3. ЭТОТ СТРАННЫЙ РУССКИЙ

— Уж наберитесь терпения, — начал Уваров. — О династии нашей можно сложить целый роман.

— Наберемся, — успокоил его Грег. — Пусть вас не смущает время, рассказывайте.

— Итак, после освобождения крестьян от крепостного права в 1861 году…

— Вы хотите начать с 1861 года? — ужаснулся Эдерс.

— Да пусть говорит! Куда нам спешить? — Мартин ободряюще взглянул на русского.

— Не пугайтесь, об этом всего несколько слов. — Уваров чуть прикрыл веки и продолжил: — Мой любимый поэт Некрасов так прокомментировал это событие: «Порвалась цепь великая. Порвалась и ударила. Одним концом по барину, другим по мужику». Но волею судьбы мои предки оказались в выгодном положении. До царского манифеста они находились на так называемом оброке — держали в Москве рыбную торговлю, а барину платили дань. Прадедушка, человек предприимчивый, быстро пошел в гору и разбогател до миллионного состояния. Слыл он неверующим, даже богохульником и «безобразником». Его супруга являла полную противоположность — искала утешения в религии. Родив сына, вообще устранилась от мирской суеты, к вящей радости мужа, который незадолго до революции, оставив жену на попечение монахов и попов, а сына сбагрив в морской кадетский корпус, перебрался в Париж в обществе француженки — то ли певички, то ли плясуньи кафешантана. Капиталы также перевел во Францию. Жил припеваючи, стриг купоны, словно заправский рантье.

В двадцатых годах дедушка плавал на миноносце гардемарином. Когда Красная Армия ударила по Крыму, молодой моряк отправился в Константинополь. Разумеется, не один, а с возлюбленной. Она-то и стала моей бабушкой. После многих мытарств молодые оказались в Париже и, само собой, наведались к папаше-свекру. Но новоявленный рантье отошел в потусторонний мир. Однако бывшая «арфистка» не только взяла их под свое крылышко, но и приняла самое деятельное участие в дальнейшей судьбе.

— Во-от. — Мартин поднял указательный палец. — А мы часто говорим — шансонетка. Извините, перебил.

— В 1922 году у супругов родился сын — мой отец. Почти одновременно их постигло и горе — умерла от воспаления легких мачеха-патронесса. Свое состояние она завещала им.

Следует заметить, политикой дед не интересовался, и ему претило общество злобствующих белоэмигрантов. Он не вступал ни в какие «союзы», не предъявлял большевикам счет за отнятое добро, тем более никто у него ничего и не отнимал.

Когда фашисты оккупировали Францию, пришлось бежать в Великобританию. Разумеется, остались без гроша. Дед сник и как-то незаметно отдал богу душу — все заботы легли на плечи моего отца. Он стал моряком и даже весьма отличился в десанте через Ла-Манш при открытии второго фронта.

По окончании войны они возвратились в Париж, где и поселились в своем особняке. Так и жили: отец плавал, бабушка вела хозяйство.

Однажды, вернувшись из очередного рейса, застал дома молоденькую девушку-сиротку, дальнюю родственницу матери. На ней он и женился. Вскоре на свет появился я. Оговорюсь, в семье постоянно говорили по-русски, и родной язык я освоил раньше французского и тем более английского. Далекую отчизну не забывали, в особняке было много книг, я рано познакомился с русской классикой, а впоследствии папа привозил советские книги. Уже после окончания Сорбоннского университета я дважды побывал в СССР туристом. Поездки оставили неизгладимый след, я буквально заболел родиной предков. Там меня интересовало все: посещал то, что хотел. Часто вообще бродил в одиночку и в любое время по старым кварталам столицы и Ленинграда. Не могу объяснить, но, вероятно, под впечатлением рассказов близких я как бы узнавал места, в которых никогда прежде не доводилось бывать. Словно после длительной разлуки возвратился туда, откуда меня увезли ребенком. Иногда ловил себя на мысли, что все это уже видел, причем до мельчайших подробностей, о которых раньше никогда не было речи. Я знал русский, мне не требовался посредник в разговоре с советскими людьми, да и они, мне кажется, не подозревали, что я иностранец, представитель иного мира. Скажу откровенно, под конец я чувствовал себя почти советским гражданином, мысли и чаяния этих люден мне были ближе, нежели остальным участникам круиза.

— Мы отвлекаемся. — Эдерс побарабанил пальцами по столешнице. — Продолжим по существу.

Уваров несколько раз кивнул и сказал со вздохом:

— Сейчас мы подошли к кульминации моей трагедии. Видите ли, заканчивая учебу, я познакомился с девушкой, русской по происхождению. Она приехала учиться из вашей страны в Сорбонну. Звали ее Мэри Гарб. Но это на ваш манер, по нашему — Мария Гарбовская. Одиссея ее предков отличалась от моих разве отдельными штрихами. Отец — крупный бизнесмен в области радиоэлектроники, заправлял делами фирмы и научно-исследовательского отдела в этой отрасли. Дочь — единственный и к тому же поздний ребенок. Худенькая, со слабым здоровьем, очень застенчивая. Она была весьма начитанной, особенно интересовалась русской и советской литературой. Общие симпатии нас сблизили, а потом мы и полюбили друг друга. Она ввела меня в семью, и я не только получил благословение папаши на наш брак, но и предложение работать в технической лаборатории. В это время меня постигло огромное несчастье: возле берегов Центральной Америки, в пресловутом Бермудском треугольнике, в урагане «Кэтрин» погиб танкер отца, а в это время с ним плавала моя мама. Родителей лишился, как говорится, в одночасье.

Я ликвидировал дела во Франции и переехал сюда. Со дня на день мы собирались пожениться — жизнь рисовалась весьма радужно. — Он вздохнул и продолжил: — Отец Маши собирался посодействовать приобрести на мои капиталы — их было около тридцати тысяч — ценные бумаги его компании, они котировались очень высоко.

В конце недели мы договорились с невестой, что я, окончив кое-какие формальности, навещу ее за городом, где у них имелась небольшая вилла. Машенька плохо себя чувствовала, побаливало сердце, и отдыхала там, ей был необходим свежий воздух.

Я сидел в гостинице, когда раздался телефонный звонок. Звонивший представился референтом мистера Гарба и сообщил: шеф поручил ему оформить мои финансовые дела и для этого он ждет меня, — разумеется, со всеми деньгами и бумагами — в пять часов вечера в холле бара «Небеса», за крайним столиком справа от входа. Я обещал быть, хотя не скрою, меня слегка озадачило столь легкомысленное место для подобного свидания.

Уваров закрутил головой и сказал с досадой:

— Там-то я и повстречал Ветлугина.

— Референта звали Ветлугин? Он тоже русский? — словно подсказал Мартин.

— Господи! — встрепенулся Уваров и хлопнул себя ладонью по лбу. — Простите. Я же не упоминал. Тут вот какая история. У папы был товарищ, тоже из эмигрантов, по фамилии Ветлугин. Предки его оказались за границей больше от растерянности, чем по политическим соображениям. Он жил в Париже, активно участвовал в Сопротивлении. Когда отец уехал в Англию, связь между ними оборвалась. Лет через пять-шесть после возвращения папы в Париж к нему неожиданно явилась незнакомая женщина с маленьким мальчиком. Она заявила: этот ребенок — малыш стоял и молчал, как рассказывала мама, выглядел очень несчастным — сын, да-да, сын его друга, а она жена, но не обвенчанная. Ветлугин умер и просил перед смертью разыскать отца, чтобы он позаботился о ребенке. Дама собирается выходить замуж, а ее жених не намерен воспитывать чужого ребенка. Она в отчаянии, не знает, что делать, и умоляет приютить его ненадолго. Короче, мальчуган — звали его Юлием — остался в семье, а мамаша так больше и не объявлялась. Своих детей у моих родителей тогда еще не было, и к приемышу относились, как к родному. Однако парнишка оказался уже испорченным. Когда я появился на свет, ему было лет двенадцать-четырнадцать, однако он умудрился вылететь из нескольких школ и наконец устроился учеником в какое-то маклерское бюро, но прилежанием не отличался. Мне тогда исполнилось пять лет. Дружбы меж нами не получилось — он меня просто высокомерно игнорировал, и не только из-за разницы в возрасте. Юлий отличался какой-то патологической жестокостью и злобой. Однажды я застал его, когда он расстреливал из пневматической винтовки собаку. Бедное животное металось по саду, не понимая, откуда приходит эта настигающая ее повсюду боль. Он же с садистским наслаждением всаживал в собачонку пулю за пулей.

Как-то, уже будучи юношей, он заявился домой и объявил с апломбом: записался наемником в иностранный легион в Африку. Отец возмутился и потребовал объяснений. Разразился скандал. На утро Ветлугин исчез, и папа запретил даже упоминать о нем. Вот его-то я и встретил в том баре. — Уваров прикрыл глаза и заскрипел зубами.


В мрачноватом холле, отбрасывая на стены отблески, вспыхивали разноцветные огоньки. У стойки толпились посетители, их было еще мало. Из-за малиновых портьер, свисающих над входом в общий зал, выплескивались потоки джазовой музыки. Пахло сигаретами, духами и коньяком. За широкими окнами лил дождь. Уваров присел за столик справа и наблюдал, как в лужах лопаются водяные пузырьки. Было без десяти пять. На миг его кольнуло сомнение — может, перепутал что-либо, странное место выбрал референт для делового разговора. А впрочем, ему виднее, значит, здесь удобней.

В коридорчике, ведущем к туалету, стояли двое и, стараясь быть незамеченными, пристально наблюдали за Уваровым.

— Так, — произнес тот, что повыше и посолиднее. — Пришел. Ждет. Сбегай-ка позвони и сразу обратно. Как заговорю с ним, мчись наверх и готовь все к нашему приходу.

Второй, пониже и потщедушнее, покорно кивнул и скрылся в конце вестибюля.

Минуты через две к Уварову подошел кельнер, и сказал, что его просят к телефону.

Звонил референт. Извинился и сообщил: попал в автомобильную пробку, будет добираться на метро. Еще раз просит его простить, явится приблизительно спустя полчаса. Уваров согласился подождать и вернулся к своему столику.

Громкий возглас по-русски заставил обернуться.

— Дружище! Кого я вижу! Мишенька! Какими судьбами в наши Палестины? — Около, раскинув руки, остановился полноватый и лысоватый мужчина в бутылочного цвета модном костюме-тройке и красном в горошек галстуке-бабочке. Лицо сияло неподдельным радушием.

— Не узнаешь? Стыдно, старик, стыдно. — Он схватил ладони Уварова, сильно потряс и прижал к груди. — Ну, Юля Ветлугин. Вспомнил? Ну господи, Мишель! Неужели не узнал? Ну, Юля, Юля Ветлугин. Напряги память.

— Как же, узнал, — смутился Уваров и покраснел. Он догадался, кто перед ним. — Здравствуйте.

— Слава те, господи. Здравствуй, радость моя. — Брови Ветлугина взлетели вверх. — Какими муссонами и пассатами? Ты же затворник и раньше чурался подобных заведений?

— У меня рандеву. — Он взглянул на часы. — Договорились встретиться с одним человеком. Вот и дожидаюсь — застрял в заторе.

— Боже мой! Мишенька! Я не видел тебя миллион лет. Дай-ка взглянуть. О-о-о, выглядишь классно, на сотню долларов. Преуспеваешь? Вижу, вижу. Похвально. Признайся, не по молодому ли делу здесь? А? Негодник.

— Я же говорил. У меня деловая встреча. — Ответил суховато. Ему стало неловко. Завертел головой, словно кого-то отыскивая среди публики. — Мой знакомый должен подойти через полчаса.

— Нет, нет и нет! — Ветлугин еще выше поднял брови и воздел руки к потолку. — Я его не лицезрел столько, а он, скажите на милость, — деловая встреча. Никуда твой бизнесмен не денется. Удели мне эти тридцать минут.

— Да неудобно. Вдруг придет раньше?

— Почему неудобно? Я не требую чего-то такого невозможного. Пойдем посидим, пока он придет. У нас же есть о чем потолковать, что вспомнить, — начал он убеждать назойливо. — С нашей последней встречи прошло миллион лет. Это в конце концов невежливо и неприлично. Моя искренняя привязанность и уважение к твоей семье, к тебе дает, надеюсь, право. Ладно, не можешь тридцать, давай десять. Не больше.

— Как-то несолидно, — нерешительно сопротивлялся Уваров. — Истолкует привратно, сочтет необязательностью.

— Ты что, дитя малое? Потеряешься? Заблудишься без няньки? — Ветлугин обнял его плечи. — Твой партнер, надеюсь, интеллигентный господин. Подумаешь, каких-то пару несчастных минут ты побеседуешь со старым приятелем. Я же не первый встречный. Впрочем, может, тебе запрещают? Так и скажи, я не собираюсь навлечь чей-то гнев и быть причиной неприятностей, Не навязываюсь в конце концов, это дело твоей совести.

— Ничего мне никто не запрещает, — слабо огрызнулся Уваров. — Просто неудобно. Я вообще никогда не опаздываю.

— Да почему ты должен опаздывать? Тотчас и вернешься. А-а-а. Понятно. Шокирует моя персона? Вот в чем загвоздка. Прошу покорно простить, — он сделал трагическое лицо и поджал губы. — От меня многие отвернулись, когда я попал в беду. Видите ли, оскорбила служба на Черном континенте. Будто я там рок выплясывал. Их не заботило, как я мучился и страдал, перебивался черствой коркой и глотком воды. Все сейчас чего-то опасаются. Боятся проиграть, продешевить, испачкаться о ближнего. Но ты…

— Ничего я не опасаюсь. Откуда вы взяли? — взъерепенился Уваров. — Пойдемте, но предупреждаю — ненадолго. В другой раз мы можем…

— Давно бы так, — перебил Ветлугин и засиял. — А то упрямится, как не желающий отправляться в школу первоклашка. Спасибо, радость моя. Вижу, что в тебе не ошибся. Пошли.

Они протиснулись меж танцующих — народ постепенно прибывал. По винтовой лестнице, застеленной красной дорожкой, поднялись на второй этаж. Здесь было потише, пахло чем-то конфетно-сладким. Вокруг низенького столика с круглыми никелированными шарами пепельниц — кожаные широкие кресла. Стены разрисованы экзотическими цветами и диковинными птицами, похожими на павлинов.

— Тут посидим? — Уваров указал на кресла.

— Да ты что? — Ветлугин возмущенно выпучил глава и охватил его талию. — Здесь? — сморщил нос. — В сенях? Фи! Мы рядом, со знакомыми собрались скоротать вечерок. Зайдем. Не бойся, не съедят — они вегетарианцы.

— Ничего я не боюсь.

— Тогда заходи. У меня друг — чудесный парень, тоже ученый — экономист. Очаровательные приятельницы — студентки из его научного заведения. Входи. — Он притиснул его животом к розовой портьере. — Не стесняйся — все, свои, — ладонью толкнул дверь и пропустил Уварова вперед. Завопил радостно: — Рекомендую! — лицо лоснилось и сияло. — Родственник и коллега. — Сделал жест рукой. — Сын товарища моего бедного отца Мишель Уваров. Потомок тех самых исторических аристократов князей Уваровых. — Обернулся к гостю. — Мишель! Мои друзья.

— Каких еще тех самых? — недоуменно спросил Уваров.

— Это я разыгрываю. Нюансы. Не обеднеешь от помпы, — заговорщицки подмигнул. — Ты же помнишь, люблю подурачиться.

Комната напоминала эллипс. В закруглении, против входа, по стенам, облицованным золотисто-фиолетовым пластиком, — обтянутые красным бархатом диваны. Перед ними овальный стол, уставленный вазами с фруктами, блюдами и тарелками с закусками. Масса разнообразных по форме и цвету бутылок. Справа большой экран кассетного телевизора с подключенным видеомагнитофоном. На полу пушистый сине-зеленый, как морская волна, ковер.

На диване в непринужденных позах мужчина, и три девушки. От Уварова не ускользнуло — девушки очень молоды и красивы. Блондинка, шатенка и брюнетка. Волосы белокурой падали до пояса крупными пепельными кольцами. У шатенки струились до плеч, отливая старой медью. Черненькая подстрижена, как хорошенький озорник мальчишка. Мужчина, длинный и тощий, с унылым висячим носом и безбровым лицом, восседал между шатенкой и брюнеткой. Он, очевидно, собирался закусить и застыл с вилкой в руке и открытым ртом.

Звучала тихая приятная мелодия. Голубоватым облачком плавал душистый табачный дымок.

Едва они появились — музыка оборвалась, и присутствующие разразились приветственными возгласами, если бы встречали самых близких и желанных друзей.

— Прошу любить и жаловать! — воскликнул Ветлугин и простер обе ладони. — Представляю, Мишель, — сделал паузу. — Эрика!

Блондинка встала и вызывающе тряхнула водопадом волос.

— Габи!

Поднялась шатенка и присела в книксене.

— Кэрол!

Вскочила брюнетка. Сверкнула черными глазами.

— А это — Джорджи!

Длинноносый поперхнулся, заерзал и уронил вилку. К удивлению Уварова, когда он выпрямился, то оказался совсем невысоким. Просто творец наградил его весьма продолговатым туловищем и короткими ногами.

— По-русски они ни бум-бум, — прошептал на ухо Ветлугин. — Можешь говорить что угодно, если нужно по секрету. А открыто — по-английски, ты же прекрасно изъясняешься. Видишь, никаких барьеров: ни словесных, ни прочих. Они народец современный — все естественно, как в матушке природе. — Он обернулся к сидящим за столом.

— Прошу потчевать моего сводного брата и нашего дорогого гостя, как принято у нас. Девочки! Ну что же вы, милые?

Эрика подоспела первой. На ней было легкое открытое платье какого-то переливающегося апельсинового оттенка. Подол от пояса вниз рассекали по бокам разрезы, открывающие длинные ноги в черных чулках. С улыбкой она подала Уварову пузатую рюмку. Он машинально взял и пригубил. Рот обожгло крепким коньяком. Уваров сморщился и поставил рюмку на стол. Девушка нежно обвила его шею руками. Пахнуло ароматом французских духов и теплом. По его губам мазнули ее губы.

— Браво! — Ветлугин захлопал в ладоши. — Оскоромили монаха.

Примеру Эрики последовали Габи, одетая в бордовое платье с блестками, и Кэрол, словно змея, затянутая в зеленовато-серебристое трико.

Уваров почти не пил. Так, от случая к случаю и лишь легкие вина. Сделал еще пару малюсеньких глоточков. Зажмурился и скривился.

Ветлугин метнул быстрый взгляд на своего дружка, дернул головой. Тот, закрытый спиной толстяка, всыпал в высокий бокал какой-то белесый порошок.

— На! Охолонись! — Ветлугин протянул Уварову бокал с прозрачной и пузырящейся жидкостью. — Амброзия — напиток богов, прямо с Олимпа. Не кривись — это совершенно безалкогольное.

Уваров выпил до дна. Сразу почувствовал себя легко и беззаботно, захотелось смеяться. По телу помчались тысячи мелких, щекотливо покалывающих искорок.

— Как? — Ветлугин пристально взглянул ему в глаза. — Выпьешь — и на небесах! В объятиях всех ангелиц рая. На еще, не стесняйся.

Уваров осушил второй бокал. Стало веселее, невесомее, восторг переполнял душу.

— Садись. — Ветлугин указал на место меж Эрикой и Кэрол. — С ними не соскучишься. Девочки, развлекайте, голубушки.

— Мне надо бежать, спасибо вам, — сказал неуверенно Уваров. Язык отяжелел и заплетался.

— Успе-е-ешь, радость моя. — Ветлугин взмахнул рукой, показывая часы. — И пяти минут еще не прошло. Давайте лучше выпьем.

— Мне достаточно, — возразил Уваров и закрыл: рюмку ладонью. Веселье так и распирало его, рвалось наружу. Ничего подобного он раньше не испытывал. Все казались милыми и родными. Даже постное лицо Джорджи вроде обрело осмысленное выражение. — Простите, но мне пора. — Улыбаясь, попытался встать. Голова кружилась, очки соскользнули в салат. Что-то залопотал и грудью повалился на стол, будто ухнул в липкую и вязкую пучину.

Ветлугин приподнял ему веко. Жестом изобразил взмах рефери на ринге.

— Готов. Аут. Джорджи — шприц! Девки, за работу! Жива-а-а.

Девушки бросились к Уварову. Ветлугин и Джорджи отодвинули от дивана стол и начали устанавливать видеомагнитофон…

С неимоверным трудом Уваров разлепил словно склеенные веки. В висках и затылке чугунными шарами по булыжникам перекатывалась громыхающая боль. Малейшее движение вызывало тошноту. Губы запеклись. Пересохший язык распух и царапал небо. Перед глазами пелена, словно смотрел сквозь кисею в каких-то крапинках. Он лежал совершенно голый на широченной деревянной кровати. Привстал. К горлу подкатил ком. Огляделся мутным взглядом. Душно. Пахнет приторным и терпким. На теле испарина.

Комната — его гостиничный номер. Из кресла у журнального столика возникла какая-то тень. Поколебалась. Приняла очертания человека. Уваров узнал Ветлугина.

— Отошел? — Донеслось будто эхом издалека. — Хлебни содовой, полегчает. — Подал ему стакан.

Дрожащей рукой Уваров взял и выпил, клацая зубами о стекло.

— Задал ты мне забот, радость моя. — Ветлугин присел на кровать. — Намучился с тобой выше горла.

— Как я здесь очутился? Мне что, было плохо? — Уваров свесил ноги, прикрывшись простыней. — Который час?

— Двенадцать без малого.

— Двенадцать? — Уваров вскочил. По голове словно ударили молотком. Хрипло крикнул. — Мы же договорились в пять…

— Да, двенадцать, — перебил Ветлугин внушительно. — И сегодня двадцатое.

— Ну и что? При чем тут число? — В голове прояснялось медленно.

— А то! Встретиться твоя милость должна была восемнадцатого. Поезд ушел. Референт, надеюсь, доложил шефу о том, что ты не явился. А папаша сообщил дочке, и сейчас оба в загородной обители поминают, как мне мнится, не совсем добрыми словами своего незадачливого зятька и женишка. — Он злорадно усмехнулся.

— Вы с ума сошли! — В голосе слышался ужас. — Этого не может быть! — Он бросился искать одежду. — Вы думаете, что говорите? Шутки и розыгрыши неуместны.

— Хе! Думаю ли я? А вот ты, любезнейший, видно, нет. Взгляни на часы, они же у тебя с календарем.

Уваров бросил взгляд на циферблат и убедился — Ветлугин прав. Сердце опустилось куда-то вниз, перехватило дыхание.

— Где костюм? — Его мелко трясло.

— Сядь и не гоношись. Торопиться некуда. Время вспять не течет — сделанного не воротишь. Сядь! — толкнул его в грудь.

Уваров беспомощно плюхнулся на кровать.

— Ты тут такого навытворял, что не до одежды. — Ветлугин встал, прошелся по комнате и остановился против Уварова, засунув руки в карманы, выпятив круглый живот, обтянутый кремового цвета жилетом.

— Что я навытворял? — Внутри похолодело, лоб вспотел, во рту появилась горечь. Надел выскальзывающие из пальцев очки.

Ветлугин снова налил содовой и сунул стакан чуть ли не в лицо Уварову.

— Отхлебни. Мозги прочистит, понадобится шевелить ими крепко. Пей и успокойся.

— Расскажите наконец, что случилось? Я ничего не понимаю. — Он выпил содовой. Слегка полегчало. Потер виски ладонями.

— Не волнуйся и положись на меня. Теперь я твой единственный друг и, если хочешь, союзник и надежда. Не нервничай — вывернемся. Помогу охмурить твою Мэри и ее батюшку. Все утрясется. Понял?

— Ничего не понял. Что в конце концов случилось? — Голос противно сорвался. — Я вас спрашиваю?

— Третьего дня мы пили на брудершафт и лобызались будто неразлучные сиамские двойняшки. — Он скривился. — Хочешь держать дистанцию? Это не в твоих интересах, радость моя. Но я не стану подобно твоему отцу орать и возмущаться. Выставлять тебя за дверь. — Он опустился на край кровати. Сказал ехидно: — Я слышал, будто Уваровы из купеческого сословия?

— При чем тут сословие? Объясни!

— А при том, что, вероятно, порода сказывается. Вел ты себя прямо как эдакий петушистый ухарь-купчик, ошалевший от свалившегося на него сказочного наследства после почившего в бозе отче-прасола. Не перебивай! — прикрикнул грубо, заметив, что ему хотят возразить. — Помалкивай и внемли. — Достал сигареты и закурил. Выпустил Уварову дым в лицо. Тот поморщился и попытался разогнать его ладонью.

— Пригласил нас в отдельный кабинет шикарного ресторана. Поназаказывал сверхдорогих деликатесов и выпивку. Два дня резвился как шелудивый щенок. Сотенные купюры разбрасывал словно пахарь зерно.

— Этого не может быть! — закричал Уваров. — У меня не было наличных. Вернее, имелось немного, а также чек на тридцать тысяч на акции. Где они? Чек — все, что у меня оставалось.

— Не знаю, не знаю, — Ветлугин состроил гримасу. — Никакого чека не видел. А прихоти твои оплатил я. Да-да. Влетело мне в кругленькую сумму. Еще бы, «Мартель», шампанское «Мадам Клико», зернистая икорка.

— Это ложь! — Голос опять сорвался. — Вранье. Я не мог сделать ничего похожего. Ты подстроил и подло обокрал, как мерзкий карманный воришка.

— Заткнись и слушай, раз ни черта не помнишь! — Ветлугин выплюнул сигарету на ковер. — Если кто тебе и поможет, так это я. Так что не ерепенься и не привередничай, чистоплюй.

Уваров тяжело опустился на кровать. Ноги подгибались, часто стучало сердце, он задыхался.

— Мы встретились в баре «Небеса». Ты уже был неможаху. Молчи! С тобой три девицы — дорогие жрицы любви.

— Какие девицы? Ты спятил?

— Не знаю, не знаю. — Ветлугин словно не слышал возражений. — Заказал отдельный кабинет. Пригласил нас и их. Я был с приятелем — есть свидетель. Стоило твое хлебосольство солидных денежек. Я расплачивался, ты оказался гол как сокол. Уразумел?

— Клянусь, я совершенно не знаком ни с какими девушками!

— Не клянись, бог накажет. Полюбуйся. Кто с ними развлекался? Я или твое благородие? — Он повернулся к столику и включил видеомагнитофон.

Засветился экран. Сначала показалось: на нем какой-то клубок извивающихся обнаженных тел. Затем Уваров. Цепенея от ужаса, различил трех девушек и… себя. Да-да, это был он. Глаза прикрыты. На лице идиотская ухмылка, изо рта слюни. Изображение хлюпало, стонало и взвизгивало. Не веря глазам, Уваров потянулся к экрану. Да, это, несомненно, он.

— Убедился? Но это цветочки. Заключительный аккорд был вообще сногсшибательным. Вероятно желая разделить удовольствие с близкими, ты стал требовать, чтобы я немедля отослал столь пикантные сюжетики твоей Мэри. Я, разумеется, отказался, чем и спас…

— Врешь! Негодяй! — Уваров бросился на Ветлугина. — Ты подстроил! Я тебя задушу!

Ветлугин в испуге отшатнулся, заслоняясь ладонями. Истошно вскрикнул. В комнату вбежал здоровенный детина. Скрутил Уварова и прижал к кровати. Ветлугин отряхнул костюм и зловеще усмехнулся, оскалив зубы. Процедил:

— Все, мистер Уваров, несостоявшийся муж и компаньон. За оскорбление того, кто собирался тебя спасти, ты поплатишься, неблагодарный цыпленок. Когда-то твой отец вытурил меня из дому. Оскорбили, видите ли, его моральные принципы. За деяния папочки ответ держать тебе. Долго я ждал этой минуты. До-олго. За каждым твоим шагом следил. Все выведал и вычислил. Ты преуспевал. Теперь хватит, давай-ка делиться твоей фортуной по-братски. Понял? На размышление пять минут. Или станешь беспрекословно, не рыпаясь, выполнять, что прикажу, или тотчас отправлю известные тебе картиночки твоей девке и ее отцу. Решай, радость моя.

— Мне нечего решать. Я даже не желаю разговаривать с вами. А Маше объясню, и она поймет…

— Объясню! Поймет! — перебил Ветлугин и передразнил. — Да тебя туда и на порог не пустят, наивный кутенок. Можешь быть уверен, я приму меры. Советую не выпендриваться, а передо мной извиниться. Прощу, не злопамятный. Тем более дальнейшие аферы начнем прокручивать вместе, будешь моим напарником. С твоей нареченной и тестем я утрясу — комар носа не подточит, не впервой. Ты устроишься в его фирму и станешь поставлять мне кое-какую информацию. Уж я знаю, куда ее сплавить, само собой не за так. За подобное выкладывают солидные деньжата. Сейчас это называют промышленным шпионажем, а по мне весьма доходным бизнесом. И мы с тобой…

— Никаких дел у меня с вами быть не может. Так и знайте! — Уваров вытянул шею и плюнул в его самодовольно ухмыляющуюся физиономию.

— Ах так, — прошипел Ветлугин и вытерся платком. — Ничего-о. Об этом пожалеешь. Кре-епко пожалеешь. Мы тебя обломаем как миленького, небо с овчинку покажется. На карачках приползешь, мокасины мне лобызать будешь.

Где-то внизу, под окнами, надрывно и тревожно провыла сирена полицейского автомобиля…


— Негодяй отправил Машеньке кассеты и подписал как письмо от меня. Ничего не подозревая, она включила видеомагнитофон… Маша была слабенькой и тем более болела. Она умерла от сердечного приступа… Так я лишился любимого человека, средств к существованию и цели в жизни… Где у вас туалет? Мне нужно умыться.

— Направо. В конце коридора. Вас проводить? — Фрэнк заботливо поддержал его под локоть.

— Не стоит. Найду. — Он вышел.

Несколько минут над столом висело гнетущее молчание. Затем раздался голос доктора:

— В клинику его доставили ночью, в мое дежурство. Вскрыл вены на обеих руках. Еле удалось спасти. Теперь отрабатывает за лечение. А подонок Ветлугин скрылся. Видно, почувствовал — если попадется ему на глаза, несдобровать.

— Давайте соберемся завтра, — предложил Грег. — Сегодня разговора не получится. Бедный парень, я ему искренне сочувствую. Утром отправлюсь к старому знакомому, поговорю относительно денег, попрошу в долг. Будет и реальная основа для дальнейших планов.

Загрузка...