Годы — не птица

ГОДЫ — НЕ ПТИЦА

Григорьев легонько постучал вилкой по фужеру, послушал, как вместе с тающим звоном хрусталя стихает говор за столом, и медленно поднялся, громадный, с крутолобой седеющей головой.

— Дорогой Антон Ильич! — начал он громко, нахмуром бровей пытаясь придать торжественность мягкому своему лицу. — Позволь от имени присутствующих здесь поздравить тебя с успешной защитой диссертации и пожелать, так сказать, новых смелых исканий…

Антон Ильич, сдержанно улыбаясь, благодарил за поздравления, сам предлагал тосты — за друзей, за жену Варю, за всех, кто помогал ему в работе, — пил коньяк, почему-то не пьянея, смеялся каламбурам брата Петра, начальника крупной стройки, отвечал на беспорядочные вопросы жены брата Ольги, пел вместе со всеми песни, вслушиваясь, как баритоны Сергея и Аркадия, его научных сотрудников, вливаются в голоса их хорошеньких жен, потом, когда отодвинули стол и Ольга включила модное танго, следил за изящными па Сергея и Аркадия, похожих в черных своих костюмах на артистов эстрады, удивлялся, как молодеет Варя в танце с Григорьевым, — но все это так, словно то был не он, а кто-то другой, хотя и близкий ему, а он, настоящий Антон Ильич, внезапно охваченный чувством смутной тревоги, был занят только тем, что вспоминал, когда и по какому поводу он испытывал такое же чувство. И вспомнил. Да, конечно, это было три года назад, в тот самый день, когда его поздравляли в этой комнате с присуждением Ленинской премии… Вот так же сидя за столом, он пил вино, оглядывая танцующие пары, и вдруг мгновенно вставший перед ним вопрос: «А в чем же главный результат моих стремлений? Уж конечно же, не в лауреатстве» встряхнул его и, отвлекая от веселья, заставил думать, настойчиво искать ту с годами неуловимо изменяемую доминанту, которая все как-то ускользала от Антона Ильича…

Тогда, три года назад, чтобы не испортить гостям настроение внезапной своей серьезностью, он быстро справился с собой и, отогнав неуместные мысли, надолго позабыл о них. Но сейчас вопрос об этом главном в его жизни забеспокоил так настойчиво, что Антон Ильич, отчетливо поняв, что ни отвлечься от него, ни замолчать, ни обмануть себя уже не сможет, встал, прошел сквозь полную света, движений и музыки комнату и, захватив пальто, вышел из дома.

Высоко над городом тускло голубело небо в редких бледных звездах, проспект туманился сумерками, но огни еще не загорались, и крупно темнеющий ряд тополей казался густым и сплошь зеленым, хотя Антон Ильич отчетливо знал, что это не так, что листву густо тронула желтизна и оранжевость и что начался листопад.

«Вот так же незаметно, как сумерки, как осень, надвинется старость, ведь мне уже без года пятьдесят», — подумал он, неспешно проходя вдоль тротуара.

Слева от зеркально-прозрачных витрин кафе, задернутых алым капроном, ложился на асфальт неяркий багряный полусвет, и было видно, как мелькают, качаются за витриной смутные силуэты танцующих.

В яркой раме распахнутых дверей показались два парня в коротких плащах и девушка в светлом жакете. Громко смеясь и взявшись под руки, они пошли навстречу Антону Ильичу, и один из парней, слегка наклонясь к девушке и явно стараясь привлечь внимание прохожих, громко говорил:

— Не веришь?! Эх, ты!.. Все делается элементарно просто. Человек опускает губы в миску с водой и, не глотая, втягивает столько, сколько может. Понимаешь? Вес втянутой воды и есть сила поцелуя…

Они прошли мимо, и Антон Ильич еще долго слышал взрывы крепкого смеха и удаляющийся стук каблуков.

Антон Ильич вздохнул и подумал, что, кажется, совсем недавно был и он таким же молодым. Нет, не совсем таким. То есть совсем даже не таким… Может быть, не лучше, но другим.

Ему вспомнились тридцатые годы: Магнитка, блюминг, потом цех проката… Вот тогда, пожалуй, главным была для него работа. Конечно, не просто работа, а работа изо всех сил, такая, чтобы не сорваться, не подвести других, не ударить в грязь лицом на рабфаке. Потом, во время войны, главным стало, давая прокат, много проката, не заболеть, не свалиться от непрерывно-надсадной работы, помочь выстоять людям, а в урывки от сна — учиться.

Да, все на заводе было нелегко, но и предельно просто. Просто потому, что каждый день и даже каждый час он видел то, что очень редко видит сейчас: реальный результат своих трудов.

Вдруг вспомнились слова брата, сказавшего ему сегодня: «Когда бывает тяжело, когда теряешь веру в собственные силы и тянет трахнуть коньяку, я сажусь в машину, еду в степь и издали смотрю, что сделал я и люди в эти годы: на город, шагающий в степи громадами кварталов, на заводские корпуса, что закрывают горизонт, и — веришь? — всю хандру как рукой снимает». Антон Ильич впервые на мгновенье позавидовал ему. Но только на мгновенье. И тут же с внутренней усмешкой сам себе сказал, что это тоже от хандры и что на самом деле, в это он давно уверовал, жизни вне науки для него не может быть…

С троллейбусной остановки, шаркая подошвами, постукивая каблуками, двигалась навстречу полутемная группа фигур, мужских, женских, детских, и когда он проходил между ними, то слышал удивительно четкие в сумрачном воздухе обрывки разговоров.

— Да куда мебель-то? — спрашивал ворчливый старушечий голос, тут же отвечая: — В комнате, ровно в общежитии, пять коек стоит.

А чуть погодя — звонкий голос мальчишки:

— Пап, а пап, а звезды зачем так плохо видно? Их небо загораживает?..

«Вот для них, для этого мальчишки, для старухи, нужна моя научная работа», — подумалось Антону Ильичу. Он вдруг почувствовал, что уличная вечерняя суетня ему мешает. Сейчас ему хотелось только одного: уйти в себя, сосредоточиться на неотвязчивом вопросе. Он пересек проспект и, выйдя к малолюдной улице, мимо домов, светящихся бледно-желтыми квадратами окошек, побрел к трамвайному мосту.

«Моя работа должна быть такой же зримой, как у брата… Да-да, такой же нужной и зримой… Может быть, в этом главное…»

На улице вспыхнули фонарные огни, и Антон Ильич, скользнув по ним глазами, увидел впереди прогнутую громадину моста: справа, в еще не темном небе, — кругло-желтеющую низкую луну и ощутил, как тянет от реки прохладной влажностью. Он взошел на мост и, остановившись через несколько шагов, привалился грудью на бетонные перила. По темной загадочной глади реки тянулась от луны атласно-желтая дорожка, за ней, в тени, двумя глубинными столбами желтели на воде огни, а у другого берега, вблизи моста, прерывистой рябью сверкала быстрая вода. И взглянув на это сверканье, Антон Ильич вспомнил блеск первого стального листа, сходящего с электроупрочняющего автомата его конструкции, вспомнил, как при виде этого листа дрогнуло сердце в мальчишечьей радости и как, забывшись, он бросился бежать за ним вдоль рольганга, едва удерживаясь от крика «ура»… Было это пять лет назад, когда Антон Ильич после упорного пробивания внедрил свой автомат на заводе. А год спустя электроупрочнение стали было освоено еще одним заводом, Антон Ильич получил вскоре Ленинскую и, посчитав, что сделал все, что остальное — забота других, с головой ушел в науку, совершенствуя и углубляя теоретическую часть. За это время скопилось столько интересных материалов, что Антон Ильич, едва успев «остепениться», всерьез начал подумывать о докторской.

«И почему, собственно, я должен тратить время на внедрение? — спросил он себя. — Почему у нас необходимо «пробивание»?.. Так что же делать? Ждать, пока все «образуется», а самому тем временем еще одну работу написать?»

Позади, сотрясая мост, сочно шипя стальной дугой, нарастающе загремел трамвай. Антон Ильич обернулся, взглянул на качающиеся вагоны, на отражение окон, все быстрее бегущих по мосту, а потом по шоссе, и, вспомнив про гостей, заспешил домой.

«Конечно, внедрить мое изобретение на всем Урале, а потом и дальше — это здорово, — думал он, шагая по тротуару и провожая глазами фиолетовые вспышки, срывающиеся с трамвайной дуги. — Но это ведь опять на годы! А кто же будет развивать теорию? Григорьев? Да ему плевать на все, что не касается его электротехники… Аркадий? Сергей? Они, конечно, славные ребята, теорию проката знают отлично, но в смежных-то областях — дилетанты пока! И потом как бросить, хотя бы и на время, то, без чего не можешь жить, с чем сроднился?»…

Он перешел проспект, озаренный голубовато-серебристым сияньем люминесцентных ламп, рубиново-красными огнями стоп-сигналов, расплывчатым светом множества фар, — и у стеклянного цветочного киоска увидел девушку и парня. Парень стоял, привалясь плечом к углу киоска, скрестив ноги и слегка покачиваясь на одной, старательно морщил лоб с едва проступившей морщиной и о чем-то негромко рассуждал, а она, прижимаясь к стеклу щекой, молча слушала и понимающе улыбалась, Проходя мимо кафе, он слышал доносившиеся из раскрытых дверей приглушенные звуки джаза, а за витриной, под матово-оранжевыми фонарями двигались, тихонько качались мутно-алые силуэты танцующих.

«Гости-то разъехались, наверно», — почему-то вдруг решил Антон Ильич и, подходя к подъезду, взглянул наверх: свет горел только в кухне.

Как только он щелкнул замком, Варя вышла навстречу с чайным полотенцем в руках.

— Ну разве так можно, Антон! — сказала она, устало улыбаясь и покачивая головой. — Гости всполошились. Я тоже беспокоюсь…

— Мне захотелось немного освежиться, — мягко перебил Антон Ильич, снимая пальто, — и я решил уйти на английский манер.

— Боже мой, ты все перепутал. У англичан, не кланяясь, уходят гости, а не хозяин!

— Ну хорошо, хорошо, больше не буду. А мне казалось, что я совсем недолго… — Он мимоходом чмокнул жену в теплую щеку, включил свет, прошел в комнату, уже прибранную, и сел в низкое кресло.

— Варюха! Тебе помочь? — спохватившись, громко спросил Антон Ильич, хотя мыть посуду не было никакой охоты.

— Нет, нет. Я заканчиваю. А ты ложись, не жди меня.

Несмотря на то, что форточки были раскрыты, в комнате было душно, сильно пахло вином, духами, и ощущение бодрости, с которым он вернулся с улицы, быстро исчезало.

«Пойду-ка сполоснусь под душем», — подумал Антон Ильич. И все время, пока он топтался под хлесткими прохладными струями воды, пока растирал себя ванным мохнатым полотенцем и ложился в постель, в нем все четче утверждалось сознание того, что выбор главного, на котором он мог бы сосредоточиться на годы, просто невозможен, во всяком случае, в ближайшие годы…

Вошла Варя, завела будильник, быстро разделась и, зевая, легла рядом, уткнувшись по привычке головой ему в плечо. Через несколько секунд по ровному протяжному ее дыханию он понял, что она уснула.

«Но как же быть с внедрением? — спрашивал он себя, вздыхая. — Плюнуть?.. Конечно, долго так не может продолжаться… Ценные научные работы должны, непременно должны осваиваться в плановом порядке, а не внедряться пробивалами — авторами… Но надо же быть реалистом! Годы и годы пройдут, пока наведут в этом деле порядок… А годы — не птица, улетят — не поймаешь… Сколько народных средств можно было сэкономить за это время! Обидно до боли. А как хочется видеть свои автоматы! Не два, не три — десятки! В каждом прокатном цехе! Нет, черт побери, нельзя ждать. Никак нельзя!»

И он представил, как опять придется ездить по заводам, убеждать, доказывать, просить денег на внедрение, ругаться, нервничать, а вечерами допоздна просиживать над результатами исследований… И эта, в общем невеселая картина, странным образом вдруг успокоила его.

В спальне, в тихой темноте, как полевой кузнечик, стрекотал будильник…