Голодомор

ГЛАВА 16.

Как только мы вернулись в село, товарищ Маевский проснулся и приказал мне остановиться около сельсовета. Затем первому же милиционеру, встретившемуся на нашем пути, он объявил, что я арестован, и приказал отправить меня в тюрьму.

Со времени высылки кулаков дом моего дяди Гаврилы стал конторой сельсовета. Дом был окружён чистенькими подсобными строениями и раскидистыми деревьям и красиво смотрелся снаружи. Внутри было достаточно места, чтобы вместить сельское правление. А удачное расположение в центре села стало другой причиной, по которой дом перешёл в распоряжение местной власти. Удобно устроившись в новой конторе, сельское начальство организовало до сих пор неизвестный нашему селу институт – тюрьму. Кладовую моего дяди быстро переоборудовали. Всё, предназначенное для длительного хранения, выбросили, а в стене вместо окна проделали дыру.

Оказавшись в тюрьме, я сразу же сообразил, что меня обвинят в содействии "врагу народа" бежать от "советского закона и воли трудящихся". Когда мои глаза привыкли к темноте в помещении, я смог распознать своих "сокамерников", около двенадцати человек. Многих из них я знал лично, включая Дмитро, моего соседа и дальнего родственника. Так случилось, что, вспахивая поле, его плуг наткнулся на камень и повредился. Хотя это было обычным явлением, бригадир обвинил Дмитро в преднамеренной порче колхозного имущества. Сначала Дмитро расценил это как шутку, но когда он понял, что тот говорил серьёзно, то от возмущения не сдержался и стукнул бригадира в нос. В результате Дмитро оказался в тюрьме.

Около пяти лет назад Дмитро женился на красавице-односельчанке, а три года назад он стал отцом. Он тогда сказал мне, что это был самый счастливый момент в его жизни. Теперь его счастью, а возможно и всей жизни, пришёл конец.

Похожее событие привело в тюрьму и другого моего соседа. Лошадь, на которой он работал в поле, споткнулась и стала хромать на одну ногу. Такое тоже часто случалось, но товарищ Черепин имел собственное мнение по этому поводу. Он заявил, что лошадь захромала из-за небрежного обращения, и на основании этого мой сосед оказался в тюрьме, потеряв всякую надежду вернуться к больной жене и четырём детям.

Ещё я встретил здесь отца своего школьного друга. Я звал его "дядя

Петро". Его фамилия была Шост. Я не удивился, увидев его в тюрьме, потому что он принадлежал к числу тех немногих крестьян, которые отказались вступить в колхоз.

Шост был типичным бедным украинским крестьянином. Он владел шестью гектарами земли, двумя лошадьми, коровой, одним или двумя поросятами и около дюжины домашней птицы: кур, уток и гусей. Его подворье было довольно обветшалым, а хата – старой. Внутри хата делилась на две половины: в одной хранили зерно и продукты, а другая часть служила жилым помещением. На этой половине, предназначенной для жилья, имелось только две комнаты: передняя комната одновременно была и гостиной, и столовой, и кухней, здесь же размещался умывальник.

Другая комната служила спальней для всей семьи. Мебель была неказистая и примитивная. Вдоль одной стены стояла скамья, а в углу

– стол с двумя стульями, сделанными самим хозяином. На восточной стене висели иконы, а на противоположной – семейные фотографии.

В то время редко можно было увидеть настоящую кровать в крестьянском доме. Спальным местом всей семьи являлся широкий деревянный настил на печи. Пол был глиняный, крыша – соломенной, а снаружи хата была тщательно обмазана извёсткой.

Шост никогда не нанимал себе работников со стороны, его хозяйство обеспечивало всем необходимым всю его семью. В годы, когда урожай был низким, Шост подавался на различные работы, чтобы прокормить свою семью зимой. Он обычно отправлялся на заработки в ближайший город и нанимался на дорожные работы, экономя на еде и проживая с другими работниками в лачугах, чтобы сберечь свою небольшую зарплату и купить побольше продуктов для семьи.

С наступлением весны он всегда возвращался к любимой земле. Он верил в землю, как верил в Бога. День и ночь он трудился в поле, и для него не было большего удовольствия, как любоваться восходящими побегами. Он старался, чтобы дома на столе всегда был хлеб.

Он был уважаемым человеком, и как все украинские крестьяне высоко ценил и любил свободу, что перешло к нам в наследство от вольных казаков.

Когда коммунисты начали проводить коллективизацию у на с на селе,

Шост проявил себя как волевой и принципиальный человек. Он решительно отказался вступать в колхоз. Несколько поколений его земля являлась собственностью семьи Шостов, и он намеревался передать её старшему сыну, когда у самого уже не будет сил ходить за плугом. А затем, спустя время, и его внук станет хозяином этой земли, и так пойдёт дальше, как это было всегда.

Шосты пережили войны и оккупации на этом кусочке земли. Они вырастали на земле и уходили отсюда в мир, иногда не возвращаясь, но всегда помня отчий дом. Отобрать у Шоста его землю, значило, лишить его жизни.

Чтобы сломить его дух, сельское правление и организаторы колхоза долго не раздумывали. Самым сильным орудием в их руках были налоги.

Налоги выплачивались продуктами и деньгами. Каждый раз, когда Шост думал, что расплатился с налогами, он облагался ещё большим налогом, и отбиралось всё больше продукции, выращенной на его земле.

Наконец, наступил день, когда у него не осталось ни денег, ни зерна. Сначала у него забрали лошадь, потом корову и весь хозяйственный инвентарь. Шост выстоял, он был сломлен, но ещё не сдавался. Однажды явился человек в милицейской форме и арестовал его. Он был объявлен "кулаком" и, конечно, "врагом народа".

Теперь его держали в тюрьме. Он попросил меня продолжать дружбу с его сыном Иваном, если меня отсюда выпустят. Он верил, что меня отпустят, потому что я ещё был мал. Если что-то случится с его женой, он очень просил, чтобы моя мама позаботилась об Иване и дочери Варьке. Это были его последние слова, обращённые ко мне.

Затем я услышал его тяжёлое дыхание и сдавленный плач.

Уже стемнело, когда послышалось позвякивание ключа в замке и голос милиционера, называющего по именам тех, кому принесли из дома еду.

Только тогда я познал другую трагическую сторону тюремной жизни.

Когда я сказал, что ничего с утра не ел, то мой сосед ответил, что пищу здесь не выдают, разве что кто-то принесёт из дома. Мне также разъяснили, что никаких приспособлений и удобств для заключённых здесь нет. Всё, что связано с питанием и сном, является заботой самих арестованных. Если у кого-то была семья, то такой человек имел надежду, что он будет ежедневно получать передачи; но одинокие люди оказывались в зависимости от милости своих сокамерников. В то время в селе был голод. Единственным пропитанием для сельчан, а значит и для заключённых, оставалась картошка и хлеб. Когда милиционер закончил выкрикивать наши имена и запер дверь, я почувствовал, что не все получили ужин. Я тоже ничего не получил, но я и не ожидал этого, поскольку я знал, что маме ещё не известно о моём аресте.

Мне повезло: я не долго пробыл в тюрьме. Вскоре после полуночи меня разбудили и приказали выйти. Снаружи меня ждала мама. По дороге домой она рассказала, что, когда я не вернулся после захода солнца домой, она стала волноваться и пошла меня разыскивать. Она быстро нашла место моего пребывания, но не так легко было найти товарища

Маевского, который приказал арестовать меня. В конце концов, мама нашла его в компании молодой девицы и стала упрашивать отпустить меня. Но, он даже не захотел её слушать, повторяя, что нет никакой разницы между маленьким и взрослым "врагом народа". Но мама настаивала, и Маевский, в конце концов, написал записку в милицию, разрешая моё освобождение. Мама считала, что Маевский сделал это только для того, чтобы продемонстрировать своей сожительнице, какой властью он обладает в селе.

Я рассказал маме про убийство Василика, и мы решили, что рано утром я с братом отправлюсь в поле, мы найдём его тело и похороним.

Это было опасным предприятием. Ведь Василик считался сыном кулака, а атмосфера была такой, что любой человек, замеченный в связях с кулаками, сам попадал в эту категорию.

Но мама не считалась с опасностью. Василик должен быть похоронен по-христиански, несмотря на все угрозы и несчастья, которые могли бы обрушиться на нас.

Задолго до рассвета мама нас разбудила и сделала последние наставления. И, когда мы были уже на пороге, она сунула клочок бумаги мне в карман. Она пояснила, что это молитва, и что я должен прочесть её над могилой Василика после его погребения. Она предупредила меня, что я должен буду сразу же уничтожить её, поскольку это могло стать опасной уликой. Затем мама поцеловала нас, и мы отправились выполнять нашу печальную миссию.

Когда мы добрались до места, где умер Василик, уже занимался прекрасный день. Горизонт на востоке окрасился в розовый цвет, и, как огромный огненный шар, показалось солнце. В пшеничных полях стояла тишина, за исключением утреннего пения перепелов.

Нам понадобилось немного времени, чтобы найти тело. Оно лежало не далеко от дороги, окружённое высокой пшеницей. Земля вокруг него была покрыта пятнами крови, и вокруг кружили мухи, муравьи и другие насекомые. Мы сразу же стали копать могилу. Непросто было для двух голодных мальчишек рыть твёрдую почву, но мы довели дело до конца.

Могилу мы выкопали косо, поэтому смогли с небольшими затратами перекатить в неё тело. Дно могилы мы устелили сеном. Затем мы обернули тело покрывалом, которое принесли из дома, и перекатили его в отверстие в земле. Затем быстро засыпали тело и могилу Василика землёй, сделали крест из деревянных дощечек, которые нам дала мама, прочитали молитву, и, разорвав клочок бумаги, с тяжёлым сердцем отправились домой.