Годы

1907

Стояла середина лета, вечерами и ночами было жарко. Лунные лучи, падая на воду, выбеливали ее, отчего нельзя было понять, глубока она или дно совсем рядом. Твердые же предметы луна серебрила и наделяла блеском, так что даже листья на деревьях вдоль сельских дорог казались лакированными. По всем тихим сельским дорогам, ведущим к Лондону, тащились телеги. Крепкие поводья были неподвижно зажаты в сильных руках: овощи, фрукты и цветы путешествуют медленно. Высоко груженные корзинами с капустой, вишней, гвоздиками телеги походили на караваны племен, согнанных врагами со своего места и кочующих в поисках воды и новых пастбищ. Они тащились по разным дорогам, держась обочин. Даже лошади, даже будь они слепы, все равно различали бы в отдалении гул Лондона. А возницы, хотя и дремали, все же видели из-под полуопущенных век огненную дымку вечно пылающего города. На рассвете они слагали свое бремя на рынке Ковент-Гарден. Столы, помосты, даже булыжные мостовые были украшены капустой, вишней и гвоздиками — будто неземными одеждами, сваленными перед стиркой.

Все окна были открыты. Звучала музыка. Из-за темно-красных полупрозрачных занавесок, которые то и дело надувались от ветра, неслись звуки вечного вальса: «После веселого бала, танцы и шум позади…»[30], подобного змее, проглотившей свой хвост, — кольцо замыкалось где-то между Хаммерсмитом и Шордичем. Вальс повторяли снова и снова тромбоны у пивных заведений, его насвистывали юные посыльные, его же играли для танцующих оркестры в частных домах. Люди сидели за маленькими столиками в романтической таверне, что нависает над рекой в Уоппинге[31] — между складами древесины, к которым пришвартованы баржи; та же картина — в Мейфэре. На каждом столике своя лампа, с абажуром из тугого красного шелка, и цветы, которые еще в полдень тянули влагу из земли, а теперь расслабились и распустили лепестки в вазах. На каждом столике — горка клубники и бледная жирная перепелка. А Мартину — после Индии, после Африки — казалось волнующим обратиться к девушке с голыми плечами, к женщине, чьи волосы переливались украшавшими их зелеными крылышками жуков, и сказать ей что-то в духе вальса, который заглушал половину слов своими любовными трелями. Какая разница, что именно сказано? Она глянула через плечо, почти не слушая, и к ней подошел мужчина с орденами, а дама в черном платье, с брильянтами, отозвала его в укромный уголок.

Вечер сгущался, и нежно-голубой свет ложился на базарные телеги, которые все тащились вдоль обочин — мимо Вестминстера, мимо круглых желтых часов, мимо кофейных ларьков и статуй, окоченело сжимавших свои жезлы и свитки. Следом шли уборщики, поливавшие мостовые. Окурки сигарет, кусочки серебристой бумаги, апельсиновая кожура — весь дневной мусор сметался прочь; а телеги все тащились, экипажи неутомимо тряслись по невзрачным улицам Кенсингтона, под искрящимися огнями Мейфэра, везя дам с высокими прическами и господ в белых жилетах по разбитым сухим мостовым, которые в лунном свете казались покрытыми тонким слоем серебра.

— Смотри! — сказала Эжени, когда экипаж въехал на мост в летних сумерках. — Прелестно, правда?

Она указала рукой на воду. Они пересекали Серпантин. Впрочем, замечание было сделано лишь вскользь: Эжени слушала то, что говорил ее муж. С ними была и дочь, Магдалена; она посмотрела туда, куда указала мать. Серпантин пламенел в лучах заходящего солнца; группы деревьев смотрелись скульптурно, постепенно теряя подробности очертаний; картину завершала призрачная конструкция белого мостика. Свет фонарей и остатки солнечного света странно смешивались между собой.

— …конечно, это поставило правительство в трудное положение, — говорил сэр Дигби. — Но ведь именно этого он и хочет.

— Да… Этот молодой человек прославится, — сказала леди Парджитер.

Экипаж миновал мост и оказался в тени деревьев. Затем он покинул парк и присоединился к длинной, двигавшейся в сторону Марбл-Арч веренице других экипажей, которые везли людей в вечерних нарядах на спектакли и званые ужины. Свет становился все более искусственным и желтым. Эжени наклонилась и прикоснулась к платью дочери. Мэгги подняла глаза. Она думала, что родители по-прежнему говорят о политике.

— Так… — сказала мать, поправляя цветок на груди Мэгги. Она склонила голову набок и с одобрением посмотрела на дочь. Затем она вдруг рассмеялась и простерла руку в сторону. — Ты знаешь, что меня так задержало? Эта проказница Салли…

Но ее перебил муж. Ему на глаза попались освещенные часы.

— Мы опоздаем, — сказал он.

— Но восемь пятнадцать означает восемь тридцать, — возразила Эжени, когда они свернули в переулок.

В доме на Браун-стрит царила тишина. Свет фонаря проникал через оконце над входной дверью, причудливо выхватывая из тьмы поднос с бокалами на столе, цилиндр и кресло с позолоченными ножками в форме птичьих лап. Пустое кресло точно ждало кого-то и от этого выглядело торжественно, будто стояло на потрескавшемся полу в какой-нибудь итальянской прихожей. Но все молчало. Слуга Антонио спал. Служанка Молли спала. Только внизу, в цокольном этаже, то открывалась, то закрывалась со стуком дверь. И больше никаких звуков.

Салли в своей спальне под самой крышей дома повернулась на бок и прислушалась. Ей показалось, что входная дверь щелкнула. В открытое окно хлынула танцевальная музыка, заглушившая все на свете.

Салли села на постели и посмотрела в щелку между шторами. Ей было видно полоску неба, крыши, дерево в саду, а еще — напротив — зады длинного ряда домов. Один из них был ярко освещен, из открытых высоких окон неслась танцевальная музыка. Там вальсировали. Салли видела, как по шторам пляшут тени. Читать было невозможно, спать — тоже. Сначала мешала музыка, потом вдруг послышался разговор; люди вышли в сад, голоса затараторили. Потом опять началась музыка.

Стояла теплая летняя ночь, и, хотя было уже поздно, весь мир как будто шевелился. Шум уличного движения звучал отдаленно, но неумолчно.

На постели Салли лежала выцветшая коричневая книга, но она не читала. Читать было невозможно, спать — тоже. Она легла на спину, подложив руки под голову.

— И он говорит, — прошептала Салли, — что мир это лишь… — Она замялась. Как он сказал? Лишь мысль, кажется? — спросила она у себя, как будто успела забыть те слова. Что ж, раз нельзя ни читать, ни спать, она позволит себе быть мыслью. Легче представить себя чем-то, а не думать об этом. Ее ноги, руки, все тело должны лежать неподвижно, чтобы принять участие в этом вселенском процессе мышления, который, как сказал этот человек, и есть жизнь мира. Салли вытянулась. Где начинается мысль?

В ступнях? Вот они, выпирают под простыней. Они показались ей существующими отдельно, очень далеко. Она закрыла глаза. Тут, невольно, что-то в ней напряглось. Невозможно представить себя мыслью. Она стала чем-то конкретным: древесным корнем, погруженным в землю; сосуды пронизывали холодную плоть; дерево простирало ветви, на ветвях были листья…

— …солнце светит сквозь листья, — произнесла Салли, шевеля пальцем. Она открыла глаза, желая убедиться, что солнечный свет лежит на листьях, и увидела настоящее дерево за окном в саду. На нем не было и намека на солнечный свет и ни одного листа. Салли на мгновение показалось, что кто-то ей возражает. Поскольку дерево было черно, совершенно черно.

Она облокотилась на подоконник и выглянула, чтобы рассмотреть дерево получше. Из зала, где танцевали, донеслись нестройные аплодисменты. Музыка затихла. Все стали спускаться по железной лестнице в сад, стена которого была обозначена голубыми и желтыми фонарями. Голоса зазвучали громче. Людей становилось все больше и больше. Ограниченный пунктирной линией зеленый квадрат был полон бледных фигур женщин в вечерних платьях и прямых черно-белых фигур мужчин в вечерних костюмах. Салли наблюдала, как они входят и выходят. Люди разговаривали и смеялись, но они были слишком далеко, чтобы можно было расслышать слова. Порой одно слово или хохот отделялись от общего фона, а потом все опять заполнял неясный гомон. В саду Парджитеров было пусто и тихо. По стене воровато кралась кошка. Остановилась. Затем двинулась дальше — будто по какому-то тайному заданию. Грянул очередной танец.

— Ну вот, опять! Опять и опять! — раздраженно воскликнула Салли. Ветерок, напитанный странным сухим запахом лондонской почвы, повеял ей в лицо, вздувая шторы. Растянувшись на постели, она смотрела на луну, которая висела на невообразимой высоте. На фоне луны плыли клочки тумана. Наконец они пропали, и Салли увидела линии, будто высеченные на белом диске. Что это? — подумала она. Горы? Долины? А если долины, стала она воображать, закрыв глаза, то там есть белые деревья, холодные пещеры, и соловьи — два соловья призывают друг друга, перекликаются через долину… Вальс подхватил слова «два соловья призывают друг друга» и разнес по округе, однако, повторяя ритм снова и снова, он огрубил их, сгубил их. Танцевальная музыка вторгалась во все. Сначала она вызывала восторг, потом надоедала и, наконец, становилась невыносимой. А ведь было всего без двадцати час.

Губа Салли приподнялась, как у лошади, которая собирается укусить. Коричневая книжка оказалась скучной. Салли протянула руку над головой — к полке, уставленной потертыми книгами, — и не глядя достала с полки другой томик. Она открыла его наугад. Однако взгляд ее привлекла одна из парочек, по-прежнему сидевшая в саду, хотя остальные ушли в дом. О чем они говорят, интересно, подумала Салли. В траве что-то блестело. Она увидела, что черно-белая фигура наклонилась и подняла неизвестный предмет.

— И, поднимая его, — прошептала Салли, выглядывая из окна, — он говорит своей даме: «Смотрите, мисс Смит, что я нашел в траве, — осколок моего сердца, моего разбитого сердца. Я нашел его в траве и буду носить на груди», — и она пробормотала в такт печальному вальсу: — Сердце разбито любовью, точно… — Она прервалась и посмотрела в книгу. На форзаце было написано:

«Саре Парджитер от ее двоюродного брата Эдварда Парджитера».

— …точно стеклянный сосуд, — закончила она, перевернула титульный лист и прочитала: — «Антигона Софокла, переложенная на английские стихи Эдвардом Парджитером».

Салли опять выглянула из окна. Мужчина и женщина покинули сад и уже поднимались по железной лестнице. Она проследила за ними взглядом. Они вошли в танцевальный зал.

— Наверное, посреди танца, — прошептала она, — он достанет находку, посмотрит на нее и скажет: «Что это? Всего лишь осколок стекла… осколок стекла». — Салли вновь обратилась к книге. — «Антигона Софокла», — прочла она.

Книга была совсем новенькая, открывалась со скрипом — потому что Салли открыла ее впервые.

— «Антигона Софокла, переложенная на английские стихи Эдвардом Парджитером», — снова прочла она. Он подарил ей книгу в Оксфорде, жарким днем, когда они бродили по церквям и библиотекам. — Бродили и ныли, — пробормотала она, переворачивая страницы, — и он сказал мне, вставая из глубокого кресла и проводя рукой по волосам: «Эх, пропавшая юность моя»… — Вальс достиг апогея, кульминации своей печали. — Взял он и поднял разбитый бокал, — бормотала Салли в такт, — точно несчастное сердце свое… — Музыка прекратилась, послышались аплодисменты, танцоры опять вышли в сад.

Она пролистала страницы. Сначала она читала по одной строке наугад, а затем из мусора вырванных слов начали вставать сцены — быстро, расплывчато, вразброс. Непогребенное тело убитого лежит, как срубленное дерево, как статуя, выставив в воздух окоченевшую ногу. Стервятники собираются вокруг. Хлопая крыльями, опускаются на серебристый песок. Ковыляя, раскачиваясь, вразвалку, двигаются неуклюжие птицы. Подпрыгивают, размахивая мотнями сизых глоток, — читая, Салли ладонью отстукивала ритм по одеялу, — стремятся к трупу. Быстро, быстро, быстро нанося удары клювами, терзают гниющую плоть. Да. Салли посмотрела на дерево в саду. Непогребенное тело убитого лежит на песке. Но тут появляется в желтом вихре пыли — кто? Салли быстро перевернула страницу. Антигона? Она появляется из облака пыли там, где скачут стервятники, и сыплет белый песок на почерневшую ногу. Стоит, позволяя белой пыли падать на почерневшую ногу. Но смотрите! Еще облака, темные облака. Всадники спрыгнули наземь. Она схвачена, ее запястья стянуты жгутами из ивы, и ведут ее, плененную, — куда?

Из сада донесся раскат хохота. Салли посмотрела в окно. Куда они повели ее? В саду было полно людей. Она не могла расслышать ни слова из того, что они говорили. Фигуры выходили из дома и удалялись обратно.

— На честный суд почтенного владыки? — прошептала Салли: она опять читала слова, выбирая наугад, потому что больше смотрела в окно. Его звали Креонт. Он замуровал ее. Была лунная ночь. Лопасти кактусов отливали серебром. Человек в набедренной повязке три раза сильно стукнул деревянным молотком по свежей кладке. Ее погребли заживо. Гробницей стал курган из кирпичей. Внутри хватало места, только чтобы лежать. Лежать под кирпичами на спине, сказала Салли. Вот и конец, зевнула она, закрывая книгу.

Она растянулась под прохладной гладкой простыней и закрыла подушкой уши. Простыня и одеяло мягко облегали ее тело. А снизу был длинный прохладный матрац. Музыка стала звучать глуше. Ее тело вдруг оборвалось и упало на землю. Темное крыло прошлось по ее сознанию, оставляя за собой молчание, пустоту. Все звуки — музыка, голоса — вытянулись в одну линию и перестали различаться. Книга упала на пол. Салли спала.

— Чудесный вечер, — сказала девушка, поднимавшаяся по железной лестнице со своим спутником. Она положила руку на перила. Они были очень холодными. Девушка посмотрела на небо. Луну окружал желтый ореол. Она как будто смеялась, мерцая. Ее спутник тоже взглянул вверх, а потом поднялся на еще одну ступеньку, ничего не сказав, поскольку был робок.

— Завтра собираетесь на матч? — наконец скованно выговорил он: они почти не были знакомы.

— Если брат выедет вовремя, чтобы довезти меня, — ответила девушка и тоже поднялась на ступеньку. Затем они вошли в танцевальный зал, он слегка поклонился и покинул ее, потому что его ждал компаньон.

Небо совершенно прояснилось, и луна теперь висела в открытом пространстве, как будто ее свет поглотил всю тяжесть облаков, расчистив идеальную танцевальную площадку. Некоторое время озаренный луною свод неба оставался чистым, но потом подул ветерок, и лик луны пересекло небольшое облако.

В спальне послышался какой-то звук. Сара перевернулась с боку на бок.

— Кто там? — проговорила она, села и потерла глаза.

Это была ее сестра. Она стояла в дверях, не решаясь войти.

— Спишь? — тихо спросила она.

— Нет, — сказала Сара, потирая глаза. — Не сплю, — добавила она, открыв их.

Мэгги прошла через комнату и села на край кровати. Ветер надувал штору, простыни почти сползли на пол. На мгновение Мэгги изумил вид комнаты. По сравнению с бальным залом она казалась такой неприбранной. На умывальнике стоял стакан с зубной щеткой, полотенце было намотано на вешалку, на полу валялась книга. Мэгги нагнулась и подобрала книгу. В этот момент с улицы ворвалась музыка. Мэгги отодвинула штору. Женщины в светлых платьях, мужчины в черно-белом толпились на верхней площадке лестницы у входа в танцевальный зал. Через сад доносились обрывки разговора и смех.

— Там танцы? — спросила Мэгги.

— Да, через несколько домов.

Мэгги выглянула из окна. Издалека музыка звучала романтично, таинственно, и цвета смешивались между собой, поэтому не было видно ни одного чисто-розового, белого или синего пятна.

Мэгги потянулась и сняла с платья цветок. Он завял, на белых лепестках виднелись темные пятна. Она опять выглянула из окна. Свет фонарей падал очень причудливо: один лист сиял зеленью, другой был ярко-белым. Ветки перекрещивались на разных уровнях. Вдруг Салли засмеялась и спросила:

— Тебе никто не дарил осколок стекла, говоря: «Мисс Парджитер, это мое разбитое сердце»?

— Нет, — сказала Мэгги. — С какой стати?

Цветок упал у нее с колен на пол.

— Я тут все думала… — сказала Сара. — Эти люди в саду…

Она махнула рукой в сторону окна. Какое-то время они молчали, слушая танцевальную музыку.

— А с кем рядом ты сидела? — наконец спросила Сара.

— С мужчиной в золотых галунах, — ответила Мэгги.

— В золотых галунах? — повторила Сара.

Мэгги промолчала. Она постепенно привыкала к комнате, ощущение контраста между захламленной спальней и шиком бального зала покидало ее. Она завидовала сестре, лежавшей в постели, с открытым окном, в которое дул ветерок.

— Он разоделся к приему, — сказала Мэгги и опять замолчала. Что-то привлекло ее взгляд. Ветка под ветром качалась вверх-вниз. Мэгги отодвинула штору. Теперь ей было видно все небо, дома и ветви деревьев в саду.

— Это от луны, — сказала она. Листья были белыми из-за луны. Обе девушки посмотрели на луну, сиявшую, как серебряная монета, тщательно отполированная, очень твердая и четкая.

— Но о чем же тогда говорят на званых вечерах, — спросила Сара, — если не о разбитых сердцах?

Мэгги смахнула с руки белую нитку от перчатки.

— Одни говорят одно, — сказала она, вставая, — а другие — другое.

Она сняла с покрывала коричневую книжку и расправила простыни. Сара взяла книжку у нее из рук.

— Он считает, — сообщила она, похлопав по невзрачному коричневому томику, — что мир — это лишь мысль, Мэгги.

— Вот как? — откликнулась Мэгги, кладя книгу на умывальник. Она знала, что это уловка, призванная задержать ее для разговора.

— Ты согласна? — спросила Сара.

— Возможно, — сказала Мэгги, не задумываясь. Она протянула руку, чтобы задернуть штору. — Он считает, что мир — это лишь мысль? — переспросила она, держась за штору, но не задергивая ее.

Она думала о чем-то подобном, когда экипаж пересекал Серпантин — когда мать перебила ее мысли. Она думала: «Что я такое? Мы одно целое или мы разделены?» — что-то в этом роде.

— А как же деревья и цвета? — спросила она, оборачиваясь.

— Деревья и цвета? — повторила Сара.

— Деревья существовали бы, если бы мы их не видели?

— Что такое «я»?… Я… — Она замолчала, не зная, что хочет сказать. Она говорила чепуху. — Да, — сказала Сара. — Что такое «я»? — Она уцепилась за сестрину юбку, желая то ли просто задержать ее, то ли поспорить. — Что такое «я»? — повторила она.

Но тут за дверью послышался шелест, и вошла их мать.

— Ах, дорогие мои дети! — воскликнула она. — Все еще не спите? Опять разговоры?

Она прошла через комнату, лучась и сияя, словно еще была под впечатлением от бала. На ее шее и руках сверкали драгоценности. Она была необыкновенно хороша. Эжени огляделась.

— И цветок на полу, и все в беспорядке, — сказала она. Она подобрала цветок, который уронила Мэгги, и поднесла к губам.

— Просто я читала, мама, и ждала, — сказала Сара. Она взяла обнаженную руку матери и погладила ее. Она так точно копировала мать, что Мэгги улыбнулась. Внешне одна была полной противоположностью другой: леди Парджитер такая вальяжная, Салли такая угловатая. Но имитация получилась идеально и произвела действие: леди Парджитер позволила, чтобы ее притянули на кровать.

— Но тебе пора спать, Сал, — запротестовала Эжени. — Что сказал доктор? Лежать прямо, лежать спокойно. — Она откинулась на подушки.

— Я лежу прямо и спокойно, — сказала Сара. — Так, — она посмотрела на мать, — расскажи мне о приеме.

Мэгги стояла у окна. Она смотрела, как по железной лестнице спускаются парочки. Скоро сад наполнился бледными белыми и розовыми пятнами, которые двигались туда-сюда. Разговор о приеме у себя за спиной она слушала вполуха.

— Прием был очень милый, — сказала мать.

Мэгги приблизила лицо к стеклу. Квадрат сада затопили пятна разнообразных оттенков, которые, казалось, наплывали друг на друга, пока не попадали под прямой свет из дома, внезапно превращаясь в дам и мужчин в вечерних нарядах.

— Рыбных ножей не было? — услышала она вопрос Сары.

Мэгги обернулась.

— С кем рядом я сидела? — спросила она.

— С сэром Мэтью Мэйхью, — сказала леди Парджитер.

— Кто такой сэр Мэтью Мэйхью? — спросила Мэгги.

— Весьма уважаемый человек, Мэгги! — сказала мать, взмахнув рукой.

— Весьма уважаемый человек, — эхом откликнулась Сара.

— Но это действительно так. — Леди Парджитер улыбнулась, глядя на дочь, которую особенно любила, возможно, за ее плечо.

— Сидеть с ним рядом — большая честь, Мэгги, — сказала она с неодобрением. — Большая честь. — Она задумалась, как будто вспомнила какую-то сценку, а затем подняла взгляд.

— А когда Мэри Палмер, — опять заговорила леди Парджитер, — спросила меня: «Где ваша дочь?» — я смотрю и вижу Мэгги, за милю от меня, на другом конце зала, беседующей с Мартином, которого она может встретить в любой день своей жизни в омнибусе!

Она акцентировала слова так сильно, что казалось, будто они взлетают и падают. При этом она отбивала ритм своей речи пальцами по голой руке Салли.

— Но я не вижу Мартина каждый день, — возразила Мэгги. — Я не видела его с тех пор, как он вернулся из Африки.

Мать перебила ее:

— На приемы ходят, дорогая Мэгги, не для того, чтобы говорить с кузенами. На приемы ходят для того…

Тут снаружи опять ворвалась музыка. Первые аккорды были преисполнены неистовой энергией, будто властно сзывали танцоров обратно. Леди Парджитер не договорила фразу. Она вздохнула. Ее тело словно обмякло. Тяжелые веки чуть прикрыли большие темные глаза. Она медленно покачивала головой в такт музыке.

— Что это играют? — пробормотала Эжени. Она стала мурлыкать мелодию, отбивая рукой ритм. — Я когда-то под это танцевала.

— Станцуй сейчас, мама, — попросила Сара.

— Да, мама. Покажи, как ты раньше танцевала, — стала уговаривать ее Мэгги.

— Без кавалера? — удивилась леди Парджитер.

Мэгги отодвинула кресло.

— Кавалера ты представь себе, — не отступала Сара.

— Ну что ж, — сказала леди Парджитер и встала.

Примерно вот так. — Она выдержала паузу, взяла одной рукой край юбки, другую — с цветком — слегка согнула и стала кружиться на расчищенном Мэгги пространстве. Она двигалась с необыкновенной величавостью. Все ее тело изящно подчинялось ритму и переливам музыки, которая зазвучала громче и яснее, как только Эжени начала свой танец. Она кружилась и кружилась между столами и стульями, а когда музыка затихла, воскликнула: «Вот!» Ее тело как будто сложилось и закрылось, она еще раз выдохнула: «Вот!» — и опустилась — одним движением — на край кровати.

— Чудо! — воскликнула Мэгги. Она смотрела на мать с восхищением.

— Глупости, — засмеялась леди Парджитер. Она немного запыхалась. — Я уже стара танцевать. Вот в молодости, в вашем возрасте… — Она перевела дух.

— Ты танцевала и танцевала, и выбежала на террасу, и нашла записку, вложенную в твой букет, — сказала Сара, поглаживая руку матери. — Расскажи эту историю, мама.

— Не сегодня, — отказалась леди Парджитер. — Слышите, часы бьют!

Аббатство располагалось очень близко, и бой часов наполнил спальню, мягко, но тревожно, будто в окно влетела стая вздохов, которые спешили один вослед другому, скрывая за собой что-то грозное. Леди Парджитер стала считать. Было очень поздно.

— Я расскажу вам, как это было, на днях, — сказала она, наклоняясь, чтобы поцеловать дочь на прощанье.

— Сейчас! Сейчас! — закричала Сара, не отпуская мать.

— Нет, не сейчас, не сейчас! — Леди Парджитер опять засмеялась, выдергивая свою руку. — Меня папа зовет!

Из коридора послышались шаги, а потом — из-за двери — голос сэра Дигби:

— Эжени! Очень поздно, Эжени!

— Иду! — крикнула она в ответ. — Иду!

Сара ухватилась за шлейф ее платья.

— Ты еще не рассказала нам историю про букет, мама!

— Эжени! — опять позвал сэр Дигби, в его голосе слышалась властность, не допускающая возражений. — Ты заперла…

— Да, да, да, — сказала Эжени. — Я все расскажу вам в другой раз.

Она освободилась от рук Сары, быстро поцеловала обеих дочерей и вышла.

— Не расскажет, — с горечью сказала Мэгги, подбирая свои перчатки.

Они прислушались к голосам в коридоре. Говорил отец. Он сердито ворчал, порицая мать.

— Вытанцовывает верхом на своей шпаге. Верхом на шпаге и с цилиндром под мышкой, — сказала Сара, ожесточенно взбивая подушки.

Голоса стали слабеть: родители пошли по коридору, а затем вниз по лестнице.

— Как думаешь, от кого была та записка? — спросила Мэгги и посмотрела на сестру, которая зарывалась в подушки.

— Какая записка? А, в букете. Не помню. — Она зевнула.

Мэгги закрыла окно и сдвинула шторы, оставив узкую щель, через которую проникал свет.

— Задвинь совсем, Мэгги, — раздраженно попросила Сара. — Надоел этот шум.

Она свернулась калачиком спиной к окну, надвинув на голову подушку, чтобы не слышать музыку, которая все еще доносилась снаружи, и вдавив лицо в ложбину между подушками. Она была похожа на куколку, туго закутанную в белые простыни. Виден оставался только нос. Под простыней ясно определялись очертания бедра и стоп, торчавших над краем кровати.

Сара издала глубокий вздох, перешедший в сопение. Она уже спала.

Мэгги пошла по коридору и увидела, что внизу горит свет. Она остановилась и перегнулась через перила. Передняя была освещена. Мэгги увидела большое итальянское кресло с позолоченными ножками-лапами. На нем лежал брошенный матерью плащ, его золотистые складки мягко ниспадали на фоне темно-красной обивки. На столе стоял поднос с виски и сифоном. Затем Мэгги услышала голоса родителей, поднимавшихся по кухонной лестнице. Они возвращались с цокольного этажа. Недавно в одном из домов на их улице было совершено ограбление, и мать обещала врезать новый замок в дверь кухни, но забыла. Мэгги услышала, как отец сказал:

— …расплавят, и поминай как звали.

Мэгги поднялась на несколько ступенек.

— Мне очень стыдно, Дигби, — сказала Эжени, когда они вошли в переднюю. — Я завяжу узелок на носовом платке. И схожу завтра утром сразу после завтрака… Да, — она подхватила с кресла плащ, — пойду сама и скажу: «С меня хватит ваших оправданий, мистер Той. Вы слишком часто меня обманывали. После стольких лет!»

Последовала пауза. Мэгги услышала, как журчит, наливаясь в бокал, газированная вода, затем звякнуло стекло, после чего свет погас.