Гоголь в русской критике

Гениальное художественное наследие Гоголя разделило судьбу, весьма показательную и типичную для прогрессивных и демократических деятелей культуры XIX века. В условиях буржуазно-дворянского общества творчество подлинно большого писателя неминуемо становилось предметом ожесточенной борьбы различных социальных сил. Полемика вокруг Гоголя, развернувшаяся буквально на следующий день по выходе его первой книги «Вечера на хуторе близ Диканьки» и длившаяся на протяжении двух третей столетия, была особенно острой и напряженной.

Официальные идеологи самодержавия сразу же увидели в Гоголе опасного и серьезного врага. Изобличение исторической отсталости, бесчеловечности феодально-крепостнического общества, утверждение свободомыслия, гуманизма и демократизма, отчетливо проявившиеся уже в первой книге великого сатирика, делали Гоголя неприемлемым защитникам самодержавия, реакции, крепостного строя, Гоголь, один «из великих вождей России на пути сознания, развития, прогресса», по замечательному выражению Белинского, вызывал ожесточенные нападки литературной реакции и высокую оценку и поддержку со стороны передовой демократической общественности.

Великий патриот, Гоголь явился выразителем интересов широких демократических кругов России 30-х и 40-х годов XIX столетия. Гневный протест против самодержавно-крепостнического строя, произвола и угнетения народа составляет живое и прогрессивное содержание всей его деятельности. И это превосходно понимали русские революционные демократы. Н. Г. Чернышевский писал: «…ни в ком из наших великих писателей не выражалось так живо и ясно сознание своего патриотического значения, как в Гоголе. Он прямо считал себя человеком, призванным служить не искусству, а отечеству; он думал о себе:

И не случайно Некрасов объединял имена Гоголя и Белинского и называл их «заступниками народными».

Гигантская фигура Гоголя восхищала величайших деятелей русской культуры. «Как непосредственен, как силен Гоголь и какой он художник! — восклицал Чехов. — Одна его «Коляска» стоит двести тысяч рублей. Сплошной восторг и больше ничего. Это величайший русский писатель». Восторженно о Гоголе писали такие титаны русской литературы и критики, как Пушкин, Белинский, Герцен, Некрасов, Чернышевский, Добролюбов, Гончаров, Тургенев, Островский, Л. Толстой, Короленко. Поразительно разнообразие откликов на его творчество. Тут и «Очерки гоголевского периода русской литературы» Чернышевского и лирическая заметка Пушкина, страстный памфлет «Письмо к Гоголю» Белинского и проницательные, поразительно умные, содержательные записи в дневнике и заметки Герцена, яркий и колоритный портрет у Тургенева и глубоко обоснованный этюд у Короленко. Статьи и рецензии Белинского, посвященные Гоголю, поражают исчерпывающим разнообразием критических жанров. Так творчество Гоголя помогало становлению критической мысли и вместе способствовало совершенствованию ее форм, выработке критического, научного и публицистического языка.

Гоголь своими художественными произведениями помогал величайшим представителям революционной теории вырабатывать основы нового, подлинно научного и революционного понимания искусства. Именно поэтому гениальные произведения Гоголя на протяжении едва ли не целого столетия вносили резкое обострение в литературно-политическую борьбу. Либерально-буржуазная фальсификация наследия великого сатирика сочеталась с клеветническим умалением его великого художественного значения. Одна из наиболее распространенных легенд буржуазно-либеральной науки, состоявшая в отрицании у Гоголя сознательной критической направленности, родилась еще при жизни Гоголя в стане его врагов, укрывавшихся под личиною «друзей».

Прогрессивное значение, глубокое социальное содержание и высокое мастерство гениального художника слова были впервые раскрыты и оценены в критике великих вождей революционной демократии — Белинского, Чернышевского и Добролюбова.

Советское литературоведение, освободившее Гоголя от буржуазно-либеральной клеветы и извращений и установившее подлинно научное понимание его творчества, опирается на основные положения революционно-демократической критики.

В 1831–1832 годах вышли в свет «Вечера на хуторе близ Диканьки». Высокой оценкой встретил книгу Гоголя его великий учитель Пушкин. Предвидя нападения литературных староверов на «неприличие выражений» и «дурной тон» народной книги Гоголя, он отправил издателю «Литературных прибавлений к «Русскому инвалиду» А. Ф. Воейкову письмо, которое было опубликовано в рецензии на «Вечера…» Л. Якубовича: «Сейчас прочел «Вечера близ Диканьки». Они изумили меня. Вот настоящая веселость, искренняя, непринужденная, без жеманства, без чопорности… Все это так необыкновенно в нашей нынешней литературе, что я доселе не образумился».[2] Так было ознаменовано рождение нового большого писателя. Пушкин зорко подметил новаторские черты стиля Гоголя — юмор, поэтичность и лиризм. Уже в первой книге Гоголь рисует простого крестьянина, стремится поэтически раскрыть черты народного характера. Отсюда у него — особая лирическая интонация, пронизывающая изображение народной жизни. Так возникает в книге образ мудрого и лукавого рассказчика из народа, принципиально утверждающий демократический элемент в искусстве. Пасечник Рудный Панько прямо обращается к широкому, демократическому читателю и противопоставляет его «высшему лакейству» — панам и панычам. Повествования «мужичка» иронически противостоят «хитрым» и «вычурным» панским побасенкам.

В повестях, составляющих первый сборник Гоголя, — и в безмятежно-веселой истории прекрасной любви («Сорочинская ярмарка»), и в трагической легенде о чудовищности измены родине, предательства («Страшная месть»), и в повести о растлевающем влиянии на душу человека денег, золота («Вечер накануне Ивана Купала»), — поражали читателя разнообразие характеров, теплота и яркость красок, словно пронизанных ликующим солнцем. Но тут же рядом рождалось мучительное раздумье. Крик щемящей тоски вырывался из груди Гоголя вслед за радостным и кипучим весельем. И в этих сменах настроений в ранних произведениях Гоголя отразилась характерная черта его творчества — неприятие крепостнической действительности, глубокое сочувствие к угнетенному и исстрадавшемуся в неволе народу.

Одна из выдающихся особенностей «Вечеров на хуторе близ Диканьки» заключается в социально-остром контрасте: народ, вопреки гнету и насилию, полный великих человеческих качеств, и рядом отвратительные типы представителей господствующих классов. В «Иване Федоровиче Шпоньке» Гоголь безжалостно разоблачает духовную нищету, моральную пошлость и ничтожество дворянства. Сила Гоголя в том, что распад человеческой личности он сумел показать как результат тлетворного влияния крепостного права. Из множества деталей возникает мрачная картина крепостнического хамства, объясняющая появление низких и ничтожных характеров.

Народность повестей Гоголя, свежесть и богатство художественных красок, юмор и реализм вызвали восторженное одобрение передовых читателей и недовольство реакционной критики.

В октябре месяце 1831 года опубликовал рецензию на первую часть «Вечеров…» прогрессивный критик и издатель передового журнала «Телескоп» профессор Н. И. Надеждин. Для него важнейшим достоинством произведений Гоголя являлось правдивое изображение действительности. В повестях Гоголя он отметил сочетание верного воссоздания украинских «преданий» с «приключениями из действительной жизни». Надеждин оценил реалистическую природу народно-поэтических и фантастических элементов творчества молодого писателя. В следующем году, когда вышла вторая часть «Вечеров…», он заметил «очаровательную поэзию украинской народной жизни, представленной во всем неистощимом богатстве родных неподдельных прелестей».[3]

Книга молодого автора, как и предвидел Пушкин, была неприемлема для романтической и реакционной критики. Прежде всего возражение вызывал демократический характер повестей Гоголя. Н. Полевой с позиций романтической эстетики решительно осудил «недостатки слога», «бедность воображения», «неуменье увлекать читателя подробностями»[4] в рассказах Гоголя. Его поверхностный и суровый отзыв отражал (воззрения уже отмирающей романтической литературной теории. Поэтому еще более знаменательно проведенное Полевым противопоставление Гоголю Марлинского как «истинного художника».[5] Недаром эта аналогия была поддержана во внешне положительной статье В. Ушакова в «Северной пчеле».[6]

Полевой и Ушаков противопоставлением Марлинского Гоголю указали, сами того не ведая, на новаторский характер «Вечеров…». Впоследствии Белинский сумел с иных — реалистических и демократических — позиций показать принципиальное отличие реалиста Гоголя от романтика Марлинского.

Полевой не ограничился кратким отзывом. В рецензии на вторую часть «Вечеров…» он пытался доказать, что юмор Гоголя поверхностен и мелок, что его «Вечера…» выпадают из традиций русской сатиры, Так Полевой пытался утвердить мнение об анекдотичности и случайности юмора Гоголя.[7]

Все это встретило резкий отпор со стороны Пушкина. Через несколько лет в «Современнике» в 1836 г. в рецензии на второе издание «Вечеров…» он дал глубокую характеристику «Вечеров на хуторе», высоко оценил эстетические достоинства этой книги, ее жизненность и поэтичность. Более того, полемично и сознательно поэт подчеркнул непосредственную связь Гоголя с лучшими традициями русской сатиры. «Как изумились мы, — восклицал он, — русской книге, которая заставляла нас смеяться, мы, не смеявшиеся со времен Фонвизина!»[8]

Появление «Миргорода» в начале 1835 года не могло не произвести сильнейшего впечатления на современников. Радостный мир «Вечеров на хуторе» был заслонен грустным изображением «гнусной расейской действительности». Гоголь с исключительной остротой ощущал нетерпимость «подлой современности». Из этого неприятия социальной действительности николаевской России возникает своеобразное сопоставление России помещичьей с Россией народной. В казацкой вольности, в народной борьбе с иноземными завоевателями за свободу родины видит Гоголь противовес ничтожеству и пошлости петербургских и провинциальных существователей, видит то положительное начало, какого не находил он в современности. Социальный конфликт между угнетенным народом и панством лежит в основе «Тараса Бульбы». Гоголя привлекает эпоха народных освободительных движений, образы народных вождей. В образах Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича Гоголь, по собственным словам, запечатлел, говоря его словами, «позор нынешнего времени».

Философско-эстетические идеи Гоголя, отраженные в «Миргороде» и сформулированные в «Арабесках», были сложны и противоречивы.

Естественно, что перед Гоголем раньше всего встали вопросы об отношении искусства к жизни. Гоголь впоследствии вспоминал в «Авторской исповеди», что все его творчество, начиная с ранних рассказов и кончая «Мертвыми душами», было посвящено художественному изображению общественной жизни: «Я не совращался со своего пути. Я шел тою же дорогою. Предмет у меня всегда был один и тот же: предмет у меня был — жизнь, а не что другое. Жизнь я преследовал в ее действительности, а не в мечтах воображения».[9]

Гоголь сумел понять и раскрыть свободолюбивые и демократические идеи народной поэзии и творчества Пушкина. Его захватывала «песня угнетенного народа». Очень выразительно связывал он красоту малороссийских песен с тем, что «в них дышит эта широкая воля козацкой жизни». Не случайно основные принципы реализма он утвердил программно в связи с творчеством Пушкина. Пушкин, по его признанию, был его первым учителем и наставником.

Главной задачей современной ему литературы Гоголь считает реалистическое изображение русской действительности. Борьба за «обыкновенное», за «низкий», «грязный» материал вела к разоблачению устоев крепостнической России. Таков главный теоретический тезис писателя, на котором основана вся творческая практика и его самого и современного ему реалистического направления в литературе. Не случайно совпадение теоретических исканий Гоголя и молодого Белинского. Еще до появления «Миргорода» Белинский в «Литературных мечтаниях» выдвинул демократическое понимание народности и реализма. Он, как и Гоголь, подлинную народность видел в искусстве жизненной правды.

Проблема «обыкновенного» в искусстве приводила Гоголя к новаторскому решению одного из значительнейших вопросов литературной современности. Гоголь один из первых заговорил о том, что народность в литературе проявляется в критическом изображении русской действительности. Выступая и против романтического истолкования народности и против реакционной псевдонародности, ов утверждает, что подлинно народным писателем являлся Пушкин, который сумел увидеть мир «глазами всего народа».

Гоголь, выступая за национально-самобытное искусство, напоминал о высокой общественной роли театра и литературы. Создание литературы, являющейся «верным списком общества» и беспощадно обнажающей гнилые основы общества, а не частные пороки, — такова основная идея Гоголя, созвучная и близкая Белинскому. Гоголь говорил, что в комедиях Фонвизина и Грибоедова дана поразительная по глубине картина русской жизни, что они «восстали не против одного лица, но против целого множества злоупотреблений… Общество сделали они как бы собственным своим телом; огнем негодования лирического зажглась беспощадная сила их насмешки. Это — продолжение той же брани света со тьмою, внесенной в Россию Петром, который всякого благородного русского делает уже невольно ратником света».

Идеи Гоголя и Белинского в области эстетики имели много родственных черт. Гоголь, прокладывая путь реализму, вел, подобно Белинскому, неутомимую борьбу с продажной литературой официальных идеологов самодержавия, с Булгариным, Гречем и Сенковским. Эта родственность их взглядов на основные законы искусства, общая борьба за народную и реалистическую литературу сделали критика-демократа и великого писателя соратниками в укреплении реалистического направления в русской литературе.

Эстетические принципы реализма нашли наиболее полное воплощение в повестях «Миргорода». Если «Вечера» вызвали сравнительно благоприятную оценку в большинстве тогдашних журналов, то «Миргород» привел к такому разнобою мнений, который лучше) всего свидетельствован об исключительных размерах нового литературного явления. Характер и направление того или иного отзыва зависели от отношения критика к демократизации литературы — вводу «простого» героя, отказу от дидактизма и идилличности, к сатире и прежде всего к реалистическому методу Гоголя. Говоря иначе, борьба шла вокруг проблемы критического отношения к современной действительности. Реакционные круги, подголоски крепостнической идеологии видели полную враждебность пафоса «Мир города» основам «официальной народности».

Реакционная журналистика пыталась противопоставить произведениям Гоголя реакционные писания. В 1834 году журнал «Библиотека для чтения» напечатал «Вечера на Хопре» Загоскина, прямо направленные против «Вечеров на хуторе близ Диканьки». Неприятие гоголевской демократизации литературы проявилось в том, что Загоскин делает рассказчиками дворян, действие переносит в Москву, Италию, Францию и пытается развенчать народно-поэтические основы гоголевских повестей.

Установка на реалистическое изображение самой жизни как в самих повестях Гоголя, так и в его критических выступлениях вызвала яростную атаку реакционной петербургской прессы — булгаринской «Северной пчелы» и «Библиотеки для чтения» Сенковского. «Северная пчела» и «Библиотека для чтения» особенно отрицательно отнеслись к наиболее реалистическим повестям «Миргорода». В «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» Сенковский увидел «грязное» произведение, а П. М—ский (Юркевич), рецензент «Северной пчелы», — «неопрятную картину заднего двора человечества».[10] Но одновременно лагерь реакции сделал попытку увести Гоголя с пути реализма. Критики и публицисты крепостнического лагеря объединились с романтически-консервативными теоретиками. Уже Сенковский пытается истолковать определенные стороны гоголевского творчества в охранительно примирительном духе. Таков смысл его похвал «Старосветским помещикам» и «Тарасу Бульбе». «Северная пчела» уже прямо призывает Гоголя «руководствоваться вкусом и благородством описываемых предметов».[11]

Легенду об охранительном характере творчества Гоголя подхватила реакционно-романтическая группа «Московского наблюдателя». Шевырев и Погодин выступили со статьями внешне положительными и сочувственными, но по существу мало чем отличающимися от статьи Сенковского. С. Шевырев в статье о «Миргороде» не приемлет установки Гоголя на «низкую» действительность, обедняет социальное содержание его повестей. Обличительно-критические элементы реализма Гоголя им были не замечены, комизм Гоголя понят как «безвредная бессмыслица», простодушно-анекдотический юмор. Не случайно Шевырев совпал с Сенковским и в критических замечаниях и в призывах к Гоголю обратиться к светской тематике, к изображению «высшего и образованного класса».[12] По меткому определению Чернышевского, Гоголь для Шевырева «беззаботный весельчак, который для столичных светских людей рисует преуморительные карикатуры провинции, не имеющей понятия о модных галстуках».[13]

Только Пушкин и Белинский были в числе немногих, понявших новаторское значение Гоголя, утвердившего русскую реалистическую прозу.

Белинский выдвинул Гоголя в качестве главы новой литературы как раз за то, что великий сатирик предпочитал «обыкновенное» необыкновенному. Гоголевское творчество помогло Белинскому отчетливо и ясно сформулировать основные требования художественного реализма.

Подобно Белинскому Гоголь настойчиво разъяснял, что главный и единственный путь отечественного искусства — реализм. Более того, великий сатирик указывал, что в основе реализма лежит стремление художника к раскрытию коренных начал, внутренних законов общественной жизни. «Нынешняя драма, — отмечал Гоголь, — показала стремление вывести законы действий из нашего же общества. Чтобы заметить общие элементы нашего общества, двигающие его пружины, — для этого нужно быть великому таланту».

Именно эта сторона гоголевского реализма привлекла особое внимание Белинского. В центре полемики Белинского с реакционной журналистикой и «Московским наблюдателем» был вопрос о характере и значении творчества Гоголя. Уже в «Литературных мечтаниях» Белинский дал высокую оценку Гоголю. В краткой заметке в апрельском номере «Молвы» (1835) критик писал: «Новью произведения игривой и оригинальной фантазии Гоголя принадлежат к числу самых необыкновенных явлений в нашей литературе».[14]

Когда в 1835 году повторные гастроли в Москве четы Каратыгиных снова возбудили старый спор, Белинский выступил со статьей «И мое мнение об игре Каратыгина», в которой решительно заявил, что в русском искусстве уже сложились два взаимно исключающие типа художника: с одной стороны реалисты — Гоголь, Щепкин, Мочалов; с другой романтики — Марлинский, Каратыгин, Кукольник. Историческая правота, по его изумительному прозрению, на стороне первых. Нужно добавить, что Белинский подчеркивает «плебейский» характер нового искусства. Тем самым он с гениальной проницательностью устанавливает связь реализма с новыми, еще только нарождавшимися прогрессивными общественными силами.

Через полгода после выхода «Миргорода» и «Арабесок» появляется в сентябре 1835 года знаменитая статья Белинского «О русской повести и повестях Гоголя», напечатанная в «Телескопе».

Белинский начинает свою статью о гоголевских повестях с полемически заостренной постановки вопроса о русской прозе. В расцвете отечественной прозы усматривает он выражение органической связи литературы с запросами русского общества. Роман и повесть — следствие «общей потребности и господствующего духа времени». В самом появлении такого писателя, как Гоголь, Белинский видел признаки все большей демократизации русской литературы, созревание оппозиционных самодержавию общественных сил.

Гоголь стал для Белинского знаменем не только новой литературной школы, но и растущего освободительного движения. В эпоху, когда «правительственная сфера», по словам И. С. Тургенева, «захватывала и покоряла все», когда оставалась в прежней силе «литературно-канальская шайка грече-булгаринская» (Вяземский), Белинский выступил с призывом к широкой демократизации русской литературы. Он наносил сокрушительные удары реакционной клике. Вражда к крепостному строю, пропаганда просвещения и новых форм жизни, искренняя защита народных интересов составляют содержание идейных исканий молодого Белинского и особенно отчетливо проявляются в его статьях о Гоголе.

В статье «О русской повести и повестях Гоголя» — новый важный шаг в разработке теории реализма под непосредственным плодотворным влиянием художественных и теоретических произведений Гоголя. В заметке «Несколько слов о Пушкине» Гоголь сопоставлял два художественных метода: гражданского романтизма и художественного реализма.

«Никто не станет спорить, что дикий горец в своем воинственном костюме, вольный как воля, сам себе и судья и господин, гораздо ярче какого-нибудь заседателя, и, несмотря на то, что он зарезал своего врага, притаясь в ущелье, или выжег целую деревню, однакоже он более поражает, сильнее возбуждает в нас участие, нежели наш судья в истертом фраке, запачканном табаком, который невинным образом, посредством справок и выправок, пустил по миру множество всякого рода крепостных и свободных душ. Но тот и другой, они оба — явление, принадлежащее к нашему миру, они оба должны иметь право на наше внимание, хотя по весьма естественной причине то, что мы реже видим, всегда сильнее поражает наше воображение, и предпочесть необыкновенному обыкновенное есть больше ничего, кроме нерасчет поэта».[15]

Образ горца, гордого и мятежного, ведущего борьбу за вольность, символизирует типичную тематику гражданского романтизма декабристов. Внутренне Гоголь сочувствует этому мятежному образу, признает историческое значение декабристской вольнолюбивой поэзии. Но в новых исторических условиях громадное общественное значение приобретает реалистическое изображение обыденной, будничной, страшной именно в своей заурядности, жизни феодально-крепостнического общества.

Гоголь в этот период еще считает закономерным сосуществование романтизма и реализма, объясняя их тем, что жизнь многостороння и разнообразна. Именно это положение разъясняет наличие романтических элементов в раннем творчестве Гоголя.[16] В полном соответствии с требованиями передовой общественности 30-х годов XIX века Гоголь защищает право художника на всестороннее изображение жизни. Признавая законность и важность романтических характеров вольнолюбивых горцев, Гоголь основной задачей современной ему литературы считает изображение «подлой современности».

Белинский выдвигает близкое Гоголю положение о двух родах поэзии — идеальной и реальной. «Поэт или пересоздает жизнь по собственному идеалу, зависящему от образа его воззрения на вещи, от его отношений к миру, к веку и народу, в котором он живет, или воспроизводит ее во всей ее наготе и истине, оставаясь верен всем подробностям, краскам и оттенкам ее действительности. Поэтому поэзию можно разделить на два, так сказать, отдела, — заключает Белинский, — на идеальную и реальную».[17]

Признавая возможность существования романтической и реалистической поэзии, он большое значение придает последней. Именно «беспощадная откровенность» новейших произведений, рисующих «жизнь во всей ее наготе», является новым шагом в развитии мирового искусства. Из этого Белинский делает тот же вывод, что и Гоголь: изображение современности требует реалистического метода. «Вот поэзия реальная, поэзия жизни, поэзия действительности, наконец истинная и настоящая поэзия нашего времени».

Именно с высоты этих позиций повести Гоголя представляются Белинскому вершиной русской прозы. Всем его предшественникам — Марлинскому, Одоевскому, Погодину, Полевому и Павлову — недостает «поэзии жизни», чувства действительности. Самое важное то, что «совершенная истина жизни в повестях г. Гоголя тесно соединяется с простотою вымысла. Он не льстит жизни, но и не клевещет на нее; он рад выставить наружу все, что есть в ней прекрасного, человеческого, и в то же время не скрывает нимало и ее безобразия. В том и другом случае он верен жизни до последней степени».[18]

Белинский называет Гоголя главою литературы именно потому, что он «поэт жизни действительной». Белинский отметил основные особенности творчества Гоголя: «Отличительный характер повестей г. Гоголя составляют — простота вымысла, народность, совершенная истина жизни, оригинальность и комическое одушевление, всегда побеждаемое глубоким чувством грусти и уныния».[19] Никто так глубоко не заглянул в существо таланта Гоголя.

По мнению Белинского, основная линия в творчестве Гоголя — это глубокий взгляд на жизнь и трезвое реалистическое изображение русской действительности. Белинский дает классическое определение своеобразия юмора Гоголя. Шевырев, рабски следуя за немецкой романтической эстетикой, определял комическое как «безвредную бессмыслицу». «Безвредная бессмыслица — вот стихия комического, вот истинно смешное» — такова реакционная идейка Шевырева. В том же номере «Московского наблюдателя» М. Погодин в «Письме из Петербурга» убеждал читателя в «безобидном» объективизме Гоголя. Белинский решительно и бесповоротно разбил клеветническую версию реакционной журналистики о Гоголе как о «забавном» писателе. Подлинный характер и историко-литературное значение Белинский видел не в чистом «комизме» Гоголя, а в реализме его комических описаний. Гоголевское творчество отражает все сложные противоречия жизни. Белинский противопоставляет реакционной критике, и прежде всего Шевыреву, теорию социальной сатиры. Сама природа смеха заключается в умении «видеть вещи в настоящем виде».

Комизм Гоголя в самой своей жизненной основе трагичен. Герои его не только смешны, но и страшны, ибо порождены уродливой действительностью. Сам Гоголь позже отчетливо раскрыл своеобразный трагический характер классической русской сатиры. «Все это, — замечает он, — побледнело перед двумя яркими произведениями: перед комедиями Фонвизина «Недоросль» и Грибоедова «Горе от ума», которые весьма остроумно назвал князь Вяземский двумя современными трагедиями. В них уже не легкие насмешки над смешными сторонами общества, но раны и болезни нашего общества, тяжелые злоупотребления внутренние, которые с беспощадною силою иронии выставлены в очевидности потрясающей».[20]

Именно в этом состояла природа гоголевской сатиры, и Белинскому принадлежало первое глубокое определение реалистической сатиры. Комическое у Гоголя определяется «горькими опытами жизни или вследствие грустного взгляда на жизнь; оно смешно, но в этом смехе много горечи и горести». Для Белинского Гоголь — реалист, и в этом разгадка его комического дарования. Гоголевский «гумор» — беспощадно точное изображение отрицательных сторон самой действительности. Но «гумор» не только изображение действительности, он грозное обличение ее несоответствия с разумным устройством общества. Белинский превосходно раскрыл огромную разрушительную силу «гумора» Гоголя. Юмор в трактовке Белинского сочетает объективное изображение жизни с определенным отношением писателя к изображаемому. Вот почему можно сказать, что эстетические взгляды Гоголя и Белинского в ряде существенных моментов совпали. Оценка Белинского до такой степени была верна, что определила впоследствии автохарактеристику самого Гоголя. По воспоминаниям Анненкова, Гоголь «был доволен статьей, и более чем доволен, он был осчастливлен статьею».[21]

Значение этой статьи было, очевидно, ясно и Пушкину, который через несколько месяцев писал в «Современнике» о реалистической сатире Гоголя. Пушкин, подобно Белинскому, увидел типичность и жизненность, своеобразное сочетание трагического и комического в повестях Гоголя. «Вслед за тем, — заявил Пушкин, — явился «Миргород», где с жадностию все прочли и «Старосветских помещиков», эту шутливую, трогательную идиллию, которая заставляет вас смеяться сквозь слезы грусти и умиления».[22] Таким образом, Пушкин поддержал молодого критика в его борьбе против Шевырева.

Это было выражением борьбы между двумя основными направлениями в русской литературе — охранительно-дворянским, защищавшим консервативный романтизм, и демократическим, утверждавшим критический реализм и народность.

Дальнейшая борьба за Гоголя определялась отношением к «Ревизору» и «Мертвым душам». Они сыграли исключительную роль в формировании литературно-критических принципов революционной демократии. Появление в апреле 1836 года на сцене и в печати «Ревизора» очень обогатило теорию реализма Белинского. В ряде своих заметок и статей Белинский чрезвычайно высоко оценил значение новой комедии Гоголя, заявив, что она является гениальным созданием.

Замысел комедии из современной жизни, общественно-обличительной по содержанию, сложился у Гоголя еще в 1833 году, в период работы над «Владимиром III степени». Следует думать, что точка зрения Белинского, его оценка подлинного места Гоголя в литературе, определение общественно-обличительного содержания его повестей привели Гоголя в 1835–1836 годах к еще более глубокому пониманию «серьезного» комизма. Не случайно впоследствии Гоголю казалось, что только после «Миргорода» он задумался над проблемами комического. «Мой смех, — писал он в 1847 году, — вначале был добродушен, я совсем не думал осмеивать что-либо с какой-нибудь целью, и меня до такой степени изумляло, когда я слышал, что обижаются и даже сердятся на меня целиком сословия и классы общества, что я наконец задумался. «Если сила смеха так велика, что ее боятся, стало быть, ее не следует тратить попустому». Я решился собрать все дурное, какое только я знал, и за одним разом над всем посмеяться — вот происхождение «Ревизора».[23]

Гоголь, таким образам, не совсем точно, относил к 1835 году появление в его творчестве сатирической проблематики. Отметим, что вчерне «Ревизор» был закончен в декабре 1835 года, вскоре после того, как Гоголь познакомился со статьей Белинского. Замысел социальной комедии Гоголя уясняется из ряда его теоретических высказываний. Репертуар русской комедии накануне появления «Ревизора» ни в какой мере не удовлетворял Гоголя, как и Белинского. Сцена была наводнена водевилями, большею частью переводными, консервативно-помещичьими нравоучительными комедиями Шаховского и Загоскина, переводными мелодрамами. В статье «Петербургские записки», написанной, по всей вероятности, под некоторым влиянием Белинского, Гоголь говорит о жалком положении русского театра. Гоголь отчетливо и ясно указывает на то, что стремление реализма к освещению общественной жизни делает искусство могучим средством общественной борьбы. «Пусть видит их народ», — выразительно восклицает писатель. Гоголь, ставя проблему влияния литературы на общество, приходит к выводам, сходным с учением Белинского о комическом. Как и критик, он прямо выступает против реакционной идейки Шевырева о «безвредном» смехе. «Комедия, — читаем мы в «Петербургских записках», — верный список общества, движущегося пред нами, комедия, строго обдуманная, производящая глубокостью своей иронии смех, — не тот смех, который порождается легкими впечатлениями, беглою остротою, каламбуром… но тот электрический, живительный смех, который исторгается невольно свободно и неожиданно, прямо от души, пораженный ослепительным блеском ума, рождается из спокойного наслаждения и производится только высоким умом.[24] «Один только глубокий, великий, необыкновенный талант» может раскрыть эту высокую поэзию смеха, комического, правдиво воссоздать «то, что вседневно окружает нас».[25] «Серьезный смех» базируется на верном изображении действительности, на «верном изображении характеров», по определению самого Гоголя. Восприняв идеи Белинского о комическом, Гоголь в своих театральных статьях и рецензиях развивает новаторские эстетические принципы, являющиеся великолепным комментарием к его драматургии.

«Ревизор» являлся гениальным и полным воплощением раздумий Белинского и Гоголя о русском народном театре. Критик сразу же отметил выдающееся значение комедии: «Какие надежды, какие богатые надежды сосредоточены на Гоголе! Его творческого пера достаточно для создания национального театра».[26]

19 апреля 1836 года в Петербурге и 25 мая того же года в Москве состоялось первое представление «Ревизора». И уже в первом непосредственном отклике Белинского — в «Московских заметках», напечатанных в «Молве» (1836 год), отмечено эпохальное значение комедии для судеб русского театра. «Истинно художественное произведение» — комедия — отличается «оригинальным взглядом на вещи», «уменьем схватывать черты характеров» и «налагать на них печать типизма» и, наконец, «неистощимым гумором». Критик предвещал, что «театр наш скоро воскреснет, скажем более — что мы будем иметь свой национальный театр, который будет угощать нас не насильственными кривляньями на чужой манер, не заемным остроумием, не уродливыми переделками, а художественным представлением нашей общественной жизни».[27]

Белинский раскрыл все историческое и литературное значение «Ревизора» в то время, когда реакционная критика в один голос твердила, что комедия неправдоподобна, грязна, не комедия, а «фарса». «Неистощимый толк противоречий» — лучшее свидетельство зрелости критического реализма Гоголя. Реакционная журналистика прямо обвинила Гоголя в клевете на Россию. Булгарин утверждал, что «на злоупотреблениях административных нельзя основать настоящей комедии», что в «Ревизоре» нет «правдоподобия, натуры».[28] То же повторял и Сенковский, понося Гоголя за «грязное» творение.[29] Реакционная критика сводила содержание комедии к чистому комизму, к фарсу. Не на высоте оказались и критики, причислявшие себя к «либеральной фронде», — П. А. Вяземский и В. П. Андросов. Статья последнего, напечатанная в «Московском наблюдателе» вследствие отказа Шевырева писать статью о «Ревизоре», крайне показательна. Внешне благожелательная, она на деле отрицает общественное значение «Ревизора». Андросов видит в «Ревизоре» не сатиру на общественный строй дворянской России, а сатиру на «исключения вольные или невольные».[30]

Близка Андросову и позиция Вяземского. В письме к А. И. Тургеневу от 19 января 1836 года он отмечает «живое и верное, хотя карикатурное» описание «административных нравов».[31] В своей статье, напечатанной в пушкинском «Современнике», Вяземский исходит из представления, что комедия дает изображение человека вообще, страсти которого «не принадлежат исключительно ни тому, ни другому столетию… а просто человеческой природе и Адамову поколению».[32] И не случайно Гоголь полемизирует в «Театральном разъезде» против аристократически-корпоративных установок Вяземского.[33]

Для Вяземского герои комедии Гоголя «более смешны, нежели гнусны», «тут нет угнетения невинности в пользу сильного порока». Недаром много лет спустя Вяземский так выразил свое понимание «Ревизора»: «В замысле Гоголя, — писал он в 1876 году, — не было ничего политического».[34] И недаром свою рецензию Вяземский сопроводил выпадами против «Телескопа» и Белинского.

Попытка снять политическое значение комедии вообще и «Ревизора» в частности вызвала резкий протест Белинского и самого издателя «Современника» Пушкина. В рецензии Белинского «Вторая книжка Современника» оказано: «Забавнее всего, что «светский» критик «Современника» (т. е. Вяземский. — М. П.), соблазнившись мыслию Скриба, что в литературе всегда отражается прошедшее, а не настоящее состояние общества, так восхитился ею, что уцепился за нее обеими руками… и прилагает кстати и некстати к русской литературе. Если поверить ему, то у нас потому только преследуют сатирою взяточничество от Сумарокова до Гоголя, что это взяточничество было когда-то давно, только не теперь».[35]

Не удовлетворила статья Вяземского и Пушкина. По свидетельству Гоголя, он собирался написать отзыв о «Ревизоре» в связи с Постановкою на сцене. Пушкин не успел осуществить своего замысла, но уже в том же втором томе «Современника», где появилась рецензия Вяземского, великий поэт напечатал статью «Французская академия». В ней он мысли Скриба, что комедия изображает прошедшее, «страсти всех времен», на которую опирался Вяземский, противопоставляет мысль о политическом значении комедии: она «есть драгоценный свидетель для истории нравов и мнений», отличается «современной точностью».[36]

Для Шевырева и подобных ему критиков такие произведения Гоголя, как «Ревизор», «Нос», были совершенно неприемлемы. К. Аксаков в письме к М. Карташевской писал: «Мне жаль, что вы в первый раз узнали Гоголя только по его «Носу». В этой шутке есть свое достоинство, но <она>, точно, немножко сальна». Он отдавал предпочтение «Вечерам на хуторе» перед «Ревизором». Великую комедию он называл даже «безделицей».[37] Не поняли «Ревизора» и Лажечников и Станкевич. Последний небрежно писал: «Ревизор» далеко отстал от «Миргорода». «Пустяки» и фарс увидел в великой комедии и друг Станкевича — Я. Неверов.

Белинский, выражая интересы демократического читателя, выяснил все огромное художественное значение прозы и драматургии Гоголя. С присущей ему решительностью и определенностью он заявил, что мечта о национальном театре осуществилась в комедии Гоголя. Еще в апреле 1836 года, до появления в Москве «Ревизора», он писал, что, судя по напечатанному в «Современнике» отрывку «Утро делового человека», новая комедия Гоголя «могла бы составить эпоху в истории нашего театра и нашей литературы, а г. Гоголь уже напечатал «Ревизор» и еще, говорят, готовит две». В «Молве», которую единолично редактирует в эту пору Белинский, публикуется статья А. Б. В. «Театральная хроника», давшая замечательную характеристику общественно-обличительного содержания комедии Гоголя. Эта статья подкрепляла позицию Белинского, твердо отстаивавшего общественную комедию. В «Ревизоре» автор ее усматривал новый шаг писателя к глубокому реалистическому раскрытию действительности.

Статьи Белинского, посвященные «Ревизору», дают глубокий анализ «внутренней стороны» «Ревизора» и стремятся осветить значение смеха Гоголя. Так же как и в статье о «Миргороде», Белинский борется за общественно-значительное содержание юмора, за национальный реалистический театр. Поэтому критик тщательно следит за исполнением пьесы на сцене, требуя новых средств сценического раскрытия типов Гоголя.

В этой борьбе Белинского поддержали Пушкин, намеревавшийся написать специальную статью о «Ревизоре», и представители молодой, демократической России. В. В. Стасов вспоминал: «Некоторые из нас видели тогда тоже и «Ревизора» на сцене. Все были в восторге, как и вся вообще тогдашняя молодежь… Дома или в гостях нам приходилось нередко вступать в горячие прения с разными пожилыми (а иной раз, к стыду, даже и не пожилыми) людьми.[38] Близкую позицию к Белинскому занял и Огарев. В 1839 году он писал Герцену: «Начну с «Ревизора». Вчера его давали… пьеса шла превосходно, кроме Синецкой, которая не умеет схватить это слияние провинциализма, скверных приемов и романтичности. Хлестаков (Самарин) средней доброты, Щепкин — неподражаем и Орлов также. Чем более вникаю в эту пьесу, тем более сглаживаются все неровности, которые воображались прежде, и каждое лицо является в удивительной истинности».[39]

Во всем этом сказалось могучее влияние критической мысли Белинского. Оно имело тем большие размеры, что сам Гоголь, не без влияния статей великого критика, создает замечательную критическую пьесу «Театральный разъезд» с удивительно глубоким и тонким обоснованием общественной комедии и серьезного смеха. Белинский заметил: «В этой пьесе, поражающей мастерством изложения, Гоголь является столько же мыслителем-эстетиком, глубоко постигающим законы искусства, которому он служит с такою же славою, сколько поэтом и социальным писателем. Эта пьеса есть как бы журнальная статья в поэтически-драматической форме — дело возможное для одного Гоголя! В пьесе этой содержится глубоко сознанная теория общественной комедии и удовлетворительные ответы на все вопросы, или, лучше сказать, на все нападки, возбужденные «Ревизором» и другими произведениями автора».[40]

Наиболее развернутую характеристику «Ревизора» Белинский дал в статье «Горе от ума», написанной осенью 1839 года в один из самых тяжелых периодов в его идейном развитии.

С ноября 1839 года Белинский уже начинает отходить от «примирения с действительностью». Но процесс этот еще не вполне завершился, и в области эстетики он все еще ратует за «беспристрастное» и «объективное» творчество. «Объективность, — пишет он, — как необходимое условие творчества отрицает всякую моральную цель, всякое судопроизводство со стороны поэта». Отсюда осуждение комедии Грибоедова. Это тем более странно, что тут же ей противопоставляется «Ревизор» Гоголя, в котором Белинский как бы не замечает столь же резкого «судопроизводства» над обществом. В статье на первый план оказался выдвинутым «Ревизор» Гоголя. Это произведение для Белинского — образец художественности, стройной архитектоники, мотивированности всех событий и поступков героев.

Несмотря на ложные идеалистические принципы, Белинский в этой статье сумел раскрыть все художественное и политическое значение «Ревизора». «Превосходнейший образец художественной комедии» силен именно тем, что вскрыл се темное и уродливое в общественной жизни того времени. Убедительно показывая глубокую жизненность и типичность, психологическую и общественную правдивость образов комедии, Белинский особенно много внимания уделяет анализу образов Хлестакова и Городничего. Самую замечательную черту комедии Гоголя Белинский видел в том, что ее герои являются «людьми, а не марионетками, характерами, выхваченными из тайников русской жизни». Городничий Гоголя — «не карикатура, не комический фарс, не преувеличенная действительность», а типический представитель бюрократического сословия, типическое воплощение власти, противостоящей народу. Законченность и жизненность его характера делают ясными и его прошлое, и его настоящее, и его будущее. «Художественная обрисовка характера, — замечает критик, — в том и состоит, что если он дан вам поэтом в известный момент своей жизни, вы уже сами можете рассказать всю его жизнь и до и после этого момента».

Видя в городничем наиболее полное воплощение крепостнического строя, Белинский считал его, а не Хлестакова главным героем комедии. Хлестаков — только тень, порожденная уродливым бытом этого общества Сквозник-Дмухановских. Однако впоследствии Белинский стал на точку зрения самого Гоголя и признал Хлестакова главным героем комедии.

Статья Белинского о «Горе от ума» вызвала положительную оценку Гоголя. «Гоголь доволен моей статьей о «Ревизоре», — сообщал критик, — говорит, многое подмечено верно. Это меня обрадовало».

Внутренней исторической основой выступлений Белинского, его борьбы за Гоголя, являлись обострение кризиса крепостного строя, усиление крестьянской борьбы за землю и волю, рост революционного и оппозиционного движения в среде интеллигенции, появление разночинцев в общественном движении и литературе 40-х годов. В. И. Ленин указывал, что история передовой русской публицистики и критики определялась настроениями «…крепостных крестьян против крепостного права…». «Или, может быть… — спрашивал он, — настроение Белинского в письме к Гоголю не зависело от настроения крепостных крестьян? История нашей публицистики не зависела от возмущения народных масс остатками крепостнического гнета?»[41]

С середины 1840 года Белинский решительно расходится «с пошлою действительностью». Враг церкви и земных владык, Белинский готов бороться теперь с ними неумолимо, «по-маратовски». К концу 1841 года «со всем фанатизмом прозелита» Белинский увлекся «идеей социализма». Все это нашло яркое отражение в его литературно-эстетических и историко-литературных принципах. Рассматривая литературу как социальное и историческое явление, намечая основные этапы ее развития, критик защищает демократические традиции и элементы в истории мировой и русской литературы. По его учению, литература есть воплощение общенародных стремлений и исканий, «последнее и высшее выражение мысли народа, проявляющееся в слове». Она только тогда становится голосом народа, говорит Белинский, когда мы находим в ней полное осуществление «публичности», которая включает не только понятие доступности литературы массам, но полной защиты их интересов. Таким образом литература, являющаяся выражением народного мировоззрения, должна быть доступна широчайшим массам воплощением общедемократических идеалов в национальной форме, проявлением тесного союза литературы и жизни.

Обобщая творческий опыт русской литературы, Белинский пришел к развернутому учению о критическом реализме и общественной значимости искусства. «Искусство нашего времени, — заявляет он, — есть выражение, осуществление в изящных образах современного сознания, современной думы о значении и цели жизни, о путях человечества».[42] Подчеркивая активную, общественно-преобразовательную роль литературы, Белинский повел неутомимую борьбу с пропагандой «чистого искусства».

Начало 40-х годов отмечено обострением политической и литературной борьбы. По характеристике Н. Г. Чернышевского, в эту пору «все кругом совершенно переменилось». В общественно-политической жизни намечается крутой перелом. Материалистические и социалистические идеи лежат в основе деятельности передовой, прогрессивной публицистики. «Отечественные записки», «Литературная газета», несколько позже «Репертуар и пантеон» (1848), «Финский вестник» (1845–1846), «Санкт-петербургские ведомости» (1848) в большей или меньшей мере пропагандируют идеи Белинского и Герцена. В искусстве господствующее место занимает гоголевская школа. Все это отражает нарастание глухого и гневного протеста русского крестьянства против феодально-крепостнического строя.

Герцен резкими чертами определил своеобразие 40-х годов: «Тайных обществ не было, но тайное соглашение понимающих было велико. Круги, составленные из людей, больше или меньше испытавших да себе медвежью лапу правительства, смотрели чутко за своим составом. Всякое другое действие, кроме слова, и то маскированного, было невозможно, зато слово приобрело мощь, и не только печатное, но еще больше живое слово, меньше уловимое полицией. Две батареи выдвинулись скоро. Периодическая литература делается пропагандой, во главе ее становится в полном разгаре молодых сил Белинский. Университетские кафедры превращаются в налои, лекции — в проповеди очеловечения, личность Грановского, окруженного молодыми доцентами, выдается больше и больше. Вдруг еще взрыв смеха, смеха судорожного, в котором был и стыд, и угрызение совести, и, пожалуй, не смех до слез, а слезы до смеха. Нелепый, уродливый, узкий мир «Мертвых душ» не вынес, осел и стал отодвигаться.[43]

В этом замечательном свидетельстве Герцена очень точно указано место «Мертвых душ» в общественно-политической борьбе того периода. Появление 21 мая 1842 года первого тома великой «поэмы» Гоголя «Мертвые души» еще более обострило столкновение двух непримиримых общественных лагерей. Белинский писал о резком размежевании партий: «Говорить о современной русской литературе, значит говорить о так называемой натуральной школе и о так называемых славянофилах, ибо это самые характеристические явления современной русской литературы, вне которых нет на Руси никакой литературы».[44] «Переходным состоянием» называл Гоголь свою эпоху и очень чутко отметил остроту борьбы: «Еще никогда не бывало в России такого необыкновенного разнообразия и несходства во мнениях и верованиях всех людей, никогда еще различие образований и воспитания не оттолкнуло так друг от друга всех и не произвело такого разлада во всем».[45]

«Мертвые души» — наиболее полное художественное изображение крепостнического общества. Художник создает беспощадный обвинительный акт против всей самодержавно-крепостнической России. Сам Гоголь именно этим объяснил острую полемику, возбужденную выходом «поэмы». «А между тем «Мертвые души» произвели много шума, много ропота; задели за живое многих и насмешкою, и правдою, и карикатурою; коснулись порядка вещей, который у всех ежедневно перед глазами».[46]

Герцен писал о незабываемо сильном впечатлении, которое произвело появление поэмы Гоголя. «Мертвые души» потрясли всю Россию», — свидетельствует он. Со всех сторон Гоголь получал от друзей сообщения о невиданном интересе русского общества к его новой книге.

Но борьба началась еще до выхода «Мертвых душ» из печати. Славянофилы с нетерпением ждали возвращения Гоголя из-за границы. Для успеха «Москвитянина» необходимо было участие Гоголя. Его сотрудничество, по убеждению всех сторонников «Москвитянина», непременно расширило бы круг читателей журнала. Погодин мечтает об «эффектных статьях» Гоголя. Но писатель весьма холодно отнесся к призывам Погодина. В эту пору он был еще далек от реакционной позиции Погодина и его круга. К концу 1844 года, когда Гоголь вернулся в Россию, отношения его с Погодиным еще более ухудшились и скоро перешли в прямую ссору.

Как раз в эту пору Гоголь встретился с гостившим в Москве Белинским. Беседа между ними была дружественна. Гоголь поручил Белинскому свезти в петербургскую цензуру «Мертвые души». Славянофилы всполошились. С. Т. Аксаков писал: «У нас возникло подозрение, что Гоголь имел сношение с Белинским… секретно от нас; потому что в это время мы все уже терпеть не могли Белинского».[47]

20 апреля 1842 года Белинский сообщал Гоголю о судьбе рукописи «Мертвых душ» и искренне огорчался, что для «Отечественных записок» у Гоголя ничего нет. Белинский подчеркивал при этом, что только в «Отечественных записках» проповедуется честное и независимое мнение, и их нельзя смешивать «с холопами знаменитого села Поречья» (Поречье — имение министра Уварова, в котором гостил Погодин и другие).

Гоголь находился в эту пору на распутье и потому вступить в открытую переписку с Белинским не решился. Он просил своего петербургского приятеля Прокоповича поблагодарить критика и напомнить, «как сам он (Белинский. — М. П.) знает, обо всем нужно потрактовать и поговорить лично».

Под влиянием убийственных насмешек в статье Белинского о «Тарантасе» Соллогуба над «желтыми сафьянными сапожками» и реакционными идеалами славянофилов Гоголь решительно отказывается в 1846 году от сотрудничества в реакционном славянофильском «Московском сборнике». Таково было мощное влияние пламенных статей гениального критика на великого писателя.

Все это было прологом к той исключительно острой борьбе за Гоголя, которая развернулась уже после выхода «Мертвых душ».

Великая поэма Гоголя вызвала разноголосицу суждений, ярость реакционеров и страстную защиту со стороны передовых людей. Никогда еще литературные страсти не накалялись до такой степени. Речь шла о путях дальнейшего развития русской литературы. А это было теснейшим образом связано с основным вопросом эпохи — борьбою против крепостного права. Вот почему Белинский в «Речи о критике» говорил, что «беспрерывные толки и споры» о поэме Гоголя — «вопрос столько же литературный, сколько и общественный».

Позже Белинский указывал, что появление «Мертвых душ» окончательно утвердило гоголевское направление в русской литературе: «Мертвые души», заслонившие собою все написанное до них даже самим Гоголем, окончательно решили литературный вопрос нашей эпохи, упрочив торжество новой школы».

Вполне понятны поэтому смертельная злоба и ненависть, которые вызвало гениальное гоголевское творение у реакционной журналистики. Для нее были принципиально неприемлемы общественные и литературные позиции великого реалиста.

Н. Полевой в «Русском вестнике» начинал свою статью с отрицания реализма Гоголя. «Мертвые души», составляя грубую карикатуру, — пишет Полевой, — держатся на небывалых и несбыточных подробностях… лица в них до одного небывалые преувеличения, отвратительные мерзавцы или пошлые дураки… язык… г. Гоголя… можно назвать собранием ошибок против логики и грамматики».

Этот «приговор» величайшему творению русского реализма поддержала вся реакционная журналистика. Особенно настойчиво внушает она читателю мысль, что «Мертвые души» никакого отношения к николаевской действительности не имеют. Об этом твердят рецензенты «Северной пчелы», «Сына отечества» и «Библиотеки для чтения».

Белинский разоблачил эти клеветнические выпады, показал их реакционную сущность. Смертельный удар он нанес горе-критикам Гоголя в остроумном и блестящем диалоге «Литературный разговор, подслушанный в книжной лавке».

Опровергая клеветнические статьи Сенковского и иже с ним, Белинский дает отчетливую и широкую формулировку принципов реализма гоголевской школы. Поэзию «грязной» действительности он противопоставляет «сусальной позолоте» эпигонов романтизма типа Бенедиктова. «Поэзия есть воспроизведение действительности, — заявляет критик. — Она не выдумывает ничего такого, чего бы не было в действительности… Всякая другая поэзия — пустое фантазерство, вздор и пустяки, способные забавлять людей ограниченных и необразованных. И потому мерка достоинства поэтического произведения есть верность его действительности».

Белинский недолго, однако, занимался полемикой с Сенковским, Булгариным, Полевым: он понимал, что его главными врагами в борьбе за Гоголя являются славянофилы. Они были несравненно опаснее. Задача осложнялась тем, что Шевырев и К. Аксаков выступили, ловидимому, в качестве защитников гоголевского творчества. Шевырев в статьях, посвященных «Мертвым душам», настойчиво подчеркивает, что первый том поэмы — это только крыльцо. В сущности он клеветнически утверждал, что якобы подливную силу «Мертвых душ» могло бы составить не изображение темных сторон жизни России, а напротив, идеализация крепостнического строя. Шевырев попрежнему придерживался взгляда, что искусство имеет своею целью гармонию, примирение. Он старается не замечать в книге Гоголя отрицания феодально-крепостнической действительности. Там, где отрицание это уж слишком заметно, он тут же оговаривает, что Гоголь, как и в «Ревизоре», вывел «фантастический русский город» и что эта фантазия не имеет отношения к «существенной жизни». Шевырев пытается изобразить Гоголя «чистым» художником, чуждым всему, кроме «чистого идеального мира искусства».[48]

Второй представитель славянофильской эстетики и критики, К. Аксаков, в специальной брошюре о «Мертвых душах» идет еще дальше. Он открыто пытается истолковать поэму как утверждение и возвеличение николаевской действительности. Цель художника вообще и достоинство Гоголя в частности, по мнению Аксакова, заключаются в том, что он «везде находит тайну жизни, в какую бы грязь и тину она ни запряталась», понимая под «тайной жизни» утверждение реакционных идеалистических идеек. Фальсифицируя творчество Гоголя, К. Аксаков и С. Шевырев пытались повернуть отечественную литературу на дорогу «чистого искусства», отрешенного от общественных вопросов.

К. Аксаков в своей брошюре «Несколько слов о поэме Гоголя «Похождения Чичикова или Мертвые души» (М., 1842) доказывал, что поэма Гоголя своим содержанием, формой и направлением возрождала традиции гомеровского эпоса с его созерцательностью, поэтизацией покоя. В антикритике, написанной по поводу статьи Белинского, К. Аксаков восставал против тех, кто видел в поэме Гоголя «сатирическое», тогда как, по его мнению, главная черта Гоголя — это «эпическое созерцание».[49] Именно поэтому Белинский придал особое значение разбору статей Шевырева я Аксакова о Гоголе. В своих полемических выступлениях критик доказал, что книга Гоголя не имеет ничего общего с «апофеозом» гнусной действительности крепостнического общества. Гоголь не только правдиво изображает реальные отношении, но и вводит в это изображение «ту субъективность, которая не допускает его с апатическим равнодушием быть чуждым миру, им рисуемому, но заставляет его проводить через свою душу живу явления внешнего мира».[50]

Понятие «субъективности» означало в эстетике Белинского литературу, пронизанную передовыми общественно-политическими идеями, пафосом гуманности и отрицания отживших форм жизни. Именно в обличительном пафосе «Мертвых душ» усматривал он подлинное значение поэмы. Это — «творение чисто русское, национальное, выхваченное из тайника народной жизни, столько же истинное, сколько и патриотическое, беспощадно сдергивающее покров с действительности и дышащее страстною, нервистою, кровною любовью к плодовитому зерну русской жизни».[51]

Указание на великое значение «субъективности» в поэме Гоголя является великой заслугой Белинского. Одна из выдающихся особенностей «Мертвых душ» в том, что за отталкивающими лицами помещиков, попадающимися на страшном крепостническом бездорожье, высится образ наблюдателя, гневного судьи, чей указующий перст все время направлен на героев. Это образ самого автора, проявляющийся не только в лирических отступлениях, но и в самом повествовании. Гоголь придавал особое значение этому художественному принципу. Он писал, что «поэзия повествовательная» является изображением объективного мира отдельно от личности автора, «что чем более автор умеет отделиться от самого себя и скрыться сам за лицами, им выведенными, тем (больше успевает он и становится сильней и живей в этой поэзии».[52]

Борьба между Белинским и славянофилами шла не только за Гоголя, но и за направление всего русского искусства. Спор о Гоголе превратился в спор о сущности литературы, о ее общественной функции. Победителем из этого спора вышел Белинский, разоблачивший реакционность и отсталость взглядов славянофилов. Замечательно, что сам Гоголь остался недоволен отзывами последних. С убийственною иронией он писал К. Аксакову, что в его брошюре видны плоды «непростительной юности».[53]

Появление «Мертвых душ» помогло великому критику по-новому осмыслить задачи литературы и критики. В статьях 1842–1843 годов, напоминая, что в полемике с классицизмом и официальной литературой была выдвинута мысль о свободе творчества, Белинский показывает, что она была доведена до односторонности и нелепости. «Теперь критике предстоит новая задача — примирить свободу творчества, — заявляет он, — с служением историческому духу времени, с служением истине».[54]

Самое понимание критики приобретает материалистический характер. Если в 30-х годах Белинский полагал, что критика является теоретическим обобщением явлений литературы, то теперь он утверждает, что не искусство создает критику и не критика творит искусство. Критика «есть сознание действительности», и поэтому она «вышла из одного общего духа времени» с искусством. То и другое — «равно сознание эпохи, но критика есть сознание философское, а искусство — сознание непосредственное».[55]

В статьях «Речь о критике» А. Никитенко», являющихся специальным историческим и теоретическим обсуждением вопросов критики, Белинский противопоставляет идеалистическим рассуждениям о «чистом искусстве», «служении красоте» учение о поэзии действительности. «Изящество и красота еще не все в искусстве», — заявляет он.

Пафос борьбы за освобождение человека составляет главную сторону подлинно народной поэзии, по представлениям Белинского. При этом особое значение придается «субъективности», то есть сознательной революционной направленности творчества писателя. На смену принципам созерцательного реализма Белинский выдвигает теорию активного, идейного, проникнутого ясною революционною мыслью искусства.

Защищая представителей гоголевской школы, Белинский сопоставляет их произведения с казенно-патриотической, реакционной беллетристикой и «риторической школой», где нет ни знания русского общества, ни идей. Правдивое раскрытие жизни общества, основанного на угнетении и насилии, неминуемо ведет писателя к протесту против «диких понятий», к борьбе против общественного строя, основанного на «ревущих противоречиях».

Выход в 1845–1846 годах сборников под редакцией Некрасова «Физиология Петербурга» и «Петербургский сборник» явился как бы практическим осуществлением эстетических принципов Белинского. Реакционная публицистика немедленно выступила с озлобленным глумлением над теоретическими основами «натуральной школы».

Особенно яростно был встречен «Петербургский сборник» (1846). Шевырев в своей рецензии возмущается тем, что в этом сборнике искусство «поставлено в агенты человеколюбивой тенденции» и потому «лишено своей красоты»; так оценивает он произведения Герцена, Некрасова, Тургенева. Таким образом, теория «чистого искусства» на деле оказывалась защитой реакционного искусства, борьбой против «человеколюбивой тенденции», то есть революционной и демократической направленности. Белинский дал суровый отпор этим нападкам и подчеркнул еще раз, что главная задача литературы состоит в четкой постановке социальных проблем, в резкой критике крепостнического общества.

Так до конца своей жизни Белинский ведет борьбу за Гоголя с теорией «чистого искусства», с субъективизмом эстетических оценок. «Отнимать у искусства право служить общественным интересам, — писал он в предсмертной статье, — значит не возвышать, а унижать его, потому что это значит — лишать его самой живой силы, т. е. мысли, делать его предметом какого-то сибаритского наслаждения, игрушкой праздных ленивцев».[56]

Последние годы жизни Гоголя были отмечены нарастанием губительного внутреннего кризиса. Писатель-реалист уступает место проповеднику религиозно-мистических идей. Эта перемена была вызвана не только болезненным состоянием Гоголя, но и тем, что он постепенно подпал под влияние реакционно настроенных друзей (Жуковский, Погодин, Шевырев и др.). Немалую роль в духовной драме Гоголя сыграло и его многолетнее пребывание за границей, которое мешало ему знакомиться с новыми историческими процессами, происходящими в России.

Непонимание сложных исторических процессов развития России и Западной Европы толкнуло Гоголя к мистицизму. Внутренний кризис привел Гоголя к отказу от реализма и сатиры, к трагическому осуждению собственного творчества.

В начале 1847 года Гоголь выпустил «Выбранные места из переписки с друзьями». В этой книге Гоголь пытался, в условиях обострившейся литературно-политической борьбы 40-х годов, занять независимое место среди «славянистов и европеистов», как называл он общественные лагери той поры. В конечном счете он пришел к измене тем передовым идеям, которыми проникнуты были его же художественные произведения.

В своей книге он доказывал, что православная церковь и русское духовенство — одно из спасительных начал не только для России, но и для Европы. Даже о русском самодержавии он стал говорить, что оно имеет народный характер. По его словам, и русское дворянство «представляет явление необыкновенное». Он стал оправдывать закрепощение крестьян.

Книга взволновала все общество. Белинский выступил с решительным осуждением новой политической и литературной программы Гоголя. Критик отозвался на книгу Гоголя статьей, сильно изуродованной цензурою. Тем не менее и в этой подцензурной статье он со всею страстностью революционера восстал против мракобесных идей книги.

Еще в 1842 году, в пору наибольшего увлечения «Мертвыми душами», Белинский с тревогой отмечал появление реакционных мотивов в некоторых произведениях Гоголя, и особенно во второй редакции «Портрета» и в «Риме». Уже в конце 1846 года Белинскому стало ясно, что Гоголь стал на путь отречения от своих художественных произведений, самоуничижения, проповеди христианского смирения и реакционных идеалов. 1 января 1847 года вышли в свет «Выбранные места из переписки» Гоголя, и за день до этого появилась в «Современнике» рецензия Белинского на второе издание «Мертвых душ». Она намечала все основные мотивы будущей критической статьи Белинского о «Выбранных местах» и имела своей целью дать оценку не только предисловию ко второму изданию «Мертвых душ», но и предупредить выход «Выбранных мест» резкой критикой реакционной концепции писателя. Содержание новой книги Гоголя стало известно Белинскому еще в ноябре 1846 года. Плетнев 1 ноября 1846 года сообщил Шевыреву, что Никитенко читает «Выбранные места» «в рукописи, присланной на цензирование» своей «ватаге», то есть Белинскому, Панаеву, Некрасову и др. А 21 ноября того же года он возмущенно писал тому же лицу уже о «шумных толках» круга Белинского по поводу новой книги Гоголя. Он отправляет Шевыреву выписки тех мест «Переписки», по которым «враги его (то есть Белинский), не веря искренности христианских его чувствований, заключают, что он погиб для литературы».[57] Показательно, что изложение Плетнева точно соответствует формуле Белинского, данной и в рецензии на второе издание «Мертных душ». Белинский, таким образом, начинает борьбу с реакционной книгой Гоголя еще до выхода ее в свет.

Новая книга Гоголя наносила прежде всего удар по освободительному движению. В течение десятилетия творчество Гоголя приобрело огромное общественное значение. И вдруг, в период все обостряющейся борьбы, Гоголь отрекся от своего художественного творчества. Наряду с проповедью охранительных идей Гоголь развивает глубоко идеалистическую теорию творчества и призывает поэта преклонить колени перед богом и просить у него творческих вдохновений.

Не имея возможности раскрыть все реакционные стороны «Выбранных мест…» в подцензурной статье, Белинский процитировал наиболее реакционные положения из них и закончил словами глубочайшей веры в великое будущее русского народа. Белинский показывает, что «любовь к свету», к просвещению составляет одно из лучших, благороднейших свойств русского народа.

Гоголь был до крайности огорчен статьей Белинского о «Выбранных местах из переписки с друзьями». Об этом он и сообщил в письме к Прокоповичу и самому Белинскому. Н. Н. Тютчев переслал это письмо, полученное от Прокоповича, критику в Зальцбрунн. П. В. Анненков вспоминал, что Белинский, ознакомившись с письмом Гоголя, вспыхнул: «А, он не понимает, за что люди на него сердятся, — надо растолковать ему это — я буду ему отвечать».

Письмо было закончено 15 июля по новому стилю 1847 года и отправлено Гоголю в бельгийский город Остенде. В своем знаменитом «Письме к Гоголю» Белинский поставил перед собою задачу развенчания реакционных идеек Гоголя, полного и беспощадного разоблачения антинародной сущности его реакционной утопической книги. Выражая настроения крестьянства, Белинский выдвигает программу ближайших политических и экономических преобразований, необходимых для дальнейшего исторического развития России. В «Письме к Гоголю» поставлена первоочередная задача освобождения крепостного крестьянства, ликвидации бюрократического и полицейского гнета, укрепления законности. Все эти задачи являлись наиболее полным выражением целей буржуазно-демократической революции на данном этапе исторического развития России. Именно поэтому Ленин и в 1914 году считал, что «Письмо к Гоголю» сохранило «громадное, живое значение и по сию пору».[58] Непримиримая борьба против феодально-крепостнического режима придавала исключительное значение этому великому документу революционно-демократической мысли. Ленин указывал, что «буржуазно-демократическое содержание революции, это значит — очистка социальных отношений (порядков, учреждений) страны от средневековья, от крепостничества, от феодализма. Каковы были главнейшие проявления, пережитки, остатки крепостничества в России к 1917 году? Монархия, сословность, землевладение и землепользование, положение женщины, религия, угнетение национальностей… Это все — содержание буржуазно-демократической революции».[59]

Именно эти пережитки определили живое значение «Письма к Гоголю», поставившего основные вопросы буржуазно-демократической революции. Вот почему Белинский уделяет особое внимание таким проблемам, как религиозность русского мужика, сословность, общественное значение литературы и т. п. «Письмо к Гоголю» в силу этого резко противостояло реакционно-дворянским и либерально-буржуазным проектам крестьянской реформы, как, например, проектам Л. Перовского, А. Заболоцкого-Десятовского, Н. Тургенева и др. С равной же непримиримостью отнесся Белинский и к исторической концепции Чаадаева, к его христианскому мистицизму.

Все это сделало «Письмо к Гоголю» манифестом передовой России. Когда Белинский вскоре читал его в Париже Герцену, Сазонову, Бакунину и другим, оно вызвало оживленный спор о путях развития России. Герцен оказался на стороне Белинского (см. «Былое и думы», глава «Сазонов») и назвал письмо «гениальной вещью» и «завещанием» Белинского. Начиная в 1857 году издание «Колокола», он вернулся в программной статье к основным тезисам Белинского. Огромное влияние «Письмо» оказало на Тургенева, который находился с Белинским в Зальцбрунне. Под его влиянием он создает здесь «Бурмистра», «Контору», «Два помещика» — произведения с резкой антикрепостнической направленностью.

«Письмо к Гоголю» явилось подлинным политическим и литературным завещанием Белинского. В нем с предельной ясностью и откровенностью, с испепеляющей страстностью и глубочайшим лиризмом он развил свои взгляды на исторические судьбы русского народа и литературы, на крепостное право и религию. «Тут дело идет, — писал он, — не о моей или вашей личности, но о предмете, который гораздо выше не только меня, но даже и вас; тут дело идет об истине, о русском обществе, о России».

Белинский подчеркивает, что будущее России, судьба русского народа — в решении неотложных вопросов, связанных с борьбой против крепостного права. «Самые живые, современные национальные вопросы в России теперь: уничтожение крепостного права, отменение телесного наказания, введение по возможности строгого выполнения хотя тех законов, которые уж есть».

Писатель-гражданин, писатель-общественник, сочетающий высокую художественность с идейностью, — вот идеал великого критика. В русской литературе Белинский видит великую общественную силу. Критик высказал глубокую мысль, что писатель должен иметь передовое общественное мировоззрение и что лучшие направления русской литературы всегда отличались связью с освободительными и патриотическими идеями.

Белинскому принадлежит величайшая заслуга раскрытия исторического смысла и значения гоголевского творчества. Истолковывая наследие Гоголя в революционном духе, развивая его реалистическую эстетику, критик тем самым выступал с программой дальнейшего развития отечественной словесности, стремился превратить гоголевские произведения в орудие борьбы за освобождение народа.

Указывая на политическое значение русских писателей, Белинский решительно отделяет автора «Мертвых душ» и «Ревизора» от сочинителя «Выбранных мест…». Гоголь-художник навсегда остается в рядах демократической, прогрессивной России. Он — «гигантское проявление русского духа», писатель, «который своими дивно художественными, глубоко истинными творениями так могущественно содействовал самосознанию России».

Эта оценка была полностью воспринята революционной демократией 60-х годов. Великий мыслитель и революционер Н. Г. Чернышевский вслед за Белинским утверждал: «Давно уже не было в мире писателя, который был бы так важен для своего народа, как Гоголь для России».

С середины 40-х годов социальные противоречия в России достигли особенного напряжения. Гоголь и Белинский оказались в самой гуще литературно-общественной борьбы. Основные положения материалистической и социалистической теории Белинского были подхвачены представителями разночинно-демократической общественности, в первую очередь петрашевцами. «Письмо к Гоголю» являлось для петрашевцев политическим манифестом, выдвинувшим программу действий революционной России в 40-е годы XIX столетия. Петрашевцы, один из центров собирания сил против крепостничества и самодержавия, явились, по определению Ленина, началом социалистической интеллигенции,[60] представителями раннего этапа русского утопического социализма. В основном идеологическом документе кружка Петрашевского, в «Карманном словаре иностранных слов, вошедших в русский язык» (1845–1846), велась пропаганда материализма и социалистических учений. Петрашевский настойчиво выдвигал принцип революционного насилия. Он, подобно Белинскому и Герцену, ставил на первое место борьбу с крепостным правом и самодержавием. «Мы осудили на смерть, — заявлял он, — настоящий быт нашего общества, надо же приговор нам исполнить».

Кружок Петрашевского был тесно связан с Белинским. Члены кружка, составлявшие его идейное ядро, посещали вечера Панаева и Белинского, сотрудничали в журналах Белинского, учились у него. Плещеев вспоминал о Белинском:

Петрашевец, автор своеобразного агитационного физиологического очерка «Солдатская беседа», Н. П. Григорьев в своих показаниях говорил: «Всему вина Петрашевский и Белинский».[61] На Белинского, как идейного вдохновителя кружка, указывал и штабс-капитан Кропотов. Салтыков-Щедрин, Плещеев, Пальм, Ахшарумов и другие вспоминали, что их учителем и идейным вождем был Белинский. Белинский, общавшийся с такими членами кружка Петрашевского, как Салтыков, Майков, Милютин, Штрандман, Плещеев, Дуров и другие, собиравшийся участвовать в журнале петрашевцев «Финский вестник», приветствовавший выход «Карманного словаря» Петрашевского, знал о кружке своих молодых последователей.

Значение критики Белинского и художественных созданий Гоголя в идейной жизни кружков демократической молодежи Петербурга 40-х годов, в первую очередь петрашевцев и связанного с ними кружка Введенского, трудно переоценить. Начиная издание журнала «Финский вестник», петрашевцы горячо объявляют себя сторонниками Белинского и Гоголя, реалистической школы, созданной ими. В предисловии «От редакции» издатели писали: «В наше время анализ развился так сильно во всей Европе, что нравоописание почти поглотило изящную литературу. Это направление обнаружилось и у нас, и притом не в силу моды, а вследствие исторического развития нашего. Мы дожили до эпохи самосознания: мы начинаем обращаться к критическому исследованию нас самих; таковы непременно должны быть первые шаги на поприще истинной цивилизации. Под влиянием этого животворного начала Гоголь могущественно двинул тот род литературы, который мы называем нравоописанием».[62]

Образы Гоголя, его словечки, его идеи пронизывают и художественный отдел «Финского вестника». Так, в «Денщике» Даля мимоходом вспоминается: «Барин Якова не был собственно дантист, как классически выразился Гоголь».[63]

Эстетические принципы петрашевцев полностью опирались на учение Белинского и художественный опыт Гоголя. П. Балаюгло пишет о Гоголе как писателе, приносящем великую честь и славу своей родине. Беллетристы петрашевцы создают повести, рассказы и физиологические очерки в духе Гоголя. Рассказы и очерки Плещеева, Пальма, Дурова и других являются закономерным развитием традиций Гоголя в истолковании Белинского. Замечательно, что петрашевцы использовали гоголевское творчество для революционной пропаганды. Важнейший теоретический труд тайного общества Петрашевского «Карманный словарь иностранных слов, вошедших в русский язык» пропагандирует Гоголя, с сатирическими целями использует его образы и отдельные выражения. В статье «Орден» Петрашевский, изображая бесправие и беззаконие, ядовито ссылается на историю капитана Копейкина.[64]

Петрашевец В. Энгельсон указывал на исключительную общественную значительность творений Гоголя. В письме к Герцену 1852 года он писал: «Поэтому и Гакстгаузену возражать надобно бы картинами из русской жизни. Кто читал Гоголя повесть о ссоре Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем в Миргороде, тому картина уездного суда стоит более, чем целая диссертация».

В конце 40—50-х годов, в период упадка в критике, когда После смерти Белинского выступили Анненков, Дружинин, Дудышкин, Боткин, борьбу за гоголевские традиции продолжил А. И. Герцен.

Для Герцена — великого художника и революционного мыслителя — Гоголь в полной мере являлся идейным союзником, учителем, проложившим новые пути в искусстве. Еще Белинский главную заслугу Гоголя усматривал в создании наиболее плодотворного и глубокого течения в русской литературе, которое М. Горький впоследствии назвал критическим реализмом.

Блистательным развитием гоголевских традиций была художественная проза Герцена. Особенно широко они развернулись в романе «Кто виноват?», проявляясь в беспощадном обнажении всех темных сторон действительности, в законченности социальных биографий персонажей, в полном нарушении канонов прозаических жанров. Не случайно в «Кто виноват?» Герцен сопоставляет Бельтова с Чичиковым. В последнем он находит наиболее глубокое и правдивое выражение типических сторон дворянско-помещичьего общества. Рассказывая о ненависти к Бельтову чиновничьего и помещичьего круга, он далее говорит: «Причину нелюбви к Бельтову разгадать нетрудно. Помещики и чиновники составляли свои, более или менее замкнутые круги, но круги близкие, родственные; у них были свои интересы, свои ссоры, свои партии, свое общественное мнение… Приезжай в NN советник из РР, он в неделю был бы деятельный и уважаемый член и собрат; приезжай уважаемый друг наш Павел Иванович Чичиков, и полицмейстер сделал бы для него попойку, и другие могли бы плясать около него и стали бы называть его «мамочкой», — так, очевидно, поняли бы они родство свое с Павлом Ивановичем».[65]

Больше того, Герцен и прямо вмешался в борьбу вокруг Гоголя. В первом письме цикла «Писем с Via del Corso», написанном в декабре 1847 года, он иронизирует над статьею Ю. Самарина «О мнениях «Современника», разоблачает реакционность «писем к друзьям», то есть «Выбранных мест из переписки с друзьями». «Современный воздух, — восклицает Герцен, — не любит ни ирокезские письма к друзьям, ни готтентотские статьи покойного «Маяка» и параличного «Москвитянина». Эту свою оценку «Выбранных мест…» Герцен развил в 1851 году в книге «О развитии революционных идей в Роесии», напечатанной в Париже. В ней он раскрыл политическое значение художественного наследия Гоголя и реакционный смысл его проповеднических статей. В Гоголе Герцен уже в начале 40-х годов ценил огромную обличительную силу, трезвое и сокрушительное разоблачение уродливой и страшной бюрократической и помещичьей России. 11 июля 1842 года он занес в свой дневник: «Мертвые души» Гоголя — удивительная книга, горький упрек современной Руси, «о не безнадежный. Там, где взгляд может проникнуть сквозь туман нечистых, навозных испарений, там он видит удалую, полную силы нацинальность». Таким образом, почти в одно время с Белинским Герцен признавал в великой поэме Гоголя подлинно патриотическое и национальное создание. Характеристика Герцена дополняется очень тонкими наблюдениями над своеобразием стиля «Мертвых душ»: «Портреты его удивительно хороши, жизнь сохранена во всей полноте; не типы отвлеченные, а добрые люди, которых каждый из нас видел сто раз. Грустно в мире Чичикова».[66] Замечательной чертой дневниковых записей Герцена является его глубокая убежденность в том, что реализм Гоголя не ограничивается беспощадным обличением действительности, но несет в себе зерна положительного идеала, «предчувствия и надежды будущего, полного и торжественного».[67]

В этом он полностью совпал с Белинским. В своей статье «Взгляд на русскую литературу 1847 года» Белинский дал чеканное определение сущности положительных начал в творчестве Гоголя. «Конечно, — читаем мы здесь, — преобладающий характер его сочинений — отрицание; всякое отрицание, чтобы быть живым и поэтическим, должно делаться во имя идеала». Этот идеал проявляется в самом подходе к изображению жизни. Так Белинский углубил свое учение о субъективности. Этот важнейший момент его воззрений на Гоголя оказал непосредственное и сильное влияние на отечественное искусство. Крамской хорошо передал эту одну из важнейших основ демократической эстетики Белинского и Чернышевского, когда говорил, что «не в том еще дело, чтобы написать ту или другую сцену из истории или из действительной жизни. Она будет просто фотографией с натуры, этюдом, если не будет освещена философским мировоззрением автора и не будет носить глубокого смысла жизни, в какой бы форме это ни проявлялось. Почитайте-ка Гете, Шиллера, Шекспира, Сервантеса, Гоголя. Их искусство неразрывно связано с глубочайшими идеями человечества».[68]

В 50-х годах Герцен выступил с защитой Гоголя, дал точную политическую оценку деятельности великого художника. Эта оценка революционера-эмигранта, создателя впоследствии Вольной русской типографии и свободной печати имела исключительное значение. Герцен и Огарев заговорили полным голосом о состоянии русской литературы, о великом общественном значении литературы у народа, «не имеющего политической свободы». Все лучшее, передовое, талантливое в нашей литературе восстало против «нелепого» и страшного мира крепостного угнетения. Критический реализм «пускает корни в комедиях Фонвизина и достигает своего завершения в горьком смехе Грибоедова, в беспощадной иронии Гоголя и в отрицании новой школы, не знающем страха, ни границ». К «великим насмешникам»,[69] мужественно борющимся против крепостной России, относится и Гоголь. Друг Герцена Н. П. Огарев в своей характеристике оппозиционной «потаенной литературы» особое место отводит Гоголю, выдвинувшему «практически необходимый» вопрос — обличение бюрократической системы: «Вся правительственная пошлость и своекорыстие вышли наружу… уважение к правительству было без возврата подточено в общественном сознании». Вместе с Герценом Огарев показал, что Гоголь развил дальше оппозиционные элементы поэзии Пушкина, порожденные первым ударом декабристов по самодержавию.[70]

Еще точнее и острее указания Герцена на политическое значение Гоголя. «Мертвые души» произвели в России такое же впечатление, какое во Франции вызвала «Свадьба Фигаро». «Можно было с ума сойти при виде этого зверинца, — с горечью и болью восклицал Герцен, — из дворян и чиновников, которые слоняются в глубочайшем мраке, покупают и продают «мертвые души» крестьян».[71] Практическим курсом России» называл он его «патологические очерки, взятые с натуры».[72] «Безжалостная ирония» Гоголя воспринимается в одном ряду со «страстной критикой» Белинского.

Защищая Гоголя от недругов, от реакционных подголосков, вскрывая политический пафос его сочинений, Герцен в то же время решительно осуждает его «Выбранные места из переписки с друзьями». «Гражданской изменой» назвал он издание этой книги. Но Гоголя-художника он защищает от попыток реакционной и либеральной критики причислить писателя к лику защитников и охранителей существующего строя.

Прогрессивный демократический лагерь в эти годы разгрома передовой мысли лишился единого идейного центра. Именно поэтому исключительное значение имела зарубежная публицистическая деятельность Герцена и Огарева. В России идеи Белинского и Герцена в критике отстаивал Некрасов. Н. А. Некрасов являлся соратником Белинского и Герцена не только в области поэзии, но также и в критике. Критические фельетоны великого поэта имеют первостепенное значение в качестве автокомментария к его стихам, а также как важнейшие документы литературной теории революционных демократов. В течение двух десятилетий (1841–1862) Н. А. Некрасов выступал в одном ряду с Белинским, Чернышевским, Добролюбовым в роли строгого ценителя, взыскательного критика, наставника литературной молодежи и неутомимого противника реакционной литературы и эстетики, в первую очередь эпигонов романтизма. В 1855 году поэт с горечью писал, что после смерти Белинского молодые писатели идут не вслед за Гоголем, а «по стопам Авдеева», и «во всей литературе нет критика, который хоть бы немного растолковал, куда ведет путь, проложенный Авдеевым».

В следующем году Некрасов писал Тургеневу, что не понимает тех, кто пытается великое наследие Белинского обратить в сладенькую проповедь «чистого искусства». Столбовая дорога русской литературы — критический, раскрывающий все темные стороны русской действительности реализм Гоголя.

Относясь к литературе как к мощному средству борьбы за счастье народа, Некрасов в своих критических этюдах требует смелого вторжения писателя в жизнь, называет писателя «могущественным проводником в общество идей образованности, просвещения, благородных чувств и понятий», требует, чтобы литература «растолковывала нам наши обязанности, человеческие и гражданские», и ратовала «во имя правды, совести и человеческого достоинства».[73]

Некрасов выступил в защиту революционно-демократической литературы и традиций Гоголя. Он сразу же встал на оборону гоголевского направления против своих прежних друзей Боткина и Дружинина. Общественная роль искусства для него ясна и бесспорна. В письме к Боткину (16 сентября 1855 года) он писал: «Прочел я, что пишет тебе Дружинин о Гоголе и его последователях, и нахожу, что Дружинин просто врет и врет безнадежно, так что и говорить с ним о подобных вещах бесполезно».[74] Дружинин выразил сущность литературного вероучения враждебного народу либерального лагеря. Он реставрировал теорию «чистого искусства», сделав его знаменем якобы «артистическое» искусство Пушкина и отвергнув «дидактическое» творчество Гоголя и его последователей.

Вот против этой теории Некрасов и заявлял категорический протест, когда писал Боткину: «Где у нас (да и в Европе теперь) такие таланты, чтоб можно было наслаждаться их художественностью, забыв о времени, обществе и т. д.».[75] Он глубоко убежден, что искусство не отделимо от высоких общественных задач. «Верна одна только теория: люби истину бескорыстно и страстно, больше всего… станешь ли служить искусству — послужишь и обществу и, наоборот, станешь служить обществу — послужишь и искусству. Эту теорию оправдали многие великие мира сего».[76] «Нет науки для науки, — провозглашает Некрасов в первом же журнальном обзоре, — нет искусства для искусства, — все они существуют для общества».

Требуя подчинения поэтического творчества гражданскому долгу, Некрасов-критик обобщает свою поэтическую практику. «В нашем отечестве, — писал он Л. Толстому, — роль писателя есть прежде всего роль учителя и, по возможности, заступника за безгласных и приниженных».[77] Эти слова не случайно перекликаются с «Письмом к Гоголю» Белинского, говорившего: «И публика тут права: она видит в русских писателях своих единственных вождей, защитников и спасителей от русского самодержавия; православия и народности».[78] Некрасов не мог пойти по одному пути с Дружининым и его единомышленниками. Как и могучая поэзия Некрасова, его многочисленные фельетоны, критические обзоры и литературные памфлеты проникнуты идеями революционной демократии.

Вместе с Некрасовым в эту пору защищали и развивали традиции Гоголя Тургенев, Толстой, Островский, Писемский, несмотря на определенные различия в их общественно-политических взглядах. Особенно значительны в это время были критические выступления И. С. Тургенева. Тургенев отстаивал реалистическую эстетику Белинского, социально-обличительные традиции Гоголя. Еще при жизни Белинского, в 1847 году, Тургенев писал о Гоголе: «Он проложил, он указал дорогу», по которой должна пойти наша литература. С выходом произведений Гоголя «изумительная перемена совершилась… в нашем сознании, в наших потребностях». Защита традиций Гоголя и Белинского, критического реализма пронизывает статьи и письма Тургенева в 60-е годы XIX века. В статье о романе Е. Тур «Племянница», в рецензии на комедию Островского «Бедная невеста» Тургенев во многом предваряет литературно-критические положения Чернышевского. Статьи Панаева, Островского, Писемского пронизаны неподдельной любовью к великому наследию гениального сатирика. Так передовые писатели того времени защищали гоголевское творчество от нападок либерально-реакционного лагеря.

В 1849 году появилось первое «Письмо иногороднего подписчика» Дружинина, знаменовавшее наступление дворянских либералов на идейное демократическое искусство. В замаскированной форме он выступил против Гоголя и «натуральной школы», ее устремленности к сатирической и современной тематике. «Мелочность» беллетристики, по его мнению, — результат сатирического направления и того, что «наши беллетристы» «гонялись за сюжетами из современной жизни».

Естественно, что именно Дружинину принадлежит попытка оспорить значение Гоголя и Белинского. Он говорит об «обильном шумом и ошибками» творчестве зрелого Белинского, увлеченного теорией «социального значения литературы». Основную его ошибку Дружинин видит в отходе от чисто эстетической критики к материализму и социализму. Всячески умаляя все то, что составляет подлинное величие Гоголя, он берет под защиту «Выбранные места из переписки с друзьями». Очень показательно, что защита реакционных идей этой книги у либерала непосредственно связана с проповедью «чистого искусства».

Дружинин был не одинок. Почти все либеральные друзья Белинского любыми средствами стремятся дискредитировать его наследие. Анненков печатает статью «О мысли в произведениях изящной словесности», В. Боткин — статью о Фете, Дружинин, изгнанный из «Современника» Чернышевским, осмеивает «дидактическую» литературу. Эту группу объединяет ненависть к революционной демократии и критическому реализму. Боткин сетовал в письме к Фету: «Поэтическая струя исчезла и из европейских литератур, замутила ее проклятая политика».

Ревизия великого наследия Белинского, борьба с гоголевским — «дидактическим» — направлением, реакционная теория независимого искусства, столь характерные для либерализма, были с удовлетворением встречены его недавними противниками славянофилами. Один из наиболее ярких представителей новой разновидности славянофильства А. А. Григорьев в 1855 году с искренним сочувствием говорит о Дружинине. «Третьи, — заявляет он, — как то г. Дружинин, с своих точек зрения, почти окончательно сходятся с нами в результатах». Бесконечно раскланиваясь по адресу Дружинина, Григорьев в эту пору бесплодно пытается умалить значение Белинского. А. Григорьев клеветнически утверждает, что наследие великого критика потеряло всякое значение и ничего, кроме вреда, принести литературе не может.[79]

Выступая против Белинского и Чернышевского, А. Григорьев в статье «Взгляд на современную критику искусства» (1858) развивает реакционное учение о свободе и независимости искусства. Он не отрицает, что искусство отражает жизнь, но самое понятие мира у него идеалистично. Искусство стоит выше жизни, так как является «откровением, озарением всего в ней случайного». Так, Григорьев уверяет, что Гоголь не реалист, а идеалист-романтик, «творец Акакия Акакиевича — вместе с тем и творец Аннунциаты». Гоголь чужд ювеналовского обличения действительности, юмор Гоголя исполнен любви к миру, который он рисует. «Историческая задача Гоголя заключалась в том, чтобы привести современников к полному христианскому сознанию», — читаем мы в статье А. Григорьева «Русская литература в 1851 году». Он развивает убогие идейки славянофильской критики, когда утверждает, что основные черты Гоголя — склонность к романтической идеализации и искажению действительности, христианское мировоззрение и отсутствие прогрессивных идей. Характерно, что А. Григорьев пытался оторвать Гоголя от представителей гоголевской школы.

Борьба против Гоголя и гоголевского направления объединила все силы либерального и реакционного лагерей. Политический смысл отречения от Гоголя был ясен.

Идейное размежевание революционеров и демократов, наметившееся к концу 50-х годов, определено той сложной и богатой событиями эпохой, когда неудачная Крымская война вскрыла предельную степень разложения самодержавной дворянской империи. В годы революционной ситуации с особой остротой встал «крестьянский вопрос», вопрос о земле и воле. Одной из важнейших причин размежевания являлось отношение к ублюдочной крестьянской реформе. Под влиянием все нарастающего революционного протеста народных масс либерально-западническая группа призывает литературу отречься от злобы дня, минутных интересов во имя изображения «вечных идей», красоты, добра и правды; ревизует наследие Белинского, пропагандирует «артистизм» в поэзии и отвергает «дидактическое направление» Гоголя. Тем самым либералы полностью объединились с дворянской реакцией. По существу либералы и реакционеры составляют единый антинародный лагерь. В. И. Ленин писал: «Пресловутая борьба крепостников и либералов, столь раздутая и разукрашенная нашими либеральными и либерально-народническими историками, была борьбой внутри господствующих классов, большей частью внутри помещиков, борьбой исключительно из-за меры и формы уступок».[80] Единой была классовая основа литературно-эстетических взглядов либеральных западников и крепостников.

В легальной русской печати оценку Гоголя и гоголевского направления защитил от нападок реакционной и либеральной критики Н. Г. Чернышевский. Вождь революционных демократов дал новое обоснование исторического и литературного значения Гоголя в свете задач освободительного движения 60-х годов. Чернышевский выдвинул новое определение гоголевского направления, назвав его критическим. Общественная значительность, критическое отношение к социальной действительности, суд над нею — все эти элементы творчества Гоголя и его наследников нашли точное и конкретное выражение в термине Чернышевского. «Должно приписать исключительно Гоголю, — указывал он, — заслугу прочного введения в русскую изящную литературу сатирического — или, как справедливее будет назвать его, критического направления».[81]

Неутомимый борец против самодержавия, Чернышевский воспитывался на произведениях Гоголя. Они пробудили в нем в студенческие годы ненависть к самодержавию и крепостному гнету. Для Чернышевского Гоголь — «чрезвычайный» человек, который выше всего в мировой литературе. Он «недосягаемо великий», и за любимого писателя студент Чернышевский «готов отдать и жизнь и честь». «Лермонтов и Гоголь доказывают, — заносит он в свой дневник, — что пришло России время действовать на умственном поприще, как действовали раньше ее Франция, Германия, Англия, Италия».[82]

Идейные и художественные искания мыслителя и революционера обусловлены той сложной и богатой событиями эпохой, когда «…самый осторожный и трезвый политик должен был бы признать революционный взрыв вполне возможным и крестьянское восстание — опасностью весьма серьезной».[83] Рост революционного протеста народа определил непримиримую борьбу идеолога крестьянской революции Чернышевского с дворянскими либералами.

В ряде статей, которыми Чернышевский начал свою журнальную деятельность, он окончательно утвердил наследие Гоголя и Белинского, противопоставив его либерально-эстетической литературе и критике 50-х годов. В борьбе революционной демократии с лагерем либералов и крепостников творчество Гоголя приобрело исключительное значение. Под влиянием Пушкина и Гоголя формировались идейно-эстетические и художественные представления величайших деятелей русского реалистического искусства второй половины XIX века. Толстой и Гончаров, Тургенев и Герцен, Островский и Салтыков-Щедрин испытали могучее влияние великого сатирика. Гоголевская традиция обличительного критического реализма проявилась во всех областях русского искусства — в музыке и живописи, в литературе и критике. И. Репин вспоминал о 60-х годах: «Подъем духа русского так был силен в это время, что на весь этот изящный хлам смотрели с презрением; жили другими, высшими, духовными сторонами жизни и стремились служить им. Русская интеллигенция находилась еще под сильным влиянием Гоголя и клеймила беспощадно все уродство нашей гадкой действительности».[84]

Вся демократическая критика 60-х годов XIX века любила в Гоголе его поэтический гений, беспощадно-правдивое изображение действительности, глубину национально-патриотического чувства. «Дорого русскому сердцу, — горячо писал Писарев, — имя Гоголя; Гоголь был первым нашим народным, исключительно русским поэтом; никто лучше его не понимал всех оттенков русской жизни и русского характера, никто так поразительно верно не изображал русского общества; лучшие современные деятели нашей литературы могут быть названы последователями Гоголя; на всех их произведениях лежит печать его влияния, следы которого еще долго, вероятно, останутся на русской словесности».[85]

Свою литературно-критическую программу Чернышевский стремится обосновать и теоретически, и исторически, и конкретным анализом явлений литературной современности. В 1855 году печатается его диссертация «Эстетические отношения искусства к действительности». В 1855–1856 годах появляются «Очерки гоголевского периода русской литературы», статьи о Пушкине и Гоголе. С 1853 года статьи и рецензии Чернышевского о самых разнообразных книгах заполняют страницы передовых журналов. В них дано многостороннее — теоретическое, историческое и критическое — утверждение эстетических идеалов революционной демократии, жизненных традиций Гоголя и Белинского.

В пору возрождения идеалистических теорий искусства, усиления нападок на Гоголя, либерально-дворянских фальсификаций его идейного и художественного облика Чернышевский поставил перед собою задачу теоретического обоснования гоголевского направления в литературе. В 1855 году по случаю выхода посмертного собрания сочинений Гоголя и публикации отрывков из второго тома «Мертвых душ» он написал статью, предварявшую его знаменитые «Очерки гоголевского периода…». Еще до этого в своей диссертации он опирается в ряде своих важнейших выводов на опыт Гоголя. Он усматривает в русской литературе стремление к более точному и глубокому освещению общественной жизни.[86] Говоря о типичности персонажей, об их обобщающе-познавательном значении, мыслитель ссылается на Гоголя и в частности на образ Хлестакова. Еще раньше, в работе «О «Бригадире» Фонвизина», рассматривая особенности драматургического мастерства Фонвизина, Чернышевский сопоставляет их с классическими образцами реализма у Гоголя, где он находит «картину быта и понятий известного класса людей в его время», отмечает, что богатству жизни и художественному совершенству совершенно не препятствует то, что у него «неподвижные, не развивающиеся характеры». Манилов с супругой, Ноздрев, две провинциальные дамы хотя и проявляются перед нами во всей полноте с первой же встречи, «самые художественные, самые живые, самые интересные лица».[87]

Неоконченная статья «О сочинениях Гоголя» рисует благородный образ писателя-гражданина: «Гоголь был горд и самолюбив, но он имел право быть горд своим умом, своим страстным желанием блага родной земле, своим гением, своими заслугами перед всем русским обществом». Чернышевский сумел указать читателю на огромное революционное значение обличительных творений великого сатирика. «Он сказал нам, — пояснял критик, — кто мы таковы, чего недостает нам, к чему должны стремиться, чего гнушаться и что любить. И вся жизнь его была страстною борьбою с невежеством и грубостью в себе, как и в других, вся была одушевлена одною горячею, неизменною целью — мыслью о служении благу своей родины».[88]

Укрепляя художественное и общественное значение деятельности великого художника слова, Чернышевский наносит сокрушительные удары реакционным нападкам на ханжество, неискренность Гоголя, легенде об охранительном, консервативном характере его мировоззрения. Подчеркивая прогрессивный характер наследия Гоголя, Чернышевский отмечает мучительные противоречия, которые привели писателя к отказу от художественного творчества. В рецензиях на «Записки о жизни Николая Васильевича Гоголя», «Сочинения Н. В. Гоголя, т. V и VI», напечатанных в «Современнике», критик вновь останавливается на формировании воззрений Гоголя, на его связи с действительностью и передовыми идеями. Более того, даже в «Ганце Кюхельгартене» им замечены «некоторые проблески чего-то похожего на сочувствие к действительной жизни».[89]

Ставя перед собою задачу широкой пропаганды творчества Гоголя, развития критической концепции Белинского, Чернышевский задумывает синтетическую работу, посвященную существеннейшим вопросам русской литературы 30—50-х годов. В этом смысле Чернышевский непосредственно продолжил «историко-критическую» монографию Белинского о Пушкине. Известно, что последний в своей «критической истории русской литературы» хотел нарисовать широкую картину развития отечественной литературы до 40-х годов XIX столетия. Этот неосуществленный замысел Белинского и осуществляет в «Очерках гоголевского периода русской литературы» Чернышевский. Они должны были состоять из двух частей. В первой он дает глубокую и подлинно научную картину развития русской критики в связи с творчеством Гоголя. Уже это одно показывает, что для Чернышевского Гоголь — важнейшее явление русской литературы 30—50-х годов. Вторая часть должна была явиться обозрением «деятельности русских поэтов и беллетристов, начиная с Гоголя до настоящего времени». К сожалению, труд не был доведен им до конца.

Рассматривая критическую деятельность Полевого, Сенковского, Шевырева, Погодина, Плетнева, Вяземского, Чернышевский разоблачает узость, убожество, реакционность их писаний, непонимание ими основных исторических потребностей русского общества. Противопоставляя им передовые политические и эстетические идеи Белинского, Чернышевский показал, что литература и критика достигают высшего развития только тогда, когда они проникнуты живыми общественными интересами, служат делу освобождения народа.

В подцензурных условиях Чернышевский сумел вскрыть прогрессивный характер художественной деятельности великого писателя. Белинский и Гоголь воспринимаются им в одном ряду с передовыми, подлинно народными деятелями литературы. «Только Гоголь, — решительно утверждал он, — равняется своим значением для общества и литературы значению автора статей о Пушкине». «Мы называем Гоголя без всякого сравнения величайшим из русских писателей по значению»,[90] — восклицает автор «Очерков…».

Историческую заслугу Гоголя Чернышевский видит, в закономерном развитии критико-сатирического направления в русской литературе. Вслед за Белинским великий демократ писал: «За Гоголем остается заслуга, что он первый дал русской литературе решительное стремление к содержанию, и притом стремление в столь плодотворном направлении, как критическое».[91] Сам Чернышевский разъяснял, что под этим термином он понимает «суждение о явлениях жизни на основании понятий, до которых достигло человечество». У художников «критического направления» подробное «изучение и воспроизведение явлений жизни проникнуто сознанием о соответствии или несоответствии изученных явлений с нормою разума и благородного чувства».[92] Творчество Гоголя, таким образом, воспринимается не только в качестве реалистически-точного воспроизведения типических сторон общественной жизни, во и в качестве суда над явлениями этой жизни. В этом смысле «Очерки…» явились продолжением «Эстетических отношений искусства к действительности».

В своей работе мыслитель развивает прогрессивную, революционно-демократическую концепцию искусства. Искусство, проникнутое передовой тенденцией, дает не только правдивое отражение действительности, но и глубокие обобщения, оно является учебником жизни, который не только объясняет жизнь, но и произносит приговор над нею. В учении о тенденции проявилась основная черта революционно-демократической эстетики — стремление поставить искусство на служение великому делу переустройства жизни. Необходимым условием подлинно художественного произведения является истолкование картин жизни с точки зрения передового, революционного мировоззрения. «Истинный художник в основание своих произведений всегда кладет идеи современные». Особо выделяется великим революционером действенный характер искусства и эстетики.

В свете этого подлинно революционного учения Гоголь является вершиной целого периода русского искусства, но еще задолго до него в русской литературе проявлялось критическое отношение к действительности: «Нельзя сказать… чтобы Гоголь не имел предшественников в том направлении содержания, которое называется сатирическим. Оно всегда составляло живую, или, лучше сказать, единственно живую сторону нашей литературы». Сатиры Кантемира, комедии Фонвизина, басни Крылова, «Горе от ума» Грибоедова хотя и были «одиноким отрывочным явлением», исторически готовили почву для творчества Гоголя. «Критический элемент играл в нашей литературе до Гоголя второстепенную роль». Новаторство Гоголя состояло в том, что он превратил критическое направление в главенствующее.

В этом проявились и гениальность Гоголя и его художественное и историческое значение. Истинная заслуга писателя заключалась в том, что он «пробудил в нас сознание о нас самих».[93] Гоголь — защитник угнетенных, борец со всем «злым и пошлым» — стоит во главе передовых сил своего народа.[94]

Борьба вокруг Гоголя становилась все сложнее. Не только либерально-реакционная критика ошибочно истолковывала его творчества Некоторые писатели, продолжавшие традиции Гоголя, ошибочно понимали характер его творчества. В 1855 году А. Ф. Писемский, тогда еще не примкнувший к реакционному лагерю, напечатал в «Отечественных записках» Краевского статью под заглавием «По поводу сочинения Н. В. Гоголя, найденного после смерти: «Похождения Чичикова или Мертвые души», часть вторая». Ссылаясь на Белинского, Писемский пытался убедить читателей в односторонности гоголевского дара. Для него он «художник-критик», лишенный поэтичности и лиричности.

Мысль о том, будто бы в своих произведениях Гоголь выступает исключительно «социально-сатирическим» писателем, лишенным поэтичности и художественности, вызвала решительное осуждение в лагере революционной демократии. Н. А. Некрасов в «Заметках о журналах за октябрь 1855 г.» расценил статью Писемского как попытку сузить и обеднить значение Гоголя, отказать ему в том, что составляет «настоящую, великую силу Гоголя». Писемский трактовал Гоголя исключительно как бытописателя-юмориста.[95]

Выступление Некрасова было поддержано Чернышевским, указавшим в статье об «Очерках из крестьянского быта» Писемского, что последний приписал Гоголю именно то, что составляет слабую сторону его собственных сочинений, — отсутствие лиризма, бескрылый бытовизм. Для революционно-демократической критики гоголевский реализм отличался сочетанием критического изображения действительности с светлой, жизнеутверждающей верой в народ.

Борьба революционной демократии за Гоголя в 60-е годы властно диктовалась необходимостью более последовательного слу женил делу освобождения народа. Борьба за идейность литературы требовала нового решения ряда проблем гоголевского направления в литературе. Так, вслед за Чернышевским Салтыков-Щедрин требовал «сознательности, доведенной до страстности».

Передовые и революционные силы России видели в Гоголе прежде всего образец служения делу освобождения народа. Великий украинский поэт Т. Г. Шевченко записал в своем дневнике: «Я благоговею перед Салтыковым. О, Гоголь, наш бессмертный Гоголь! Какою радостью возрадовалася бы благородная душа твоя, увидя вокруг себя таких гениальных учеников своих. Други мои, искренние мои! Пишите, подайте голос за эту бедную, грязную, опаскуженную чернь! За этого поруганного бессловесного смерда!»[96] Этот призыв нашел гениальное воплощение и в поэзии Некрасова и в поэзии самого Шевченко, он являлся руководящим началом всей литературной и политической деятельности Чернышевского, Добролюбова и Салтыкова-Щедрина. Литература, учили революционные демократы, призвана объяснить народу, «какие явления действительности хороши и благоприятны для него, потому должны быть поддерживаемы и развиваемы его содействием, какие явления действительности, напротив, тяжелы и вредны для него, потому должны быть уничтожены или по крайней мере ослаблены для счастья человеческой жизни».

Чернышевский и Добролюбов повели борьбу с славянофильскими и реакционными измышлениями о благонамеренном характере политических воззрений Гоголя. Чернышевский называл Гоголя «вождем своего народа» и одновременно отмечал в нем «тесноту горизонта», то есть ограниченность его мировоззрения. Гоголь сумел нарисовать страшную картину уродливой крепостнической действительности и тем возбудил против нее негодование. Но «какая связь находится между тою отраслью жизни, в которой встречаются эти факты, и другими отраслями умственной, нравственной, гражданской, государственной жизни, он не размышлял много».[97]

Вне гоголевских традиций Чернышевский не представлял себе успешного развития литературы. «Гоголь важен, — писал он, — не только как гениальный писатель, но вместе с тем и как глава школы — единственной школы, которою может гордиться русская литература».[98] Но это не мешало критику отмечать историческую ограниченность его реализма: «Мы не считаем сочинения Гоголя безусловно удовлетворяющими всем современным потребностям русского общества».[99] Рост общественного движения в стране предъявлял новые требования к литературе.

Революционные демократы в 60-х годах отделяли Гоголя-художника от автора «Выбранных мест из переписки с друзьями». Чернышевский писал: «Писатель, создавший «Ревизора» и первый том «Мертвых душ», до конца жизни остался верен себе как художник, несмотря «на то, что как мыслитель мог заблуждаться». И в другом месте: «Да, Гоголь-художник оставался всегда верен своему призванию». В изображении темных сторон действительности «талант его является в прежнем своем благородстве, в прежней своей силе и свежести».[100]

Для Чернышевского отрицание того, что Гоголь ставил сознательные обличительные цели, — «нелепость, слишком очевидная». Но наряду с этим, по его мнению, Гоголь не сумел возвести свои широкие типические обобщения «к общему устройству жизни». Писатель стремился «быть грозным сатириком», но не видел связи между «частными явлениями» и «общею системою жизни».

Добролюбов, развивая это положение, утверждал, что Гоголь «очень близко подошел к народной точке зрения, но подошел бессознательно, просто художнической ощупью».[101] Чернышевский и Добролюбов указывали на сложный и противоречивый характер творчества великого писателя. У Гоголя была горячая любовь к родной земле, страстная заинтересованность в судьбах народа. Он сознательно стремился к типическому воспроизведению действительности, к обличительно-критическим целям. Но Гоголь не смог подняться до идеи революционного изменения самодержавно-крепостнического строя.

Критика для Чернышевского была национальным делом огромной важности. Она воспитывала в революционном духе читателя и писателя. Это стремление провести идею крестьянской революции определило его отношение к послегоголевской русской литературе. Обобщая художественные достижения Некрасова и Салтыкова-Щедрина, опыт молодой демократической беллетристики, Чернышевский утверждает, что гоголевский период закончился в 1856 году.

По мнению Чернышевского, Гоголь слишком «инстинктивно» смотрел на «безобразие фактов» николаевской действительности.[102] Реализм Некрасова и Салтыкова-Щедрина, напротив, проникнут ясным пониманием существа социальных отношений, передовой революционной идеей. В статье «Не начало ли перемены?» (1861) Чернышевский заявлял, что в литературу пришли новые молодые силы — представители революционно-демократической беллетристики. Задача писателей нового поколения состоит в том, чтобы разбудить народ, поднять его против угнетателей. Искусство должно подняться до идеи демократической революции и изображать жизнь народа с этой точки зрения. Недаром наиболее полным осуществлением мысли Чернышевского явились народные поэмы Некрасова, и в первую очередь «Кому на Руси жить хорошо». Клеймя барское либеральное «народолюбие», Чернышевский высоко поднимает значение революционной пропаганды в литературе. Нетрудно увидеть в суждениях Чернышевского обобщение характерных черт поэзии Некрасова, сатиры Салтыкова, театра Островского, беллетристики Н. Успенского, Решетникова, Помяловского.

Борьба Чернышевского за передовое, идейное, высокохудожественное направление оказала огромное влияние на развитие нашего реалистического искусства. Не только в литературе нашел Чернышевский учеников. Крамской в одном из своих писем превосходно определил великое значение боевых гоголевских традиций в истории формирования передового искусства. «Господи боже мой! Да кто же из русских человеков может так не думать после Белинского, Гоголя, Федотова, Иванова, Чернышевского, Добролюбова, Перова»,[103] — писал он. В. В. Стасов говорил, что под влиянием пропаганды Чернышевского «здоровое понимание, здоровое чувство, здоровая потребность правды и неприкрашенности все более и более укреплялись в среде новых русских художников».[104]

Одна из важнейших проблем, поставленных революционно-демократической критикой, — проблема сатиры и сатирических традиций. «Литература наша началась сатирою, продолжалась сатирою и до сих пор стоит на сатире», — замечал Добролюбов. Последовательно исходя из революционного демократизма и материализма, Н. Добролюбов развил теорию Белинского и Чернышевского о реалистической сатире. С точки зрения Добролюбова сила сатиры — в осознанном выражении коренных интересов народа. Она остается бессильной и незначительной, если направлена против «частных явлений» и не вскрывает «ненормальности всего общественного устройства».

Как показал в свое время Белинский, сила сатиры Гоголя в том, что она глубоко вскрывала изнутри жизненные противоречия, освещая их гневом и иронией автора. Добролюбов развивает эти положения Белинского. Он демонстрирует ограниченность сатиры XVIII века, которая не принимает в расчет «состояния общественной нравственности», положения администрации, отношения одного класса к другому и рисует частные случаи. Принципиально новым явлением была только сатира Гоголя. Но и он осмелился приподнять только «ничтожный кончик занавесы, под которой скрываются пороки». Все это сильно снижает, по его мнению, размах гениальной сатиры Гоголя.[105]

Замечательна в этом отношении критика Добролюбовым либерально-обличительной комедии А. Потехина «Мишура». Пьеса его оказалась «дидактичной», лишенной жизненной и политической глубины. Автор ее не понял «тайны» гоголевского смеха, состоявшей в том, что Ноздрев, Сквозник-Дмухановский «забавны», смехотворны, но это не уменьшает нашей ненависти к ним. Автору нужно было стать выше не только этого мира негодяев и мерзавцев, «но и выше тех, между кем они имеют успех».

Именно приближение к «народной точке зрения» придало гоголевскому смеху «силу ровного, спокойного презрения» ко всему тогдашнему политическому строю и жизненному укладу, которое стоит неизмеримо выше всякого «нервического негодования» мелкообличительной беллетристики 60-х годов. Дидактизму, внешней тенденциозности либеральных «обличителей» Добролюбов противопоставил могучую реалистическую сатиру Гоголя. Первая была ограничена убогими либеральными идейками, вторая давала глубокое освещение жизни, близкое к «народной точке зрения». Революционно-демократическая критика в силу этого видела не только значение, но и призвание Гоголя в критическом и сатирическом воспроизведении жизни. Чернышевский писал: «Для Гоголя свободою творчества было писать о Чичиковых и Бетрищевых, а изображать Улиньку и Костанжогло было чистым насилованием таланта».[106] В этом находили критики-демократы идейно-художественное единство в произведениях Гоголя.

Отсюда возникала проблема типизации в гоголевском творчестве. Проблема сатирической типизации приобретала всегда особенно отчетливо выраженный политический характер. Типизация рассматривалась революционно-демократической критикой как форма обобщения жизненных явлений. Исключительная научная и историческая заслуга революционных демократов состоит в том, что они связали вопрос о типизации с идейной позицией художника. В «Ревизоре» Белинский вскрыл политическую основу комедии, разоблачающей не отдельные и случайные явления, а самую сущность крепостнического общества.

Понимая под типизацией обобщение сущности социальных явлений, Белинский, а вслед за ним Чернышевский и Добролюбов ставят в центре исследования вопрос о создании типических характеров. В герое «яснее и резче выказалось то, что есть более или менее в каждом человеке», — пишет Чернышевский и в качестве примера приводит образ Хлестакова. «Хлестаков — чрезвычайно оригинален; но как мало людей, в которых нет хлестаковщины!»[107]

Великое значение придавал Гоголю гениальный сатирик М. Е. Салтыков-Щедрин. Высоко ставя творчество автора «Ревизора», Щедрин наряду с этим боролся за дальнейшее расширение границ сатиры. В новых исторических условиях 60—80-х годов он стремился к воскрешению и переосмыслению гоголевских героев. «Последнее время, — кроме того заметил он сам, — создало великое множество типов совершенно новых, существования которых гоголевская сатира и не подозревала».[108] Щедрину принадлежит развитие мысли Белинского о положительном идеале Гоголя. Отмечая, что его художественный мир населен уродами нравственными и социальными, он решительно указывает, что смех Гоголя казнил самодержавно-крепостническое общество «во имя целого строя понятий и, представлений, противоположных описываемым».[109] Щедрин ясно показал, что сатира Гоголя заключала в себе прогрессивный, оппозиционный к существующему строю, положительный идеал. Искание «идеалов будущего» делало гоголевскую сатиру «воспитательницею и руководительницею общества».

Глубокая материалистическая теория типичности, созданная Белинским и развитая Добролюбовым и Чернышевским, помогла революционно-демократической критике вдумчиво изучить и творчески использовать наследие Гоголя, разгромить враждебные реакционные и либеральные трактовки его творчества и поставить ряд существенных вопросов литературного развития. Могучее влияние Гоголя на гениальную реалистическую плеяду писателей XIX столетия во многом обязано этой поистине поразительной и героической борьбе за гоголевское наследие революционно-демократической критики. В 1879 году Гончаров писал: «От Пушкина и Гоголя в русской литературе теперь еще никуда не уйдешь. Школа пушкинско-гоголевская продолжается доселе, и все мы, беллетристы, только разрабатываем завещанный ими материал».[110]

В этих словах не только автопризнание крупного русского реалиста, но и великолепный итог многолетней напряженной работы революционной мысли, настойчиво выяснявшей лучшие стороны сатирического наследия автора «Ревизора» и «Мертвых душ».

Высоко оценивая историческое и художественное значение Гоголя, революционно-демократическая критика сумела вскрыть и его слабые стороны. Она указала на глубокую поучительность трагического пути русского художника, объяснила трагедию позднего Гоголя тем, что он отошел от передовых идей своей эпохи. Вопрос о роли передового мировоззрения в художественном творчестве приобретал на примере Гоголя особое значение

Об идейной и художественной природе сочинений Гоголя немало написано было и в конце XIX — в начале XX века. Но общественно-исторический анализ кричащих противоречий мировоззрения и творчества, данный Белинским и Чернышевским, продолжает оставаться наиболее проницательным, глубоким и исторически значительным.

Для либерально-буржуазной и реакционно-дворянской науки и публицистики характерен отказ от традиций демократической критики, стремление утвердить реакционные легенды о творчестве Гоголя. Кончался разночинский период революционного движения. Эпоха реакционного террора, контрреформ Александра III определила крайнюю враждебность либерально-буржуазной критики к гоголевской традиции. А. Н. Пыпин в своей книге «Характеристика литературных мнений» создает легенду о двух Гоголях — художнике и мыслителе. Вместо развития положения Чернышевского об общественно-исторической природе творчества Гоголя он предлагает формулу о двух «природах» в Гоголе. Он отрицает прогрессивность мировоззрения Гоголя, усматривая у него охранительные, консервативные идеи.

О. Миллер, А. И. Кирпичников, Овсянико-Куликовский поставили своей целью разъединить Гоголя и революционно-демократическое движение. Яркий представитель либерально-буржуазной науки Овсянико-Куликовский создал даже целую теорию борьбы «гениальности» с «умом». Гоголь, по его убеждению, «просмотрел» «столбовой путь к свету, к идеалу», разумеется либерально-буржуазному идеалу.

Рост революционного движения пролетариата в 90-е годы и обострившаяся в связи с этим борьба общественно-литературных направлений усилили попытки реакции фальсифицировать идейный облик Гоголя. Реакционно-утопические «Выбранные места не переписки с друзьями» стали знаменем реакции в 90-е и особенно в 900-е годы. Едва ли за вею историю изучения Гоголя можно найти гримеры такой оголтело-реакционной и откровенно идеалистической трактовки его творчества.

На рубеже XX века, накануне революции 1905 года, злостную клевету на Гоголя как проповедника религиозно-нравственного вероучения подхватили реакционные публицисты, главари русского декаденства, тщившиеся ликвидировать наследие революционной демократии.

В 1891 году вышла книга В. В. Розанова «Легенда о великом инквизиторе» Ф. М. Достоевского. С приложением двух этюдов о Гоголе». Один из отвратительных представителей реакции увидел в Гоголе «гениального безумца», а в его произведениях — «гениальную и преступную клевету на человеческую природу». Клеветнически подбирая факты, Розанов тщетно пытался отрицать реальность гоголевских образов. Он называет Гоголя создателем «кукол, а не живых лиц русской действительности».

Вслед за ним пророк реакционной буржуазии А. Волынский в статьях «Сочинения В. Белинского» и «Чернышевский и Гоголь», напечатанных в 1893 году в первом декадентском журнале «Северный вестник», восторженно восхваляет «Переписку» Гоголя и оплевывает традиции Белинского и Чернышевского. Самого же Гоголя последних лет он преподносит как «пророка», «в огне религиозного экстаза» предвосхищающего «идеальный мир».

Реакция с шумом объявила по случаю пятидесятилетия со дня смерти Гоголя в 1902 году и столетия со дня рождения писателя в 1909 году поход против революционно-демократических традиций. Чаще всего звучали наглые голоса реакционной критики, истолковывавшей Гоголя в мистическом плане, выхолащивавшей из его творчества обличительное и реалистическое содержание. Д. Мережковский в своем юбилейном докладе 1902 года вещал, что «единственный предмет гоголевского творчества есть «чорт», как выражение отрицания бога, как мистическое воплощение «вечного зла». В статье «Судьба Гоголя», напечатанной в символистском журнале «Новый путь» в 1903 году, Мережковский считает высочайшим творением «Переписку» и ополчается на Белинского и Чернышевского.

Реакционно-идеалистическая клевета на Гоголя получила еще более широкое распространение в 1909 году. Даже В. Брюсов писал: «После критических работ В. Розанова и Д. Мережковского невозможно более смотреть на Гоголя как на последовательного реалиста». Гоголь, по его мнению, всегда оставался «фантастом», «мечтателем», который воплощал «только идеальный мир своих видений». Так русские декаденты и символисты объявляли великого юмориста своим предшественником, ирреальным, мистическим писателем. Предельное выражение этого взгляда на творчество Гоголя с мистических, ирреальных позиций нашло выражение в романах А. Белого и в его книге «Мастерство Гоголя», вышедшей в 1934 году.

Политический смысл этих попыток реакции присвоить себе Гоголя наиболее полно сказался в писаниях участников сборника «Вехи», этой, по выражению Ленина, «энциклопедии либерального ренегатства». Один из основных участников «Вех», М. Гершензон, в статье «Завещание Гоголя» («Русская мысль», 1909, № 5), продолжая линию Волынского, берет под защиту «Переписку» Гоголя и клеветнически критикует Белинского. «Спор между Белинским и Гоголем, считающийся давно законченным, — заявляет он, — не только не решен, но, можно сказать, только теперь впервые ставится на суд русского общества».

В. И. Ленин нанес сокрушительный удар реакционной ревизии традиций революционной демократии. Веховцы, по словам Ленина, стремятся к восстановлению религиозного миросозерцания и в этой связи противопоставляют Чаадаева, Вл. Соловьева, Гоголя — Белинскому, Чернышевскому, Добролюбову.[111] В 1912 году в статье «Еще один поход на демократию», направленной против контрреволюционной проповеди «Вех», Ленин ставит в один ряд «идеи Белинского и Гоголя» и тем самым утверждает борьбу революционной демократии за Гоголя.

Уже в те годы выступили против реакционной клеветы на Гоголя-художника и революционную демократию передовые писатели. Весь демократический лагерь в литературе, который с начала века возглавлялся А. М. Горьким, поднял голос в защиту Гоголя-художника. М. Горький, А. Чехов, В. Короленко решительно осудили злонамеренную клевету «веховских»» публицистов.

Особенный интерес представляет статья В. Г. Короленко «Трагедия великого юмориста», напечатанная в пятой книге «Русского богатства» за 1909 год. Как критик и историк литературы, Короленко писал с начала 90-х годов прошлого века. В основе его литературно-критических взглядов лежали традиции русской революционно-демократической критики. В своих статьях и рецензиях Короленко являлся непримиримым врагом декадентских и упадочнических литературных теорий. Статья о Гоголе полемически направлена против реакционной и декадентской критики, искажавшей подлинный облик великого писателя. На основе внимательного изучения художественных и публицистических произведения Гоголя, его переписки, историко-литературных материалов Короленко ставит проблему писательской драмы Гоголя. Столкновение объективно прогрессивного содержания реалистического творчества Гоголя и его реакционно-утопических идеалов определило трагедию великого писателя. Убедительно развенчивает Короленко убогие теорийки о «болезненности» и ущербности психики Гоголя.

Гоголь принадлежит к числу тех великих писателей, которые оказали особенно сильное влияние на художественную деятельность Короленко. Как критик, Короленко особое внимание уделяет реализму Гоголя. Особенно ярко и интересно анализирует он вторую часть «Мертвых душ». Известно, что Чернышевский первым отметил наличие превосходных реалистических страниц во втором томе поэмы Гоголя. «В уцелевших отрывках есть очень много таких страниц, которые должны быть причислены к лучшему, что когда-либо давал нам Гоголь, которые приводят в восторг своим художественным достоинством и, что еще важнее, правдивостью и силою благородного негодования».[112] Вслед за Чернышевским Короленко показывает, как побеждает реализм в незавершенной части гоголевской поэмы. Короленко сумел глубоко вскрыть объективное значение Гоголя.

В этой литературно-критической и публицистической полемике, возникшей в 1909 году в связи со столетием со дня рождения писателя, особое место принадлежит А. М. Горькому. В период между двумя революциями великий пролетарский художник вел неутомимую борьбу с многообразными проявлениями реакционной идеологии, в особенности с возрождением после поражения революции 1905 года славянофильских и мессианистических идеек. В этих условиях он придавал большое значение критике реакционных идеалов Гоголя.

Характеристику Гоголя Горький-критик дал в годы реакции в лекциях «Истории русской литературы». Тема казалась ему столь важной, что он посвятил ей специальную главу. В лекциях Горького 1909 года отчетливо сказывается полемическая по отношению к декадентской публицистике установка. Его особенно отталкивает философско-этическое учение позднего Гоголя, особенно реакционно-идеалистические положения «Переписки». «Выбранные места» характеризуются Горьким-критиком с позиций «Письма к Гоголю» Белинского. Однако Горький в полемической борьбе преувеличивает реакционность мировоззрения Гоголя и в связи с этим ошибочно ограничивает его значение. Признавая сатирика великим представителем критического реализма, Горький наряду с тем отказывается видеть в нем «основателя реализма в русской литературе». В связи с этим стоят и его утверждения о Гоголе — «романтике-индивидуалисте», связанном с «пассивным романтизмом».[113]

Знаменательно, что в статье «О мещанстве» (1929) он указывает на то, что в «Выбранных местах…» Гоголя проявляется неверие в творческие силы разума. В борьбе с реакцией, политическим ренегатством и декадентством Горький стремился к охране наследия революционной демократии. Именно это привело его к правильной характеристике исторического значения «Письма к Гоголю» Белинского. Горький правильно характеризовал Пушкина в качестве родоначальника русского реализма, верно определил черты гуманизма Гоголя. Но в условиях борьбы с реакцией борьба Горького против Гоголя-проповедника толкала его к односторонней характеристике Гоголя-художника, игнорированию жизнеутверждающих начал его творчества. Более прав был в этом отношении А. В. Луначарский, который в статье «Н. В. Гоголь» дает первую попытку марксистского истолкования противоречий в творчестве и мировоззрении Гоголя. А. В. Луначарский очень тонко подметил родство раннего Горького с Гоголем. Критик правильно указал, что отличительные черты Гоголя — оптимистическая настроенность, утверждение красоты жизни и близость к народной мечте о вольной и счастливой жизни — пронизывают такие создания Гоголя, как «Вечера на хуторе», «Тарас Бульба» и т. п.[114]

В годы после Великой Октябрьской революции Горький по иному оценивает творчество Гоголя, которого он ставит в один ряд с Пушкиным, Толстым, Некрасовым, Салтыковым-Щедриным. Ему теперь ясно мировое значение Гоголя, родство его с величайшими мировыми сатириками. «Все это были безукоризненно правдивые и суровые обличители пороков командующего класса».[115] У Гоголя и Щедрина он находит «совершенную гармонию, изображенную в отрицательном образе». У Гоголя он видит исключительное искусство типизации. Высоко оценивает он «резко реальные произведения, как «Ревизор» и «Мертвые души». В 1927 году великий пролетарский писатель советует писателю Перегудову побольше читать «таких мастеров словесного искусства, каковы Пушкин, Гоголь, Л. Толстой, Лесков, Чехов».[116]

В ряде отдельных замечаний и суждений Горького мы встречаемся с глубоким пониманием реализма Гоголя. Это помогало советским исследователям вести борьбу с вульгарно-социологическим и формалистическим пониманием Гоголя.

Советская литературная наука выступила подлинной преемницей революционно-демократической критики. В работах советских литературоведов о Гоголе как бы восстановлена порванная декадентами нить прогрессивного объяснения творчества Гоголя. Высказывания Ленина о революционных демократах и Гоголе явились основополагающими, исходными методологическими положениями.

Гоголь — один из любимых и наиболее цитируемых Лениным писателей. В борьбе с различного рода оппортунистами, противниками марксизма, со всеми врагами рабочего класса Ленин защищал и обосновывал великие демократические традиции русской культуры. Чудовищная веховская либерально-буржуазная фальсификация наследия демократической литературы и публицистики наиболее откровенно проявлялась в противопоставлении творчества Гоголя критике Белинского. В борьбе против демократических элементов русской культуры веховцы опирались на слабые стороны Гоголя-проповедника. Философское содержание великой русской литературы эти своекорыстные защитники интересов отечественной буржуазии видели в отказе от передовых идей времени. Они пытались представить «своими» Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Некрасова, Щедрина, Тургенева и Чехова. Кадетская братия, по выражению Ленина, хваталась «за фалды Некрасова, Щедрина и т. п.».[117] В этом свете понятно и чудовищное искажение реакционной либерально-буржуазной наукой облика Гоголя. В. И. Ленин указал на историческую преемственность веховской критики с либералами более раннего периода. «Катков — Суворин — «веховцы», это все исторические этапы поворота русской либеральной буржуазии от демократии к защите реакции, к шовинизму и антисемитизму».[118]

Разоблачая реакционные легенды веховцев о Гоголе, Владимир Ильич выдвинул положение о прогрессивном характере его творчества. В статье «Еще один поход на демократию» (1912), процитировав известные слова Некрасова о «желанном времячке», когда народ «Белинского и Гоголя с базара понесет», Ленин писал: «Желанное для одного из старых русских демократов «времячко» пришло… Демократическая книжка стала базарным продуктом. Теми идеями Белинского и Гоголя, которые делали этих писателей дорогими Некрасову — как и всякому порядочному человеку на Руси — была пропитана сплошь эта новая базарная литература…»[119]

Ленин дал конкретно исторический марксистский анализ противоречий творчества Гоголя. Указывая на демократический, прогрессивный характер его произведений, он вместе с тем резко и определенно говорил о реакционности Гоголя-проповедника, Гоголя — автора «Выбранных мест из переписки с друзьями». Антикрепостническая направленность произведений Гоголя широко проявляется в типичности и сатирической силе образов. Ленин говорил об огромном социальном значении «галлереи гоголевских типов».[120] Владимир Ильич блестяще вскрыл социальную обусловленность гоголевских типов. В статье «Памяти Герцена» мы находим глубокое указание, что прекраснодушные Маниловы — порождение того дворянства, которое дало Биронов и Аракчеевых.[121] В 1918 году великий учитель трудящихся раскрыл классовую, историческую и социальную природу мира Сквозник-Дмухановских, Башмачкиных и «значительных лиц». В статье «Как организовать соревнование?» мы читаем: «…прихлебателям и приживальщикам крепостников-помещиков, попам, подьячим, чиновникам из гоголевских типов, «интеллигентам», ненавидящим Белинского, тоже было «трудно» расстаться с крепостным правом».[122]

Именно эта глубокая жизненность, типичность, социальная определенность персонажей Гоголя позволила Ленину широко использовать их для борьбы против всех возможных видов врагов марксизма, рабочего класса и революции — от «маниловщины» народников и до подлого предательства троцкистов.

В. И. Ленин превосходно знал и любил творения Гоголя, часто цитировал некоторые его фразы, выражения и слова. На страницах ленинских сочинений встречается свыше двадцати персонажей из книг Гоголя. Тут — Манилов, Ноздрев, Хлестаков, Собакевич, Коробочка, Иван Иванович и Иван Никифорович, Шпонька, Держиморда, Чичиков, Акакий Акакиевич, унтер-офицерская вдова, которая сама себя высекла, и др. Использование их в трудах Ленина и Сталина — лучшее доказательство обобщающей силы типов, созданных Гоголем.

Гениальные указания Владимира Ильича помогли нашей науке наметить правильные пути к исследованию крайне сложного и противоречивого творчества Гоголя. Многосторонняя и напряженная работа советских исследователей приводит к все большему уяснению и раскрытию проблематики гоголевского творчества и вопроса о гоголевских традициях в советской литературе. В докладе XIX съезду партии Г. М. Маленков говорил: «Нам нужны советские Гоголи и Щедрины, которые огнём сатиры выжигали бы из жизни всё отрицательное, прогнившее, омертвевшее, всё то, что тормозит движение вперёд».[123]

Советская литературная наука проделала огромную работу по восстановлению подлинных текстов Гоголя, искаженных в дореволюционных изданиях царской цензурой. Кроме того, разыскано и опубликовано значительное число новых произведений, вариантов и писем Гоголя и к Гоголю, раскрывающих глубже наше представление о жизни и творчестве писателя. Особенно большое количество новых ценных материалов опубликовано в 58 томе «Литературного наследства», посвященном Гоголю. Многочисленные частные исследования выясняют различные стороны деятельности Гоголя. Выясняются отношения Гоголя к революционным демократам и славянофилам, художественное новаторство Гоголя, общественное и мировое значение его реализма и, наконец, традиции Гоголя в советской литературе.

Всенародное празднование в марте 1952 года столетия со дня смерти великого русского художника слова Н. В. Гоголя помогло еще глубже раскрыть его художественное своеобразие и историческое значение. Русские критики и писатели, представители зарубежной прогрессивной литературы говорили о том, что любовь Гоголя к свету, к жизни, к человеку, его ненависть ко всем темным силам, мешающим счастью человечества, великая правда его образов делают Гоголя писателем, близким всему прогрессивному человечеству. Огромная исследовательская деятельность советских литературоведов помогла окончательно выяснить и утвердить реалистическое искусство Гоголя. Имя Гоголя ныне стоит в ряду величайших писателей мира.

В своих величайших творениях Гоголь создал всестороннюю картину жизни крепостнической России, разоблачил коренные основы полицейско-самодержавного строя, показал внутреннюю несостоятельность темных сил реакции.

Великий обличитель пошлости и всего «злого» в жизни, Гоголь мечтал о торжестве радости, могучей красоты вольной жизни. Белинский не раз отмечал прогрессивность положительного идеала Гоголя. Осуждая морально растленное общество пошлых существователей, владельцев человеческих душ, изобличая буржуазного «денежного человека» с его низменными инстинктами, Гоголь противопоставлял этому уродливому темному миру мир простых людей из народа. Великий русский художник слова особенно ценил искреннюю и простую любовь крепостного люда к своей родине. В задавленном крепостничеством русском народе Гоголь провидел огромные духовные силы. Не случайно для него наиболее полным выражением чудесного русского характера являлся Пушкин.

Все эти стороны деятельности Гоголя были выяснены уже революционно-демократической критикой и с особенной глубиной и конкретностью раскрыты марксистской литературной наукой. Для советской литературы и советского литературоведения исключительное значение имеет изучение традиций Гоголя и критической борьбы за сатирическое, обличительное направление. Традиции Гоголя неразрывно связаны с героической борьбой за освобождение народа. Гигантский образ благородного русского писателя, верного сына русского народа, великого художника чтит все прогрессивное человечество.

М. Поляков.