Год порно

Часть 4

Мама быстро начала лысеть. Она пыталась скрыть это под розовой вязаной шапочкой, но клочки волос выдавали ее — падали на койку и пол. Марк собирал их и выкидывал в мусорку.

Тебе что-нибудь нужно? — спрашивал он маму время от времени.

Просто уйди, пожалуйста.

Когда пробка на дороге рассосалась и Марк наконец добрался до больницы и зашел в палату, он увидел в глазах матери то, чего в них никогда раньше не было, — злобу и отчаяние. Каждый был виноват в том, что с ней случилось, включая Марка, ее сына. После курса химиотерапии это прошло. Злость сменилась пустотой и болью. Мама сворачивалась в позу эмбриона и плакала. Марк находился рядом и ощущал, как умирает вместе с ней. Больше он ничего сделать не мог.

Прислушавшись к ее просьбе, он сидел в коридоре, выходил покурить и возвращался. Упирался затылком в стенку и постепенно привыкал к мысли, что мама скоро умрет. Отец оплатил отдельную палату. Врачи и медсестры продолжали лечить маму, хотя после первых обследований сказали, что надежды нет. Рак распространился по телу.

Две недели, все повторял за ними отец. Сейчас нужно быть с ней.

Марк с отцом сошлись на том, что им повезло. Оба понимали, что, если бы не отцовские связи и деньги, никто бы не стал начинать курс химиотерапии. А с ним какой-никакой шанс был. Отец сконцентрировал внимание мамы именно на этом обстоятельстве и убедил ее бороться до конца. Она не знала, что девяносто процентов больных в этой стадии умирают и лечить ее сейчас, как выразился врач, значит просто мучить человека в его последние дни.

Город моментально промерз. Оттаявшие было тротуары снова покрыла ледяная корка, а поверх нее намело снегу. Вечерами, когда Марк возвращался домой, пустые дороги отражали холодный свет уличных фонарей, и то тут, то там закручивались поземки. Так дышала зима.

Мамино дыхание было летним. Оно пахло овсянкой, молоком и медом, которыми она по большей части питалась до болезни. В детстве, когда у Марка достаточно окрепли руки, чтобы носить пакеты, мама стала брать его с собой в продуктовый. Они всегда закупались в одном и том же ближайшем к дому супермаркете и продолжали называть его «Перекрестком», хотя помещение часто переходило от одной сети к другой.

Мама набирала продукты, а Марк вез тележку одной рукой или задом наперед, поражаясь своей силе и ловкости. Пока мама расплачивалась, он хватал покупки со стойки и старался быстрее распихать их по пакетам. Порой приходилось нести по четыре пакета, и под весом круп, мяса, фруктов и овощей пластиковые ручки истончались до лески и впивались в ладони. Мама, конечно же, видела, что Марк еле справляется, но ничего не говорила, потому что, как он узнал позднее, растила из него мужчину.

Марк о многом вспоминал в те дни, и у него перехватывало дыхание. Наверное, даже не от самих воспоминаний, а оттого, что связь с мамой становилась одним из них. Он ощущал, как настоящее превращается в прошлое. Больничный коридор превратился в береговую полосу, и из маминой палаты то и дело выкатывались волны. Марк не сопротивлялся им и не отпрыгивал. Они кусали его своим ознобным жаром, убегали и снова выкатывались наружу.

Как-то ночью у Марка случился сонный паралич. Он спал на боку лицом к стене, и вдруг за спиной появилась мама. Она просто стояла, бездвижно и молча. Марк не мог пошевелиться и застонал. Он вспотел и ощущал болезненные удары сердца. Его так зажало на вечность или по крайней мере на полчаса-час. Все это время он только и думал о том, что мама никак не смогла бы попасть к нему в квартиру, а значит, у него за спиной не она. Когда он наконец повернулся посмотреть, никого в комнате не было. Только ночные тени на полках шкафа, в углах и по бокам от кресел глядели на Марка с его же ужасом.

Наблюдая за работой снующих мимо врачей и медсестер, Марк все больше стыдился своих праздных страданий. Действительно, кому было лучше от того, что он отпросился из кофейни и часами сидел, обгладывая образы смерти. Он спросил, может ли чем-нибудь помочь, раз уж все равно проводит тут кучу времени. Оказалось, что в больнице не хватало рук и помощь Марка и правда пригодилась бы.

Его направили к Рите, отвечавшей за всех медсестер. Она была раза в полтора больше Марка, так что он интуитивно остался с ней на «вы», хотя та сразу обратилась на «ты». Рита выдала медицинскую форму и объяснила обязанности. Марк и не заметил, как позиции сменились: только что больница была обязана Марку за его добрую волю и умирающую мать, а теперь он оказался обязан ей. Странно, но Марку полегчало.

Делаешь все, что говорят врачи, сказала Рита. А в свободное время моешь пол.

Ладно. А сейчас мне куда?

Сейчас ничего не нужно. Ты свободен.

То есть мою пол?

На этаже было тихо. Железное лязганье ведра билось эхом вперемешку с бульканьем воды. Видимой разницы между немытым и мытым полом не было. Шаблонные узоры и так, и так смотрелись пресно и старо. Отличить чистое от грязного можно было только на ощупь. Со всем советским так.

Эй, идем сюда.

Марк понял по тону, что это врач. Он быстро просек местную иерархию. Санитары, медсестры и прочие — смертные, а врачи — боги. Марк проследовал в женскую палату. Пожилые пациентки были в больничных халатах — больших слюнявчиках, которые просвечивали и уверенно прикрывали только обвисшие груди, живот и спину.

Так, сказал врач. Давайте-ка вас послушаем.

Бабушка спрыгнула на пол, сняла халатик. У нее была темная жесткая кожа, как у обветрившегося куриного филе. Грудь свисала до живота. Из расплывшихся сосков торчали длинные кудрявые волосики. Женщина напрягала скулы и смотрела грозно, напоминая Родину-мать.

Хорошо, хорошо. Еще раз выдохни. Молодец. Замечательно. Так, сказал врач Марку. Идем сюда. Надень перчатки.

Они встали у койки возле окна. На ней лежала тучная пожилая женщина с распухшей сине-фиолетовой ногой. Марк пытался протиснуть пальцы в перчатку, но они все во что-то упирались. Ему казалось, что у него ничего не выйдет, врач поднимет его на смех и наорет.

Дунь внутрь, сказал врач и проделал это со своими перчатками.

Наконец все получилось. Врач закрепил железные стойки с двух сторон кровати, а потом достал дрель или что-то типа того.

Сейчас установим штырь. Это быстро, не переживай.

Ладно, пробормотал Марк.

Да не ты.

Женщина уже представляла самое худшее, охала, ахала и плакала.

Возьми ее ступню и держи ровно, сказал врач. Смотри, чтобы не сдвинулась.

Марк взял ступню, как слепого котенка. Кисти и пальцы ослабли и слегка задрожали.

Крепче.

Врач поднес к ноге дрель с длинным штырем и выжал пусковой крючок. Раздался чудовищный звук сверления, и металлическая палочка стала исчезать в теле женщины. Комната накренилась, но Марк держал ступню ровно. Разве комнаты умеют двигаться, спросил он про себя и словил нехилую панику. Его руки оставались на месте, но он их совсем не ощущал. Что значит ровно и как ровно держать, он уже не знал. Казалось, что и слова такого не существует. Неизвестно, куда бы привела Марка эта цепочка мыслей и сколько бы он вообще выстоял, если бы с другой стороны наконец не показался кончик штыря.

Ой, сказал врач Марку и улыбнулся. Не туда пошел. Сейчас пересверлим.

И штырь снова пропал в ноге, а потом вырос в другом месте. Врач установил ногу на стойку и отдал Марку окровавленные куски ваты, какие-то пакетики и что-то еще, подлежащее утилизации. Вторую половину коридора Марк мыл, прокручивая в голове эту сцену, и иногда вздрагивал, как на морозе.

От холода, грязной воды и тряпок его руки покрылись сыпью. Кожа потрескалась и кровоточила. Возвращаясь домой, он открывал горячую воду, подставлял руки под струю и счесывал. Несколько мгновений Марк испытывал невероятное блаженство и утопал в нем всем своим существом. Потом отводил руки назад. Пальцы с трудом сжимались и разжимались. На месте сошедшей кожи появлялись ранки, из которых вытекала прозрачная липкая жидкость. Марк включал холодную воду, ополаскивал кисти, протирал их полотенцем и выходил из ванной. Участки разодранной кожи засыхали красными пятнами, и те перемещались по телу.

На первом этаже принимали пациентов, привезенных на скорой. Пикассовский колотый мир с дроблеными челюстями, торчащими костями, вмятыми в позвоночник ребрами и выбитыми глазами. Видимо, в городе работала огромная человекорубка, в которую закидывали бездомных, пьяниц, неверных мужей и жен, работяг и других случайных жертв. Они лежали на носилках, уставившись в потолок, и недоумевали, как такое могло с ними приключиться. Чем они это заслужили. Марк жалел их всех. Даже очевидных отморозков, которые, скорее всего, отправили сюда не одного собутыльника-кореша. В мире, где такому человеку, как мама Марка, ставят безнадежный диагноз, не существовало справедливости.

Вопросом за что? задавалась и пациентка, которую по указанию Риты следовало отвезти в операционную на самом верхнем этаже. Для этого нужно было воспользоваться лифтом, а женщина боялась лифтов до смерти.

Я и дома всегда по лестнице поднимаюсь, сказала она.

А на каком вы живете?

На втором.

Ну а нам на седьмой.

Я не могу! Пожалуйста, давайте как-то по-другому.

Я не подниму вас по лестнице. Это невозможно.

Марк вызвал лифт, и тот стал опускаться с хрустом и скрипом. Женщина еще больше распереживалась, и на ее крики пришел врач.

Что тут такое? — спросил он, и Марк объяснил.

Антипова, сказал врач, нависнув над ее лицом. Что вы тут за концерт устроили? Вас нужно доставить на операцию. Нести по лестнице вас никто не будет, так что давайте вы успокоитесь и перестанете кричать.

Не могу я.

Все вы можете. Все нормально. Вот, смотрите…

Он толкнул тележку вперед. Дверцы лифта куснули металлические бортики тележки и отъехали обратно. Антипова взвизгнула. Врач повернулся к Марку.

Давай вези ее.

Она ж боится.

Ничего, переживет.

И ушел. Марк завез Антипову внутрь, игнорируя ее вопли.

А-а, кричала она. Спасите! Боженьки! Уберите от меня этого марийца!

Пару этажей спустя она затихла. Марк глянул вниз — Антипова упала в обморок. Он так и сказал про себя, задумавшись, как же это она упала, если и так лежала. Словно обморок — это излом реальности, трещина, в которую можно провалиться и очутиться в небытии. Марк ощущал, что и он, и отец, и мама сейчас были в схожем обмороке. И не понимал, как из него выйти.

Когда они добрались до этажа хирургии, Марк вывез из лифта тележку с женщиной и осмотрелся. Он оказался там впервые. И стены, и пол, и потолок — все было белым, как и январское солнце за окном в конце коридора. Откуда-то вышла хирургиня, чтобы забрать пациентку.

Она без сознания, сказал Марк. Очень боится лифтов.

Девушка на него посмотрела, потом взяла Антипову за руку. И за шею. Рутинное недовольство пропало, она крикнула что-то на медицинском, отчего весь этаж зашевелился и зашумел.

Антипова умерла. Кусочек ее тела оторвался и попал в самое сердце. Врачи попробовали как-то это исправить, но воскресить человека у них не вышло. В конце концов, богами они были только в рамках местной системы.

Это я ее убил? — спросил Марк.

Ее убил тромб.

Че, сказал врач Марку, когда тот мыл пол. Так трудно было ее успокоить, что ли, а?

Марк слышал, что врачу попало за то, что он скинул пациентку на волонтера-санитара. Он не нашелся, что ответить.

В больнице во всех разговорах слышались непонимание, обида и страх. Все хотели найти виноватого, но при близком рассмотрении всегда выходило одно и то же. Никто не виноват. И в то же время виноваты все. Позже отец обвинил Марка в том, что мама заболела, мол, он предупреждал, что она будет переживать из-за его ухода из дома. А Марк в том же обвинил отца. Это все его измены, нелюбовь и патриархат. Как будто, если найти виновного, проблема сама собой решится.

К тому времени прошло уже две с лишним недели. Марк бросил волонтерство и вернулся в кофейню. Наступил другой год. Мама все еще была жива.

В праздники город совсем вымер, и его пустота только усилила ощущение апокалипсиса, которое Марк переживал изо дня в день. От мороза подошвы прилипали к пешеходным дорожкам, и, гуляя, Марк почему-то с интересом за этим наблюдал. Только однажды он поднял взгляд наверх и снова, как в детстве, заметил, что небо перетянуто проводами и троллейбусными путями. Местами на них рядами выпирали темные перевязки, в которых Марк видел лапки навеки неудачно присевших птиц. Те мультяшно поджаривались в его воображении снова и снова, отчего Марк смеялся вслух. Он не пытался подавлять и прятать свою истерику.

Новая партия порно не помогала сохранить здравый рассудок. Посмотрев отрывками пару озвученных фильмов, Марк осознал, что прописывает слишком длинные реплики на русском и актеры иногда не успевают прочитать их полностью. Стало совестно за такую работу. Если он даже порно нормально перевести не может, что же он вообще может.

Мне нравится, как твои яйца бьются об мою киску, зачитывал Марк вслух, потом сокращал, перематывал видео назад и читал снова. Не останавливайся. Продолжай. Прошу, еще.

Стены были тонкие. Пару раз кто-то отключал свет, пока Марк работал. А однажды вечером соседка перехватила его на лестничной площадке и сумасшедше уставилась ему в душу.

Жениться будешь, не то сообщила, не то спросила она.

Да?

Иначе грешно. Уже грешно. А будет хуже.

Марк не улавливал сути.

И даже если женишься, продолжала бабка. Скажи невесте своей, чтоб не орала как резаная. Да и сам тоже потише. Я все слышу, подытожила соседка и закрылась у себя, на этот раз не перекрестив Марка.

От советских батарей воздух в квартире пересох, и у Марка зудело все тело. Он разрывал кожу то в одном месте, то в другом, а потом шел в ванную смывать кровь. В зеркале отражались расползшиеся пятна сыпи. Марку казалось, что они с ним навсегда и дальше будет только хуже. Как-то так он относился и к режиму власти, и к раздору в семье, и к невозможности быть с Лесей, и к другим изъянам на теле жизни.

Я хочу, чтобы мама быстрее умерла, говорил Марк девушке на портрете Генри.

Он считал себя плохим человеком за то, что в его голове возникают такие мысли. Сидел на балконе, положив голову с этими мыслями на руки, и глох от собственного горячего дыхания. Болезнь мамы он ощущал как застрявшую в земле ядерную боеголовку, которая может взорваться в любой момент.

Уж лучше сразу, оправдывался он перед портретом. Я очень устал надеяться, что все будет хорошо.

Однажды он включил медленную музыку и положил телефон на подоконник. Закрыл глаза, вытянул вперед правую руку и согнул ее в локте. Левую приподнял. Стал переступать с одной ноги на другую и тихонько крутиться. Он почти ощущал, как касается тела воображаемой девушки. От ее прохлады унялся зуд и по спине пробежали мурашки. Марк поцеловал ее. Кончиком языка дотронулся до зубов и на секунду-другую поверил в происходящее. Когда он открыл глаза, все исчезло. Только во рту осталось ощущение чего-то недостижимого.

Выступление местного независимого театра показалось ему хорошим способом отвлечься и развеяться. Ребята устроили перформанс, высмеивающий новогодние корпоративы. На сцене стоял длинный стол с типичными новогодними блюдами. За ним сидели актеры в роли работников некоей компании, которых тамада развлекал туповатыми сальными шутками. Когда пришло время новогоднего обращения президента, выключился свет, все встали и на стене загорелось изображение — нарезка из всех выступлений президентов России. Зрители слушали их несбывшиеся пожелания и пустые напутствия.

Многие в зале были младше Марка. Они одевались иначе, общались фразами, которых он не понимал. По-другому реагировали. То и дело кто-то скандировал Рос-си-я, и вокруг смеялись. В нарезке было и последнее выступление Ельцина, где он, уже очень больной человек, растягивал слова, делал паузы и в целом с трудом и плохо говорил. Когда его показывали, раздавались смешки. Сначала с одной стороны, потом с другой. Марк делал вид, что не замечает, постепенно смех подхватывало все больше народу, и в конце уже хохотал весь зал. Пространство скукожилось, а вместе с ним и все, о чем в тот момент думал Марк. Даже когда в детстве родители брали его на посиделки со своими взрослыми друзьями, он не чувствовал себя настолько чужим. Стало вдвойне противно, когда Марк осознал, что смотрит на происходящее глазами отца.

Он и еще пара человек ушли. Одним из них был Вадик, бывший пацан, худощавый тридцатилетний парень под два метра ростом. Он просиживал в кофейне по полдня со своим ноутбуком, но работал мало — больше болтал с кем-нибудь за жизнь. Раскладывал по полочкам ее фундаментальные аспекты. Несмотря на его важный вид и вдумчивый тон, ничего нового такие разговоры никому не открывали. Если только самому Вадику. Но сейчас он молчал. За что в эти несколько минут Марк его очень полюбил и даже забыл, что Вадик его раздражает.

Они вышли во двор и закурили. Марка еще грели остатки тепла собравшихся в одном помещении людей. Он стоял с курткой нараспашку, а Вадик застегнулся. Тот постоянно чем-то болел и носил с собой лекарства. Они покурили, не сказав ни слова, пошли в сторону дороги, и Марк спросил, может ли Вадик подвезти его домой.

Да, сказал Вадик громким басистым голосом.

Ему было не совсем по пути, и Марк считал недовольство на лице Вадика, которое тот быстро работой мысли превратил в праведное спокойствие. Подвозя кого-то куда-то или еще как-то помогая, он, кажется, верил, что имеет дело с вечностью. И что такие добрые дела придают его жизни смысл.

Что-то мне как-то плохо стало, сказал Марк, уточняя, по одной ли причине они молчали. Когда показывали Ельцина и все…

Это была просто жестокость, сказал Вадик, качая головой. Я просто охуел, если честно.

Ага.

Они сели в машину. У обоих изо рта шел пар. На лобовом стекле сверкали ледяные потеки, и через них все вокруг выглядело иначе. Кривым и неправильным. Вадик все поворачивал ключ, срабатывал стартер, но двигатель не заводился.

Да что ж ты будешь делать, гос-па-ди, сказал Вадик после очередной попытки.

Вся в хозяина.

Вадик был из тех тридцатилетних, которые каждые полгода начинают жизнь с чистого листа. Он менял работу, одежду, прическу и читал детские книжки, чтобы не свихнуться. Неизменным оставалось только одно: что бы он ни затеял, все оборачивалось провалом. Марк постебывал его на эту тему, а Вадик терпел.

Дьявол, только отвечал он. Ну, чисто дьявол.

Машина завелась раза с седьмого, и пришлось ждать еще минут десять, пока она разогреется. Тогда Вадик включил Пугачеву, развернулся прямо посреди дороги и повез Марка домой. На перекрестке горел красный. На правой полосе стояла одиннадцатая «Лада» с включенным поворотником. Вадик проехал на своей иномарке по левой полосе и остановился за метр до линии стоп. Так водитель соседнего автомобиля не смог бы повернуть голову и заглянуть Вадику в глаза.

Сидит там какой-нибудь дедушка, не раз объяснял Вадик. Всю жизнь честно работал, чтобы купить машину. А тут какой-то пацан на иномарке. Душу раздирает, когда они на меня смотрят.

Машину Вадику когда-то давно купили родители. Еще до того, как папин бизнес накрылся, а маму сократили и оба раньше времени вышли на пенсию, которая их быстро разорила, состарила и обратила к богу. И даже до того, как Вадик прочитал «Маленького принца» и устыдился своей работы с бывшими пацанами. Они занимались тем, что рекламировали способ похудеть за полчаса и исцелиться от рака с помощью мази. По какой-то непонятной причине люди им доверяли, и в обществе парней уважали за их деловую жилку. Вадик все это потерял, уйдя в свободное беспацанское плавание.

Его длинная низкая черная бэха передвигалась по йошкар-олинским дорогам так же неловко, как и он. Ямы крали у него автомобильные запчасти, царапали дно и мяли диски. Но Вадик не продавал машину. Ему жилось теплее с осознанием, что она у него есть.

Это-то Марка в нем и раздражало — склонность Вадика винить в бедах ямы, а не себя за то, что выбрал автомобиль, не подходящий городу. Один раз Марк подвозил его на своей машине. Длинноногий Вадик уперся коленями в бардачок, но вскоре не выдержал.

Твоя машина меня всего избила, сказал он.

Вадик был инфантилен, но Марк никогда ему об этом не говорил. Вадик и сам догадывался.

Мы любим других за то, кем ощущаем себя в их присутствии, — зачитывал как-то он расхожую мудрость из своих заметок. Марк называл их дневником, и Вадик бесился. Как Марку было любить Вадика, если в его присутствии он превращался в душнилу.

Не хочешь выпить? — спросил Вадик.

Можно.

Они поехали к Вадику, у которого была почти полная бутылка виски. Марк никогда не видел такой строгой организации содержимого холодильника. И столовых приборов. И всего остального. Обсессивно-компульсивное расстройство Вадика еще больше запутало представления Марка о нем. А потом, наоборот, все прояснило. Цитатки из пабликов, житейские мудрости, интервью Дудя[3] упорядочивали его мир, несмотря на царящий вокруг немыслимый хаос. За порогом его квартиры все разваливалось: подъезд, да и сама жизнь — сосед с первого этажа на этой неделе повесился, у Вадика тапочки стояли носок к носку с уличными ботинками и обувная ложка висела на аккуратно приклеенном желтом крючке.

Колы? Льда?

Нет, ничего не надо.

Я так не могу, сказал Вадик. Желудок.

Гогот над Ельциным определил темы их разговора в тот вечер, который незаметно перетек в ночь и раннее утро. Подвыпив, Вадик расставил широко ноги и принялся серьезно, по-мужски, рассуждать о положении дел в мире и стране. Оказалось, он большой патриот и революционер.

Перед тем как начать встречаться с девушкой, сказал Вадик, я говорю: у меня на первом месте родина, а потом уже все остальное. Если тебе некомфортно, то давай не будем.

Год назад Вадик называл себя гражданином мира и затирал, что любовь есть смысл нашего пребывания на земле, поэтому Марк сидел и внутри себя душнил.

Ясно, только и отвечал он время от времени.

Я чувствую, говорил Вадик, что скоро наступят темные времена. Здесь будут происходить ужасные вещи. Мне главное — вывезти родных из страны. А сам я останусь. И буду биться, сколько смогу.

Ты о чем?

Люди не могут вечно терпеть этот режим. Я чувствую, как возмущение нарастает.

Вадик считал себя эмпатом. То, что это было неправдой, знали все, кроме него. Собеседников могло разрывать от трагедий, счастья и отчаяния, а Вадик все сидел прямо напротив них, твердил про свою эмпатическую натуру и судьбы родины и не замечал из всего их внутреннего буйства даже самую малость.

А у меня мама умирает, сказал наконец Марк.

Вадик протрезвел и замолчал — не знал, что ответить, а Марк и не хотел никакой реакции. Они снова выпили. Потом покурили, и Марк пошел к себе.

После виски ему очень захотелось фастфуда. «Макдоналдс» и «Бургеркинг» еще не открылись, шавушные тоже. Он попытался сунуться в магазин, но и тот, судя по вывеске, начинал работать только через час. На крыльце уборщица сметала бычки и разноцветные конфетти к мусорке.

Не открылись еще? — спросил Марк, хотя только что сам дергал запертую дверь.

Нет, ответила уборщица и рассказала, где найти ближайшую наливайку.

Спасибо, сказал Марк, но пошел домой.

Все ощущалось иначе тем утром. Из-за того, что Марк не спал, день получился длиннющим, великанским. Марк наблюдал, как он переворачивается набок и на смену ему выкатывается другой. Дома светлели. Обнажались шрамы от стыков бетонных плит. Прыщами проступала щебенка, наполнявшая стены. Эта грубая обыденность напоминала Вадика. Марк думал, как легко его не любить. И дело было даже не в том, что Вадик говорил и делал. Как-то летом он попросил сфотографировать его на фоне больших красных букв «Йошкар-Ола» на набережной. Только нормально, сказал он. С ногами. Марк сделал фото и вернул Вадику телефон. Тот посмотрел на экран, улыбнулся и перенесся в счастливейший мир.

Спасибо большое, сказал он и чуть не заплакал. Идеально. Я именно так и хотел.

Марк никогда бы не смог испытать что-то схожее. И даже просто понять такие эмоции. Как при подобном раскладе проникнуться к человеку. И зачем. Марк представлял, как Познер и Дудь по очереди задают ему эти и другие сущностные вопросы. Он как-то очень мудро им отвечал в своей голове и был собой очень доволен. Но наутро — то есть уже днем, когда проснулся, — не мог вспомнить ни один из своих замечательных ответов. Все снова стало непонятно, и Марк чувствовал, что это как-то правильно и хорошо. А Вадик бы, наверное, сошел с ума.

Прости, что отвлекаю, сказал отец по телефону.

Он всегда так начинал разговор, когда звонил Марку. Сразу ставил его в положение, которое подразумевало, что у сына были дела поважнее, чем общение с семьей. Эдакая обвиняющая вежливость.

Ты не отвлекаешь, сказал Марк.

Если у тебя есть время, помоги, пожалуйста, отвезти маме увлажнитель воздуха. Он тяжелый, мне одному трудно.

Да, конечно. Хорошо.

Я за тобой заеду.

Отец припарковался прямо напротив балкона Марка и включил аварийку. Марк закрыл ноутбук с горящими переводами, оделся и вышел.

Привет, сказал он, когда сел в машину.

Отец устало улыбнулся, и они пожали друг другу руки.

По радио играла «Европа Плюс». Отец никогда не слушал эту станцию, а значит, включил ее специально для Марка. Его уверенность в том, что он хорошо знает своего сына, показалась Марку трагически трогательной.

Ты как?

Непросто, ответил отец.

Марк только сейчас заметил, что он весь поседел. На лице набухли родинки и углубились морщины. Глаза были мутные и глядели ознобом. Отец говорил что-то про сухой воздух в маминой палате, про статьи в интернете о его вреде для здоровья и про правильный аппарат, который он купил.

Здорово, отвечал Марк. Здорово.

Когда они приехали домой, отец предложил быстро перекусить, а то он сегодня еще ничего не кушал. На столе лежали засохшие пряники и хлеб, сгнившие бананы и разноцветные конфеты. Холодильник был забит испортившимися продуктами. Марк отыскал еще съедобные яйца и пожарил их.

Стулья в столовой были завешены отцовскими штанами и рубашками. Раньше там же Марк оставлял и свои вещи. Мама утверждала, что это мужской инстинкт — так самцы метят свою территорию. Она раскладывала одежду по полочкам, после чего они никак не могли ее найти, за что по-семейному на нее злились. Теперь мама лежала в больнице, и дом был беззащитен перед отцовскими привычками. По вмятинам на диване, чашкам с прилипшими к стенкам чайными пакетиками и следам ступней на пыльном паркете Марк воссоздавал жутко пустые вечера, которые отец проводил здесь в одиночестве, и узнавал в них свое детство.

Он возвращался сюда после школы и до вечера жил совершенно один. Да и когда приходили родители, нельзя сказать, что он ощущал себя в компании. Бывало, звонила бабушка спросить, когда отец возвращается из командировки, а Марк и не знал, что тот уехал. Они жили разными графиками, так что подолгу могли совсем не пересекаться. В классе пятом-шестом у Марка были проблемы с математикой, настолько серьезные, что про них узнал отец. Он приехал домой днем, чего никогда не бывало, и посадил Марка за стол.

Я могу меньше работать, сказал он тогда. Сидеть с тобой и помогать делать домашние задания. Но тогда я буду зарабатывать меньше денег и мы станем хуже жить. Не сможем ездить на отдых и покупать вкусную еду. Ты хочешь этого?

Нет, сказал Марк и с тех пор не запускал учебу.

Его пугала мысль потерять все, что они имели. Хотя даже тогда он мало что из этого любил. Разве только черешневые деревья за окном и ворон, которые развлекались, катаясь по крыше. То есть то, что им и не принадлежало вовсе.

Сам дом никогда не имел для него значения home. Это было здание, в котором он проводил время и спал. Марк даже никогда не приглашал сюда никого из школы. Те, кто жил в схожих домах, обзывали Марка черемисом, предлагали одноклассницам деньги за минет в туалете и пускали слухи про тех, кто согласился. А те, с кем Марк был близок, жили беднее, и Марку было стыдно за свое благополучие.

Родители построили дом на земле, где прежде стоял цыганский табор. Цыгане попытались как-то раз их обворовать. Перелезли зимой через забор и неудачно прыгнули прямиком в сугроб, где лежал сторожевой пес. Удирали так, что только пятки сверкали, вспоминал дед на семейных застольях.

Марк не помнил ни собаку, ни того случая, потому что был тогда совсем маленьким. Но, видимо, его все же вы́носила эта земля, помнившая, как недолго тут стоят кирпичные стены. Ведь он так и не почувствовал их родными.

Построенный в девяностых и несколько раз отремонтированный в нулевых, дом был воплощением отцовской мечты о новой жизни в новой стране. Он буквально защищал его от бандитов, которым из принципа отказывался платить за крышу. Те пришли к отцу на завод, наставили на него дуло автомата, а он все равно сказал нет и еще несколько недель ночами дежурил посменно с охранниками, держа за пазухой пистолет Макарова, до сих пор имел его при себе.

Охранял он дом и от местных властей, которым отказывался давать взятки. Налоговые и пожарные проверки, судебные тяжбы из-за малейших огрехов в документах и недостаточной ширины коридоров согласно новым постановлениям стали рутиной.

Рабочих, знакомых и даже друзей семьи объединяло то, что они с разной долей успешности пытались обокрасть этот дом.

Ты не хочешь вызвать кого-нибудь тут прибраться? — спросил Марк, пока отец ел яичницу.

Да надо бы, наверное. Пока не до этого.

Нам нужно кое-что обсудить, начал он, когда доел.

Отец рассказал Марку про дело, которое на него завели, и суд, где решалось, заберут ли у него завод, машину и дом. И посадят ли его за решетку. В суд отца вызывали постоянно, поэтому у Марка атрофировалось чувство страха перед подобными процессами.

Насколько все серьезно? — спросил он, еще не вникнув в ситуацию.

Такого еще не было, сказал отец.

А что ты сделал?

Ничего.

Дело было в том, что в бедную марийскую республику ссылали провинившихся глав налоговых ведомств из более состоятельных республик Российской Федерации. Чтобы выбраться из этого болота, они должны были показать хорошие результаты. Видимо не зная, что бы еще такое провернуть, дела заводили на всех подряд, а там уж как получится. Несколько чиновников по подобной схеме уже успешно вернулись со своими семьями в города побогаче, заложив прецедентную практику для других. Один из них когда-то завел дело на отца, и оно все переходило по наследству.

Причем, сказал отец, они пытаются преследовать по делу, которое мы уже давно выиграли.

В смысле? А какая тут логика?

Да никакой вообще. Вот, например, они весь год на каждом заседании просили перенести слушания, а в декабре, в последний день перед закрытием, подали на судью жалобу о задержании хода слушания.

Так суд же в курсе, что они просто врут. Им же самим это невыгодно.

Да, сказал отец и развел губы в беспомощной улыбке или что бы это ни появилось на его лице. Им без разницы. Они просто тычутся, куда могут. Получится — хорошо. Нет — ничего страшного. Зато, если спросят, покажут, что вот, мол, мы работали.

Отец сказал, что так прошлись почти по всем и многие его знакомые уже все потеряли.

Помнишь дядю Сашу? — спросил он.

Конечно, Марк помнил дядю Сашу. В детстве они ездили к нему на дачу, где тот очень дружелюбно общался с ним и давал пострелять из настоящего пистолета по банкам и бутылкам. Тот же дядя Саша часто приходил осенью в кофейню с сыном и женой и общался с Марком как с говном, потому что, видимо, не разделял его выбор профессии. Марк задумывался, готовя им кофе, как бы дядя Саша отреагировал, узнав про порно.

Застрелился.

Чего?

Перед Новым годом. Налоговая отобрала бизнес, дом и дачу.

Отец и сам чуть не сдался. Мысль о самоубийстве на протяжении нескольких недель казалась ему заманчивой, оно бы разом решило все проблемы, и не надо было бы больше ни за кого нести ответственность. Он с трудом заставлял себя встать с кровати и не ел сутками. Когда он это рассказывал, на его лице было детское удивление. Словно он впервые держал за нитку надутый гелием шар и ощущал, как просто его навсегда потерять.

Мама меня спасла, сказал он. Заставила ходить с ней в лес и придумывать какие-то дела, чтобы отвлечься. Вот наконец зубы сделал. А то все откладывал и откладывал.

Он показал зубы, приоткрыв рот и раздвинув губы. Марк зачем-то кивнул.

Вот так вот, в общем. В следующем месяце будет оглашено решение суда.

Марк, запинаясь, невнятно спросил, какие у отца шансы. Тот сказал: пятьдесят на пятьдесят, но, скорее всего, проиграет.

А ты не можешь уехать куда-нибудь? Какой-нибудь Кипр или что-то такое?

Так мы ведь никогда к такому не готовились, сказал отец. Да и как тут маму сейчас оставить?

Он часто говорил это мы, а Марк никак не мог понять, кого отец подразумевает. Это явно были не члены семьи и даже не какие-то конкретные люди. То ли он имел в виду свое поколение, то ли воображаемых, близких по духу людей. Спроси его про этих мы, он и сам, наверное, затруднится ответить.

Мы верили в эту страну, сказал он. А она с нами вот так. Ну, значит, вот так.

Я могу тебе как-то помочь?

Нет, ты, главное, живи. Построй свою жизнь. Постарайся найти счастье.

И, чуть погодя, попросил все же помочь ему с увлажнителем воздуха. Тот и правда был большой и тяжелый. Затащив прибор в багажник отцовской машины, Марк почувствовал, как заныла спина, а им еще нужно было поднять увлажнитель по лестнице в вестибюль больницы и донести до лифта.

Маму увлажнитель не порадовал. Она даже немного рассердилась, потому что отец это решение с ней не согласовал. Отец был одним из тех, кто считает, что во всем разбирается и знает лучше, что нужно другим.

Зачем? Да не надо, все говорила мама.

Отец называл ее по имени и по второму кругу объяснял, какие статьи прочитал и что в них было написано. Мама в ответ называла по имени отца и с трудом дышала. Марк в это время распаковывал и подключал аппарат. Он поставил его рядом с батареей и ощутил ее сушащий жар, от которого начало колоть ладони. На поверхности труб застыли потеки бежевой краски. Марку нравились такие штуки. Они замораживали мгновения из прошлого. Он представлял, как красиво мог застыть осенний дождь и лужи. Когда до Марка дошло, что он просто думает о зиме, он назвал себя идиотом и бросил об этом размышлять. К тому времени родители уже сменили тему и увлажнитель пыхтел паром.

Что-то известно по суду? Когда огласят приговор? — спросила мама тихо, видимо считая, что Марк не в курсе.

Нет, сказал отец так же тихо.

Марк решил не мешать, попрощался и ушел. Он шагал куда-то на автомате, и мысли в его голове не облекались в слова, или, по крайней мере, он этого не фиксировал. У него было ощущение, что он куда-то опаздывает, хотя не помнил, чтобы у него были планы. Редкие прохожие пугали его, и он сходил с пешеходной дорожки в сугроб, не чувствуя, как забившийся в ботинки снег тает на щиколотки и ступни. Каким-то образом Марк оказался под мостом и только тогда остановился привести себя в порядок и понять, что происходит.

Он закурил сигарету, но успел затянуться всего несколько раз. Воняло морозной сыростью и мочой. Над головой гремела и шаталась дорога, которую в темноте не было видно. Удары отзывались во всем теле. Вскоре Марк перестал слышать и чувствовать что-то, кроме прорвавшегося из груди ужаса, воплем разносящегося во все стороны. Он упал на землю. Попятился. Ноги отяжелели и размякли. Марк открывал рот и черпал им воздух. Тот никак не проходил внутрь, и, казалось, ребра стали чьей-то огромной крепкой ладонью, которая сжимала внутренности и выдавливала жизнь.

Я сейчас умру, только и мог думать Марк. Это было так тоскливо — пропасть вдруг раз и навсегда. Ничто не могло быть хуже.

Какие-то парни проплелись с литрушками пива в руках, оглядываясь на Марка, сидящего в сугробе у колонны моста. Марк уже почти отошел и слышал эхо их шепота и гулкий гогот вперемешку с матом. Его штаны и ботинки были мокрыми и в грязи. В пальцах застряла потухшая сломанная сигарета. Марк оторвал верхушку и выкурил то, что осталось.