Головнин. Дважды плененный

Море и берег неразлучны

У архангелогородских поморов есть старинная присказка: «Где лодья ни рыщет, а у якоря будет». Сколь ни плавай, а когда-то каждому моряку наступает его срок, приходит время «списываться» на сушу. Иные деятели умудряются ни одного дня не пробыв в море, «заслужить» адмиральские эполеты. Случается, что преждевременно покинуть корабль вынуждает недуг. Другие плавают до упора, но в виде балласта.

Адмирал Захарий Мишуков начинал службу при Петре Великом, ничем себя особенным не проявил ни в бою, ни в походах. Всю службу умело лавировал и страховался. В семьдесят пять лет, в конце царствования Елизаветы, «завалил» кампанию с пруссаками и был удален от службы. Не в пример ему адмирал Григорий Спиридов на исходе седьмого десятка прославился победой при Чесме…

У Головнина были свои взгляды. На пятом десятке он свое отплавал сполна… Высокая нравственность, взгляды на жизнь, калейдоскоп наблюдаемых воочию событий за четверть века невольно вызывали потребность поделиться своими воззрениями с людьми. В силу Божьего дара и недюжинных познаний ему приоткрылась великая тайна могущества печатного слова. После японского плена он впервые испытал себя в издательском деле. И как отзывалась публика, небезуспешно. А флот и море навсегда остались в его сердце.

Успехи вояжа в Петербурге оценили достойно званиями и орденами. Не откладывая, только что пожалованный капитан 1 ранга Василий Михайлович, верный своему слову, обвенчался на другой день с милой его сердцу подругой Авдотьей Степановной. Медовый месяц подсласти ла весточка из Академии наук, Головнина за труды по исследованию Японии избрали корреспондентом Академии. Другая новость тоже порадовала. В то время, когда Камчатка» пересекала Тихий океан, его избрали Почетным членом Вольного общества любителей словесности, наук и художества. Приятное соседство с Крыловым, Жуковским, Батюшковым так или иначе льстило самолюбию…

По ходатайству командира все офицеры «Камчатки» получили ордена. В министерстве обошли только Матюшкина. Жил он по-холостяцки в гостинице Де Мута, и Головнин пригласил его к себе, на Галерную улицу, где только что обосновался.

— Не везет мне, Василий Михайлович, — удрученно посетовал Федор, — и наградой обошли, и на флот еще не определили.

— Не горюйте, Федор Федорович, — утешил его Головнин, — надеюсь, чиновников одолеем, биться будем. И на Севере побываете.

За своего бывшего воспитанника, в помощь Головнину, вступился и директор лицея : «Из прилагаемого при сем в копии отношения г-на Головнина видно, — докладывал Энгельгардт в записке царю, — что Матюшкин отличным своим поведением, усердием к службе и познаниями по оной заслужил до такой степени одобрение и доверенность почтенного своего начальника, что он на возвратном пути удостоил его исправления должности лейтенанта и представил его господину министру морских сил к награждению с прочими офицерами, при нем бывшими. Они все уже получили свои награждения, кроме одного Матюшкина, которого судьба остается поныне еще нерешенною, вероятно, потому, что на поданное от Матюшкина прошение о переводе его в морскую службу не воспоследовало еще резолюции.

При отличном одобрении, какового удостаивает капитан Головнин г-на Матюшкина, нельзя сомневаться в том, чтобы был он переведен во флот, и надлежало бы тогда дать ему в сравнении с прочими его товарищами орден Св. Анны 3-й степени, как то и полагает сам капитан Головнин».

За время плавания на «Камчатке» Головнин, несмотря на разницу положения и возраста, подружился с Матюшкиным. Долгие часы в хорошую погоду, когда вахта не особенно обременяла, вышагивали бок о бок на шканцах командир и его способный ученик. Головнин поучал морским премудростям, Матюшкин делился воспоминаниями о лицейских годах, своих друзьях: Дельвиге, Пушкине, Яковлеве, Кюхельбекере. Чаще других вспоминал Пушкина, гордился доверием начинающего поэта.

— Александр бывает горяч не в меру, занозист, — откровенничал Федор, — но я его люблю за независимость и честность и, конечно, необычный талант. Частенько он мне первому читал свои вирши…

От своего младшего друга командир узнал еще многое о Пушкине и проникся уважением к поэту с той поры…

Усилия бывшего командира не пропали даром. Мичмана Матюшкина определили-таки на флот и наградили орденом Св. Анны 3-й степени. Он вместе с Врангелем начал готовиться к дальнему походу на берега Ледовитого океана. Помог Головнин и Литке, тот мечтал отправиться командиром брига к Новой Земле.

В осуществлении замыслов Врангеля и Литке усердствовал и Крузенштерн, оказывая помощь Головнину.

Теперь Василию Михайловичу можно было и осмотреться, попросить отпуск, привести в порядок записи. Но не давал покоя, теребил, умолял издатель «Сына отечества». Николай Греч просил в любом виде его путевые заметки. Помнил успех очерков о пребывании в плену у японцев. Пришлось уступить…

Накануне отъезда в Гулынки зашел проститься капитан-лейтенант Матвей Муравьев. Уезжал на Аляску, правителем Русской Америки.

— Гляди, Матвей Иванович, не посрами наш экипаж, — неторопливо говорил Головнин. — Изъяны ты знаешь в делах компании. Много там бед от лихоимства, поступай по совести, шли весточки…

В Гулынки Головнин увозил с собой недавно увидевшие свет две его книги: о плавании шлюпа «Диана» на Камчатку и вдоль Курильских островов. Не раз в пути вынимал их из саквояжа, в который раз перечитывал знакомые страницы. Как и многие авторы, с досадой подмечая незаметные для постороннего глаза оплошности, делал пометки…

Возвратившись по первозимью в Петербург, сразу поехал к Гречу. Издатель, странно улыбаясь, протянул ему только что выпущенные последние номера журнала:

— В ваше отсутствие, Василий Михайлович, получили мы письмо от господина Лисянского на некоторые замечания в его адрес в ваших заметках. Я выждал пару месяцев и вынужден был сие письмо Лисянского опубликовать.

Читая небольшое письмо Лисянского, Головнин временами едко посмеивался, иногда хмурился.

— Ну что же, милостивый государь, Николай Иванович, на этой неделе я вам привезу мой ответ уважаемому Юрию Федоровичу, надеюсь, вы не откажете опубликовать его в ближайшем номере, — Головнин недовольно закашлялся, — ваша вина тоже допущена при издании моих записок. Извольте мне показать рукопись. Я четко обозначил красными чернилами место и указал вашему переписчику не упоминать имени Лисянского и его корабля и не включать их в печать. А кроме того я усматриваю и пропуск некоторых важных абзацев в вашем издании. Негоже так поступать с изданием, камни-то все на мою голову сыплются.

Слушая Головнина, Греч то краснел, то бледнел, глазки его бегали. Сам человек пишущий, он понимал правоту претензий собеседника.

— Уж не знаю, как мне виниться, благодетель мой, — извинялся Греч, — в ближайшем же номере мы поместим и ваш ответ господину Лисянскому, и признаем вину издательства за упущение.

Из письма Лисянского в издательство «Сын отечества» следовало, что Лисянский, оказывается, укорял Головнина в необоснованных претензиях о точности его карты у острова Кадьяк, вступился за своего штурмана. В конце письма говорилось: «Быв всегда движим общественною пользою, я стараюсь избегать несправедливостей, почему и прошу мореплавателей заняться внимательно описанием залива Чиниатского и утвердить беспристрастно справедливость или несправедливость г-на Головнина в рассуждении оного. Через таковое их посредничество покойный штурман Калинин, которого рекомендую за искусного геодезиста, должен получить достойное возмездие, а публика будет выведена из сомнения, в котором она теперь находится; что же касается собственно до меня, то я всегда готов быть виновным для общего блага».

Упрек задевал честь Головнина, и вскоре «Сын отечества» поместил его ответ.

Уважая «славу имени г-на Лисянского», Василий Михайлович привел, как моряк, убедительные доводы в свою пользу и закончил миролюбиво: «В замечании о карте Чиниатского залива не упомянул ни имени капитана Лисянского, ни корабля его, а просто предостерегал мореплавателей от опасности в сем заливе; каким же образом не приняты в уважение мои поправки, я, право, не знаю. Теперь этому делу пособить уже поздно; по крайней мере оправдайте меня перед вашими читателями, что я не имел намерения никому сделать ни малейшего огорчения». Трудно установить правду в этой полемике двух маститых мореходов. Каждый из них был прав по-своему. Определенно одно — к острову Кадьяк они подходили совершенно отличными румбами. Лисянский — с запада в тумане, Головнин — с юга тоже в тумане. Потому, видимо, различны их доводы и оценки. По крайней мере изворотливый издатель Николай Греч взял на себя часть вины за случившееся перед автором записок…

Петербургская публика, кроме сведущих моряков, в таких перепалках не разбиралась, скользила глазами по тексту. Куда больше волновали ее два события. Первое произошло под боком. В Измайловском полку делал смотр входивший в силу цесаревич Николай. Походя, по привычке самодержцев, оскорбил незаслуженно офицера. В знак протеста против самодурства полсотни его товарищей подали в отставку. Инцидент замяли. Другое происшествие вскоре заставило поежиться сановников в столице.

Измученные аракчеевской муштрой, обильно сдобренной безудержным мордобоем полковника Шварца, взбунтовались семеновцы. Там дело закончилось казнями, каторгой, шпицрутенами…

Случившееся не взволновало Головнина. Он почитал прежде всего государя и порядок. К тому же в его жизни произошло знаменательное событие, завладевшее всем его существом. Он стал отцом. Первенца окрестили именем государя-императора. Александр появился на свет хиленьким и болезненным. Василий Михайлович на долгое время потерял покой в заботах о сыне. Частенько ночью просиживал у его постельки, а днем готовил к печати последние листы рукописи о вояже. Не покидали мысли о море, о людях, на кораблях бороздящих водную стихию. Чем помочь морякам? Надобно оградить от напастей стихии, предупредить о возможных каверзах и упущениях, ведущих к катастрофам. Листал давние записные книжки, просматривал донесения в департаменте, выспрашивал по случаю очевидцев. Иногда десятки судов гибли в кампанию. Следовало описать только примечательные и поучительные случаи и, главное, достоверно излагать события. А доклад о Русской Америке возымел действие.

Советы командира «Камчатки» заметили в правительстве, встрепенулось и Морское ведомство. Осенью к берегам Аляски отправился первый отряд военных кораблей для охраны владений компании. Командир отряда, капитан 1 ранга Тулубьев, принимал перед отправлением в плавание старинного приятеля. У Головнина была причина навестить товарища по службе в эскадре Макарова.

— Ты, Иринарх Степанович, моему шурину, Феопемту, спуску не давай. Сам знаешь, молодо-зелено, фуфырятся мичмана, покуда ума не наберутся.

— Спокоен будь, Василий Михайлович. Твой свояк горяч, но место знает. Обжился споро, дружбу завел с другим мичманом, Кюхельбекером, который со старшим Лазаревым к Новой Земле хаживал.

Тулубьев наполнил бокалы.

— Тебя с повышением, Василий Михайлович. Слух прошел в Кронштадте, в капитан-командоры тебя произвели, в Морской корпус помощником к Карцову определили.

— Так и есть, Иринарх Степаныч, — краешками губ улыбнулся Головнин, — благодарствую, тебе попутного ветра…

Четверть века с лишком назад покинул Головнин в Кронштадте стены Морского корпуса. Теперь он красовался на берегу Невы, наискосок от собора Святого Исаакия. В новых стенах царили прежние разнузданные нравы. Те же подзатыльники в классах, иногда подвыпившие учителя, их хриплые окрики «Эй ты каналья! Поди сюда, болван!» После классных занятий бранились ротные командиры, фельдфебели. Такие манеры перенимали гардемарины, кадеты. Взрослые, иногда двадцатилетние, гарде марины постоянно в столовой, в спальнях общались с младшими собратьями. Курили, пили вино, с ухмылкой делились «успехами» в кабаках и притонах. Кадетики исподволь приобщались к заведенным порядкам.

Вроде бы добротное здание, актовый зал, классы, ротные спальни, все чинно. Но только на поверхности.

Трудно пришлось Головнину с его требовательностью v нетерпимостью к беспорядку. Тем более на его плечах оказались все заботы. Директор корпуса, бывалый ушаковец адмирал Петр Карцов. Немногословный, себе на уме, он редко заглядывал в корпус. Заседал в Сенате, Государственном Совете, Адмиралтейств-коллегии…

Рьяно взялся Головнин наводить порядки в корпусе, изложил свои взгляды на обучение будущих моряков директору, но тот скептически ухмыльнулся…

Среди офицеров выделялся порядочностью пунктуальный инспектор классов, капитан-лейтенант Горкавенко, несколько набожный, но душевный ротный командир, князь Ширинский-Шихматов. Вместе с Головниным в корпусе появился толковый преподаватель, мичман Павел Новосильский. Он только что покинул шлюп «Мирный», плавал с Лазаревым к Южному полюсу. Вскоре коротко сошелся Головнин с незаурядным семнадцатилетним мичманом Дмитрием Завалишиным. Несмотря на молодость, Дмитрий второй год успешно преподавал высшую математику и астрономию. В юном офицере привлекали неравнодушие к порокам во флотской и общественной жизни, разносторонность взглядов.

Много лет спустя, в ссылке, Завалишин вспоминал: «Нас сблизило общее негодование против вопиющих злоупотреблений. Мы сделались друзьями, насколько допускало огромное различие в летах».

Отдаваясь новой службе на берегу, не забывал Головнин о кораблях. Давно вынашивал мысль создать пособие по тактике военных флотов. Вспоминал промахи Чичагова в войне со шведами, сметку Тревенена, перебирал в памяти схватки с французами, незаурядность и решимость в сражениях адмирала Нельсона, сопоставлял, делал самостоятельные выводы…

Ночами просиживал за правкой трех рукописей для Морского издательства. Книга о плавании «Камчатки» была набрана, когда пришла почта из Русской Америки. В конверте оказалось примечательное донесение Комитета Американского конгресса о колониях на берегах Тихого океана. Чем больше вчитывался Головнин в это донесение, «читанное в Конгрессе в январе 1821 года», тем больше негодовал и даже гневался. Удивлялся наглости и бесцеремонности заокеанских деятелей. Только что он оттуда вернулся, упомянул многое, изложив в книге о путешествии, но притязаниям американцев надо отповедь незамедлительно дать, хотя бы в виде приложения к книге, пока не поздно.

Начали конгрессмены издалека: «Соединенные Штаты имеют полное право на обладание весьма обширною частью северо-западного берега Америки, ибо комитет не находит, что какой-либо европейский народ кроме Испании предъявлял свои права на западный берег Америки от самого мыса Горн до шестидесятого градуса широты северной».

Отметая первую ложь, Головнин отвечал: «Очень странно, что никому из господ — членов сего комитета не удалось читать ни одной из множества книг, изданных на английском языке (который и им природный), ни путешествий капитана Кука и Ванкувера, во всех коих по нескольку раз упоминается, что русские прежде всех европейцев открыли северо-западный берег Америки и прежде всех заняли его. Комитет думал тем утвердить права своего отечества на весь западный берег Америки. Сколь неосновательны и, можно сказать, нелепы сии и подобные им притязания о том, не видав еще донесения комитета, я упомянул в моем путешествии». Справедливо возмущаясь, Василий Михайлович продолжает: «Уму непостижимо, каким образом комитет, правительством республики учрежденный, мог написать и обнародовать столь явную и грубую ложь. Неужели члены оного не имели никакого понятия о том предмете, о котором взялись рассуждать? Или комитет думал, что пишет для таких людей, которые ни дела сего не понимают, ни справляться не будут, но примут все им сказанное за истину, на честное слово?»

Возмущаясь пренебрежением американцев к россиянам, вековым заслугам российских мореходов и подвижников, капитан-командор Головнин с издевкой пишет: «Но всего удивительнее и смешнее в донесении комитета есть то, что он, наполнив оное всякой всячиною, до самого конца ни слова не говорит о России, так точно, как будто бы мы никогда никакого участия не имели ни в открытиях, ни в промыслах и торговле по северо-западным берегам Америки и как будто бы вовсе были там народ неизвестный».

И все же дядюшки из-за океана вынуждены были вспомнить о России. Сначала упомянули походя, свысока, будто о какой-то колониальной территории, подобно резервациям индейцев на диком западе. Так и высказывались, как о стране, «которая не обращала на себя внимания даже и европейских держав, исключая небольшое число весьма достопримечательных событий…».

Не мог остаться равнодушным Головнин, участник сражений на море с французами, и тут же ответил: «Здесь, кажется, разумеются происшествия, случившиеся после нашествия Наполеона на Россию, которая будто бы прежде того не была ни почему славна в Европе! Оно сие замечание уже показывает, из каких голов был составлен американский комитет».

Но когда коснулось их сокровенных интересов, заговорили по-другому: «Россия не пропустила случая утвердиться в двух весьма важных местах на северо-западном берегу Америки: в Новоархангельске и в заливе Бодеге».

И следом проявились истинные цели докладчиков — пока еще не поздно, пришельцев надобно оттуда выдворить. С чего же начать?

«Для достижения сей цели, — резюмирует Головнин рассуждение американцев, — комитет в заключение своего донесения предлагает в поселенцы избрать китайцев, как народ трудолюбивый, неприхотливый и по бедности своей, готовый везде жить, где только может снискать пропитание.

Если бы сочинение, подобное сему донесению, было написано частным человеком, то оное не заслуживало бы ни малейшего внимания и даже стыдно было бы писать на него опровержение, но, будучи составлено комитетом, от конгресса уполномоченным, оно есть акт американского правительства и в сем отношении достойно того, чтоб показать публике неосновательное суждение американцев о России и несправедливые их притязания на земли, по всем правам народным нам принадлежащие».

Глядя со стороны на заочную полемику Василия Михайловича с американскими конгрессменами, беспристрастно следует признать правоту русского морехода. Прекрасный слог, бесспорные, убедительные аргументы. Почище чем у завзятого дипломата. Быть бы Головнину министром иностранных дел вместо канцлера Горчакова, однокашника Матюшкина, наверняка Россия не подарила бы Аляску американцам.

Осматриваясь в береговой жизни, Головнин с некоторым волнением воспринимал отзывы о своих книгах, увидевших свет. Пока никто не говорил худого. Вяземский и Жуковский хвалили. Молодой Александр Бестужев-Марлинский восторгался записками Головнина о Японии. Он «описал пребывание свое в плену японском так искренне, так естественно, что ему нельзя не верить… Прямой, неровный слог его — отличительная черта мореходцев — имеет большое достоинство и в своем кругу занимает первое место». Тот же Бестужев одним из первых оценил описание плавания на «Камчатке». Тем лестнее для Головнина, что его имя соседствовало в «Полярной звезде» рядом с Пушкиным. Радостно сообщая о выходе в свет «Бахчисарайского фонтана», Бестужев отзывался: «Лишь теперь вышло в свет: „Путешествие около света“ г-на Головнина. Первая часть оного посвящена рассказу и описаниям истинно романтическим; слог оных проникнут занимательностью; дышит искренностью, цветет простотою. Эта находка для моряков и для вcex светских».

Взгляды на жизнь Головнина привлекли интерес к автору «Записок в плену у японцев» далеко за пределами России. Не оставил их без внимания и Генрих Гейне, рассуждая о нравственных началах человечества: «Нравственность проявляется в поступках, и нравственный смысл скрывается только в побуждениях к ним, а не в форме их I расцветке». На заглавном листе «Путешествия в Японию» Головнина в виде эпиграфа помещены прекрасные лова, услышанные русским путешественником от одного знатного японца: «Нравы народов различны, но добрые поступки всегда признаются таковыми».

Тернист путь на Парнас, под ногами не только розы, но часто и шипы. Особенно, если автор считает нужным говорить только правду.

Выпуская в свет «Описание примечательных кораблекрушений», Головнин преследовал одну цель — помочь мореходам в трудную минуту. «Такая книга, — писал он, — научающая примерами действительно случившимися, столь же нужна для мореплавателей, как и описание примечательных сражений вообще для людей военных, она издана не с тем, чтобы мореходец прибегал к ней во время бедствий и уже в самые минуты гибели искал средств в ея примерах к своему спасению, но чтобы от благовременного чтения имел в виду, и, так сказать, в готовности все способы, могущие в разных обстоятельствах кораблекрушения послужить к его избавлению». Автор излагал факты, повествовал о людях. Некоторые из них оказались весьма заметными флагманами. Среди них его начальник, адмирал Петр Карцов, другой командир Черноморского флота, любимец царя, вице-адмирал Алексей Грейг. Так или иначе они стали причастными к неприятным событиям, происшедшим четверть века назад, и оскорбились. Собственно, их ославили на всю читающую Россию. Головнин недоумевал, его сочинение вменили иметь на кораблях для поучительности и имел твердое мнение: «Всякое сочинение потеряет все свое достоинство, если будет наполнено одними похвалами и если в нем будут скрыты недостатки».

С огорчением обратился к первенствующему члену Государственного Адмиралтейского департамента, престарелому адмиралу Александру Шишкову. Ревнитель чинопочитания взорвался от едких строчек неугомонного правдолюбца. Он тотчас ответил Головнину, что тот позволил себе «много сатирического на счет флотских чинов», и «подобные сатиры не научают, а только оскорбляют». И вообще в России «таковые вещи не долженствовали бы печататься…»

Кончилось тем, что Головнин покинул Морской корпус.

По долгу службы в новой должности Управляющего экспедицией Адмиралтейского департамента со званием генерал-интенданта Василий Михайлович стал главой корабельного строения флота. От него зависело сколько и каких кораблей получит флот. Раньше, по заведенным де Траверсе порядкам, полудостроенные корабли гнили у кронштадтских стенок, а деньги на их постройку текли полноводными реками из казны и, разливаясь ручейками, оседали в карманах чиновников…

Головнин начал с Кронштадта. Ходил в сопровождении свиты по верфям, заглядывал в полупустые магазинысклады. Чиновники под его пристальным взглядом ежились, прятали глаза. Полусгнившие корпуса кораблей, без мачт, без пушек, значились как находящиеся в строю…

Отпустив свиту, Головнин поднялся на широкий бруствер крепостной стены. Припекало майское солнце, пустынное море призывно играло бликами. Эскадра, которой по существу не было, еще не начала вооружать корабли к кампании и никого это не тревожило.

С тоской втягивал в себя терпкие родные запахи Василий Михайлович, вглядываясь в далекий горизонт:

Где-то океанскими фарватерами, наверное, держит путь в родную гавань Феопемт Лутковский, у берегов Чукотки, расталкивая льдины, в барказе третий год упрямо ищет неведомую землю Федор Матюшкин. Его шевелюра начала серебриться, но не от сверкающих на солнце льдин. Головнин не ведает, что к своему лицейскому товарищу обращается из далекой ссылки Александр Пушкин:

В Английском флоте на службу иностранцев принимать запрещено.

Петр I по нужде нанимал иноземцев на флот, а к концу царствования начал от них избавляться, появились доморощенные капитаны. Однако верховная власть, то Екатерина I, то Бирон, затем Екатерина II тяготели к чужеземцам. Тянуло их в Россию, на даровые деньги, а главное, русские матросы неприхотливы и безропотны… Морской министр де Траверсе под стать себе определил начальника штаба фон Моллера…

Осмотревшись, Головнин решил попутно взяться за лихоимство, и начал с отъявленного ворюги, родного брата фон Моллера, вице-адмирала, Главного командира Кронштадтского порта, о котором гуляла слава по Кронштадту. Вещественные доказательства и бумаги говорили о наглости хапуги. Но не тут-то было. Генерал-интенданту прямо пояснили в департаменте — дело пустое. Все похождения Моллера доподлинно известны брату, начальнику штаба, который и сам не безгрешен…

Следующим на примете был контр-адмирал Гейден. Еще из Свеаборга тянулась за ним худая слава, но там он ловко показался цесаревичу Николаю Павловичу и получил «монаршее благоволение» в три тысячи десятин.

И Головнин схватил за руку ворюгу и довел дело до суда. Но и тут скандал втихую замяли, а вскоре Василию Михайловичу этот инцидент вышел боком…

Тяжело вздыхая, генерал-интендант ушел с головой в родное дело корабельного строения, но в душе исподволь копилась обида на порядки и рутину, безразличие властей к нуждам флота.

Первым из «камчатцев» после разлуки объявился Врангель. Не успев отдохнуть с дороги, поспешил к своему командиру. Пересказал о трехлетнем странствовании и сразу, без обиняков, попросил:

— Я к вам с великой просьбой. — Фердинанд шмыгнул носом. — Записки о вояже мечтаю выпустить в свет. В департаменте уже все обговорил. Но не уверен, толково ли у меня получилось. Не откажите просмотреть рукопись.

Головнин понимающе ухмыльнулся.

— Сие волнение мне ведомо, оставляйте бумаги, займусь вечерами. Через недельку наведайтесь. — И вскинул брови. — А где спутник, ваш дружок Федор Федорович?

Врангель на мгновение смутился.

— Пожелал заехать в Москву к маменьке…

Недели через две, читая письмо Матюшкина, Головнин досадовал. Федор сообщал, что тоже хочет издать свои записки, просил совета. «Обскакали тебя, братец. Ежели кто издал первый, другому откажут». Но все же подбодрил Матюшкина, а вскоре тот приехал в Петербург.

Просматривая его пухлые записки, Головнин нет-нет да и вспоминал:

— Об этом у Врангеля описано. Интересные случаи, живописно разрисованы и у вас. Вы что, сговорились излагать одно и то же?

Матюшкин простодушно пояснил:

— Фердинанд просил, я ему список сделал. Сам-то он в тех местах не бывал. Я по Колымской тундре и берегам Анюя хаживал, в Островном на ярмарке с чукчами якшался.

Головнин огорченно повел головой.

— Опростоволосились вы, Федор Федорович. Рази можно добытые своим горбом суждения отдавать кому-либо?

Матюшкин щурился, благодушно улыбался…

— Мне в Москве за рукопись англичанин Бекстер десять тысяч предлагал, я не отдал.

— Благородно поступили, — вздохнул Головнин, — не стоят российские мысли никаких денег.

Не зря тревожился бывший командир. Врангель издал свои записки, приписал себе все успехи, заслонил остальных участников экспедиции. Видно, чем-то больше угождал маркизу де Траверсе. Тут же он получил капитан-лейтенанта и орден. Матюшкин еще больше года ходил в мичманах. Имя его затерялось, а оригинальная рукопись по сей день пылится в архиве. Раздосадованный ожиданием звания, изливал он свою душу Энгельгардту: «Капитанлейтенантом меня не делают, эта награда принадлежит барону Врангелю, а мне отчего отказали? Ох, этому маркизу, дай Бог ему царствие небесное».

Авдотья Степановна больше всех радовалась возвращению младшего брата Феопемта из кругосветного вояжа.

— Уж ты, Василий Михайлович, приструни его непутевого. Будет ему по морям хаживать, жениться пора.

Уважал Василий Михайлович супругу. Не без его ведома назначили шурина состоять при нем, генерал-интенданте, «для особых поручений». Но юношеский задор у Феопемта не иссяк.

— Познакомился я в Калифорнии с мичманом Завалишиным, — делился он по-родственному впечатлениями о плавании, — умнейшая голова. Он от Калифорнии в восторге. Мечтает закрепить ее за Россией.

— Не худо бы, — согласился Головнин, — только наших сановников не прошибешь.

— Еще он о переустройстве государственном печется. Самому государю записку подал. Отозвали его в Петербург. Ушел он с Лазаревым на «Крейсере» в Ситху, через Сибирь надумал возвращаться. Видимо, в дороге задержался.

— Еще не хватало ему забот, — помрачнел вдруг деверь, — на то есть Государственный совет.

Завалишин приехал в Петербург накануне наводнения. Царь обещал его принять, но потоп заслонил текущие дела. О Завалишине вспомнили через месяц и объявили, что государь нашел его предложения несущественными. Завалишин сокрушался, жаловался Головнину.

— А вы, Дмитрий Иринархович, с вашими способностями занялись бы делом, — недовольно обронил тот, — все мечетесь с разными прожектами, а флот наш едва дышит. Государь он от Бога, потому ему следует во всем повиноваться, а не смуту в душе сеять.

Несколько обиженный Завалишин ушел в соседнюю комнату к новому приятелю Лутковскому и там развеялся…

Накануне Рождества нового, 1825 года, морозным вечером, Головнин привез гостя, Петра Рикорда. За полночь сидели приятели, вспоминали былое, делились планами.

— Отбыл я свое на Камчатке, послужил отечеству. Соскучился по морю. Нынче, Василий Михайлович, подумываю поближе к корабликам определиться, — откровенничал Рикорд.

— Доброе дело. А я, брат, совсем ракушками оброс. Однако паруса мои еще не полощут. Задумки большие имею, коим образом корабельное строение обустроить лучшим образом. Флот-то без корабликов мертвец. Потому берег и море неразлучны.

Рикорд давно заметил в углу, на письменном столе, кипу исписанных листов.

— Опять сочиняешь? — лукаво пошутил Петр, — мало тебя вся Европа знает.

— Нет, брат, не угадал, баста, — насупился Головнин. — Более ни одного слова издательству не выдам.

Нажил неприятелей себе, а мне ведь на тот год баллотироваться. Адмиралтейств-коллегия не пропустит, шансов мало. Один Шишков да Гейден, а еще Грейг. Вон сколько черных шаров. Не видать мне контр-адмиральской мухи. — Головнин помолчал и с грустной улыбкой закончил: — Касаемо писанины, так то для души, как на исповеди откровенничаю. Бумага, она все стерпит, не выдаст…

Весной Головнина пригласили к Синему мосту на Мойку, на собрание акционеров Российско-Американской компании. Правление наконец-то поняло его искреннее желание помочь. Он встретил здесь немало знакомых лиц, моряков, от адмирала Мордвинова до лейтенанта Завалишина. Перед голосованием по какому-то вопросу с ним заговорил несколько вспыльчивый секретарь Кондратий Рылеев, но правым оказался все-таки Головнин. Потом выбирали Совет и «все единогласно избрали В. М. Головнина. Этому выбору я очень рад. Знаю, что он упрям, любит умничать; зато он стоек перед правительством, а в теперешнем положении компании это нужно. Говорят, что он за что-то меня не жалует, да я не слишком этим занимаюсь: так, хорошо; не так, так мать твою так — я и без компании молодец, лишь бы она цвела», — делился Рылеев с приятелем впечатлением о встрече с Головниным.

В свою очередь, Василий Михайлович не раз слышал от Завалишина и Лутковского восторженные отзывы о Рылееве. Однако относился к этому человеку сдержанно, во многом осуждающе.

— Ваш Рылеев многого хочет, одним сигом перепрыгнуть, еще для общества ничего полезного не принес, кроме поэтического.

Капитан-командор, конечно, не знал, что днем в доме у Синего моста вершились дела компании, а вечером часто сходились не только моряки, но и армейские офицеры и литераторы.

Судачили не о делах компании, а больше о судьбах России…

Головнин всегда как мог помогал друзьям и близким. Видел, что Матюшкин и Врангель не находили себе места после экспедиции, оба нет-нет да и разочарованно сетовали:

— Так и не пришлось нам отыскать неведомую землю в Ледовитом океане…

Капитан-командор использовал свое положение в Адмиралтейском департаменте. В наступающей кампании 1825 года к берегам Русской Америки отправлялся шлюп «Кроткий».

— Выхлопотал я вам должность капитана шлюпа, — объявил он несколько растерянному Врангелю. — Берите себе в помощники Федора Федоровича и отправляйтесь в кругоземный поход. Авось наверстаете, набредете где в океане на неведомый островок…

Назначение состоялось, новенький шлюп приятели оснастили в поход, подбирали команду. На исходе лета Матюшкин побывал на Галерной улице, прощался перед уходом с Головниным и Лутковским. В комнате Лутковского на стене висел портрет совсем юного морского офицера с задорным хохолком.

— Мой приятель закадычный, — пояснил Феопемт, — лейтенант Дмитрий Завалишин, нынче он при Морском комитете. Ученый человек, светлая голова и чист душою. Мы с ним коротко сошлись в бухте Святого Франциска. Я тогда на «Аполлоне» там был, а он на «Крейсере»…

В конце августа Головнин провожал «Кроткий» в дальний путь. Вплотную с ним стоял новый капитан Кронштадтского порта, капитан 1 ранга Петр Рикорд. Теперь генерал-интенданту стало меньше хлопот в Кронштадте. Подле фон Моллера была своя рука…

Обычно нудно плетется осенняя пора, но нынче, как-то втянувшись в заботы по службе, Головнин не замечал хода времени. Дома хлопотала супруга с тремя детьми, старшим Александром и двумя девочками. Слава Богу, старшенький понемногу оправлялся, заговорил наконец. В поправке здоровья Сашеньки принял доброе участие и приложил немало забот лейб-медик флота Дейтон.

Пошла последняя неделя ноября, столица вдруг встрепенулась. Из Таганрога гонец принес нежданную весть, которая взволновала, — скончался император Александр I. «Все умолкло среди ожиданий, — вспоминал очевидец. — Музыке запретили играть на разводах; театры были закрыты; дамы оделись в траур; в церквах служили панихиды с утра до вечера. В частных обществах, в кругу офицеров, в казармах разносились шепотом слухи и новости, противоречившие одни другим».

Слухи о тревожном смятении долетали из Зимнего дворца, где таинственно шуршали вицмундиры и шелковые дамские наряды в будуарах, трепетали в неведении и царедворцы, беспокойно шептались сановники.

Адмиралтейство расположилось бок о бок с Зимним, там первыми узнали все новости, из дворца…

По закону на престол вступал брат Александра — Константин. Ему и стали присягать министры, сенаторы, войска… Его портреты появились в витринах магазинов, на проспектах Петербурга, начали чеканить монету с его профилем, в церквах служили молебны о здоровье Константина…

Но внезапно выяснилось, почивший император завещал престол своему другому, младшему брату — Николаю. Константин же пять лет назад отказался от престола. Увы, об этом знали единицы, приближенные царя. Знали и молчали.

Константину теперь надлежало определиться, но он находился в Варшаве. Поднялась суматоха, полетели гонцы.

В первых числах декабря к Головнину наведался Рикорд, спросил встревоженно:

— У нас в Кронштадте переполоха нет, но слушки ползают разные.

Головнин ответил сдержанно:

— В департаменте тоже шушукаются. Все присягнули Константину, а он не спешит на царство, уступил престол Николаю Павловичу. Смута какая-то в столице.

Услышав разговор, из соседней комнаты вышел Лутковский. Поздоровавшись с Рикордом, он сообщил новость:

— Вчера повстречал Завалишина. Какой-то он не в своей тарелке. Поведал, что уезжает в деревню под Казань, ипохондрия, говорит, его одолевает. Кланялся всем…

Спустя недели полторы, поздним вечером, Лутковский пришел несколько возбужденный. Головнин, уложив детей, как всегда, усиленно что-то писал. Лутковский заговорил первым:

— Только что встретил на Невском Мишеля Кюхельбекера, с которым на «Аполлоне» служил. Зашли в кофейню. Собирается, говорит, весной на Ситху от компании плыть, а сам о другом рассуждает. Стал вдруг проповедовать о равных правах всех сословий, поносил суровость службы на флоте. Мол, пора бы всем честным офицерам выступить против узурпаторства над матросами. Намекал на какой-то урочный час, который пробил.

Головнин оторвался от стола, положил перо на чернильницу:

— Пора тебе, Феопемт, определяться по надежным ориентирам, а не блуждать в тумане. Ты офицер, и присяга святое дело. Иди проспись, завтра потолкуем.

Зимой генерал-интендант обычно вставал рано, затемно и, наскоро позавтракав, ехал на службу. Утром, как всегда, Лутковский доложил:

— Санки у крыльца, Василий Михайлович. — Потоптавшись, добавил глухо: — По Галерной матросики снуют. В открытую Николая Павловича поносят, кричат: «Константина хотим!»

Молча одевшись, Головнин уселся в санки и, как заведено, начал день с осмотра адмиралтейских верфей.

Обходя стапеля, забирался по лесам на палубы строящихся кораблей, давал указания управляющему, мастерам. Обычно отступавшие в сторону рабочие, сегодня, переминаясь, поглядывали друг на друга, нехотя снимали шапки. Внизу тоже было непривычно видеть небольшие кучки переговаривающихся рабочих. При виде начальства они неспешно, вразвалку, расходились.

Около полудня со стороны Сенатской площади послышались одиночные выстрелы. В дверь, озираясь, боком вошел бледный Феопемт.

— На плацу несколько полков отказываются присягать Николаю Павловичу, — пробормотал он растерянно. — Среди них и наш гвардейский экипаж.

Одевшись, Головнин вместе с Лутковским по набережной вышли к площади.

— Вон там смутьяны, — проговорил Лутковский, — а здесь верные государю войска.

Прищурившись, Головнин несколько минут молчал, бросая взгляд на выстроившиеся друг против друга полки.

— Сила солому ломит, — проговорил генерал-интендант и зашагал к Адмиралтейству…

Спустя два дня за Лутковским на службу пришли жандармы. Вечером Головнина встретила испуганная Авдотья Степановна:

— Приезжали с обыском, у Феопемта все переворошили, который портретик на стене висел, забрали.

— Мой кабинет досматривали?

— Слава Богу нет, Василий Михайлович… Феопемта признали непричастным к бунту, но сочувствующим и в наказание послали на Черноморский флот…

Собственно о Николае до 14 декабря очень мало знали в широких кругах общества. Разве что гвардейские офицеры «его ненавидели за холодную жестокость, за мелочное педантство, за злопамятство».

Свой нрав новоявленный император проявил и в расправе с зачинщиками «Дела 14 декабря». Они посягнули не только на корону, но и на его, Николая, власть. Таких обычно властелины карают смертью. Надо было обставить все решением третейских судей. Приговор подписали все члены «особой комиссии», кроме одного, моряка, адмирала Николая Мордвинова…

Головнин, как и многие петербуржцы, если не смотрел июльским утром на противоположный берег Невы, где казнили главных смутьянов, то слышал пушку с Петропавловки, возвестившую об этом…

Такой же выстрел прозвучал над Большим Кронштадтским рейдом ранним утром 13 июля 1826 года. Там учиняли «гражданскую казнь» над подстрекателями, моряками.

Спустя две недели Петр Рикорд наедине пересказал Головнину ход экзекуции, свидетелем которой он был по долгу службы.

— Все действо произошло по инструкции, собственноручно составленной самим государем, — начал неторопливо Рикорд, отпив из бокала вина, — возглавлял оную фон Моллер.

…За неделю до «казни» в Кронштадт пригнали отборные войска, сменили все матросские караулы, готовили для этого флагман «Князь Владимир». Когда показался пароход, буксирующий шхуну со «злодеями», на стеньге флагмана медленно ползло вверх зловещее черное полотнище, ухнула пушка. На палубе замерло каре из офицеров и матросов, в мертвой тишине, под крики чаек и плеск волн, на борт, по скрипучему трапу поднялись пятнадцать осужденных.

В офицерских истрепанных мундирах, при шпагах, с изжелта-бледными, но спокойными лицами, столпились они у борта.

— И ведаешь, Василий Михайлович, у меня самого заколотило сердце. А тут вдруг корабельные офицеры не выдержали, подбежали к ним, схватили за руки, обнимали. — Рикорд тяжело вздохнул, отпил вино. — Ну сам понимаешь. Моллер цыкнул, пришлось водворять порядок, а дальше все споро свершилось…

Загрохотали барабаны «дробь». Матросы взяли ружья «на караул», тут же ломали шпаги над головами заключенных, срывали эполеты. Здесь же торопливо накинули на них матросские бушлаты и увели прочь…

Не проронивший до сих пор ни слова Головнин так же молча наполнил бокалы:

— Ты ведаешь, Петр Иванович, не потатчик я бунтарям. Завалишина и Бестужева, над которыми экзекуцию сотворили, я знаю по делу. Люди стоящие, но пропали зазря… И все же помянем души других, пятерых, что на кронверке давеча жизни лишились. Как-никак а Кондратия Рылеева я знавал. Задирист был, но честен и не кривил душой. Да и не каждый на такое решится. И мы не слепцы. Не всюду Соломоны на тронах сидят, да что поделаешь, то от Бога, незыблемо.

— Все так, Василий Михайлович. И Пестели верно престолу служили. Отца его помню, крепко Сибирь в руках держал. Да и братец его младший государю верным остался в тот день, благоволил его Николай Павлович.

Не чокаясь, друзья пригубили вино…

Третий год Головнин среди других дел правил корабельным строением на Петербургских и Архангельских верфях. Сложное сооружение — корабль, плавучая крепость. Генерал-интендант отвечал за все, начиная от чертежей, кончая последней снастью, болтом, пушкой. А на стапелях кораблей сооружали не по одному-два…

Первый экзамен Головнин держал той же осенью 1826 года. Из Архангельска пришли два новых 74-пушечных корабля. Привел их командир «Азова», капитан 1 ранга Михаил Лазарев. Осматривая «Азов», Головнин восхищался инициативным командиром. Многое переделал Лазарев по своим чертежам в Архангельске, но с пользой для дела.

Достоинства «Азова» доложили царю. Сомневаясь, он приказал:

— Пускай Адмиралтейств-коллегия перепроверит те похвалы.

Комиссия собралась знающая. Ушаковец вице-адмирал Пустошкин, генерал-интендант Головнин, капиталкомандор Федор Митьков, другие важные чины. Проверяли дотошно, пять дней. То был экзамен для Головнина. На всех кораблях комиссией «найдена должная исправность, а что касается до корабля „Азов“, то комиссия, входя в подробное рассмотрение устройства оного по силе означенного предложения г. начальника Морского штаба, нашла многие устройства действительно отличными, ибо расположение и части того корабля отделаны отменно удобно и полезны для флота, которым и списание комиссия вскорости за сим имеет представить вместе с чертежами».

Похвала ублажала, но на сердце у генерал-интенданта было неспокойно. Наступала осень, подходил срок баллотировки на звание контр-адмирала. Но Головнин знал наверняка, что Адмиралтейств-коллегия не простит ему многие дела.

— Тебе служба моя известна, — советовался Головнин с Рикордом, — тридцатъ шесть годков, тридцать одна кампания. А нынче голоса-то тайные, а недругов тьма. Один шар черный и все коту под хвост, пиши рапорт об отставке. Они все мне припомнят, спуску им не давал. А у меня Авдотья Степановна на сносях. С Гулынок подати нищенские, столовых денег меня лишили. Кругом обман. В департаменте положенные триста моих книг не отдали, по авторству, все было бы подспорье.

— Что же ты надумал?

— Дорога одна, — сдвинул брови Головнин, — переименоваться в генерал-майоры. Бог с ними, с чинами. Флоту все одно служить буду, авось помянут когда. Николи шею не гнул, а нынче нужда.

— Значит, с морем врозь?

— Шалишь, брат, вот оно, у ног моих, — Головнин кивнул в распахнутое окно на Кронштадтский рейд, — навеки прикипел к нему…

Сказал, как отрезал. Из рапорта Головнина начальнику Морского штаба: «Состоя по флоту третьим капитаномкомандором, вероятно, и я должен был баллотирован в предназначенном баллотировании, к которому в числе прочих назначено несколько членов коллегии и контр-адмирал граф Гейден.

С коллегией по должности моей я нахожусь в беспрестанных сношениях, часто получал от нее неправильные предписания и замечания, по коим вынужденным находился протестовать, а как вверенная мне экспедиция управляется одним лицом, то действия коллегии не могу иначе почитать как неблагорасположением некоторых из ее членов ко мне лично. Граф же Гейден, как известно вашему превосходительству, по следствию, мною произведенному, был отозван от важного поста, предан суду и найден виновным в упущении должности.

Не предполагая никакой унизительной для человека мстительности в означенных лицах, когда судии мнение свое излагают гласно, следовательно, если не страх Божий и не угрызения совести, то во избежании стыда должны они говорить истину, но при баллотировании невидимая рука врагов, не боясь поношения, может втайне вредитъ невинному и навсегда пребыть в неизвестности.

Я привык думать и, доколе жив, думать не перестану, что государь представляет лицо самого Бога на земле, что государь, будучи в одном и том же отношении ко всем своим подданным, всегда подобно Богу сотворит суд правый без лицеприятия, прошу довести все выше изъясненные обстоятельства до сведения государя императора и повергнуть судьбу мою высокомонаршему решению его императорского величества.

Не имея никакого покровительства представить в мою пользу, кроме моей службы и всегдашнего поведения, я не смею и просить какого-либо изъятия из общих правил, а прошу одной милости по примеру других ныне по Адмиралтейскому ведомству служащих переименовать меня соответственно рангу моему в генерал-майоры, буде вышнее начальство признает меня для морской службы неспособным, не подвергая баллотированию…»

Переименование состоялось спустя пять дней…

Следующая кампания для генерал-интенданта началась в заботах об отправке на Средиземное море эскадры. На исходе лета адмирал Сенявин, покидая Кронштадт, поднял свой флаг на «Азове». В успехе Наварина была и толика труда Головнина. Новые корабли и пристрелянные пушки сделали свое дело…

Весть о Наварине еще не достигла Петербурга, а на пороге дома Головнина выросла фигура Матюшкина. Только Головнину и мог высказать свои переживания Федор. Впечатлений от кругосветки было много, но друзей-лицеистов в столице после 14 декабря поубавилось.

— А что же Фердинанд Петрович? — поинтересовался Головнин.

Обычно прямодушный, Федор замешкался:

— Видимо, отчетами занят в департаменте…

Потом все-таки выяснилось, что между приятелями произошла на «Кротком» размолвка. В докладе Врангель даже не упомянул Матюшкина среди офицеров, отличившихся «примерным поведением».

Видимо, грохот пушечных залпов Наварина разбередил Петра Рикорда. Перед Рождеством Головнин поздравил его с «контр-адмиралом», а летом проводил на Средиземноморье командовать эскадрой.

Проснулась вдруг тяга к военной службе у Матюшкина. Разошлись его дороги с Врангелем. Женившись, Фердинанд сразу ощутил бремя материальных забот, решил оставить действительную службу, собирался управляющим на Аляску, подзаработать капитал…

Обычно для карьеры необходим начальный импульс. Сам Федор в военном деле себя не проявил, а испытать захотелось. Туго бы пришлось «гуманитаристу», да еще без Морского корпуса, но он вспомнил юношеские увлечения. Баронесса Анна Фосс устроила ему встречу со своим дядей, адмиралом Мордвиновым.

Престарелый сановник четверть века назад расстался с флотом, но связи при дворе сохранились.

— Поезжай на Средиземное море. Там для флотских дел уйма. Сам в молодости служил в тех местах. Поначалу бери под команду бриг… Похлопочу за тебя у Меншикова.

В ожидании назначения Матюшкин поехал поделиться новостью к Головнину, в Гулынки, где тот проводил отпуск.

— Одобряю поступок, шаг значимый. Вам еще тридцати нет, все впереди, наверстаете. Мне бы ваши годы. — Головнин крякнув, сжал кулак.

В комнату, постучав, вразвалку вошел рослый мужик в матросском бушлате.

— Ваше превосходительство, так что молотилку наладили.

— Добро, Митрофаныч, ступай, — лицо Головнина просветлело.

На недоуменный взгляд Матюшкина пояснил:

— Матросы у меня, кто с «Дианы», а кто с «Камчатки», забрал их у помещиков десятка два, оброк за них плачу. Они славно у меня работают и обжились. Оброк отработают, отпущу.

Вернувшись в Петербург, Матюшкин получил назначение на Средиземное море, в эскадру Рикорда. Дождался возвращения Головнина и зашел попрощаться.

Встречали по-домашнему. Хозяйка накрыла стол, поставили самовар. Давно не чувствовал Матюшкин семейного уюта, так и мыкался по гостиницам.

Из дальней комнаты доносились детские крики и плач. Дверь отворилась, робко просунул голову мальчик.

— Подойди, Сашенька, — поманил его Головнин и представил, — мой наследник, — погладил по голове, — единственный. А там все невесты, — подтолкнул сына к двери, спросил. — Жениться-то когда-нибудь собираетесь?

— Лучше быть брошенным посреди моря, нежели быть вечно прикованным к жене не по своему желанию.

— Так сыщите себе по нраву.

— Давненько сыскал, Василий Михайлович, но занята она, а потому недосягаема. А иную не желаю знать.

Головнин понимающе растянул рот в улыбке: «Никак Людмилу Ивановну не позабыл до сих».

Матюшкин, покраснев, завозился, расстегнул сюртук, вынул какие-то листки.

— Сие нескромно, но Александр мне посвятил стих. Хотите ли его услышать, Василий Михайлович?

Головнин согласно прикрыл глаза. Вспомнил юношеское увлечение поэзией в Морском корпусе. Читал Федор вдохновенно

Сложив листок, протянул Головнину:

— Возьмите, Василий Михайлович, на память.

— Благодарствую.

Матюшкин покосился на притворенную дверь.

— А желаете иметь строки Пушкина негласные?

— Отчего же, пожалуй, — без колебаний ответил Головнин.

— Вот возьмите список, «Послание цензору» и ода «Вольность».

— Занятно, — Головнин взял листки и отнес в соседнюю комнату. — На досуге ознакомлюсь. А сейчас давайте выпьем по маленькой, за вашу дальнюю дорогу…

Можно сказать, что применительно к деятельности Головнина эти державинские строки звучат неоднозначно. Сменились министры, вместо Траверсе заступил фон Моллер, но порядки в их департаментах остались прежними. А вот за семь лет кропотливой работы подопечных генерал-интенданта верфи Петербурга и Архангельска преобразились. Теперь флот каждую кампанию получал добротные корабли.

Со стапелей один за другим сходили не бутафорские, как прежде, а полноценные боевые корабли. Двадцать шесть линейных кораблей, двадцать один фрегат, десятки других вымпелов влились за это время в состав Балтийского флота. И что примечательно, десяток пароходов… Так что время работало в своем поступательном движении на пользу державы, воплощаясь в морскую мощь кораблей. Конечно, не все вечно. Старели в свой срок и корабли, но теперь их строй пополняли новые, более мощные морские исполины.

При всей своей никчемности Николай I в начале царствования замечал и поощрял людей, самоотверженно служащих державе.

В конце 1830 года, редкий случай, через чин, Василия Михайловича произвели в вице-адмиралы, на его адмиральских эполетах появились сразу два орла, или, как их в шутку называли моряки, «мухи»… Всего полгода отвела судьба Головнину пробыть в этом звании…

Летом 1831 года в «белокаменной» и северной столице свирепствовала холера. Люди падали замертво на улицах, бились в припадках. Вокруг запертых лавок поливали карболку, по улицам стлался дым от костров. Несмотря на жару, в каждом доме топили по-черному печи, разжигали самовары. В дыме искали спасение…

На верфях каждый день недосчитывали мастеровых, а вице-адмирал упрямо каждое утро появлялся на стапелях…

Все случилось в одночасье. Уехал он на службу ранним утром 29 июня 1831 года…

Карета привезла его домой раньше обычного, и Авдотья Степановна не узнала побледневшего супруга, которого под руки ввели в дом.

— Корежит что-то, Авдотья Степановна, — показывая на желудок, через силу улыбаясь, проговорил он, — авось к утру полегчает…

Ночью он потерял сознание, а утром врач последний раз закрыл ему глаза…

Хоронили его без родных, одни санитары.

В окно провожала взглядом удаляющийся гроб изможденная вдова с двумя девочками на руках, рядом, прислонившись к стеклу, плакали Саша и две его сестренки постарше…

На простой повозке свезли осмоленный гроб на Митрофаньевское кладбище, где хоронили всех холерных…

Спустя ровно месяц «Санкт-Петербургские ведомости» среди скончавшихся генералов, тайных советников, «людей достойных, почтенных, незаменимых» упомянули одним из первых вице-адмирала Головнина…