Годы — не птица

ЯЩУР

Людей на разнарядке как всегда полно: трактористы, рабочие, бабы… Кому надо и кому не надо. По лавкам вприжимку сидят, стенки подпирают, у стола грудятся. Галдеж, суетня, через дым в окошко не провидишь. Горло Захара Кузьмича напружено непрестанно: кому говоришь, тот только и слушает, остальным — хоть бы хны.

Агроном Степан Иванович телефонную трубку сует чуть не в нос Захару Кузьмичу:

— Директор!

Тот хрипит:

— Тише, тише, товарищи! — Сам, сжимая трубку ухом и плечом, успевает подмахнуть кому наряд, кому заявление, кому требование.

Только бросил трубку, опять загудели в попритихшей было конторе.

— Чего он? — Степан Иванович спрашивает и глазами и ртом.

— Городских привезли в подмогу. — Встал, сгреб пачку «Прибоя», коробок спичек, сунул в карман пиджака. — Агафье накажешь: пусть еще на двадцать пять человек завтрак готовит. Давай тут… командуй. — И пошел, трогая руками чуть сторонящийся народ. Сам думает:

«С чего бы это? На совещании — «тебе не дам людей, своими обходись», а тут на тебе… Сказал бы загодя — ни тяпок, ни лопат не припасено»…

На крыльце вспомнил: не на чем уехать. И конюшня вот она, во дворе, да лошади в ящурном карантине. И мотоцикл — ижевский мотоцикл у Захара Кузьмича, с коляской — пришлось из-за резины поставить на прикол. Ящур…

До усадьбы, если напрямую, вдоль речки, полчаса ходьбы, да только все село перехвачено карантинным пряслом. Теперь одна дорога: округ села, через ящурный пост. С час протопаешь.

А вышел на улицу — ноги сами к реке заворачивают. Захар Кузьмич крякнул, напрямки пошел, по-над яром. Глаза так и тянутся к небу, к реке. Сонная вода, и небо сонное, едва-едва подернуто синевой. Солнце еще не видать за избами, только краснинка в том месте, и краснинкой же отливает зеленая река. И поникшие ракиты на другом берегу — как тишину слушают.

«Эх ба… с удочкой посидеть», — вздохнул Захар Кузьмич.

Хотел вспомнить, когда последний раз на рыбалке был, и не вспомнил: укатили те дни далеко за войну. А как пришел с войны, так все некогда. Плотничал с зари до зари, детей, хозяйство подымал, потом вытягивал семеноводство, а тут вот взялся отделением управлять, — какая уж там рыбалка. И опять подумал:

«Что за народ приехал?»

На городских ему не везло. Другим отделениям — как уборочная, студенты перепадают, ему же, что ни год, пацанье да прощелыг суют с завода. А и то: какой же хозяин хороших даст? Без хороших завод станет. А нынче и не уборочная, народ подбросили на заготовку кормов — студентов не жди…

— Здоров был, Захар Кузьмич!

«А, чтоб тебя»… По ту сторону прясла санинспектор Игнашка. Откуда и взялся. Нога в сапоге хромовом, пригармоненном, закинута на жердину, в коленку локтями уперся. На Захара Кузьмича глядит с ухмылочкой тонкогубой, как на бабу.

— Далеко собрался?

Игнашка шоферил в совхозе — две машины угробил, выгнали, а ткнулся в райцентр — через год инспектором вернулся. Районному начальству, слышно, Игнашка угодил, ящур же еще большую силу ему прибавил. И надо бы его назвать по отчеству, да язык тяжелеет.

— Здорово. — Не сбавляя шага, Захар Кузьмич подошел к пряслу, долго не думая, нырк между жердин.

— К-куда?! — словно ошпаренный подскочил на месте Игнашка.

— Чего горло-то дерешь? — покосился на него Захар Кузьмич. — Не был я у скотины, из конторы иду… Вишь, сапоги чистые?

— А ты это видал? — Игнашка скакнул к столбу, скрюченным пальцем затыкал в прибитую жестянку, на которой намалевано им же: «Стой! Ящур! Штраф 20 рубл.». — Думаешь, управляющий, так для тебя и закону нету? А ну, вертай назад!

Захар Кузьмич хотел сказать, что ночью только, когда с сенокоса ехал, на посту был и сапоги мочил в дезинфекции, но, поглядев на кривую от крика Игнашкину рожу, только головой мотнул да и пошагал себе куда надо.

— Марья! — благим матом заорал Игнашка.

От крайней избы ответ бабий:

— Ау-у!

— Свидетелем будешь. Вон, гляди!.. Ну ничего, ничего, он меня вспо-омнит!

«Сопляк ты!» — подумал управляющий, а останавливаться среди села да в Игнашкино оранье встревать — позору не оберешься.

Прошел шагов с сотню, обогнул детсадовский палисадник — вот она, при площади, и усадьба. У конторы — ого народу!

Девки — в штанах. Парней не особенно много. Кто на узлах, баулах дремлет, головы посвесивши, кто возле машин, ЗИЛов совхозовских, топчется, а эти, в кружке, в волейбол шлепают. А галдеж, галдеж — не хуже базарного.

Проходя мимо, Захар Кузьмич глядит, слушает и никак не поймет: как будто не заводские, и студенты не студенты.

Эти двое, что на узле присуседились, толстоносые, в годах оба, а тот вон Наполеоном качается на приступке, — вполовину седой, вполовину черный, очками золотыми блестит, — не старшой ли?

А от машин разноголосье:

— …Тебе бы только пожрать, ограниченный ты человек!

— Черт знает, набили, как скотину, в кузов…

— …А мне, девочки, ничего не надо. Мне бы только где-нибудь бы грохнуться на матрац и спать, спать, спать…

— …И гнали весь день и всю ночь на этих дурацких скамейках. Сена, что ли, не могли бросить?

— Откуда у них сено? Сапожник — без сапог, а колхозник…

— Интересно, а речка здесь есть?

Захар Кузьмич усмехнулся: «Ишь, какие»… А какие — сам не знает. Проходя в коридор, прикинул: «Девок на прореживание свеклы, а мужиков-то, может, на постройку клунь?»…

В коридоре лежат вповалку вдоль стен, на плащах, палатках. Кто-то отдирает храпом.

«Намаялись ребята».

В приемной пусто. Дверь в директорский кабинет не прикрыта, за ней гудят. Вошел потихоньку.

За столом не директор, главный агроном. Возле, на стульях, носами к главному, — предместкома Потапов и чужой: голова босая, поперек шеи складка с палец.

Главный кивнул Захару Кузьмичу:

— Садись. — И к Потапову: — Пришлось вот извиняться перед товарищами. Триста километров по бездорожью на низких сиденьях! Ну, неужели нельзя было сена организовать?

— Ящур же…

— У соседей могли бы взять.

— Так ведь и у них же ящур. — Потапов одиноким глазом хлоп-хлоп.

— Гм… Надо было тогда в райцентре заночевать. Это вы могли устроить?..

— Заночуешь там… Дом-то приезжих всего на двадцать мест…

— Захотели бы — нашли где устроить. В школе какой-нибудь… — Глаза главного перескакивают со стола на Потапова, от Потапова на стол. — Нехорошо, товарищ Потапов, нехорошо. За следующей партией поедете, учтите это.

— Нет, это возмутительный человек! — задергался на стуле «босая голова». — Я считаю, что ему вообще нельзя поручать такие ответственные дела. Представляете: ночь, ветер, люди продрогли, измучились, шоферы вторые сутки за рулем. Я каждую минуту ждал аварии. Говорю этому товарищу: «Давайте где-нибудь заночуем», а он слушать никого не хочет, да еще, знаете, грубит. — Складка на «босой голове» набрякла краснотой. — А сам-то он, между прочим, всю дорогу в кабине ехал, а мог бы, кажется, и женщине уступить.

Захар Кузьмич подумал:

«Вот ведь трекнул, а того не знает, что у Потапова поясница фашистским автоматом прошита».

Главный смолчал. Подадакал только, упершись глазами в стол, потом сказал похмуревшему Потапову:

— Я вас прошу: тех, кто поедет в третье отделение, проводите в столовую. Там обещали к семи завтрак приготовить. А институтские товарищи пусть еще немного подождут.

Потапов поднялся тяжело, из кабинета побрел — ноги будто костыли ставит.

— Так вот, Захар Кузьмич. — Главный пятерней правит свои непокорные волосы. — Даем вам людей. Люди серьезные. Из научного института…

Захар Кузьмич кивнул.

— Первым делом всех надо накормить, потом устроить с жильем.

— Только учтите. — Институтский крутнулся вместе со стулом к Захару Кузьмичу и лицом оказался мал, у Федора-кузнеца кулак больше. На глаза виснут брови сажной черноты. — Наши сотрудники в большинстве своем народ высокооплачиваемый, несколько человек кандидатов наук, даже один доктор… У этого доктора оклад ни мало ни много четыреста рублей. Но и у других тоже зарплата порядочная. У всех семьи, расходы, сами понимаете, а при выезде на село нам ведь только половину оклада сохраняют… — Брови у «босой головы» все время по лбу елозят. — Так что я настоятельнейшим образом прошу вас, Захар Кузьмич, создать нашим людям необходимые условия для хорошего заработка. Конечно, я не говорю о полной компенсации, но все же…

Захар Кузьмич угукнул, самого забирает злость.

«Условия им подай… Нам-то кто условия создает?»

Вслух же сказал:

— Расценки одни у нас. На свекле, к примеру, по три рубля зарабатывают бабы, на сене — два, два с полтиной.

— Ну что ж, это не так уж плохо.

Главный в институтского впился глазами:

— А вообще, самые большие заработки у нас на строительстве — четыре, пять рублей в день. Режет нас строительство. Сейчас вот срочно надо выстроить две клуни — это у нас так зернохранилища называют. Вот если бы из ваших бригадку строителей сколотить…

— Мм… — Институтский отвалился на спинку стула, ноги протянул в растопырку. — Такие люди у нас, пожалуй, найдутся. Только ведь постановление обязывает использовать нас на уборке кормов, непосредственно. Вам не нагорит?

— Нагореть-то, может быть, и нагорит, да не в этом дело… Понимаете, у нас через месяц начнется уборочная. Виды на урожай большие в этом году. А зерно у Захара Кузьмича семенное, на элеватор его не повезешь. Может быть, слышали: голубая остистая пшеница?

— В газетах что-то такое встречал…

— Ценнейший сорт. А не построим клуни, пропадет зерно…

Захар Кузьмич всегда удивляется главному. Ведь с директором вместе учился, в одном институте, а не чета ему. Директор, тот и понимает как надо, не хуже главного понимает, а вот гнет всегда туда же, куда сверху гнут. Этот нет: как совхозу надо, так только и делает, хоть кому вперекор. Потому, может, и тощий…

— Ну, что ж… В конце концов вам виднее. Я согласен. Думаю, что и люди с удовольствием пойдут на стройку.

Главный улыбнулся.

— Вот и хорошо.

Институтский свое знает:

— Да, но мы с остальными не решили.

— Как вы считаете, Захар Кузьмич, куда остальных? — спросил главный. — На свеклу или на сенокос?

— Люди нужнее на свекле. Да там и заработки больше.

— Значит, так и порешим. — Главный встал, за ним институтский с неохотой. — Только тем и другим надо сегодня же оформить наряды.

— Сделаю.

— А сейчас забирайте народ и везите прямо в столовую. У кого не окажется денег — кормить в кредит.

— В случае каких-либо неурядиц я уж к вам, — пообещал институтский.

— Пожалуйста. Звоните, заходите…

Из кабинета Захар Кузьмич и «босая голова» пошли вместе. Институтский ростом пониже, лет же ему по виду не больше полста.

В коридоре всё дрыхнут. На дворе народ поредел, а галдежу не меньше. Усмотрев старшого, все двинулись навстречу, его и Захара Кузьмича обтеснили со всех сторон. Девки чистолицые, аккуратные в грудях, так и зыркают глазищами, и под зырканье это Захар Кузьмич стушевался, вспомнил, что седую щетину не сбрил с утра, что костюмишко, который уж сколько раз одевать зарекался, маслом, бензином пропах.

— Товарищи, прошу внимания! — У старшого на горле взбухла жила. — Сейчас мы поедем…

Кто во что:

— Как?! Опять ехать?

— Вы лучше скажите, когда нас кормить будут…

— Да тише же! Я не могу всех перекричать…

Пока «босая голова» надрывался, Захар Кузьмич из толпы вытиснулся, прибочась к ограде, закурил. Думки же про клуни: наряд с прорабом расценить, насчет тонкомера, гвоздей закинуть удочку.

Вдруг на площадь вкатила полуторка. Возле институтских тормознула с пылью: Мишка вернулся из города. Бахнул дверцей, идет к нему. По шаткой походке заметно: умаялся парень, а рожа веселая.

«Привез, что ли?» — загадал Захар Кузьмич. Посулил ему Мишка добыть у знакомца мотоциклетные баллоны и пару текстропных ремней для комбайна.

Мишка, подойдя, руку, как чемпион, вскинул.

— Кузьмичу!

— Здорово, голова… Ну, как? Достал?

— Спрашиваешь! Баллончики новенькие, только на склад поступили.

— А ремни?

— Чин-чинарем. Две штуки.

— Сколько с меня?

— Деньги, Кузьмич, тот человек не берет. Мясом платить треба.

— Вон как!

— А ты думал! Полста килограмм. Что, не пойдет? Как хошь, могу назад отвезти, завтра опять в город еду.

Деньги приготовил Захар Кузьмич — не свои, правда, липовый наряд пришлось закрыть — и того, что мяса потребуют за запчасти, не ждал. Теперь угрюмо прикинул:

«Что наряд липовый закрыть, что за эти же деньги мясом заплатить — беда не намного больше, а ремни текстропные — считай, прибавилось два комбайна, да и мне без мотоцикла, что казаку без коня».

И решился:

— К Агафье утром подъедешь, на столовую выпишу…

— Вот это деловой разговор. Ящик со льдом будет?

— Будет, будет.

— Тогда порядок, — подмигнул Мишка. — Куда баллоны-то?

— Ко мне все завези. Жинке отдашь.

— Захар Кузьмич, мы вас ждем! — старшого крик.

Институтские уж в кузове толкутся, сиденья валяются на земле. Управляющий заторопился:

— Ну, спасибо тебе, голова. Не ты — сроду бы не достать.

— Мне это раз плюнуть.

— Заходи, когда что надо.

— Заскочу как-нибудь… Баба моя тоже мяса просит.

— Заходи, выпишу.

— Ну, бывай, Кузьмич.

— Пока…

Едва Захар Кузьмич на машину взлез, а уж Мишка пылит-газует через площадь. И ЗИЛ моментом загудел, дернулся, затряс кузовом, и Захару Кузьмичу, притулившему ноги к борту, институтские мужики кто на плечи, кто на спину руки поклали: вроде бы его придерживают, а и сами держатся за него.

Ветер закрепчал. Девки у кабины сбились. Шляпы тянут на висок, а верещат и тут, хоть ихние слова ветром теребит:

— За…ар …у…мич, а клуб у …ас есть?

— А кино …асто …ы…ает?

Старшой в ухо орет:

— А наших товарищей мужчин больше всего интересуют клуни…

— Клуни каждая пятьдесят метров в длину будет! — Голос у Захара Кузьмича дребезжит от тряски. — В ширину — десять… А клуб есть, и танцы бывают…

Парень какой-то перебросил со смехом:

— Так что, девочки, вечерний досуг заполним танцами под балалайку…

— …и кино крутят чуть не каждый день.

Управляющий толкует, сам глазами мужиков обегает.

«Сладят ли клуни-то?»…

О-оп! Вот так тормознул: девок на кабину свалило, мужиков и Захара Кузьмича за ними — на девок. Санпост. У шлагбаума тетка Анна. На столбе Игнашкина жестянка: «Стой! Ящур! Штраф 20 рубл.».

«Босая голова» соскочил всех скорей.

— Товарищи! Прошу всех сделать дезинфекцию. — И, как тетка Анна показала, затоптался в мокрых опилках. — Не пугайтесь, это всего-навсего раствор каустической соды.

Как старики, полезли из кузова, ворчат. В опилках, однако, топчутся все. Погрузились, дальше поехали.

Из-за взгорка вынырнул скотный: за карантинным пряслом черные кучи навоза, вздыбленные бульдозером. Бетонные арки голым порешетом сквозят — солому со всех коровников пришлось посрывать — только стенки торчат саманные, как после пожара…

Слева от шоссейки показался ток. Старотесовые склады, прижатые к земле древние клуни. Солома на крышах до серости иссохлась. Захар Кузьмич мотнул туда подбородком:

— Клуни там вон, на току, ставить будем.

Институтские молчат, только головы чуть повернули, и опять глазами целят вперед: села ждут.

А оно вот, только на взгорок вкатили. В низком солнце хорошо видно: беленые мазанки вперемежку с избами, с тополями, с березами; широко, перед всем горизонтом, раскинулась Белоярка. Из труб кое-где дымок накосую тянется. А интернат двухэтажный далеко маячит: и ловко же его покрасили, — в бурый помидор.

Машина под изволок катит гонко, и тряс приутих.

С краю села, у самой шоссейки, стоят две кирпичные коробки. Захар Кузьмич поглядел на них, усмехнулся в который раз: в год по два двухквартирных дома сдает прораб отделению. Если так строить, мазанки до самого коммунизма уцелеют. Да его-то что винить: то материалов нет, то людей не хватает, то машин…

Шофер сбросил ход, свернул за коробки. Обок улицы метнулись навстречу избы, впереди блеснула река. На яру кухня-сарай. Приехали.

Откуда и прыткость взялась. Из кузова в момент повыскакивали, и понесся по улице, по реке городской галдеж:

— Товарищи, товарищи, вещи сюда пока складывайте, на траву.

— Ребята, сетку волейбольную не забыли в кузове?

— А водичка-то, водичка! Толики, давайте сюда.

Человек пять головами ныряют в раздатку.

— Хозяйка, завтрак готов?..

Захар Кузьмич шепнул Агафье насчет мяса, отдал деньги, подошел к краю яра, глянуть на городских.

Те, кто постарше, ополаскивают с берега лицо, шею. Парни же с девками считай все с себя поскидали. Бледные все, как покойники.

Бабы уж тут: Стешка, Александра, Матрена, старая карга. Как на гулянке стоят, руки скрестивши. Говорят вроде сами с собой, а так, что и на реке слышно:

— А мамыньки! Девки-то… Срам какой! Чуть грех прикрыт, а мужики рядом…

— Вы на ту вон гляньте, во-о-н, которая к воде на цыпках идет. Ишь, чё выкручивает.

— Да что ты с них возьмешь? Они, городские, все как есть выгибули.

Институтские сбегу в речку падают, ногами брыкают, брызжутся, орут, как ребятишки. Захар Кузьмич, усмотрев, что двое парней к стрежню плывут, сказал старшому:

— Река у нас водоворотная, быстрая. Пусть остерегутся.

Тот загаркал в ладони, сложенные рупором:

— Товарищи, предупреждаю: на реке водовороты. Кто там на середину гребет?! Сейчас же вернитесь!

— Ну, я в контору, — сказал ему Захар Кузьмич. — Вон, вторая от угла пятистенка. В интернат буду звонить насчет размещения людей.

На улице встретился Захару Кузьмичу Ленька, внук бабки Анны. Трусит Ленька в линялой майке, а штаны, хоть и съерзнули ниже пупа, а до щиколок все ж далеко не хватают.

«Гляди чё вымахал, — удивился Захар Кузьмич. — В покойника отца долготье растет… Сколько же ему? Годов десять?»

— Здорово, дядя Захар, — крикнул Леньки.

— Здорово, здорово. Постой-ка, голова.

Ленька приостановился.

— Что мать-то? Все в больнице?

— В больнице, дядь Захар. Доктор говорит, к уборочной выпустит.

— А ты что же… Заработал бы чего, матери на гостинец.

— Да где заробишь?

— А хоть бы на свекле. Такие же хлопцы, с того вон берега, по трешнице в день зашибают.

— Будто?

— Иль я врать буду? Знаешь, где поле-то свекольное?

— А то…

— Вот… Садись сейчас на попутную и пошел. А завтра не проспи: в семь часов машина пойдет. И приятелей своих зови.

— Ладно. — Ленька мотнул головой, дальше потрусил.

— Куда же ты, голова? — крикнул Захар Кузьмич.

Ленька не обернулся:

— Я, дядь Захар, городских только гляну…

В конторе, в горнице, бухгалтерша Маша в бумажках копается. Напротив ее — локти растянул по столу — кладовщик Яков зевает.

— Как с машинами? Люди вовремя уехали? — кинул ему с порога управляющий.

Яков отзевался, принял локти, ответил не спеша:

— Нынче по заявке, полностью дали. В восьмом часу всех отправили.

Проходя мимо Маши, Захар Кузьмич поздоровался.

В бесфорточном кабинете все еще утрешний дым висит. Телефонная трубка аж и та провоняла дымом. Позвонил в интернат, договорился насчет институтских, закурил, кликнул Якова.

Тот не сразу прихромал. Сел в угол, на лавку, из тени отозвался:

— Чё, Захар Кузьмич?

— Сколько у тебя лопат на складе?

— Ни одной.

— Как так ни одной?

— Так. На центральном нет, а я где возьму?

— А пилы, топоры?

— Два топора есть, без черенков, а пил мы сроду не получали.

— Ты сознайся, голова, когда последний раз на центральном складе был?

— А чё мне сознаваться — вчера… Да считай дня не пройдет, чтоб я не был там. А то в день и по два раза бегаешь…

Солнце светит из окна как раз на Захара Кузьмича, а Якова лицо плохо видно в дымном углу, — не поймешь, врет ли, правду ли говорит.

— Да-а… Плохо, голова, дело. Плохие мы с тобой хозяева.

— Отколь же нам взять-то, Захар Кузьмич? — Яков тихо говорит, как всегда.

— Ладно. Завтра к утру полтора десятка лопат, десяток топоров насаженных и две поперечных пилы чтоб готовы были. Городских нам на постройку клунь дали, понял?

— Понять-то понял. Да только где возьмешь? Своровать?

«Эх, кадры, кадры!.. Ничем его не проймешь. А ведь знает и как инструмент на складе уловить и где его теперь взять, — все знает, время только, зануда, тянет»… Захар Кузьмич три года с ним мается, с тех самых пор, как Якова с агрономов турнули за безграмотность. Давно бы надо какую-нибудь хозяйскую бабу поставить кладовщиком, да его-то, калеку хромого, куда? В сторожа? В партком побежит…

— Вот что: бери деньги и езжай в рабкооп.

— И чего зря говорите? — пожал плечами Яков. — Знаете же, что запрещено за наличные…

— Маша! — крикнул Захар Кузьмич.

Та уж в дверях.

— Деньги есть в кассе?

— Есть.

— Яков, сколько тебе надо?

— Мне нисколь не надо…

— На инструмент, говорю, сколько надо?!

— Гм… инструмент. Считайте сами: топор семьдесят шесть копеек, да пилы, кажись, по два двадцать, да лопаты копеек по сорок… Та-ак. — Голову пригнул, подумал. — В общем, рублей двадцать пять.

— Выпиши ему двадцать пять рублей, Маша.

— Я выпишу, Захар Кузьмич. — Маша по привычке начала косу крутить. — Только ведь за наличный расчет разрешено разовое приобретение на сумму не свыше пяти рублей. Вы же знаете. — И откинула косу за спину.

— Не в первый, не в последний, Маша. — Захар Кузьмич затянулся шибко и закашлялся. — Яков, попросишь в рабкоопе счета выписать по пять рублей разными числами. Понял?

— Да я давно понял. Только ответственность с себя сымаю. Вот при свидетеле. — И захромал вслед за свидетелем.

— Снимай, снимай, только дело поскорей делай… Погоди-ка, — остановил его в дверях, — а постелей у тебя на всех хватит?

— Хватит, — буркнул себе в плечо Яков и закрыл дверь.

Захар Кузьмич стал прикидывать, кому дать квартирантов:

«Не забыть бабку Анну. Хоть не велики квартирные деньги, бабке же и тех взять негде. Да квартиранты-то и молока, яиц, зелени купят, а когда и угостят чем — все помога старой. А то, смотришь, и обрезков припасут на стройке… Хороших бы мужиков впустить к Ольге-разведенке. Мается с двумя ребятишками баба, в поле весь день, а дом сирота: и плетень завалился, и крыша течет, с улицы видно — проржавые листы задрались».

В окно увидел: входит во двор «босая голова» с институтским парнем. Вышел к ним.

Парень — крупный, шея как у доброго бычка, грудь бугристая под футболкой. Волосом бел, простолиц, глаза же, однако, щурые. С хитриной парень.

Снизу на него глянув, старшой шевельнул бровями:

— Вот он, наш бригадир, Валентин Андреевич. По профессии как раз инженер-конструктор. Прошу, так сказать, любить и жаловать.

— Можно проще: Валентин, — улыбнулся парень всем лицом.

— Валентин так Валентин. Будем знакомы, — и хлопнулись по ладоням. У одного сухая, корявая, у другого мягкая, но крепкая.

— Людей можете в интернат везти, я договорился, — сказал старшому Захар Кузьмич. — Койки там есть, а постели у нас на складе. Вон мазанка небеленая напротив. Сейчас и получить надо, а то кладовщик за инструментом уедет.

— Ага. Понятно…

— А строительную бригаду мы уж с Валентином сами разместим, поблизости.

— Конечно, сами устроимся. Не маленькие, — сказал Валентин.

— И наряд с ним составим…

— Да, да, наряды — это главное, — потряс головой старшой и заспешил к столовой.

— Чего это он без шляпы-то? — спросил Захар Кузьмич.

— А бог его знает. Нарочно хочет, наверно, лысину подкоптить. Красивее так.

— Он кем же у вас в институте?

— Заведует издательским отделом. Наши труды редактирует.

— Вон как! Ну пошли, Валентин. Вон в ту, возле столовой, избу заглянем.

Управляющий сказал «изба», а какая там изба… избенка! И малостью избенка и своей древностью. В сруб-то ткни пальцем — насквозь пройдет. Сам он сорок безвоенных лет живет в Белоярке, знает: крепких изб в эти годы много народом поставлено (а кто и кирпичные, шлакоблочные дома отгрохать сумел), а вот хоть одну чтоб такую избенку сломать — ни единой никто не сломал и никто не бросил… Мазанок-землянок, тех порядком порушили, а избенки все стоят, все древнеют. Считай, что треть села живет в избенках да мазанках, а по здешним морозам, с бездровьем, прозимуй-ка в них зиму — один разор…

— Тут живет Варвара, скотница. Девчонка у нее восьмой класс нынче кончила. Отца Варвариного в тридцать седьмом взяли, там вскоре и помер от заворота кишок. А за что взяли? — бригадиром был, посеял озимые, а они не взошли… И Варвара сама неудачница. Семнадцати лет замуж вышла. Парень был как парень, а вернулся из армии и пошел пить, гулять. Спился и подох… Так и живет с тех пор без мужа, десять лет уж одна.

Валентин молчит, кивает.

В этой избенке Захар Кузьмич частенько бывает. В иной день, когда так в конторе закрутишься, что домой сходить поесть некогда (управляющий живет на другом конце, за рекой), забегает сюда запросто и всегда, хоть чем, щами ли, молоком ли с хлебом, досыта накормят.

Вот и пришли. Окошек не видно: деревца с ранетками загораживают. Косая калитка откинулась под рукой Захара Кузьмича. Вошли во двор, порослый курчавой травой, завернули за угол избы. С крыльца глядит сама хозяйка: головой под притолоку, плечистая, лицо подсушено крепким загаром, черные глаза блестят, на ногах, иссеченных травой, вьется голубая прожиль.

— Здорово, Варвара! Что больно скоро из города? — Голос у Захара Кузьмича ободрился.

— Здравствуйте вам… А чё там, в городе-то? Проживаться только. Справилась да айда назад.

— Дочь определила?

— Определила, слава те… Да чего это вы встали-то? В избу проходите. — Крутой спиной повернулась, пошла впереди. — В техникум документы взяли. Как его черта… ну, по радио…

— Радиотехнический, — подсказал с порога Валентин.

— Так, кажись… Уж так я рада, так рада. — Варвара говорит и смотрит только на Захара Кузьмича, а руки, как сами собой, ставят табурет Валентину.

Гости сели, присела и хозяйка на залавок: ноги крестом, тяжелые руки — в колени.

В избе просторно: русская печь, стол под латаной клеенкой, сельской работы комодка да в полизбы полати. Одна красота — чисто.

Захар Кузьмич достал папироску.

— Не зря, значит, с ней хороводилась?

— Да кто знает? Как экзамены сдаст… — Варвара вздохнула. — Я и то наказала: старайся, дочка, специальность получишь, в город работать возьмут, не будешь, как мать, дурой малограмотной.

— Ну уж и дурой, — качнул головой Захар Кузьмич, чуть-чуть улыбаясь, и пустил дым себе под ноги.

— А то нет… Была бы умная, разве бы стала мужичью работу править? — И вдруг отвела глаза к Валентину: — Ведь с коровами ни днем, ни ночью спокоя нет, зимой особенно: друг за дружкой телятся, а то и две, три разом. Потаскала я теленочков на своих руках, потужилась.

Управляющий усмехнулся:

— Смотри, отощала баба.

— Отощала, не отощала, Захар Кузьмич, а тринадцать лет со скотом колгочусь. Надоело… Ба, — осеклась вдруг Варвара, — чего это я байки-то… Сейчас на стол соберу. — И, поднявшись, хрустнула коленкой.

— Не хлопочи, мы к тебе по делу. К нам из города приехали, с научного института. Видела, знать?

— Возле столовой? — Варвара подбочилась одной рукой, другой пригладила свои темные с белым пробором волосы.

— Они самые. Квартирантов пустишь? Двоих?

— А мне жалко? Пущай живут. Бабка им и сварит. Агафья-то не больно вкусно готовит. И постирает когда…

— Койки, Валентин, на складе возьмешь, — сказал Захар Кузьмич.

— Нет, нет. Что вы, — улыбнулся Валентин. — На полу прохладней.

— Ну, гляди.

И разом встали.

— А может, закусите? Малиной с молоком угощу. Бабка свежую насбирала.

— Некогда, Варвара. — Захар Кузьмич застучал сапогами к сеням, отбросил окурок, через двор пошел плечом с Валентином.

Варвара с крыльца вдогонку:

— Карантин-то когда сымут, Захар Кузьмич? Уморились бабы за пять верст на дойку ходить…

— Это ты не меня, Игнашку спроси, — обернулся управляющий. — Вчера было собрались посты поснимать. Хвать — у соседей ящур объявился.

— Еще не легше…

Захар Кузьмич махнул рукой. Пошли дальше. На улице показал Валентину избы Ольги и бабки Анны.

— И те и другие живут теперь в летней кухне, а в избу пустят ваших. Вот тебе еще на шесть — семь человек… А прочих к поварихе Агафье посылай.

Захар Кузьмич подождал Валентина, пока тот к своим, до столовой, сбегает. Пришли в контору. Сели: управляющий — за стол, бригадир — напротив.

Захар Кузьмич достал листок, взял карандаш — красный в руки попал — чирк-чирк, начертил клуню, листок крутнул к Валентину.

— Вот, две таких надо построить.

Тот помолчал, прикинул.

— Да, работа большая. А сколько вы за те платили?

— За которые?

— Ну, что на току стоят?

— Кто их знает. Их давно строили, когда еще колхоз был, по договору с шабашниками… Ну, говори, за сколько возьметесь?

Валентин разулыбался, аж на щеках ямки поделались.

— То есть как за сколько?.. Сколько по наряду получится.

— По наряду? А мы аккордный наряд составим… Говори напрямки, сколько за обе хотите?

— Нет, уж лучше вы сами назовите, сколько… — И так на Захара Кузьмича просто глянул, как будто всю жизнь его знает. — Только ребята мне так сказали: будет хороший наряд, со временем считаться не будем, и построим на совесть.

Управляющий прикинул: через месяц уборка. Две клуни, сто метров длины, за месяц тут никто не строил, значит, заплатить надо хорошо. И решился:

— Давай так, голова. Завтра двадцатое, и двадцатого же августа клуни должны стоять готовые. С этого расчета наряд расценим на тысячу рублей.

Бригадир молчит, думает.

— А не управитесь — сколько сделаете, за столько же в пропорции и получите.

Вдруг бригадир шлепнул по листу ладонью.

— Тысячу двести рублей — и двадцатого августа мы сдаем вам клуни! — И потише добавил: — Нас ведь двенадцать — каждому ровно по сто.

«Э, — подумал Захар Кузьмич, — хлеб в закрому, — что хозяин в дому» — и с косого размаха руку подал:

— Держи!

Валентин поглядел с прищуркой, простодушно спросил:

— А закончим раньше, не срежете?

«Ишь ты! На раньшее метит», — удивился Захар Кузьмич и сказал:

— Все до копейки получите…

Когда выходили на улицу, Захар Кузьмич наказал:

— Инструмент получишь, заготовь колышков побольше. Я к тебе заеду, место укажу, где разбивку делать. А мне к прорабу надо.

— Хорошо. Будем вас ждать…

Захар Кузьмич идет по селу, а в голову чего только не лезет.

«Съездить бы на сенокос, смотри, как печет… Пересохнет сено. Хоть и старательный агроном Степан Иваныч, а где же успеть на всех участках. Не надо бы копнить сегодня. По такой погоде сено и в скирдах дойдет… На отгонном давно не был. Корма кончаются, слышно… Не поспел ли горох, тоже бы глянуть надо»…

Пока Захар Кузьмич расценял наряд с прорабом, пока у того для клунь выклянчивал материал, время давно за обед пошло. Забежал домой, перехватил горячего борща, часа два пронадевал мотоциклетные баллоны. За Валентином, к Варвариной избенке, подъехал перед вечером, когда от изб вкось по улице стлались длинные тени. Бригадир сразу вышел, только мотоцикл заглох, — на измятой щеке красный рубец ото сна, в одной руке охапка кольев, в другой — топор со свежеоструганной рукояткой. Следом, тоже с охапкой кольев, вышагнул из-за угла институтский в золотых очках. Сложили все в люльку, сели — Валентин за спиной Захара Кузьмича, очкастый примостился на кольях — и через пять минут были на току.

Институтские первым делом сунулись к клуням, поглядеть. А чего там глядеть, клуня и есть клуня: длинный сарай, крытый соломой.

На площадке, где Захар Кузьмич замыслил ставить клуни, сплошь трава, полынь, там и сям подмятые, а по краю тянется поросшая травой канава.

— Так вдоль этой канавы и линию бейте, — показал управляющий. — Лес этот я с зимы еще припасать начал. По машине, по машине, вроде на ремонт просил у прораба, а так и набралось почти что на две клуни…

— Что?! Это вы называете лесом? — быстро и громко заговорил очкастый и повел носом вокруг штабелей. — Да здесь, сколько я могу заметить, одна береза, если не считать нескольких сосновых бревен.

— Да чем же такая береза плоха? — Голос у Захара Кузьмича обидливо дрогнул. — Свежая, прямая, не толстая, без сучков… Не знаю, какой еще лес нужен.

— Вы его не совсем поняли, Захар Кузьмич, — вступился Валентин. — Тут дело в другом. Для такой конструкции береза вообще не годится. Она плохо работает на изгиб, трескается на солнце, недолговечна… В общем, здесь нужна сосна, а никак не береза.

— Чудак ты, голова, — усмехнулся управляющий, доставая курево. — У нас свои законы: что есть, с того и делай. Сосна! Да у нас ее на столярку в дома не хватает, а ты на клуни захотел… Лес-то мы знаешь откуда берем? С-под Свердловска! — за тысячу верст лесовозами возим. Отбили там совхозу делянку, на просеке, а валить дают только подряд. А подряд так выходит: на десять лесовозов дров три лесовоза хорошей березы, лесовоз сосны да машина жердей. А жерди нам тоже во как нужны. — Захар Кузьмич провел ладонью по горлу, прикурил и жадно затянулся.

— М-да, — покачал головой очкастый и, отойдя к мотоциклу, принялся сбрасывать колья.

Валентин помолчал, оглядел еще раз бревна, сказал:

— В общем, сами смотрите. Строить из такого леса можно. Только через три-четыре года вместо этих клунь придется новые ставить… Влетит вам это в копеечку.

— А семенное зерно сопреет от дождей — меньшие разве деньги? — прищурил глаза Захар Кузьмич и скупо, одной половиной губ, улыбнулся. — Через три-четыре года, голова, никто не знает, что будет…

— А где вы раньше семенное зерно хранили?

— А вот здесь и хранили, — махнул управляющий на старые клуни. — Только в этом году семенной пшеницы в два раза больше засеяли. С области такую команду дали…

— Значит, тем легче требовать от начальства капитальные зернохранилища, я так думаю.

— Больно много нас таких, требовальщиков, — нахмурился Захар Кузьмич и тронул плечо бригадира. — Давай так, голова: столбы и прогоны ставь из березы, а для стропил прораб обещал мне тонкомеру подбросить.

— Это уже лучше.

— Ну и добре. Размечайте тут без меня, а мне еще в контору надо…

Домой уже при вечерней луне приехал Захар Кузьмич. В сенях разулся добоса, снял пиджак, умылся, вошел в избу.

Посреди пола стоит на коленках жена, дубовым вальком катает самотканые половики.

— Здорово, мать, — сказал Захар Кузьмич. Помедлив у порога, прошел к комодке.

— Чёй-то рано нынче. Аль надоело всяк раз до ночи мыкаться? — На мужа сама не глядит, знай вальком громыхает.

Захар Кузьмич взял с комодки газеты, за три дня не читанные, подсел ближе к свету, закурил.

— Собрать ужинать, аль погодишь? — жена из-под мышки глянула и опять загремела вальком.

— Погожу, кончай.

В спокое, в тишине (шум домашний не в счет) покурить за газетой редко ему случалось, и не было для него отдыха лучше, чем этот.

— Захар, Митька-то все по улицам гоняет, книжку в руки не берет. И теперь на улице. Прибежал под вечер, хлеба краюху схватил да в ночное умотал…

— А пустила зачем? — присупил брови Захар Кузьмич.

— Удержишь его, как же…

Митьку в шестом на осень оставили. У Захара Кузьмича трое детей. Старшего приняли в институт на механика, другой год стипендию получает. Средняя, Мария, в мать деловая — отличница с первого класса. И только Митька, шалопай, в кого и пошел? — с двоек на тройки перебивается. От того, может, что нет за ним отцовского пригляду? А жену укорил:

— Балуешь его… Для дома палец о палец не ударит… Завтра же чертенка на свеклу погоню. Пусть-ка спину погнет. Сам за книжки попросится.

— И то пора тебе самому за него взяться. — Жена кончила катать, приподнялась было с колен и охнула: — Ревматизм проклятый…

— Что тебе — на столе места нету?

— Да просторней тут. — С четверенек встала, короткая, тяжелая, с виду не старая. Скрутки половинные, валек, скалку сунула на печь. — Сейчас руки умою и соберу. Пирог с рыбой пекла…

— А Мария где?

— В кино с девчонками убежала…

Вдруг во дворе пронесся бабий вой, смешался с топотом ног в сенях, кто-то грохнул сбитым ведром, и в раскрытую дверь вбежала соседка Настя, в мокром до пояса платье, раскосмаченная, на бледном лице дикие глаза. Сквозь вой закричала с порога:

— Захарушка! Ради бога, спаси, Катька в речке утопла!

Захар Кузьмич, как был без сапог, в майке, мимо Насти метнулся к «ИЖу». И пока заводил, от крыльца в уши стегал вой надрывный:

— …век за тебя молиться буду-у!..

Тут еще жена не ко времени в карман лезет:

— Возьми вот кусок пирога. Кто знает, сколь там пробудешь.

— В месте в котором, Настя?! — крикнул Захар Кузьмич.

— Ой! У затопленных огородов… Ой, доченька, родная моя!

Наконец-то завелся «ИЖ», в моторном треске потонули Настины вопли…

Потом собирал управляющий пловцов-нырунов, потом, когда затащили на берег Катьку, голубую в лунном свете, пузатую, командовал, куда и как ее половчей уложить, качал напеременки с Федором-кузнецом размякшие Катькины руки, зло покрикивал на зевак, чтобы не застили воздуха Катьке, не забывал поглядывать, чтобы крепче держали мать, прибежавшую с воплем осиплым, — и потому только, что споро, моментом, все слажено было, в полчаса утопшую Катьку очухали, и отвез их Захар Кузьмич, дочку и мать с ней в обнимку, домой…

…В селе секретов не бывает. Наутро же в конторе схватились мужики с управляющим за наряд институтским на клуни.

Дед Степан, который нужник в одно очко вторая неделя пошла сколотить не может, тут, ободренный недовольством, разошелся вовсю:

— Своим не хошь лишней копейки подбросить, а энтим тышшы кидашь? Ай у нас своих мастеров нет? Ай мы без них клуни не сладим?!

— Где они, мастера-то? — кинул из-за стола Захар Кузьмич.

Рабочие, прицепщики загудели:

— А хоть бы и мы взялись!..

— Да за такой-то наряд!

— Взялись бы. После работы, в выходные…

— Так вам местком и разрешил, — угрюмо кивнул управляющий.

— Разрешил бы. Директору бы только подсказать…

Из дымного угла двое шабашников, со стройки моста, наперекрички надсажаются:

— Мост тебе что? Клуня?!..

— Почему нам клуни не дал?!

— …а плата одна? Не согласны мы. Гони, коли так, и нам прибавку!

— Нет, ты ответь, ответь, почему нам клуни не дал?

— Мост к уборочной еще нужней, потому и не дал. — Захар Кузьмич сумрачнеет, а толкует ровно, хотя на горло и он брать умеет.

— Ишь, как он свой интерес блюдет. — Дед Степан протиснулся к самому столу, чтобы ловчей было перед носом управляющего руками махать. — А ты об народе подумал?! Об нем вот, — ткнул дед в тощую грудь прицепщика Андрея. — Пятерых ребятишков мужику прокормить надо, а сколь он на сенокосе заробит? Два рубля? Чё на них купишь, на деньги на эти? Аль не можно было, кабы ты захотел, мужиков поснимать с сенокоса да на клуни послать? А городские пусть бы на косилках задницы потрясли. Они, чай, не на стройку — корма заготовлять присланы…

Прицепщики, рабочие опять загудели, — согласны с дедом. Трактористы только помалкивают. Степан Иваныч, агроном, вскочил со стула.

— Чего ты, дед, городишь? Неужели городские лучше наших мужиков на сенокосе сработают? Или, может быть, наши лучше их, инженеров, клуни построят?

— А может и так! — взморщил лоб дед Степан и затряс седой головенкой. — Чай мы тоже не дурные, понимаем, что к чему…

Затренькал телефон. Захар Кузьмич поднял трубку, послушав, бросил на место.

— Директор вызывает. — Степану Иванычу наказал: — Институтские соберутся, другая бригада, на свеклу посылай. — И, понурый, подался к дверям. За спиной все дед не унимается:

— Не знай еще, что директор скажет. Агроном, слышно, без спросу городских на стройку назначил…

Вышел Захар Кузьмич из конторы — тяжело на душе, как будто его обозвали вором, но злости даже на деда Степана нет, а одна растревоженность.

Завел мотоцикл, катит по пыльной шоссейке, думает все про то же:

«Кто знает, может, мужики правильно меня попрекнули. Городским-то что: как ни сработают, пол-оклада им твердо идет. А мужикам за так никто ни рубля не заплатит, а на разных работах (хоть на том же сенокосе) сто рублей заработать — надо по две нормы давать. Попробуй-ка дай (не две, полторы хотя бы). Никто не даст».

В приемной, только вошел, секретарша сует бумажку:

— Захар Кузьмич… здравствуйте… распишитесь вот тут.

Посмотрел, от злости кинулся в голову жар: приказ на удержание Игнашкиных штрафных. Только на прошлой неделе за то, что ночная дежурная на санпосту не словила машину, высчитал директор из зарплаты Захара Кузьмича двадцать рублей, и опять штрафует.

— Есть кто у него?

— Участковый с каким-то.

— Это я с собой возьму, — и прошел в кабинет.

Лицо у директора мужичье, голос сиповатый, взгляд же — директорский, а за столом сидит так ладно, будто влитой.

Возле окна участковый руками разводит.

— Ну что с ним делать? В отдаленный район выселять?

На диване — потрепанный мужичишка в угол вжался, ежится под директорским взглядом. Садясь рядом, Захар Кузьмич учуял похмельный перегар.

— Что делать, говоришь? Это не наша забота. Нам с такими некогда цацкаться. — Директор к участковому и головы не повернет, что толкует тот про товарищеский суд, вроде и не слышит. Подавшись через стол к мужичишке, рубит:

— Все. Разговор кончен. Аванс с тебя взыщем через суд. Можешь идти.

Едва тот от дивана отвалился, директор к Захару Кузьмичу:

— Садись ближе.

Участковый встал, погодил на месте — не глядит на него директор, пошел за мужичишкой вслед.

Захар Кузьмич подсел к столу. Ему в глаза уперся строгий директорский взгляд.

— Приказ читал?

У Захара Кузьмича злости на директора скопилось довольно, приказ швырнул на стол.

— Вот он… — А глаза не отвел.

— Кто тебе дал право карантин нарушать?

— Да какое там нарушение…

— Выходит, опять врет инспектор?

— Это вы как хотите понимайте… — Управляющий норовит отвечать ровней, а голос сам собой вздрагивает, хрипнет. — Только если высчитаете, сейчас заявление подам. Плотничать пойду. Худо-бедно, своих полторы сотни всегда заработаю, и вычетов не будет.

— Ты мне заявленьем не грози! — поднял голос директор. — Ты еще и коммунист, не забудь об этом.

— А что?! — покраснел от обиды Захар Кузьмич. — Если я коммунист, так надо мной и измываться можно?!

— Это как же понять «измываться»? — с угрозой нахмурился директор.

— А что рублем бьете каждый раз, разве не измывание?!

— Выговора на тебя не действуют…

— Не действуют — снимите.

— Снимать тебя пока не за что, а к дисциплине приучим. Почему из всех отделений твои рабочие чаще всех карантин нарушают? То тракторы шпарят напрямую, то лошадь запрягут потихоньку… Почему? Да потому, что ты не работаешь с народом и вдобавок сам дурные примеры подаешь…

— Да разве в этом дело? — качнул головой Захар Кузьмич. — Надоел народу зряшний карантин, ох как надоел! Ведь уж месяц прошел, как скотина поправилась, карантин давно снять пора, а все держат…

— Мало что ты считаешь.

— Да и зоотехник про то же говорит.

— Ну, знаешь… У санинспекции свои соображения…

Захар Кузьмич заметил, что оба они приостыли немного.

Директор свел глаза на приказ, поворочался в кресле, закончил строго:

— Вот так, запомни! — и потише (тихий голос не подходит директору) прибавил: — Мне тоже не больно-то приятно выслушивать жалобы из района…

Помолчали.

— Мне идти надо, — поднялся Захар Кузьмич.

— Погоди. — Голос у директора опять стал чужим. — Главный разрешил тебе городских на строительство клунь направить, — я не возражаю. Но учти, — он погрозил толстым пальцем, — сорвешь план заготовки кормов — пеняй на себя.

— Да я от вас за пять-то лет и слова доброго не слыхал, — не сдержался управляющий и пошел, усмехаясь про себя:

«Вроде только мне клуни эти нужны».

Услышал позади: крякнул директор.

Из центральной Захар Кузьмич поехал в поле, дивился на дрожащую с легкого ветерка голубую остистую, разминал в ладонях тугие, чуть не дожелта присушенные колосья, пробовал на язык мучнистое молочко, в небо глядел, слепящее жарой, прикидывал, когда жатву начать… С поля пустился в разъезды по сенокосным участкам. Там как всегда: у кого трос порвался, а в запасе нет, у кого трактор стоит без форсунки, у кого косилка сломалась. У Григория Жилина пускач барахлит. С целый час, пока управляющий был, Григорий стучал без продыха заводной рукояткой: «Стук-стук, стук-стук»… На облитой потом, как у цыгана, смуглой спине ходили лопатки. Все же взял свое: затрещал пулеметом пускач, рявкнул и выбросил дымные кольца дизель, заурчал укрощенно.

«Дуб, а не парень, — подумал о нем Захар Кузьмич. — На таких вся работа в поле держится… Жаль только — мало их»…

Под конец работы добрался на свеклу. Городские девки прореживают свеклу не хуже деревенских, и хворью хворают той же: между делом трещат, как сороки…

На ток приехал при низком, по-над самый горизонт, солнце. К площадке шел против солнца — ничего не видел, а ближе, в полынь ступил, закачал головой: подстолбовые ямы все до единой повыкопаны. Походил, палкой померял: глубина даже чуть больше. Завздыхал:

«В этаком-то грунте! Больно прытко взялись, после бы не сорвались»…

Но не сорвались институтские ни на завтра, ни на послезавтра, а уже к четвергу (спасибо еще прорабу, тонкомеру подбросил) на одной из клунь уложили прогоны, а в субботу, когда жарким утром вез управляющий в подарок строителям баклагу холодного молока, вдруг из-за взгорка встали в дрожащем мареве с десяток сверкающих белизной стропильных ферм. Только бы обрадоваться Захару Кузьмичу на такую работу, но тут же следом тревожность идет: а ну как директор на ток заглянет, ему-то что, что люди по десять — двенадцать часов пластают, — посмотрит, кричать начнет: «приписка в наряде».

На ток подкатил в самый разгар работы. Институтские, все до пояса голые, чуть красные от загара. Валентин на пару с каким-то кудрявым парнем обрезает сосенку с колен. От пилы звон певучий по площадке идет. Двое других старательно, споро буравят раскос. Остальные в раскатанных бревнах шкурят березы. С треском рвется под острой лопатой кора, отлетает на сторону, и белая потная полоса раз за разом длиннеет и ширится на глазах.

Управляющий не стал мешать. Поднял из люльки баклагу, затащил в сараюшку. Присев на бревно, закурил. Сидит, дивится на спорую работу. Народу в совхоз приезжало много, Захар Кузьмич всяких видал, и плохих и хороших, но чтоб так вот дельно и ходко работали (и не плотники, к топору-пиле привычные, — инженеры), никогда не видал и, позабыв про свою тревожность, пожалел, что директора нет:

«Поглядел бы… С весны в отделении не был…»

Вдруг услышал бригадира крик:

— Подняли!

На шкуровке, побросав лопаты, кинулись к нему. Ферму подняли на руки, завели концы на прогоны, двинули с ходу вперед, и с командой Валентина — кто под конек жердевыми рогулями, кто в раскосы руками опершись — в пять минут поставили по отвесу.

— Перекур, ребята.

Все гурьбой подошли к Захару Кузьмичу. Поздоровались (Валентин за руку), и половина в тени на бревнах расселась, а другие в сараюшку сунулись, забрякали кружками по ведру.

Захар Кузьмич негромко сказал:

— Вола-то колодезная соленая, так я вам баклагу молока со льда привез… Пейте, товарищи.

— Холодное молоко — это вещь! — заулыбался Валентин.

— Молоко? Где молоко? — загалдели в сараюшке. — Да вот же оно…

Чуть не все туда побежали. Слышно оттуда:

— Костя, черпани кружечку…

— Ох, и молочко, ребята. Разве у нас такое продают?..

— Эх, вы. Разве молоком напьешься…

— Понимал бы ты…

После молока опять расселись по бревнам, закурили. Один из пожилых с седоволосой грудью, кивнул на тощую папиросу Захара Кузьмича.

— «Прибой» курите?

— «Прибой». «Беломор» к нам редко завозят.

— А «Шипку» не желаете?

— Да нет, я к папиросам привык.

Один из парней, здоровенной фигурой похожий на Федора-кузнеца, тянется с раскрытой пачкой через трех человек:

— А вот у меня «Беломор». Закуривайте. Я с собой десять пачек привез.

Захар Кузьмич только взял папиросу, а уж справа и слева подносят прикурить. Он затянулся, обежал глазами клуни, ту, на которой фермы ставят, и другую, где пока только прогоны уложены, обронил раздумчиво:

— Не иначе, раньше срока кончите…

— Верно, Захар Кузьмич, — кивнул Валентин. — Числа двенадцатого-пятнадцатого кончим. Если, конечно, не задержите нас с жердями. Во вторник на первой клуне будем обрешетку ставить.

— С жердями пока туго, товарищи. Нынче ночью пришли два лесовоза жердей, так директор их третьему отделенью отдал. Дыр-то ведь много в совхозе. Там, в третьем, все еще в глинобитных телятниках молодняк зимует. Ну, ничего. Я думаю, не сегодня-завтра отменят ящур. У меня на карантинные прясла как раз два лесовоза жердей ушло. Разобрать, вот тебе и порешёт будет.

— Ладно, ребята, кончай курить, — встал Валентин. — А с Захаром Кузьмичом мы еще сегодня поговорим…

Институтские один за другим подались к клуне. Побрел и управляющий к мотоциклу. Валентин — за ним.

— Захар Кузьмич, мы тут вчера аванс получили… Так ребята вас просят… приглашают… В общем, пообедайте с нами. Мы вас шашлыком угостим. Есть у нас мастер этого дела…

По виду Валентина, по большему, чем всегда, прищуру его глаз управляющий смекнул, что зовут не только на шашлык. А выпить один-другой хороший стакан водки в компании всегда был не против Захар Кузьмич, потому что уверовал: как ни угрюм, как ни зол, как ни скрытен иной человек — за столом всегда к его душе подход найдешь и обговоришь любое дело. А институтские, кроме того, что и так народ с интересом, еще и потому нужны, что хотел предложить им: не возьмутся ли они бетонные арки поставить для мастерских (сколь же лет можно прицепной инвентарь на морозе ладить?). Крана-то у совхоза нет, ну а инженеры, может, сообразят поднять и без крана?..

— Добро, Валентин, приду, — пообещал Захар Кузьмич.

— Сразу после работы, у меня на квартире, — обрадовался Валентин. — Бабка там уже стряпает, и шашлычника сейчас пошлем…

Захар Кузьмич мимо Валентина еще раз глянул на стройку, поехал довольный: не зря заплатил.

…Вёдро долгие дни держалось в Белоярке. К зною, к безветрию, к бестучному небу Захар Кузьмич привык, и когда катил на «ИЖе» с корзинкой свежих огурцов к Варвариной избе, удивился помрачневшему небу. Туч не было, только синью набрякшие облака застили солнце да в спину все крепче толкал стылый ветер степи.

Только тормознул у калитки, — сверху, как ждало, закрапало крупно, свернуло под каплями пыль на дороге. Захар Кузьмич заглушил мотор, оглянулся. Позади полнеба, с облаками, с солнцем, затянуло бегущей тьмой.

«Никак, обложной собирается», — подумал и тут же услышал Агафьин визгливый крик:

— А ну-ка давай отседова, пока я те лысину борщом не ошпарила!

Из столовских дверей выскочил институтский старшой. На бегу распахнул полотняный пиджак, от дождя пялит на лысину. Увидав Захара Кузьмича, прибавил бегу.

— Постойте, погодите! — И руку не пожал и «здравствуйте» не сказал. — Это безобразие! Я этого так не оставлю!

— Что такое? — насторожился управляющий.

— На завтрак у нее борщ, на обед — борщ, на ужин — опять борщ. Всю неделю бездарным борщом народ кормит… А амбиция, амбиция какова!

— Она у нас, конечно, самоучка, да ученую-то повариху где взять?

— Ну при чем здесь ученая? Разве нельзя, через раз хотя бы, какой-нибудь суп сварить, кашу, наконец?

— А у нас ни круп, ни вермишелей нет…

— Это как же так? В городе есть, а у вас вдруг нет?

— В городе много чего есть, а нам не завозят…

— Ну, знаете, — засуетился старшой, из-под натянутого на голову пиджака заблестел глазами. — Это… это черт знает как называется. Я к директору пойду. Пусть он здесь порядки наведет… — И под частящим дождем, полумокрый, потрусил к конторе.

Захар Кузьмич усмехнулся «босой голове». И не жалко было, что Агафья его обругала, что психует старшой, хотя, вроде, не за себя, за людей хлопочет. Только вот не видел в его руках ни тяпки, ни вил, ни лопаты, а всегда с фотоаппаратом и все больше здесь, у столовой, в конторе права качает, но ни в поле, ни у клунь ни разу его не встретил управляющий…

— Захар Кузьмич! Чего же вы не заходите? — Валентин в белой рубашке выскочил со двора. — Это нам огурчики? Чудесная закуска! Давайте-ка их сюда… — И пока к крыльцу подходили, похвалился: — А мы на взводе…

Захар Кузьмич шагнул за Валентином в избу. Институтские кто в чем, но все в чистом, светлом сидят, веселые, за столами сдвинутыми, в блеске бутылок, наполненных прозрачных стаканов. И заробел почему-то, громче, чем надо бы, поздоровался:

— День добрый! — У порога затопал в половик сапогами, грязь сбивая.

— Вот сюда проходите, — показал Валентин в передний угол.

И только повесил фуражку, над избенкой как бомбой ахнуло, дрогнул пол под ногами, хлестнуло в окошки мутной струей, и со струей вперемежку дробно застукало.

— Ого!! Вот это да-а. — Все прянули к окнам.

В стекла забрякало еще гуще, с твердым отскоком. Через муть дождливую Захар Кузьмич разглядел: по склизкой земле скачут россыпью, ширяют в мутные лужи крупные, кипенно-белые градины. Грохнул еще удар, содрогнул избу, от печки взмолилась бабка:

— Матушка! Царица небесная!

У Захара Кузьмича толкнула под сердце тревога: «Неужто поле захватит?!» — Он метнулся к дверям. Сзади заорали:

— Куда же вы?!

— Промокнете!

— Оденьтесь!

Валентин выскочил следом. Под хлестким дождем, пока управляющий заводил мотоцикл, нахлобучил ему фуражку чью-то, плащ-палатку накинул на плечи, схватил у горла тесемкой. Крикнул через треск моторный:

— Все равно ведь не проедете!

Захар Кузьмич тронул срыву, и по скользкой, усеянной градом дороге покатил в дождливую, градную хмарь. Мотоцикл заносило, качало, дождь и град звонко сыпал по люльке, по крыльям «ИЖа», стегал по рукам, по фуражке, норовил захлестнуть пригнутое лицо, но он, как хваченный столбняком, все катил и катил туда, где — за мглой не видать, а в глазах мерещится — гнется и ходит-дрожит под грозой голубая остистая.

До поля чуть не доехал, пресекся град, дождь поредел, и вдруг из мглы проступило поле. С первого раза не понял Захар Кузьмич, что за поле такое, а подъехал ближе — закаменел за рулем. Впереди, сколько взгляд доставал, от лева до права лежит голубая остистая вповалку, измочаленная, перепутанная, мокнет в лужах…

От сухости в горле очнулся Захар Кузьмич. Поехал вдоль поля, — глаза бы не видели этой порухи. Вдруг заметил прислоненного к столбу человека: от сапог до колен изляпан грязью, руки плетями обвисли, голова на плечо запрокинута, — как повешенный. Подскочил к нему — Степан Иваныч. Из тоской заволоченных глаз по длинным скуластым щекам катятся слезы вместе с дождем…

«Пьяный, что ли?» Но пьяного, кроме раза в году, на Октябрьскую, не видал агронома никто. Тронул его за грудь.

— Ты чего, Степан Иваныч?

Тот тоскливыми глазами повел на поле, заголосил с захлебом:

— Трудов-то сколько, Захар Кузьмич! Трудов-то! — и вдруг заикал, заикал до вздрога всего длинного тела.

— Пойдем, Степан Иваныч, пойдем…

Подвел его к мотоциклу, помог в люльку залезть, и под стихающим теплым уже дождем покатил в Белоярку. Мимо клунь проезжал, отвернулся: «Зря старался»…

Довез агронома до дому, сдал на руки хозяйке, обмякшего, икающего. Когда возвращался назад, оборвался дождь, вспыхнуло светом небо, тучи, обвислые, драные, отвалились от солнца влево, тянулись куда-то за реку, к казахским степям, справа же разливалась по небу легкая синь.

Проехал по улитой дождем улице, сверкающей лужами, где бултыхались стаи гусей, у конторы встретил Якова.

— Захар Кузьмич, директор тебя ищут. Велели позвонить…

Заглушил мотоцикл, по крыльцу, по избе прогрохал сапогами к столу, крутнул телефон.

— Алло! Директора.

Из трубки гулко, до сверби в ушах недовольный голос:

— Ты, что ль, Захар Кузьмич?

— Я.

— Как там тебя, не накрыло грозой?

— Остистую повалило напрочь. Сейчас только с поля…

Не постеснялся директор, завернул матом в трубку. Потом молчал с минуту, только дых тяжелый слышно было, и опять заворчал:

— Ты чего это городских плохо кормишь?

— Что есть, тем и кормлю, — буркнул управляющий.

— Вот что, подъезжай-ка давай сюда… Разберемся…

Выйдя на улицу, завел мотор, снял и бросил плащ-палатку Якову:

— Отдай бригадиру институтскому. — И покатил.

Подъезжая к шлагбауму, увидел со спины Игнашку: молотком отбивает свою жестянку «Стой! Ящур!»…

Захар Кузьмич усмехнулся: «Давно пора». По грязным колдобинам поехал тише. Игнашка обернулся, съежился, как за воровством пойманный, и срыву ударил в жестянку. Погнул. Еще ударил, и с прорванной от гвоздя дырой скореженная жестянка шлепнулась в грязь. Захар Кузьмич, проезжая мимо, оглянулся. Игнашка жестянку покрутил, покрутил, размахнулся со злостью, швырнул ее в степь. И побрел к селу. Захар Кузьмич поглядел в его согнутую спину, подумал: «А может, не всю пшеничку-то повалило? Может, только с краю задело? Сейчас за конюхом пошлю. Пусть-ка седлает Гнедого»…