Голова бога (Приазовский репортаж)

Журфикс (10-е)

Печальные сны провинциала сменились ужасами. Еще пару недель назад Аркадию снилась его тайная любовь школьных времен. Он тогда страдал за девочкой, что с родителями жила на углу Торговой и Екатерининской улиц, рядом с Ладимровским. Ходил мимо ее дома, затаив дыхание, пытаясь краем глаза увидать ее в окнах, и сердце выпрыгивало из груди, когда это удавалось. Дашенька Рязанина была, конечно, хорошей девушкой… И родители их сватали чуть не со дня рождения — сперва в шутку, потом все серьезней. Но так от Дашеньки дыхание все же не захватывало.

…Позже Аркадий уехал, намереваясь вернуться в город победителем. А по приезду в свете своей образованности и положения в обществе твердо намеревался просить ее руки. Но вернулся он домой разгромленным, и с определенным облегчением узнал, что Она не узнает о его позоре. Еще осенью она вышла замуж, уехала в Бердянск с мужем и будто бы уже нянчит ребенка.

Она ушла из его жизни, но не из снов. Она снилась такой, как он видел ее в последний раз: темноволосый ангел в белой блузе и шерстяной клетчатой юбке.

А неделю назад, как раз после обнаружения переписки английского фрегата с берегом, она приснилась ему еще раз. Будто она с ним попрощалась, удалилась из его снов. И он не побежал за ней на странно вязнущих в земле ногах, как то было в других снах, а лишь проводил взглядом. У него были другие дела.

Теперь и во снах Аркадий то скрывался от погони, напротив, гнался за кем то. Палил из револьвера сам, уворачивался от чужих пуль. Он погружался в темноте, крался пещерами, выходил на свет. И порой, из полумрака выступала Конкордия, протягивала к нему руки, и он рвался в ее объятия.

Аркадий просыпался в холодном поту, иногда от падения на пол. Но менее всего он желал ухода этих снов. Они были страшны… Но интересны.

Проснувшись рано утром, Аркадий выкупался, смыв ночной пот. Вода в бочке за ночь остыла, отчего бодрила чрезвычайно. После душа переоделся, наскоро перекусил. Ужиная, обнаружил бумагу, которую сам отложил прошлой ночью. Перечитывая, поморщился, взял карандаш и принялся исправлять ошибки.

После — словно очнулся. Кто-то пробрался в его комнату, оставил эту записку. Аркадий испуганно осмотрелся, словно этот неизвестный мог еще быть тут. Речь в письме, безусловно, шла о Ситневе. Кто-то был уже наслышан о поисках Аркадия, и хорошо, если бы это был не убийца.

Идти или не лучше не надо?.. Это опасно, однако же, встречу назначали днем, в людном месте. Возможно, незнакомец сам опасался…

Ладно, время подумать еще оставалось. Ему надобно было сходить на работу — немец из колонии не так давно выписал какую-то брошюру, перевел ее и ныне желал ее издать собственным коштом, дабы раздать знакомцам.

Работать в воскресенье грешно, но еще более грешным, поучал Аркадия когда-то батюшка — это мучить душу безделием и ленностью. Он еще говорил, что даже в самый великий праздник, работать нельзя до обеда, а после обеда можно занять руки каким-то нетяжелым ремеслом. Отец, к примеру, вырезал из груши курительные трубки, а поскольку сам не курил, раздавали их друзьям.

К тому же грех работы был крохотным по сравнению с тем, что произошло этой ночью, и… Под ложечкой сладостно заныло, с тем что будет этой ночью.

По спуску Аркадий сбежал вниз, на площадь, вошел в типографию. В ее углу сидел Кондоиди и шумно болел. С обычным похмельем смешивалась боль от ушибов и страдания уязвленного самолюбия. На и без того смуглом теле темнели синяки, один глаз стал совершенно красным от кровоподтеков.

Случилось так, что вчера грек в изрядном подпитии снова подрался где-то около кабака, и что самое неприятное — в потасовке потерпел досадное поражение.

— Вы все приблуды, — ворчал Кондоиди, глядя на Аркадия. — Понаехали тут. А вас мы звали?.. Мы — эллины, а вы кто? Сарматы, азиаты! Тьфу! Плюнуть и растереть! Вот вы говорите греки, пиндосы… А ведь здесь греки жили еще когда никто не слышал о хохлах или русских.

Все было понятно: Кондоиди как с вечера начал, так и доселе не мог остановиться. В его черепе помещалось не так много мыслей и интересов, и порой Аркадий дивился: как такой человек выучил азбуку да занялся непростым типографическим ремеслом.

Одна из мыслей сводилась к тому, что по праву своей национальности он заведомо лучше всех остальных. За это его неоднократно били, однако же эта идея сидела в нем крепко.

— Дядя Костя, мы сегодня работать будем?..

— Вот ты скажи мне, кто ты таков? Ты же приезжий. Что тебе в твоем Харькове не сиделось?

Аркадий глупо улыбнулся и пожал плечами. Вообще-то в Харькове он учился, а родился здесь. А вот его отец родился где-то под Полтавой, хотя во младенчестве перевезен сюда дедом и первой родины даже не помнил. Но юноша по опыту знал: объяснять бесполезно, Кондоиди не понимал разницы между Аркадием и его отцом, Харьковом и Полтавой.

Всяк в городе был либо приезжим, либо потомком приезжих. И мало кто происходил хотя бы из Екатеринославской губернии.

Но с точки зрения большинства здешних греков чужаками, приехавшими на чужую землю, были все остальные, кроме них. Ведь эти земли некогда были дарованы им царицей Екатериной. А еще ранее, до того, как Господь наш надумал сотворить русских, опять же побережьем владели предки нынешних греков. И теперешнее свое явление большинство греков рассматривали как восстановление исторической справедливости. Они сюда не пришли — они сюда вернулись после тысячелетнего отсутствия.

И надо сказать, такая позиция у Аркадия находила понимание. В самом начале город строился из того же камня, из которого была сложена древнегреческая Аретуза, и даже дома иногда ставили на фундамент более древний, нежели Истинный Крест Господа нашего Иисуса Христа.

В конце концов, очарование здешних мест оказывало влияние на приезжих. Дед Аркадия, Остап как-то держался, а его сын Свирид называл детей уже на греческий мотив.

— Так что, работы сегодня не будет?

— Работы? Да ты тут работаешь лишь по моей милости! Захочу — прогоню! И прогоняю… Пошел вон! Ты уволен! Плюнуть и растереть!

Грек увольнял Аркадия где-то два раза в месяц, и подобный гнев работодателя печалил юношу лишь самое первое время. Но это означало, что работы в ближайшие дни не будет. Конечно же, обладая приличной суммой денег, оставшихся от штабс-ротмистра, Аркадий не нуждался в средствах так отчаянно, как раньше. Однако же, любая сумма денег имела свойство заканчиваться, и от возможности заработать еще, умудренный опытом, Аркадий обычно не отказывался.

Аркадий пожал плечами, сходил в лавку, вернувшись оттуда с купленной бутылкой пива. Кондоиди взглянул косо, но ничего не сказал. Пиво же отдал не в руки, но поставил на видное место.

После чего удалился.

Встреча была назначена на полночь, но увидеть Конкордию хотелось прямо сейчас же. Дворами юноша поднялся на Екатерининскую, прошел мимо пансиона, но, разумеется, не заметил и тени своей дамы сердца.

Впереди была Екатерининская площадь, и из храма Великомученицы Екатерины уж расходились, разъезжались прихожане. Иные еще стояли на паперти и около нее, обсуждая дела на будущую неделю или праздно беседуя о всяких пустяках. Перекрестившись на купол храма, Аркадий решил зайти. С лучших времен духовником их семьи был протоирей. Он же и крестил когда-то Аркашу, еще будучи простым священником.

Когда Аркадий входил в храм, встретил выходящую Конкордию. Они обменялись приветственными кивками, сердце Аркадия забилось так часто и громко, что казалось — все вокруг слышат этот звук, смотрят на них, и знают, что они любовники.

В храме было пусто и гулко. Лишь у аналоя стоял протоирей, разговаривая с каким-то прихожанином. Увидав Аркадия, священник закончил беседу, призвал юношу.

— Давно не видел тебя на службе.

— Хожу в церковь на Слободку, — полусоврал Аркадий.

В церковь Николая Чудотворца, что на Слободке, на службу он тоже ходил давненько, но часто забегал по дороге поцеловать иконку, поставить свечу.

Тамошняя церквушка была старой и ветхой, а слободской люд, как и надлежит народу бедному, веровал истово. И Дом Божий набивался под завязку, да еще места не хватало — люди стояли за дверями, у окон. Батюшка тамошний к тому же был полуслеп, да много лет его никто не видел трезвым. И даже если отец Афанасий попытался узнать, как давно на службе был Аркадий, то ничего бы не вышло.

— Будешь исповедоваться?

— Да, — кивнул Аркадий, подойдя ближе. — Я грешен, батюшка.

— В чем, сын мой, ты виновен перед Богом?

— В блуде… Я близок был с женщиной, не будучи с ней в браке.

Аркадий знал, о чем думает сейчас батюшка. Хотя Аркадий и Дашенька Рязанина покамест не были обручены, дело то считалось решенным. Но Дашенька сегодня уже исповедовалась в своих мелких грешках. Солгать на исповеди она не могла, и, стало быть, Аркадий грешил не с ней.

Тогда с кем же?.. Аркадий думал, что естественно было бы батюшке предположить Конкордию. Та, видимо, исповедовалась недавно. Парность грехов навела бы протоирея на мысль об их греховной связи.

Конкордия в самом деле исповедовала свой грех. Однако же, как раз ее протоирей исключил первой, сочтя заезжую красавицу отнюдь не четой нищему провинциалу. Аркадий не знал также, что грех сей в городе самый распространенный. За редким счастливым исключением изменяли все. Кто-то по любви, кто-то из похоти, а чаще — со скуки. Только сегодня протоирей, кроме Конкордии исповедовал троих провинциальных дам. Но и их приходилось исключить — предметы страсти этих дам был исповеднику давно известны. Но в городе были другие приходы, следовательно, любовница Аркадия могла каяться в ином месте.

— Любишь ли ее ты, сын мой?..

— Не знаю, кажется да…

— Тогда предложи ей руку и сердце. Господь наш благословляет браки.

— Мы с ней… Не можем быть вместе…

Исповедник и исповедуемый тяжко вздохнули.

— Как я тебя понимаю… — прошептал отец Афанасий.

Епитимью он наложил необычайно легкую, и, накрыв голову Аркадия епитрахилью, прочитал разрешительную молитву.

— Сказал бы я тебе иди, да впредь не греши… Но ведь согрешишь же… — пожал плечами протоирей. — Совет мой тебе. Проси руки у Дарьи Александровны, в браке о блуде забудешь.

— Батюшка мне завещал, что прежде чем, семью заводить, надобно самому на ноги встать.

— Пока встанешь на ноги — жизнь пройдет. Я еду к Ладимировскому. Ежели желаешь — можно со мной.

Коляска уже была заложена и ждала на подворье. Ехать было недалече. Художник жил на Екатерининской, но по другой стороне улицы, ближе к Бахмутскому тракту.

— О чем вы говорили с офицером в день приезда генералов, не припомните? — спросил Аркадий, когда выехали на мостовую.

— Это так важно?…

— Пока не знаю, Ваше Высокопреподобие… Но если вы вспомните…

— Я помню и довольно хорошо. Он любопытствовал о Свято-Николаевском мужском монастыре. Спрашивал, давно ли я навещал обитель.

— И что вы ему ответили?..

— Сын мой, не исповедуй исповедника.

— И все же.

— Я ответил, что был там намедни. Как раз, возвращаясь оттуда, встретил Ладимировского и тебя.

Исповедовать исповедника… Верно, Его Высокопреподобие хранил в отдаленном монастыре свои грехи, исповедуясь тамошнему игумену. Это еще ни о чем не говорило: протоирей мог совместить в одной поездке душеспасение и измену отечеству. Интересно, если это так, то исповедуется ли в этом грехе священник?

Аркадию тут же стало стыдно за эту шальную мысль. Да и штабс-ротмистр рассмотрел следы копыт, но не колес. Однако же, протоирей мог что-то видеть. Ну а с Ладимировским было еще непонятней. Тот хоть и шел один, верно, мог расстаться с сообщником.

— Офицер вас спрашивал, где вы встретили меня и Ладимировского.

— Проницательность делает вам честь. Это был не простой строитель, так?..

Аркадий рассеяно кивнул.

— А кто?

— Где вы встретили Ладимировского? — ответил Аркадий, делая вид, что вопроса он не заметил.

— У поворота на Джанкой.

Джанкой был здешним, приазовским. Греки, переселившиеся из Крыма, часто давали своим селам названия родных мест. И этот был сельцом в десять дымов с покосившейся церквушкой. Мог ли туда успеть Ладимровский, если все же гелиографировал именно он?.. Пешком — вряд ли, но верхом — отчего бы и нет. Затем сообщник забрал лошадь…

— Так кем был тот офицер?.. — прервал размышления протоирей.

— Государственный чиновник…

— Это я понимаю, но все-таки…

Путь к дому Ладимировского был краток, и это спасло Аркадия от объяснений.

— Я вам на следующей исповеди расскажу. Дело весьма тайно. Да и долго рассказывать.

По воскресеньям собирались у Ладимировского. Журфиксом это уже давно не называл, хотя некогда этот день именовался именно так. Тогда еще говорили: не «У Ладимировского», а «У Ладимировских».

Лет семь, а то и десять назад это начиналось вроде художественного или литературного салона. Тогда художник женился на первой уездной красавице, смело смотрел в будущее — у него уже состоялась выставка в Екатеринославе, и какой-то киевский сумасброд за вполне приличные деньги приобрел одно полотно.

И Ладимировский полагал себя здешним культурным светочем, думал, что поможет найти путь в искусстве другим. За сим — устраивал небогатые вечера, на которые некоторые заходили выпить на дармовщину, некоторые — взглянуть в действительно прелестные глаза хозяйки. Искусство оставалось в убогом меньшинстве…

Мадам Ладимировская неспроста мнила себя первой уездной красавицей и тонкой штучкой. Еще бы: она живала в Петербурге, и когда то Его Императорское Величество, тогда еще будучи цесаревичем высочайше соизволить ущипнуть ее за попку. Но жизнь в столице не задалась, батюшка ее стремительно разорился, а красота ее оказалось все же не столь яркой для блистательного Петербурга, куда стекались очаровательные девушки со всей империи.

Аркадий уже не помнил, с чего начался этот союз, но застал его завершение.

Ремесло художника часто звало в дорогу: то к клиенту, то с этюдником куда то на природу, запечатлеть закат, рассвет, ледоход на Гайтан-реке. Это не могло закончиться добром…

…Любовником мадам Ладимировской стал толстый и вздорный человечишко, помещик из соседнего уезда — небогатый, неумный, но слывущий изрядным сердцеедом. Он приходился мадам Ладимировской каким то дальним родственником — не то полубратом, не то на четверть дядей. И женщина говорила мужу, что отправляется навестить своих родичей, что было отчасти правдой.

Когда Ладимировский узнал о любовнике, его поведение весьма удивило привыкших к семейным склокам приморских обывателей. Художник не побил жену, даже не стал кричать, как это сделали бы многие. Не изображал из себя оскорбленную невинность, не делал вид, словно ничего не произошло. Узнав о предмете измены, Ладимировский долго хохотал.

— Вы знаете, — говорил он после. — Я, возможно, простил бы измену. Но я не смогу ей простить, с кем она изменила! У нее ведь совершенно нет вкуса!

Жену он, конечно же, прогнал, что, по общему мнению, пошло на пользу обществу. Теперь мужчины вели себя более расковано, не стеснялись в выражениях, курили так, что сизый дым валил из окон и соседи порой опасались пожара.

Что касается женщины, то она уехала к любовнику в его имение, и к слову сказать — скоро оба плохо кончили, ибо угорели насмерть в бане.

Аркадий был на посиделках у Ладимировского с полдюжины раз. Часто «служенье муз» сводилось к картишкам в тесном кругу и небольшой попойке.

Коляска протоирея въехала во двор. Из окна неслась музыка — кто-то вполне прилично аккомпанировал себе на мандолине, распевая гусарскую песенку:

Вошли в дом. В зале было людно. Кроме Ладимировского из близких знакомых присутствовал Ники и его два Петра. Как раз пехотный допел песню, и, отложив инструмент, освежился глотком мадеры.

Как водится, на столе стояли угощения: фрукты, немного сладостей, вино. И общество еще не скатилось в ту область, где всякий продукт брожения именуется выпивкой, а еда — закуской.

Говорили о князе Горчакове и о фотографии. Не так давно после боя, который, кстати, русские войска выиграли, неприятель послали парламентера, дабы испросить для себя портрет достойного противника. Но князь ответствовал, что сие вряд ли возможно — в Севастополе не было ни одного фотографа. Договорились, что фотографу будет дозволено прийти из английского лагеря и снять с князя портрет.

Так и было сделано: князь позировал порядка часа в плаще, одетом не по погоде, в фуражке, и с саблей на боку. В знак благодарности командующие коалиции сфотографировались втроем и передали свой общий портрет.

— Подумать только! — восхищался тот Петр, который был артиллеристом. — Несколько часов — и готов портрет. Причем, заметьте, точный в малейших деталях!

— Это что же получается, каждый шарлатан, кто пожелает, не имея дарования и даже не обучаясь изобразительному искусству, будет творить пейзажи, портреты? — возмущался Ладимировский. — Аркадий, вот вы, я знаю, творческий человек, разве вам не обидно?

Аркадий почувствовал себя неуютно: возражать хозяину, однако же мнение он имел отличное.

— Не думаю, что фотография погубит живопись. Ведь никому не дано сфотографировать последний день Помпеи. Однако же взор живописца проникнет сквозь время! А фотография — это акынство. Что вижу, то и запечатлеваю.

— В самом деле, господа! — поддержал своего приятеля Петр-пехотный. — Мир не стоит на месте. Взять, к примеру, паровой двигатель! Это ведь величайшее изобретение со времен открытия пива!

— Наши корабли плывут по воле ветра, и, стало быть, по замыслу Господнему, — возражал купец Помидорко. — Иное дело — корабли англичан. Их толкает паровая машина, построенная наверняка по диавольскому наущению и искусу. А топливом у него уголь — который достали из-под земли, из преддверий ада.

Купец Помидорко был истово православным, и состоял певчим в храме Великомученицы Екатерины. За спиной шутили, что Помидорко пытается быть святей протоирея. Вот и сейчас протоирей встал на защиту прогресса.

— Что вы такое говорите! У нас тоже есть паровики! На них даже Императорское Величество соизволит ездить!

— Наши — на дровах. Это — можно!

Еще купец Помидорко был славен тем, что виртуозно умел давать взятки. Стоило ему подойти к нужному, и пока даже не знакомому человеку, поговорить с ним недолго… Иной не успеет за это время съесть яблоко, а вопрос уже решен к взаимному удовлетворению сторон. К каждому ключик найти мог, а постороннему могло показаться, к примеру, что просто человек дорогу подошел спросить. И быть бы ему удачливейшим дельцом, величайшим ловчилой, если бы не был он еще и бездарным игроком. Причем игры выбирал он такие, где от умения разбираться в людях толку не было никакого.

Пока остальные спорили о преимуществах паровой тяги над ветром, Аркадий отошел к столику, где Ладимировский как раз наливал себе вина.

— Я угощусь кофтенкой… В смысле — конфеткой.

— Да на здоровье, — разрешил художник. — А вы, вижу, общались с Конкордией?…

Коря себя за неосторожность, Аркадий кивнул. Но Ладимировский не счел это чем-то предосудительным.

— Красивая женщина. У нас таких в городе нет…

— А вы с ней общаетесь?

Ладимировский кивнул. Он навещал свою землячку. Впрочем, как оказалось, земляками они были не вполне — Конкордия была варшавянкой, предки Ладимировского жили под Лодзью. Однако же Ладимировскому из Приазовья Польша виделась маленькой, а расстояния в ней — вовсе крошечными. Он предлагал также графине позировать, но та отказала и мягко выпроводила живописца. Тот не стал настаивать.

— Вот и все наше знакомство. После я пытался нарисовать ее портрет по памяти, но лишь перевел бумагу. Что-то в ней несть неотобразимое, что не передать на бумаге, по крайней мере мне…

Очень кстати получилось, что разговор зашел о живописи. Впрочем, что ожидать от художника. Аркадий изобразил попытку перевода разговора с неудобной темы.

— А скажите… Когда вы с протоиреем подобрали меня в полях. Вы перед этим где-то писали этюд?..

— Да, в степях около Джанкоя. Там, знаете ли, живописнейшие поля с подсолнухом.

— Неужто?..

— Да я вам все сейчас покажу!

Ладимировский отошел к стене и, порывшись, вернулся с полотном, закрепленном на кривоватой раме. На картине вполне различимы были поле подсолнечника, за ним — роща, над ней — приметный дощатый купол джанкойской церквушки. На голубом, жарком небе таяло крошечное облачко, и висела туманная половинка луны.

— Красиво, — согласился Аркадий.

— А вы говорите: фотография. Разве она передаст цвета? Или вот луна! Ее ведь не попросишь на одном месте стоять часами?.. А я ее схватил в натуральном виде!

Луна действительно была прописана тщательно и весьма достоверно.

Кажется, сходилось…

Подозреваемых будто тут не было, да и честно говоря, не очень-то их хотелось искать. Выпив еще немного сухого вина для смелости, Аркадий удалился. Выйдя на улицу, взглянул на солнце — скоро ли закат?..

Он с нетерпением ждал ночи.