Голубая мечта

СЕМИНАР В СОЙКАХ

огда дорога в десятке километров от Соек ныряет в зеленый коридор, дремотной, распаренной тишине в автобусе приходит конец. Взрывает ее по своей обычной манере Ухлюпин. Он восседает впереди на приставном сиденье, рядом с водителем, словно капитан на мостике корабля.

— П-а-адъем! Продрать глаза, товарищи семинаристы! Грешно дрыхнуть, въезжая в рай на чужом горбу! Такая благодать вокруг, а они храповицкого!..

— Как это на чужом? — с недоумением спрашивает кто-то.

— А за государственный кошт! — объясняет Ухлюпин. — Век бы семинарился в июне месяце среди этого пейзажа! Чем не курорт?

— Кто знает, как еще будет, — осторожничает Дробанюк.

— Все будет окей, если ты по ночам храпеть не будешь, — тут же обрушивается на него Ухлюпин, намекая на то, что разморенный долгой дорогой Дробанюк несколько раз начинал так мощно храпеть, что заглушал шум двигателей и его толкали в бок, чтобы прервать скребущие по нервам жестяные звуки.

— Сам такой! — огрызается Дробанюк и обиженно отворачивается к окну.

Вскоре дорога выходит к реке и затем петляет вдоль нее, повторяя изгибы русла. От воды несет бодрящей прохладой.

— Братцы, у меня предложение! — восторженно гремит Ухлюпин. Глаза его, устремленные на реку, возбужденно блестят. — Надо срочно ввести на семинаре курс плавания!

— Во дает! — раздаются голоса. — Поплескаться захотелось! Ишь какой!.. А может, ввести и курс ловли щук на спиннинге?!

— Э-э, сразу видно, что в башке у вас, товарищи семинаристы, одна несерьезность, — возражает Ухлюпин. — Я имею в виду курс производственного плавания. Для тех, кто мелко плавает в технологии или организации работ, ясно? А то ведь кое-кто из нашей братии время от времени пускает пузыри, а то и ко дну идет…

В автобусе отвечают дружным хохотом.

Но вот дорога резко поворачивает в сторону, в изреженный песчаными холмами сосняк, и автобус заполняется сухим перегретым воздухом.

— Что-то мы не туда, кажется!.. — с настороженностью воспринимается это неожиданное отклонение.

— Не боись, народ! — успокаивает Ухлюпин. — Разуй глаза — и ты увидишь, что под колесами нашего лайнера пляжное золото! Стало быть, есть предложение к курсу плавания добавить курс загара.

— А ведь верно! В самый бы раз поваляться на песочке! — с энтузиазмом откликаются на это.

— Ну и ну! — укоризненно качает головой Ухлюпин. — Опять в голове сплошное легкомыслие. Я имею в виду сугубо деловой загар! Психологическую подготовку к еще имеющим место интервалам в работе, когда поневоле приходится загорать, ясно?..

Сосняк начинает перемежаться островками темностволой ольхи и молочно-пятнистых берез, небольшими болотцами, и, наконец, автобус въезжает в село. За спускающимися в низину огородами снова просматривается иссиня-серая лента реки.

— Сойки, наверное? Неужели приехали?! — становится оживленно в автобусе. Все тянутся к окнам, всматриваясь в здешние достопримечательности.

— Глянь, всего пол-улицы! — удивляется кто-то тому, что Сойки представляют собой одну длинную цепочку хат.

— Хутор же, — объясняют ему.

Когда автобус проезжает мимо магазина, у которого несколько мужчин явно пляжного вида — в шортах, без рубашек, в кепочках с длинными солнцезащитными козырьками, — пьют из бутылок пиво, Дробанюк, вздохнув, задает проблемный вопрос:

— А насчет прохладительного на семинаре ничего не предусмотрено?

Ухлюпин тут же пригвождает его осуждающим взглядом.

— Эх, святая простота! Ну разве на семинарах потребляют прохладительное?! Его ты дома будешь принимать. В час по чайной ложке. А здесь ты будешь принимать горячительное. В час по чайному стакану…

В автобусе снова взрыв хохота.

Но вот уже позади и одноулочные Сойки, а дорога все не кончается.

— Ну когда же наконец мы приедем? — сетует кто-то.

— Этот профилакторий на той стороне планеты, наверное!

— Хорошо хоть природа более-менее!.. Скрашивает!

Словно прислушавшись к голосу пассажиров, автобус вскоре поворачивает к реке и въезжает на просторную поляну у крутого поворота русла. Тут у самого берега под сенью вековых дубов, сосен и лип уютно устроился двухэтажный корпус санатория-профилактория, задорно принарядившийся разноцветными балконными перегородками. Рядом с ним расположились — цепочкой по берегу — различные хозяйственные пристройки, стеклянная кругляшка с броской вывеской «Кафе», прямоугольная коробка летнего кинотеатра.

— Ур-ра! Приехали! — раздается в автобусе. — Да здравствует семинар!

— А почему он только две недели? — понарошку возмущается кто-то. — Я, например, согласен на месяц.

— А я на все два!

— Чего там два?! До осенних дождиков! Чтоб грибочков насобирать!

Автобус подруливает прямо к профилакторию, на крыльце которого появляется пышнотелая женщина с сонным лицом, тем не менее не лишенным привлекательности, и Ухлюпин, уставившись на нее, удивленно присвистывает:

— Какая мадонна! Век бы рядом с ней семинарился!

— Не-е, это как раз по Дробанюку дамочка! — возражают ему. — Вишь, какая необъятная!

— Дробанюк сильно храпит, — тут же отметают этот аргумент. — Перепугает еще!

Под шутки и смех все высыпают из автобуса. Первым, конечно, Ухлюпин — с гитарой в чехле наперевес, весь неотразимо бравый. Длинные ярко-рыжие бакенбарды придают ему победительно гусарский вид. За Ухлюпиным — остальные: кто с удочкой, многие с увесистыми рюкзаками, а самый юный из приехавших, свежеиспеченный начальник участка Лузик, совсем мальчик еще на вид, — тот с ружьем для подводной охоты и надувной лодкой, которую ему помогают вынести из автобуса.

— На семинар? — спрашивает низким грудным голосом пышнотелая мадонна и, зевнув, предупреждает — Тише, пожалуйста, мертвый час.

— А кто тут умер? — весело спрашивают у нее.

— Такое скажете! — с ленивым испугом отмахивается та. — Пал Васильевич отдыхают.

— A-а! Ну, если Пал Васильевич… — насмешливо протягивает кто-то. — Кстати, а кто он, этот Пал Васильевич?

— Из объединения приехали, — с явным уважением произносит мадонна.

— А вы кто будете, если не секрет?

— Сестра-хозяйка.

— Что вы говорите?! — с наигранным удивлением подскакивает к ней Ухлюпин. — Это надо же — и сестра, и одновременно хозяйка! Причем такая потрясающе симпатичная. — И он ощупывающим взглядом смеряет ее с головы до ног.

— Ой, такое скажете! — расплывается та в смущенной улыбке.

— Ухлюпин в своем репертуаре, — переговариваются в толпе. — Теперь он эту мадонну не упустит…

Приехавшие заходят в холл. Здесь стены из березовых брусьев, под ногами огромный палас, мягкие кресла-вертушки, бюро для дежурной из дубовых досок с орнаментальной резьбой, повсюду чеканка… В углу — кабина междугородного телефона-автомата с толстым справочником областного центра на полочке…

— Как в лучших домах Лондона, — комментирует кто-то.

— А междугородка, конечно, работает раз в неделю по большим праздникам? — спрашивают мадонну.

— Такое скажете! — обижается та.

Автомат тут же опробывают. Первым вскочивший туда Лузик радостно сообщает:

— Гудит! Набираем номер!.. Ап!

Он напряженно вслушивается в трубку, затем его юное личико расплывается в улыбке, и он радостно вопит на весь холл:

— Але, Скарлупин! Ты меня слышишь? Это я, Лузик!.. Хорошо слышишь?

— Да потише ты! — урезонивают его. — Люди-то действительно отдыхают.

— Так ведь слышимость прекрасная, — оправдывается тот.

— Тем более…

Сбавив на полтона, Лузик тут же затевает со своим Скарлупиным обсуждение производственных дел.

— «КамАЗ» ты куда послал?.. На четвертый? Правильно. А что со вторым?.. Не-е, бригады Поярко мало! Ты добавь людей на второй… А потому что если не сдашь второй, то четвертый будет до лампочки! В общем, телефон, к счастью, тут есть, так что будем держать связь. И без меня, пожалуйста, не меняй ничего, ладно?.. Между прочим, не тебе отвечать за план, а мне! С меня в первую очередь спросят! И никто при этом не вспомнит про семинар! Потому что конец квартала! И закрывать надо сразу и месяц и квартал!..

— Во разошелся! — откликаются на это. — Не хватало еще и тут работой заниматься.

— Действительно! — поддерживают это мнение. — Нет чтобы мозгу на природе продезинфицировать!

— А если у человека план горит? — заступаются за Лузика.

— Надо было вовремя планом заниматься.

— Легко сказать…

— Что поделаешь, — подает голос и Дробанюк, — если кое-кому больше всех надо. Премию, например, хочется отхватить, знаменами кабинет уставить.

— А кому не хочется? — не соглашаются с ним.

— Да вот живем без премий и знамен и не тужим. — И Дробанюк, рассчитывая на поддержку, с издевочкой хихикает.

— Правильно, из-за таких тужат другие, — слышит он в ответ: это никак не может успокоиться затрапезного вида мужичишка, круглолицый, с явно не по возрасту седоватой шевелюрой.

Уязвленный этим выпадом, Дробанюк никак не может найти что-нибудь подходящее в ответ.

— Чего другие, чего другие? — бормочет он. — Мы за других не отвечаем.

— То-то и оно, что не отвечаем, — продолжает гнуть свое круглолицый.

Дробанюку становится не по себе, его аргументы без поддержки — почему-то все враз замолчали — как бы повисают в воздухе. Хорошо, что появляется Ухлюпин, уже успевший смотаться куда-то в глубь апартаментов профилактория на разведку. Все внимание сразу переключается на него.

— Товарищи семинаристы! Уважаемое общество! — тоном заговорщика начинает он. — Пал Васильич, которые отдыхают, всего-навсего завотделом технической информации объединения. А вместе с ним Виталий Кузьмич, зам по кадрам нашего комбината, и больше пока никого. Остальное начальство должно было прибыть, но не прибыло, поскольку какие-то внезапные события задержали. А без него, как известно, семинар не может состояться.

— То есть как? — с недоумением спрашивают его. — Семинара, значит, не будет? Семинар отменяется?

— Не мандражировать! — успокаивает Ухлюпин. — Семинар состоится при любой погоде.

— Когда? Как? — сыпятся вопросы. — А что Виталий Кузьмич говорит?

— Виталий Кузьмич говорит что положено, — с видом посвященного во все секреты человека объясняет Ухлюпин. — Придет срок, и я сообщу вам все, что будет сочтено необходимым. Ферштейн, общество?

— Вот артист! — усмехается кто-то. — Нет, чтобы по-человечески все растолковать людям…

— Это точно. Театр Юрия Ухлюпина. Во всех ролях он…

— Да не мотай ты душу! — не выдержав, атакующе нависает над Ухлюпиным начальник второго управления Зыбин, высоченного роста человек. — Чего наводить тень на плетень, спрашивается?!

— Ну, если общество просит… — с наигранной снисходительностью разводит руками тот. — Так вот, семинар начнется только в понедельник. Стало быть, в нашем полном распоряжении целых четыре дня и четыре ночи, кто понимает в ночах толк.

— Как — все четыре? — не доходит до Зыбина смысл сказанного.

— Вот-вот! Факт, как говорится, налицо. Не все пока подготовлены к восприятию важных сообщений, — упивается своим красноречием тот. — Слушай, общество, повторять больше не буду, надоело. Как стало известно из надежных источников, до понедельника время формально отводится на самоподготовку. И конспектов при этом писать не надо. Ясно, Зыбин?

Тот неопределенно пожимает плечами.

— Иди, самоподготавливайся, и ты когда-нибудь поймешь, — жестом патриарха напутствует его Ухлюпин. — А сейчас, общество, определяемся на местожительство, потом нас ждет французская кухня. Кстати, комнаты на двоих, есть смысл определиться по интересам. Главное, не попасть вместе с Дробанюком!.. — И он, гоготнув в своей обычной манере: буг-га-га! — будто выхлопная труба без глушителя заработала, первым направляется к бюро дежурной, где за перегородкой уже восседает пышнотелая мадонна. За ним, со смешком, с ухмылками поглядывая на Дробанюка, тянутся и остальные.

«Клоун!» — злится Дробанюк. Ему хочется тут же, не теряя и секунды, чем-то таким отплатить Ухлюпину, чтобы тот надолго это запомнил и потерял охоту куражиться над ним. Но он решительно ничего придумать не может. Затем, благоразумно придя к выводу, что с Ухлюпиным вообще не стоит связываться — клоун есть клоун, артист, какой с него спрос? — становится в очередь к дежурной, стараясь поскорее забыть о насмешке.

Комната Дробанюку достается на втором этаже, балконом на север, в тень. Обставлена она весьма недурно: пара мягких кресел, телевизор, полированная мебель. Есть душ, туалет, вода «гор» и «хол» — чем не люкс? Смущает Дробанюка только то, что его одного поселили, — вот какую славу приобрел он из-за шуточки Ухлюпина! — но, с другой стороны, одному даже лучше. Да и сам Ухлюпин-то у пышнотелой мадонны выцыганил себе отдельную комнату.

Но не успевает Дробанюк расположиться, как в дверь стучат. Уже чувствуя себя в роли единовластного хозяина, он открывает дверь. На пороге не кто иной как круглолицый оппонент, так въедливо споривший с ним.

— Двадцать первая? — уточняет номер комнаты тот.

— Да, а что? — неприветливо отвечает Дробанюк, загораживая своим массивным телом вход.

— Поселиться пришел, — решительно устремляется вперед круглолицый, и Дробанюк вынужден уступить ему дорогу.

— Так я ж храплю! — мрачно предупреждает его Дробанюк, не то чтобы надеясь что-либо изменить, скорее — по инерции, от неприятия этого желчного человека.

— Я тоже, — отвечает тот. — Значит, будем дуэтом. — И он протягивает Дробанюку руку — Поликарпов, Иван Сергеевич.

— Очень приятно, — отвечает Дробанюк, хотя никакой приятности не ощущает.

Не обращая внимания на кислую физиономию Дробанюка, Поликарпов уверенно устраивается. Ему, видимо, тоже нравится здесь. Он одобрительно причмокивает, осматривая кресла, телевизор.

— Ты глянь, — толкует он при этом, — как в фешенебельном отеле где-нибудь за границей.

— Да сколько ж нам лаптями щи хлебать? — возражает ему Дробанюк. — Пора и на современный уровень выходить.

— Пора-то пора, — вроде соглашается Поликарпов. — Только ж, наверное, надо бы чуток по Бернсу: когда, зачем сколько и тэ дэ…

Дробанюк скептически хмыкает:

— По-вашему, лучше было бы, если бы нас поселили в палатках, на подстилках из соломы, и уборную рядом выкопали?

— Зачем же так мрачно? — возражает Поликарпов. — Просто все должно быть в меру. Вот, например, этот дорогостоящий ящик… — Он хлопает ладонью по телевизору. — Есть же внизу, в холле, — и хватит.

— То в холле, а то тут… — произносит Дробанюк тоном неоспоримого превосходства в своей логике. — В холле шумно, народ туда-сюда ходит, там не сосредоточишься, если, допустим, хороший фильм смотреть. А тут, в комнате, спокойствие и тишина, все условия.

— Тогда зачем этот ящик нужен в холле?

— Как — зачем? — Дробанюк всем своим видом показывает, что никак не может принять его детские рассуждения. — Это, так сказать, визитная карточка учреждения, я так понимаю.

— Хороша карточка!.. — усмехается Поликарпов. — Стоимостью почти в тысячу рубликов. Можно было и подешевле, если уж на то пошло…

И тут Дробанюк наносит ему непоправимый, с его точки зрения, удар.

— Если уж на то пошло, — повторяет он слова своего оппонента, но явно с иронией, — то этот ящик, — тут Дробанюк тоже прихлопывает для пущей убедительности ладонью телевизор, — государству обходится всего в какие-то рубли. — И победно уставляется на Поликарпова — Вам жалко какие-то рубли?

— Жалко и один рублик, если на ветер выбрасывать, — не поддается тот. — Но откуда такие данные?

— Неважно, — снисходительно отвечает Дробанюк. Сейчас он чувствует себя на недосягаемой для соперника высоте. — Важно, что это факт.

Поликарпов неопределенно пожимает плечами. Разговаривая, он в то же время определяет свои вещи, вытаскивая их из небольшого чемоданчика, тогда как Дробанюк в полемическом запале стоит посреди комнаты и усиленно жестикулирует, добавляя мыслям убедительности. Да и спорит Поликарпов как бы между прочим, не глядя на собеседника, и это коробит Дробанюка, который видит в этом какое-то пренебрежение к себе. И вдруг Дробанюк ловит себя на том, что ждет, извлечет ли его оппонент вслед за мылом, зубной щеткой, электробритвой и прочей командировочной дребеденью из своего чемоданчика главное — водку. Но вот уже водружены на свое место и мыло, и электробритва, повешены на плечики в шкаф рубашки, а бутылок все нет. Сам Дробанюк прихватил их целую батарею — шесть штук, как и договаривались с Ухлюпиным. Ехали-то в неизвестность, важно было создать прочный запас горючего. А тут вот — ни одного пузырька, ни одной паршивенькой чекушечки! А в довершение всего из чемоданчика вытащены две довольно толстые книги.

«Он что? — размышляет Дробанюк. — Жадина-говядина или язвенник? Как же можно ехать на семинар на лоно природы и не захватить хоть пару бутылочек?!»

— А взять наш семинар? — продолжает свое Поликарпов, все ж таки извлекая напоследок из чемоданчика и лекарства. «Язвенник, наверное», — делает вывод Дробанюк. Это уже полегче малость — когда с хворью, хуже, когда принципиально не потребляет, и тогда ломай голову, что за этим стоит. — На кой леший понадобилось его устраивать в конце месяца и, соответственно, в конце квартала, когда дел обычно невпроворот?

— Да разве ж непонятно? — возмущает это Дробанюка. Чего, чего, а такой черной неблагодарности он не ожидал. — Разве не ясно, какое доброе дело для нас сделали?! — Он готов в эту минуту тигром наброситься на Поликарпова.

— Доброе? — с олимпийским спокойствием возражает тот. — Что-то не могу в толк взять я… Ты объясни мне, пожалуйста.

— Объясню, еще как объясню! — с напором продолжает Дробанюк. — Да тебя на такую чудную природу выволокли — подышать свежим озоном, мозги прочистить. Разве ты этого не усек? — переходит он сознательно на «ты», чувствуя за собой инициативу. Противника важно вовремя припереть всеми имеющимися средствами к стенке.

— Само по себе это хорошо, я не спорю, — говорит Поликарпов. — Но если уж на то пошло, — снова возвращается он к привычной фразе — наверное, она у него в большом почете, — то с какой стати?

— Забота о кадрах, дорогой товарищ! — чеканит по слову Дробанюк, подняв вверх палец. — Забота с большой буквы?

— Странно, — не соглашается тот. — Для этого есть отпуска, путевки. А тут — семинар… Во всей стране, наверное, такого не сыщешь.

— Если инициатива проявляется, то, конечно. Тогда оно всегда впервые не только во всей стране, но, возможно, и в масштабах планеты, — с иронической улыбкой рассуждает Дробанюк.

— Эка хватил!.. — качает головой Поликарпов. — Так и в космос нетрудно забраться.

— И в космос тоже! — не уступает Дробанюк. — Это, между прочим, не так далеко. Всего километров двести по вертикали, если уж на то пошло.

— Да чушь собачья все это, чушь! — по-прежнему невозмутимым тоном отвечает Поликарпов. — Оторвали людей в самый ответственный период!.. Притом кого? Начальников управлений и участков. Командиров производства! Я уже не говорю об организации этого, с позволения сказать, семинара. Нате вам целых четыре дня — самоподготавливайтесь! Да и вообще какой может быть семинар в кустах возле речки, за сто пятьдесят верст от производства?

— Так ведь обмен опытом, о-пы-том! — втолковывает ему Дробанюк, но тот лишь насмешливо покачивает головой.

— Под аккомпанемент кукушек? — язвит он. — Обман опытом, верно.

— Слушай, Иван Сергеич, — с подозрением уставляется на него Дробанюк. — Прости за откровенность, но ты или сумасшедший, или не выспался перед отъездом. К тебе с добром, а ты в ответ с топором. Непорядочно это, понимаешь… А-а! — вдруг разоблачительно произносит он. — Ты, наверное, философствуешь тут оттого, что подзапустил свое управление? План, должно быть, у тебя полыхает синим пламенем?

Поликарпов поднимает свою круглую голову и с любопытством долго смотрит на него.

— А я в вашем комбинате человек новый, — наконец отвечает он. — Так что его без меня подзапустили.

— Тогда бегом к телефону-автомату, — насмешливо советует Дробанюк. — По примеру пацана Лузика.

Пропустив мимо ушей эту колкость, Поликарпов на какое-то мгновение задумывается.

— А ты, пожалуй, прав насчет телефона, — раздумчиво произносит он. — Кому-кому, а мне надо звонить. И не раз… Слушай, — обращается он к Дробанюку, — у тебя не найдется пару монет по пятнадцать копеек?

Хлопнув себя по карманам, Дробанюк вытаскивает из того, который отдает звоном, пригоршню монет. Разгребая ее, видит нужные монеты, их попадается несколько, но он, сделав слегка огорченное лицо, вздыхает:

— Как назло ни одной!..

«Приберегу, может, жене придется брякнуть разок-другой, — думает при этом он. — А то ведь в этой глухомани черта с два раздобудешь нужную мелочь…»

— Жаль, — в свою очередь вздыхает Поликарпов. — У меня тоже ни единой. Пойду, может, стрельну у кого парочку…

…Вечером Дробанюк сует в карман прихваченные в кафе вилки, затем нагружается двумя бутылками водки и огромным количеством снеди, заботливо приготовленной в дорогу женой. Держа все это в охапке, он зовет за собой Поликарпова. Тот сидит на балконе в плетеном кресле в одних плавках и читает книгу.

— Может, пойдем?

— Не-е, это не для меня, — отказывается тот.

— Не пьешь? — осуждающе спрашивает Дробанюк.

— Не-а, — покачивает своей круглой седоватой головой Поликарпов.

— И за чужой счет тоже?

— Представь себе.

— Да… Ты как святой.

— Ну уж… — не соглашается Поликарпов. — Стоит человеку сказать, что он не пьет, как это уже вызывает подозрение. Тут он уже как святой. А если у него нет ничего святого — это чуть ли не в порядке вещей.

— Моралист ты, — говорит Дробанюк. Он так и стоит посреди комнаты, поддерживая обеими руками приваленные к груди целлофановые мешочки с бутылками и закусками.

— Вот-вот! — продолжает Поликарпов. — Стоит правду высказать— и уже моралист. Между прочим, я пиво иногда пью.

— Ты — как бюргер, — по-своему расценивает это Дробанюк.

— Почему? — удивляется тот.

— Бюргеры любят пиво. У них все как бы по полочкам. Все в меру. И у тебя тоже.

— Если бы, — вздыхает Поликарпов. — Вот видишь, как сгорел, — поворачивает он свою круглую голову к плечу. — Дорвался впервые за лето до солнца — и вместо того чтобы понемножку да постепенно подставлять себя, сразу спекся…

— Это мелочи, второстепенное, — твердит свое Дробанюк. — Ты в основных вопросах не поддаешься.

— Если бы, — повторяет тот. — Был бы счастлив.

Дробанюк стоит какое-то время молча, потом кивком снова предлагает Поликарпову пойти с ним. Тот в ответ отрицательно мотает головой. И тогда Дробанюк, неодобрительно хмыкнув, идет к выходу, но у самой двери, остановившись, поворачивается и бросает с сердцем:

— Скучный ты человек, Иван Сергеевич!

— Какой есть, — отвечает тот спокойно.

— Или себе на уме, — многозначительно добавляет Дробанюк и уходит.

В комнате Ухлюпина уже целая толпа. Сидят на стульях, в плетеном кресле, взятом с балкона, на кровати, придвинутой к столу, уставленному целой батареей бутылок, заваленному всевозможной снедью. Разговаривают шумно. Впечатление такое, что никто никого не слушает, — значит, уже выпили.

— A-а, вилки пришли! — громогласно встречает Дробанюка Ухлюпин. — Слушай, Котя, где это ты застрял?

— Штрафную ему за это! — кричит высящийся над столом своим несуразно длинным туловищем Зыбин.

— Ростик, плесни ему! — дает команду сидящему рядом с ним Лузику Ухлюпин.

— Садитесь, Константин Павлович, — подвигается на кровати Лузик, освобождая место Дробанюку. И наливает сразу две трети стакана водки.

— Не-е, — вопит Зыбин. — Ты ему лей под завязку!

Вопросительно глядя на Ухлюпина, Лузик наливает почти до краев.

— Да что вы?! — возражает Дробанюк, ерзая на кровати. — Как слону!

— Ничего! — командирским, не терпящим возражений тоном говорит Ухлюпин. — Ты не меньше слона можешь дерябнуть. Общество, вернее — сливки общества, ибо здесь, надо полагать, лучшая часть нашей семинарии! — обращается он ко всем. — Прошу всех наполнить сосуды!.. Все налили? — обводит он присутствующих строгим взглядом. — Так выпьем же, уважаемые, за успех, как говорится в народе, нашего совершенно безнадежного дела! Ап! — опрокидывает он свои сто граммов в широко раскрытый рот, проглатывая спиртное в один прием.

Дробанюк же мнется, никак не решаясь выпить, — налито действительно идиотски много, полный стакан, двести пятьдесят граммов — сразу пол-бутылки. Но тут со своими воплями на него обрушивается Зыбин, за ним остальные, и Дробанюку ничего не остается, как под всеобщим контролем судорожными глотками выпить налитое до дна… Ему перехватывает дыхание, и он спешит грызнуть огурец, услужливо поданный Лузиком…

Вскоре Ухлюпин исчезает куда-то и появляется с пышнотелой мадонной.

— О-о! — вызывает это всеобщее восхищение.

— А-а! — передразнивает Ухлюпин. — Прошу, Анечка, здесь лучшие люди нашего комбината. Так сказать, сливки общества. Сплошные джентльмены, которые тебе, как сестре-хозяйке, будут родными братьями-хозяевами. Верно, ребята?

— Такое скажете! — картинно мнется та.

«Уже и на ты, — отмечает про себя Дробанюк. — Хваат…»

— Добро пожаловать, наша красавица! — тут же галантно подставляет ей стул Зыбин. — Наша…

— Не ваша, Зыбин, ты себе это уясни, хоть ты уже в состоянии грогги, — бесцеремонно обрывает его Ухлюпин.

Он усаживает мадонну рядом с собой, будто невзначай приобнимая ее. Потом, как замечает Дробанюк, его рука ложится на ее плечи все чаще и чаще.

— Ростик, шампанского! — командует Ухлюпин, и Лузик проворно достает из-под стола бутылку шампанского. — Ну-ка, сотвори салют в честь Анечки!

Лузик откручивает проволоку на горлышке и, резким движением встряхнув бутылку, чтобы вспенить вино, гулко стреляет пробкой в потолок. Хлынувшая из горлышка струя успевает изрядно полить и рядом сидящих и стол, пока Лузик подправляет ее в хрустальный бокал, неизвестно откуда появившийся у него в руке.

«Ну, маг, ну, волшебник!» — думает об Ухлюпине Дробанюк. Сейчас он остро завидует его умению пустить женщинам в нужный момент пыль в глаза.

Когда мадонне подают бокал, Зыбин снова взвивается над столом.

— Анечка, на брудершафт! — кричит он.

— С кем? — усаживает его на место отрезвляющим вопросом Ухлюпин.

— С вами, Юрий Алексеевич, конечно, — тут же подает голосок Лузик.

— А что — мысль, кажется, дельная, — соглашается Ухлюпин. — Ну-ка, Анечка, скрестим наши руки.

— Как это? — смущенно улыбается мадонна, тем не менее импульсивно подаваясь вперед своим пышным бюстом.

— А вот так, — заносит тот свою руку за ее. — Сейчас пьем, потом целуемся.

— Прям и целоваться сразу, — жеманится та.

— Так положено! — снова взвивается Зыбин.

— Прогрессирует товарищ, — кивает в его сторону Ухлюпин. — Наконец понял свою задачу. Ну, Анечка, за нашу знаменательную встречу в этих прекрасных пенатах!

— До дна! До дна! — начинает скандировать Лузик.

— И-эх! — опрокидывает свои сто граммов Ухлюпин и не закусывая ждет, пока выпьет шампанское мадонна. Затем властно привлекает ее к себе.

— Ой, щекотно! — взвизгивает мадонна от соприкосновения с его бакенбардами.

Но Ухлюпин, игнорируя это, надолго впивается в ее губы своими.

Потом наступает черед песен. Ухлюпин аккомпанирует на гитаре, время от времени смущая мадонну своими выразительными взглядами.

— Эх, танго бы сейчас! — страдальчески вздыхает Зыбин. Язык у него уже сильно заплетается.

— Смотри, опять дельная мысль! — с деланным изумлением откликается Ухлюпин.

— А сейчас будет «Кумпарсита», — кричит Лузик, который пристроился у телевизора — смотреть какую-то эстрадную передачу.

— Какая «Кумпарсита»?

— Ну, танго! Пахомова и Горшков танцевать будут, — объясняет Лузик и делает звук погромче.

Комнату заполняют зажигательные звуки аргентинского танго. Ухлюпин подхватывается с места и в полупоклоне галантно протягивает мадонне руку.

— Просю!

— Ой, да что вы! — по своему обыкновению жеманится та, но Ухлюпин увлекает ее за собой на свободное место у телевизора и, прижавшись к ее мощному бюсту, ведет мадонну в танце. Дробанюк поочередно смотрит то на телевизионный экран, где с изумительной пластичностью скользят на льду олимпийские чемпионы Пахомова и Горшков, то на Ухлюпина, со страстной конвульсивностью выделывающего свои замысловатые па. Конвульсирует тот практически в одиночку, потому что партнерша величественно инертна, выразительные формы ее будто раз и навсегда застыли.

— Браво! — хлопает в ладошки Лузик, с восхищением следя за Ухлюпиным.

— П-позвольте мне, прекрасная! — взвивается опять Зыбин, но язык у него теперь настолько заплетается, что-никто его слов разобрать не может.

…Возвращается в свою комнату Дробанюк далеко за полночь. К его удивлению, свет горит, а Поликарпов лежа в кровати читает книгу. Дробанюк тяжело сваливается в кресла и, громко икнув, изрядно хмельным голосом спрашивает:

— Ну, ты на работу звонил?

— Звонил, конечно, — отвечает Поликарпов, не отрывая взгляда от книги.

— Ну и как?

— Да вроде ничего.

— Вот видишь, — поучительно произносит Дробанюк. — Только монеты потратил. Лучше бы любовнице позвонил. А я вот, я, — тычет он пальцем себя в грудь, — и звонить не буду. П-принципиально!

— Значит, у тебя все в порядке, — делает вывод Поликарпов.

— У меня все в порядке?! — удивленно округляет глаза Дробанюк. — Да у меня план горит так, что в пожарную звонить надо! Шестой месяц подряд горит! Полугодие целое! Между прочим, потому и не звоню, что бесполезно. Все равно мои охламоны ничего не сумеют сделать без меня.

Он опасливо озирается по сторонам, затем прикладывает к губам палец.

— Только между нами, девочками… Сугубо!.. Знаешь, у меня такая кадра-а! Такая кадра! Любой план завалить с моей кадрой можно! У меня главный инженер — чудо верхнего образования! Он у меня главный неинженер, понял? Не-инже-нер! Он мореплаватель, плотник, композитор, составитель поездов — кто угодно, только не инженер! Тебе нужен составитель поездов? — уставляется Дробанюк на Поликарпова.

Тот в усмешке качает головой.

— То-то и оно! — заключает Дробанюк, восприняв это как отказ. — И звонить я принципиально не буду. Я буду сейчас спать… Кстати, а почему не спишь ты? — с подозрительностью спрашивает он Поликарпова. — Почему ты не дремлешь?

— Попробуй засни, если весь профилакторий ходором ходит, — отвечает тот.

Напряженно задумавшись, Дробанюк какое-то время анализирует ответ. Да, действительно отовсюду доносятся громкий говор, смех, песни.

— А «Кумпарситу» ты слыхал? — вдруг спрашивает он.

— Это танго, что ли? Да, по телеку сегодня показывали.

— А как танцуют, видел?

— Я же говорю — по телеку показывали, — объясняет Поликарпов. — Пахомова и Горшков исполняли.

— Не, то не фонтан! — решительным жестом отвергает этот вариант Дробанюк. — Ты видел, как «Кумпарситу» танцевали Ухлюпин с мадонной? — И в ответ на недоуменное выражение на лице у Поликарпова с гордым вызовом в голосе произносит — Ты многое потерял, Иван Сергеевич! Такого даже по аргентинскому телевидению не увидишь!..

На следующий день Дробанюк просыпается с похмельно гудящей головой и долго не может встать — та при малейшем движении отдает пульсирующими болями в затылке. Лежит он, отвернувшись к стенке, стараясь лишний раз не ворочаться.

— На завтрак идешь? — легонько толкает его в бок Поликарпов.

— Ой, да какой там завтрак! — со стоном отзывается Дробанюк.

— Так ведь девять уже! Как бы не проспал.

— Завтракай без меня, — жалостливо говорит Дробанюк. — А если рассол будут давать, захвати мою порцию, ладно?..

Поднимается он часа через два, долго принимает горячий душ и только после этого немного приходит в себя. Затем, захватив пляжные принадлежности, спускается вниз, намереваясь пойти на речку. В холле у телефонного автомата толпятся жаждущие звонить. В кабине, видимо, жарко, она слегка приоткрыта, и оттуда сейчас доносится взволнованный тенор.

— Сергей Маркович, родной, надо защиту усилить! Говорю, защиту усилить. А без этого вы ничего там не сделаете! Говорю, не сделаете! Любая комиссия вас забодает…

Обладателя взволнованного тенора заменяет рокочущий «бас, однако тема остается прежней.

— Надюша, это я. А где главный?.. А будет?.. Жаль. Ты передай ему, что я еще позвоню, обязательно позвоню. Пусть без меня ничего не предпринимает, поняла? Так и передай…

„С ума посходили люди, — думает Дробанюк. — Нет, чтобы отдохнуть как полагается…“

Ухлюпин уже на пляже. Лежит как ни в чем не бывало, подставив солнцу свои рыжие бакенбарды. Дробанюк устраивается рядышком.

— Живой? — спрашивает Ухлюпин.

— Какой там!.. — жалуется Дробанюк, у которого все еще дает о себе знать голова. — Ты давно здесь?

— Да с пару часиков уже. И на работу позвонил даже.

— Когда ж ты успел? — не верит Дробанюк.

— Кто рано встает, тому знаешь кто помогает? — вопросом на вопрос отвечает Ухлюпин. Он разговаривает, не открывая глаз. — Хотя бога, как известно, нет. А для тебя, Котя, его и не будет. Ты, так сказать, безбожник поневоле, причем воинствующий, потому что рано вставать не любишь. А по-простецки — бездельник. Но — кипучий, — уточняет он.

— Да ну тебя! — сердится Дробанюк. — Все вы тут как спятили! Возле телефонного автомата целая толпа. К ним по-человечески, создали все условия, чтобы отдохнуть, а они за телефон — ценные указания давать.

— Потому что болеют за производство, — лениво выговаривает слова Ухлюпин. — А ты, Котя, болеешь по другим причинам. Ты, наверное, много пьешь, стервец. Стаканами, должно быть.

— С тобой пью! — зло бросает обиженный Дробанюк.

— Не понял ты всей диалектики своего собственного поведения, Котя, — читает ему, словно школьнику, мораль тот. — Вопрос не в том, с кем пьешь, вопрос в том, как пьешь. Это, если смотреть шире и глубже, вопрос перехода количества в качество. Философия, брат! Осмысление закономерностей.

— Спиноза! — кривится Дробанюк.

— Ладно, Котенция, сгинь куда-нибудь, — переворачивается на спину Ухлюпин. — У меня после танго ноги болят, мне подремать хочется.

Дробанюк остается наедине со своими мыслями. После разговора с Ухлюпиным они его мало радуют. „Черт, надо было и себе позвонить на работу, — думает он, — продемонстрировать, так сказать, усердие, засвидетельствовать его для публики, для общественного мнения. Узрят люди, услышат — и оценят. Скажут, прилагает товарищ усилия, старается. А там, глядишь, и до начальства дойдет. Слухами, то бишь неофициальной информацией, земля полнится“. А он, нелицеприятно размышляет Дробанюк, по-пацанячьи повел себя. Ну ладно — Ухлюпин хоть и горазд подколоть, но он-то свой человек, он по-дружески, можно сказать. А Поликарпов кто, с которым он распустил язык до пояса? Кот в мешке Поликарпов! И о нем известно только то, что многое потерял из-за того, что не видел „Кумпарситу“ в исполнении Ухлюпина с мадонной. А ведь одно то, что он не пьет, должно было насторожить! К тому же и не дремлет! Спать, видите ли, ему мешают! Хотел бы — спал. Значит, действительно себе на уме человек. Подозрительный!..

Вот с Поликарпова он и начнет, решает Дробанюк. Он сейчас же пойдет и попросит — для блезиру, конечно, у того парочку нужных монет — мол, позвонить завтра на работу. Именно завтра. С ходу в карьер нельзя начинать — переиграть можно. А с подходом, с учетом психологии…

Дробанюк решительно поднимается, но тут же чуть не падает от прилива крови в голову. Проклятое похмелье! Вон же этот распластавшийся гусар дерябнул никак не меньше, а лежит себе хоть бы хны! Везет же некоторым, причем незаслуженно.

— Ты звонить идешь, Котя? — вдруг спрашивает Ухлюпин, хотя продолжает лежать в прежней позе — лицом уткнувшись в полотенце.

— Звонить я буду завтра. Мне пороть горячку нет причины, — с подчеркнутой независимостью отвечает Дробанюк.

— Значит, опять план валишь?

— Не я валю! — отрубывает Дробанюк.

— А кто же — Пушкин?

— Тебе бы мою кадру — узнал бы.

— Я не я и кадра не моя?… Детская логика, Котя.

— А ты моего главного знаешь? — чуть ли не кричит Дробанюк. — Слава аллаху и другим святым, что он вместо меня в конце месяца и квартала остался! Пусть сядет в лужу при всем честном народе! Чтобы видели, кто есть кто!

— Я тебя, Котя, знаю, и этого достаточно, — говорит Ухлюпин. — А каков поп — таков и приход, хоть ты и воинствующий безбожник. Ты и звонить собираешься только потому, чтобы пустить пыль в глаза. А вдруг они там без тебя умудрятся сработать более-менее, а ты — не причастен?..

— Ну, это уж слишком! — бросает в сердцах Дробанюк я, подхватив разостланное на песке полотенце, чуть ли не бегом устремляется подальше от Ухлюпина. И только отойдя на довольно приличное расстояние, без лишних эмоций делает вывод, что не стоит так бурно реагировать на ухлюпинские подковырки — а то ведь и до инфаркта допрыгаться можно. Пусть себе этот жеребец изгаляется, надо делать свое дело спокойно, с трезвой головой.

Мысль о трезвой голове снова дает знать о вчерашнем возлиянии — с прежней силой начинает давить в затылке. „Нервы… — думает Дробанюк. — Не везет. Искупаться, что ли?“. Он складывает на полотенце свои спортивные брюки и майку и с опаской входит в воду. Та поначалу обжигает— такой она кажется холодной. Течение здесь, на крутом изломе реки, довольно сильное, и Дробанюк не решается заходить на глубину. Самое большее, на что он отваживается — это, приседая, несколько раз окунуться с головой. Но и это хорошо освежает, боли в голове постепенно отступают, появляется бодрость, и настроение заметно улучшается. „Чихать на тебя и на твою философию, Юрик, — заочно полемизирует он с Ухлюпиным. — Вот пойду сейчас и позвоню. И дам своим охламонам разгон при всем честном народе…“

Когда Дробанюк появляется в холле, у телефона-автомата никого нет. Недоумевая почему, он спрашивает у дежурной, работает ли автомат.

— Наверное, — отвечает та. — Недавно звонили.

Дробанюк входит в будку, опускает монету — табло, как и положено, зажигается, звучит зуммер. Срабатывает и код.

Дробанюк набирает номер приемной — длинные гудки, никто не отвечает. Это приводит его в растерянность: что за чудеса? Который час, что все замерло так? Он смотрит на часы — так и есть, четверть первого. В приличных учреждениях это уже практически обеденный перерыв. А тем более у его вертихвостки, которую он недавно взял себе в секретарши вместо воблы Татьяны Васильевны. Конечно, вобла туго знала свое дело, у нее всегда во всем был порядок, печатала она грамотно, документацию вела отменно. Но ведь — Татьяна Васильевна, а не Таня. Возраст за. сорок, физиономия всегда постная. Оно-то понятно — мужа нет, на шее двое деток, алиментов — кот наплакал. Словом, человек без алиментарной поддержки, как выразился Ухлюпин. По-человечески жалко. Однако секретарша — фигура далеко не рядовая, как некоторым кажется. Это символ фирмы, живая вывеска, товар лицом. Это, в конце концов, тонизирующий фактор, утверждает все тот же Ухлюпин… При очередном воспоминании об Ухлюпине в затылке у Дробанюка снова начинает болеть. Именно этот гусар и подбил его поменять секретаршу. А взамен подсунул вертихвостку. Правда, весьма симпатичную. Стройную, глазастую, брови разлетелись этакими полудужьями, волосы иссиня-черными волнами — ну, настоящая Кармен. Еще бы умела и хотела работать — и цены бы ей не было. А то ведь обнаружить ее можно где угодно— только не в приемной.

Дробанюк набирает номер главного инженера — молчит и тот. „Ладно, — решает он, — брякну после обеда…“

Но и после обеда приемная упрямо молчит, и тогда Дробанюк звонит главбуху — тот, как всегда, на месте, — и просит разыскать Кармен. И когда, наконец, в трубке раздается ее голосок, Дробанюк не может сдержаться.

— Инна, почему вас нет на месте?!

— Я только на минуту вышла, телефонограмму отнесла в производственный, — обиженно отвечает та.

— На минуту, на минуту! — сердится Дробанюк. — Чтоб завтра Калачушкин в три ждал меня, буду звонить…

На следующий день Дробанюк в нетерпении прямо с утра пытается дозвониться к главному инженеру, но тот не отвечает. Молчит, как и следовало ожидать, и приемная. „Как же, — зло думает Дробанюк, — без меня у них полная свобода…“. Поневоле ему приходится ждать трех часов дня, а затем снова разыскивать Кармен через главбуха.

— Где Калачушкин? — сурово спрашивает он ее.

— Ой, я забыла предупредить его! — испуганно лепечет та. — Это, наверное, от волнения. Я так хотела предупредить, а потом будто выскочило из головы…

— Спасибо за откровенность, — цедит сквозь зубы Дробанюк, готовый разорвать эту жгучую молодку на части.

— Ой, простите меня, Константин Павлович! Вы такой добрый! Вы мне нравитесь даже как мужчина…

— Спасибо и за комплимент, — несколько сбавляет он. Ну, что с такой кадры возьмешь? — Я позвоню завтра, — как можно строже предупреждает он.

— Ой, завтра же суббота, выходной. Давайте в понедельник, ладно? Как я завидую, что вы на природе… Вот бы кто меня пригласил…

„Ишь, как ластится, — все еще по инерции злится Дробанюк. — Почуяла, что жареным запахло“. Но что-то уже надломилось в нем, и теперь его мысли все чаще вертятся вокруг последних слов Кармен.

В понедельник с утра начинается семинар. Он проходит в летнем кинотеатре, на свежем воздухе. Прямо над головами здесь нависают ветки деревьев, и, когда на одной из них устраивается любопытная сорока, головы сидящих, как по команде, поворачиваются в эту точку. Ограда в кинотеатре решетчатая, сквозь нее хорошо видно, что происходит вокруг. И многие куда охотнее следят за хлопочущей по хозяйству пышнотелой мадонной, чем за речами ораторов.

Дробанюк сидит, как на иголках, он никак не может дождаться перерыва, и когда, наконец, объявляется пятнадцатиминутный перекур, стремглав бросается в профилакторий, чтобы успеть к телефону первым. И опять все повторяется: Калачушкин не отвечает, а за Кармен приходится посылать главбуха.

— Снова из головы все выскочило у тебя? — спрашивает се Дробанюк. — Наверное, слишком содержательно провела выходные?

— Ой, да что вы, Константин Павлович! — тонко улавливает намек та. — Сплошная скука была.

— Бедная девочка! Надо было тебя взять с собой на семинар, чтобы ты здесь развлеклась.

— Ой, неужели?! — с наивным восхищением отзывается Кармен. — Я бы такой потрясной купальник захватила!

— Да, — нарочито вздыхает Дробанюк, — придется организовать такой семинар, чтобы ты его продемонстрировала. Вот возвращусь и организуем… Ладно, я позвоню Калачушкину завтра.

Он смотрит на часы — занятия уже начались. Все оставшееся время Дробанюк наблюдает за кинотеатром из окна, и когда оттуда высыпают на очередной перекур, он обходным маневром — через хозяйственные пристройки, цепочкой вытянувшиеся в направлении к кинотеатру, вливается незаметно в толпу.

На семинаре режим щадящий — занятия только до обеда, в основном до часу, иногда до трех. Но это, как предупредили слушателей, лишь в исключительных случаях. „Надеемся, — сказал куратор семинара Виталий Кузьмич, — что в итоге вы разумно совместите полезное с приятным“. Пожелание это было воспринято с энтузиазмом, некоторые даже начали аплодировать.

— Семинар в райских кущах, — ядовито усмехается Поликарпов, когда после обеда они с Дробанюком отдыхают у себя в кабинете. — Птички поют, озоном пахнет…

— Опять не нравится? — неодобрительно качает головой Дробанюк.

— Нет, отчего же? Очень даже нравится… Особенно меня потрясла речь Пал Васильича из объединения.

— А чем она тебе плохая? — с напором атакует Дробанюк, хотя именно эту речь он пропустил из-за телефонного» разговора с Кармен. — Содержательная речь, интересная. Какая глубина мысли!

— Ты одну букву в слове «глубина» неправильно произнес, — говорит Поликарпов.

— Не понял?.. — вопросительно уставляется на нега Дробанюк.

— Какая глупина мысли! Глу-пи-на, а не глубина.

— То есть как? — все еще не доходит до того.

— А что нового, что интересного он сказал? «Надо хорошо работать, товарищи»? Это мы и без него знаем. Стоило ли ради этого выходить на трибуну?

— Ну, ты совсем зарываешься, дорогой Иван Сергеевич! — негодующе произносит Дробанюк. — Это ты, наверное, мимо ушей пропустил его мысли, а теперь выкручиваешься. Притом бочку катишь, потому что атака — лучший способ защиты у кое-кого, например, у демагогов.

— Да что с тобой говорить! — усмехается тот и отворачивается к стенке.

Во вторник Дробанюк в одном из перерывов легка дозванивается до Калачушкина. Они обмениваются дежурными фразами, и Дробанюк уже было собирается пожелать ему не расслабляться, когда тот вдруг сообщает, что в управление приезжал управляющий.

— И что? — на всякий случай построже интересуется Дробанюк.

— Да остался вроде доволен, — с гордостью отвечает главный инженер.

— Вроде или доволен? — с напором уточняет Дробанюк.

— Вообще-то очень доволен, — наконец с облегчением произносит тот. Видимо, ему было трудно напроситься на похвалу.

— Ну, это еще куда ни шло, — вяло говорит Дробанюк. Другого он сейчас придумать не может. — Ладно, держитесь там. Я еще позвоню, потолкуем…

Дробанюк вешает трубку и в задумчивости стоит в кабине, осмысливая сказанное Калачушкиным. Его настойчивым стуком в дверцу просят уступить место для разговора, и тогда он садится здесь же, в холле, в кресло и с озабоченным лицом продолжает размышлять о том, что может крыться за сообщением главного инженера. Почему вдруг управляющий остался очень доволен? И что он проверял в управлении, на каких объектах побывал? Дробанюк понимает, что это чревато для него как минимум тягостной неясностью и его подмывает тут же снова позвонить Калачушкину, чтобы выяснить поконкретнее, что произошло. Он опять входит в телефонную будку, благо она освободилась, и в состоянии глубокой задумчивости механически крутит диском. Из трубки вдруг долетает знакомый голосок Кармен, и Дробанюк никак не сообразит, в чем дело, пока не догадывается, что случайно набрал приемную.

— Ты одна, Инна? — приглушенно произносит он, будто боясь, что его услышат.

— Ой, это вы, Константин Павлович? — с восторженным удивлением отзывается Кармен. — Конечно, одна.

— А Калачушкин еще на месте?

— Не-е, уже испарился. Он теперь все время на объектах.

— Инночка, а когда управляющий приезжал?

— Вчера. Правда, меня как раз не было, я относила телефонограмму…

— Ну ты же не обязана сиднем сидеть на одном месте целый день, правда? — подбадривает ее Дробанюк, настраивая на нужный лад. — А что он смотрел, ты не в курсе?

— Ой, нет, Константин Павлович!

— Хорошо, скажи Калачушкину, что я завтра ровно в три опять позвоню. Только завтра утром скажи, поняла? — И чуть помедлив, игриво добавляет — До встречи на нашем семинаре.

Но дождаться назначенного срока Дробанюк не в состоянии. Какая-то непонятная сила заставляет его на следующий день уже с утра бежать к телефону-автомату и беспрерывно крутить диском в надежде, что главный инженер отзовется. Но мембрана выдает одни гудки, то длинные, то короткие — очевидно, от встречных звонков. И тогда сама собой напрашивается мысль: выйти на Кармен опять. При мысли о ней у Дробанюка приятно екает в груди, а фантазия сразу же безудержно уносит его на тихий берег Сливянки, живописной речушки неподалеку от Лобинска, куда предпочтительнее будет всего податься с Кармен. Они разденутся и будут купаться и загорать, позабыв обо всем на свете… Но удержаться там, на тихом берегу, не удается, реальность безжалостно возвращает Дробанюка на иное место, туда, где без него совершается что-то такое, что заставляет его сейчас нервно метаться по холлу профилактория. Дробанюку никак не дает покоя тот факт, что управляющий остался очень доволен, причем без смягчающего «вроде». Уж не подкоп ли это под его, Дробанюка, авторитет? Не симптом ли какой-то перемены по отношению к нему лично? Все-таки управление с начала года весьма устойчиво не выполняет план, и хотя он, Дробанюк, приложил немало усилий, чтобы свалить все на объективные условия, все ж при желании вполне можно обнаружить и кучу субъективных…

О семинаре Дробанюк вспоминает лишь тогда, когда после обеда Поликарпов, прилежно посещающий занятия, приносит пугающую новость. Оказывается, слишком много-развелось сачков. Сегодня, например, отсутствовала почти половина слушателей, и Виталий Кузьмич, зам по кадрам, грозился устраивать переклички, если нерадивые не сделают должные выводы из собственного неприглядного поведения. Значит, решает Дробанюк, надо будет обязательно дозвониться сегодня к Калачушкину, потому что завтра рисковать не стоит, иначе можно влипнуть. Ведь и так он всего лишь на двух лекциях побывал. Если докопаются — несдобровать.

Ровно в три Дробанюк снова в холле. На этот раз главный инженер на месте — молодец, Кармен! — и Дробанюк, придав голосу тон побезмятежнее, после обычных приветствий как бы невзначай роняет:

— Звонил недавно управляющему. Да, он пока настроен к нам благожелательно, но, тем не менее… Просил меня по возможности контролировать лично и чаще. А то как бы после хорошего аванса не было плохой оплаты.

— Ну, почему же, Константин Павлович?! — взвивается Калачушкин. — Сегодня я прикинул — мы даже план, наверное, вытянем.

— Да? — с подчеркнутой сдержанностью произносит Дробанюк. И спрашивает укоризненно: — А какой ценой?

— Так управляющий же сам дал «добро!» — защищается тот.

— Я что-то не очень понял, на что он свое «добро» дал, — продолжает раззадоривать главного инженера Дробанюк. — Он это… энтузиазм в общем-то оценил, настроенность отметил, но…

— А насчет объединения бригад?! — заходится в своей праведности Калачушкин.

— Ты имеешь в виду это… это?.. — тянет Дробанюк, давая понять, что у него «это» случайно выскочило из головы.

— Ну то, что объединили бригады Еремчикова и Косенко… Я же Геннадию Михайловичу объяснял, что в такой обстановке, когда месяц, и квартал, да и полугодие мы не закрываем, лучше всего слить их на время, чтобы объемы вырвать хоть наполовину. А то они по отдельности копошатся, как червяки, и толку с них — кот наплакал.

— Думаешь, я до тебя не говорил управляющему об этом?! — с возмущением подхватывает мысль на лету Дробанюк. — Я ему все уши прожужжал насчет объединения! Так нет — давай не будем спешить, давай осмотримся, чтобы дров не наломать. А теперь, когда припекло в одно место — молодцы, правильно, вот что значит энтузиазм и боевая настроенность!.. Задним умом мы все крепки! А чтобы вовремя поддержать инициативу — дудки!.. Ладно, Петр Иванович, пока продолжайте в том же духе, а я снова свяжусь с трестом на предмет дальнейшего развития событий. Что ж, буду лично контролировать, если Геннадию Михайловичу очень хочется этого. Завтра в три опять позвоню, будь на месте, понял?..

Из телефонной будки Дробанюк выходит со взмокшим затылком, руки у него дрожат. Он бессильно опускается в кресло и долго сидит, не в силах пошевелиться. Вот так сюрприз! Конечно, месячный план им вряд ли удастся выполнить, размышляет Дробанюк, но объемы-то они могут вырвать. А это значит, что в дальнейшем можно будет выравнять общее положение… Соединенным бригадам это вполне под силу. И как он не додумался раньше слить их! Это ж на случай прорыва золотая палочка-выручалочка. Врозь бригадам многого не добиться, а гуртом, как говорится, и батьку побить можно… Дробанюк обзывает себя последними словами за то, что в свое время, когда укрупнение бригад пропагандировали, даже требовали этого, он ушами хлопал, руки не дошли, а теперь расхлебывайся!.. Хорошо еще, что удалось втереть очки Калачушкину, чтобы не думал, что он герой, а начальник управления — сбоку припека.

Но вдруг Калачушкин додумается позвонить управляющему, чтобы со страху еще раз объяснить, заверить его, и ляпнет об их разговоре?.. При мысли об этом Дробанюк подхватывается с кресла и снова бросается в телефонную будку — надо срочно связаться с управляющим, упредить нежелательное развитие событий.

— Это ты, Константин Павлович? — благожелательно откликается тот. Значит, он в духе, и это ободряет Дробанюка.

— Да вот, волнуюсь за судьбы производства, Геннадий Михайлович, — с явным волнением произносит Дробанюк. — Уезжая, между прочим, я настраивал Калачушкина на то, чтобы бригады укрупнить. Если план не удастся вытянуть, то хоть объемы вырвем. А это фундамент на будущее. Помните, я как-то говорил вам об этом? — с опаской произносит он эту фразу — все же риск, расчет на обычную забывчивость управляющего.

— Верно толкуешь, Константин Павлович, — отвечает тот, и Дробанюк переводит с облегчением дух: сработало! — Позавчера я был на твоих объектах. Дело вроде бы сдвинулось с мертвой точки. Вот что значит укрупнение бригад! Хорошо, что прислушиваешься к новому, в этом — выход. И Калачушкин молодец, крутится.

— Так контролируем же, Геннадий Михайлович, — с жаром заверяет его совсем воспрянувший Дробанюк. — Каждый день по два раза звоню, утром и вечером.

— Междугородные планерки проводишь? — со смешком замечает управляющий.

— А что делать? — отвечает Дробанюк, безотрадностью тона подчеркивая весь трагизм ситуации, когда не могут обойтись без него.

— Действуй, действуй, — подбадривает тот. Затем неожиданно спрашивает — Ну, а как там у вас, в Сойках? Погода хорошая?

— Печет — как в Африке, Геннадий Михайлович! Приезжайте, тут такой пляж! Водичка в реке исключительная…

— Да вот хочешь не хочешь, а придется, — вздыхает управляющий. — С понедельника буду у вас. На целую неделю вызывают. Не вовремя, конечно, концы подчищать надо, квартальный план давит, но что поделаешь? Обязали строго-настрого.

— И правильно сделали! — убеждает Дробанюк. — План всегда давить будет, а семинары на лоне природы проводятся не так часто…

Телефонную будку он покидает в приподнятом настроении — выкрутился. Причем, со счетом один-ноль в свою пользу. А то и больше. Ведь и управляющему ситуацию подал в нужном виде, и инициативу по укрупнению бригад, перехватил вовремя…

Дробанюк выходит на свежий воздух, вытирает вспотевшую шею. Профилакторий еще в сонной послеполуденной тишине, можно бы и прилечь, но Дробанюку спать не хочется — он слишком возбужден. Хорошо бы позвонить-Кармен, размышляет он, но это опять не меньше часа надо торчать в телефонной будке. И Дробанюк решает сходить на речку, поплескаться немного, ведь за этими дурацкими телефонными переговорами и покупаться некогда. А заодно на пляже толком продумать, что в дальнейшем предпринять. Вдруг дубина Калачушкин опять встругнет что-нибудь? План он, видите ли, собрался вытянуть…

Река опять бодряще обжигает Дробанюка. Он с ходу переплывает ее, рассекая воду размашистыми, сильными взмахами рук, и, немного отдохнув на том берегу, поросшем у самой воды густыми лопухами, возвращается в том же спринтерском темпе опять. Затем с размаху по-ребячьи падает на разогретый палящим солнцем песок и, подгребая его под себя, блаженно замирает, представляя, что вскоре вот так же с ним рядом будет лежать Кармен, демонстрируя свой потрясный, как она выражается, купальник. И — никаких проблем, никакого плана, никакого Калачушкина с его дурацким укрупнением!..

Дробанюк морщится, снова возвращаясь в мыслях к тревожащей его проблеме. Может, к лучшему, что управляющий выезжает сюда, в Сойки? Это ведь развязывает руки… Кстати, завтра уже пятница, и он наверняка рванет сюда если не в конце дня, то с утра в субботу. Кому охота в такое пекло торчать в пропыленном городе?! Значит, уже завтра можно будет втолковать Калачушкину кое-какие истины. Пусть не зарывается, мил-дружок, и поскромнее ведет себя в отсутствие первого руководителя, а то ведь это очень похоже на подсиживание. При шефе у него, видите ли, ни энтузиазма, ни энергии почему-то не проявляется, а без — пожалуйста, рад стараться! Карьерист, однако!..

На следующий день Дробанюку нестерпимо хочется прямо с утра дорваться до телефона, но угроза переклички заставляет его идти на занятия. И появляется здесь он вовремя, потому что перед слушателями прямо с утра вырастает фигура зама по кадрам Виталия Кузьмича, куратора семинара, или, как его успел окрестить Ухлюпин, классной дамы. Призывая слушателей к вниманию, Виталий Кузьмич стоя громко стучит по столу ручкой.

— Усаживайтесь, товарищи, поскорее! Конечно, тяжело с утра входить в рабочий ритм, отвыкли вы тут от этого, но тем не менее… — приговаривает он, поджидая, когда слушатели займут свои места. Но те подходят и подходят, и Виталий Кузьмич осуждающе покачивает головой, оставаясь все в той же выжидающей позе. Наконец поток опаздывающих иссякает, и он, обводя изучающим взглядом зал, неутешительно кривится.

— Да, негусто опять нас…

— Так болеют же многие! — возражают ему со скамеек.

— Бедные, — делает скорбное лицо тот. — Слишком мало лекарств, наверное, захватили с собой.

Среди слушателей прокатывается смешок.

— Ну, начнем, — подводит черту под этой увертюрой Виталий Кузьмич. Потом, поворотившись по направлению к двери, жестом подзывает появившуюся там женщину — Входите, Лидия Петровна, пожалуйста. Мы еще не начинали. Поднимайтесь сюда, — приглашает он ее на сцену.

Женщина в белом халате проходит на сцену, и кто-то узнает в ней заведующую кафе.

— Товарищи, — обращается к слушателям Виталий Кузьмич, — тут назрели кое-какие бытовые проблемы. Вот о них и скажет вам сейчас представитель общественного питания Лидия Петровна. Пожалуйста, — кивком головы разрешает он ей говорить.

Заведующая кафе прокашливается и звонким, резким голосом начинает:

— Я насчет стаканов и вилок. У нас тут как семинар, так и ходим по комнатам, собираем. Поэтому просим вернуть, потому что к столу подавать нечего…

Сообщение это долго и оживленно комментируется.

— А как же нам без тары?

— Ложки, стало быть, можно оставить, она ничего не сказала про ложки…

Виталий Кузьмич снова, подняв руку, успокаивает публику.

— Надеюсь, все понятно? Полагаю, что к этому вопросу мы больше возвращаться не будем. Спасибо, Лидия Петровна, за своевременное предупреждение, — благодарит он заведующую кафе легким наклоном корпуса.

Та уходит, а Виталий Кузьмич снова жестом руки просит внимания.

— Товарищи, сегодня на первой паре занятий перед вами должен был выступать кандидат экономических наук Кораблев-Гофман, но, к сожалению, по неизвестным причинам он пока не прибыл, и это время придется занять мне.

Мы поговорим с вами, уважаемые, о принципах подбора и расстановки кадров в низовом звене, то есть в вопросах, входящих в вашу компетенцию… — Он отпивает из стакана чай, который на каждую новую лекционную пару заботливо ставит официантка из кафе, прокашливается. — Как известно, принцип подбора и расстановка кадров в низовом звене, — повторяет он, — то есть в вопросах, входящих в вашу компетенцию…

Виталий Кузьмич говорит не спеша, обдумывая каждое предложение и делая ради этого между ними продолжительные паузы. Голос его звучит негромко, как бы на одной ноте, и это действует убаюкивающе. Дробанюка, который прошлой ночью плохо спал — возбуждение так и не улеглось, — потихоньку начинает клонить в дрему, но он крепится. А вот сидящий у самой двери пожилой дядька из опоздавших, — тот уже безвольно свесил голову на грудь и все слышнее посапывает. Затем он начинает по-настоящему могуче храпеть. Виталий Кузьмич замечает это, приостанавливая на нем взгляд, но продолжает все так же размеренно читать свою лекцию. И только тогда, когда пожилой дядька усиливает свой храп до такой степени, что заглушает его речь, он болезненно морщится. Кажется, Виталий Кузьмич вот-вот попросит разбудить дядьку, но происходит неожиданное. Вдруг кто-то громко чихает раз, потом другой, и это почему-то вызывает взрыв хохота. Храпевший дядька с испугу подхватывается и направляется к выходу.

— Вы куда? — останавливает его Виталий Кузьмич.

— Ну, это… перерыв же, — моргая, растерянно объясняет тот. — А что — разве еще не?.. — оторопело смотрит он то на слушателей, то на Виталия Кузьмича.

— Да, доучились мы… — неодобрительно качает головой тот, а пожилой дядька под всеобщий хохот пятится на свое место. — Но продолжим, — говорит Виталий Кузьмич, и снова болезненно морщится — на этот раз оттого, что не может вспомнить, на чем его перебили. — Ну, так на чем я остановился? — помогая себе, прищелкивает он пальцами. Затем ищет взглядом, кого бы спросить, потому что добровольно никто не откликнулся. — Подскажи ты, Фролкин, — обращается он к сидящему в первом ряду начальнику участка.

Тот нехотя поднимается, затем, насупив брови, пытается вспомнить.

— Ну, Фролкин? — поторапливает его Виталий Кузьмич. — Не помнишь?

— Так чихнули же!.. — оправдывается тот. — Сбили с толку!

— Да-а, — говорит Виталий Кузьмич и останавливает свой взгляд на Зыбине. — Может, ты подскажешь, Зыбин?

Тот уверенно поднимается и бодро выпаливает:

— Вы говорили о том, что в принципе подбора кадров должны лежать деловые качества.

— Верно, Зыбин, говорил, — соглашается Виталий Кузьмич, — но только в самом начале. Ладно, садись. Так кто же подскажет, на чем я остановился? — Он обводит зал пристальным взглядом, заставляя сидящих втянуть головы.

В это время на ветку, нависшую с приземистой сосны, садится ворона и с любопытством обозревает сидящую внизу аудиторию. Все как по команде задирают вверх головы.

— Вот-вот, — укоризненно подчеркивает Виталий Кузьмич, — ворон считать куда интереснее, оказывается. Или вы подустали, бедные. Тогда сообщу приятную новость. На той неделе два дня отводится на экскурсии.

— Ур-ра! — встречают с восторгом это в зале. — Куда поедем?

— В колхоз и рыбное хозяйство, — с улыбкой сообщает Виталий Кузьмич, довольный тем, что произвел такое впечатление на публику. Он как куратор семинара отвечает за его программу, и ему льстит энтузиазм, с которым восприняли сообщение об экскурсиях. — А теперь — к делу, — снова требует он внимания, успокаивая расшалившийся зал. — Я остановился, кажется, на том, что…

И опять его монотонная речь навевает дрему, а пожилой дядька тут же начинает похрапывать.

С трудом дождавшись конца занятий, Дробанюк бегом бросается к телефону, несмотря на то, что шансов застать Калачушкина практически никаких, поскольку обеденный перерыв. Но, к удивлению, тот оказывается на месте, и Дробанюк с недоумением спрашивает:

— А ты что тут делаешь, Петр Иванович?

— Как — что? — удивляется в свою очередь тот. — Дел по горло.

«Смотри, какой деловой!.. — неодобрительно думает Дробанюк. — Ну, мы тебе обкорнаем крылышки как-нибудь…» А вслух произносит:

— Не-е, так нельзя, дорогой. Работа была, есть и будет, а вот мы сами — еще неизвестно… Щадить себя хоть немного надо… Ну да ладно. Хорошо, что я тебя поймал. Обстоятельства подпирают. Как стало известно… из общения в кругах… Ну, на уровне руководящих товарищей из комбината, если уж начистоту…

Дробанюк тщательно подбирает слова, все больше придавая голосу многозначительности и весомости.

— Словом, по итогам квартала предполагается комиссия… В разрезе готовности объектов по всему титулу… Вот как оно поворачивается, понял?

— Не очень, — чистосердечно признается Калачушкин.

— Ну, будут спрашивать по всем видам выполненных работ, что ж тут непонятного? — злится нарочито Дробанюк. — А мы с тобой на объемы решили налечь. Оно вроде и заманчиво, и планом почти пахнет, но не в русле пока, не в главном направлении… Особенно с учетом предстоящей комиссии… Укрупненная бригада где у тебя — на второй насосной?

— На второй.

— И что — получается?

— Неплохо притом. Еще б немного, и вырвали бы…

— Жаль, — демонстративно вздыхает Дробанюк. — Но видишь, спросят на этот раз за всю номенклатуру работ. Жаль, очень жаль, если мы не удержим здесь укрупненную бригаду.

— Как — расформировывать придется? — наконец доходит до Калачушкина. — Разгонять?

— И самих себя разгоним, если понадобится! — грубо бросает Дробанюк. Он понимает, что сейчас главное — стремительным напором смять главного инженера — да так, чтоб и в голову не пришло возражать. — Сейчас надо делать то, что от нас требуется, а не то, что нам хотелось бы!..

— Да как же так! — подавленно лепечет Калачушкин.

— А вот так, дорогой. Есть сиюминутная выгода и сиюминутные интересы, и есть работа с перспективой. Если мы еще месяц план не закроем, от этого ничего не изменится. — Затем чеканит по слову — И если я поконтачу на этот предмет с руководящими товарищами… из комбината… то, может, и срежут нам его хорошенько. И тогда укрупним и рванем, понял?

— А-а, — наивно протягивает тот.

— Но ты жди моей команды и пока не перебрасывай бригаду Еремчикова никуда. Сегодня сюда, на семинар, должен подъехать Геннадий Михайлович, так что я с ним потолкую на этот счет… А потом и решим. Завтра прямо с утра позвоню, понял?

— Понял, — безотрадно вздыхает главный инженер.

— Вот и действуй как полагается, — напутствует его на прощание Дробанюк.

Повесив трубку, он тяжело переводит дух. Главное сделано, теперь можно и прикорнуть, время еще есть. Дробанюк вприпрыжку поднимается к себе на второй этаж и тихонько входит в комнату, чтобы не разбудить соседа, если тот дрыхнет. Но Поликарпов не спит, он, по своему обыкновению, читает книгу.

— Ну, ты звонил своим? — спрашивает его Дробанюк, ложась в постель.

— Сегодня — нет, — отвечает тот.

— А я только что звонил.

— Ты что-то частенько этим увлекаешься, — усмехается Поликарпов. — А хвалился, что и не подойдешь к телефону.

— Не-е, то я по личным вопросам все наяривал, — вспоминая диалоги с Кармен, улыбается Дробанюк. — А насчет работы всего пару раз. Да и еще придется брякнуть раз-другой. Развинтились мои там, понимаешь. Такая у меня кадра, такая!.. — с одному ему известным намеком произносит он. — Семинар придется устроить по возвращении. Срочный притом. Дело не терпит, понимаешь… — И он откидывается на подушку. — Скорей бы уж этот кончился. Уж очень неважно он организован, ты прав… А у меня все будет продуманно… До деталей…

Дробанюк закрывает глаза и мечтательно продолжает:

— Состав участников подберем как следует… Местечко подходящее подыщем… Программу занятий тщательно продумаем… Необходимые принадлежности для этого захватим…

Он потихоньку начинает посапывать и вскоре засыпает. Ему снится, что он звонит главбуху и просит его срочно разыскать Кармен. Тот убегает в галантерейный магазин напротив, но там ее нет. В техотделе тоже никто не знает, где она. И только тогда главбух спохватывается: «Простите, Константин Павлович, забыл! Старость — не радость, — причитает он. — Кармен на семинар уехала!». «Да? — все еще со строгостью в голосе произносит Дробанюк. — А на какой, интересно?» «По личным вопросам», — объясняет главбух. «Ну, тогда другое дело, — говорит Дробанюк. — Если по личным, то можно…»