Год - тринадцать месяцев

Вальс

Вечером восьмого ноября местный комитет устроил праздничный прием. Никак иначе этот вечер Полина Поликарповна назвать не соглашалась. Она лично встречала гостей в вестибюле. Невысокого роста, плотная, с коротко, по-пионерски, стриженными волосами цвета красного перца, густо посыпанного солью, разрумянившаяся и нарядная, Полина Поликарповна излучала радушие. Сердечно пожимая всем руки, поздравляла с праздником и провожала в зал. Тронутые гостеприимством, мы единогласно избрали весь местком в президиум. Наверное, на этом и кончилось то, что называлось приемом. Дальше все пошло по-привычному. Дора Матвеевна обратилась к коллективу с приветственным словом.

«Слово» было отпечатано на нескольких листах.

Я начал разглядывать зал. В центре президиума сидела Полина Поликарповна рядом с мужем. Его выбрали от гостей. Сухой и высокий, он держался прямо и вместе с супругой составлял букву «ю», с которой начинается их фамилия — Юдины. Удобно!

Если меня самого поставить рядом с Викторией Яковлевной, получится та же конфигурация. Только фамилии у нас разные. Я — Горский, она — Корнева. Неэкономно. Проще было бы иметь одну фамилию на двоих. Мою, конечно..

Виктории Яковлевны в зале нет. Она наверху накрывает банкетные столы. Я набивался в помощники, но женщины выставили меня.

Больше всех мне нравится сегодня Даниловна, помолодевшая и неузнаваемо важная в новом пышном платье из темно-синего кашемира. Даниловна по должности швейцар, а по положению что-то вроде негласного директора, по крайней мере в глазах малышей, населяющих первые этажи школы.

Неподалеку от меня, в соседнем ряду, я вижу правильный профиль женщины с пышной прической. Это жена Василия Степановича, учительница соседней школы. Ее зовут Вера Ильинична. Когда Василий Степанович, знакомил нас, она сказала: «Таким я вас и представляла». Видно, Василий Степанович рассказывал ей о своем шефстве надо мной.

Что-то тихо стало. Читается приказ директора. «Объявляю благодарность следующим товарищам…» Так, так. Знакомые все фамилии, но моей, красивой, среди них нет. А ведь я почти стопроцентник. Суета сует… А все-таки…

Наконец последнее слово. Оно на редкость коротко для ораторской манеры Полины Поликарповны. Поздравив от имени местного комитета всех с праздником, она широким жестом хозяйки пригласила нас к столу.

Форсировав лестницу со скоростью опаздывающих на урок, мы вошли в учительскую. Руками мужчин она была преображена неузнаваемо. Вместо унылых шкафов и длинного стола по, всей комнате красовались жизнерадостные буфетные столики, сервированные на четыре человека.

Я остановил метавшуюся в последних хлопотах Викторию Яковлевну.

— Можно, я постерегу вам стул, пока вы заняты?

— Да. Пожалуйста. Спасибо. — И побежала дальше.

— Григорий Иванович! Сюда! К нам идите! — донеслось до меня сквозь шум возбужденных голосов.

Я пробрался к окну на зов Василия Степановича.

— А четвертый стул не занят? — спросил я с тревогой.

— Нет, если вы никого не пригласили, — улыбнулась Вера Ильинична.

Я наклонил его к столу — занято — и облегченно вздохнул. Иногда и стул может взволновать человека (хотя он и не электрический).

К нам подошел с подносом Игорь Макеевич и галантно выставил на стол бутылку.

— Прошу вас отведать коктейль «Антидора». Высшей марки.

Марочный коктейль имел свою историю. Когда перед праздником на профсоюзном собрании обсуждался вопрос о вечере, Дора Матвеевна заявила:

— Хотя я здесь и рядовой член профсоюза, но, как директор, водку категорически запрещаю. Только вино и только некрепленое.

Профсоюзные лидеры сначала дрогнули, но, как всегда бывает, в конечном итоге одержали верх над администрацией. Они вынесли тайное решение подавать водку в лимонадных бутылках. Так появился на тех столах, за которыми были мужчины, коктейль «Антидора».

— То-ва-ри-щи! — Полина Поликарповна похлопала в ладоши, требуя внимания. — Товарищи! Прошу всех налить бокалы полнее обычного.

— Уже налито! — послышались из угла, как из пустыни, жаждущие мужские голоса.

— Друзья, — продолжала Полина Поликарповна, высоко подняв бокал, — я предлагаю первый тост за наш молодой, но дружный коллектив в таком вот семейном составе. Чтоб нашему месткому не разбирать никаких там конфликтных дел…

— И побольше выдавать путевок, — подсказал кто-то.

— Пусть лучше и так все будут здоровы! — заключила Полина Поликарповна.

Заговорили вилки, ножи и прочий инструмент.

Наконец и мы, дождавшись Виктории Яковлевны, подняли бокалы.

— Ну что ж, за дружбу? — сказал Василий Степанович.

— За дружбу!

Когда гастрономические страсти немного поутихли, наш сосед Юдин проявил инициативу. Став во весь свой баскетбольный рост и поправляя узелок галстука на длинной шее, он сказал:

— Товарищи! Минутку внимания! Так как за этим праздничным столом много гостей, то предлагаю избрать тамаду, чтобы он умело и, так сказать, объективно руководил…

— Правильно! — перебил его незнакомый женский голос. — Чтобы хозяева не очень хозяйничали. Я предлагаю выбрать тамадою вас!..

Избрали тамаду, и тосты пошли по очереди, дисциплинированно.

Потом из дальнего угла послышался густой, с хмелью, голос Даниловны:

— Распрягай-айте, хло-о-о-пцы, ко-о-ней…

Многие «хлопцы» помоложе поняли эти позывные как сигнал к танцам. Игорь Макеевич, взяв за руку Генриэтту Сергеевну, скомандовал хорошо поставленным голосом учителя физкультуры:

— Кто на танцы! Выходи строиться!

Я тоже встал и изрек:

— Ки мэм ме сюи!

После коктейлей меня всегда тянет на французский. Вероятно, от смелости.

— Здорово сказано! — засмеялась Виктория Яковлевна. — Если бы еще перевести!

— Насколько мне не изменяют старые познания, — сказала лукаво Вера Ильинична, — Григорий Иванович привел одну из самых смелых даже для французов пословицу: «Кто меня любит, тот последует за мной». Нам с Василием Степановичем ничего не остается, как подняться. А вы как? — она протянула руку Виктории Яковлевне.

— Не в моих правилах изменять компании.

Мы прошли в соседнюю комнату, которую старшеклассники на своем вечере оборудовали для отдыха.

— Вася, поставь вальс, — попросила мужа Вера Ильинична.

Как сказал бы Сашка Кобзарь, «по этикету» мне следовало бы пригласить Веру Ильиничну, но я потянулся к маленькой руке Виктории, и мы закружились.

За свою жизнь я сделал немало километров в вальсе. Бывало и тяжело, и весело, и скучно, и радостно. Но никогда я не чувствовал себя так легко, как на этот раз. Не меняя ритма, без передышки, лавируя среди встречных пар, мы проделывали виток за витком.

Виктория кружилась, чуть откинувшись назад.

— Виктория Яковлевна, знаете, как мои ребята зовут вас?

— Интересно!

— Недавно я подслушал, как дежурный, увидев вас, закричал: «По местам! Викторушка идет!»

— Безобразие! И классрук не принял мер?

— Принял. Решил тоже так звать тебя. Можно?

— За что такая честь?

— Ведь ты единственная… кто не жалуется на моих ребят.

— Ах, вот как! Значит, ты всех людей воспринимаешь через отношение к классу?

— И его руководителю.

— Рискуешь много потерять от такой самооценки. Может быть, как танцор ты гораздо выше, чем классрук?

— Ах, и ты тоже!..

— Выходишь из танца?

— Не жди никакой пощады!

Подлетев к радиоле, я, не отпуская ее руки, сдвинул мембрану, — и пластинка закружилась сначала. Многие пары вышли из круга. Стало просторнее. Я не менял ритма.

— Люблю вальс! — сказала Виктория, отбрасывая белокурые волосы, волной спадавшие на открытые плечи. — Девчонкой я на спор могла выдержать без отдыха несколько пластинок, а теперь от одной кавалер двоится в глазах.

Голос ее был слишком искренним для приглашения на банальный комплимент, от которого трудно было удержаться, глядя на ее маленькую, крепкую фигуру в белом платье выпускницы. Даже в лучиках морщин возле глаз, по которым обычно, как по кольцам на срезе ствола дерева, читаются годы, — ничего не разобрать…

— Что ты так пристально смотришь?

— Красота — общенародное достояние. Как картина в Третьяковке. Кто хочет, тот и смотрит.

— Тебе не идет гусарство, Гриша.

— А что мне идет?

— Мальчишество.

— Спасибо.

Я кружил Викторию до тех пор, пока она не запросила пощады. Я усадил ее на диван и пошел за лимонадом. Но, вернувшись, Викторию в комнате не нашел. Игорь Макеевич сказал, что видел, как она спускалась вниз. Отдав ему бутылку и бокалы, я вышел из комнаты.

Я застал ее в вестибюле одетой.

— Что-нибудь случилось?

— Нет. Я иду домой.

— Хотя бы попрощалась по этикету.

— До свиданья.

Я оделся и догнал Викторию во дворе. Мы шли молча. Она опустила голову, словно прислушивалась к стуку своих каблуков. Я поглядывал на высокие звезды поздней осени. На трамвайной остановке Виктория протянула мне руку. Я спрятал свою за спиной и предложил идти пешком.

— Нет. Я поеду. Так будет лучше.

— Откуда тебе знать, как лучше? Ты всего лишь учительница литературы, а не пророк.

Она настаивала на своем. Мы поехали трамваем. И снова шли молча, пока остановились под деревом, раздвоенным как рогатка.

— Вот мы и пришли, — облегченно сказала Виктория.

— Да, действительно, — поддержал я «оживленный» разговор.

Виктория посмотрела на часы.

— Ты знаешь, который час? — спросила она.

— Когда не хотят поцеловать, спрашивают, где у тебя щека.

— Это тоже французская пословица?

— Нет, греческая.

— Но тоже смелая в твоих устах.

— Мальчишки все смелые.

— И девчонки тоже. А женщины моего возраста в этот час пьют чай и укладываются спать.

— Мальчишки тоже пьют чай, если их заставляют.

— Я бы с удовольствием напоила тебя, но уже поздно. Люся спит.

— Кто эта вредная Люся?

— Она еще не успела никому сделать вреда. Ей пять лет. Она моя дочь.

— Дочь!..

Виктория пристально посмотрела мне в глаза и сказала твердо:

— Да. Моя дочь. Ну, я пойду.

— Подожди.

— Она меня ждет. Может быть, не спит. Спокойной ночи.

Я еще долго стоял под деревом-рогаткой. Кто-то пустил в меня камнем из этой рогатки. Кто? Неужели Люся?