Голова королевы

Глава 1

Голова королевы тихонько раскачивалась взад-вперед на легком ветерке. Поразительное зрелище. Шапку рыжих волос, завитых в тугие кудри, в которых поблескивали жемчужинки, венчала диадема. Узнаваемое лицо: высокий лоб, тонкий нос, полные губы. Ее царственная красота была не подвластна возрасту, и это впечатление усиливалось благодаря удивительным глазам. Темные, проницательные, они сочетали в себе властность и женственность, а при определенном освещении во взоре читался и некоторый намек на лукавство. Все, кто встречался с этим взглядом, безошибочно узнавали его обладательницу — Елизавету Первую Тюдор, королеву Англии.

Вывеска постоялого двора была расписана яркими красками. На плечевом портрете было видно, что королева одета по испанской моде: темный лиф платья, пышный воротник-раф[4], атласные рукава, богато декорированные лентами, жемчугом и драгоценными камнями. Жемчужное ожерелье сияющей волной струилось вокруг монаршей шеи, стремясь выплеснуться за пределы деревянной доски, на которой было нарисовано. Столь же роскошной была и обратная сторона вывески. Королевская власть во всем своем великолепии.

Лондон — самый большой, суетливый и шумный город в Европе, процветающая община, выросшая в изгибах Темзы и уже вырвавшаяся за городские стены, изначально очерчивавшие ее границы. Бедность и богатство, зловоние и благоухание, анархия и порядок, блеск и нищета — вот составляющие обыденной жизни города. Гордо возвышаясь над Грэйсчерч-стрит, голова королевы видела и слышала все, что происходило в любимой столице.

— Нэд, этот костюм надо подштопать.

— Да, мистер Брейсвелл.

— Пора подмести сцену, Томас.

— Уже держу метлу в руках, мистер Брейсвелл.

— Джордж, принеси-ка то барахло!

— А где оно?

— Где-где. Где-то лежит, приятель. Ну-ка быстро.

— Слушаюсь.

— Питер!

— Мы не виноваты, Николас!

— Нужно поговорить о похоронном марше.

— Нам слишком рано дали отмашку.

— Не в этом дело. Музыка не та.

Николас стоял посреди внутреннего двора «Головы королевы» и руководил приготовлениями. В полдень закончилась репетиция, вечерний спектакль уже не за горами, и это, как обычно, ввергло всю труппу в пучину паники. Пока все вокруг ссорились, ныли, судорожно заучивали трудные отрывки, в последнюю минуту что-то зашивали или просто бесцельно носились по двору, Николас сосредоточился на мелочах, которые предстояло уладить прежде, чем показать спектакль публике. Островок спокойствия в море всеобщей истерии.

— Я категорически возражаю!

— Это всего лишь репетиция, мистер Бартоломью.

— Но вы исковеркали мою пьесу!

— Уверен, во время спектакля все будет отлично.

— Мои стихи испохабили, а самую лучшую сцену вырезали!

— Ну, это не совсем так, мистер Бартоломью.

— Возмутительно!

Суфлер — важный человек в любой труппе, но в случае с «Уэстфилдскими комедиантами» он стал ключевой фигурой. Николас Брейсвелл был таким способным и изобретательным, что круг его обязанностей постоянно расширялся. Он не только суфлировал, следя за репликами по единственному полному списку пьесы, но и руководил репетициями, помогал натаскивать учеников, распределял ноты между музыкантами, умасливал рабочих сцены, давал советы по поводу костюмов и декораций и обсуждал с церемониймейстером, стоит ли ставить ту или иную пьесу.

Николас был от природы вежлив и умел искусно обходить острые углы, благодаря чему на него возложили еще одну обязанность — успокаивать разгневанных драматургов. Но более всех неистовствовал мистер Роджер Бартоломью.

— Вы слышите меня, Николас?

— Слышу, слышу.

— Безобразие!

— Вы же продали пьесу труппе.

— Это не дает «Уэстфилдским комедиантам» права портить мой текст! — завизжал Бартоломью, дрожа от негодования. — В последнем акте чаще других слышен ваш голос. Я писал монологи не для того, чтобы их произносил какой-то там суфлеришко!

Николас только улыбнулся в ответ. Говорить обидные вещи в пылу ссоры — обычное дело для людей театра, и Николас просто пропустил слова Бартоломью мимо ушей, положил руку на плечо драматурга и ласково проговорил:

— Ваша пьеса великолепна, мистер Бартоломью.

— Я в курсе. Но как об этом узнают зрители?

— Вечером все будет совсем иначе. Проявите капельку терпения…

— Да я был само терпение, — возразил обиженный автор, — но больше молчать не намерен! Моя беда в том, что я ошибочно считал Лоуренса Фаэторна хорошим актером…

— Он великолепный актер, — лояльно заметил Николас. — Он держит в голове более пятидесяти ролей…

— Жаль, что там нет места для роли короля Ричарда!

— Мистер Бартоломью…

— Я немедленно должен поговорить с ним!

— Это невозможно.

— Отведите меня к нему, Николас!

— Исключено.

— Я хотел бы обсудить все с ним лично!

— Позже.

— Я требую!!!

Но это требование, прозвучавшее скорее как стон, осталось без ответа. Понимая, что разгневанный автор только добавляет волнения, Николас решил увести его со двора. Роджер Бартоломью и глазом не успел моргнуть, как суфлер уже препроводил его в кабинет, усадил в мягкое кресло и плеснул пинту хереса. А Николас тем временем вливал ему в уши елей из хвалебных слов и утешений, и драматург потихоньку смягчился.

Лоуренс Фаэторн был одновременно импресарио, совладельцем и ведущим актером труппы. И суфлер вовсе не его ограждал от встречи с расстроенным автором. Скорее наоборот — он защищал последнего от печального опыта, который положил бы преждевременный конец карьере бедняги Бартоломью в театре. Да, возможно, гнев Роджера Бартоломью и был праведным, но он не выстоял был против бурного темперамента Лоуренса Фаэторна. Николас видел, как Лоуренс, взрывавшийся, словно пороховая бочка, услышав малейшую критику в свой адрес, стирал в порошок людей посильнее Бартоломью. Душераздирающее зрелище!

Необходимо учитывать, что Роджер Бартоломью был новичком, только-только покинувшим Оксфорд. Тамошние преподаватели были о нем высокого мнения, а его стихи вызывали немало восторженных откликов. Он был умен, хоть и мучим гордыней, и достаточно подкован в драматургии, чтобы сочинить весьма приличную пьесу. «Трагическая история Ричарда Львиное Сердце» имела все шансы на успех и даже обладала некоторой художественной ценностью. Пьесе не хватало изящества, но этот недостаток с лихвой покрывала прямота, с которой она была написана.

Лоуренс Фаэторн взял текст начинающего драматурга, поскольку в пьесе имелась великолепная главная роль, которую он перекроил так, чтобы его талант засиял всеми гранями. Да, возможно, эта пьеса и истлеет, толком не разгоревшись, но она развлечет публику на пару часов и не станет пятном на добром имени «Уэстфилдских комедиантов», постепенно набиравших известность.

— Я ожидал большего, — признался драматург, когда алкоголь обратил ярость в тоску. — Я возлагал на пьесу большие надежды, Николас.

— И они оправдаются!

— Сегодня утром у меня возникло ощущение, словно меня предали…

— Ох, репетиции часто разочаровывают.

— Где, я спрашиваю, моя пьеса? Что от нее осталось?!

Это был крик души, и он тронул Николаса. Подобно своим товарищам по несчастью, Роджер Бартоломью постигал страшную правду: все не так, как он себе представлял, и драматургов вовсе не превозносят до небес. На самом деле, Бартоломью была отведена очень скромная роль. Юному выпускнику Оксфорда заплатили за его творение пять фунтов, а сегодня он своими глазами видел, как король Ричард впервые появляется на сцене в накидке, стоившей в десять раз больше.

Лоуренс Фаэторн никогда не рассматривал пьесы как выражение поэтического таланта. Для него любое произведение — это лишь подмостки, с которых он может кричать, ослепляя поклонников своим талантом. Лоуренс свято верил, что зрители приходят в театр с единственной целью — посмотреть на его игру, а вовсе не для того, чтобы познакомиться с творчеством драматурга.

— Но что мне теперь делать, Николас? — взмолился Бартоломью.

— Будьте к нам снисходительны.

Николас утешил Бартоломью как умел и поспешил обратно во двор, где приготовления шли своим чередом. Сцена представляла собой прямоугольные подмостки в центре двора, задником служила одна из стен. По сцене разбросали солому, смешанную с ароматическими травами, чтобы перебить запах навоза, доносившийся с конюшни.

При появлении Николаса все бросились к нему за советом: работник сцены Томас Скиллен, костюмер Хью Веггс, Уилл Фаулер, один из актеров, ученик Джон Таллис, переписчик Мэтью Липтон и удрученный Питер Дигби, дирижер оркестра, все еще страдающий из-за того, что препроводил Ричарда Львиное Сердце в могилу не под тот похоронный марш. Вопросы, жалобы и просьбы градом сыпались на суфлера.

Напряжение уже начинало сказываться на всех членах труппы, но Николас Брейсвелл — высокий, широкоплечий, с длинными густыми волосами и окладистой бородой — сохранял спокойствие. Он отстаивал свою точку зрения, не переходя на крик, а мягкий акцент, выдававший в нем уроженца западных графств, был бальзамом для ушей собеседников. Вскоре ему удалось сгладить все неровности и разрешить все трудности. И тут раздался знакомый голос:

— Ник, сердце мое! Подойди ко мне!

Лоуренс Фаэторн как всегда порадовал собравшихся эффектным выходом, после чего занял привычную позицию посреди сцены. Даже после трех лет работы в труппе этот человек не переставал поражать Николаса. Фаэторн мог похвастаться поистине королевской статью. Полноватый, но крепкий, среднего роста, он чудесным образом преображался и словно становился выше, когда выходил на сцену. Яркую красоту его лица обрамляли копна волнистых волос цвета воронова крыла и изысканная заостренная бородка. Лоуренс вел себя, как прирожденный аристократ, даже не верилось, что его отец — всего лишь деревенский кузнец.

— Ник, дорогой, где ты был? — спросил Лоуренс.

— Беседовал с мистером Бартоломью.

— С этим подлецом?!

— Мы ставим его пьесу, — напомнил Николас.

— Бартоломью неподобающе груб! — настаивал актер. — Я раскусил его, как только увидел! Этот мерзавец имел наглость бросать на меня сердитые взгляды во время репетиции. Я этого так не оставлю. Я никому не позволю корчить кислую рожу и смотреть исподлобья на мою игру. Не подпускайте его ко мне на расстояние пушечного выстрела!

Гневную тираду Фаэторна прервал звон колоколов соседней церкви. В столице было более сотни церквей и соборов, и казалось, что колокола не умолкают ни на минуту, — это создавало угрозу представлению на открытом воздухе. Высокие крытые галереи по периметру внутреннего дворика приглушали гомон Грэйсчерч-стрит, но ничего не могли поделать с перезвоном, доносившимся с колокольни, примыкавшей к постоялому двору.

Лоуренс закатил глаза:

— Что скажешь, Ник?

— Может, повезет, а может, и нет.

— Поточнее, пожалуйста, — настаивал Фаэторн. — Ты же у нас моряк, умеешь предсказывать погоду. Что нам сегодня сулят небеса?

Николас взглянул на синий прямоугольник, ограниченный соломенными крышами крытых галерей. Солнечное майское утро обещало такой же солнечный день. Дул освежающий ветерок, по небу бежали легкие облачка. Хорошая погода — залог успеха, и Фаэторну об этом было прекрасно известно.

— Мне приходилось играть под проливным дождем, — заявил он, — и я бы с удовольствием сегодня играл сцену сражения при Акре под снегом. Я беспокоюсь не о себе, а о наших зрителях. И о наших костюмах.

Николас кивнул. Ливень мигом размоет немощенный дворик, и земля под ногами превратится в жижу.

Посмотрев на небо еще немного, Николас многозначительно произнес:

— До конца спектакля будет ясно.

— Ах, это замечательно! — воскликнул актер, хлопнув себя по бедру. — Я знал, что не ошибся в выборе суфлера!

«Трагическая история Ричарда Львиное Сердце» вызвала определенный интерес. Весь город был оклеен афишами спектакля, и это привлекло в «Голову королевы» целую толпу возбужденных зрителей. Сборщики у главных ворот взимали пенни за вход. Большинство пришедших заплатили за стоячие места у самой сцены, но многие расщедрились еще на один-два пенни, чтобы получить доступ на крытые трехэтажные галереи, огибавшие внутренний дворик и превращавшие его в амфитеатр.

На спектакль собралась разношерстная публика: адвокаты, письмоводители, лудильщики, портные, йомены[5], солдаты, матросы, курьеры, юнги, булочники, лоточники, ткачи, студенты «Судебных иннов»[6], начинающие писатели, безработные актеры, приезжие зеваки из деревень, иностранцы, заядлые театралы, стар и млад, знать и простолюдины. Среди зрителей шныряли карманники в надежде поживиться.

Благородных дам, жен, любовниц и юных дев было меньше, и в большинстве своем они скрывали лица под маской или вуалью. Местные прожигатели жизни протискивались сквозь толпу на галерею, чтобы усесться рядом с дамами или пообщаться с проститутками, пришедшими с Бэнксайда[7] в поисках клиентов. Просмотр спектакля был лишь частью программы, а в толпе разыгрывались сотни личных трагедий.

Некоторые зрители были в рубашках и бриджах, другие расхаживали в жилетах из бычьей кожи, третьи щеголяли камзолами и шоссами[8] из тисненого бархата, белоснежными пышными воротниками, шелковыми чулками, кожаными перчатками, замысловатыми шляпами и короткими расшитыми плащами. Женские платья варьировались от самых простеньких до экстравагантных, сшитых по последнему писку моды; обладательницы последних горделиво восседали на галереях, демонстрируя жесткие корсеты, пышные нижние юбки, вертюгали[9], батистовые плоеные воротники, платья с длинными рукавами с прорезями, тонкие перчатки, высокие шляпы с полями и чепцы арселе [10].

Весь день подавали вино, пиво, хлеб, фрукты и орехи, и веселый гул голосов не замолкал. В половине третьего труба возвестила о начале спектакля, и на сцене появился актер в черном плаще, декламирующий пролог. Начался первый — и последний показ пьесы «Трагическая история Ричарда Львиное Сердце».

Роджер Бартоломью, зажатый между зрителями на средней галерее, вытянул шею, чтобы рассмотреть сцену поверх пышных перьев на шляпах впередисидящих. Пинта хереса раззадорила его еще сильнее, хотя и сделала злость какой-то вялой. Бедняге Бартоломью оставалось лишь корчиться в муках. Это была не его пьеса, а какая-то пародия, гротеск! Часть текста выкинули, сцены поменяли местами, зато добавили новые битвы, дуэли, картины осады и страшных смертей. Присутствовал даже намек на комический эффект! Но больнее всего несчастного автора ранило то, что публика с восторгом принимала все изменения.

Лоуренс Фаэторн вытягивал всю пьесу. Он приковывал внимание к своей персоне всякий раз, как появлялся на сцене, и из его уст даже самое банальное стихотворение звучало возвышенно:

Главным богатством Лоуренса был его голос. Актер мог усмирить публику одним лишь шепотом или заставить вздрогнуть от крика, подобного пушечному залпу.

Лучше всего Лоуренсу удался кульминационный момент драмы. Во время осады замка Шалю Ричард подошел к крепостным стенам в надежде обнаружить слабое место, и тут на зубчатой стене — то есть на балконе позади сцены — появился арбалетчик и выстрелил в храброго короля. Болт попал Ричарду в ключицу, туда, где тело не защищала кольчуга. В этой жизненно важной сцене Фаэторн использовал трюк, предложенный Николасом Брейсвеллом. Актер прятал болт в рукаве. Когда тетива арбалета зазвенела, он вскрикнул от боли и схватился за шею, зажав меж руками болт. Все было рассчитано до секунды, и зрители ни на минуту не усомнились, что своими глазами видели летящий снаряд.

После этого Ричард долго отходил в мир иной: произнес на прощанье двадцать нескладных строк, покорчился для приличия в агонии на земле и наконец умер смертью храбрых. Затем почившего короля унесли воины, на этот раз под правильный похоронный марш, по условному сигналу Николаса.

Вышедших на поклон актеров встретил гром аплодисментов, а когда на сцену выплыл сам Лоуренс Фаэторн, публика приветствовала его громкими возгласами. Он несколько минут купался в овациях, после чего в последний раз низко поклонился и удалился за кулисы. Снова Лоуренс из обычного прощального выхода устроил целое представление.

Все разошлись по домам довольные. Все, кроме Роджера Бартоломью.

У Николаса Брейсвелла не было возможности отдохнуть. Он отсмотрел весь спектакль из артистической уборной, а теперь пришла пора наводить порядок: собрать костюмы и реквизит, подмести сцену и разобрать подмостки. Следующий спектакль уэстфилдцев в «Голове королевы» состоится только через неделю, а двор используется для проезда экипажей и повозок. Пошел дождь. Небо крепилось до тех пор, пока публика не разошлась, зато теперь полило как из ведра.

Лишь через несколько часов затянувшийся рабочий день Николаса подошел к концу. Он пошел в пивную перекусить хлебом с элем. К столику подскочил Александр Марвуд.

— Ну, какая сегодня выручка, мистер Брейсвелл?

— Не знаю точно.

— Хотелось бы решить вопрос с арендной платой.

— Мы вам заплатим, — Николас придал голосу большую уверенность, чем ощущал на самом деле. Он слишком хорошо знал, как трудно выпросить у Лоуренса Фаэторна деньги, и много времени тратил на то, чтобы оправдываться за скупость своего нанимателя. — Очень скоро, мистер Марвуд.

— Моя жена считает, что мне стоит поднять арендную плату.

— Все жены одинаковы.

Марвуд сдавленно хихикнул. Хозяин «Головы королевы», тощий маленький лысеющий человечек, уже отметивший пятидесятилетие, страдал от нервного тика. Пессимизм прорезал глубокие морщины на его лбу и нарисовал тени под глазами. Беспокойство пронизывало все, что он делал или говорил.

Николас старался всегда быть вежливым с Марвудом. Уэстфилдцы уговаривали его позволить использовать постоялый двор для своих представлений и приводили веские финансовые аргументы в пользу превращения его заведения в театр. Но Марвуда терзали сомнения касательно этого проекта, не в последнюю очередь потому, что в тысяча пятьсот семьдесят четвертом году вышел указ, запрещавший ставить пьесы на постоялых дворах. Марвуд ужасно боялся, что городские власти в любой момент могут прийти по его душу. Но была и еще одна причина.

— У нас во дворе стали чаще драться.

— Старая добрая забава, не более, — возразил Николас. — Во время спектаклей всегда случаются потасовки.

— Но со временем все только усложнится, — со страхом сообщил Марвуд. — Не хочу никаких скандалов и беспорядков в своем заведении. Речь идет о нашем единственном источнике существования. — У него задергалась щека. — Если мне, конечно, повезет и я выживу.

— Что вы имеете в виду, мистер Марвуд?

— Армаду![11] Возможно, нам всем скоро придет конец.

— Ну, не думаю, — беспечно усмехнулся Николас.

— Корабли Филиппа уже вышли в море.

— Но и наш флот тоже.

— Но у гишпанцев корабли лучше, — простонал хозяин постоялого двора. — Они значительно превосходят нас численностью, а их огромная армия в Нидерландах только и ждет, чтобы вторгнуться в Англию. Нас всех убьют прямо в постелях. — Страх перед Армадой, словно зараза, расползался по всей стране, и Марвуд пал жертвой панических настроений, сдавшись еще до начала битвы. — Нам не стоило казнить королеву Шотландии.

— Сделанного не воротишь, — резонно заметил Николас. — Кроме того, вы же радовались, когда это произошло.

— Я? Радовался?

— Весь Лондон праздновал целую неделю. Вы неплохо заработали на смерти этой леди, мистер Марвуд.

— Я бы отдал все до пенни, если бы это спасло нас от Армады. С королевой Шотландии обошлись несправедливо.

— Это была политическая мера.

— Политическая мера! — проворчал Марвуд, а нервный тик тем временем перекинулся на веко, которое неудержимо задергалось. — Сказать вам, что политики сотворили с моей семьей? Били-колотили нас и так и сяк. — Он вытер потные ладони о передник. — Когда мой дед построил этот постоялый двор, он назвал его «Головой папы». Здесь бедным путникам подавали хороший эль и отличное вино. А потом король Генрих разлюбил католичество, старую вывеску пришлось снять, и мы стали называться «Десницей короля». Когда на трон взошла королева Мария, протестанты отправились на костер, а католики снова оказались у власти, и отец быстренько повесил папу обратно. Только народ привык к старой вывеске — бац! — а у нас уже новая королева и новое название.

— Ну, это длится уже без малого тридцать лет, — Николас улыбнулся, — и, даст Бог, продлится еще дольше.

— Но гишпанцы захватят Англию, и все из-за этой вашей политики! Нет никакой надежды, что мы сможем им противостоять, — причитал Марвуд. — Жена говорит, нам нужно заказать еще одну вывеску на будущее. Сменим название на «Армаду».

— Не тратьте зря деньги, — посоветовал Николас, — и не давайте супруге падать духом. Может, у гишпанцев корабли и получше наших, зато у нас отменные моряки.

Марвуд грустно покачал головой и еще сильнее нахмурил лоб. Ничто не могло развеять его дурных предчувствий. Провидцы давным-давно выбрали тысяча пятьсот восемьдесят восьмой год годом бедствий, все предзнаменования это подтверждают. Хозяин постоялого двора бросился встречать надвигающуюся катастрофу с распростертыми объятиями.

Николас оставил Марвуда упиваться страхами. Самого Брейсвелла беспокоило, что мощные неприятельские силы готовятся напасть на английские земли, но его опасения смягчала вера в непобедимость английского флота. Николас знал об этом не понаслышке. Он вместе с Дрейком принимал участие в знаменитом кругосветном путешествии в тысяча пятьсот семьдесят седьмом году.

Три удивительных года, проведенных с командой Френсиса Дрейка, оставили в сердце Николаса неизгладимое впечатление. Он покинул галеон «Золотая лань» с собственным мнением о Дрейке, которого гишпанцы во всеуслышание называли Главным Вором Неизведанного мира: Николас очень уважал старого капитана. Несмотря на свои странности, сэр Френсис отлично зарекомендовал себя в морских сражениях.

Когда Николас покинул постоялый двор и отправился домой в Бэнксайд, на город уже спустилась тьма. Он глянул на вывеску — как королева реагирует на угрозу вторжения? Доска, поскрипывая, раскачивалась на петлях, Елизавету обдували ветра и хлестали косые дожди. Но ее это не тревожило. В сумерках Николасу Брейсвеллу почудилось, будто он уловил вызывающую улыбку на монарших губах…