Головнин. Дважды плененный

Добрая Надежда обернулась злом

Первый министр военных морских сил России, адмирал Николай Мордвинов, пробыл в должности всего четыре месяца. Но и в этот небольшой срок успел совершить немало добрых дел. Он был один из зачинателей первого кругосветного вояжа россиян. В Мордвинове подкупала честность, независимость суждений… «Не умел изгибаться», — говорили о нем приятели, одному из которых он писал: «Виды собственной моей пользы никогда в сердце моем не вмещались, обид я получал много, благодарностей никогда, но ревностен я был и буду».

Наотрез отказался подписывать нелепые выводы о судьбе флота графа А. Воронцова.

«Властитель слабый и лукавый» такие натуры от себя отваживал. В это время около него пригрелся «докладчик государя императора и правитель дел Военной канцелярии по флоту», вице-адмирал Павел Чичагов. Он-то без раздумий подмахнул доклад Воронцова и заменил Мордвинова.

Чичагов страдал мелким интриганством, но был беспощаден к казнокрадам, болел за флотские дела. Не стеснялся высказывать свое мнение царю. Однажды стал доказывать, что пора отменить позорное для русского народа крепостное право.

Особое внимание обращал он на добротность кораблестроения, безопасность кораблевождения.

Узнав о возвращении Головнина, Чичагов вызвал его к себе.

В обращении с низшими по званию его отличала вежливость. Ответив на приветствие Головнина, начал разговор учтиво:

— Граф Воронцов свидетельствует о похвальных аттестациях для вас адмиралов аглицких: Нельсона, Коллингвуда, Корнвалиса. Сие приятно, что средства казенные вами употреблены с пользой для отечества.

Чичагов излагал кратко, но Воронцов довольно пространно сообщал отзывы англичан о Головнине. «Быть может, Семен Романович прибавил кое-что от себя, но это не в его манере», — подумал Чичагов, глядя, как наливается краской лицо Головнина.

— Как мне сказывают, вы преуспели в должностях капитанских, а потому должны знать неплохо систему сигнальных флагов англичан. Так ли это?

— Ваше высокопревосходительство, тамошний семафор флажный мной выучен давно, еще будучи флаг офицером у их превосходительства вице-адмирала Мака рова.

— Вот и прекрасно. — Чичагов на минуту задумался. — Вы знаете, сколь запутан наш семафор, Кушелевым придуманный. — Адмирал нервно передернул плечами при упоминании своего прежнего ненавистника. — Извольте, я вам препоручаю заново составить для флота свод сигналов для дневного и ночного времени.

— Почту за великую честь, ваше высокопревосходительство, — ровным голосом ответил Головнин и несколько замялся, что не ускользнуло от Чичагова.

— У вас есть ко мне просьбы?

— Ваше высокопревосходительство, за время, проведенное во флоте аглицком, немало размышлял и сравнивал его с нашим российским. Осмелюсь представить на ваше благосклонное рассмотрение свои заметки по сему поводу. Искренне, лишь с целью заботы о процветании флота отечества.

Министр слушал Головнина, слегка опустив веки. «Тыто думаешь, что я не знаю, о чем сообщить мне желаешь? — размышлял Чичагов. — Аглицкий флот мне знаком поболее твоего, а свои язвы тем паче. Однако ты настойчив по делу».

— Ваше усердие похвально, — снисходительно заметил Чичагов и, взяв у Головнина небольшую папку, положил ее на стол.

Головнин собрался уходить, но Чичагов жестом остановил его.

— Вы слыхали, конечно, о возвращении из кругосветного путешествия капитана второго ранга Лисянского?

— Точно так, ваше высокопревосходительство. Об этом знает весь Петербург.

…Сразу же по возвращении в Кронштадт Головнин увидел в Купеческой гавани шлюп «Нева». «Стало быть, прибыл из вояжа», — радостно подумал он.

Но, оказалось, пока вернулся только Лисянский на шлюпе «Нева», а прибытие Крузенштерна с «Надеждой» ожидали со дня на день.

Все это рассказывал Петр Рикорд. Сообщил он взволнованному Головнину и новость:

— Наш-то Леонтий Гагемейстер бабочек не ловит. Прознал, что компания собирается не мешкая снаряжать «Неву» для обратного плавания в Америку. Выгодным дело сие оказалось для купцов. Так Леонтий метнулся к директорам, подписал контракт с компанией с разрешения Чичагова и нынче приуготавливается к вояжу.

Слушая приятеля, Головнин растерянно улыбался. «То-то и я мог уйти капитаном, ан нет, вишь, Леонтий меня упредил, ну да Бог ему поможет».

— А ты не грусти, — сощурился Рикорд, — днями Крузенштерн возвернется, что-либо вновь откроется. Да и я слыхал, зашевелились наши деды в Адмиралтейском департаменте, что-то задумывают.

В самом деле, в Адмиралтействе контр-адмирал Сарычев убеждал своих коллег снарядить вместе с «Невой» военный шлюп.

— Посылать одну «Неву» рискованно, все вояжи кругоземные отправляются парой, для помощи на случай какого крушения. Да и Гагемейстер молод.

Сарычева поддержал и Макаров:

— Пора настала посылать на Великий океан не только купеческие суда. Бона Лисянский докладывал, пришлось ему своими пушками увещевать право россиян перед американцами. Наших-то там полегло промышленных людей немало.

Узнав о возвращении Головнина, Чичагов вызвал его к себе.

В обращении с низшими по званию его отличала вежливость. Ответив на приветствие Головнина, начал разговор учтиво:

— Граф Воронцов свидетельствует о похвальных аттестациях для вас адмиралов аглицких: Нельсона, Коллингвуда, Корнвалиса. Сие приятно, что средства казенные вами употреблены с пользой для отечества.

Чичагов излагал кратко, но Воронцов довольно пространно сообщал отзывы англичан о Головнине. «Быть может, Семен Романович прибавил кое-что от себя, но это не в его манере», — подумал Чичагов, глядя, как наливается краской лицо Головнина.

— Как мне сказывают, вы преуспели в должностях капитанских, а потому должны знать неплохо систему сигнальных флагов англичан. Так ли это?

— Ваше высокопревосходительство, тамошний семафор флажный мной выучен давно, еще будучи флагофицером у их превосходительства вице-адмирала Макарова.

— Вот и прекрасно. — Чичагов на минуту задумался. — Вы знаете, сколь запутан наш семафор, Кушелевым придуманный. — Адмирал нервно передернул плечами при упоминании своего прежнего ненавистника. — Извольте, я вам препоручаю заново составить для флота свод сигналов для дневного и ночного времени.

— Почту за великую честь, ваше высокопревосходительство, — ровным голосом ответил Головнин и несколько замялся, что не ускользнуло от Чичагова.

— У вас есть ко мне просьбы?

— Ваше высокопревосходительство, за время, проведенное во флоте аглицком, немало размышлял и сравнивал его с нашим российским. Осмелюсь представить на ваше благосклонное рассмотрение свои заметки по сему поводу. Искренне, лишь с целью заботы о процветании флота отечества.

Министр слушал Головнина, слегка опустив веки. «Тыто думаешь, что я не знаю, о чем сообщить мне желаешь? размышлял Чичагов. — Аглицкий флот мне знаком поболее твоего, а свои язвы тем паче. Однако ты настойчив по делу».

— Ваше усердие похвально, — снисходительно заметил Чичагов и, взяв у Головнина небольшую папку, положил ее на стол.

Головнин собрался уходить, но Чичагов жестом остановил его.

— Вы слыхали, конечно, о возвращении из кругосветного путешествия капитана второго ранга Лисянского?

— Точно так, ваше высокопревосходительство. Об этом знает весь Петербург.

…Сразу же по возвращении в Кронштадт Головнин увидел в Купеческой гавани шлюп «Нева». «Стало быть, прибыл из вояжа», — радостно подумал он.

Но, оказалось, пока вернулся только Лисянский на шлюпе «Нева», а прибытие Крузенштерна с «Надеждой» ожидали со дня на день.

Все это рассказывал Петр Рикорд. Сообщил он взволнованному Головнину и новость:

— Наш-то Леонтий Гагемейстер бабочек не ловит. Прознал, что компания собирается не мешкая снаряжать «Неву» для обратного плавания в Америку. Выгодным дело сие оказалось для купцов. Так Леонтий метнулся к директорам, подписал контракт с компанией с разрешения Чичагова и нынче приуготавливается к вояжу.

Слушая приятеля, Головнин растерянно улыбался. «То-то и я мог уйти капитаном, ан нет, вишь, Леонтий меня упредил, ну да Бог ему поможет».

— А ты не грусти, — сощурился Рикорд, — днями Крузенштерн возвернется, что-либо вновь откроется. Да и я слыхал, зашевелились наши деды в Адмиралтейском департаменте, что-то задумывают.

В самом деле, в Адмиралтействе контр-адмирал Сарычев убеждал своих коллег снарядить вместе с «Невой» военный шлюп.

— Посылать одну «Неву» рискованно, все вояжи кругоземные отправляются парой, для помощи на случай какого крушения. Да и Гагемейстер молод.

Сарычева поддержал и Макаров:

— Пора настала посылать на Великий океан не только купеческие суда. Бона Лисянский докладывал, пришлось ему своими пушками увещевать право россиян перед американцами. Наших-то там полегло промышленных людей немало.

В конце концов Чичагов в принципе согласился с мнением Адмиралтейского департамента. Присмотрели для этого и один из новопостроенных транспортов, «Диану». Об этом и состоялся дальнейший разговор министра…

— Нынче Русско-Американская компания вновь снаряжает к своим владениям шлюп «Неву». Но это судно купеческое. По нашему разумению, вместе с ним следует отправить шлюп военный. Мы будем докладывать о сем предприятии его величеству, государю императору. — Чичагов изучающе смотрел на невозмутимо спокойного собеседника. — Не исключено, что командование сим шлюпом будет возложено на вас.

Что-то дрогнуло в лице Головнина.

— Но покуда об этом никому ни слова.

Чичагов благосклонно кивнул головой, заканчивая аудиенцию…

Покидая апартаменты министра, Головнин взволнованно думал о только что состоявшейся беседе, припоминал все, о чем шел разговор. Размышляя о поручении Чичагова, о своих ответах и доводах, пришел к выводу, что и в этот раз для него, как всегда, дороже всего была истина, и как сам он заметил потом: «… о всех предметах говорил я то, что чувствовал».

Возвратившись в Кронштадт, он первым делом отправился к Петровскому каналу. У стенки ошвартовалась «Нева». Несмотря на поздний час, на палубе стучали мушкелями конопатчики. Они же пробивали паклей обшивку вдоль борта у самой ватерлинии [48].

Завидев Головнина, по трапу на причальную стенку быстро сбежал молодцеватый лейтенант Гагемейстер.

— Здоров будь, Леонтий Андрианыч, — не по уставному поздоровался Головнин, — ты хотя и помоложе меня, а шустер, завидую я тебе, однако я сам виноват, проморгал.

— Не печальтесь, Василь Михалыч, — подкручивая недавно отпущенные изящные усики, улыбнулся Гагемейстер. — Слух прошел, снарядят для охраны «Невы» какой-либо корабль. Вы-то — первый кандидат.

«Гляди-ка, я только от министра спознал, а Кронштадт слухом полнится».

— Дай Бог, — невозмутимо ответил Головнин, — вдвоем веселей вояжировать. Экипаж-то набрал небось?

— Где там, — озабоченно махнул рукой Гагемейстер и кивнул на пустые гавани, — нынче все в море, болтаются кто у Красной горки, кто в Ревеле, а я с ног сбился, мне-то надобны по вольной воле люди…

Через несколько дней привел в Кронштадт свой шлюп «Надежду» капитан-лейтенант Крузенштерн. Встретили его торжественно, но настроение у него было подпорчено. В плавании он был старший, а его напарник, Юрий Лисянский, разлучившись с ним у мыса Доброй Надежды, принял смелое решение — идти в Европу без остановки. За три месяца он прошел 14 тысяч миль под парусами от Кантона до Портсмута. Ни один мореплаватель мира не совершал прежде такого перехода. Само собой Крузенштерна раздражало, что Лисянский на две недели опередил его и первым закончил кругосветное плавание. Не в натуре Крузенштерна было делиться с кем-либо славой первенствующего… Лисянский же накануне вояжа имел преимущество старшинства по службе перед Крузенштерном, но по скромности уступил товарищу право начальника экспедиции.

Петербургские газеты отдали должное и Крузенштерну, упоминали о его заслугах, сообщали, что он закончил плавание без потерь в людях. Эту версию никто не опровергнул, хотя на деле один матрос утонул, другой умер, а третий, лейтенант Петр Головачев, застрелился. Причем случилось это недавно, при возвращении, на острове Святой Елены. Причиной этому, как впоследствии глухо и кратко отметит сам Крузенштерн: «Недоразумения и неприятные объяснения, случившиеся на корабле нашем в начале путешествия, о коих упоминать здесь не нужно, были печальным к тому поводом».

Недоразумения начались у Крузенштерна с Резановым в начале вояжа и продолжались, пока они не расстались. Причиной послужили раздоры из-за того, кто старше. Камергеру Резанову инструкция царя определила, что «оба судна с офицерами и служителями поручаются начальству вашему». Крузенштерн оспаривал это и считал себя начальником. Дрязги на корабле — вещь страшная…

Послушаем сторонних, людей науки: «… большая доля вины лежала на Крузенштерне, который не раз унижал Резанова при офицерах. Его отношение к послу во многом определяло и позицию офицеров: за исключением лейтенанта Головачева и штурмана Каменщикова, они поддерживали командира. Напротив, Резанов вел себя в непривычных условиях вполне достойно».

По прибытии «Надежды» на Камчатку «вина Крузенштерна была доказана», и ему грозило по крайней мере отстранение от должности, так решил комендант Камчатки, генерал-майор Кошелев. Тут-то Крузенштерн дал «задний ход», который парусникам не свойствен. Ценой примирения было публичное извинение Крузенштерна.

После неудачных переговоров Резанова с японцами Крузенштерн вновь занялся пересудами, обвиняя во всех грехах Резанова. Камергер, не желая ввязываться в ссору, покинул «Надежду» и поплыл в Русскую Америку на бриге «Святая Магдалина», где близко сошелся с Хвостовым и Давыдовым. За год пребывания на берегах Америки Резанов осмотрелся, здраво оценил природные богатства края и убедился в полуголодной жизни промышленников. В тех местах не родился хлеб. Купив у бостонского шкипера судно «Юнона» с провизией, Резанов отправился за хлебом в Калифорнию. Там он закупил пшеницу, познакомился и влюбился в 16-летнюю дочь коменданта крепости Консепсион д'Аргуэлло или, как называл ее ласково, Кончиту.

Сердцу не прикажешь. Несмотря на разницу в возрасте, влюбленные не чаяли души друг в друге. Они решили сразу и пожениться, но преградой стала разница религий влюбленных. Состоялось обручение, а свадьбу отложили, местные испанские миссионеры отказались благословить брак католички с человеком другой веры.

— Не печалься, моя милая, — успокоил Кончиту настойчивый камергер, — отвезем провизию в Ситху, и я сразу же отправлюсь на Камчатку, а оттуда без промедления поскачу скрозь Сибирь в Петербург. Добьюсь разрешения через нашего патриарха у короля испанского и Папы Римского…

Так совпало, что Резанов покидал Камчатку в те дни, когда Гагемейстер готовился отплыть из Кронштадта…

Перед отъездом камергер вдруг вспомнил, как унижался он перед японцами в Нагасаки, стремясь наладить с ними торговлю. Его не допустили даже в столицу Эдо, не приняли послание государя императора.

— Надобно сделать так, — приказал камергер Хвостову, — пройти на Сахалин и Курилы. Местных курильцев и сахалинцев обласкай, подарками одели. Японцев же строго накажи, суда их захвати. Ежели силы позволят, сделай высадку да прихвати с собой здоровых умельцев каких, человек несколько. А магазейны иховы с припасами пожги. Да простым япошкам растолкуй, что действа сии не супротив них, но против правительства, которое, лишая их торговли, держит в жесткой неволе и бедности.

При всем уважении к Резанову и подчинении ему, лейтенант Хвостов стал на официальную ногу. Дело, по существу, означало военное действие с сопредельным государством.

— На такой случай, ваше превосходительство, мне надобна официальная инструкция.

— Будет тебе оная, не беспокойся…

Благое, казалось, намерение Резанова обернется через несколько лет черной бедой для его соотечественника…

Оказалось, что слова Чичагова не были пустыми посулами. В середине августа с верфи из Лодейного поля в Неву вошли только что законченные три транспорта. Чичагов приказал управляющему Исполнительной экспедицией контр-адмиралу Мясоедову:

— Осмотреть сии суда на предмет годности к вояжу дальнему на Камчатку.

Вместе с корабельными мастерами Мелеховым и Курепановым Мясоедов осмотрел все три транспорта…

Вывод строителей кораблей однозначен — на плаву суда для Балтики годны, хоть нынче в море для перевозки леса, не утонут. В дальний же вояж на таком судне отправляться очень опасно. Наиболее добротным из них признали транспорт «Диану».

— Так что, ваше превосходительство, — в один голос подтвердили свое мнение опытные корабелы Мясоедову, — оное судно из сосны сотворено, но великие упущения местами замечены.

Хмурился Мясоедов, хотя сам лазил с мастерами и в форпик, и в ахтерпик [49], и в трюмы с фонарями и слышал их замечания.

— Знать, в Лодейном поле мастеровые то ли от неведения, то ли по нерадению свое дело творят.

— Опишите сие подробно, докладывать министру мне велено…

«Выбор и представление их министр утвердил, — сообщал Головнин, — и 23 числа августа 1806 года я имел честь быть назначен командиром судна „Дианы“, которое велено было включить в число военных судов императорского флота и именовать шлюпом. Через сие оно получило право носить военный флаг. Офицеров и нижних чинов предоставлено было мне самому выбрать. Для исправления шлюп „Диану“ ввели в небольшую речку на левом берегу Невы, недалеко к западу от нового Адмиралтейства, которая вместе с Фонтанкой окружает небольшой островок; а на нем есть килен-балки и краны, там же хранятся казенные леса и такелаж».

Указ о назначении Головнин воспринял с воодушевлением, о чем и поведал: «Прежде, бывало, транспортов не вверяли лейтенантам, коль скоро им надлежало плыть далее пределов Балтийского моря. Такое отличие Головнину и указ за собственноручным подписанием государя императора, коим дано было полномочие, он поставлял превыше всяких наград».

Впервые жизненного пути Головнина коснулось царское перо, и, видимо, благоговейно затрепетала лейтенантская душа. Как-никак сам монарх руку приложил.

Заботы на командира навалились, а вернее, он сам окунулся в них с головой. Разные бывают командиры, как разнятся люди вообще. Но уж совсем плох капитан, который, принимая судно перед походом, не облазит его от киля до клотика [50]. Головнин ощупал каждую переборку, осмотрел все до единого помещения. Помогла прежняя служба на «Анне-Маргарите». Транспорта, в основном, строились по похожим конструкциям. Тридцать дней и тридцать ночей быстро промелькнули. Корабельный мастер Мелехов отобрал самых лучших плотников на Петербургских верфях, трудились на совесть. Но открылось «много новых и важных упущений». Когда «Диану» откренговали, попросту повалили на бок, в подводной части в некоторых местах обшивка отошла. Мелехов закряхтел, а Головнин сумрачно заметил:

— Какой леший на стапелях так поганит дело? С таковыми щелями «Диана» и до Кронштадта не дойдет.

Пришлось весь борт перелопачивать, потом валить на другой борт и там все доделывать, крепить заново обшивку.

Мастеровые хотели управиться за месяц, как ни спешили, а вышло полтора. Начались осенние шторма. Как раз кончили корпус, а ставить мачты, вооружать такелаж, загружать балласт и груз нельзя. Шлюп не пройдет по мелководью через бары до Кронштадта, надо ждать, когда западные ветры нагонят полную воду.

В Кронштадте следовало оснастить «Диану», принять и разместить провизию, воду в бочках, загрузить все посылаемое на Великий океан снаряжение. «На такое дело нужно было по крайней мере две недели хороших дней, а не таких, какие у нас бывают в октябре. Краткость дней мало дает времени для работы, а почти беспрестанные дожди не позволяют многих вещей, особливо сухих провизий принимать из магазинов и грузить в судно. Итак, полагая, что если бы шлюп 8 октября, когда кончена на нем работа по кораблестроительной части, вместо Невы был в Кронштадтской гавани, то и тогда невероятно, чтобы он успел отправиться в путь вместе с судном „Нева“. Министр предвидел это и отложил экспедицию до следующей весны, а шлюпу приказал для зимования остаться в Петербурге, где он и находился до вскрытия реки».

«Диана» осталась зимовать в Неве, а «Нева» 21 октября распрощалась с Кронштадтом, и Гагемейстер повел ее на Камчатку и в Русскую Америку. В какой-то степени ему повезло. В благоприятных условиях «затишья» международного климата миновала «Нева» европейские воды, громыхавшие на континенте битвы ее не коснулись.

Там определялась дальнейшая политика после Аустерлицкого разгрома русской армии и позорного бегства Александра с поля битвы.

Несмотря на поражение, легкомысленный русский император жаждал отомстить Наполеону, который медленно, но уверенно двигался на восток, к границам Польши. В декабре противники встретились при Пултуске. Русской армией командовал Беннигсен. Тот самый, который добивал с заговорщиками императора Павла в его спальне. Там были семеро против одного. Здесь силы оказались примерно равными, потери тоже. Обе стороны донесли своим повелителям о победе. Беннигсен сочинил Александру, что он разбил самого Наполеона, которого и в помине не было на поле боя.

Спустя полтора месяца в схватке у Эйлау картина сражения примерно повторилась. Зима и десятки тысяч убитых остудили на время обе стороны…

Заботясь о судне, Головнин редкий день не возвращался к мыслям об экипаже. В этом ему помогал с первых же дней определенный на «Диану» вторым лейтенантом Петр Рикорд. Он ходил по экипажам других кораблей, высматривал, выспрашивал капитанов, многие приходили сами, просились. Как-никак в дальнем вояже при всей рискованности для матроса больше воли, чем в Кронштадте, да и харч другой и заветная чарка полней. С возвращением «Надежды» и «Невы» многие напрашивались в дальнее плавание. Офицеров и гардемаринов отбирал сам командир. Оба мичмана явились сами. Мичмана Илью Рудакова ему рекомендовал приятель, командир прежнего корабля, где тот служил:

— В должности знающ, усерден в службе, в море, как дома, нрава веселого.

Пришелся он по душе и командиру «Дианы».

Второй мичман, Федор Мур, явился сам. По молодости командовал небольшим транспортом, потом на линкоре «Сильный» перешел из Архангельска в Кронштадт. Но перед уходом эскадры в Средиземное море почему-то списался в экипаж. Объяснил, что хотел попасть к Гагемейстеру, но там места не оказалось. На вид симпатичный, общительный, но не болтлив, отменно владеет английским. Штурманом взял Андрея Хлебникова. Упросились из Морского кадетского корпуса унтер-офицер Дмитрий Картавцев, гардемарины Всеволод Якушкин, Никандр Филатов.

Накануне Рождества Головнин отправил письмо в свое поместье, управляющему имением, наказал вызвать к нему с пожитками крепостного, Ивана Григорьева. Как командир он имел право содержать за свой счет слугу.

— Вот, Петр Иванович, — сообщил он Рикорду, — мой почти сверстник, парень разбитной, хоть куда, Ивашка, он нам в помощь. Не отрывать же из скудного экипажа какого матроса, у нас их и так на три вахты, только-только, дай Бог…

В море корабль без карты, что слепой без поводыря. Выбрал якорь, поставил паруса и сразу на карте штурман очерчивает точку — пункт отшествия. Командир дает пункт пришествия или командует курс рулевому по компасу и пошло-поехало…

Определение места по солнцу, по звездам, по береговым ориентирам, ежели берег на видимости. А случается в тумане, открытом море или океане, когда небо закрыто тучами, штурман ведет счисление — рассчитывает пройденный путь, учитывая курс, скорость, течение, дрейф и множество прочих причин. А тут еще шторм, шквал, корабль бросает туда-сюда, валит с борта на борт, а когда неподалеку подводная опасность или берег, то лучше в бурю подойти на безопасную глубину и отстояться на якоре. Но без карты никак своего места не сыщешь, а значит, и может быть в любой момент амба. В Адмиралтейском департаменте Головнин отыскал карты, какие мог. Изданные во Франции, еще для путешествия Лаперуза, английские, капитана Ванкувера и, конечно, «из русских карт нам были даны все наши атласы, изданные г-ном генерал-лейтенантом Голенищевым-Кутузовым, и собрание карт, приложенных к путешествию г-на капитана Сарычева по Ледовитому морю и Восточному океану. Сии карты мне были нужны». Предложил использовать свои карты и Крузенштерн, но они были еще в типографии. «При сем случае г-н капитан-командор и член помянутого департамента, Платон Яковлевич Гамалея, принял на себя попечение о скорейшем окончании оных… Все готовые карты перед отправлением я имел честь получить из его рук, и я доволен, что имею случай сим публичным образом изъявить его превосходительству мою благодарность.

Из морских путешествий, на русском языке изданных, мы имели только «Путешествие флота капитана Сарычева по северо-восточной части Сибири, Ледовитому морю и Восточному океану», путешествия капитанов Крузенштерна и Лисянского тогда напечатаны еще не были».

Наконец-то побывал Василий Михайлович и в Правлении Российско-Американской компании. Адмиралтейств-коллегия не исключала, что предстоит плавание к Аляске, контр-адмирал Сарычев посоветовал:

— В тех краях всякое случается. Граф Румянцев, я знаю, домогается у министра нашего, чтобы «Диана» приструнила тамошних американских купцов в наших владениях. Лисянский там оборонял наших промышленных, До сражения доходило.

Но оказалось, что Лисянский не одними пушками действовал.

Присматриваясь к Головнину, Сарычев в душе радовался: «Нашего племени мореходец из него станет, семя в нем заложено доброе, пытлив и пристрастен в деле и науками не обойден».

Директор компании, Михаил Булдаков, показал Головнину предложения Юрия Лисянского по улучшению жизни тамошних жителей. Запомнились созвучные его мыслям замечания первопроходца Аляски. «Американской компании, — высказывался Лисянский, — непременно нужно взять меры, по которым род подчиненных ей жителей не токмо бы не уменьшался, но даже мог бы умножиться, ибо с потерей оного вся ловля морских зверей прекратиться должна, как ни один россиянин производить ее не в состоянии сам… Також де компания должна непременно снабжать своих людей одеждою и домашними инструментами, как можно дешевле. Також де ожидать можно просветить несколько тысяч человек, которые будут щитать себя одолженными Россиею».

Еще недавно Булдаков предполагал, что Головнину, быть может, выпадет встретиться с его свояком, Резановым. Но в первых числах марта он получил весточку от Резанова из Иркутска. Оказывается, тот по зимним дорогам спешил в Петербург. То на собаках, то на оленях, то верхом. Провалился где-то под лед, еле отошел, но не останавливался. Письмо настораживало. Резанов будто бы исповедывался, прощался с ним.

Горевал по своей покойной любимой супруге. «Милый бесценный друг мой живет в сердце моем. Она тебя любила искренне. Я увижу ее прежде тебя, скажу ей. Силы меня оставляют». Сетовал на несправедливость к нему со стороны графа Румянцева. «Я был огорчен до крайности, писал горячо, но умру с тем, что пишу правду, когда между тем потерпел. Так что ранее в гроб иду и так думаю, что надобно видеть разницу между доброю и дурною нравственностью. Я говорил с губернатором о компании, о пользах ее, о невозможности Сибири существовать без нее в благоденственном виде.

Патриотизм заставил меня изнурить все силы мои; я плавал по морям, как утка, страдал от голода, холода, в то же время от обиды и еще вдвое от сердечных ран моих.

Славный урок! Он меня, как кремень, ко всему обил. Я сделался равнодушен и хотя жил с дикими, но признаюсь, что не погасло мое самолюбие. Я увидел достоинство человека и несравненно чувствую себя горделивее, нежеле прежде был я. Я увидел, что одна счастливая мысль моя ведет уже целые народы к счастью их, что могу на них разливать себя. Испытал, что одна строчка, мною подписанная, облегчает судьбы их и доставляет мне такое удовольствие, какого никогда я себе вообразить не мог. А все это вообще говорит мне, что и я в мире не безделка, и нечувствительно возродило во мне гордость духа, но гордость ту, чтоб в самом себе находить награды, а не от монарха получать их».

В самом конце письма камергер упомянул о своей сердечной тайне, искренне признался другу: «Из калифорнийского донесения моего не сочти, друг мой, меня ветреницей. Любовь моя у вас в Невском под куском мрамора, а здесь — следствие ентузиазма и новая жертва отечеству. Консепсион мила, как ангел, прекрасна, добра сердцем, любит меня; я люблю ее и плачу о том, что нет ей места в сердце моем. Здесь, друг мой, как грешник на духу, каюсь, но ты, как пастырь мой, сохрани тайну».

Когда Булдаков перечитывал строчки письма, автора уже не было в живых.

До Красноярска Резанов скакал верхом на лошади, не доезжая города, потерял сознание, упал на мерзлую землю и так и не пришел в себя…

Спустя месяц, исполняя его указания, из Петропавловска вышли суда «Юнона» и «Авось» под начальством двух неразлучных друзей, лейтенантов Хвостова и Давыдова. На Курилах они нагнали страх на японцев. Пожгли их склады с провизией, захватили и увезли двух японцев в Охотск… В те края готовилась отплывать и «Диана»…

В первых числах июля 1807 года командиру «Дианы» передали срочное указание Чичагова: «Немедля вытянуться на рейд, ожидать прибытия его императорского величества».

Солнце зависло над горизонтом, а Головнин с Рикардом уже на Кронштадтском рейде проверяли готовность корабля к спуску.

К вечеру заштилело, зеркальная гладь моря отражала глянцевые, свежевыкрашенные борта «Дианы». Головнин с Рикордом отошли на шлюпке на полкабельтова. Широко расставив ноги, командир, не поворачивая головы, придирчиво осматривал свой корабль от уровня воды до клотика, от бушприта до уреза кормы.

Еще осенью Головнин распорядился наглухо заделать два носовых из шестнадцати артиллерийских портов. В этом месте под палубой соорудили дополнительные шхиперские кладовые.

Шлюпка медленно прошла вдоль уреза кормы, Головнин провел ладонью по крашеной поверхности:

— Слава Богу, коли здесь краска стала, значит, и весь борт до планширя подсох.

Шлюпка подошла к трапу, офицеры, не торопясь, поднялись на палубу.

На верхней палубе шумел квартирмейстер Данила Лабутин. В трюм загружали последние бочки солонины.

Откуда-то сбоку появился денщик командира:

— Ваше благородие, ужин готов.

Засвистели враз боцманские дудки, артельные матросы загремели бачками, команда готовилась к трапезе.

— Прошу, Петр Иванович, ко мне, откушаем, — пригласил командир. За столом в каюте командира Рикорд сказал:

— Слыхать, государь только вчера вернулся из армии, подписали будто с Бонапартом соглашение о мире.

— С Францией замирились, жди ссориться почнем с британцами, — вздохнул командир.

В распахнутое оконце каюты тянуло душноватым, теплым воздухом, запахами смолы и краски, над зеркальной ничем не потревоженной гладью моря забренчали наперегонки корабельные колокола… Неловко, задевая высокий порог, комингс, Григорьев внес открытый судок с дымящимися щами.

— Извольте, барин, — ловко сдернув салфетку, выпрямился раскрасневшийся слуга.

— Сам небось стряпал? — добродушно спросил Головнин, — то-то Гулынками повеяло.

Григорьев еще больше залился румянцем и хотел выйти, но командир остановил его, расправляя салфетку, заговорил:

— Отныне запомни и заруби навсегда. Я тебе не барин, а ваше благородие, как говорено ранее. За каждого «барина» спроворишь оплеуху. Другое, ты мне не слуга или денщик, а, как положено по корабельному, вестовой, матрос. Третье. Впредь, с завтрашнего утра, накрывать мне общий стол в кают-компании, вместе с офицерами. Там же и харч готовить станешь, в общем котле. Уразумел, Ивашка?

Совсем обомлевший Иван, хлопая глазами, только кивал головой, слушая командира.

— Ступай, да не забудь чай изготовить.

Рикорд все это время невозмутимо разливал щи, наполнил бокалы вином.

— Ну, что, Петр Иванович, нынче мы с тобой наконецто на чистой воде. Здоров будь.

Слегка поморщившись, Рикорд пробурчал:

— Наши-то кронштадтские купчины небось опять плесневелую кислятину в магазейны флотские сбагрили.

— Потерпи, доберемся в Англию, там добротным вином разживемся. Я сие предусмотрел, лишь два бочонка взял этой проквашни.

О чем рассуждают за первой трапезой в каюте родного корабля два моряка, командир и его помощник, едва оторвавшись от причальной стенки? Вспоминают прежде всего примечательные вехи в обустройстве корабля, приготовлении его к дальнему вояжу.

Когда судно покинет родную гавань, все недоделки и недосмотры сразу лягут дополнительным грузом на плечи экипажа. В море, один на один с стихией, судно двигается с вполне определенными задачами, стремится к конечной цели. А всякая прежняя промашка мгновенно оборачивается непредвиденными тяготами. Сучковатая древесина — стеньги или реи переломятся в шторм, прелая холстина — полоснет рваным парусом, гнилая пенька отзовется разрывом вантины, небрежный крепеж обшивки — коварной течью глубоко в трюме, плохо выверенный компас приведет судно на камни…

Во время непринужденного разговора всплывают в памяти, тревожно отзываются в сознании то один, то другой Упущенный в свое время просчет или промашка. Пока есть время, надо выбирать слабину…

За чаем беседа перешла в другое русло. Рикорд вдруг вспомнил свою службу на «Амазоне», перестрелки с французами и испанцами, абордажи и взятие испанских и Французских судов.

— Британцы на этом капитале свою державу в Европе укрепили, нынче самый великий флот заимели, да и славу завоевали на морях, — высказался Петр Иванович.

Головнин не спеша прихлебывал чай, лукаво посматривая на приятеля, ответил:

— Англия не токмо золотом и серебром бока свои наживает. Флот приращивает ее богатство по всему свету. Самато нация не так велика по сравнению с нашенской, да и землицы у нее каждый клочок на примете.

Рикорд непонимающе вскинул взгляд, а Головнин, упреждая его вопрос, продолжал:

— То ли в Ост-Индии, то ли в Вест-Индии, а нынче и в Америке, и Африке сколь колониальными товарами купцы аглицкие промышляют? Нынче, слыхать, в моду вошла торговля товаром живым, африканскими арапами.

— Пожалуй, ты прав, — согласился Рикорд, прикусывая сахар. — Но то все, моряки аглицкие. Своим потом и кровью страну свою к величию возводят.

— Сие ты верно определил, потом и кровью, — задумчиво проговорил Головнин. Расстегнув воротник, он встал и подошел к распахнутому оконцу, подставляя лицо свежему вечернему бризу.

— Только и славу себе аглицкие моряки добывают поразному. Возьми Джервиса или славного Нельсона. Они себя не мнили кроме как в войне с неприятелем. Им бы только схватиться, но в бою кровь льется и вражеская, и своих матросов. Люди-то гибнут и по нужде, иначе нельзя.

— Такое в любой державе, на суше ли, на море, война она и есть война, — подтвердил Рикорд.

— Но я о другом толкую. Тот же Кук или Ванкувер славу добывали Британии без пролития крови, а пользу и достаток Англии принесли немалую.

Рикорд отодвинул стакан и подошел к Головнину. Понемногу он начинал понимать смысл затеянного разговора.

— Ты, Василь Михалыч, понимаю, склонен более способствовать процветанию державы открытием новых земель, подобно Куку? Так то верно, спору нет, купцы аглицкие торговлей куш немалый зарабатывают и казна прибыль имеет.

Головнин саркастически улыбнулся.

— Повезет ли нам с отысканием земель, не ведаю. Бона Лисянскому удача улыбнулась, отыскал свой островок в Великом океане. — Головнин положил руку на плечо Рикорду. — Попомни, нас напутствовал адмирал Мордвинов. Прознавать велел в Англии про торговлю, земледелие, мануфактуры. В том вижу смысл мореплавателя русского. Сам ведаешь, сколь еще на нашей землице, в сравнении с Европой, несуразиц. Потому и стремлюсь в служении отчизне преуспеть на своем поприще.

Головнин незаметно вздохнул, окинул взглядом застывшие в дремоте корабли на рейде.

— А там, как брат повезет, может, и нам с тобой фортуна ликом обернется, подбросит нам лавров несколько листочков…

В полдень Кронштадтский рейд застлал пороховой дым. Палили крепостные орудия, корабельные пушки. Со стороны Петергофа показалась яхта под императорским штандартом.

Слухом полнится не только земля, но и вода.

И сюда из Петербурга докатывались отрывочные вести о какой-то страшной катастрофе русской армии в Восточной Пруссии. Там находился и Александр I. С одной стороны, он страшился нового Аустерлица. Но и лавры Наполеона не давали ему покоя. Он играл, как неопытный картежник, но хотел обязательно выиграть партию у прожженного шулера. Придет время, и Наполеон скажет ему: «Война не ваше дело»…

В середине июня разыгралась трагедия для русской армии под Фридляндом. Тот же Беннигсен совершил роковую ошибку и подставил под удар русские войска. Положение можно было спасти, и даже Константин в резкой форме советовал брату, царю, заключить мир с Наполеоном. «Государь, — возмущался Константин, увещевая брата, — если вы не хотите мира, тогда дайте лучше каждому русскому солдату заряженный пистолет и прикажите им всем застрелиться. Вы получите тот же результат, какой даст вам новая битва, которая откроет неминуемо ворота в вашу империю французским войскам».

Александр не внял советам брата, поскакал из Тильзита навстречу войскам, а в этот же день армия погибла под Фридляндом.

Армии Наполеона вышли к границам России на левом берегу Немана. В ставке царя поднялась паника, которую живописно изобразил Денис Давыдов. «Я прискакал 18 июня в главную квартиру, которую составляла толпа людей различного рода. Тут были англичане, шведы, пруссаки, французы-роялисты, русские военные и гражданские чиновники, разночинцы, чуждые службе и гражданской и военной, тунеядцы интриганы, — словом, это был рынок политических и военных спекулянтов, обанкротившихся в своих надеждах, планах и замыслах… Все были в полной тревоге, как будто через полчаса должно было наступить светопреставление»…

Спустя неделю, посреди Немана, на плоту, впервые встретились Бонапарт и Александр I. Французский император обнял русского царя, и они скрылись в павильоне.

— Из-за чего мы воюем? — любезно, с улыбкой, спросил Наполеон.

Русский император ответил, как провинившийся школяр, по шпаргалке:

— Я ненавижу англичан настолько же, насколько вы их ненавидите, и впредь буду вашим помощником во всем, что вы будете делать против них.

— В таком случае, все может устроиться и мир заключен, — ответил довольный Наполеон.

Александр покидал Тильзит «и с миром, и с позором». Мало кто знал тогда о секретных статьях подписанного договора. Они предусматривали возвращение Франции Ионических островов, Черногории и Далмации, отвоеванных эскадрами Федора Ушакова, Дмитрия Сенявина, обязательство принять к исполнению декрет Наполеона о континентальной блокаде Англии…

О заключении мира в Кронштадте еще не знали, поэтому на кораблях, где император соизволил побывать, его встречали с помпой. Одним из последних судов он посетил «Диану». Экипаж шлюпа переоделся в парадную форму. Офицеры выстроились на юте, матросы стояли по реям. Головнин впервые сталкивался лицом к лицу с императором, которого сопровождали большая свита и морской министр Чичагов.

Не дослушав до конца рапорт Головнина, император вяло отмахнул рукой в белой перчатке и двинулся по правому борту к носу. Откровенное безразличие к происходящему выражала вся его фигура, а печать равнодушия на лице лишь подчеркивала отрешенность царя.

Некоторые сановники из свиты догадывались, что на поведении Александра сказывались недавние неудачи на суше. Видимо, поэтому он и выбрал для своего первого публичного появления флот, где последствия его промахов еще не волновали умы подчиненных. В то же время удивляло и пренебрежение правителя России к судьбам своих подопечных. Александр знал, что «Диана» вот-вот уйдет в плавание, ей не миновать берегов Англии, отношения с которой шли к явному разрыву. Чтобы хотя бы намеком предупредить о возможных неприятностях… Тем более удивительна бездеятельность Чичагова, обязанного сделать предупреждение командиру по долгу службы…

Когда шлюпка с императором отвалила от трапа, оба борта шлюпа озарились огненными языками, «выстрелами из всех орудий». Офицеры в белоснежных мундирах на шканцах поневоле поддержали дружное «Ура!» матросов, выстроившихся на реях.

Еще не рассеялся дым салюта, а царская яхта, выбирая якорь, медленно разворачивалась по ветру, нацеливаясь бушпритом на Петергоф.

Солнце перевалило зенит, Головнин приказал распустить команду и, довольный визитом царя, сказал Рикорду:

— Как я понял, государь весьма благоволил к нам и остался доволен, по крайней мере, неудовольствий не проявил. Распорядись-ка, Петр Иванович, всей команде выдать по лишней чарке к обеду за мой счет.

Перегнувшись через фальшборт, он придирчиво смотрел, плотно ли задраивают матросы орудийные порты. «А пожалуй, порты низковато расположены, — подумал он, — следует заделать их наглухо и законопатить, а то в большую качку вода зальет — жилой дек».

На палубе засвистела дудка, квартирмейстер отпирал кладовую, возле которой уже толпились матросы с кружками, провиантский содержатель Елизар Нечапинский открыл ендову с водкой…

Еще неделю переправляли на «Диану» провиант, грузы для Русской Америки, якоря, парусину, канаты, порох, оружие и многое другое. Потом командир Кронштадтского порта, как положено перед дальним плаванием, делал смотр и дал свое «добро». Получив наконец повеление министра, экипаж шлюпа томился неделю в ожидании попутного ветра…

Во второй половине дня 25 июля раздалась долгожданная команда: «Всех наверх! По местам стоять! С якоря сниматься! Паруса ставить!» Молча, без суеты, в считанные минуты каждый был на своем месте, давно определенном ему командиром, и принялся за работу.

В считанные минуты «Диана» снялась с якоря, свежий, порывистый норд-ост расправил новенькие паруса, и шлюп, отсалютовав крепости, устремился на запад.

Сноровисто работали матросы, рулевые, исполняя команды вахтенного офицера, впервые ощутили через штурвал упругую силу давления массы воды, отбрасываемой за корму трехсоттонным корпусом шлюпа. Командир то и дело поглядывал на паруса, переводил свой взгляд на пенящиеся волны за бортом, зорко следил за креном, стараясь выявить норов и привычки своего судна.

А за кормой высвечиваемые лучами заходящего солнца постепенно скрывались в вечерней дымке очертания кронштадтских фортов, последняя частица родной стороны. «Оставляя свое отечество, — вспоминал эти минуты много лет спустя командир „Дианы“, — не знали мы и даже не воображали, что в отсутствие наше столь нечаянно могли случиться такие важные перемены в политических делах Европы, которые впоследствии переменили и едва было совсем не уничтожили начальную цель экспедиции. Путешествие сие было не обыкновенное в истории российского мореплавания, как по предмету своему, так и по чрезвычайно дальнему плаванию. Оно было первое в императорском флоте, и если смею сказать, то, по моему мнению, и первое с самого начала русского мореплавания. Правда, что два судна Американской компании совершили благополучно путешествие кругом света прежде „Дианы“, — управлялись они офицерами и нижними чинами императорской морской службы, — но сии суда были куплены в Англии, в построении же „Дианы“ рука иностранца не участвовала, а потому, говоря прямо, „Диана“ есть первое настоящее русское судно, совершившее такое многотрудное и дальнее плавание».

Экипаж корабля — семья моряков. Разные по возрасту, положению в обществе, достатку, взглядам на жизнь, страстям и привычкам люди. Собранные воедино, они одухотворяют, казалось бы, бездушное творение рук человеческих, морское судно.

Любое парусное судно в своей непродолжительной жизни подвластно только двум динамичным силам природы — воде и ветру. Но именно на паруснике люди, управляющие им, уподобляют его живому организму.

Парусные суда служат разным целям — военным, торговым, разбойным, познавательным. Поэтому и экипажи этих судов различны по своему облику и нравам.

Шесть десятков моряков «Дианы» с первых мгновений, когда шлюп осенился парусами, слитно и четко, незримо направляемые волей командира, вступили на стезю долгую и нелегкую, на вахту тружеников моря.

Свежий норд-ост сопровождал «Диану» вплоть до Борнхольма и «дул крепко при совершенно ясном небе». Напоследок, июльской ночью, Балтика разразилась невидимой для того времени года грозой. Началось с гигантских молний прямо по курсу на горизонте. Грохот грома оглушил людей, задрожал рангоут, темные тучи в несколько мгновений окутали небо, разразился ливень. Сквозь завесу дождя беспрерывно сверкали молнии и ударяли в воду неподалеку от шлюпа.

Удивился и сам командир: «Я редко видел такую грозу, даже в самом Средиземном море, где они довольно часто случаются».

На утро стихия унялась, распогодилось, задул попутный ветер. А на подходе к Копенгагену начались неприятности.

После бурной ночи Головнин прилег отдохнуть, но стоявший на вахте Мур через два часа потревожил сон командира.

— Господин капитан, в бухте Кеге на якорях английский линейный корабль и не один десяток транспортов.

Поднявшись на палубу, командир молча разглядывал английские корабли. «Войны, кажется, не было, по какому же случаю здесь британский флот?» Он перевел подзорную трубу на берег. В прибрежном рыбацком поселке было на вид все спокойно.

— Распорядитесь, Федор Федорович, поднять сигнал Для призыва лоцмана и дать выстрел из коронады.

Не успел рассеяться дым от выстрела, как от английского линкора отвалила шлюпка и направилась к «Диане». Поднявшийся на палубу лейтенант прояснил Дело:

— В Зунд пришел королевский флот, двадцать пять линкоров, фрегаты и прочая мелочь, — рассказал он Головнину, — на транспортах двадцать тысяч войск.

— По какому случаю? — недоуменно спросил Головнин.

Лейтенант замялся.

— Мне лишь известно, сэр, что датчане не в силах сопротивляться французам, и наша обязанность, чтобы французы не употребили в свою пользу датский флот.

Лейтенант, видимо, прибыл узнать цель прихода на рейд русского военного корабля.

Вскоре англичанин отправился обратно, лоцман не появлялся, шлюп подошел ближе к берегу, где несколько лодок снимали сигнальные буи.

— Посмотри, Петр Иванович, датчане неспроста баканы снимают, знать, приход британцев им не по нутру.

Разглядывая английские корабли, Головнин увидел, что на них тоже подняты сигналы с призывом лоцманов и флаги, почти такие же, как на «Диане». Он подозвал Мура.

— Поднять наш российский флаг первого адмирала. Спустите шлюпку, — капитан поманил мичмана Рудакова. — Илья Дмитрии, садитесь в шлюпку, поезжайте на берег за лоцманом. Поясните датчанам, что мы русские и наша задача идти в Копенгаген и далее.

Не успела шлюпка отойти от борта, как показалась лодка с лоцманом.

— Мы вас приняли за англичан, — лоцман крепко выругался.

Ветер стих, пришлось отстаиваться на якоре. Когда стемнело, на берегу раздался барабанный бой, все загрохотало, небо осветилось сполохами пушечных выстрелов копенгагенских батарей.

Лоцман на верхней палубе бранился, размахивая руками, ругал англичан:

— Они вздумали промерить глубины, чтобы высадить десант, но у них это дело не пройдет.

Утром Головнин отправил на шлюпке в Копенгаген Мура. Он знал английскую родословную мичмана по отцу и то, что он неплохо знал голландский.

— Разыщите нашего посла и вручите ему мое письмо. Получите от него ответ и, не мешкая, возвращайтесь.

Шлюпка ушла, а Головнин пояснил Рикорду:

— Незачем нам идти к Копенгагену, здесь, видимо, свара начинается, а у нас другие цели.

Мур не задержался, скоро вернулся и подтвердил опасения командира:

— Наш посол и все дипломаты покинули город. Комендант Белли, начальник обороны, просил передать, что город осажден англичанами и письмо переслать невозможно.

Выслушав Мура, командир решил разобраться во всем обстоятельно.

— Снимайся с якоря, Петр Иваныч, и отходи подалее от берега, а я разведаю, что и как, и скоро вернусь, — распорядился он Рикорду, — нам так или иначе запасаться мясом и зеленью надобно, а здесь только ядра да пули.

На пристани Головнина окружили вооруженные датчане. «Не знаю, почему им в голову вошло, что шлюп наш послан вперед от идущего к ним на помощь российского флота, со всех сторон меня спрашивали, то на французском, то на английском языке, а иногда и по-русски, сколько кораблей наших идет, кто ими командует, есть ли на них войска. Караульный офицер с нуждою мог ко мне приблизиться сквозь окружившую меня толпу. Нельзя было не приметить страха и огорчения, изображенного на их лицах, а особливо, когда они узнали прямую причину нашего прибытия». Русского капитана тепло приняли генерал Пейман и командор Белли, начальник обороны датчан.

— Англичане требуют от короля, чтобы мы отдали им весь наш флот. Боятся, французы им воспользуются. Больше того, они требуют и наш замок им передать, — возмущался генерал. — Они пришли на рейд крадучись, мы их снабжали провизией и водой безвозмездно, а теперь они объявили нам ультиматум.

К сказанному генералом несколько огорченных слов добавил командир Белли.

— Мы предполагали, что Россия придет нам на помощь, но, видно, у вашего царя своих забот немало.

— У правителей всегда забот полон рот, — Головнин несколько развеял грусть командора, — но я прошу вас переправить мои письма к нашему послу.

Командир дал слово при первой же оказии отправить Донесение русского капитана и дружески посоветовал:

— С часу на час англичане могут атаковать нас, потому вам безопаснее сняться с якоря и перейти в Эльсинор. Там вас снабдят и провизией.

Возвращаясь на шлюпке, Головнин поеживался. Зеркальная поверхность бухты не радовала моряка. «Видимо, остается только на верпах вытягиваться».

Едва ступив на палубу, командир озабоченно сказал встречавшему его Рикорду:

— Играй аврал, Петр Иваныч, сей же час снимаемся с якоря.

— Шлюпку на борт?

— Ни в коем разе, спускай еще шестивесельную, — командир кивнул на поникший вымпел, — ветра нет, будем перетягиваться на якорях, завозами.

Рикорд недоуменно спросил:

— К чему спешка? Быть может, ветерок потянет.

Не любил командир лишних вопросов, но тут пояснил:

— Датчане ждут скоро штурма, а нам сия перепалка ни к чему.

Нудная и изматывающая работа перемещать судно завозом якорей. Сначала малый якорь, верп, спускают на шлюпку, потом завозят в нужном направлении на всю длину якорного каната, бросают верп в воду и начинают шпилем выбирать якорный канат, подтягивая судно к верпу. В это время на шлюпку грузят другой якорь, опять завозят, бросают и вновь подтягивают к нему судно. И так вся операция повторяется, пока судно не достигнет намеченного пункта.

Спустя три часа «Диана» поравнялась с английской эскадрой. Командир насчитал больше двадцати линкоров и столько же фрегатов.

— Транспортов не менее двухсот, — доложил Рикорд и показал на вымпел. Он, едва шевеля косицами, начал расправляться.

— Подымай гребные суда, будем ставить паруса. Главное, что мы выбрались с директрисы [51] благополучно.

Лавируя, шлюп медленно двигался из бухты против сильного течения. Наступил вечер, и за кормой загромыхали бомбардирские суда, посылая смерть и разрушения в Копенгаген…

В Эльсиноре шлюп встретили радушно и военные, и купцы, но город пустовал, жители перебрались в пригород.

— Прежде здесь был постоялый двор балтийской торговли, — задумчиво проговорил Головнин, — а нынче улицы пусты, а нам бы побыстрее обзавестись провиантом и пора в Портсмут следовать.

«Деятельность — неразлучный товарищ коммерции, — проницательно заметил он, — повсюду в нем являлась; но ныне едва человека можно было встретить на улице; купеческие конторы и лавки заперты, лучшие из них вещи перевезены в замок, и все молодые граждане, способные к понесению оружия, расписаны по пушкам в крепости, где они должны были находиться почти безотлучно. Город был так пуст, и печаль, или, вернее, отчаяние жителей столь велико, что я не имел никакой надежды купить что-либо из нужных для шлюпа вещей». Но нашелся добрый помощник, морской офицер Туксон. Оказалось, что его сын служит в Кронштадтской эскадре. Он-то и поднял быстро на ноги всех своих знакомых купцов. На «Диану» потянулись юркие люди с зеленью, мясом, водкой, и все продавалось «не дороже обыкновенных цен в мирное время».

Матросы слонялись вокруг кипящих котлов, где варились щи, и весело приговаривали:

— Англичан-то местные жители потчуют пулями, а нас одаривают доброй провизией…

Северное море встретило мореходов непривычным для летнего времени сильным норд-вестом и штормами. Две недели дрейфовал шлюп к берегам Норвегии. Когда штормовой ветер затих, на смену ему пришла, как обычно, тягучая зыбь с запада.

Но штиль оказался кратковременным. Не прошло и суток, ветер зашел к югу, посыпал мелкий дождь, сильно похолодало, а ночью начался сильный шторм. На рассвете не покидавший шканцы капитан первым заметил вдали странное судно без мачт.

— Должно быть, купец стал на якорь, — высказался лоцман. Спустя полчаса Головнин засомневался и подозвал вахтенного Рудакова.

— Судно явно дрейфует и, видимо, бедствует, спускайтесь к нему, быть может, там люди погибают.

Рудаков вызвал наверх матросов, скомандовал рулевому и недовольно пробурчал:

— Всю ночь выбирались на ветер, едва на три мили поднялись, а теперь все насмарку.

— Человек цену не имеет, мичман, — жестко ответил командир, — каждый моряк по совести обязан помогать собрату.

К судну подошли на два-три кабельтова, приготовили к спуску шлюпку, но на верхней палубе судна никто не показывался.

— По-моему, судно покинуто командой, — опуская подзорную трубу, сказал Головнин стоящему рядом Рикорду. Тот, не отрываясь, продолжал всматриваться, отозвался:

— Ни одной души на верхней палубе.

— Распорядись, Петр Иваныч, быстренько выпалить из пушки, ежели кто живой там есть, очухается.

На верхней палубе засуетился унтер-офицер Федот Папырин и два канонира. Рявкнула пушка, потянулись томительные минуты. Но судно будто вымерло.

— Ну и слава Богу, — складки разгладились на лице командира. — Теперь совесть чиста, выбирайтесь на ветер, — распорядился он вахтенному мичману.

Паруснику в открытом море встречный ветер не доставляет особых забот. Это только отдаляет срок прибытия в конечный пункт. Как, к примеру, случилось с «Дианой». Больше месяца преодолевала она путь от Датских проливов до Портсмута. Каждый час в среднем шлюп продвигался менее чем на 1 милю. Но штормовое море сыграло на руку командиру. За минувший месяц он выявил для себя, что судно «ни в корпусе, ни в вооружении никакого значащего повреждения не претерпело». А главное, «Диана» явила «два отменно хороших свойства, почти необходимых для всякого судна, предназначенного к плаванию в обширных морях, подверженных всегдашнему большому волнению и частым штормам: во-первых, она была весьма покойна на валах, и качка ни с носу на корму, ни с боку на бок не могла причинить большого вреда снастям.

Второе ее доброе качество состояло в легкости, с какой она поднималась на валах; ни один вал, как бы он велик ни был, в нее не ударил, и воды никогда много не поддавало, лишь одни только небольшие всплески и брызги мочили палубу».

К Портсмутскому рейду «Диана» приблизилась лунной ночью при сильном встречном норд-осте, к тому же начался отлив. Пришлось ждать рассвета, лоцман не рискнул входить в темноте.

Вахтенный Федор Мур, обычно невозмутимый, переходил с борта на борт, всматривался в берега, видимо, тревожили душу всполохи воспоминаний о прародителях. Но он же первый заметил на рейде российский корабль.

— Справа на рейде фрегат под российским флагом!

Отдав якорь, «Диана» салютовала пушками флоту союзной Великобритании. Переодеваясь в мундир, Головнин приказал спустить шлюпку. Этикет предусматривал нанести визит командиру порта и местному начальству. За корабль командир был спокоен. Рикорд придирчиво проверял надежность отданного якоря, без суеты, но властно распоряжался мичманам и унтер-офицерам по уборке парусов, приведению в порядок такелажа.

— Англичане небось все глаза на нас пялят, как, мол, русские увальни с парусами управляются, — посмеивался Рикорд, расхаживая на шканцах и то и дело бросая короткие реплики матросам. — Подвязывайте, братцы, все без соплей, реи равняйте по линеечке, канаты в бухточки свивайте.

Головнин, выйдя на палубу, ухмыльнулся, придраться было не к чему.

— Я нынче отправлюсь на фрегат, сие «Спешный», который раньше нас ушел из Кронштадта с «Вильгельминой», но где его спутник, непонятно.

Командир 44-пушечного фрегата «Спешный» капитанлейтенант Ховрин встретил Головнина на шканцах. Он внимательно следил за мастерской постановкой «Дианы» на якорь и похвалил Головнина:

— Твой экипаж лучше моих стервецов срабатывает. — И тут же пригласил Головнина на чашку чая в каюту. Они были коротко знакомы по Кронштадту и прежней службе.

Головнин знал, что «Спешный» отправлен с необычным грузом на эскадру вице-адмирала Сенявина в Средиземное море. Фрегат вез годовое жалование морякам, более двух миллионов золотом и серебром. Сопровождал туда же транспорт «Вильгельмину» с имуществом. На вопрос Головнина командир удрученно махнул рукой.

— Ты же знаешь Чичагова, он шаркает перед государем, а тот приказал доставить в Англию князя Долгорукого со своей половиной и детьми. В Немецком море шторм нас прихватил, — Головнин понимающе слушал. Видимо, это был тот самый затяжной шторм. — «Вильгельмина»-то похуже твоей «Дианы», — продолжал Ховрин, — начала отставать, я же не мог ее бросить, а князюшка взбеленился, требовал идти немедля сюда, княгиня его укачалась. Я приказал Пельгарду переждать шторм в Норвегии и догнать меня в Портсмуте. Да вот уж неделя минула, а их нет. Случаем не встречал?

Головнин сочуственно развел руками.

— Не видал и не слыхал, Николай Григорьевич. А тебе, брат, не позавидуешь, пожалуй, на пороховой бочке спать покойней, чем на твоем багаже. На берегу-то что слышно?

— На берег я сам ни разу не сходил. Послал депешу нашему посланнику в Лондон. Мичманцы мои калякают, покуда на берегу затишок, но англичане зашевелились. В Арсенал и в доки наших не допускают…

Первый визит на берегу, как положено, Головнин нанес главному командиру порта адмиралу Монтегю. Внешне англичане, узнав о цели вояжа, приняли командира шлюпа весьма любезно.

Возвращаясь на шлюп, Головнин купил несколько свежих газет. Бегло пробежал по заголовкам, после ужина задержал в кают-компании офицеров и гардемаринов.

— Нам следует извлечь все выгоды из стоянки в Портсмуте. Завтра же приступать каждому по своей части к ремонту и поправке заведывания. Ты, Андрей Степанович, — командир обратился к штурману, — к утру готовь все три хронометра. Я завтра еду в Лондон, забот немало. Выверить хронометры, весь инструментарий штурманский приобрести, закупить теплую одежду для матросов, провизию, вино, водку и ром, свинец для Охотска. Думаю изготовить две шлюпки легкие, наши-то прочны, дубовые, но тяжелы.

Отпустив всех, Головнин задержал Рикорда, протянул ему газеты.

— Неладное затевается, Петр Иваныч, газеты шумят, что Англии с Россией не по пути, государь, мол наш якшается в союзе с Наполеоном.

— В таком случае нам не след здесь задерживаться, — сразу же высказался Рикорд.

— О том я всю ночь размышлял, более того, задумку имею, через министра нашего в Лондоне испросить у правителей Англии грамоту охранную.

— Какой смысл?

— А такой, что воюющие державы неприятельским судам, подобным «Диане», плывущим для открытий, паспорт дают. По оному виду мы можем свободно входить в порты, принадлежащие англичанам, ежели между нашими державами война откроется.

— Ты-то откуда про сию бумагу прознал? Головнин ухмыльнулся.

— Голь, брат, на выдумки хитра. Нам свою цель достигнуть надобно. Поскольку вверило мне начальство шлюп, обязан все предпринять для предохранения от опасности…

В кают-компании неслышно появился Иван и поставил перед собеседниками стаканы с горячим чаем.

— Рому добавил? — буркнул Головнин.

— Точно так, ваше благородие. — Григорьев направился к выходу.

— Погоди, — остановил его Головнин. — Сей же час, не мешкая, перетряхни весь гардероб, отбери белья две пары, плащ мой, мундир. Почисти штиблеты. Прибери себе амуницию форменную, завтра после обеда отъзжаем с тобой в Лондон, недели на две, не менее.

Когда дверь затворилась за вестовым, Головнин вспомнил:

— Ежели Мур запросится на берег, отпусти его, пускай своих родичей проведает. Кто другой из офицеров и гардемаринов — по своему усмотрению. Только строго предупреди — по кабакам не шастать. Здесь не Кронштадт. Оберут до нитки, а то и ножом пырнут…

В Лондоне, в русском посольстве, за год отсутствия Головнина произошли перемены. Прежний посол, граф Воронцов, не согласный с политикой Александра I, подал в отставку. Недавно на его место назначили тайного советника Дмитрия Алопеуса. К нему-то обратился Головнин в первую очередь.

— Ваше превосходительство, честь имею, флота его величества государя императора, лейтенант Головнин, командир шлюпа «Диана», в Портсмуте пребывающего, — официально представился Головнин.

— Слушаю вас, чем могу служить? — несколько суховато спросил советник.

Головнин протянул ему папку с документами.

— Прошу ваше превосходительство переправить мои рапорты в Государственную Адмиралтейств-коллегию и их высокопревосходительству, господину Морскому министру, с докладами о благополучном прибытии.

Алопеус бегло пролистал документы.

— Видимо, у вас есть просьбы?

— Точно так. Для дальнейшего плавания господином Морским министром заказаны прежде в Лондоне разный мореходный инструмент, а также имущество.

— Да, мне это известно, я получил соответствующее уведомление. По всему кругу ваших забот у нас ведает консул Самуэль Грейг. К нему я дам вам записку, он исправно все определит. Правда, нынче он занемог, но все равно, у него есть помощники.

— Дозвольте еще, ваше высокопревосходительство, в части безопасности нашего вояжа. Как я усматриваю из газет, не все ладно между нашими дворами.

— Похвально ваше отличное знание языка, действительно, это так.

Головнин подробно изложил послу свою задумку. Тот выслушал, не перебивая.

— Пожалуй, ваш замысел удачен, — согласился Алопеус. — Оставьте у секретаря все ваши доводы, и я займусь этим безотлагательно…

В тот же день Головнин побывал у консула Грейга. Оказалось, что он в курсе всех мероприятий, связанных с плаванием «Дианы», но «и был отчаянно болен». Головнин встревожился, а консул его успокоил:

— От моей болезни никакой остановки в деле не произойдет, потому что попечение о них взял на себя мой брат, он в этих делах поболее меня сведущ.

— А как быть с инструментами?

— По предписанию министра Чичагова инструменты для вас готовы, платье для людей заказано. Единственно, что не сделано, так это про свинец я не ведаю. А водку, ром и вино брат мой будет просить в Коммерческом департаменте.

«Будучи обнадежен таким образом г-ном консулом», Головнин занялся своими делами — покупкой карт, книг, выверкой мореходных инструментов.

Спустя неделю консул внезапно скончался, и навалились новые заботы, как быть? Посол не имел никаких связей по линии снабжения, беспокоить в такие дни брата Грейга командир «Дианы» не решился, а время уходило. Попытался кое-что сделать самостоятельно, но где там.

Еще пятнадцать лет назад Юрий Лисянский, впервые вступив на Британские острова, едко заметил: «Народ, с которым мы теперь имеем дело, весьма просвещен в денежных обстоятельствах и к карманному величию имеет бесспорную почтительность. Коротко сказать — всякий шаг наш здесь стоит не менее шиллинга. Съехавши в Гулль, взяли с нас по гинее за несколько рубах и мундир, которые были в чемодане у каждого, взяли за то, что мы — русские, за то, для чего едем в Лондон, и, по крайней мере, по гинее за то, отчего мы не говорим по-английски. На дороге же в Лондон всяк, кому токмо было время, драл с нас бессовестно…»

Вскоре и Головнину пришлось испытать на себе вероломство английских чиновников. Началось с того, что Грейг сам напомнил о себе и сообщил, что все припасы для шлюпа отправлены, за исключением водки, рома и вина.

Известно, что спиртное матросы на корабле потребляют не для веселого настроения, а как средство профилактики от простуды. В теплых широтах и летом такие напитки выдаются в половинной дозе, а крепкие и вовсе не отпускаются. Не секрет, что продажа алкоголя дело прибыльное. Когда за него были уплачены деньги и большая часть погружена, таможенники внезапно затребовали купеческую пошлину.

— Что они, рехнулись? — возмутился командир. — Наше судно под военным флагом, не для торга берем спиртное.

Грейг смущенно мялся, разводил руками, а Головнин ответил прямо.

— Взятку, видимо, позабыли им дать? Так пускай сами теперь выгружают, а я откажусь и вовсе, по пути на Мадере закупим ром.

Рикорд давно доложил о готовности шлюпа к вояжу, а командир метался то в Портсмут, то в Лондон, беспокоился о грядущем.

Посол Алопеус наконец-то уговорил статс-секретаря Канинга доложить королю, и шлюп получил охранную грамоту от Адмиралтейства.

— Воля короля для лордов Адмиралтейства — закон, котя они нехотя сие произвели, — сообщил посол Головнину, — мне стоило немало хлопот употребить, дабы увещевать статс-секретаря. Но документ, слава Богу, для вас благоприятный составлен.

Алопеус вынул из папки бумагу и, пробежав ее глазами, продолжал:

— Извольте, предписано всем начальникам морских сил и портов Великобритании, — «до коих означенный шлюп будет иметь дело, оказывать ему всякое со стороны их зависящее пособие и не препятствовать в его плавании, о чем г-н Канинг, извещая вас, уведомляет, что на сие воля Его в-ва короля последовала. Вследствие чего мы вам повелеваем и предписываем: в случае встречи с вышеупомянутым российским шлюпом не чинить ему в плавании ни малейшего препятствия и оказывать всякое возможное пособие, дружество и гостеприимство».

На «Диане» командир сразу же пригласил в каюту Рикорда и протянул ему предписание Адмиралтейства:

— Читай, Петр Иваныч, нынче можем без опаски отправляться, британцы нам не помеха.

Пока Рикорд читал бумагу, Головнин разложил на столе карты, вызвал штурмана:

— Тащи, Андрей Степанович, весь инструментарий, определим наши генеральные курсы от Европы до Америки.

Без особых хлопот плавают мореходы проторенными путями в знакомых морях, Балтийском, Северном, Средиземном.

Острый штурманский глаз с лету схватывает знакомые ориентиры на берегу, приметные складки местности на островах, выставленные буи и вехи на воде. Правда, когда штормит и берега закрыты завесой дождя или тумана, приходится пережидать под берегом на якоре. Но опытные лоцманы, например, в Северном море приноровились определять место судна по грунту на дне. У берегов Норвегии — одно, около Ютландии — другое, вблизи Голландии — третье. Даже посредине Северного моря на Доггер-банке цвет песочного грунта говорит рыбакам, где они находятся. Потому-то иногда на малых каботажных судах, которые плавают вдоль берегов, моряки и рыбаки обходятся без карт. Иное дело в океане. Мореплаватель, впервые пересекающий его акваторию, исходя из назначенного пункта, учитывая вероятные погодные условия, заранее определяет генеральные курсы плавания, или, как принято говорить у штурманов, делает предварительную прокладку на карте.

Для Головнина сейчас не существовало проблем. Еще зимой, в Кронштадте, он перелопатил записки Гидрографического департамента, скрупулезно изучал карты, не раз перечитывал описания Лаперуза, Кука, Ванкувера, не раз выспрашивал Крузенштерна и Лисянского.

Разложив на карте транспортир, линейку, командир взял циркуль-измеритель и бросил Хлебникову:

— Записывай. Первый генеральный курс — траверз мыса Лизард, траверз Мадеры, зюйд-вест, тень вест тысяча сто миль. Второе, зюйд-вест, тень зюйд на Канарские острова триста миль…

Штурман едва успевал за командиром. Видимо, эти маршруты не раз прикидывал он на карте, помнил поворотные пункты, новые курсы мимо островов Зеленого мыса, мыса Фрио, островов Святой Екатерины…

В последних числах октября наконец-то английская таможня сняла все препоны, и на «Диану» погрузили все до одной бочки. Но, видимо, немало крови попортили мздоимцы командиру «Дианы», и в сердцах он вылил свое возмущение в гневных строках: «… все купцы, как подданные британской короне, так и иностранные, знают, что подлее, бесчестней, наглее, корыстолюбивее и бесчеловечнее английских таможенных служителей нет классу людей в целом свете; и потому не хотел сделать им обыкновенных подарков или лучше сказать, дать взятков, к коим они привыкли, и ожидают от всякого в них нужду имеющего человека, как бы своего должного. Честь и совесть — слова им неизвестные…»

Прежде чем покинуть Портсмут, Головнин попрощался с Ховриным. Только что в порт пришла потрепанная штормами «Вильгельмина». Транспорт надо было чинить, а отношения между Англией и Россией обострились до предела.

— Мой тебе совет, Николай Григорьевич, — сочувственно сказал Головнин, — подай рапорт Алопиусу и отправляйся к Сенявину. Лучше одним транспортом с амуницией пожертвовать, чем казною.

— У меня инструкция Чичагова, — хмурился Ховрин, — следовать с транспортом безотлучно. Так и так суда не миновать.

— Тебе видней, дай-то Бог, чтобы все обошлось.

— Попутного ветра тебе, Василь Михалыч, семь футов под килем…

На рассвете 3 ноября вахтенный мичман Илья Рудаков разбудил задремавшего штурмана.

— Андрей Степаныч, справа мыс Лизард открылся.

На верхней палубе затопали сапогами матросы, менялись вахтенные на шкотах и брасах, рулевые, штурманский помощник спешил на корму определять скорость по ручному лагу [52]. Сменившиеся с вахты матросы, поеживаясь от мороси, не уходили вниз. Потянулся дымок из камбузной трубы, на плите варилась каша, гремели чайники. Постепенно на верхний палубе собралась вся команда. И все как один расположились на правом борту, держась за ванты, боканцы [53], закрепленные на них шлюпки. Так получилось, что «Диана» слегка накренилась в сторону наветренного борта и немного прибавила ходу.

Рикорд, подставив лицо холодным порывам ветра, запахнул плащ, не поворачиваясь, сказал стоявшему рядом Головнину:

— Никак Европа-матушка последнее прости-прощай нам посылает.

Головнин молча, едва заметно покачал головой в знак согласия. Обнявшись, молча стояли матросы. Что-то ждет их впереди, какое испытание приготовил океан, и вообще — суждено ли им вновь вернуться домой…

Пожалуй, подобные настроения искренне запечатлел их командир, вглядываясь в исчезающий за кормой мыс Лизард. Это «была последняя европейская земля, нами виденная, мы оставляли оную с такими же чувствами, как бы покидали собственное наше отечество: нельзя было не приметить изображения печали или некоторого рода уныния и задумчивости на лицах тех, которые пристально смотрели на отдаляющийся от нас и скрывающийся за горизонтом берег. Что принадлежит собственно до меня, то из четырех случаев моего отправления из Европы в дальние моря, я никогда не оставлял ее берегов с таким чувством горести и душевного прискорбия, как в сей раз. Даже когда я отправлялся в Западную Индию, в известный пагубный, смертоносный климат, и тогда никакие мысли, никакая опасность и никакой страх меня нимало не беспокоили: может быть, внутренние, нам не постижимые тайные предчувствия были причиной такой унылости в духе. А может статься, продолжительное время, потребное на приведение к концу нашей экспедиции, в течение коего мы должны были находиться вне Европы и в отсутствии от родственников и друзей, и в исполнении которой необходимо должны неоднократно встречать опасности и быть близко гибели, рождали отдаленным, неприметным образом такие мысли, кои наводили огорчение при взоре на оставляемый берег, воображая, что он последний из европейских земель, который мы видим и покидаем!»

Но океан отпустил морякам самую малость времени на лирическое настроение и уже к вечеру проявил свой нрав. Восточный ветер усилился до ураганной силы, небо заволокло тучами, хлынул дождь. Вроде бы попутный ветер, фордевинд, а весьма коварен и опасен для парусников. Гигантские волны, подбивая судно с кормы, накрывают его целиком, прокатываясь страшным смерчем по верхней палубе, сметая все на своем пути, часто круша и ломая мачты, рвет беспощадно паруса, ударяя в руль, сбивает с курса. Поэтому при фордевинде, или, как его зовут моряки «фордаке», корабли обычно подбирают паруса, ложатся в дрейф и пережидают, пока ветер изменится или стихнет. Особенно опасен фордевинд для судов в полном грузу, как «Диана». Но, уменьшив парусность, Головнин подметил, что шлюп довольно сносно ведет себя на попутной волне. Чтобы не терять драгоценное время, командир решил не останавливать движение и сам правил вахту.

Все бы ничего, шлюп с подобранными парусами устоялся на курсе, лишь отдельные волны, достигая палубы, испытывали на прочность такелаж, но здесь и случилась беда. На левом борту на боканцах висела самая лучшая пятивесельная шлюпка, купленная в Портсмуте. По чьему-то недосмотру еще в порту носовой гак, то есть крюк, подъемных талей не закрепили, как положено на шлюпке. Опытный моряк Хлебников даже при лунном свете заметил эту небрежность.

— Василий Михалыч, — крикнул он сквозь штормовой ветер на ухо командиру, — шлюпку-то слева сорвать может!

В этот момент на «Диану» обрушился шквал, Головнин занялся командами на руль, парусами.

Тут с кормы покатился очередной вал, подбросил шлюпку, сорвал с носовых талей, а следующей волной и вовсе оторвал ее. Не успели опомниться, очередной вал едва не сорвал другую, шестивесельную шлюпку на корме, но эту успели притянуть и закрепить дополнительно.

Командир не скрывал своего огорчения за ужином в кают-компании, но не меньше возмущался лекарь Богдан Бранд.

— Надо же беде случиться, почти весь запас свежей капусты был в шлюпке и все пошло на корм рыбам.

Штормовая погода сопровождала «Диану» до острова Мадеры, где моряки впервые встретили большого кита.

Морское чудище, то и дело пуская фонтаны, сопровождало шлюп до заката солнца. От Мадеры путь лежал к Канарским островам, а оттуда к островам Зеленого мыса.

У Канарских островов, несмотря на качку, команда по очереди наблюдала в телескоп солнечное затмение…

В последних числах ноября пересекли тропик Рака и наконец-то задули с севера долгожданные попутные пассаты. Они сопровождали «Диану» до самого экватора. Острова Зеленого мыса показались после полудня 1 декабря. Первым заметил их штурман и не стал тревожить отдыхавшего командира. В окуляр подзорной трубы слева по корме на горизонте в лазурном небе засверкала на солнце маленькая блестящая точка…

— Сие не иначе остров Антония Святого, — передавая подзорную трубу вахтенному Муру, штурман поспешил взять пеленг.

— Так и есть, — радостно воскликнул Хлебников, — судя по карте, до сей вершины миль шесть десятков.

На палубе появился в рубашке с расстегнутым воротом командир.

— Что за шум? — шутливо спросил он, хотя уже с утра сам высматривал приметный по описаниям пик.

— Все по порядку, Василь Михалыч, пеленг норд-ост, на полрумба к осту, как мы и рассчитывали.

Не отрываясь от подзорной трубы, Головнин ответил:

— Острова сии к Африке принадлежат, Андрей Степаныч, а нам в аккурат менять галс на мыс Фрио к Америке Южной. Выдай-ка нам курс по компасу на сей мыс.

Командир повернулся к Рикорду.

— А что, Петр Иваныч, рыбина наша, я чую, взваривается?

Рикорд и рядом стоявшие матросы засмеялись.

— Уха должна быть славной, господин капитан, сам пробовал. Такую бы рыбину изловить к экватору, на праздник Нептуна.

На восходе солнца матросы Михаил Шкаев и Тарас Васильев всю ночь торчали на корме с удилищем и были вознаграждены. Едва-едва справились они с громадной рыбиной более двух пудов весом, по прозванию «обжора». Хватило с избытком на всю команду и ухи, и жареного…

В первый день нового, 1808 года «Диана» прошла неподалеку от острова Тринидад, и штурман выдал новый курс к месту стоянки на острове Святой Екатерины. Два с лишним месяца покинул шлюп берега Европы. Шторма и шквалы, ураганный ветер и затяжная, двухнедельная «мертвая зыбь» испытывали на прочность шлюп, а его экипаж на стойкость.

Кто лучше командирского взора оценит начальный этап вояжа? «В переходе из Англии до острова Св. Екатерины у нас никогда не было больных более двух человек, да и те имели самые обыкновенные легкие припадки, не зависящие нимало от морских вояжей, ни от перемены климата, и которые более трех дней не продолжались. Шлюп не потерпел никаких повреждений в корпусе, а в вооружении только фор-стеньга дала трещину в несносные жары, когда солнце было близко зенита; действие его лучей могло бы большой вред причинить нашей палубе, наружной обшивке и баргоуту, которые все сосновые, если бы мы не покрывали их парусами и брезентом всегда, когда солнце сияло. Сия предосторожность сделала нам большую пользу».

Почему Головнин избрал место стоянки у бразильских берегов на острове Святой Екатерины? Тут располагалась самая удобная обустроенная и известная в это время гавань на пути к южной оконечности материка. А главное, здесь уже побывали россияне, Крузенштерн и Лисянский, отсюда они проложили маршрут к мысу Горн. На переходе океаном Головнин не раз перечитывал заметки Лаперуза о пребывании в этих местах.

Солнце уже скрылось за горами, окружающими обширную гавань, когда «Диана» с зарифленными парусами, медленно лавируя, двигалась, отыскивая место для якорной стоянки. На баке стоял с лотом матрос первой статьи Матвей Черемухин и бросал каждые пять минут лот, то и дело кричал:

— Лот проносит!

Рядом расположилась баковая команда квартирмейстера, а попросту боцмана Ивана Большакова, готовая в любой миг отдать якорь.

При входе в незнакомую бухту каждый уважающий себя капитан заранее должен быть готовым ко всяким неожиданностям, а потому надежное и, пожалуй, единственное средство для остановки движения судна, якорь, всегда должен быть изготовлен к отдаче.

Головнин оставался невозмутимым. «Слава Богу, Черемухин на полную травит лотлинь, значит, более сотни саженей под килем».

Дело в том, что на карте, которую дал накануне похода Крузенштерн, «никакой опасности в сем проходе не назначено». Однако, полагая, что тут могут быть подводные камни, избежавшие внимания капитана Крузенштерна и которые не попали на его промер, Головнин и «предпочел безопаснейший, кратчайшему пути»…

Матросы давно подобрали все паруса, оставив только косые передние, стакселя, и на фок-мачте, самый нижний. Шлюп медленно продолжал движение, а на берегу будто все вымерло.

— Чудно как, — переговаривались матросы, — ни души не видать, токмо копошится один хлебопашец, а на нас и не глядит.

У входа в гавань на отлогих холмах виднелись три небольших крепостцы с башенками, но и они будто заснули. Под берегом стоял на якоре небольшой сторожевой бот, не подававший признаков жизни. Наблюдательный Головнин удивился. «… Невнимание гарнизона и жителей было так велико, что казалось, или На всех берегах сей пространной гавани нет ни одного жителя, или они все разбежались по лесам. Как бы португальцы ленивы и беспечны ни были, я не мог себе вообразить, что прибытие в их соседство военного судна (что здесь весьма редко случается) не возбудило в них любопытства, по крайней мере, выйти на берег и взглянуть на него, и более потому, что мы были под флагом, им малоизвестным. Пустота в такой обширной гавани, где кроме вышеупомянутого гард-кота, ни одного судна, ни одной лодки не было, глубокая тишина по берегам оной, высокие, окружающие гавань горы, покрытые непроходимым дремучим лесом, и слабый исчезающий вечерний свет представили нам сей прекрасный порт в таком диком, нелюдимом состоянии, что прежде не видевшие колоний, принадлежащих Португалии, с трудом поверили бы, что места сии когда-нибудь были обитаемы европейцами. По берегам рассеяно несколько хижин, но они казались нам необитаемыми или их жители были погружены в глубоком сне».

— Отдать якорь! — нарушая тишину, прозвучал чуть охрипший голос командира.

Пока травили и закрепляли якорный канат, Рикорд посоветовал:

— Пора бы разбудить португальцев пушкой.

В густых сумерках Головнин все же заметил, что от пристани отвалила небольшая лодка.

— Я так тоже думал, но, видимо, стражи проснулись, — ответил Головнин, протянув руку в сторону берега.

Пока спускали трап, командир подозвал мичмана Рудакова.

— Не сочти за труд, принеси из моей каюты португальский лексикон, он на полке.

На борт шлюпа поднялся португальский унтер-офицер, оказалось, что его послал комендант крепости. При помощи словаря, с грехом пополам, но уясняя суть сказанного, офицер передал, что утром о прибытии шлюпа сообщат в город губернатору.

Узнав, что шлюп пришел из России, офицер оживился.

— Я помню, ваши два корабля капитанов Крузенштерна и Лисянского три года тому назад стояли здесь неподалеку на якорях…

За ужином командир определил кратко смысл стоянки:

— Людям передохнуть надобно, провизией обзавестись свежей, стеньгу заново вырубить на берегу, штурману со своими помощниками на берегу все положения хронометров выверить.

Темнота окутала шлюп, проверив вахту, Головнин зажег свечу в каюте, отпустил Ивашку отдыхать.

Открыв книгу, Головнин отыскал заметки Лаперуза о прибытии к острову Святой Екатерины. «После 96-дневного плавания у нас еще не было ни одного больного. Дожди, туманы и перемены климата нисколько не повредили здоровью матросов и офицеров. Правда, что продовольственные наши запасы были превосходного качества. Само собой разумеется, что я предпринимал все меры гигиенической предосторожности, которые указывались мне благоразумием и опытом. Кроме того, чтоб поддержать на кораблях веселое расположение духа, каждый вечер, от 8 до 10 часов, если только позволяло время, устраивались у нас танцы».

«Ну что же, танцы неплохо, ну а наши песенники тоже не скучают», — подумал командир, прислушиваясь к запевалам на баке:

Утром шлюп переменил стоянку, подошел ближе на полторы мили к крепости Санта-Крус. Командир нанес визит коменданту, а затем губернатору Марицио де Сильвера в городе Дестерро, «молодому приятному человеку, из знатной фамилии», армейскому капитану.

Поблагодарив за приглашение отобедать, Головнин покинул дом губернатора, «любопытство заставило» его «пройти по всем главным улицам». Это ли не первая награда моряку после многомесячных скитаний. Головнину было с чем сравнивать, не раз бывал он в Лиссабоне, но губернский город Дестерро показался заурядным. «Примечательного, заслуживающего внимания путешественника в нем нет ничего».

Пока на берегу Хлебников в палатке колдовал с хронометрами, боцман с матросами тащили за три версты по лесным зарослям срубленное дерево для стеньги, квартирмейстеры разыскивали провизию, командир, иногда в одиночку, а чаще с Рикордом, обходил на шлюпке все закоулки обширной бухты. Бродил по окрестным холмам, присматривался к жителям, замечал «выгоды и невыгоды, какие гавань Святой Екатерины представляет заходящим в нее судам», размышлял. Здесь он начал излагать свое видение окружающей жизни, повествование о примечательных для него явлениях в тех местах, где он побывает за полтора десятка лет. Свои наблюдения, как правило, не откладывая, Василий Головнин заносил убористым почерком в специально заведенные тетради.

А вот и впечатления об обитателях далекого бразильского городка Дестерро и его окрестностей: «Гавань Св. Екатерины имеет еще одно преимущество, заслуживающее некоторое уважение от мореплавателей, а именно: добросердечный и смиренный нрав жителей, обитающих по берегам ее. Они суеверны, ленивы и бедны, но честны, ласковы и услужливы. Они ничего у нас не украли и не покушались украсть, хотя и имели разные к тому случаи на берегу. Если за некоторые ими продаваемые нам вещи они иногда и просили более настоящей цены, то есть: дороже того, за что бы они уступили их своим соотечественникам, то разность была очень невелика. Впрочем, ето весьма натурально: где же и в какой земле жители при продаже не употребляют в свою пользу неведения и неопытности чужеземцев? Притом, к чести их надобно сказать, что, получая от нас плату за доставленные ими на шлюп свежую провизию, зелень и фрукты в первые дни нашего пребывания, почти без всякого торга с нашей стороны, они нимало цены вещам не увеличили, что им легко можно было бы сделать под разными предлогами».

Первому кругосветному вояжеру, Магеллану, не привелось обогнуть мыс Горн. Он, не мудрствуя, на ощупь, огибая материк, повел свою флотилию на запад, первым открывшимся вдруг проливом. Тогда он отыскивал кратчайший путь на запад, в Тихий океан, к заветной цели, Индии. Правда, пролив оказался довольно замысловатым и труднодоступным даже для небольших Магеллановых каравелл. Спустя столетие крайнюю южную точку вблизи американского материка голландские мореплаватели окрестили мысом Горн.

Название маленького голландского городка стало синонимом грозного предупреждения приближающимся к этим местам путешественникам.

Одно название этого места вызывало неприятные ощущения у мореплавателей. Ураганные ветры месяцами несли с запада штормовые волны, швыряли суда, стремившиеся на запад, словно щепки, отбрасывая их на исходные рубежи, а то и унося далеко к востоку.

Десятки кораблей военных, купеческих, поисковых в борьбе со стихией нашли себе могилу на меридиане мыса Горн в южных широтах. Редким смельчакам удавалось выйти победителями в жестокой схватке с океаном.

Четыре года тому назад среди них оказались россияне Крузенштерн и Лисянский. Быть может, в какой-то мере им улыбнулась удача, матушка-природа на какой-то миг подустала и решила немного передохнуть. И все же, приближаясь к мысу Горн, Лисянский заметил: «Всяк легко вообразить себе может, в каком неприятном находились мы тогда положении; кроме ужасного волнения и жестокого ветра, еще непрестанный дождь, снег и крупный град беспокоили нас чрезмерно».

Но непогода не остановила русских мореходов. «Корабль „Нева“ во время своего 24-дневного плавания от земли Штатов до мыса Виктории подвинулся к востоку только на 40 миль по долготе. Из наблюдений же, сделанных в разные дни, было видно, что течение влекло нас иногда к югу и западу, а иногда к северу и востоку. Словом, мыс Горн такое место, где случайно можно встречаться с плохим и хорошим, с обстоятельствами, могущими содействовать успешному плаванию или препятствующими этому…»

Получалось, что шлюп «Нева» в среднем за сутки продвигался вперед на полторы мили. И все же Юрий Лисянский, несмотря на все невзгоды и жестокую схватку со стихией, не соглашался с предубеждениями некоторых мореплавателей. «Хотя часто многие мореходцы опасаются обходить мыс Горн, но по моим замечаниям он почти не отличается от всех других мысов, лежащих в больших широтах. Как по описанию прежних мореплавателей, так и по собственным нашим опытам, заключать должно, что около сего мыса даже и в зимнюю пору также случается совершенно тихая погода и переменные ветры, как и в Европе. Ежели лорд Ансон претерпел здесь великий вред от свирепствовавшей тогда бури, то сие самое могло воспоследовать и в английском канале». Конечно, Лисянскому вольно было рассуждать. Но в какой-то степени ему и Крузенштерну подыграла природа. Великий океан и Атлантика, видимо, в ту пору не были столь беспощадными к своим пришельцам, как случалось прежде. Нельзя забывать, что рядом, в пределах видимости, боролся со стихией и его верный товарищ Крузенштерн на шлюпе «Надежда».

День 9 февраля, когда «Диана» пересекла параллель мыса Горн, экипаж шлюпа и его капитана поразило невиданное зрелище: «… увидели мы недалеко впереди высокую землю: счисление наше, сделанное от пункта, вчерашнего числа верными астрономическими наблюдениями определенного, вело нас далеко от мыса Сан-Жуана, и земли у нас впереди никакой быть не могло, но призрак был столько обманчив, что чем более мы его рассматривали, тем явственнее и приметнее казался он землею. Горы, холмы, разлоги между ними и отрубы так чисто изображали настоящий берег, что я начал сомневаться: не снесло ли нас к западу весьма сильным течением, и что видимая нами земля есть Статенландия и часть Огненной Земли. Мы легли в дрейф и бросили лот, но линем в 80 сажен дна не достали; после чего, поставя все паруса, опять пошли прямо к берегу, который скоро начал изменяться в своем виде, и туман подниматься вверх. Я во всю мою службу на море не видывал прежде такого обманчивого призрака от туманов, показывающихся вдали берегом».

Туман рассеялся, ветер стих, а с западу потянула «мертвая зыбь». На гладкой поверхности то и дело фонтанировали киты, иногда вперегонки с шлюпом пускались касатки.

Спустя два дня «Диана» пересекла меридиан мыса Горн, и, казалось, можно было бы праздновать победу. Без видимых усилий шлюп вступил в акваторию Великого океана и «счастливо обойдя мыс Горн, путь к Камчатке более не представлял никаких затруднений и препятствий и мог быть совершен в короткое время». Но не тут-то было. Коварный мыс напомнил о себе жесточайшим штормом с Ураганным противным ветром, потянул к себе невидимым магнитом…

Двадцать дней и ночей стихия измывалась над «Дианой», бросала ее, словно щепку. То дразнила, на короткое время увлекая на запад, то с ожесточением волокла к Норд-осту, медленно, но неуклонно приближая шлюп к Огненной Земле…

Иногда сутками, без перерыва, матросы «принуждены были часто с дека, где жила команда, и из офицерских кают ведрами выносить воду». На верхней палубе вахтенных накрывало очередным валом, а сверху сыпал дождь со снегом…

Доктор с каждым днем становился сумрачней и наконец зашел в каюту командира:

— Господин капитан, смею известить вас, что большая половина команды подвержена цинготной болезни.

— Что предлагаешь? — воспаленными от бессонницы глазами вопросительно смотрел на лекаря командир.

— Надобно хину класть в водку, сие окупится некоторым улучшением…

Следом за доктором вошел осунувшийся Рикорд. Плащ он скинул у входа, а насквозь мокрый сюртук расстегнул, оттянул пальцами мокрую рубаху.

— Слава Богу, Василий Михалыч, покуда хоть грешное тело не остыло вовсе, белья на перемену нет. Добро Ивашка на камбузе просушивает.

Грустная улыбка скользнула по лицу Головнина.

— Садись, Петр Иваныч, решать надобно, куда путь держать. — Командир ткнул пальцем в лежащую на столе инструкцию.

— Адмиралтейцы нам предписали избрать курс вокруг Горна или к Доброй Надежде, по обстоятельствам. Барометр вторую неделю падает, люди хворают. Я за разумное почитаю более напрасно времени в этой толчее не тратить. Нас Камчатка ждет. Пойдем к Доброй Надежде.

— То и я в мыслях не первый день держу, господин капитан, — как о давно продуманном твердо ответил лейтенант, переходя на официальный тон.

В последний день февраля «Диана» развернулась и, подгоняемая попутным западным ветром, устремилась к востоку.

«Придет пора — ударит и час» — гласит старинная поговорка русских поморцев на Севере.

Ровно три месяца не становилась «Диана» на якорь. На рассвете 18 апреля радостный вскрик разбудил подвахтенных:

— Вижу землю!

Весь экипаж высыпал на палубу, прикрывая глаза от слепящего солнца, люди облегченно вздыхали, подставляя лицо ласковым лучам, переглядываясь:

— Гляди, Петруха, благодать Божья!

— Не скажи, Спиридон, истинно райское наваждение!

— Будто в сказке, Герасим!

— Бог смилостивился и нам благоволит!

— Рази такое в Россее свидится!

На шканцах гуськом столпились офицеры. Ближе к носу, опершись о фальшборт, стоял Головнин. Едва заметная улыбка выдавала переживания командира, которому передалось состояние экипажа. Откуда-то сбоку вынырнул возбужденный штурман. Только что он определил истинное положение шлюпа по взятым пеленгам на Столовую гору и видневший справа у горизонта мыс Доброй Надежды.

— Господин капитан, долгота счислимая разнится с истинной на полтора градуса с лишком.

— Сие допустимо за наше плавание от Горна. Андрей Степанович, а что до Столовой бухты?

— Тридцать две мили, Василий Михалыч! — порядочный штурман всегда при подходе к берегу заранее знает, что интересует командира в первую очередь.

Не отрываясь от подзорной трубы, Головнин отдал распоряжение вахтенному офицеру Муру:

— Склоняйтесь, Федор Федорович, вправо, под ветер, Держите на оконечность мыса.

Оторвавшись от трубы, вытянул ее по направлению к Столовой горе и пояснил стоявшему рядом Рикорду:

— Ты, Петр Иваныч, по описанию знаешь, что Столовая бухта приемлема до апреля, а нынче уже восемнадцатое. Ветер от норд-веста уже задул приличный, и в той бухте океанская волна нам ни к чему на стоянке.

— Бухта там открытая для океана в сию пору, — согласился Рикорд, — стоять там на якоре нет возможности, а соблазн есть, Капштадт-то рядом, под рукой.

— Перебьемся недельку в бухте. Нам бы провизию только свежую, фрукты да овощи, и айда напрямик на Камчатку.

К мысу Доброй Надежды шлюп подошел к вечеру, но еще три дня лавировал в океане, пережидая противный ветер.

На рассвете 21 апреля ветер зашел к югу, и «Диана» медленно прошла траверз Доброй Надежды.

— Справа по корме парусник! — доложил матрос с марса. — В бухте десятка два фрегатов!

Головнин проводил взглядом юркий двухмачтовый парусник.

— Поспешает британец, поскорей приткнуться на якорь да на берег в кабак завалиться.

Знал бы капитан «Дианы», что ждет его впереди, быть может, и окликнул бы шкипера катера, расспросил о новостях в мире…

В океанских просторах нет проторенных дорог, границ между государствами. Каждое судно несет флаг своей державы, является частицей родной стороны. Вполне закономерно, что экипаж судна живет по законам своей страны.

Если в порту или в море сходятся торговые, купеческие суда разных держав, то между собой они обычно отношения не выясняют, несмотря на распри их правителей.

Когда обнаруживают друг друга неприятельские военные корабли, в ход вступают пушки…

В заливе ветер совсем стих, обмякли паруса, закрутились вокруг клотика вымпела. Раздались команды, шлюп спустил на воду две шлюпки и под буксирами медленно втягивался в гавань.

Зная щепетильность англичан, Головнин заранее подготовил Рикорда.

— Садись в шлюпку, и, покуда мы не стали на якорь, прогони на адмиральский корабль. Поспрашивай у флагмана, ежели мы будем салютовать девять пушек, так чтобы и англичане отвечали не менее.

Едва Головнин проводил шлюпку с Рикордом, вахтенный офицер доложил:

— Справа к «Диане» направляется шлюпка под английским флагом!

Головнин неторопливо перешел на правый борт и не поверил своим глазам. На корме шлюпки привстал капитан Корбет, бывший в свое время командиром фрегата «Сигорс», где плавал Головнин.

Командир «Дианы» схватил рупор и радостно закричал:

— Хелло, сэр Корбет! Рад приветствовать вас!

Но Корбета, видимо, что-то отвлекло, он напряженно всматривался в вяло полоскавший на флагштоке Андреевский флаг. Услышав возглас Головнина, он даже не поднял головы, а сразу что-то резко бросил гребцам. Шлюпка вдруг развернулась на месте и, как зачумленная, понеслась от борта шлюпа к флагману…

«Хм, что это стряслось с Корбетом, — недоуменно подумал Головнин, — испокон мы с ним в добром общении состояли и расстались друзьями. Быть может, в порту объявили карантин? Но почему не вывешен карантинный флаг?» Какая-то тревога постепенно овладевала Головниным.

«Да и Петра что-то не видно…»

— Господин капитан, шлюпка с командорского корабля подходит к трапу! — козырнул Федор Мур, правивший вахту.

Глядя, как по трапу быстро взбегает офицер, командир удивился, что все матросы в шлюпке, бросив весла, держали в руках ружья.

Минуту спустя Головнину представился молоденький лейтенант. Вежливо отрекомендовавшись, он сразу спросил:

— Позвольте узнать, сэр, какому флоту принадлежит ваше судно, откуда и куда оно следует?

Пока офицер спрашивал, Головнин машинально перевел взгляд на кормовой флагшток. Вокруг него, повиснув, замотался Андреевский флаг.

— Шлюп «Диана» флота его величества императора российского, следует из Кронштадта на Камчатку.

По мере того как Головнин пояснял, лицо лейтенанта Побледнело, и, едва дослушав командира, он козырнул и быстро сбежал в шлюпку.

Головнин осмотрелся. Шлюп втянули в бухту. Слева, на берегу, виднелись расположенные полукругом крепостные батареи, справа и за кормой в одном-двух кабельтовых стояли корабли английской эскадры.

«Пожалуй, здесь я никому не помешаю», — подумал Головнин. С бака крикнул матрос, измерявший глубину лотом:

— Полсотни футов!

— Отдать правый якорь! — скомандовал Головнин. Пока он распоряжался постановкой шлюпа на якорь, соседний фрегат вдруг начал распускать паруса, бросил якорные канаты в воду и развернулся в сторону «Дианы». В это же время от всех английских кораблей отошли шлюпки, барказы и как по команде устремились к шлюпу.

«А ведь там все матросы вооружены», — тревожно подумал Головнин.

На палубу поднялся знакомый лейтенант с командорского корабля. Следом за ним на палубу выпрыгивали матросы с ружьями, к трапу подошли новые шлюпки, и в минуту-другую оба борта были заняты вооруженными англичанами.

Экипаж «Дианы», хмуро глядя на происходящее, невольно скучился возле фок-мачты, недоуменно поглядывая на командира.

— Чем обязан, сэр, такому недружелюбному визиту? — хладнокровно спросил Головнин у английского офицера.

Задавая вопрос, командир «Дианы» догадывался о сути происходящего. Для него многое стало понятным, когда вплотную, на ружейный выстрел, подошел к «Диане» 50-пушечный английский фрегат с открытыми портами, откуда зловеще чернели жерла орудий.

— Обязан сообщить вам, сэр, что Англия и Россия находятся в состоянии войны, а ваш шлюп я обязан взять как приз. Надеюсь, вы понимаете, сопротивление бесполезно, а потому прикажите спустить флаг.

Какой-то странный звон стоял в голове у командира «Дианы», пока выговаривался англичанин, и только одна мысль мгновенно обожгла сознание: «Надо же, попался как кур во щи!» Но теперь главное не поддаваться эмоциям.

— Позвольте объяснить вам, сэр, — все так же невозмутимо продолжал Головнин начатый разговор, как бы пропуская мимо ушей ультимативный тон англичанина, — шлюп «Диана» имеет своей целью научный вояж для исследования на Великом океане, никаких воинских действий мы не намерены предпринимать, в чем вы можете убедиться сами, спустившись на нижний дек. Все наши артиллерийские порты задраены, заделаны наглухо и проконопачены пенькой и смолой.

Слушая русского капитана, английский офицер все больше удивлялся чистоте английской речи своего собеседника, и невольно уже за одно это терпеливо выслушивал его доводы и объяснения.

— Кроме прочего, сэр, — уже менее торжественно, меняя тон и постепенно переходя на разговор равных партнеров, продолжал Головнин, — я имею письменный документ от правительства его величества короля Англии, разрешающий беспрепятственно заходить во все порты, занятые подданными Британии, и они обязаны оказывать мне содействие.

Сухость в обращении и пренебрежение к русскому офицеру явно изменились при дальнейшем диалоге. — Вы можете предъявить этот документ, сэр? Головнин широким жестом пригласил лейтенанта.

— Прошу, сэр, пройти со мной в каюту.

Открыв секретер, Головнин вынул папку и протянул ее лейтенанту.

— Прошу ознакомиться, сэр, вот сей документ. Поскольку предписание было составлено на английском языке, изучить его не составило труда.

«От членов Адмиралтейства исправляющих должность великого адмирала Соединенных королевств Англии и Ирландии…», — прочитав первую фразу, лейтенант почтительно кашлянул и почему-то снял шляпу. По мере чтения англичанин все больше убеждался в правоте русского капитана. Заключительная фраза лишь подтвердила правоту сказанного Головниным. «Сие предписание, однако ж, должно быть в силе, доколе означенный шлюп не будет поступать неприятельски с подданными Его в-ва и его союзников и не станет в портах и гаванях, его британскому величеству принадлежащих, производить запрещенной торговли». Лейтенант перевел взгляд на подписи английских адмиралов, адмиралтейскую печать и почтительно возвратил папку Головнину.

— Сэр, я исполняю приказ капитана Корбета, старшего начальника на рейде, — голос англичанина теперь звучал мягко и уважительно, да и в глазах исчез прежний холодок, — посему я обязан немедля доложить ему о предписании нашего Адмиралтейства.

Выйдя на палубу, англичанин подозвал двух офицеров, о чем-то переговорил с ними.

Раздалась команда, и вооруженные матросы один за другим спустились в шлюпки и баркасы, стоявшие у трапа. Одна из шлюпок направилась к фрегату «Нереида». На палубе нетерпеливо прохаживался Корбет. Выслушав посланного офицера, он распорядился привести арестованного русского офицера:

— Сэр, прошу извинить, но я действовал по долгу службы, — извинившись, сказал он Рикорду, — дело, кажется, идет на поправку, у капитана Головнина есть предписание нашего Адмиралтейства. — Корбет доброжелательно усмехнулся. — Ваш капитан всегда действовал предусмотрительно. — Корбет опять перешел на официальный тон. — И все-же я вынужден принять меры к вашему задержанию до прибытия из Капштадта командора Роулея. Прошу передать мистеру Головнину, чтобы он не предпринимал никаких попыток уйти из бухты самовольно. Это приведет к ненужным жертвам, — жестко закончил Корбет, отпуская Рикорда.

Как-то в суете Головнин на время забыл о Рикорде и, когда увидел его на трапе, невольно шагнул навстречу и потрепал по плечу.

— Небось, Петр Иваныч, в заложниках у Корбета побывал?

— Угадал, — засмеялся Рикорд, — намаялся я у твоего знакомца. Кстати, он тебя хорошо помнит, но, — Рикорд согнал улыбку, — пришлет к нам лоцмана и просит перейти на другое место. Насколько я уразумел, побаивается, чтобы мы не удрали. К тому же, — вспомнил Рикорд, — на эскадре начальствует капитан-командор Роулей. Он сейчас у губернатора в Капштадте. Корбет к нему послал гонца с известием о происшедшем.

За ужином в кают-компании Головнин объяснил положение, в котором очутился экипаж шлюпа.

— Надобно людям сие все пояснить, и генерально, чтобы не падали духом. — Головнин обвел взглядом присутствующих. — Вахту править на якоре покуда мичманам и штурману. На ночь трап поднимать, флаг спускать и поднимать как положено, с заходом и восходом солнца.

После ужина командир и Рикорд прошли на ют. Воздух будто застыл, едва ощутимые колебания атмосферы не тревожили дремавшую поверхность уютной гавани. После изнурительных штормов, беспрерывной качки, борьбы с ветром и волнами, под проливным дождем и каскадами океанских волн, окатывающих палубу, настоящее положение шлюпа смахивало внешне на беззаботное блаженство. Но так могло казаться лишь для непосвященного наблюдателя.

Совсем рядом с шлюпом, отсвечивая огнями в зеркальной глади бухты, лежал в дрейфе английский фрегат. То и дело оттуда доносились голоса куривших на баке матросов. В редких отблесках огней на воде временами мелькали силуэты шлюпок с вооруженными матросами, которые кружили вокруг «Дианы». Иногда они подходили под корму, и тогда была слышна отрывистая английская речь.

— Судьба нам подбросила нынче испытание, — нарушил молчание Рикорд, — сколь уповали мы на добрую встречу, ан злой рок обернулся обманом.

— Сие верно, — с грустью в голосе отозвался Головнин, досадно похлопывая по планширю [54], — но и я свою вину усматриваю, недоглядел в Лондоне. Алопеус и ухом не водил, да и Ховрин меня успокаивал, не торопился уходить с казной. Кто знал, что так сразу войной обернется.

— Не терзайся, Василий Михалыч, — дружески успокоил товарища Рикорд, — не ты ли сумел вырвать у лордов для нас индульгенцию? Сей бы час мы без нее сидели бы, точно под арестом. А потом, ты торопился покинуть Портсмут побыстрей, и, слава Богу, успели-таки мы вовремя ноги унести. А Ховрин, видимо, в сети попался англичанам. В том недосмотр нашего посланника явный.

Вспоминая перипетии событий перед уходом из Лондона, ни Головнин, ни Рикорд не знали, что русскому посланнику в Лондоне Максиму Алопеусу в то время было не до забот о судьбе русских моряков и военных кораблей в портах Англии. Хотя по статусу полномочного представителя России он был обязан своевременно, до разрыва дипломатических отношений, оповестить все русские суда об угрозе пленения и отправить их из Англии. Где же было ему, Алопеусу, сыну лютеранского пастора, немцу, радеть об интересах России? Случайно, по протекции, подвизаясь на дипломатическом поприще, он долгое время был посланником в Берлине, не раз уходил в отставку и изгонялся со службы еще Павлом I. Ярый враг Франции, продвинувшись по службе при Александре I, он всячески оттягивал разрыв отношений с Англией. После Тильзитского мира, превышая свои полномочия, потакал английским дипломатам, направляемым в Петербург. Собственно, по его вине англичане сумели захватить казну на фрегате «Спешном», а его экипаж на четыре года оказался в плену…

Едва рассвело, к борту «Дианы» подошла шлюпка. Вахтенный офицер Мур доложил командиру, и тот распорядился:

— Вываливайте трап, я, не мешкая, буду на юте. Знакомый лейтенант козырнул Головнину.

— Вам, сэр, письмо от капитана Корбета. Головнин пригласил офицера в каюту, велел Ивашке принести чай. Письмо Корбета напоминало в вежливой форме, что шлюп пока остается задержанным, а потому он посылает на арестованное судно своего офицера, впредь до получения ответа от командора или его возвращения из Капштадта.

Тоскливо стало на душе у командира после прочтения записки, но он не подал виду англичанину. «Канитель завязывается, видимо, надолго, — размышлял он, — потому мне не след с британцами в распри входить, наоборот, надобно с ними по-доброму, все будет на пользу»…

Ближе к полудню Корбет прислал за Головниным шлюпку и пригласил к обеду. Встретились они по-дружески, но английский капитан сразу дистанцировался от своего бывшего соплавателя. Как и все англичане, он был лишен той душевной теплоты и дружеского расположения в общении, которые присущи русскому характеру.

— Теперь, сэр, я нахожусь на должности начальника здешней эскадры и я, право, не представляю, что мне предпринять с вами, — начал Корбет разговор за столом. — Но я думаю, с возвращением командора все станет на свои места, а быть может, он имеет право разрешить продолжить вам вояж без повеления из Англии.

Головнин, пока говорил англичанин, молчал, не отвечая и не перебивая, считая, что чем больше откроется собеседник, тем ясней будут его планы. «Мне-то ты не рассказывай небылицы, знаю, как ты набрасывался на самый захудалый приз в Средиземном море. Деньга тебе текла немалая. И на нашем шлюпе-то поживиться сможешь».

Между тем Корбет постепенно переводил разговор в другое русло:

— Поверьте мне, сэр, что я нисколько не сомневаюсь, что вояж предназначен для открытий на море. Но вместе с тем, — в голосе англичанина звучали металлические нотки, — ваше судно принадлежит стране, которая воюет с нашим королем, и, поскольку вы находитесь а английском порту, здесь не может свободно реять неприятельский флаг, — Корбет на мгновение остановился и отчеканил приказным тоном. — Поэтому я прошу спустить ваш флаг безотлагательно, а вам будет достаточно нести свой вымпел на стеньге.

Слушая собеседника, Головнин внутренне сжался. «Сейчас, пожалуй, начинается главное. Он требует спустить флаг. Сие значит признать добровольно, что я сдаюсь в плен. Что такое судно без флага своей державы? Плавающая добыча для любого прохиндея, обладающего силой. Ни в коем случае не соглашаться».

Корбет, видимо, и не ожидал скорого ответа, дав возможность подумать русскому капитану. Разлив по бокалам вино, он продолжал разговор:

— Кстати, сэр, у нас на кораблях служит уроженец Риги, он знает русский язык. Коли вы покажете командору Роулею наставление для плавания вашего правительства и там сказано, что цель ваша только открытие земель и ничто не клонится ко вреду Англии, Роулей позволит вам продолжать вояж.

«Ловко он меня на крючок поддеть желает, как же, жди», — беззлобно подумал Головнин.

— Как человек воинский, сэр, получив ваше уведомление о задержании шлюпа, я исполнил долг, тотчас сжег инструкцию моего правительства, но у меня есть другие бумаги, подтверждающие мирные цели вояжа.

Корбет скривил губы: «Головнин не так прост».

— Вполне понятно, что командор Роулей рассмотрит все ваши доказательства. Я сам уверен, что ваше плавание имеет мирный характер.

Стараясь использовать благожелательный настрой англичанина, Головнин заметил:

— Что касается запрещения поднимать российский военный флаг, я буду придерживаться порядка для кораблей русского флота. У меня нет оснований подвергать унижению моего государя, — голос Головнина звучал твердо. — В знак уважения к вашей просьбе, подтверждая наши мирные устремления, на грот-стеньге я подниму белый флаг.

Лицо Корбета постепенно принимало алый оттенок. Сжав губы, он резко заметил:

— Такое действие противозаконно, сэр. Ваше судно под сомнением. Не исключено, что оно будет объявлено призовым. Поэтому я настаиваю, чтобы вы не поднимали свой флаг…

Ничего не ответив, Головнин поблагодарил за прием, вежливо распрощался и покинул корабль Корбета.

Британская эскадра, после захвата колонии у голландцев, прочно обосновалась в Симонском заливе. Через мыс Доброй Надежды тянулись жизненные нити торговых связей Англии с ее жемчужиной, Индией. Здесь пересекались торговые пути из Южной Америки в Азию, Китай, Японию. В бухтах залива нередко останавливались, приводили себя в порядок английские корабли, потрепанные в боях у берегов Европы. Корабли прихорашивались, офицеры и матросы развлекались на берегу, в приморском городке Симансштате. У кого водились лишние деньги, отправлялись покутить в главный город колонии, Капштадт. Там располагалась резиденция королевского губернатора, командующий королевскими войсками и начальник морских сил…

Воспользовался своим правом и капитан-командор Роулей, но известия от Корбета заставили вернуться его на флагманский корабль.

— Что вы знаете о капитане шлюпа? — спросил, разглядывая «Диану», Роулей Корбета, едва тот поднялся на борт.

Тонкие губы Корбета изогнулись в сдержанной улыбке.

— Сэр, лейтенант Головнин плавал со мной кампанию на «Сигорсе» неподалеку от Генуи. Он добрый малый, неробкого десятка и ведет себя как джентльмен.

Роулей удивленно приподнял брови.

— Я был всегда превратного мнения о русских. Они не внушают мне доверия как моряки.

— Среди них есть приятные исключения, сэр.

— Вы проверили у него судовые документы?

— Не успел, сэр. Кроме того, он сообщил мне, что уничтожил главную инструкцию, как только увидел, что ему угрожает опасность плена.

— Это делает ему честь, однако мне положено знать все достоверно об этом судне. Поезжайте к нему и попросите все оправдательные бумаги о целях его вояжа. Кроме того, пришлите ко мне этого сержанта морских солдат из Лифляндии, он, кажется, понимает по-русски. Нам потребуется перевод документов.

Корбет вернулся спустя час.

— Капитан Головнин передал мне инструкцию своего Адмиралтейства. — Корбет протянул командору несколько бумаг. — Документ вполне официальный, видимо, но я ни черта не смыслю в русском. Кроме этого он передал и другие бумаги.

Роулей повертел бумаги, крикнул юнгу, позвал сержанта, морского солдата.

— Посмотрите, сержант, эти бумаги, нам надо перевести их на английский.

Рослый блондин взял бумаги, подошел к окну, сдвинув брови, силился разобрать текст.

— Я забыл сообщить, сэр, что капитан Головнин намеревается сегодня нанести вам визит, — заговорил Корбет.

— Это его дело, Корбет, а как вы предполагаете, что нам с ним делать?

— Мое мнение, сэр, предписание лордов Адмиралтейства четко трактует, что его не следует задерживать.

— Ну, что, сержант, как у вас дела? — спросил Роулей. Детина смущенно топтался на месте с виноватым выражением лица.

— Сэр, этот шрифт мне незнаком. Я могу разобрать несколько слов, не более.

Роулей недовольно пробурчал что-то под нос.

— Нет так нет. Отправляйтесь на свой корабль.

Едва закрылась дверь за сержантом, Роулею доложили.

— Шлюпка под русским флагом подходит к борту! Командор задержал Корбета.

— Вам следует нас послушать. Вам известно более, чем мне, об этом деле.

Разговор с Головниным командор начал без обиняков.

— Я получил ваши бумаги, но, к сожалению, мой сержант из Риги, на которого я надеялся, ни черта не может в них разобрать. Поэтому я вынужден искать переводчика в Капштадте. Мне должно точно убедиться в предмете вашей экспедиции и снестись с губернатором.

У Головнина немного отлегло на сердце. Он с тревогой ожидал встречи с командором, как-то он отнесется к происходящему.

— Я готов, сэр, подчиняться всем вашим распоряжениям до выяснения всего дела. — Головнин говорил размеренно, по-деловому. — Но вы как моряк должны понимать, мне необходимо хотя бы заправиться водой на берегу.

— Да, да, конечно, — сразу согласился Роулей, — вы можете принять воду и вообще делать все нужные приготовления на судне к дальнейшему плаванию…

На шлюпе Рикорд сразу по лицу командира определил, что дела идут на поправку.

— Слава Богу, Петр Иваныч, — прямо у трапа, чтобы слышали и стоявшие рядом в тревожном ожидании офицеры, проговорил командир, — командор Роулей входит в наше положение. Он снесется в Капштадте с начальством, а нам разрешено наливаться водой и готовиться к походу.

Но радостное настроение продлилось неделю с небольшим. Вернувшийся Роулей вызвал Головнина и разговор начал несколько суховато:

— Мы так и не смогли найти ни одного человека, способного перевести ваши бумаги. В этой связи я обязан запросить свое правление в Лондоне, как мне поступать. Таково мнение и губернатора, лорда Каледона, и генерала Грэя. Так что вам надлежит смириться и ждать повеления Адмиралтейства.

«Стало быть, судьба наша вновь не определена и откладывается на месяцы. До Англии два-три месяца, обратно столько же. Да и какой будет ответ?»

Роулей, видимо, понимал состояние русского капитана и несколько смягчил тон, продолжал, как бы оправдываясь:

— Поймите меня, сэр, я здесь временно командующий, заменяю убывшего адмирала. Лондон должен прислать нового адмирала, и, возможно, он сам может решить вашу участь, без согласования с Адмиралтейством.

Головнин облегченно поревел дыхание, на какое-то время необходимо запастись терпением, и он решил воспользоваться моментом.

— В таком случае, сэр, я прошу в связи с длительной стоянкой разрешить нам сноситься с берегом, производить необходимые закупки, исправлять мореходные инструменты, а экипажу временами бывать на берегу.

— Да, да, конечно, — без колебаний, уже дружелюбно ответил Роулей, — я не считаю ваше судно военнопленным, офицеры могут быть при шпагах и съезжать на берег по своему желанию, а вся команда может пользоваться свободой на правах судна нейтральной державы.

— Я хотел бы отправить доклад моему министру через королевскую канцелярию, — попросил Головнин.

— Вполне закономерно для исправного офицера. Вы знаете, что вчера прибыл транспорт из Портсмута. Я распоряжусь, чтобы его разгрузили как можно быстрее и тут же отправлю его обратно. С командиром я вышлю свой запрос в Адмиралтейство. Готовьте и вы все необходимые документы, думаю, что наши лорды в Адмиралтействе не откажут переслать их по назначению…

Возвратившись на «Диану», Головнин рассказал о встрече с Роулеем и заметил:

— Как я понимаю, Петр Иваныч, нам здесь обретаться суждено не один месяц, что поделаешь. Надобно людей к этому настроить и дух у экипажа поддерживать.

В каюте командир предупредил вестового, Ивана Григорьева:

— Раздуй, Ивашка, самовар, чайком побалуемся.

Разложив свою тетрадь, привычным движением открыл чернильницу. Ровным, с небольшим наклоном, мелковатым, но четким почерком начал излагать минувшие события: «Командир Роулей, желая, чтобы дело наше сколько скорее доведено было до сведения английского правительства, тотчас приказал со всякой поспешностью к выгрузке снарядов, привезенных для здешней эскадры из Англии на вооруженном транспорте „Абондансе“, и к приготовлению оного для возвращения в Европу. Что принадлежит до нас, то, видя невозможным оставить мыс Доброй Надежды до получения решения английского правительства или, по крайней мере, до прибытия адмирала, назначенного сюда главнокомандующим, я сообщил по команде письменным приказом о всех обстоятельствах нашего положения и сделал нужные распоряжения для содержания шлюпа и служителей в надлежащем порядке».

В последние дни в тетради появилась новая запись.

Головнин переживал вынужденное бездействие, а команда не проявляла каких-либо признаков недовольства создавшейся ситуацией. Наоборот, после шестимесячного скитания по морям экипаж радовался, что получил невольную передышку. По крайней мере, командир ни разу не слышал каких-либо попреков. Никто не рвался побыстрей идти в море, благо относительно спокойная стоянка, довольно теплая субтропическая зима и полученная свобода в распорядке жизни располагали к беззаботному времяпрепровождению в свободные от службы часы.

Мичманы и гардемарины, отстояв вахту, устремлялись на берег, бродили по окрестным местам, находили немало забав среди молоденьких голландок, оставляя пиастры в местной прокуренной до основания таверне. А что нужно матросу? Повседневные корабельные работы для поддержания судна в порядке не обременяли людей. Как-никак, а корабль это дом родной, он должен быть и чистым, и ухоженным, и готовым противостоять стихии, даже в бухте на якоре. Добрый харч, положенная чарка, заветная курительная трубочка на баке, сдобренная каждодневной матросской травлей, которая как-то не приедалась. Бывшие когда-то рекрутами из российской глубинки, служивые матросы «Дианы» не тужили о крепостной доле и барщине…

Больше всех на шлюпе повезло штурманской братии. Командир, как положено настоящему мореходу, воспользовался стоянкой для выверки хронометров. От этих мудреных механизмов в открытом океане зависит безопасность корабля. Чем точней хранитель времени, тем меньше ошибки в определении места судна, а значит, капитан безошибочно ведет корабль к намеченной цели.

Головнин снял на берегу небольшую комнату, куда свезли все хронометры и инструменты. Штурман Андрей Хлебников со своими помощниками двумя Василиями, Новицким и Средним, поселились в голландском домике и занялись астрономическими наблюдениями, проверкой приборов.

Командир, как завзятый мореход, выверял компасы, секстаны, хронометры, частенько целыми днями не выходил из походной обсерватории. Вскоре к Головнину потянулись английские капитаны. Оказалось, что командир «Дианы» знал и умел многое по части мореходных наук, особенно математики, что было им незнакомо. В «покоях» русских моряков появились хронометры и другие приборы с английских кораблей, которые по-дружески проверяли русские штурманы…

Неожиданно в разгар зимы, туманным утром Симанский рейд огласила пушечная пальба. Экипаж «Дианы» высыпал на верхнюю палубу. Английская эскадра салютовала своему новому начальнику, вице-адмиралу Барти. «Диана» внесла свою лепту, приветствовала английского флагмана выстрелами из двух карронад [55].

Фрегат под вице-адмиральским флагом бросил якорь неподалеку, в кабельтове от шлюпа.

Командир позвал Ивашку.

— Вынимай свежую рубашку да проутюж ее как следует.

На следующее утро Рикорд пожелал товарищу успеха. Приложив по всей форме руку к шляпе, напутствовал у трапа:

— Господину лейтенанту дай Бог благополучного исхода для нашего вояжа.

Головнин пробурчал что-то на ходу, спускаясь в шлюпку. Вернулся он к обеду и прошел прямо в кают-компанию. Вид у него был спокойный, но настроение нерадужное.

— Вице-адмирал Барти почтенный моряк, в обиходе весьма учтивый, но, как многие англичане, за вежливостью скрывает свои намерения, — начал Головнин, помешивая ложкой горячий суп. — О нашем деле в Лондоне ничего не слыхал, но весьма о всем сожалеет и обещал принять всяческое участие.

Офицеры зашептались, а Рикорд закашлялся.

— Все они, Василий Михалыч, горазды обещать.

— Так-то оно так, Петр Иванович, но дело наше подневольное, — Головнин отодвинул пустую тарелку, — надобно с ними на официальную ногу становиться.

Утром, перед завтраком, Ивашка постучал в каюту Рикорда:

— Вас их благородие кличут, почитай полночи не спали, всё писульки сочиняли.

Усадив Рикорда, командир взял со стола исписанный лист.

— Сочинил я, Петр Иваныч, вице-адмиралу нашу просьбу. Изложил всю несправедливость поступка, как я считаю, в части нашего задержания. Пишу о том, что он, вице-адмирал, как главный командующий, здесь вполне может рассмотреть наше дело.

Рикорд, слушая, пробежал глазами бумагу.

— Правильно, Василий Михалыч, требуешь, пускай даст ответ письменный, по форме.

Головнин хитро сощурился, глаза заискрились.

— Тебя посылаю к тому, чтобы знал, я в этих краях за полномочного представителя, а ты как бы мой министр.

Друзья рассмеялись.

Барти принял доклад командира «Дианы», как говорится, к рассмотрению и укатил в Капштадт. Для Головнина потянулись дни томительного ожидания, неожиданно уступившие место примечательному для русских людей событию.

Вернувшись как-то под вечер с берега, Федор Мур рассказывал в кают-компании:

— Сижу я нынче подле нашего покоя астрономического на лавке, пантомимами с голландочкой, что рядом живет, обмениваюсь. Приметил, мимо меня человек тудасюда ходит, на меня посматривает, обличьем русоволосый, голубоглазый. Внезапно остановился и спрашивает чистейшим русским языком: «Вы, барин, часом не из России?»

В кают-компании все примолкли, Мур отличался мастерством рассказчика.

— Разговорились. Ганц-Русс, как он назвал себя, поведал, будто его отец, француз, учительствовал в Нижнем Новгороде. Он сам покинул дом и странствовал в Турции, Франции, Голландии. Какая-то нелегкая занесла его сюда, на край света. Прижился у голландцев, милях в десяти отсюда, кузнецом промышляет, жена да трое детей у него.

— Чего же он просит? — спросил командир.

— Да просто так, ничего не желает. Истосковался, говорит, по русской речи. А просится на шлюп, того никак не может поверить, что русские оказались на мысе Доброй Надежды.

— Любопытный молодчик, — задумчиво сказал Головнин. — Оно и немудрено, мы-то первые из россиян здесь объявились. Ежели повстречается вам, Федор Федорович, пригласите его на шлюп.

Через пару дней Мур привез «француза» из России. Широколицего, с приплюснутым носом, с густой бородой посетителя привели в кают-компанию, накормили щами, которые он уплетал за обе щеки, повторяя свою историю.

— Кем же твой тятенька состоял? — спросил Головнин.

— У губернатора, ваше благородие, пансион содержал.

— Парле ву франсе? — неожиданно спросил Головнин. Во время службы на Средиземном море он не раз общался с пленными французами и знал несколько обыденных Фраз.

Щеки у Ганц-Русса сразу покраснели, он, видимо, все-таки понял о чем речь, но не растерялся.

— Мы, ваше благородие, позабыли все, что знали сколько годков-то отзвонилось.

— Слава Богу, ты хоть по-русски не разучился, — засмеялся командир.

Гость вдруг засуетился, облизнул ложку.

— Дозвольте, ваше благородие, побаловаться табачком на воздухе.

Головнин, продолжая улыбаться, перевел взгляд на гардемарина Всеволода Якушкина.

— Проводите его на бак, пусть душу отведет. Присутствующие проводили гостя насмешливым взглядом, а командир откровенно высказался.

— Сомнения меня великие берут о его присказке. Французский он не знает, а русские слова выговаривает довольно твердо, по-крестьянски, простонародно. Видимо, он не французского, а володимерского происхождения…

Следующий визит земляка на шлюп все разъяснил. В кают-компании его угостили водкой, и, как описал потом Головнин, «со слезами признался, что он не Ганц-Русс, а Иван Степанов, сын Сезиомов; отец его был винный компанейщик в Нижнем Новгороде, от которого он бежал; по словам его, ему 48 лет от роду, но на вид кажется 35 или 38. Просил он у меня ружье и пороху, но как в здешней колонии никто не смеет без позволения губернатора иметь у себя какое-нибудь оружие и ввоз оного строго запрещен, то я принужден был в просьбе его отказать.

Мы сделали ему некоторые другие подарки, в числе коих я дал ему серебряный рубль с изображением императрицы Екатерины II и календарь, написав на оном имена всех наших офицеров, и сказал ему, чтобы он их берег в знак памяти и не забывал бы, что он россиянин и подданный нашего государя. Он чрезвычайно удивлялся, что русские пришли на мыс Доброй Надежды».

Минуло более недели, шлюп готовился к походу, а Барти не давал о себе знать. Тогда Головнин сам решил поехать к нему. Не привык он откладывать в долгий ящик дела, от которых зависели судьбы людей.

— Завтра отправляюсь в Капштадт, потеребить адмирала Барти с решением, — объявил он в кают-компании, — путь неблизкий, поболее двух десятков миль, — командир остановил свой взгляд на мичмане Муре.

«Ума ему не занимать, пригож собой, обходителен».

— Со мной отправится Федор Федорович, за меня в командование вступит, как положено, лейтенант Петр Иваныч Рикорд…

Вице-адмирал Барти, как и в первый раз принял Головнина внешне приветливо, но его ответ огорчил.

— К сожалению, я еще не успел обсудить ваше дело с губернатором. Оно требует тщательного рассмотрения. Думаю, что в ближайшие дни оно решится. А вам, сэр, думаю, будет нелишне познакомиться со здешними правителями. Я доложу о вас губернатору. «Будучи в Капштадте, — отметил Головнин, — я посетил губернатора лорда Каледона, главнокомандующего войсками генерала Грея, коменданта города генерала Ведерала и фискала Ван-Риневельда. Губернатор принял меня и бывшего со мной мичмана Мура очень вежливо, разговаривал с нами более получаса и наконец сам лично пригласил нас на бал в день рождения принца Валлийского. Приемом генерала Ведерала я также очень доволен; он обошелся со мной с отменной лаской и звал к себе обедать». На следующий день в гостиницу, где остановились Головнин и Мур, приехал адъютант Барти.

— Вице-адмирал Барти, сэр, свидетельствует вам свое почтение, — поздоровался он, вручил ему письмо адмирала и откланялся.

По мере чтения лицо Головнина мрачнело. Вздохнув, он разочарованно сообщил Муру:

— Вот так-то, Федор Федорович. Вице-адмирал кивает на своего предшественника Роулея. Он, мол, уже запросил Адмиралтейство, посему ему это дело до ответа Лондона не под силу разрешить. А стало быть, нам набраться терпения следует и ожидать оказии из Англии…

Судьбы мореплавателей извечно сплелись с невзгодами и лишениями. Такова неизбежная участь людей, связавших свою участь с морем. Речь не о тех испытаниях в схватках со стихией, которые нередко оканчиваются печально.

Мореходы-первопроходцы, за редким исключением, пытливые искатели, на своем пути всегда попадают в иную, отличную от привычной, среду обитания людей. Здесь они сталкивались с нравами и обычаями, которые подчас чужды им и неприемлемы. Пришельцы далеко не всегда были желанными гостями для аборигенов…

Христофор Колумб и Фернандо Магеллан, Васко де Гама и Америго Веспуччи, Джемс Кук и Жан Лаперуз. Разные эпохи и страны. Неодинаковы характеры этих людей, но много общего в их нелегкой жизни первооткрывателей, подчас с трагическим концом. Взять хотя бы последнего из них, Лаперуза, которого не раз вспоминал в пути Головнин.

Два десятилетия назад отправился в дальний путь Лаперуз, уже увидели свет его записки, а сама судьба мореплавателя и его спутников до сих пор покрыта завесой неизвестности…

Вот и «Диана» оказалась плененной. Но не по оплошности или вине командира. Шлюп стал невольным заложником разыгравшейся далеко от Доброй Надежды схватки европейских властителей.

Попав, казалось бы, в безвыходную ситуацию, Головнин пока еще надеялся на благополучный исход. Получив последний ответ Барти, он понял его однозначно: «Итак, мы должны были дожидаться решения из Англии. Другого делать нам ничего не оставалось, как только опять вооружиться терпением».

Одно утешало капитана «Дианы». «Хотя я и находился на мысе Доброй Надежды 13 месяцев сряду и во все это время со стороны здешнего правительства мог иметь позволение пользоваться совершенною свободою ездить по колонии, куда и когда мне было угодно».

Правда, желания совпадали с возможностями не всегда по весьма банальной причине — «недостаток в деньгах, нужных для путешествия».

Головнин уже не первый месяц пытливым взором русского мореплавателя оценивает благодатную природу края, всматривается в жизнь и быт его обитателей, о которых немало читал раньше. «Кроме нашей братьи мореходцев, писавших о сей славной колонии, многие знаменитые мужи, известные в свете своими дарованиями и ученостью, нарочно посещали оную и издали в свет описания своих путешествий».

Как моряка, капитана «Дианы» прежде всего интересуют условия плавания, водная акватория и побережье. Глубины и опасности, грунт и течения, ветры сезонные и случайные, заливы, бухты и рейды. Приметные знаки, ориентиры на берегу, мысы, горы, ущелья.

Не упускает он и важную составляющую успеха каждого морехода — заботу о пропитании. Чем можно запастись на берегу из пищи, исходя из своего опыта, не забывает посоветовать «об обманах, коим неопытные путешественники могут быть подвергнуты здешними торговцами и о средствах, какими они сами могут получить все для них нужное за сходные цены…»

Не только нужды мореплавания заботят русского моряка.

Отправляясь в плавание, Головнин не раз вспоминал давний наказ молодым офицерам адмирала Мордвинова.

— Замечать и узнавать состояние земледелия, мануфактур, торговли, дабы употребить ваши сведения на пользу отечеству.

Еще на острове Святой Екатерины присматривается он к «выгодам и, невыгодам» торговли, сравнивает цены в Санта-Крус и Рио-Жанейро, узнает, какие деньги в ходу: «португальские серебряные и медные, испанские пиастры, также и английские шиллинги не безызвестны…»

У Доброй Надежды торговые люди оказались намного проворнее, чем в Бразилии. «Не успеет приходящее на рейд судно положить якорь, как весь город узнает, какое это судно, откуда и куда идет. Лишь только в первый раз съезжает начальник судна на берег, агент тотчас узнает о том через нарочно поставленных караульных и встречает его у самой пристани, приглашает в свой дом, где вы находите все готовое к вашим услугам; впрочем, никогда не упустит случая искусно дать вам заметить, сколь счастливым он себя почитает через ваше посещение. Он обещает вам доставить за самые сходные цены нужных вам потребностей, но всегда такие обещания и уверения бывают на словах. Но это еще не все: чтобы убедить вас более в своей честности, он подошлет к вам человек двух или трех из его приятелей, которые очень искусно умеют роль свою играть. Они заведут с вами разговор, как с недавно прибывшим иностранцем, о европейских новостях, войне, о политике и т. п. Между прочими разговорами спросят: кому вы здесь знакомы и какие купеческие конторы дела ваши исправляют. Если скажете, что никого не знаете, то они тотчас вас предостерегут, с большим доброжелательством посоветуют быть осторожным, чтобы не обманули вас, и скажут, что здешние купцы почти все обманщики, кроме такого-то, а именно покажут вам точно первого и главного плута».

Не один раз обводили вокруг пальца такие ловкачи и самого Головнина, в чем он откровенно и сознался. «К стыду моему надобно признаться, что я был в двух случаях такими людьми бессовестно обманут; я говорю по опыту, мною самим изведанному и, судя по недостаточному моему состоянию, очень-очень недешево купленному».

Особое внимание Головнина привлекли обитатели мыса Доброй Надежды. Сразу подметил он одну из отличительных особенностей. «Нажить деньги почитают они главной целью своей жизни». Отсюда и все интересы. «Жизнь капских колонистов вообще единообразна и крайне скучна: что есть сего дни, то было вчера и точно будет то же завтра. Они не наблюдают никаких больших праздников и торжественных дней; высокоторжественные праздники Светлого воскресенья, Рождество и другие, которые у нас и во многих других христианских государствах доставляют всякого состояния людям столько радости, удовольствия и веселого, приятного препровождения времени, здесь не что иное, как обыкновенные дни. Если в оные случится хорошая погода, и голландцу удастся заключить выгодный для него подряд, вот ему и праздник». А вот и источники относительного благополучия колонистов. Все просчитано мореходом, видимо, по статистическим выкладкам. На каждого колониста-европейца приходится примерно один абориген-готтентот и главная даровая рабочая сила, привозные негры-невольники, которых больше, чем колонистов. Цена на них в последнее время повысилась. Головнин в целом делает вывод, что «следовательно, голландцы здешние народ доброжелательный. Главнейший из их пороков есть, по мнению моему, жестокость, с каковою многие из них обходятся со своими невольниками». При этом Василий Михайлович не высказывается против сути устоев здешних порядков. Быть может, потому, что и сам-то он как-никак вершитель судеб не одной сотни крепостных в своем поместье…

Для мужской половины, живущей на суше, практически нет особых проблем для общения с прекрасным полом. Разве за исключением отшельников и чудаков. Моряки же вынуждены неделями и месяцами обходиться без женских ласк.

Ну а когда такое происходит, своего шанса, как говорится, стараются не упустить. Занимательна в этой части наблюдательность тридцатилетнего лейтенанта. «Здесь женщины прекрасны; очень многие из них, по справедливости, могут называться красавицами. Я не мог заметить, чтобы из иностранцев они отдавали какому-нибудь народу преимущество перед другими. Обхождение их со всеми равно: они всех приезжающих к ним чужих людей принимают одинаково и ко всем, кажется, равно хорошо расположены, кроме англичан, которых ненавидят от всего сердца и души». Оказывается, нелюбовь к завоевателям не только у прекрасной половины, «большая половина жителей обоего пола терпеть не могут англичан и всегда готовы им вредить, коль скоро имеют удобный случай. Смеяться насчет английской гордости они почитают большим для себя удовольствием. Я несколько раз слышал, с каким восторгом голландцы рассказывали мне, что в обществе англичан за обедом целый час ничего более не услышишь, как беспрестанное повторение: передайте сюда бутылку! передайте туда бутылку! доколе, наконец, бутылка своим скорым обращением не вскружит им голов, и тогда весь стол заговорит вдруг. Один кричит: „Этот голландец очень ученый, прекрасный человек, настоящий англичанин!“, другой повторяет „У такого-то голландца дочь отменно умна и редкая красавица, словом сказать, совершенная англичанка!“ Иной опять говорит: „Такойто голландский офицер защищал себя чрезвычайно храбро, как бы он был англичанин!“ Надобно беспристрастно сказать, что капские колонисты имеют причину и право смеяться над англичанами и ненавидеть их».

Всюду, где позволяла обстановка, проникало любопытное око мореходца. Заглянул он, будучи с офицерами в Капштадте, в городскую библиотеку. На полках чинно стояли французские, голландские, немецкие томики строго по размеру книг, а не по авторам и содержанию. На столе библиотекаря лежала огромная книга для записи выдаваемых книг читателям. Головнин полистал ее. За два десятка лет «капштатская публика прочитала 87 книг»…

Как видно, не давал себе покоя капитан «Дианы», терзая себя пристрастными исканиями в далекой от России африканской прерии, пытаясь хоть на время забыться и отвлечься от тягостной безысходности плена…

В южном полушарии вступило в свои права лето, и с его приходом немного воспрянули люди на шлюпе.

— Пора готовить шлюп к походу, — объявил офицерам Головнин, — по срокам со дня на день должно поступить повеление Адмиралтейства.

Командир приказал вооружить рангоут, поднять на место стеньги, реи, подвязать паруса. Квартирмейстеры придирчиво проверяли рангоут, конопатили кое-где палубу после зимней непогоды. Командир послал на берег к знакомому купцу Мура.

— Поезжайте к Тому, Федор Федорович, подрядите, как положено по всей форме, через таможню, мясо, зелень, овощи, крупу, муку.

— Приспело давно время оказии из Англии прибыть с мнением о судьбе нашей, — сказал как-то в кают-компании Рикорд, загибая пальцы, — седьмой месяц пошел, как Роулей запросил Адмиралтейство.

На другой день в полдень на шлюп прибыл офицер из Капштадта. Вся команда высыпала на палубу, провожая взглядами гонца, который, протягивая конверт, доложил командиру.

— Вам, сэр, письмо от вице-адмирала Барти.

Отдав письмо, офицер тут же удалился, а Головнин, не сходя с места, тут же распечатал конверт.

Рядом, томясь, переминался с ноги на ногу Рикорд. Лицо командира по мере чтения оставалось спокойным, но Рикорд заметил, как напряженно сдвинул он брови.

— Полюбуйся, Петр Иваныч, чем Барти нас потчует, — разочарованно произнес командир, протягивая бумагу Рикорду, — ни ответа ни привета из Лондона.

Рикорд в минуту пробежал глазами короткую записку. Барти сообщал, что в Столовую бухту пришел с конвоем шлюп «Ресгорс», но каких-либо бумаг из Лондона не поступило.

— Буза какая-то затевается, съезжу-ка я самолично к адмиралу, — не без горечи сказал Головнин.

Барти, как всегда подтянутый, на этот раз встретил командира «Дианы» сдержанно. Не отводя взгляда стеклянно-холодных серых глаз, отчеканил:

— Адмиралтейство, видимо, не считает нужным вмешиваться, у него забот хватает с Наполеоном.

Таких людей, как Барти, хлестко и метко запечатлел русский поэт:

Головнин также смотрел в упор, стараясь разгадать в глазах адмирала истину. «Быть может, ты получил не только ответ, но и совет, как не уронить престиж лордов, а меня все-таки удержать в плену».

Барти между тем, как бы оправдываясь, пояснил, что вот и на запрос командора Роулея Лондон до сих пор ответа не дал.

Но Головнин смотрел уже мимо адмирала, слушал его машинально, пропуская все это мимо ушей, и, когда тот кончил, молча откланялся и ушел.

Всю дорогу, до самого трапа у шлюпа, Головнин размышлял и встретившему его Рикорду коротко бросил:

— Пойдем, поговорить надобно.

Изложив коротко разговор с Барти, командир подвел итоги.

— Положение наше нынче мне ясно, англичане будут держать нас до скончания войны. Посему, как мы говорим, начнем, не откладывая, приуготавливаться к уходу.

Рикорд добавил:

— Я без тебя намеками с офицерами и гардемаринами обговаривал, они только и ждут команды.

— Все удачно покуда складывается. Стеньги и паруса у нас на месте, провизию купили. Воды только набрать в бочки да расплатиться с кредиторами за провизию.

— Денег-то на исходе.

— Покуда для расчета наскребем… Команде об уходе ни слова, да и офицерам лишнее не сказывай.

Но шила в мешке не утаишь. То и дело на берег отправляли шлюпки с бочками за водой, на верхней палубе застучали конопатчики мушкелями, матросы обтягивали ванты, возились у бушприта, ремонтировали баллер руля. Служивые с хитрецой пересмеивались:

— Знамо, не для парада прихорашиваемся.

— Надоело среди аглицких небо коптить.

— Нагостились вдоволь, ракушками обросли. Видимо, оживление на шлюпе не осталось незамеченным.

На борту «Дианы» появился офицер, посланный Барти.

— Вице-адмирал Барти усматривает приготовления на вашем судне к уходу из бухты. Потому я объявляю вам официально указание адмирала получить от вас письменное обязательство впредь оставаться в заливе и не покидать бухту без его ведома, до получения повеления из Англии.

Слушая тираду англичанина, Головнин нахмурился. «Стало быть, упредил-таки меня Барти».

Офицер, не дождавшись ответа, продолжал:

— В случае вашего несогласия адмирал немедля пришлет на судно офицеров и солдат. Ваш экипаж подвергнется аресту, будет взят в плен и свезен на берег, а судно взято под караул.

«Дело принимает совсем скверный оборот, — размышлял Головнин, — конечно, из двух зол надобно выбирать меньшее, благоприятное для нас». Он жестом пригласил офицера в каюту.

Написав обязательство, Головнин сказал:

— Известите господина командующего, что провизия у меня на исходе, а денежных средств мне здесь по аккредитиву не выдают…

На следующий день на шлюпе появился тот же офицер с лоцманом и по-хозяйски проговорил командным тоном:

— Адмирал Барти, сэр, распорядился вашему судну немедленно отвязать все паруса, снять реи, спустить стеньги и перейти на другое место, в глубину бухты, стать на якорь подле флагмана…

Пришлось подчиниться, но довольствие команды все больше тревожило Головнина.

Рикорд на берегу познакомился с пленными французскими капитанами купеческих судов.

— Оным англичане выдают по двадцать талеров в месяц, а матросам ихним фунт мяса и полтора фунта хлеба на день. Ежели мы на положении пленных, надобно у Барти требовать содержания.

Такого же мнения придерживался и дружественно настроенный знакомый купец — англичанин Гом. Он тоже посоветовал Головнину:

— Адмирал Барти обязан вам давать пособие, поскольку правительство Англии не отвечает на ваше законное заявление.

Началась бумажная канитель. Головнин действовал оправданно, как-никак документ — вещественное доказательство. Но английский адмирал на запросы Головнина отмалчивался, отсылая его к местным ростовщикам. Улучив момент, когда Барти приехал в Симансштат, Головнин перехватил его на берегу, но тот явно уклонился от разговора и куда-то уехал. Возвратившись на шлюп, Головнин возмущенно сказал Рикорду:

— Все больше убеждаюсь, что Барти намерен нас измором взять. Денег-то у нас кот наплакал, кредиты выданы на Кантон.

Рикорд, видимо, тоже размышлял, как быть.

— Василий Михалыч, а что, если нам часть компанейского груза с выгодой продать береговым агентам?

— Я тоже об этом подумывал, пожалуй, так и сделаем, но все оформим по счетам, как положено.

В колонии быстро нашлись покупатели, об этом узнали англичане и наложили табу:

— Ваше судно мы считаем призовым, и весь товар на нем рано или поздно перейдет в нашу собственность.

— Вот так-то, Петр Иваныч, они уже шкуру неубитого медведя делят.

— Надобно нам, Василий Михалыч, пятки смазывать, пока не поздно.

— Давно об этом помышляю. Погоди, осенних ветров Дождемся да темной ночки.

Чашу терпения переполнило предложение Барти. Дело в том, что недавно в бухту пришла на ремонт эскадра, потрепанная штормами при блокаде французских берегов. Для починки кораблей не хватало плотников, кузнецов, конопатчиков.

В конце февраля на «Диане» появился посланец Барти, корабельный мастер.

— Нам известно, что у вас немало корабельных умельцев и туго с провизией, — с нагловатой улыбкой начал англичанин разговор с Головниным. — Адмирал Барти предлагает вам отрядить своих матросов в доки, ремонтировать наши корабли. За работу они будут получать свою порцию еды и плату.

Головнин переглянулся с сидевшим рядом Рикордом. Тот засопел, повертел головой, словно говоря: «Ну и ну, наглец».

Двух мнений у командира русского шлюпа быть не могло.

— Русские матросы не будут посланы к вам. Починка военных кораблей Англии, которые быть могут посланы и на Балтику против нашего отечества, для нас невозможна. Прошу о сем уведомить их превосходительство, — твердо отрезал Головнин.

Мастер, видимо, не ожидал такого ответа, удивленно выпучил глаза, поклонился и вышел.

— Ну, Петр Иваныч, считай дело решенное, пора нам отсюда выбираться. — Головнин высказал давно наболевшее. — Значит так. Первое, готовить паруса и такелаж неприметно. Каждую веревку и холстину прощупать, реи и стеньги привести в порядок. Другое, исподволь, понемногу наливать воду в бочки. Провизию закупать не станем. Денег в обрез, да и заметят нас.

— Коренья матросы на берегу щипать станут.

— Верно, — подхватил Головнин, — квартирмейстеры и унтеры пускай матросов на рыбалку спроворят, прямо со шлюпа. За каждую рыбину большую полпиастра. Солить станем в бочки. Альбатросов на уду пускай ловят, как-никак мясо.

— Сухарей у нас в обрез, Василий Михалыч.

— Просчитал, на три месяца хватит. На порцион уменьшим. Кают-компанию с завтра на один котел с матросами перевести. Так по справедливости.

— Долгов-то у нас на берегу немало.

— И то продумал. Оставим долговые расписки и векселя на лондонскую нашу контору, все по чину совершим до копейки. Один хронометр накажу продать после нашего ухода.

— Коим образом?

Головнин засмеялся. Некоторые капитаны английских кораблей успели подружиться с Головниным. Узнав, что хронометры «Дианы» проверяются в обсерватории, упросили его взять на проверку и их хронометры.

— Мои друзья капитаны, да и сам командор Роулей оставили в нашей обсерватории хронометры. Ежели мы все наши хронометры увезем, хозяин подметит сразу. А мы свой один, наихудший ему оставим, и туда я записку вложу, продать его с торгов и расплатиться по нашим долгам.

— Славно ты придумал, — похвалил начальника Рикорд, но спросил:

— Только как англичанам вернуть хронометры? Барти наверняка о нас все худое будет говорить.

— Вложу записку и запру, а ключ перед самым уходом оставлю. Кстати, — вспомнил Головнин, — мне капитаны за чаркой сами советовали отсюда выбраться, покуда есть возможность.

С этого дня на шлюпе началась скрытая для внешнего глаза подготовка к походу через два океана. Но Головнин, человек чести, не мыслил удрать, как заяц, оставив после себя дурную славу. Все это ложилось пятном на отечество. Он все предусмотрел, «… чтобы действительно положение, в каком мы оказались, и причины, заставившие меня взять такие меры, могли быть точно известны Англии и британскому правительству, а не в таком виде, в каком вице-адмиралу Барти угодно будет их представить, я употребил следующий способ: к нему я написал письмо, объясняя наше состояние и поступки его с нами, с показанием причин, им самим поданных мне, оставить мыс Доброй Надежды, не дожидаясь решения английского правительства. Копии с сего письма я вложил в благодарственные от меня письма к разным особам, как голландцам, так и англичанам, которые своим к нам доброхотством, ласковым приемом и услугами, от них зависящими, имели право на мою признательность. Я уверен, что через них дело сие в настоящем виде будет известно в Англии, если вице-адмирал Барти и утаит мое письмо к нему…»

Началась осень, задули западные ветры. Все чаще выходил на палубу командир, окидывал взглядом стоявший совсем рядом флагманский линкор «Резонабль», окружавшие его фрегаты, десятки купеческих бригов на выходе. Расстояние между ними не превышало один-два кабельтов. «Все видно как на ладони, да и любой посторонний звук настораживает вахту, — размышлял командир. — Вчера прислали офицера, спрашивали, зачем столько воды набираем. Отговорились, для стирки мол, матросам. Попробуй начать выбирать якорь, враз окружат и всех арестуют. Не иначе придется канаты якорные рубить. А жаль оставлять якоря. Через океаны пойдем, всего два якоря запасных».

Головнин перевел взгляд на горы, окружающие бухту, облака над ними, подставил лицо ветру, потом долго смотрел на далекий, заветный выход из залива.

Неслышно подошел сзади штурман Хлебников.

— Прикидываете, Василий Михалыч, ветерок? Я тоже примериваюсь, нынче осень начинается.

— Верно угадал, Андрей Степаныч. Нам без нужного ветра хода нет. Только ветерок важен для шлюпа не здесь, в бухте, а в океане.

Головнин провел ладонью по небритой щеке, с ним это редко случалось. Вчера допоздна просматривал карты, а к утреннему чаю, как всегда, успел вовремя.

— Завтра с утра, Андрей Степаныч, ежели ветер не стихнет, я на шлюпке пойду к выходу в океан. Мне компас приготовь малый для шлюпки. После моего отхода каждые полчаса замеряй силу и направление ветра, записывай в журнал. Уразумел?

Хлебников понимающе кивнул головой, повеселел, распрямился:

— Все понятно, господин капитан…

Утром ветер усилился, развело волну, но Головнин с четырьмя матросами, тяжело выгребая в разрез волны, лавируя между стоявшими кораблями, направились к выходу из бухты. Вернулись они поздно, в сумерках, когда солнце зашло, спряталось за Столовой горой. Все промокли, видимо, волны не раз накрывали шлюпку, окатывая гребцов с ног до головы.

— Выдать всем по добавочной чарке, — распорядился Головнин и, не переодеваясь, прошел в каюту штурмана. Выложил на стол записную книжку, сличил с наблюдениями Хлебникова, облегченно вздохнул.

— Слава Богу, Андрей Степаныч, мои виды подтвердились. С гор вестовый ветер шквалами, такой же и в океане. Стало быть, нам попутный. Но сие проверим еще разок для верности…

В середине апреля Головнин и Рикорд обошли «Диану», осмотрели все закоулки.

— Теперь осталось письма отписать, заложить в хронометр Роулею и ждать ветра, — подвел итог командир.

Вечером он составил векселя, подробно изложил свои доводы и причины ухода. Утром «… все оные я запечатал в один конверт с письмом к командору Роулею и положил в ящик его хронометра, хранившегося в нашей обсерватории, и так как ключи от хронометров всегда были у меня, то мы и не имели причины опасаться, чтобы письма открылись прежде нашего ухода. Командор Роулей, человек весьма добрый и строгой честности, притом ко мне был весьма ласков и ко всем нам лучше расположен, нежели другие англичане, почему я мог быть совершенно уверен, что от него все мои письма будут непременно доставлены по надписям». Осталось ждать у моря погоды и благоприятной обстановки на рейде. Но эти два события часто исключали друг друга. Временами начинался западный ветер, а в бухте вдруг одевались парусами фрегаты, готовясь к выходу. Когда англичане успокаивались, стихал ветер. Иногда ветер поднимался утром, а к вечеру, когда можно было готовиться к выходу, он вдруг затихал.

А тут свалилась беда. Внезапно занедужил шхиперский помощник, унтер-офицер Егор Ильин. То ли от перенапряжения в предпоходные недели, то ли от скудного питания схватило у него острой болью живот. Лекарь Бранд не отходил от него, но через неделю, один на один, сообщил Головнину:

— Егора дело безнадежное, видимо, внутри нарыв, ежели прорвется, не жилец он…

Похоронили Ильина на городском кладбище: «Потеря сия была для нас чувствительна, а особливо для меня: он был отменно добрый, усердный, расторопный человек, должность по своему званию во всех частях знал очень хорошо и был содержателем всех припасов по шхиперской Должности. Мы хотели могилу его почтить пристойным памятником и уже приготовили его, но не удалось поставить, а потому согласились оставить оный в церкви в Петропавловской гавани, с надписью, по какому случаю памятник поставлен в Камчатке для тела, погребенного на мысе Доброй Надежды».

Вечером, через неделю после кончины Ильина, потянуло с запада. Головнин каждое утро и вечером выходил на шканцы, посматривал на далекие горы, окутанные облаками, окидывал цепким взглядом стоявшие вокруг ощетинившиеся жерлами орудий линкоры и фрегаты. «Слава Богу, паруса у всех подобраны, а на „Резонабле“ и отвязаны, а ветерок набирает силу».

К борту подошла шлюпка, английский офицер передал приглашение командора Роулея:

— Завтра начальник колонии устраивает обед по случаю дня рождения короля Английского. Командор просит вас и ваших офицеров принять участие.

— Передайте, что непременно будем, — чертыхнувшись про себя, поблагодарил Головнин и, вдруг повеселев, пошел в каюту к Рикорду.

— Значит так, завтра бери мичманов и отправляйся на обед. Про меня извинишься, скажешь, захворал. Вам засветло быть на шлюпе. Нам этот пикник на руку…

Утром, едва рассвело, Головнин вышел на палубу. Со стороны Столовой горы шквалами гнало чередой темные тучи, пробрызгивал дождь. «То, что потребно», — подумал он.

Как только шлюпка с офицерами отвалила от борта, командир собрал весь экипаж в жилой палубе.

Полсотни глаз устремились на своего вожака. За минувший год никто из команды ни разу не роптал, каждый старался помочь друг другу, подбодрить словом, подставить плечо товарищу в трудную минуту, поделиться неприхотливой снедью.

— Братцы, — начал Головнин, заложив руки за спину, медленно расхаживая от борта к борту, — нынче в ночь «Диана» в путь, предписанный нам государем императором, отправляется. Вкруг нас недруги, потому должны мы делать дело сторожко. Сейчас в день, на верхнюю палубу никому кроме вахтенного носа не высовывать. Трубочки курить по очереди. Парусникам разнести паруса, уложить внизу подле люков в готовности. Мачтовым матросам изготовить реи и стеньги. Как стемнеет, враз без сутолоки и шума поставим стакселя, обрубим якорные канаты и с Божьей помощью пойдем на выход.

Командир остановился посредине палубы, широко расставил ноги, обвел взглядом притихших матросов.

— Как с рейда вытянемся, самая от нас, братцы, сноровка потребуется. Стеньги выстреливать, реи подымать, все паруса, нашу надежду, распускать. А там, Бог даст, в океан лихо пойдем.

Везение и удача, если можно сказать, ладны лишь к умельству в придачу. «Диане» повезло изначально, потому что весь экипаж, от командира до последнего матроса второй статьи, самозабвенно, до пота и крови в ладонях, действовал слаженно, искусно, на одном дыхании…

Едва над бушпритом затрепетали белоснежные стаксели, на соседнем судне тревожно засвистели дудки, на палубе замелькали фигуры людей. Кто-то схватил рупор, кричал что-то с кормы на флагманский корабль. Но ветер относил слова, и, видимо, там не сразу разобрались в чем дело. По крайней мере, пока «Диана» ловко лавировала, пробираясь среди стоявших на рейде судов, никаких признаков явной погони зорко следивший за обстановкой командир не усмотрел, а подвиг команды он запечатлел красочно. «На шлюпе во все время была сохраняемая глубокая тишина; коль скоро мы миновали все суда, тогда, спустись в проход, в ту же минуту начали поднимать брамстеньги и привязывать паруса; офицеры, гардемарины, унтер-офицеры и рядовые — все работали до одного на марсах и реях. В два часа они успели, невзирая на крепкий ветер, дождь и на темноту ночи привязать фок-, гротмарсели и поставить их; выстрелить брам-стеньги на места, поднять брам-реи и брамсели поставить; поднять на свое место лисель-спирты, продеть все лисельные снасти и изготовить лисели так, что если бы ветер позволил, то мы могли бы вдруг поставить все паруса. В 10 часов вечера мы были в открытом океане. Таким образом кончилось наше задержание, или лучше сказать, наш арест на мысе Доброй Надежды, продолжавшийся один год и 25 дней».

Все обнимали друг друга, целовались, не скрывая слез. При лунном свете штурман умудрился запеленговать мыс Доброй Надежды:

— До мыса пяток миль, господин капитан! — радостно Доложил он командиру.

Головнин вздохнул полной грудью, обвел взглядом стоявших рядом офицеров.

— На румб зюйд!

Командир весело подмигнул Рикорду.

— Распорядитесь, господин лейтенант, всей команде по две чарки!

Крикнул вестового денщика Ивашку:

— Тащи в кают-компанию по бутылке рома на каждого! Потом глянул на поджавшего губы вахтенного Мура.

— А вы, Федор Федорович, не печальтесь, свое наверстаете после вахты.

Штурман нагнулся к компасу, взял последний пеленг на тающий в темноте мыс, помахал ладонью.

— Прощай, Надежда! Для кого как, а для нас ты службу сослужила недобрую…