молчал и Нергаль, и только где-то вдали выводила свою заунывную мелодию волынка. Потрескивали в камине дрова, у входных дверей замер, как статуя, ливрейный слуга.

— Ну-с, а сами вы к какому варианту склоняетесь?

Советник заколебался, но уйти от прямого ответа не было возможности, и он рискнул:

— Я бы, экселенц, выбрал второй сценарий. Хоть он и требует много времени, но дает более надежный результат, развивает устойчивую аллергию к жизни. Но, если вы считаете нужным…

— Отчего же, Серпина, я с вами полностью согласен. Это как раз тот самый случай, когда не следует спешить. И потом, силовой подход не обеспечит нам желаемого эффекта. Ну искалечите вы бедолагу, ну поломаете ему жизнь… Но только одну жизнь! К тому же физическая ущербность может подвигнуть его к религии, и тогда уже никто не сможет сказать, качнется маятник всемирного времени к Добру или ко Злу. Здесь, Серпина, надо действовать наверняка. Физические страдания и сопутствующие им чувства ненависти и страха ни в какое сравнение не идут со страданиями моральными, которые только и способны отравить бессмертную сущность человека. Этот крест душевной усталости, никчемности и безразличия к миру он понесет из жизни в жизнь, в нем будут накапливаться отчаяние и уныние, а это, как известно, само по себе великий грех! Нет, Серпина, только действуя умело и без спешки, можно повернуть раба божьего Андрея лицом ко Злу. Этот же выбор подсказывает нам и исторический опыт. Возьмите Россию: медленно, из поколения в поколение, в сознании русских людей культивировался образ мысли временщиков, накапливалось неуважение к себе самим. И вот прошло каких-то пятьсот-семьсот лет, а результат поистине впечатляет! Достаточно бросить взгляд на страну, чтобы в этом убедиться. Нам остается только закрепить такое состояние народа навечно. Нельзя забывать, — Нергаль поднял указательный палец, — куда пойдет Россия, туда лежит дорога и всему человечеству!..

— Я понял, экселенц, я все понял! — в словах Серпины чувствовался бивший через край энтузиазм, но, вспомнив язвительное замечание черного кардинала, он тут же осекся. — Разрешите продолжать операцию?

— Продолжайте, Серпина, продолжайте, — Нергаль взял со столика том «Всемирной истории». — Я присоединюсь к вам позже… Да, — остановил он начавшего уже откланиваться советника, — кажется, я говорил вам о Ксафоне, можете и его задействовать. Он хоть бес и мелкий, но подлец, похоже, выдающийся. И на всякий случай, больше для порядка, продумайте, в качестве резервного, и силовой вариант. Не помешает…

Москва встретила их радостной предновогодней суетой. После спокойной величавости залитого огнями Парижа в этом обезумевшем от погони за деньгами и властью городе чувствовалось что-то глубоко суетное и манерное, что поневоле проглядывает в провинциальных постановках даже классических пьес. В центре столицы, в свете ослепительно безвкусных витрин прогуливались разодетые дамы, носились с воем сирен и мельканием мигалок престижные иномарки, но Дорохова не покидало ощущение, что жизнь эта, или ее имитация, ограничена пятном прожектора, за границами которого начинается утопающая в скорби и прозябании темная арена. Ему казалось, что, выключи этот режущий глаза свет, и Москва опустеет, люди поймут всю искусственность и фальшивость собственной жизни, устыдятся ее и тихо разойдутся, чтобы не бередить раны огромной, впавшей от бессилия в летаргический сон страны.

Новый год они встречали вдвоем. Очарование Парижа не отпускало, сказка продолжалась. Маша и Дорохов перечитывали ее заново, страшась перевернуть счастливую страницу. Еще парили в снежной пелене мосты над Сеной, еще стоял над городом весь белый Сакре-Кёр, но где-то за сценой уже набирала обороты мясорубка будней, и лавина дел, замершая на мгновение по случаю праздника, уже нависла над головой Дорохова. Однако, получилось, что первой в океан проблем окунулась Мария Александровна. За время ее отсутствия роль и значение новейшей истории в глазах руководства института значительно упали и соответствующий отдел расформировали за ненадобностью. Саму Машу, правда, не уволили, а перевели в сектор Византии, которым по совместительству руководил сам директор института, академик Версавьев. Захар Захарович, как истинный демократ и наследственный либерал, не счел для себя зазорным опуститься до объяснения сотруднице причин такого шага:

— Нам, милейшая Мария Александровна, в новейшую историю соваться неслед, нам бы со средневековой разобраться! Да и потом, скажу вам как историк историку, — какая разница? И людишки те же, и приемы в политике одинаковы, так что вам и карты в руки. Кстати, дворцовая политика Византии была темой моей докторской диссертации и очень меня обогатила… в научном, как вы понимаете, смысле этого слова. Помнится, на первой страничке монографии Карла незабвенного Маркса цитировал. Глубоко копал основоположник, смотрел далеко. «Множество больших и мелких властителей, — писал он вроде бы про Византию, — быстро стали могущественнее призрачного императора…» — От воспоминаний директор расчувствовался, но закончил со вздохом: — А потом государство рассыпалось, как карточный домик, и Византия досталась туркам! А ведь утверждают, что Москва — третий Рим, да и турецких строителей у нас пруд пруди…

Опять же по совместительству академик подрабатывал политическим консультантом в каких-то могущественных структурах и точно знал, о чем говорит. Иногда он даже мелькал на голубом экране, откуда объяснял согражданам, что и почему происходит в их стране. Находились такие, кто верил.

Однако, несмотря на реверансы академика, Мария Александровна не на шутку расстроилась. Она даже подумывала сменить место работы, но уйти из института, ставшего ей вторым домом, не хватило сил, да и идти, по большому счету, было некуда. Немногочисленные коллеги, еще не сменившие свою науку на место в торговой палатке, тоже отговаривали. Хождение на работу у них давно превратилось в нечто вроде хобби или ритуала, а сам институт с успехом заменял английский клуб. Но Дорохову Маша все-таки не преминула пожаловаться.

— Ну, хочешь, я превращу твоего Версавьева в лягушку или в комара? — предложил ей Андрей. Он всячески старался развеселить Машу, но от этого делового предложения она отказалась.

— Вот если бы я была энтомологом, тогда да!

Шутки-шутками, но Дорохов обещал что-нибудь придумать, что могло бы кардинально исправить положение, и обещание свое исполнил. Буквально на следующий день в Москву рейсом из Нью-Йорка прилетел какой-то бродячий американский меценат и прямо на трапе самолета потребовал, чтобы его везли к Версавьеву. Очутившись в институте, он мельком поприветствовал академика и долго целовал ручки Марии Александровне, уверяя, что никогда в жизни не читал ничего интереснее ее научных статей. В конце беседы меценат прослезился, достал чековую книжку и тут же на колене выписал чек на сто тысяч долларов для продолжения так понравившихся ему работ. По завершении деловой части визита Дорохов лично поил американца водкой, а наутро отвез к обратному рейсу в аэропорт. Всю дорогу до «Шереметьева-2» не успевший окончательно протрезветь иностранный гость восхищался русским гостеприимством и рассказывал Андрею, что при подлете к Москве собственными глазами видел вырубленное просеками в лесу многокилометровое слово «мир». По-видимому, стюардессы строго придерживались полученных всеми без исключения экипажами указаний.

Ничего более существенного для исправления ситуации Дорохов сделать не успел. Происходившие в ассоциации события требовали от него полной концентрации и далеко не радовали. Кончалась первая неделя января — времени делового затишья, когда все приличные люди по обе стороны океана закрывают свои конторы и удаляются на отдых, прекрасно зная, что за эти несколько дней ничего с их бизнесом не произойдет. В пятницу к вечеру — а именно в это время случается большинство служебных неприятностей, — дверь кабинета Дорохова широко распахнулась и на пороге в картинной позе застыл генеральный директор ассоциации. Он только что вернулся с Багам, о чем свидетельствовали бордово-красная лысина и малиновый кончик длинного подвижного носа.

— Ну как? — поинтересовался Шепетуха тоном человека, не знающего труда и забот.

— Прекрасно! — в том же радостном ключе сообщил ему Дорохов. Последнее время он избегал общаться с непосредственным начальством, тем более, что решения по всем вопросам давно уже принимал сам без каких-либо консультаций. Эту все возраставшую неприязнь Шепетуха, естественно, чувствовал, но на рожон не лез и виду не подавал. Практически устранившись от руководства ассоциацией, Семен Аркадьевич вел жизнь рантье, не забывающего, впрочем, о собственных многочисленных интересах. Поэтому, увидев в дверном проеме знакомую худосочную фигуру, Дорохов немало тому удивился. Шепетуха тем временем продефилировал развинченной походкой к кожаному дивану, опустился на его прохладную, матово блестевшую поверхность.

— «Багама, Багама-мама…» — пропел он, безбожно фальшивя, и продолжил так же беззаботно: — Сувенирчик тебе привез, в понедельник получишь. Да, кстати, есть одно дельце…

Но Дорохов видел, что и тут Шепетуха фальшивит и невольно, насторожился. Наглый сноб, ни в грош не ставивший чужое мнение, Семен Аркадьевич вдруг начал лебезить и заискивать, подчеркивая всем своим поведением их якобы дружеские отношения.

— Пока ты прохлаждался по Парижам, — Шепетуха длинным ногтем поковырял в мохнатом ухе, — я трудился не покладая рук. На-ка, взгляни!

Генеральный директор достал из кармана пиджака сложенную в несколько раз газету и перебросил ее на рабочий стол Дорохова. Это было весьма солидное, уважаемое в деловых кругах издание, периодически публиковавшее прогнозы состояния рынка и весьма способствовавшее созданию непререкаемой репутации их ассоциации. Перед Андреем лежал последний вечерний номер, только что вышедший из типографии. Дорохов развернул газету. На первой странице в самом ее центре убойным жирным шрифтом был набран заголовок статьи: «Десятого января рубль будет стоить пятьдесят копеек». Он перевел взгляд в конец текста и, к своему удивлению, обнаружил собственные имя и должность.

— Ну что, не слабо? — поинтересовался Шепетуха, наблюдая, как медленно бледнеет лицо его заместителя. — Знаешь, сколько мы с тобой на этом заработали?

Дальнейшие действия Дорохова должны были удивить Семена Аркадьевича несказанно. Андрей медленно поднялся из-за стола и расправил широкие плечи, потом так же медленно приблизился к Семену Аркадьевичу и, прихватив того половчее, поднял сопротивлявшегося директора над головой. Подержав Шепетуху в воздухе, как это делают штангисты в ожидании судейского сигнала, Дорохов прогнулся и изо всей силы шваркнул Семена Аркадьевича о диван. Дорогая мебель отозвалась глухим, натужным стоном. Шепетуха запрыгал на пружинах, вереща:

— Ты что, совсем офонарел! Твои же тридцать процентов!

Дорохов молча, стиснув зубы, еще раз выжал к потолку живую штангу и совсем уже был готов приложить снаряд о сияющий паркет, но передумал, разжал пальцы, позволив Шепетухе по-кошачьи шмякнуться на пол.

— Пятьдесят! — пошел на уступку понятливый Семен Аркадьевич. — Больше, хоть убей, не могу, самому придется делиться…

Дорохов не ответил. Подойдя к столу, набрал по памяти номер редакции и потребовал немедленно дать опровержение.

— Я не знаю, откуда вы получили текст, я его не писал! — он бросил трубку, вытащил из кармана сигареты.

Постанывающий при каждом движении Шепетуха взобрался тем временем на диван, откуда, как из ложи, наблюдал за разошедшимся Дороховым. Тот нервно курил, расхаживая между столом и входной дверью.

— Что же ты, мразь ушастая, делаешь! — Андрей говорил зло, отрывисто, то и дело поднося к губам сигарету и коротко, нервно затягиваясь. — Какого дьявола ты полез не в свое дело!

— За «мразь ушастую» ответишь! — огрызнулся со своего места Семен Аркадьевич, но, встретившись с Дороховым взглядом, резко сбавил обороты. — Ну что ты, Андрюша, ну зачем ты так! Я хотел как лучше. Чего тебе стоит на денек-другой удвоить курс доллара, а потом вернуть все, как было. Ты же можешь, я знаю!..

— Заткнись, Семен, не сдержусь — убью! Это надо же было выдумать — удвоить… — повторил Андрей. — И обобрать людей до нитки! Ты это-то хотя бы понимаешь? Да одна твоя статья нанесла такой вред, что его ничем уже не исправишь. Теперь подскочат все цены, и я не гарантирую, что смогу их удержать. Ты, Семен, опустил весь народ!

— Ну, ты тоже говори, да не заговаривайся! Народ!.. — передразнил Шепетуха с кривой ухмылочкой. — Где ты его видел, народ-то? Шобла, толпа!.. Да и первый я, что ли, кто выдумал этот финт с рублем? «Черный вторник» не помнишь? Неужели тебе непонятно, что теперь каждый за себя? Государство, говорил Людовик, — номер его порядковый не припомню, — государство — это я!

Дорохов переждал всплеск спонтанной активности Шепетухи, вернулся в свое рабочее кресло.

— Все, Сема, уходи с глаз долой, мне надо сосредоточиться. Я не хочу иметь с гобой ничего общего.

— Не все так просто, Андрюша! — хмыкнул Семен Аркадьевич, но Дорохов оборвал его:

— Андрей Сергеевич!

— Это как вам будет угодно, — глумливо улыбнулся Шепетуха. — Только за статейку, что на вашем столе, хорошо заплачено, и будет очень трудно доказать, что вы не получили свою долю.

— А я и не собираюсь никому ничего доказывать. — Дорохов поднялся из кресла, указал рукой на дверь. — Пшел вон!

Семен Аркадьевич пожал тощими плечами, поморщился, видимо, от боли:

— Я-то пойду, но завтра, когда кое-кто увидит в газете опроверженьеце и узнает, что курс рубля и не собирается падать… Так вот, завтра эти ребята, мягко говоря, станут требовать сегрегации…

— Сатисфакции, — автоматически поправил Дорохов, но Шепетуха лишь скривился.

— Как хочешь назови, а живыми нам с тобой не уйти. Они поставили на карту все, что имели, и вряд ли будут расположены шутить.

— Обойдется, — махнул рукой Дорохов.

Семен Аркадьевич не согласился:

— У нас в России все обходится, кроме тех случаев, когда в деле завязаны большие деньги. Очень большие, уважаемый Андрей Сергеевич!

Однако Дорохов не слишком испугался. Подключив наработанные связи, он уже к вечеру воскресенья представлял, с кем именно ему предстоит встретиться, и догадывался, о чем может пойти речь. В сложной расстановке сил современного общества похожие ситуации с предварительной рекогносцировкой случаются достаточно часто, что и естественно, поскольку исход их зависит вовсе не от закона, как могло бы показаться человеку неискушенному и наивному, а от силы сильного и количества денег.

Страна, в которой все научились друг с другом договариваться, как бы разом просела в вязкое болото грязных и потому скользких отношений, проникших во все мало-мальски значимые области жизни. Люди очень быстро поделились на принявших новые правила игры и — автоматически — смирившихся с тем, что у них самих есть определенная цена и ими можно помыкать, и на чистоплюев, отвергающих это российское подобие деловой жизни, как целое, и тем самым обрекших себя на нищенское существование. В этой новой системе координат, будь ты хоть десять раз волшебник, поневоле понимаешь ограниченность своих возможностей.

Маша посмотрела на сидевшего в кресле мрачного Дорохова. Андрей выглядел усталым, спал мало и плохо и теперь курил, то и дело прикладываясь к стакану с виски.

— Я бы все бросил, — сказал он вдруг, — но тогда непонятно, как и чем жить. Сознание, что ты сошел с дистанции, убивает. Нет, надо идти до конца и победить…

Он поднялся на ноги, плеснул себе в стакан новую порцию спиртного. Маша смотрела на него с плохо скрываемым страхом.

— Идти до конца? Победить? О чем ты, Андрюша? Ты ведь наверняка знал, что именно так все и обернется.

Дорохов подошел к Марии Александровне, опустился перед ней на колени.

— Не знаю, Машка, ничего не знаю. Понимаю только, что так вот взять и остановиться не могу. Есть масса задумок, да и фонд еще в самом начале, нельзя бросать.

Маша прижала его голову к себе, поцеловала.

— Хочешь показать всей этой мрази, какой ты есть?.. Стоит ли? Тебя увлекла игра, та роль, которую ты играешь в судьбе других людей. Смотри, не оказалась бы пьеса из репертуара театра абсурда…

Утро понедельника началось как нельзя более спокойно. На работу Дорохов пошел пешком, неторопливо прогулялся по засыпанным пушистым снегом бульварам. Небо над крышами было в розовой дымке, как это часто случается в морозные дни января. Такая же тишина стояла и в здании ассоциации: многие из ее сотрудников все еще находились в новогодних отпусках. Шепетуха не показывался, и до обеда Андрей занимался тем, что расчищал завалы скопившихся в столе и на полках документов. Чем бы ни занималась бюрократическая организация, деловые бумаги имеют свойство размножаться.

Дорохов совсем было собрался идти обедать в соседний ресторан, когда его внимание привлек шум остановившегося внизу автомобиля. Подойдя к окну, он увидел, как из огромного «мерседеса» вышел среднего роста, полный, лысоватый мужчина в длинном темном пальто и в сопровождении телохранителей направился к главному входу в здание. Вторая машина, черный джип, стояла поодаль, а вдоль забора из стальных прутьев уже прогуливалась пара ребят в тяжелых кожаных куртках. Первым желанием Дорохова было закурить, но он сдержат себя, вернулся за стол и принялся просматривать сложенные стопкой документы. Когда в дверь постучали, Андрей поднял глаза от бумаги. Прямо перед ним стоял один из телохранителей и внимательно осматривал помещение. Из-за его спины выдвинулся толстяк и, развязывая на ходу пояс, направился к Дорохову. Молча, как старому знакомому, протянув Андрею руку, он небрежно бросил пальто на диван и подсел к столу. Когда дверь за телохранителем закрылась, незнакомец достат из кармана дорогого темного костюма пачку «Данхил» и вопросительно посмотрел на хозяина кабинета:

— Я закурю?

— Да, да, пожалуйста! — Дорохов пододвинул к краю стола пепельницу и, отказавшись от предложенных, достал из ящика свои сигареты. Какое-то время оба молчали, не проявляя нетерпения начать разговор.

— Мое имя Аполлинарий Рэмович Ксафонов, — заговорил первым гость. — Друзья для краткости зовут просто Полом. Странная комбинация, не правда ли? Бабушка моя, учительница рисования, была без ума от Аполлинария Васнецова и назвала меня в его честь, а дед по отцу — человек простой, от станка, — стоял за большевизм в мировом масштабе. Отсюда — революция, Энгельс, Маркс. Ну а вас, как я понимаю, зовут Андреем Сергеевичем?

Дорохов кивнул.

— Я буду называть вас Андреем, чтобы не тратить время на формальности. Мы ведь с вами люди деловые! — Ксафонов улыбнулся, показав два ряда очень ровных белых зубов с выделявшимися на их фоне крупными клыками. Эта деталь портила его в целом благообразный вид человека светского, ухоженного, придающего значение своей внешности и манерам. — Я так думаю, что мой визит не стал для вас неожиданностью. Вы ведь наводили справки о моей скромной персоне…

Этот факт Дорохов не собирался отрицать.

— Да, Пол, я вас ждал, но, честно говоря, не сегодня.

— А зачем откладывать? — Ксафонов постучал пальцем по сигарете, стряхнул наросший пепел. — Тем более, что Шепетуха тут же прибежал и обо всем в подробностях доложил. Вы, Андрей, правы, действительно мразь ушастая, удивительно гнусный и неприятный тип.

Дорохов промолчал. Аполлинарий Рэмович расценил это молчание по-своему:

— Да, я понимаю, как-никак, а начальство, приходится выбирать выражения. Но в одном Шепетуха прав: денег мы потеряли чертову уйму. — Все так же улыбаясь, Ксафонов посмотрел прямо в глаза Дорохову. Андрей выдержал этот взгляд и улыбнулся в ответ:

— Вы прекрасно знаете, что я тут ни при чем…

— Я-то знаю, — вздохнул Пол сочувственно, потыкал в дно хрустальной пепельницы недокуренной сигаретой. — Только как это объяснить другим?.. Ведь ни для кого не секрет, что именно вы фактически руководите ассоциацией и деловые прогнозы составляете тоже вы.

После этих слов наступила довольно длинная пауза. Ксафонов смотрел в окно, легко барабанил кончиками пальцев по полировке стола. Дорохов курил. Игра в молчанку затягивалась.

— Ну и что будем делать? — Аполинарий Рэмович поднял тонкие брови, вопросительно взглянул на своего визави.

Андрей пожал плечами.

— Вы что, хотите, чтобы я вернул вам деньги?

Ксафонов радостно засмеялся, да так простодушно, что входная дверь слегка приоткрылась и в нее заглянул телохранитель.

— А вы, Андрей Сергеевич, оказывается, шутник, — проговорил толстяк, утирая платочком выступившие слезы. — По-моему, вы не представляете, о какой сумме идет речь. Я подозреваю, что вы насмотрелись плохих отечественных боевиков и считаете, что мы собираемся пытать вас раскаленными утюгами и требовать несчастные пятьсот тысяч долларов. Должен вас разочаровать — эти времена давно прошли. Я, Андрей Сергеевич, мелочами не занимаюсь. С Шепетухой — он парень свойский — мы и сочтемся по-свойски, а к вам у меня есть вполне конкретное деловое предложение.

Ксафонов помедлил, вновь достал пачку «Данхил» и предложил Андрею. Тот взял сигарету, прикурил от протянутой ему зажигалки.

— Должен вас предупредить, — начал Пол, закуривая, — что если вы откажетесь, ничего страшного не произойдет ни с вами лично, ни с Марией Александровной, — он сделал паузу, но Дорохов никак не прореагировал. — Ну не договорились, и все тут!

Ксафонов продемонстрировал в улыбке свои клыки.

— Хотя мне лично будет искренне жаль. Вопрос не в деньгах, хотя и они вещь далеко не последняя, — вопрос в интересе к жизни. Личность вашего масштаба просто не должна прозябать в такой дыре, как эта ассоциация, да и, если честно, можно считать, что ее уже нет. Я имею в виду ассоциацию. Такие вопросы решаются в одночасье.

Аполлинарий Рэмович задумался, покрутил сигарету в пальцах, как если бы хотел ее размять.

— А знаете что, Андрей, давайте откровенно! Мы с вами где-то похожи: вы изучали меня, я — вас, зачем нам темнить и ходить кругами. Во всей этой истории нас особенно заинтересовал рассказ охранника Шепетухи — ну, он потом еще сломал ногу… Батона! — рассказ о том, как вы продавали по электричкам детские книжки. Я даже сначала не поверил, и моим людям пришлось изрядно побегать, чтобы найти и опросить свидетелей. Забавно, очень забавно и наводит на интересные мысли!.. — Пол вздохнул. Казалось, он не знал, как подойти к сути предложения. — Так вот, Андрей Сергеевич, вам предлагается возглавить штаб по моему избранию в Государственную думу.

— Мне? — удивился Дорохов. — Но у меня же нет в этом деле никакого опыта!

— С вами будут работать мои помощники. Ну, а отсутствие опыта в данном случае только плюс: за вами не тянется след грязных предвыборных технологий. Вы, конечно, слышали о таких: ночные звонки с просьбами проголосовать за вашего конкурента, ассоциирование его с сексуальными меньшинствами и сектантами. Это все глупости, мы, как честные люди, пойдем на выборы с открытым забралом.

— Да, но выборы только недавно прошли! — продолжал недоумевать Дорохов.

— Не совсем так! Где-то они признаны недействительными, и назначен новый тур, да и депутаты, как и прочие люди, смертны — глядишь, кто-нибудь да помрет. К таким вещам надо быть готовым…

Дорохов не понял, к чему именно призывал Пол быть готовым, — к собственной смерти или к участию в выборах, но уточнять не стал. Ксафонов тем временем продолжал:

— Но это лишь часть моего предложения. Вторая часть… — он неожиданно улыбнулся, он вообще был улыбчив. — Надо что-то делать с вашим благотворительным фондом! На те копейки, что вы собираете, можно разве что выпить за упокой души безвременно почивших в нищете, и не больше. Если вы согласитесь, я бы предложил создать нечто другое, назовем это, к примеру, Институтом интеллектуальных инициатив. Этакая, на западный манер, бесприбыльная благотворительная организация, финансовое благополучие которой обеспечивается игрой на мировых биржах. С вашим талантом не составит труда зарабатывать на колебании курсов акций крупнейших компаний. Небольшой начальный капитал — миллионов сто-сто пятьдесят, больше не надо, — я легко соберу. Вести игру будем тонко, через подставных лиц и уж, во всяком случае, не привлекая к себе внимания. Ведь всегда кто-то выигрывает, так вот этим «кто-то» станем мы. — Пол помедлил, бросил рассеянный взгляд в окно. — Вырученные деньги, в первую очередь, надо потратить на открытие сети детских домов и хоть немного поднять уровень пенсий. Старики и дети — именно по тому, как они живут, можно судить, есть ли у общества совесть. — Ксафонов неспешно закурил, озабоченно коснулся рукой лба. — А знаете, почему я иду в Думу?.. Потому что устал. Устал от грязи, от той бессмысленной суеты, что, как в унитазе, бурлит в коридорах власти и воняет на всю Россию. У них, видите ли, один раз стреляли в де Голля — и сразу же «День шакала», а у нас — сплошные стаи шакалов, стоит только столкнуться с государственными учреждениями. И если де Голль остался жив, то наши люди умирают от того, что у них не выдерживает сердце! — Пол нервно дернул шеей, нахмурился. — Надо, чтобы к управлению страной пришли новые, честные и обеспеченные люди, пекущиеся не о своих карманах, а о народе. Во всем мире политика — это продолжение жизни, а у нас зачастую смысл жизни сводится к наблюдению за перипетиями этой самой политики. — Ксафонов улыбнулся широко, открыто и сказал почти просительно, как говорят дети: — Соглашайтесь, а? Уж больно дело хорошее!

Вечером, после ресторана, где обсуждали детали проекта, Ксафонов привез Андрея домой и распрощался у подъезда. Один из телохранителей поднялся с Дороховым на этаж и подождал, пока тот не скроется за дверью. «Так надо! — сказал Пол, пожимая на прощание руку. — Когда затеваешь большое дело, нельзя забывать и о деталях, особенно, если это твоя собственная безопасность». Он рассмеялся, поощрительно похлопал Дорохова по плечу.

И все-таки я бы на его месте сделал что-нибудь с клыками, думал Андрей, стаскивая в прихожей пиджак и ослабляя петлю галстука. В голове гудело. Маша спала, по крайней мере свет в спальне был погашен. Дорохов налил себе виски, со стаканом в руке и сигаретой вышел на балкон. Падал реденький снежок, на улице было сыро и знобко. Ксафонов в ресторане говорил про какие-то деньги, пытался вспомнить Дорохов, наблюдая, как внизу сторож с собакой обходит огороженную забором территорию. Не вспомнил. Зато новая мысль посетила его раскалывающуюся от боли голову: почему вокруг так много охранников? Не свободная страна Россия, а какая-то затянутая в хаки банановая республика…

Волна дурноты подкатила, обрушилась разом, но не от выпитого, — эх, если бы от водки, как это было бы славно! Ничего, говорил себе Андрей, перебирая руками по стене в направлении дивана, — все как-нибудь образуется! Ничего, — он рухнул на подушки, сбросил на ковер модные полуботинки, — все путем! Ничего, — он закрыл глаза, губы скривила бессмысленная, горькая усмешка, — главное, скоро весна!..

Весна с приходом не торопилась. К вечеру заметно похолодало, с очистившегося от серой хмари неба, кружась, начали падать редкие снежинки. Ветер стих, и Петербург будто съежился и замер в предчувствии подступавших к городу морозов.

Миновав Цепной мост, легкие сани свернули на Фонтанку, остановились у длинного, выкрашенного светлой краской трехэтажного дома, где, после роспуска зажившегося на белом свете Третьего отделения, размещался Департамент государственной полиции. Дорохова ждали и сразу же провели в большой, пустоватый кабинет барона Велио, совсем недавно назначенного на должность директора департамента, а заодно уж товарищем министра внутренних дел и командиром отдельного корпуса жандармов. Назначения эти вызвали в обществе массу толков и пересудов, поскольку всю свою жизнь барон прослужил по ведомству почт и телеграфа и к делам полиции отношения не имел. Тем не менее, как говорили знающие люди, новый директор довольно быстро освоился со своим высоким положением и чувствовал себя в кресле первого полицейского страны весьма и весьма уверенно.

Когда дверь кабинета открылась, сидевший за столом плотный, седой мужчина отложил в сторону бумаги и, поднявшись навстречу Андрею Сергеевичу, протянул ему белую, пухлую руку. Это был полковник Медников, заместитель барона по департаменту полиции, временно расположившийся в кабинете своего начальника. Сам Велио, занятый делами министерства и корпуса жандармов, бывал на Фонтанке наездами, и кабинет с видом на набережную частенько пустовал. Медников усадил гостя в кресло, не переставая приятно улыбаться, однако не составляло труда заметить, что никакого энтузиазма по поводу прикомандирования Дорохова к департаменту полковник не испытывал. Это было и понятно: какому начальнику понравится, когда в его епархии появляется чужак, да еще напрямую ему не подчиняющийся. Поэтому Андрей Сергеевич поспешил уверить Медникова в том, что не только не обладает какими-либо контрольными полномочиями, но и сам противился этому назначению и согласился лишь из уважения к Горчакову. Упоминание имени канцлера и министра иностранных дел возымело свое магическое действие, и начавшаяся несколько прохладно беседа закончилась весьма просто и дружественно. К тому же в числе упоминавшихся по ее ходу лиц у собеседников нашлось много общих знакомых, так что даже стало непонятно, почему они раньше не встречались в петербургском обществе.

— Ну, право же не знаю, что вам и предложить! — Медников вертел в руках приказ статс-секретаря министерства Коханова, в котором говорилось о временном прикомандировании Дорохова. — Если, Андрей Сергеевич, хотите, можете оставаться при канцелярии барона, а нет — воля ваша, выбирайте себе любую службу. Сейчас в департаменте проходит реорганизация, так что дела хватит всем. Сами знаете, стоит только поглубже копнуть наши бюрократические залежи, и на свет появляется масса откровенных глупостей и недоделок…

Заместитель директора департамента улыбнулся, как бы приглашая Андрея Сергеевича разделить с ним прозвучавшую в словах иронию и тем посмеяться над самими собой. Дорохов не замедлил это сделать:

— Дело известное, — заметил он с полуулыбкой и тут же продолжил: — Видите ли, полковник, из разговора с Горчаковым я вынес ощущение, что Александра Михайловича весьма и весьма тревожит безопасность государя-императора и — в этой связи — деятельность террористических организаций и отдельных нигилистов. И Лорис-Меликову канцлер так прямо и сказал: не приведи Господь, что с ним случится, никакие ваши реформы не понадобятся, все в России пойдет прахом. — Андрей Сергеевич посмотрел в глаза Медникову. — Так что, если не возражаете, я, пожалуй, посмотрел бы, как в департаменте обстоит дело с сыском.

— Воля ваша, воля ваша! — развел руками полковник, и опять изжитая было натянутость вернулась в их отношения. — Думаете, удастся помочь? — губ Медникова коснулась едва заметная ироничная улыбка. — Я, лично, на своих людей целиком полагаюсь. Тут, дорогой мой Андрей Сергеевич, требуются специальные навыки, нужна особая жилка. Многие люди способны играть на фортепьяно или клавесине, но лишь единицы могут извлекать из этих инструментов божественную музыку. Вот и среди моих дознавателей попадаются удивительные виртуозы!.. Да что далеко ходить, я вас сейчас познакомлю с одним из них, пожалуй, самым талантливым. Правда, человек он несколько странный и необычный, вы сами это скоро увидите… — Полицейский сделал паузу, как бы раздумывая, стоит ли Дорохову обо всем говорить, но, тем не менее, продолжил: — Пьет, скотина!

— Помилуйте, господин полковник! — картинно развел руками Андрей Сергеевич. — Чего же тут странного, а тем более необычного? Мы с вами в России, здесь все талантливые люди рано или поздно спиваются…

Оба дружно рассмеялись и проступившая было холодность в отношениях сразу растаяла. Заместитель директора департамента не поленился лично проводить Дорохова до кабинета в дальнем конце коридора, растянувшегося во всю длину здания. Предварительно постучав, он толкнул дверь и в сопровождении гостя вошел в скромных размеров комнату, середину которой занимал непропорционально большой стол, сплошь заваленный какими-то папками. Стены комнатки украшали карта России и подробные карты Петербурга и Москвы. При появлении начальства сидевший за столом худой пожилой мужчина поднялся, посмотрел исподлобья на вошедших. Ни во взгляде хозяина кабинета, ни в его манерах не было и тени какого-либо подобострастия — он просто ждал, когда эти двое уйдут и оставят его в покое.

— Вот, познакомьтесь, — полковник аккуратно, за локоток, выдвинул Дорохова вперед. — Начальник отдела сыска…

Хозяин кабинета едва ли не через силу сделал шаг навстречу, протянул оказавшуюся на удивление сильной руку:

— Мырлов. Иван Петрович.

— Дорохов. Андрей Сергеевич, — так же ровно, как бы нарочито сохраняя ту же, несколько усталую интонацию ответил Дорохов.

В больших, печальных глазах Мырлова на мгновение зажегся и тут же погас какой-то огонек.

— Очень приятно, весьма наслышан, — сказал начальник отдела сыска, не торопясь пригласить гостя Присесть на единственный не занятый картонными папками стул. При этом он смотрел на Медникова, как если бы спрашивал: это все, я могу, наконец, продолжать работать?

— Вот и прекрасно! — не замечая взгляда подчиненного, заключил полковник. — Я вас, господа, оставляю — надо еще поработать над докладом министру, а Иван Петрович все, что требуется, расскажет и пояснит…

С этими словами полковник Медников, весьма довольный собой, быстро выскользнул за дверь кабинета. Оставшись один на один с незваным гостем, Мырлов тяжело вздохнул и показал рукой на свободный стул.

— Что ж, присаживайтесь. — Он провел ладонью по лысому черепу, посмотрел прямо на Дорохова. — Вы вот что, Андрей Сергеевич, скажите сразу, что вам от меня угодно, чтобы и вам, и мне времени не терять и в политесах не упражняться. Мы оба офицеры, и в кошки-мышки нам играть не пристало, да и, право же, недосуг…

— А вы, оказывается, интересовались моей биографией! — удивился Дорохов. Увидев среди стопок с папками жестяную пепельницу, он достал из кармана сюртука папиросы.

— А вы как думали! У нас, Андрей Сергеевич, дело тонкое, первого встречного к нему не подпустишь. Да и знать все о людях — это моя работа. Ну, не все, хотя многое… — поправился Мырлов с легкой усмешкой. При этом его изрезанное тяжелыми вертикальными морщинами лицо удивительным образом просветлело и преобразилось. — Вы ведь имеете честь служить по линии Генерального штаба в чине подполковника?..

Дорохов кивнул, отрицать известный начальнику отдела сыска факт было глупо и бессмысленно. Усевшись на предложенный ему стул, Андрей Сергеевич поджег папиросу. Закурил и Мырлов и потом долго еще молчал.

— Честно говоря, — сказал он наконец, — именно этого я и боялся. Терпеть не могу, когда вмешиваются в мои дела, а тем более присылают проверяющих…

Дорохов хотел было протестовать и даже сделал движение подняться со стула, но Мырлов его остановил.

— А как еще прикажете называть? Им, там наверху, нечем себя занять, вот они нас и дергают. Вы думаете, чем сейчас занят полковник Медников?.. Пишет очередной доклад министру о состоянии дел в подведомственном ему департаменте полиции. Работать некогда, только представляй по каждому поводу своевременную отписку и будешь на хорошем счету. Мне кажется, это сугубо наше, российское.

Проделав в залежах папок нечто вроде окна или прохода, чтобы видеть собеседника, Мырлов опустился в свое кресло и неожиданно спросил.

— Выпить хотите? По маленькой?

Тут же достав откуда-то пару рюмок, он вынул из ящика стола початую бутылку и разлил водку Чокнулись. Выпили. Дорохов разжег потухшую папиросу. Теперь, как он и предполагал, сыщик ощущал себя значительно проще и свободнее: в его манере держаться и говорить уже не чувствовалась такой настороженности. Впрочем, Андрей Сергеевич на этот счет не обольщался.

— Вас не шокирует, что я так вот, запросто, без соблюдения субординации? — поинтересовался Мырлов и пояснил: — Это у меня метода такая. На трезвую голову никогда не понять, что движет человеком. Можно сколько угодно мудрствовать и демонстрировать изыски ума и при этом упустить какую-нибудь малюсенькую деталь, этакую финтифлюшечку, — он показал Дорохову отчеркнутый ногтем кончик мизинца, — а в ней-то и зарыта вся суть! Хорошему сыщику человека надо чувствовать душой, только тогда его, грешного, и можно изловить, он сам пойдет тебе навстречу. У нас ведь, если хотите знать, все преступления от бедности и униженности, и, в особенности, политические. Этих бомбистов и прочих нигилистов, ведь их тоже можно понять. Все свои глупости они совершают от возвышенности порывов, от того, что искренне хотят, как бы лучше сделать народу. Их, скажу я вам, где-то даже жалко — начитаются всякого вздора и от обилия чувств, от нервов, лезут на рожон. — Мырлов бросил короткий, хитрый взгляд на Андрея Сергеевича. — Добрые чувства, они в душе вызывают отклик…

— Иван Петрович! — Дорохов укоризненно покачал головой. — Вы уж меня увольте, отрабатывайте ваши дознавательские приемы на ком-нибудь другом.

— Нет, действительно, — несколько сконфузился Мырлов, — я это все к тому, что люди делятся на несколько пород, и сыщики, и преступники, зачастую относятся к одной из них, причем к одной и той же. Возьмите меня, к примеру. Я, Андрей Сергеевич, службист, служу-с стоящему у власти режиму. А придут, скажем, нигилисты, их врагов тоже кому-то надо будет ловить, так что я без куска хлеба не останусь. В нашей работе самое главное — это инстинкт охотника…

Видя, что Дорохов все так же скептически на него поглядывает, Иван Петрович улыбнулся:

— Ладно, чего уж там, в России надо жить со смешком и как можно больше служить — здесь это любят! — и кланяться. У нас ведь все происходит из милости начальства-с… и самое жизнь-с. — Он вдруг нахмурился, вздохнул, вспыхнувший было огонек потух на дне погрустневших глаз. — Ну да вернемся к нашим баранам… Что же вас, Андрей Сергеевич, ко мне привело и чего бы вы от меня получить желали?

Дорохов не спешил отвечать, сделал еще пару затяжек и только потом раздавил папиросу в пепельнице.

— Видите ли, Иван Петрович, — посмотрел он в глаза Мырлову, — правительство озабочено непрекращающимися покушениями на жизнь государя-императора и — насколько я понимаю свою миссию — хотело бы получить независимую, объективную картину состояния дел с их предотвращением и поимкой террористов. Вот, пожалуй, и все.

— А еще не хотели признаваться, что проверяющий! — усмехнулся сыщик. — Самый, что ни на есть, да еще с широкими полномочиями. Правительство интересуется! — он поднял к потолку указательный палец. — Тут хорошего не жди… — Мырлов задумался. — Сегодня я занят, завтра?.. Завтра, да и послезавтра не получится, а вот на следующей неделе представлю вам верноподданнейший доклад о достижениях российского политического сыска…

— А мне доклад как раз и не нужен, — мягко, почти дружески улыбнулся Дорохов. — Вы мне, Иван Петрович, так, без казенщины расскажите, что происходит, — я пойму.

Мырлов откинулся на спинку кресла, в задумчивости погладил голову, как будто приглаживая остатки непокорно торчавших волос. Временами, как теперь, его глаза становились удивительно печальными, будто он был в ответе за все то невразумительное и бессмысленное, что творится в мире. Из своего далека, через проем между папками сыщик смотрел на Дорохова, и его губы сами собой складывались в улыбку.

— Знаете, что я вам скажу, Андрей Сергеевич, — Мырлов придвинулся к столу, вытряс из валявшейся тут же пачки папиросу, — мы с вами очень разные люди, но вы мне чем-то нравитесь. Я, вообще, физиономист и с первого взгляда знаю, какие отношения у меня с человеком сложатся. Поэтому… — он чиркнул спичкой, закурил, — поэтому я вам расскажу все как на духу, а выводы уж делайте сами…

— Спасибо, Иван Петрович, я, честно говоря, на это и рассчитывал.

— Ну и слава Богу! — Сыщик открыл ящик стола и достал несколько сколотых листков бумаги. — Это, — он потряс бумажками в воздухе, — отчет за последние два года. Здесь только факты. Послушайте. Второго апреля позапрошлого, семьдесят девятого года, — начал он, не заглядывая в шпаргалку, — некто Соловьев стрелял в государя из револьвера на Дворцовой площади. Террорист схвачен, повешен. В ноябре того же года была сделана попытка взорвать поезд, в котором ехал император. Кое-кого отловили, но основные исполнители из «Народной воли» ушли. Четвертого февраля уже прошлого года краснодеревщик Степан Халтурин произвел взрыв в Зимнем дворце. Государь и семья — Бог миловал — не пострадали, террорист до сих пор находится в розыске. Не слишком отрадная картина, не правда ли?.. Вот тут-то начальство и вспомнило о существовании некоего Мырлова, дознавателя, которого оно само не так давно отправило в отставку. Это я, Андрей Сергеевич, не хвастовства ради, — засмеялся сыщик, — а исключительно для справедливости!

Иван Петрович зажег новую папиросу, пыхнул пару раз сизым дымом и вернулся к повествованию.

— Короче, в результате розыскных мероприятий уже в прошлом ноябре удалось задержать члена Исполнительного комитета «Народной воли» Александра Михайлова. Не в малой мере этому способствовал террорист Григорий Гольденберг, согласившийся, хоть и не сразу, стать нашим секретным агентом. Эти ребята при ближайшем рассмотрении тоже хотят жить, да еще как! Вот и Окладский, которого мы отловили пару месяцев назад, после моего с ним откровенного разговора быстренько сменил свои убеждения на противоположные. Такой скорости я, честно говоря, даже удивился. По его наводке полиция накрыла конспиративную квартиру на Госпитальной улице, а главное, их подпольную типографию и лабораторию, где заговорщики изготовляли динамит и мастерили свои бомбы. Ну и наконец, — щелчком по папиросе Мырлов стряхнул пепел, — позавчера был пойман Андрей Желябов, главный стратег народовольцев и их идеолог…

— То есть, как я понимаю, вы считаете, что террористическая организация практически разгромлена?

— Не все так просто, — ушел от прямого ответа сыщик. — Самое интересное еще впереди. Когда я только вернулся в департамент, меня сразу насторожило количество неудач и провалов операций, проводимых в последнее время полицией. Это поневоле наводило на мысль о работающем где-то совсем рядом осведомителе. И действительно, мне понадобилось около года, чтобы его вычислить и взять с поличным. Предателем оказался чиновник для писем, некто Клеточников — чахоточный, но работник отменный. По иронии судьбы государь недавно наградил его орденом Святого Владимира третьей степени. Между прочим, последнее время Клеточников заведовал секретной частью и в месяц получал полторы тысячи рублей — деньги, как вы видите, немалые! Человечка этого мы унаследовали от Третьего отделения вместе с массой других проблем.

— Как же это вам удалось его вычислить? — искренне удивился Дорохов. — Такая работа требует огромных усилий, анализа массы фактов и всевозможных вариантов.

— Удалось! — довольно хмыкнул Мырлов. — Вы мне не поверили, а в нашем деле, действительно, самое главное — инстинкт охотника. Пришлось допустить утечку секретных сведений, привлечь к слежке филеров и вообще поближе поинтересоваться личной жизнью нескольких сотрудников, но результат того стоит.

Как бы сторицей вознаграждая себя за все победы, Мырлов извлек на свет заветную бутылку и, не спрашивая гостя, наполнил рюмки водкой.

— Давайте понемногу, а то сегодня еще работать, — сопроводил он словами свои действия.

Дорохову ничего не оставалось, как составить Мырлову компанию.

— Что ж до вашего вопроса, — Иван Петрович утер губы ладонью, — ничего утверждать не берусь. Да и никто не возьмет на себя смелость сказать, что «Народная воля» разгромлена. Предотвратить теракт одиночки может только случай. Единственное, несколько успокаивает, что мы накрыли их мастерскую по производству динамита, но и это гарантии не дает. Впрочем, нет сомнений, что рано или поздно мы всех их переловим, — вопрос только времени.

— В том-то и дело! — нахмурился Дорохов. Он оценил откровенность начальника отдела сыска и испытывал к этому человеку искреннюю симпатию.

— У меня есть твердое убеждение, — продолжал тем временем Мырлов, — что разваливать террористические организации нужно изнутри, засылая в них своих секретных агентов, но на это уйдут месяцы и месяцы. Мы уже начали работу за рубежом, где наши тайные информаторы следят за нигилистами, но… — сыщик сокрушенно покачал головой, — видели бы вы их отчеты! Такое ощущение, что, попав за границу, русский человек дуреет. Наших агентов почему-то особенно интересует интимная жизнь русских эмигрантов, о чем они в красках и подробностях не устают доносить в столицу. Только казенные деньги растрачивают… — Дознаватель безнадежно махнул рукой, вытащил из жилетного кармана часы-луковицу и щелкнул крышкой:

— Пожалуй, пора…

Он поднялся, вытащил из ящика стола револьвер.

— Хотите, можете ехать со мной, посмотрите, как все происходит на деле. Есть все основания полагать, что на известной нам конспиративной квартире сегодня, ближе к ночи, состоится одна интересная встреча. Поедете?

Дорохов с готовностью встал.

— Тогда держите! — Мырлов протянул револьвер Андрею Сергеевичу. — Берите, берите, штука отменная, системы Лефоше. Надеюсь, не надо показывать, как с ним обращаться? Хотя весьма сомнительно, чтобы вам пришлось пускать его в ход…

С этими словами сыщик обогнул огромный стол и толкнул входную дверь. Два полицейских в штатском уже поджидали в коридоре. Не говоря ни слова, Мырлов в сопровождении Дорохова пошел вдоль вереницы комнат к центральной лестнице. Движения его были быстры, какая-то злая, веселая энергия играла в этом сухощавом, далеко уже не молодом человеке. Андрею Сергеевичу он чем-то напомнил охотничьего пса, растревоженного запахами весеннего леса. У выхода из здания сыщик обернулся, бросил с непонятной улыбочкой догнавшим их полицейским:

— Оружие проверили? Веселая сегодня может выдаться ночка…

На конспиративную квартиру ехали в маленьком возке. Дорохов сидел рядом с Мырловым, который и правил. Трое полицейских в штатском следовали за ними в извозчичьих санях, какими пользовались, когда надо было организовать наружное наблюдение. В таком случае на козлы садился специально обученный филер, в чьи задачи входило разыгрывать роль извозчика. Как знал Дорохов, агентов, обеспечивающих слежку, обучали долго и тщательно, а по окончании курса строго проверяли их умение, оставаясь незамеченными, фиксировать каждый шаг своего подопечного. Это была целая наука: как себя вести, как одеваться и даже говорить, и что в каких случаях следовало делать. Так, агентам наружного наблюдения строжайшим образом запрещалось встречаться взглядом с объектом слежки, и о каждом таком случае филер должен был специально докладывать работающему с ним офицеру полиции. Глаза, эти зеркала души, легко могли выдать наблюдающего, а посему его взгляд должен был оставаться скользящим, ни за что не цепляться и ни на чем не задерживаться. Однако, несмотря на все ухищрения, большинство агентов наружного наблюдения работали весьма и весьма посредственно, а многие к тому же едва могли писать, и с большим трудом излагали на бумаге результаты своих наблюдений.

Всю дорогу, правда, не слишком долгую, Мырлов молчал, а на вопросы Андрея Сергеевича отвечал коротко и односложно. Поняв, что сыщик к разговорам не расположен, Дорохов откинулся в глубину возка на деревянную спинку сиденья и оттуда, из-под натянутого верха, смотрел на мелькавшие газовые фонари, все в цветных оболочках радуг. Лошади встали на углу Лиговской набережной, и дальше они пошли пешком, разбившись, чтобы не привлекать внимания, на пары. Впрочем, набережная была пуста, как темны и неприютны были стоявшие вдоль нее большие мрачные дома. Один полицейский остался при лошадях и еще какое-то время маячил под фонарем на перекрестке.

Остановились у глубокой, как тоннель, подворотни. Мырлов тихо свистнул, и сейчас же из ее черноты вынырнул худосочный, вертлявый человечек в шляпе и длинном пальто, воротник которого был поднят. Какой-то разболтанной, вихляющей походкой филер приблизился к полицейским, на его губастой физиономии играла нагловатая улыбочка.

— Ну? — нетерпеливо спросил Мырлов, прикуривая от спрятанной в ладонях спички.

— Порядок, Петрович, птичка в клетке! — агент даже причмокнул и подмигнул от удовольствия. И хотя поля шляпы оставляли его лицо в тени, Дорохов увидел, как хищным блеском вспыхнули маленькие, похожие на поросячьи глазки. В остальном, решил Андрей Сергеевич, если бы он повстречал этого типа в толпе, то никогда бы не смог припомнить его наружность. Ну а эту свою развязную походочку филер, находясь на работе, наверняка менял.

— Слушай, Шепетуха! — нахмурился начальник отдела сыска. — Оставь свои прибаутки, докладывай по форме!

— Я что, Иван Петрович, я ничего! — агент поерзал в великоватом ему пальто, продолжал, не вынимая рук из карманов! — В восемь двадцать приехала на извозчике какая-то мамзель, раньше ее не видел. С той поры в квартире горит свет, но движения людей не приметил. — Шепетуха вскинул голову, посмотрел вдоль стены на окна третьего этажа. — Минут десять назад, аккурат перед вашим приездом, в парадную вошел мужчина. Но не в эту, а в соседнюю. Длинный, худой, пальто поношенное, поля шляпы мятые, сутулится, в руках потертый докторский саквояж. Лица в темноте не разглядел. Я, конечно, выждал маленько и за ним, мол, на какой этаж, туда-сюда, а мне навстречу двое пьяных. Дом доходный, вот всякая шваль тута и околачивается. Пока я их обходил, пока дверь открывал, мужик и сгинул. Свет после этого в других окнах не зажигали.

Шепетуха надвинул шляпу поглубже на глаза.

— Молодец, — похвалил его Мырлов, повернулся к полицейским. — Ждать больше не будем, пойдете с ним, — он ткнул пальцем в тощую грудь филера, — и останетесь на лестничной площадке. А минут через пять, — сыщик посмотрел на свои часы-луковицу, — да, через пять, позвоните в квартиру. Но тихо, дверь не выламывать и вообще. А ты, — обернулся он к филеру, — вернешься на улицу и продолжишь наблюдение.

Выждав, пока все трое скроются в подъезде, Иван Петрович взял Дорохова под руку и повел в глубину арки.

— Видели, каков фрукт? — Он аккуратно ступал в кромешной темноте, нащупывая подошвой дорогу. — А что делать, с кем-то работать надо, вот и приходится смотреть сквозь пальцы на амикошонство. Шепетуха, конечно, мразь редкостная, но по-своему талантливая, способная на большие подлости. Он один из лучших наших филеров, работает… — Мырлов усмехнулся, пояснил: — Хотел сказать: «с душой», но как раз души-то у него и нет! С выдумкой он работает, где-то даже с вдохновением, а все потому, что любая сделанная пакость приносит ему истинное удовольствие…

Они остановились на границе отбрасываемой аркой глубокой черной тени. Большой внутренний двор дома был едва освещен тусклым светом нескольких горевших окон.

— Вообще-то, — продолжал сыщик, — когда мы идем на задержание, то частенько оцепляем жандармами весь квартал. Так, конечно, проще и надежнее, но, привлекая большие силы, операцию не утаишь. Эта квартирка, — Мырлов поднял голову, осмотрел уходивший вверх колодец из кирпичных стен, — она весьма многообещающая, хочу оставить здесь засаду. Поэтому все будем делать максимально тихо. Ваша задача, — повернулся он к Дорохову, — наблюдать за черным ходом. Вон, видите три двери? — Мырлов ткнул пальцем в темноту. — Если кто-то оттуда появится, задержите. Будет убегать — стреляйте по ногам!

Не сказав больше ни слова, сыщик пересек пространство двора и скрылся в темноте. Теперь, когда глаза несколько пообвыкли, Дорохов начал различать контуры показанных ему дверей. Прислонившись плечом к стене, он переложил револьвер во внешний карман пальто и приготовился ждать, как вдруг что-то заставило его обернуться. В конце длинной арки, в желтом свете уличного фонаря Андрей Сергеевич увидел худого, довольно высокого мужчину в мешковатом пальто и какой-то обвислой шляпе. В руке незнакомец держал саквояж. Что-то болезненное было во всей его фигуре, в манере идти, сильно наклонившись вперед, будто падая и в последний момент подставляя ноги. Мужчина сделал шаг, другой — и исчез, оставив Дорохова в недоумении. Он хотел бежать за незнакомцем, остановить, но боялся оставить свой пост. Да и что он скажет обычному припозднившемуся прохожему? Во дворе же все оставалось по-прежнему. Прошло, наверное, минут пятнадцать, прежде чем со стороны набережной послышались шаги и один из давешних полицейских окликнул Дорохова по имени-отчеству. Следуя за ним, Андрей Сергеевич вышел на освещенный фонарем тротуар, поднялся на этаж по обшарпанной, с выщербленными ступенями лестнице. На выкрашенную зеленой облупившейся краской площадку выходило шесть дверей, одна из которых была приоткрыта. Такой же запущенной и безликой оказалась и сама квартира, убогостью обстановки напомнившая Дорохову дешевые гостиничные номера. В единственной, довольно большой и мрачной комнате по стенам притулились три застланные серыми одеялами железные койки. На застеленном газетой столе стояла большая керосиновая лампа. Меблировку комнаты завершали три простых стула и разбитый шкаф. На торчащем из его стенки гвозде висели короткая женская шубка и каракулевая шапочка. Их владелица сидела тут же, отвернувшись к окну. Одетая в глухое серое платье, с накинутой на плечи шалью, эта молодая женщина совершенно не гармонировала с окружавшей ее обстановкой. В самом спертом, пахнущем пылью воздухе квартиры было что-то нервное, взвинченное, что-то вокзальное, будто люди и не собирались здесь жить, а лишь заглядывали на короткие часы забыться чутким сном и опять уйти.

— Вы зря отпираетесь, — резко, напористо говорил Мырлов, когда Андрей Сергеевич переступил порог. — Вина ваша уже в том, что вы здесь находитесь, а следовательно, знаете заговорщиков. Облегчите душу, Мария Александровна, расскажите все, как есть, а я уж похлопочу за вас, возьму на душу грех — смягчу вашу участь…

Сыщик стоял согнув ногу и оперевшись коленом о сиденье стула, курил, часто и нервно затягиваясь. Тут же от стены к стене расхаживал подпрыгивающей походкой Шепетуха. Он даже не расстегнул пальто и руки все так же держал в карманах.

— Они все такие, — приговаривал скороговоркой филер, — все!.. Сначала отпираются, а потом ползают на брюхе в соплях и слезах, прощенья просят. Говори, стерва?..

Женщина обернулась. На красивом, бледном лице в обрамлении темных, вьющихся волос застыла маска страха, смешанного с отвращением. Маленькая рука теребила край теплой вязкой шали. Мария Александровна подняла глаза и посмотрела на прислонившегося к притолоке Дорохова. Что она здесь делает? — пронеслось в голове у Андрея Сергеевича. Как вообще она может находиться в этой убогости? Почему? Неужели не ясно, что она просто не может иметь отношения к заговорщикам?

— И не пытайся врать, что пришла покувыркаться со своим полюбовником! — Шепетуха как-то боком, с наскоком приближался к женщине.

Все остальное произошло автоматически. Дорохов выпрямился, сделал два шага вперед и приподнял филера за шиворот. Потом повернул физиономией к себе и, глядя прямо в поросячьи глазки и раздельно произнося слова, сказал:

— Еще. Мразь. Один. Звук… И я за себя не ручаюсь! Пшел вон, гнида!

— Все, все понял, ухожу! — Шепетуха барахтался в собственном пальто, пока наконец не взмолился: — Иван Петрович!..

— Оставьте его, Андрей Сергеевич! — Мырлов с интересом наблюдал за происходящим. — А ты, — напутствовал он филера, — займись делом.

Какое-то время сыщик молчал, так что отчетливо слышалась доносившаяся из коридора скороговорка Шепетухи, жаловавшегося полицейским, потом сказал:

— Нервы, все нервы… Ну, хорошо, начнем сначала. — Он поискал взглядом пепельницу, не нашел и, затушив папиросу о каблук, швырнул окурок на пол. — Расскажите нам, Мария Александровна, как вы тут оказались и что все это время поделывали.

Женщина заговорила не сразу, долго и пристально смотрела на Дорохова и, по сути, обращалась со своим коротеньким рассказом к нему, а не к начальнику отдела сыска.

— Третьего дня, — начала она неуверенно, как бы сама сомневаясь в собственных словах, — да, пожалуй, именно третьего, под вечер, к нам домой зашла Соня. Я живу вместе с мамой, она шьет, а я подрабатываю в газете: письма читаю и все такое, по мелочи. Мы ведь небогаты, а Соня, когда мы вместе учились на женских курсах, она очень нам помогала…

— Вы говорите о Перовской Софье Львовне? — уточнил Мырлов.

— Да, именно, — подтвердила Мария Александровна. — Не знаю, как сейчас, а тогда ее батюшка был губернатором Петербургской губернии. Семья у них очень хорошая, интеллигентная, правда, это было уже лет десять назад. Я вот все говорю, — спохватилась вдруг она, — а вам, наверное, это совершенно неинтересно…

— Ну, отчего же! — не согласился с ней сыщик. — Очень даже познавательно. Вы рассказывайте, Мария Александровна, рассказывайте…

Женщина недоверчиво посмотрела на Мырлова, в глубине души подозревая, что начальник отдела сыска над ней издевается, но все же продолжала:

— Я, честно говоря, очень Сониному приходу удивилась. Не знаю уж почему, но она как-то от меня отдалилась и в последнее время стала какой-то другой. Мне даже рассказывали, что Соню судили, но, слава Богу, оправдали. Я, конечно, не знаю, в чем там было дело, но только человек она очень мягкий и добрый и всех вокруг жалеет, а такие люди со временем не меняются.

— Вы так думаете? — скептически поднял бровь Мырлов. — Но, великодушно извините, у меня и в мыслях не было вас прерывать.

— Так вот, — продолжала женщина, — Соня с нами посидела немного, поговорила, но разговор как-то не клеился, она все больше про нашу жизнь расспрашивала, а о своей помалкивала. Потом, перед самым уходом, вызвала меня в коридор и попросила о помощи. Ей в Москву надо ехать, а тут у любимого человека праздник, и она хотела преподнести ему сюрприз, подарить торт. Пустяшная просьба, правда? Я и согласилась. Соня мне и денег дала на извозчика.

Мария Александровна замолчала. Мырлов вытащил из плоской картонной коробки папиросу, дунул в длинный мундштук.

— Ну, и где же вы этот торт покупали? — он заломил бумажную трубку и поднес к папиросе спичку. — На Невском?

— Да нет, я его и не покупала вовсе, мне торт принесли. Соня сказала, чтобы я ждала на улочке за Балабинской гостиницей. Вы знаете, напротив Николаевского вокзала. Ко мне подошел мужчина и передал…

— Вы что, были с ним знакомы? Видели раньше? — глаза Мырлова сузились. — Опишите, как он выглядит!

Мария Александровна пожала плечами, посмотрела на Дорохова, как будто ждала от него подсказки или помощи. И опять их глаза встретились.

— Среднего роста, скорее полный, чем худой, в теплом пальто и картузе. Уже стемнело, так что лица я не разглядела, да оно все равно было замотано шарфом, будто человек этот страдал простудой.

— Ну и что же было дальше? — торопя рассказчицу, сыщик нервно и часто подносил к губам папиросу.

— Дальше?.. Я взяла извозчика и приехала сюда. Соня дала мне ключ…

— Могу я взглянуть на ваш торт? — не выдержал Мырлов, вскочив со стула.

— Но ведь я же его отдала! — Мария Александровна с недоумением смотрела на сыщика. — Я для того и приехала. В том-то и состоял сюрприз…

— Кому? — взревел Мырлов. — Он что, приходил?

Казалось, удивлению начальника отдела сыска не будет конца.

— За несколько минут до вас. Когда ваши люди позвонили в дверь, я сразу и открыла, подумала, что он что-то забыл и вернулся. Как раз надевала шубку, чтобы и самой идти. Они могли с ним столкнуться на лестнице. А тут и вы появились с черного хода.

— Шепетуха! — голос Мырлова звучал негромко, но с таким змеиным шипением, что каждое слово сыщика было слышно в самом дальнем уголке квартиры. — Где эта ушастая сволочь? Что, упустил?.. — он буквально прожигал взглядом появившегося в дверном проеме филера.

— Я, Иван Петрович, я думал…

— На твоей службе надо не думать, а выполнять приказ! Я велел тебе продолжать наблюдение, а ты здесь ошиваешься…

— Иван Петрович… — занудил Шепетуха, но Мырлов его не слушал.

— Минут двадцать — двадцать пять… — бормотал он, глядя на часы. Перевел взгляд на женщину. — Опишите его внешность.

Понимая, что происходит нечто экстраординарное, Мария Александровна от волнения не смогла сразу справиться со своим голосом:

— Довольно… довольно высокий, очень худой, лет двадцати пяти или немного больше. В лице ничего необычного, волосы зачесывает назад, носит маленькую, реденькую бородку… Вид какой-то болезненный.

— Что же это все они у вас больные? — с какой-то горькой иронией переспросил Мырлов. — Что еще?

Мария Александровна пожала плечами.

— В общем-то ничего. Положил торт на бок в саквояж. Я ему говорю, мол, помнется, а он с непонятной улыбочкой: кто захочет, съест и такой. Ходит как-то странно, того гляди — упадет…

Дорохов вздрогнул.

— Да, — вспомнила вдруг женщина, — мне кажется, он не чисто русский, может быть, из Малороссии, некоторые слова как-то странно выговаривает…

— Гриневицкий! — от своей догадки Шепетуха даже задохнулся.

— Да, да, — поддержал его Мырлов. — Окладский описывал его на допросе. Сказал еще, что в прошлом году его выгнали из Технологического… — И тут сыщик взорвался: — Куда же ты смотрел, сукин ты сын!

— Виноват-с, темно было-с! Обмишурился-с… — пришаркивая ножкой и преданно глядя на Мырлова, пробовал защищаться филер, но звучало это как-то неубедительно. Впрочем, начальник отдела сыска не обращал на этот лепет никакого внимания. Он повернулся к Дорохову:

— Вот видите, Андрей Сергеевич, дело несколько осложняется. Оставлять в квартире засаду смысла больше не имеет, попробуем перехватить Гриневицкого в другом месте, есть у меня на этот счет кое-какие соображения. Вы же — так, на всякий случай — посидите здесь с полчасика и, если я к тому времени не вернусь, отвезите мадемуазель на Фонтанку. Лошадь с возком найдете у трактира в переулке, я распоряжусь, за ней присмотрят. Ну а пока можете продолжать допрос…

Стоило Мырлову выйти, как из коридора послышался поспешный топот ног, хлопнула входная дверь. Дорохов какое-то время еще сидел, заложив ногу на ногу, курил, потом энергично поднялся и прошел на кухню. Скудность стоявшей на простых деревянных полках посуды превосходила даже убогость обстановки.

— Мария Александровна! — позвал он в коридор. — Вы, случаем, не знаете, есть ли в этом доме чай?

Вместе с женщиной Андрей Сергеевич обследовал все уголки, но так ничего и не нашел. За давно не мытым стеклом на просветлевшем, к морозу, небе проступили звезды. Дорохов остановился у окна и долго рассматривал темные силуэты домов по ту сторону канала, забитого потемневшим за зиму льдом. Набережная, на сколько хватало глаз, была пуста. Что-то глубоко печальное, потаенное чувствовалось в этом незамысловатом городском пейзаже, как будто люди спрятались от жизни и не хотели знать, что с ними станется завтра.

— А ведь завтра уже весна… — Андрей Сергеевич все так же смотрел на улицу. Он чувствовал, что Мария Александровна пребывает в растерянности и плохо понимает, как себя вести в изменившейся обстановке. Поведение Дорохова никак не вязалось с образом следователя.

— Ну, что же вы меня не допрашиваете? — спросила она с вызовом. — Мне говорили, что жандармов хлебом не корми, дай только кого-нибудь поймать и допросить.

— А я, Мария Александровна, не жандарм и не полицейский, — Дорохов обернулся, с улыбкой посмотрел на женщину. — Я, Мария Александровна, дипломат, и здесь нахожусь по долгу службы.

— Я вам не верю, — Мария Александровна покачала головой. — Дипломаты работают за границей…

— Так то дипломаты иностранные, а у нас в России в первую очередь дипломатом надо быть у себя дома.

По устремленному на него взгляду больших темных глаз Андрей Сергеевич видел, что женщина плохо его понимает.

— Ну и что же вы здесь делаете, как вы изволили выразиться, по долгу службы?

А она умненькая, решил про себя Дорохов, а вслух заметил:

— Спасаю Отечество.

— От кого же, если не секрет? — ее губы сложились в язвительную улыбку.

— От кучки эксцентричных, экзальтированных недоумков, мнящих себя радетелями разлюбезного народа. Террор, уважаемая Мария Александровна, никогда ни к чему хорошему не приводил и на этот раз не приведет. Есть вещи, которые я с детства связываю с понятиями России и Родины и не могу позволить, чтобы их судьбу определяли недоучившиеся неврастеники, не способные видеть дальше собственного носа. Надеюсь, я доступно объясняю?.. Ну да здесь не место и не время обсуждать мои политические взгляды и пристрастия, поверьте только, что справедливость и свобода для меня отнюдь не пустые слова.

Дорохов закурил, прислонился спиной к крашенной грязно-синей краской стене. Мария Александровна молчала.

— И вы считаете, что этих людей надо ловить и вешать? — спросила она после довольно долгой паузы.

— Ваших знакомых? — уточнил Андрей Сергеевич, с прищуром взглянув на женщину. — Ловить — обязательно! Вешать?.. — он пожал плечами. — Скорее, им надо дать возможность подумать в одиночной камере над тем, что они намеревались совершить и чего бы в этом случае добились. Впрочем, эти люди мало похожи на героев, а кое-кто из них уже выдал с потрохами и своих товарищей, и все, что только мог. Может быть, рано или поздно они поймут, что не вправе решать за других, как им жить, поймут, что их необдуманные действия могут, в конечном итоге, привести к власти жадную и необузданную чернь…

— Это вы так о народе?

— Полно вам, Мария Александровна! Смотрю я на вас и искренне завидую: как, оказывается, славно ничего не знать и жить иллюзиями и идеалами. Толпе временщиков с психологией воров и завистников надо еще дорасти до народа. На это, между прочим, потребуются десятилетия, да и их может не хватить. Очень трудно убедить раба, что он тоже человек, заставить перекати-поле почувствовать себя собственником. Нам еще только предстоит заронить в умы людей мысль об их правах и обязанностях и, слава Богу, государь это понимает и ведет нас по пути реформ…

Андрей Сергеевич нахмурился, потушил папиросу в стоявшем тут же на столе блюдце.

— Ладно, пора ехать!

— Но еще не прошло полчаса! — Мария Александровна посмотрела на него с удивлением.

— Именно поэтому!

Дорохов вернулся в комнату, сняв с гвоздя, подал женщине шубку, оделся сам. Молча они спустились по лестнице, нашли оставленный напротив трактира возок. Холодный лунный свет заливал спящий город, тонкий ледок на лужах похрустывал под полозьями, копыта рысака мерно стучали по промерзшей дороге. Время от времени Мария Александровна посматривала на темный профиль своего спутника, ей казалось, что в чертах его лица застыла решимость. Неожиданно Дорохов натянул поводья. Легкий возок остановился на плохо освещенной улице, по всей длине которой тянулись глухой стеной лабазы. Неподалеку, за высоким забором, механически хрипло лаяла собака.

Согнувшись пополам, Андрей Сергеевич выбрался из-под задубевшего от мороза кожаного верха, подал женщине руку. Оказавшись на тротуаре, Мария Александровна долго озиралась по сторонам, плохо понимая, что происходит, потом взглянула в лицо Дорохова. Тот смотрел на нее не отрываясь, как если бы хотел запомнить навсегда, и только тень какой-то странной, блуждающей улыбки появилась на его хмуром лице. Не говоря ни слова, Андрей Сергеевич вытащил из-за отворота пальто револьвер. Мария Александровна инстинктивно попятилась…

Ксафонов как в воду глядел — место в Государственной думе освободилось через две недели. Его обладатель, выигравший предвыборную гонку, по непонятным причинам отказался от работы в парламенте, сославшись на резкое ухудшение здоровья. Аргумент, в отличие от физического состояния депутата, был слабый, и никто в него не поверил. Ходили слухи, что мужика элементарно купили, и столичные газеты просто-таки изощрялись в изобретательности, выдумывая версии, одна другой хлеще. Однако, как это всегда и бывает, о случившемся очень скоро забыли, и пресса перекинулась на новую предвыборную кампанию, тем более, что кандидаты в законодатели подобрались, все как один, колоритные и далеко не безгрешные. А на горизонте, скрашивая тусклое существование обывателя, уже маячили выборы президента.

Между тем жизнь Дорохова претерпела значительные изменения. Возглавив Институт интеллектуальных инициатив, он одновременно принял на себя роль доверенного лица Ксафонова и стал тем серым кардиналом, кто направлял набиравшую обороты избирательную кампанию. Теперь каждое утро начиналось у Андрея с просмотра иностранных финансовых газет, после чего, покурив и подумав, он отмечал несколько крупных фирм, акции которых следовало срочно купить или продать. Все это время в приемной сидели два молчаливых господина, весьма любезных и предупредительных, но исчезавших немедленно, как только решение о предстоящих сделках было Дороховым принято. Что происходило в дальнейшем, Андрей не знал, да это его и не особенно интересовало. Ксафонов же при встрече светился от удовольствия. Виделись они с Полом часто, обыкновенно вместе обедали, в деталях обсуждая предстоящие шаги. После ланча Дорохов занимался исключительно вопросами выборов, встречался с нужными людьми и выступал на многочисленных собраниях. Пару раз его приглашали на телевидение поучаствовать в политических дискуссиях, после чего рейтинг Ксафонова рос как на дрожжах. Ближе к концу марта, когда были назначены повторные выборы, Институт интеллектуальных инициатив открыл на собственные деньги детский дом. Церемония прошла с помпой, были приглашены пресса и цвет московского общества. В качестве директора института Дорохов выступил с краткой, но мастерски написанной речью. Одетые в смокинги и бальные платья сироты аплодировали, пожилые женщины утирали слезы, политики выставляли напоказ свои надоевшие всем, лоснящиеся физиономии, а люди искусства ели икру вприкуску с семгой и наливались на халяву коньяками. Успех был грандиозный, рейтинг Ксафонова начал зашкаливать, только вот Маша на праздник не пришла, сказалась занятой по работе. Дорохов прекрасно знал, что это всего лишь предлог, да она этого особенно и не скрывала. Детский дом был его детищем, поэтому он обиделся и несколько дней с ней не разговаривал, что, правда, осталось почти незамеченным, поскольку они и так виделись не часто и обмен междометиями, по любым меркам, разговором назвать было трудно.

Иногда, в редкие минуты затишья, Дорохову казалось, что с ним происходит что-то нереальное, что мир куда-то катится и остановить его нет никакой возможности. Было такое чувство, что само время ускорило свой бег. Пропуская через себя — по долгу службы — массу информации, Андрей пришел к неутешительному выводу, что, как на газетных листах, так и на экране телевизора происходит некое мелькание картинок, зачастую не имеющее вообще никакого смысла. Форма откровенно и нагло довлела над содержанием. Информационные системы и компьютерные сети использовались для преумножения и распространения бессмыслицы, поскольку их мощности во много раз превосходят способность человека создавать нечто разумное, уже не говоря о добром или вечном. Огромный механизм, работая, казалось бы, вхолостую, на самом деле заполнял пустотой умы и, главное, сердца людей. Пустота жизни, думал Дорохов, — это ведь далеко не вакуум. Она совершенно реальна, ее можно увидеть, ее можно потрогать, достаточно только посмотреть вокруг. Эти мысли приводили Андрея в замешательство, становилось больно от собственного бессилия что-либо изменить в своей жизни и жизни людей.

Но было и еще нечто такое, что постоянно бередило растревоженную душу Дорохова. Границы реальности, и без того весьма условные и зыбкие, размывались, и все чаще сквозь пелену будней и завесу гнилой московской оттепели пробивались картины его сна — вставал холодный, продуваемый ветрами Петербург. Глядя на проносившуюся за окнами автомобиля Тверскую, Андрей видел Цепной мост и длинный трехэтажный дом на Фонтанке, видел шпиль Адмиралтейства и таявшие в тумане величественные контуры Исаакиевского собора. Случалось даже, что он боялся обернуться: не знал, встретит озабоченный взгляд сыщика Мырлова или клыкастую улыбку респектабельного Ксафонова. Обратись Дорохов к врачам, те наверняка бы констатировали раздвоение личности, но сам Андрей прекрасно знал, что все его поступки, все мысли, вне зависимости от их места и времени, образуют нечто единое, а именно — его сущность, его внутренний мир. И Маша!..

Не было двух женщин, Маша была одна, и в редкие минуты откровения Андрей чувствовал свою перед ней вину. Но… но звонил телефон, приносили на подпись бумаги, и надо было срочно лететь, бежать и обязательно не опоздать. Жизнь брала свое, отодвигая властной рукой все чувства и воспоминания. Ее ритм бился пульсом в крови, мельканием строк на экране монитора — только успевай!

Непосредственно перед выборами весь район Москвы был увешан цветными плакатами, на которых двое мужчин, обнявшись, смотрели на карту России. Текст гласил: «Голосуйте за Ксафонова — лучшего друга Андрея Дорохова!» Сам Андрей был изображен сдержанно улыбающимся и выглядел, как киноактер Голливуда. По его настоянию перед съемкой выдающиеся клыки Аполлинария немного подпилили, но похоже было, что они снова быстренько отрасли. В любом случае от этого сдвоенного портрета у москвичей рябило в глазах и реклама конкурентов на его фоне казалась любительскими экзерсисами. На улицах и особенно у входа в метро симпатичные девушки в мини-юбках и кокошниках раздавали всем желающим фирменные майки с надписью в стихах: «Тот, кто носит Адидас — голос Ксафонову отдаст!» — а в магазинах появилась дешевая водка «Ксафонов-ка». Центральные газеты изливали на конкурентов Пола уже не ушаты, а цистерны грязи, обвиняя их во всех возможных грехах, а прокуратуру в бездействии. Андрей считал эту суету недостойной и излишней, но поделать ничего не мог.

— Слушай, — говорил он Ксафонову при встрече, — умерь свой пыл, остановись, в этом нет никакой необходимости. Я понимаю, что конкуренты твои далеко не ангелы, но есть же предел…

— А вот тут ты ошибаешься! Предела нет и быть не может! — усмехался Аполлинарий Рэмович. — Бить надо два раза, причем второй удар — по крышке гроба! А если ты печешься о людях, то для них это развлечение и не более того. В природе нашего человека — искать и находить в своем ближнем что-нибудь отрицательное, что-нибудь грязненькое и, желательно, с душком. Ну так давай удовлетворим эту его естественную потребность!

Ксафонов смеялся и, сглаживая наметившуюся трещину в их отношениях, говорил:

— Пойми, старик, если бы люди не хотели копаться в этом дерьме, то не покупали бы желтые газетенки. А они — по-ку-па-ют! Да и пройдет все, забудется, так что не бери в голову…

Но Дорохова это расстраивало. Он чувствовал себя ответственным за те грязные и лживые приемы, которые применяла команда Аполлинария. Успокаивало лишь то, что очень скоро все естественным образом должно было закончиться.

В то же время в респектабельной «Файненшл Таймс» напечатали довольно большую статью американского аналитика, утверждавшего, что на международном рынке ценных бумаг появился, по крайней мере, один сверхудачливый игрок, обладающий уникальной способностью предугадывать колебания цены акций. Об этом говорила приводимая в статье статистика, свидетельствующая о весьма значительном количестве сделок, совершенных в тот момент, когда ситуация для их проведения была оптимальной. Эксперт считал, что эффект мог бы быть объяснен действиями инсайдеров, имевших непосредственный доступ к секретной фирменной информации, но само количество фирм и их совершенно различная национальная принадлежность разбивали такую гипотезу вдребезги. Что особенно заинтересовало Дорохова, так это оценка прибыли, вырученной в результате проведенных сделок, которая вплотную приближалась к миллиарду долларов. Ксафонов только смеялся, утверждал, что американец — ненаучный фантаст и цифра сильно завышена, но вопрос о деньгах обсуждать отказывался.

— Пойми, старик, — гнул он свою линию, — пришлось расплатиться с кредиторами, да и накладные расходы оказались весьма велики. Сейчас, чтобы не дразнить гусей, мы операции приостановим, а когда возобновим, тогда и будем говорить о социальных программах твоего института. Да и чего ты хочешь, детский дом мы уже открыли…

Как и предполагалось, результат выборов стал триумфом Ксафонова. Абсолютные показатели напомнили те времена, когда вся страна в едином порыве шла, заложив руки за спину, к избирательным урнам. Оглашавший их председатель комиссии даже покраснел от внутреннего дискомфорта. После шикарного банкета остались только свои, и Аполлинарий Рэмович поднял тост за Дорохова. Будучи уже изрядно на взводе, он излагал свою мысль долго и витиевато и, между делом, предрек Андрею большое будущее.

— Да, кстати, — обнял он Дорохова за плечи; — я хочу познакомить тебя с одним человеком…

Триумфатор подвел Дорохова к стоявшему в некотором отдалении плотному, среднего роста мужчине с круглым, немного одутловатым лицом и начавшими заметно редеть белесыми волосами. Андрей пожал полную руку, назвал себя.

— Серпин, — коротко представился мужчина и сразу же перешел к делу. — У меня к вам, Андрей Сергеевич, есть разговор. Если позволите, я позвоню вам завтра. А сейчас, — он улыбнулся, прикоснулся краем рюмки к бокалу Дорохова, — поздравляю с победой! — и уточнил: — С вашей, Андрей Сергеевич, победой!

А ведь, похоже, я его раньше встречал, попытался припомнить Дорохов, а вслух произнес:

— Очень знакомое лицо, где я вас мог видеть?..

Полные губы Серпина раздвинулись в ироничной улыбке:

— Все красивые люди похожи!.. Шучу. Я политолог, иногда выступаю в телевизионных ток-шоу. Может быть, поэтому…

— Большой человек! — прошептал на ухо Андрею Ксафонов, когда они вернулись к весело гулявшей компании. — Очень большой, всем правит! Смотри, Андрей, не упусти жар-птицу!

Пол уже плохо держался на ногах. Вместе с подоспевшим охранником Дорохов отволок его в ближайший кабинет и усадил в кресло, но Ксафонов все порывался вернуться к гостям. Наконец он сдался, мешком отвалился на мягкую спинку.

— Устал, — Аполлинарий Рэмович прикрыл глаза. — А знаешь, что надо делать, когда победил?..

— Ну, у тебя есть обязательства перед избирателями… — неохотно предположил Дорохов, не желавший пускаться в дискуссию с пьяным Ксафоновым.

— У меня? Обязательства?.. — Аполлинарий Рэмович громко расхохотался, с трудом посмотрел на Дорохова из-под набрякших век. — Ты, Андрюха, оказывается, большой шутник! К-к-когда п-п-победил, надо следить, чтобы у тебя из-под носа не растащили прибыль! В-в-выборы, старик, большая коммерция и только…

Серпин позвонил, как обещал. Не слишком поздно, но и не рано, как если бы учитывал вчерашнее состояние Андрея и давал ему проспаться. Говорил очень ровно и спокойно, но Дорохову казалось, что за его словами, весьма невыразительными и будничными, кроется ироническая усмешка. Андрей даже видел полные, чуть капризные губы на одутловатом, круглом лице. Дорохов успел принять душ и побриться, и уже заваривал себе крепкий кофе, когда снизу позвонили по мобильному. Темно-синяя с проблесковым маячком «Ауди», какими пользуются высшие правительственные чиновники, ждала его во дворе. Дав пассажиру возможность устроиться на заднем сиденье, шофер молча кивнул и погнал машину в сторону от центра. Ехали с сиреной по осевой, не слишком утруждая себя соблюдением дорожных правил и лишь немного притормаживая на светофорах. С Кутузовского свернули в сторону Рублевского шоссе, так что скоро за тонированным стеклом замелькали глухие, выкрашенные зеленой краской заборы, с одинаковыми воротами под бдительным оком телекамер. Въехав на территорию одной из дач, «Ауди» прошуршала по обсаженной старыми липами аллее и остановилась у защитного цвета деревянного дома с колоннами. Молодой, атлетического сложения парень в темном костюме и при галстуке проводил гостя в большую, довольно темную комнату, выходившую фонарем окна в голый сад. День был серый, пасмурный, но света не зажигали, и Андрею потребовалось какое-то время, чтобы привыкнуть к полутьме. Посредине комнаты стоял широкий, длинный стол, наподобие заседательского, по обе стороны которого выстроились шеренги стульев. На одном из них, ближе к окну, сидел человек, в нем Андрей узнал Серпина. Несколько поодаль, спиной к свету, в высоком кожаном кресле расположился второй человек, лица его Дорохов не, разглядел. При появлении гостя Серпин привстал, но руки не подал, а указал на место напротив, по другую сторону стола. Андрей сел и сейчас же из боковой двери выскользнула женщина в белом передничке и с блестящим подносом. Расстелив небольшую скатерку, она поставила на нее стаканы с чаем в ажурных, серебряных подстаканниках и простенькую вазочку с печеньем курабье, после чего мгновенно удалилась.

Похоже было, что в этом доме хорошим тоном считалось молчать, поэтому слова Серпина прозвучали как-то резко и неожиданно.

— Надеюсь, добрались без проблем? — поинтересовался он заботливо, как если бы Дорохов только что проделал тысячекилометровый путь через океан. Впрочем, ответа Серпин не ждал. — Пол мне много о вас рассказывал, — продолжал он, ставя перед собой стакан. — Очень любезно с вашей стороны, что вы так быстро и охотно откликнулись на наше приглашение. Честно говоря, я давно уже слежу за вашими успехами и нахожу их впечатляющими.

Дорохов молчал. По-видимому, именно это от него и требовалось. Серпин бросил в стакан кусочек сахара, неспешно начал размешивать его серебряной ложечкой.

— Память так и не вернулась? — спросил он вдруг, вскинув на Дорохова глаза.

Андрей развел руками. После вчерашнего хотелось пить, он взял с салфеточки стакан и сделал несколько глотков. Чай был ароматный, вкусный.

— Скажите, Андрей Сергеевич… — Серпин опять сделал паузу, очевидно, подыскивая нужные слова, — вы не обидитесь, если я попрошу вас о некотором одолжении. Даже о двух. — Он вдруг улыбнулся. — Вы, естественно, знаете, что мы постепенно втягиваемся в президентские выборы и по существу гонка уже началась. Так вот, не согласились бы вы, как директор Института интеллектуальных инициатив, принять участие в политических дискуссиях на телевидении? Вы наверняка знакомы с тем, как они проводятся: собираются несколько безответственных болтунов и эквилибристов слова и начинают, перебивая друг друга, молоть всякую чушь, что, как вода из крана, проходит через их головы. Иногда бывает смешно, иногда забавно, но всегда основное чувство, вызываемое такими сборищами, — это грусть. Я и сам изредка так развлекаюсь, хотя, кажется, я вам об этом уже говорил.

Дорохов помялся. Предложение было несколько неожиданным, далеким от того, чего он мог ожидать.

— Исключительно в качестве дружеского одолжения! — добавил Серпин, видя, что Андрей колеблется. — Мы проводим научный эксперимент. Я бы и хотел, но не могу ввести вас в курс дела: в этом случае опыт нельзя будет считать чистым.

— Что ж, если вы находите нужным…

— Не только нужным, — тут же подтвердил Серпин, — но и весьма важным. Обещаю вам, что, когда эксперимент будет закончен, мы вместе разберем его результаты.

— Хорошо. — Дорохов допил чай, вернул стакан на скатерку. — Что еще я должен делать?

— Ну, это уже сущие пустяки! — рассмеялся Серпин. — Уверен, вы будете удивлены. Я хотел бы, чтобы вы прошли полную медицинскую диспансеризацию…

— Диспансеризацию? — не поверил своим ушам Дорохов.

— Да, да, вы не ослышались. И это тоже связано с экспериментом. Он, если можно так выразиться, носит социо-биологический характер. — Серпин развел руками: мол, ничего с этим не поделать. — Для объективизации и интерпретации данных просто необходимо располагать результатами медицинских тестов и, в частности, выводами психолога. Поверьте, это действительно серьезно, иначе я не позволил бы себе вас побеспокоить…

— А этот, в кресле, так ни слова и не сказал? — хмурилась Мария Александровна, слушая за вечерним чаем рассказ Дорохова.

— Молчал, как рыба! — Андрей закурил, приоткрыл на кухне фрамугу, чтобы дым тянуло на улицу. — Я его толком и не разглядел. Невысокий, худой, лицо сухое, носатое. Когда он раскуривал трубку, я заметил, что есть в нем что-то птичье.

Мария Александровна долго размешивала в чашке сахар, следила за водоворотом кружившихся чаинок.

— Не нравится мне все это, — сказала она наконец. — Не пойму, чего они от тебя хотят.

— Скорее всего, чтобы я участвовал в кампании по выборам их кандидата, — предположил Андрей. — Сначала, как у них это водится, со всех сторон проверят, а потом предложат работу. После успеха Ксафонова выглядит весьма логично…

— И ты согласишься? — в голосе Марии Александровны прозвучало сомнение. Она смотрела на Дорохова с какой-то странной полуулыбкой, в которой при желании можно было прочесть жалость и сочувствие.

— Вряд ли. Правда, все это лишь мои догадки, но участвовать в политических шоу я согласие дал.

В этот вечер Мария Александровна была особенно задумчива и тиха. С книгой в руках она устроилась в кресле в углу большой холодной комнаты, обставленной блестевшей в полутьме полированной мебелью. В свете низко склоненной лампы страницы книги казались особенно белыми. Иногда Маша их переворачивала, но делала это автоматически, прочитав глазами последнюю строку. Мысли ее были далеко. Дорохов без дела слонялся по квартире, пробовал смотреть телевизор, но передачи казались убогими и глупыми, какими и были на самом деле. Когда между мужчиной и женщиной остается что-то недосказанное, но понятое каждым по-своему, возникает нечто похожее на томление духа, постепенно перерастающее во взаимное неудовольствие, чреватое взрывом эмоций из-за любого пустяка. Внутренний диалог изматывает и рано или поздно вырывается наружу, и тогда даже сдержанные, умные люди перестают заботиться о последствиях своих слов и безобидная на первый взгляд ситуация начинает стремительно развиваться по логике мазохистов: чем хуже — тем лучше. Потом?.. Потом, возможно, оба скажут, мол, накопилось, и, скорее всего, пожалеют о содеянном, но это будет потом.

— Такое чувство, будто ты все время меня осуждаешь! — Дорохов вошел в комнату, прислонился спиной к дверному косяку. — Может быть, я чем-то тебя обидел?

Маша оторвалась от книги, посмотрела в полутьму.

— Да, нет… Почему ты так считаешь?

И хотя слова ничего особенного не выражали, давешняя недосказанность вспыхнула в крови пожаром, заметалась раненым зверем.

— Но я же чувствую! — Андрей похлопал себя по карманам в поисках сигарет.

— Ради Бога, не кури здесь. И вообще…

А вот это уже было лишним. Безобидное в другое время «и вообще» возымело эффект поднесенной к бочке с порохом спички.

— Что «вообще»? — Дорохов сверкнул глазами, скрестил на груди руки. — Ну, скажи же, я чувствую, тебя давно подмывает сказать!

Мария Александровна отложила в сторону книгу.

— А что говорить?.. Мне обидно, что к тебе относятся, как к призовому жеребцу — разве что в зубы не заглядывают, — а ты все терпишь. Неужели не ясно, что тебя спровоцировали и заставили работать на Ксафонова, что разыгрывался заранее расписанный по ролям сценарий! Я чувствую: и теперь происходит то же самое, и ты лишь игрушка в чьих-то руках, но сам ты почему-то не желаешь этого знать! А ведь люди тянутся к власти исключительно от пустоты собственной жизни! — Маша смотрела прямо в глаза Дорохову. — Власть дает им иллюзию нужности и значимости, и этой иллюзией они живут. Власть заменяет им все: любовь, дружбу, самую жизнь. Они цепляются за нее из последних сил, потому что иначе их поглотит пустота бытия, вселенская пустота. Я же вижу, что с тобой происходит, и мне страшно…

Тут бы и поставить точку, подойти к женщине, обнять, но маховик раздражения накопил слишком много зла, так просто его не остановить.

— Хорошо, допустим я живу не так! Ну а сама-то ты что делаешь в жизни? — губы Дорохова сложились в усмешку, тон стал язвительным. — Кому нужны эти твои искания, копание в истлевшем старье?

Этого нельзя было говорить, и Андрей знал, что нельзя, но сказал. Маша вздрогнула, посмотрела на него долгим, изучающим взглядом, как если бы видела в первый раз.

— Кому нужны?.. Мне! Если то, что человек делает в жизни, не нужно ему самому, то и никому это не понадобится. А я… я изготавливаю зеркало, в которое человек, если захочет, может заглянуть и узнать себя, узнать, что все уже было, узнать кое-что о своем будущем. Ты ведь об этом никогда не задумывался, а страну к октябрьскому перевороту подтолкнули маленькие чиновнички, этакие акакии акакиевичи, преследовавшие каждый свой собственный интересик. Интересик крошечный, мизерный, но все вместе они спустили на тормозах великие реформы, выхолостили их в угоду своим сиюминутным барышам. Зла в России всегда было предостаточно, а тут оно еще многократно умножилось. Тебе ситуация ничего не напоминает?.. Впрочем, к чему я все это тебе говорю…

Мария Александровна взяла с колен книгу, раскрыла ее, но читать не могла. Похоже было, ее колотила нервная дрожь.

— Извини. Я не хотел…

— Оставь меня, уйди.

Направившийся было к Маше Дорохов вернулся к двери и уже из коридора повторил.

— Я действительно не хотел, прости!

Следующая неделя пролетела незаметно, в делах и хлопотах. Два дня было убито на хождение по врачам в совершенно закрытой для нормальных людей поликлинике, где лысый, бородатый психоаналитик — сам, скорее всего, не без отклонений — выспрашивал у Дорохова с пристрастием, не боится ли тот темноты и женщин в черных колготках. Поскольку предстояли телевизионные дебаты, Андрей не то, чтобы к ним готовился, но все же полистал текущую прессу. Кроме помойных рек и подленького подхихикивания, на ее страницах ничего не было. После многих десятилетий ханжеской коммунистической морали российские газеты как будто с цепи сорвались. Взиравшая на эти крысиные гонки страна из последних сил сдерживала рвотные позывы.

Однако в сложившейся ситуации для Дорохова имелось и кое-что полезное. Ему, ни к чему конкретно не стремившемуся, не принадлежавшему ни к одной их рвущихся к власти команд, было легко оставаться самим собой. Поэтому во время проходивших в два тура телевизионных дебатов Дорохов скорее посмеивался над их участниками, чем старался убедить телезрителей в своей правоте. Как-то так выходило, что без всяких к тому усилий Андрей оставался в центре всеобщего внимания, и к нему, как к представителю интересов населения, чаще всего апеллировал ведущий программы. Находясь над схваткой, Дорохов явно выигрывал в сравнении с заангажированными политическими гладиаторами, усердно и старательно отрабатывавшими полученную мзду. Как ни странно, большинство вопросов телезрителей прямого эфира также предназначалось ему, и, отвечая на них, Андрей себя не сдерживал. Скрытый в его словах юмор будто подмигивал людям — уж кто-кто, а мы-то с вами знаем цену пустым обещаниям, — естественность поведения вызывала симпатию. Второй тур политического шоу смотрело больше сорока миллионов телезрителей. По крайней мере, так утверждала телевизионная статистика, и, похоже, на этот раз не врала.

Уже на следующее утро после заключительного эфира в квартире Дорохова раздалось сразу несколько звонков от первых лиц политических партий, ведущих борьбу за президентское кресло. Предлагали одно и то же — на любых условиях присоединиться к своей команде. Не стесняясь, сулили деньги и посты в новой администрации, но Андрей энтузиазма не проявлял и всем отвечал уклончиво.

Серпин позвонил ближе к полудню, говорил, как обычно, подчеркнуто спокойно. Встречу назначил на вечер. Все та же темно-синяя «Ауди» с молчаливым шофером ждала Дорохова в назначенный час у подъезда. На этот раз поехали не на дачу, а в центр города, в район Старой площади, где когда-то размещался могущественный Центральный комитет партии. Как и в былые времена, хмурые парни в штатском сверили выданный Дорохову пропуск с удостоверением личности. Человек, который вел машину, сопровождал Андрея неотступно. Поднявшись по лестнице, они вдвоем пошли бесконечными, устланными ковровыми дорожками коридорами. У одной из дверей сопровождающий остановился и, постучав, пропустил Дорохова в кабинет. В отличие от царившего в здании приглушенного света, небольшая комната была ярко освещена находившимися под потолком плафонами, на единственном окне висели плотно задернутые белые занавески. Сидевшие за столом двое мужчин при появлении Дорохова поднялись. Серпин сделал шаг навстречу гостю и, пожав руку, подвел Андрея к невысокому, худощавому человеку, как к старшему.

— Познакомьтесь, пожалуйста. Андрей Сергеевич Дорохов!

— Нергаль, — мужчина протянул Андрею руку. — Впрочем, мы уже виделись. Присаживайтесь.

Он указал Дорохову на стул, сам сел напротив. Серпин занял место рядом. На столе между ними лежала кожаная папка с бумагами, стоял портативный компьютер. На его экране Андрей краем глаза заметил какой-то график.

— Что ж, — сказал Нергаль, глядя на посетителя исподлобья, — как и было обещано, я готов познакомить вас с результатами эксперимента. По существу, он начался еще до нашей предыдущей встречи. Первый раз вы попали в поле зрения Серпина, — он сделал легкое движение головой в сторону своего соседа, — когда стали работать в ассоциации. Собственно, саму идею привлечь вас к организации выборов Ксафонову дали мы. Интерес к вам в то время носил чисто академический характер, правда, рос даже быстрее, чем рейтинг самого кандидата в Думу.

Нергаль сделал паузу, достал из кармана пиджака трубку и принялся набивать ее табаком из стоявшей тут же жестяной коробочки.

— Так вот, — он вскинул свою птичью голову и пристально посмотрел в глаза Дорохову. — Многое стало понятно, когда выборы были с блеском выиграны, но не все. Оставался еще вопрос: с какой скоростью может расти ваша собственная популярность. То, что вы обладаете харизмой, не вызывало сомнений…

— По мнению Шепетухи, — уточнил Дорохов с улыбкой, — харизма — это то, чем пользуется армейское начальство для руководства личным составом…

Нергаль не только не улыбнулся, а еще больше нахмурился, его маленькое сухое лицо будто окаменело.

— Оставьте в покое этого идиота, мы говорим о деле! — он прижал табак пальцем, поднес к трубке специальную зажигалку с хоботком. — После вашего первого выступления, — Нергаль выпустил в потолок клубы ароматного дыма, — проведенный по специальному заказу опрос общественного мнения показал, что вам симпатизируют двадцать восемь процентов населения, из них семь процентов готовы видеть вас своим президентом. Цифра сама по себе ошеломляющая, но оставим в стороне объяснения и догадки. Вчерашнее появление на экране, по мнению экспертов, поднимет ваш президентский рейтинг процентов до двадцати пяти — тридцати, и это при том, что предвыборная кампания еще не начиналась!

Нергаль пыхнул несколько раз трубкой, откинулся на спинку кресла, заложил ногу на ногу.

— До проведения теледебатов у нас были сомнения, что к дате голосования вы сможете достичь необходимой популярности, теперь же проблема в другом — как не дать рейтингу превысить разумный предел. Процент выше восьмидесяти покажется мировой общественности откровенно неприличным. Вот, взгляните, что дает нам прогноз аналитиков.

Нергаль развернул компьютер к Дорохову. Кривая на экране резко забирала вверх, достигая плато на отметке девяносто пять пунктов. Андрей перевел взгляд на сидевших напротив мужчин, недоуменно пожал плечами:

— Скажите, а кто такие «мы», от лица которых вы все время говорите?

Нергаль вытащил изо рта трубку, пристально, будто прицеливаясь, посмотрел выше глаз Дорохова.

— Хорошо, я отвечу на ваш вопрос… Местоимение «мы» в данном случае объединяет влиятельную группу реалистов и прагматиков, желающих народу добра, а стране процветания.

— Ну, насчет реалистов, вы, наверное, погорячились, — усмехнулся Дорохов. — Неужели кто-то думает, что люди будут голосовать за человека, не зная ни его программы, ни даже политических взглядов?

— Будут, — заверил Андрея Нергаль, — еще как будут! Не забывайте, что мы живем в России, здесь выбирают правителя, а не партию или программу. Предвидя возможный вопрос, скажу больше — ваша кандидатура устраивает нас и с финансовой точки зрения. Теоретически, в президенты можно протащить даже обезьяну, все зависит лишь от количества денег. Пример тому — Государственная дума, где хвостатые уже расселись по креслам. — Нергаль протянул руку, нажал клавишу на киборде компьютера. На экране появился пучок графиков, демонстрирующих зависимость рейтинга кандидата от объема финансирования. — Вот, полюбуйтесь. В вашем случае, — показал он на одну из кривых, — достижение результата требует минимума средств.

Дорохов достал сигареты, закурив, выжидательно посмотрел на своего собеседника. Нергаль отложил в сторону трубку, тяжело вздохнул, как если бы ему предстояла трудная, неблагодарная работа.

— Я вижу, вы ждете пояснений… Что ж, поскольку нам вместе делать дело, — нахмурился он, — давайте поговорим, но так, чтобы к этому больше не возвращаться. Мне хотелось бы, чтобы мы одинаково смотрели на некоторые вещи, поэтому я возьму на себя труд объяснить ситуацию в принципе.

Нергаль немного помедлил, очевидно, прикидывая, как лучше построить беседу.

— В одной из своих работ, — начал он, — известный вам Лев Гумелев утверждал, что этнос даже при самых благоприятных условиях не живет больше тысячи двухсот лет. Ученый был великим путаником, но тут оказался прав. Приложив этот тезис к истории русского народа, приходится констатировать, что мы с вами присутствуем при его закате и уходе с мировой сцены. Тому имеются и неопровержимые доказательства… Хотя это видно невооруженным глазом.

Нергаль замолчал, как бы давая Серпину возможность присоединиться к разговору, что тот не замедлил сделать:

— Видите ли, Андрей Сергеевич, если посмотреть на последние двести лет российской истории и сравнить их с жизнью человека, то время Пушкина и Лермонтова приходится на умудренную старость, а Серебряный век выглядит как последнее прости умирающего. Даже революция большевиков представляется не более, чем попыткой облегчить участь тяжелобольного посредством обильного кровопускания. Метод, кстати, широко известный и практикуемый в медицине…

Разжигавший трубку Нергаль криво усмехнулся, этого было достаточно, чтобы Серпин сейчас же умолк.

— Мой коллега — романтик, не удивлюсь, если он тайком пописывает стихи. — На птичьем лице говорящего отразилось пренебрежение. — Перед нами же, российскими политиками начала нового тысячелетия, стоит совершенно конкретный вопрос: куда и как вести страну. Возрождать ту, утерянную Россию с крестными ходами, колокольным звоном и народом-богоносцем?.. Но связь времен прервалась! И что в таком случае делать со ста миллионами убиенных и замученных русских людей, не говоря уже о тех, кто бежал из страны и бежит до сих пор?.. — Нергаль отодвинулся от стола, заходил, заложив руки за спину, по комнате. — Невольно задаешься вопросом: что же тогда за народец населяет необозримые просторы нашей родины? Что могут, чему научились эти люди, потомки заключенных и вохровцев — тех, кто сидел и кто сажал? — Он остановился у окна, повернулся и пристально глядя на Дорохова, сказал по слогам: — Вы-жи-вать! Именно эту черту национального характера мы и должны использовать. Нам предстоит построить молодую, агрессивную страну предприимчивых, не отягощенных моралью людей без истории и предрассудков, этакую новую Америку, где господствует право сильного. Именно такая Россия подобно Фениксу, восстанет из пепла!

Смотревший в рот Нергаля Серпин воспользовался образовавшейся паузой:

— Между прочим, в разработке концепции национальной идеи мы опираемся на последние достижения науки, тесно сотрудничаем с таким всемирно известным ученым, как академик Версавьев.

Дорохов криво усмехнулся.

— Очень сомневаюсь, что народ разделяет такой взгляд на собственное будущее!

— Зря вы так плохо думаете о наших людях! — Нергаль вернулся за стол, лопаточкой выгреб из трубки остатки спекшегося табака. — Народ у нас на удивление покладистый. За месяц можно создать любое движение: хотите, в поддержку, а можно и против. Ему нет нужды знать подробности, был бы мужик правильный. — Маленький человечек постучал черным жерлом трубки о ладонь, спрятал ее в карман. — Так что вам, Андрей Сергеевич, предстоит привыкнуть к поистине монаршим почестям и проявлениям всенародной преданности и любви. Удачно и то, что у вас нет прошлого…

Дорохов с удивлением посмотрел на Нергаля, тот пояснил:

— Мы вам его выдумаем. Подберем друзей детства, найдем однокашников по институту, которые, конечно же, вспомнят, каким вы были талантливым и принципиальным студентом. Разыщем где-нибудь в глубинке чистенькую, богобоязненную старушку и определим ее вам в матери. Послушайте, Серпин! Вы меня заразили художественным мышлением, я чувствую себя режиссером-постановщиком жизни. Так и хочется начать творить нечто эдакое трогательное, чтобы люди рыдали от умиления!..

Маленький, похожий на птицу человечек засмеялся, но прозвучало это как-то фальшиво. Серпин подобострастно улыбался.

— Людям надо давать самую малость, — Нергаль вытер бескровные губы платком. — Если хотите — в этом формула счастья. Мой личный врач утверждает, что лечить больного надо лишь в той мере, в какой он сам того просит. Исцелившись полностью, тот будет требовать от доктора, чтобы его развлекали, а то и снабдили новым смыслом жизни, старый-то сводился к выздоровлению. А когда даешь минимум, у людей сохраняется жажда жить и бороться, и последнее им очень даже может пригодиться. Ведь мы в России не умеем работать тонко, нам бы только стрелять по площадям…

Дорохов в задумчивости смотрел в окно поверх белых занавесок, где над срезом соседней крыши проступили по-весеннему яркие звезды. Нергаль пристально наблюдал за выражением его лица.

— Я говорю вещи печальные и даже страшные, — счел он необходимым заметить, — однако приходится быть реалистом. Иллюзии, как кривые зеркала, искажают картину мира и не дают принимать пусть и болезненные, но необходимые решения. Помните, Михаил Юрьевич писал: «страна рабов, страна господ»? Так вот, это не аллегория и не констатация факта, это модель построения российского общества. Во все времена существовало две России: Россия людей, вынужденных жить по-скотски, и Россия скотов, живущих по-человечески. Ничего не поделать, — в голосе Нергаля прозвучала сочувственная нотка, — русский народ — толпа, но такова объективная, многовековая реальность. Нам, людям умным и рациональным, еще только предстоит дать человеку достойную жизнь. Вы этим огорчены?.. Я — нет! Мы ничего не можем поделать с законами природы, как только использовать их в собственных интересах… — Нергаль помедлил и добавил: — господин Президент!

Это звучало музыкой: господин Президент! Было что-то упоительное в сочетании этих слов, если примерить их к себе, — господин Президент! И ведь не боги горшки обжигают… Томная сладость коснулась сердца, эхом отозвалась в анфиладе кремлевских залов, шепотом пронеслась под высокими, расписными потолками: Президент, Президент, Президент!..

Дорохов смотрел на далекую звезду, на тонкий серп молодой, восходившей на темном небосводе луны.

С учредительным съездом нового движения тянуть не стали. К своему удивлению, в огромном зале Андрей увидел довольно много лиц, знакомых ему по сюжетам в программах новостей, мелькавших на сборищах интеллектуальной и артистической элиты. «Они-то что пришли? — думал он, разглядывая из президиума лоснящиеся, сытые физиономии. — На хрена всем этим творцам вечного и прекрасного суетная, сиюминутная власть? Может быть, Маша права, может быть, любовь к сильным мира сего — это разновидность сексуального извращения, симптом творческой импотенции?» Но улыбаться Андрей не забывал — сдержанно, солидно, но и по-человечески открыто и тепло и даже, несколько застенчиво — короче, в точности, как рекомендовал имиджмейкер.