Гольф с моджахедами

Глава одиннадцатая Время быть и время иметь

В прошлом Ефим Шлайн несколько раз пытался смоделировать последние минуты своей земной жизни — правда, это происходило, когда повод для скорбных раздумий вообще-то испарялся. Теперь, когда счет этим минутам по убывающей приближался к нулю, предыдущие тридцать лет существования, упакованного секретными инструкциями, казались потусторонним, вывернутым наизнанку миром, из которого, по пути в расход, его и вывели к реальной и сладкой действительности. К скрипу буковых или каких-то других деревьев под ветром. К синичкам, попискиванье которых он слышал. К журчанию протоки. К людям, хрустевшим сапогами на снегу, хотя в данный момент Ефим не мог с уверенностью сказать, сколько их возле него и заслуживают ли они человеческого звания. Сквозь неплотную материю отдававшего псиной колпака, который ему нахлобучили до плеч, Ефим разглядел красную полоску рассвета и чувствовал свежесть морозного утра. Ничтожнейшие обрывки прекрасной жизни, которую он только что открыл, не стоили самых великолепных конторских триумфов…

И он буркнул представителю суетного человечества, толкавшего его время от времени в спину, вероятно, стволом автомата:

— За удовольствие от пейзажа только смерть и по карману…

Направление к праотцам задавали легкими тычками сверху и сбоку. Видимо, конвойный возвышался над ним на голову, а то и больше. Запястья были схвачены наручниками, а не проволокой или бечевкой, и это заставляло предполагать, что расстреливать (или обезглавливать?) его будут с развязанными руками. Ефим размышлял: просить или нет, чтобы сняли колпак?

Ах, как хороша, оказывается, воля даже под вонючей нахлобучкой!

Он вспомнил… Все, что ты видишь в этом мире, все, что есть в этом мире, все это — чтобы поставить перед выбором и испытать. Бабушкина мудрость…

Грешить ни на кого не приходилось. Происшедшее с ним и то, как кончается жизнь, — его добровольный выбор и его испытание. Ну а результат выбора? Результат получался мелковатым. Некогда собирался кому-то и что-то доказать на этой службе… Или привиделась большая цель? Красивая, переливающаяся цветами радуги птица, свившая гнездо на вершине высокого дерева… И он, Ефим Шлайн, был из тех, кто становились друг другу на плечи, покуда им не удалось взгромоздиться на высоту гнезда, чтобы дотянуться до удивительного создания. Однако на подъем ушло слишком много времени, и стоявшие ближе к земле в конце концов потеряли терпение, дернулись. Живая лестница рухнула.

Рабби Бешт. Его притча. Другого пророка бабушка не признавала…

— Стоять! — скомандовал конвойный и спросил: — Мерзнете?

Он поднял колпак, и Ефим Шлайн зажмурился от яркого света. А когда пообвык, увидел нависшую над собой рыжеватую проволочную бороду с седой окантовкой, рысьи глаза, разделенные высокой переносицей, тонкий, слегка свернутый вправо нос и скулы в кавернах. Видимо, медная растительность прикрывала последствия какой-то болезни, скорее всего, фурункулеза и на остальной части лица. Кто его знает… Брови скрывались под вязаной шапчонкой с адидасовской маркировкой.

Рассматривать собственного палача приходилось, задирая подбородок. Вызвавшийся казнить сходил за игрока элитной баскетбольной команды. Брезентовый «бюстгальтер» с гнездами для автоматных рожков высовывался между отворотами затертой дубленки на уровне шлайновской головы.

После захватившего его три недели назад чеха, назвавшегося взводным внешней охраны Цтибором Бервидой, и стершихся в памяти двух моджахедов под его командой, бородатый первым показался в этом потайном месте с открытым лицом. Причин скрываться, видимо, не оставалось…

Ефим взглянул на коротковатый штурмовой АКС-74 под мышкой длинного и подумал, что из такой игрушки убивать, наверное, приходиться долго. Сабли, положенной для усекновения головы кафира, у палача не было. И вообще спектакля не предвиделось. Они стояли на лесистом склоне вдвоем.

Длинный пошарил в кармане дубленки, вытащил по очереди «лимонку» и четыре батарейки «самсунг», уронил гранату обратно в карман, а батарейки протянул Ефиму. Они перекатывались на широченной ладони и, стукаясь, издавали звук, напоминавший слабые щелчки бильярдных шаров.

— Для возобновления обогрева роскошного комбинезона, — сказал он. — Не отнял классную одежку только потому, что размер не подходит… Батарейки свежие.

Он впихнул их в нагрудный карман шлайновского комбинезона.

На дневном свету Ефим Шлайн разглядел, во что превратили его экипировку и его самого проведенные в подземном каземате дни. Грязная оболочка на немытом грязном расчесанном теле.

— У меня руки не свободны, — ответил Ефим Шлайн.

— Сейчас освободят…

Длинный поддернул на плече автоматный ремень, поправил ствол вертикально к земле и, втянув верхнюю губу под нижнюю, тихонько присвистнул. Наверное, по-птичьему. С заснеженного косогора, пестревшего красными ягодами шиповника, из-за молодого дубняка раздался ответный сигнал вроде вороньего карканья.

— Прощайте, уважаемый, — сказал верзила. И, усмехнувшись, добавил: Кто любит еврея, любит и Бога, ведь в каждом из вас есть его частичка… Привет Моссаду…

Верзила развернулся и ушел навстречу солнцу, превратившись в черный силуэт с просветом между кривоватыми ногами, походившим на ромб. Зайдя за поросли облепихи, он оглянулся и, не улыбнувшись, мрачновато кивнул то ли на прощание, то ли с угрозой.

Господи, подо льдом у ног Ефима журчал родник.

Наверное, из-за шума воды Шлайн и не расслышал, как со спины подошел некто и, взяв за запястья, открыл стандартным ключом наручники.

— С выходом на свободу, — сказал Хаким Арсамаков. — Идти сможете?

Никакой радости или хотя бы душевного облегчения возвращенная жизнь Ефиму не доставляла. Он до конца и полностью вдруг ощутил свое поражение, окончательное поражение, полную неудачу и собственную обреченность. С этой самой минуты, когда казнь отменили… Хотелось бросить все и действительно исчезнуть раз и навсегда. Попросить у Хакима пистолет и застрелиться. Совсем не потому, что потерпел личный провал. С этим-то можно примириться, пока другие ещё бьются. Он, Ефим Шлайн, вообще оказался на проигравшей стороне. Бесповоротно проигравшей. И поэтому лично он стоил дешевле баланды, полагающейся пленному, дешевле пули, пороха, гильзы, износа ствола, дешевле усилия поднять оружие. Дали пинка под зад… Он — сброд, выпущенный побираться у обочины дороги, по которой маршируют победители. Стройными рядами. С горским аналогом песни «Ты ждешь, Лизавета, от мужа привета!»

Требовалось хотя бы несколько минут, чтобы освоиться с новым состоянием души и тела.

Десять с лишним дней его продержали в скальном каземате среди пустых стеклянных бутылей, в какие обычно заливают промышленные химикалии. Три раза в сутки выдавались литровая кружка крепкого чая и три бутерброда с сыром, прожаренных, подумать только, в тостере. Лампочка дневного света горела всегда. Испражняться приходилось в бутыли. Никаких допросов. Вообще ничего не спрашивали и слушать тоже не хотели. Тюремщики, по всей вероятности, надеялись, что он собирается перерезать вены осколком бутыли у нескольких Ефим отколол горлышки, чтобы в них гадить. Бутыли служили календарем. Сколько измарал, столько и дней минуло…

Свою психику он держал в рамках бесконечными прикидками того, что предпримет Шемякин, если до него дойдет взятая чехом по собственной инициативе записка, и попытками оценить, какие результаты даст проникновение в это место Севастьянова.

Размышлял Ефим и о том, почему Бервида, чех, замазал его прикидом под моссадовца… Поставив себя на его место, Шлайн решил, что Цтибор придурялся расчетливо. Комбинезон и обличье Ефима выдавали, какую птаху он ухватил за хвост. Оказаться участником захвата на российской территории обычного бродяги или злоумышленника — одно, а российского офицера — совсем другое. Чтобы выпутаться хотя бы частично из поганой истории, Бервида, видимо, человек опытный и тертый, ещё на пути в каземат предложил Шлайну перекинуть кому-нибудь весточку… Для подстраховки от провокации Ефим сочинил послание не в контору, а Шемякину — с ориентировкой, где его искать. Про Арсамакова, который, возможно, и предал, Ефим не написал Шемякину, а дал телефон этого же Бервиды.

Имелся и дальний расчет. Если Бэзил Шемякин преуспеет с вызволением своего патрона Шлайна, патрон подумает о собственной разработке Цтибора в будущем. Инверсионная операция. Как в оперетте: «Снимай сапоги, власть переменилась…»

Ефим знал свой характер. Вселенскую скорбь удастся вытравить обустройством неприглядных делишек и терзанием окружающих. Приходилось возвращался из прекрасной, полной солнца и чудесных звуков жизни в привычный изнаночный мир. И, массируя запястья грязными пальцами, он скомандовал Хакиму Арсамакову:

— Рассказывайте.

Новороссийский детектив, свесив длинноватый нос и, как обычно, глядя под ноги, слегка развел руками в стеганых лыжных перчатках.

— Не до этого, — ответил он. — Надо уходить отсюда. С минуту на минуту пройдет дозорный патруль. А я без оружия.

— Меня спокойно вывели из камеры… Я не в бегах, — произнес Ефим.

— В бегах, — зло сказал Хаким.

Ему явно не нравилась доставшаяся работа. Впрочем, кому вообще может нравиться работа в частном охранном предприятии?

Они с полчаса карабкались по склону вдоль сбегавшего вниз под ледяной корочкой ручья, оставляя коричневые следы в продавливавшемся под сапогами насте. Ефим едва успевал за чеченцем.

— Если верить солнцу, а не вам, — сказал ехидно Шлайн, — мы ломимся на северо-запад, а не на юго-восток. Мы ведь пришли со стороны Дагестана…

— А теперь идем в Грозный, — отрезал Хаким Арсамаков. — Погоня пойдет на восток, предполагая, что мы будем возвращаться прежним путем, тем же, каким и явились, то есть на Махачкалу… На грозненском же направлении если и встретим кого на горных тропах ближайшие десять или пятнадцать километров, то обычные разведывательные дозоры или засады в засеках. Их можно переждать или обойти… Возможно, попадутся дезертиры из российских отморозков. Эти тянут нам навстречу, через Чечню на Казбеги, а оттуда дорогой, проложенной чешскими строителями, в Грузию… Являются в российское консульство и говорят, что их-де украли, а теперь отпустили. И от войны откосили, и герои-мученики, которым полагаются недополученные боевые… Нам нужно делать двадцать пять километров в день…

— И все-таки объясните, что и почему, — сказал Ефим Шлайн. — Это приказ! Начините с того, куда вы делись после моего захвата, и расскажите, откуда взялись теперь… Бородатый вам свистнул. Вы в сговоре? Он что же, побег устраивал?

Засидевшийся в каземате, ставший вялым от многодневной неподвижности, Ефим чувствовал, как неритмично бьется сердце. Оставленные им на склоне следы казались неровными, шли зигзагами. Он задыхался и искал повод перевести дух.

Склон, поросший дубняком и все той же облепихой, раскалывался дальше на два узких ущелья, над которыми нависали клыкастые скалы, укутанные дымкой. Ручеек вытекал из левого распадка, появляясь то ли из сухих зарослей, то ли из-под обнажившихся корней деревьев. Не найти лучше места для схрона или засады, имей они оружие!

— Видите? — спросил Арсамаков и ткнул перчаткой в воронье гнездо над ними.

— Прошлогоднее?

— Свежее. Вороны откладывают яйца в феврале, раньше всех… Люди, при которых они кормятся, поблизости. Нужно уходить побыстрее, господин… Я даже не знаю как вас зовут, — сказал Арсамаков.

— Зовите меня Ефим Павлович… Вы продали меня чеченцам?

— Не дурите. Вы меня наняли… У меня ничего нет, кроме репутации… Да, я видел, как вас захватили. Что я мог сделать? Кому сигналить в случае вашего захвата, вы не сочли нужным обозначить. Властям — сообщать или не сообщать? А каким? Их тут вообще нет, кроме тех, из Горы, которые вас захватили… Я убрался с позиции. Возможно, меня тоже заметили, но дали уйти. Через три дня я машиной выехал из Махачкалы в Новороссийск.

— Предполагаете, почему вам дали уйти?

— Теперь — да. Два дня назад ко мне в контору в Новороссийске явилась богатая чеченская дама, приехавшая на «Лендровере», и сказала, что я должен тогда-то и к такому-то часу прибыть на место, где расстался с вами, чтобы вывести из Чечни… Что с вами все обошлось.

— Конечно, не представилась и в чадре…

— Не представилась, но выглядела мило. По номеру машины я и так знаю… да на побережье все знают, кто она… Вы умеете отличить сухие побеги жасмина от остального?

— Зачем?

— Из них костер бездымный… Действительно, лучше переждать немного. Вы плохо дышите, Ефим Павлович.

— Да. Долго просидел без движения… Что сказала дама?

— Она наняла меня на эту работу, оплатила её заранее.

— Как же вы успели добраться сюда за два дня?

— Меня доставили вертолетом…

«Дамы, — подумал Ефим. — Шемякинский почерк. У него вечно проблемы по этой части и именно с такими, на «Лендроверах». И непременно замужем. А эта, может, за командиром вертолетной эскадрильи… Очередная психопатка в поисках фрейдистского папаши и утешающей кочерыжки».

— Вы ездите верхом? — спросил Арсамаков.

— Умел когда-то… А что?

— На третий день… иншааллах… выйдем к моему человеку. Поедем по тропам… А пока втягивайтесь в партизанскую жизнь! Вам, я думаю, следует перевести дух… Вы страшно бледный. Еще наговоримся.

В глубине ущелья, в безветренной узости под заросшим орешником склоном, они сложили в кучу собранные сухие сучья. Костер действительно не дымил. Сучья превращались в душистый уголь. Хаким нанизал куски колбасы на ореховые прутья, полил из кружки родниковой, густо посоленной водой и подержал несколько минут, поворачивая вокруг оси, над углями. От ароматов и горного воздуха у Ефима закружилась голова, сладковато подташнивало…

«Только бы сердце не подвело», — подумал он и спросил:

— Колбаска-то свиная?

— Харам, — сказал Хаким. — Есть и другое… — И выудил флягу из рюкзака, с какими ходят в городе студенты.

Они пригубили спирт. Обжигая губы, Ефим едва осилил два ломтика колбасного шашлыка. Непреодолимая дрема обволакивала сознание. Он не пошевелился, когда Хаким Арсамаков вдруг поднялся на колени и, вытягивая шею, стал прислушиваться. Увидеть что-либо дальше десяти-пятнадцати шагов они не могли. Мешала дымка, загустевавшая между деревьями и кустами.

Из-за них и появилась, не таясь, шествовавшая на полусогнутых груда черно-серого тряпья с подобием человеческого лица.

— Только тихо, — громким шепотом донеслось по-русски сверху. Ефим поднял глаза и разглядел другую груду тряпья, из которой, словно жало, выставлялась снайперка с насаженным бруском глушителя. Стало ясно, почему первая груда особенно не сторожилась.

— Да мы без оружия, — сказал Нагоев.

— Зато со спиртом, — ответила верхняя груда тряпья и мягко шлепнулась возле костра, присев для амортизации почти до снега. Всю не покрытую волосяным покровом часть физиономии — лоб, щеки и нос — маскировала сажа. Кинг Конг так и остался сидеть орлом, выставив коленки в разброс от плечей. На голове под плохонькой солдатской каской просматривалась бейсболка козырьком назад.

Хаким перекинул ему флягу.

— Спасибо, браток, — сказал Кинг Конг и припал к живительному источнику.

Он пил, не сводя с Арсамакова и Шлайна водянистых глаз из-под опущенных век с белесыми ресницами. На замазанном сажей лице ничего не было, кроме узкой полоски губ и глаз — металлических кружков, отражавших свет без всякого признака тепла. Прекрасные снайперские глаза, помогающие мочить с километровой дистанции. Палец с синим ногтем, высовывавшийся из рваной вязаной перчатки на правой руке, цеплял спусковой крючок.

— Смотри не пальни, — предостерег Шлайн.

Два шанса оказаться расстрелянным в один и тот же день… Судьба перебарщивала.

— Раздевайся, чем болтать-то попусту, — сказала первая груда тряпья. Лицом она заросла до такой степени, что и сажей маскировать не потребовалось.

— Ты кто, Евтихиев? — спросил Шлайн, расстегивая молнии.

— Нет, я не он, обознался ты, плюгавый, — сказала копия с картинки «волосатого человека Евтихиева» в учебнике анатомии для восьмого класса средней школы, по которому Шлайн учился сто лет назад. — Тебе-то какая разница? Он, что, свидание тебе назначил здесь, этот Евтихий? Придет попозже… Хэ!

— Расписочку бы нужно…

Кинг Конг поперхнулся и, отставив флягу, оскалил в беззвучном смехе редкие желтые зубы. Стаж лесовика он, видимо, имел основательный. Когда приземлился ничто из амуниции на нем не звякнуло, говорил шепотом и смеялся тихо.

Евтихиев вытянул у него фляжку и сказал Хакиму Арсамакову:

— Хотел вас с папашей кончить, когда переоденемся в ваше… Не буду теперь… Вижу свои. Лечиться его ведешь? Ну, его здоровье и, как говорится, за удачное удаление аппендицита… Или грыжа? Чечены врачих, которые им геморрой лечат, даже не трахают из уважения. Тут у всех в горах геморрой. Башку прострелят, а кровянка из жопы капает… Ну, я обидеть не хотел!

— Да уж без обиды, — сказал Ефим Шлайн. — Свои, деревенские. Чего уж…

И, приметив, что Кинг Конг закусывает остатками его шашлыка, сказал:

— Кушайте на здоровье, у нас много!

Он с отвращением посмотрел на растянувшуюся в веселом оскале пасть Кинг Конга и груду грязной одежды Евтихиева, включая серые, никогда не стиранные кальсоны и почерневшую, с мокрыми разводами под мышками тельняшку, которые ему предстояло одеть.

Ефим вздрогнул, когда Евтихиев быстрым, неуловимым движением левой руки снял с него очки. В близоруком тумане Шлайн разглядел, что заросший опробовал на своих глазах стекла, помотал головой, будто ударился обо что-то лбом, и сказал:

— Ладно, возьми обратно, не пригодятся…

И кинул очки на груду своих гнусных обносков.

Слабенькая надежда, что хотя бы обувка не подойдет дезертирам размером, не оправдалась.

В своем кабинете Хаджи-Хизир Бисултанов проверял списки кандидатов на ежегодный священный хадж в Мекку, который организовывал и оплачивал финансовый имамат «Гуниб» по его, Бисултанова, инициативе. Он и сам трижды совершил в Саудовской Аравии хождение в белых одеждах в долину Арафат, где, оставшись наедине с совестью и Всевышним, вместе с другими мусульманами, белыми, желтыми и черными, молился о прощении грехов. Он по-хорошему завидовал тем, кто на этот раз ехал туда, хотя зависть и грех.

Молитвенно смежив веки, он словно воочию видел прекрасные шоссе, ныряющие в тоннели в форме луковок, длинные, на километры растянувшиеся улицы армоцементных подобий бедуинских палаток для паломников, расцвеченные огнями самые высокие в мире минареты, черный куб Каабы со священным камнем «Аль-хаджар аль-Асвад». Семь раз обойдут люди из его списка вокруг Каабы, семь раз пробегут между священными холмами Сафа и Марва, столько же раз, сколько потребовалось Хаджар, невольнице пророка Ибрагима, чтобы над изголовьем своего сына Исмаила увидеть ангела, указавшего гибнущим в пустыне от жажды священный источник Замзам…

Правоверным в Аравии Аллах даровал и другой источник — нефтяной. Как черпать из такого же в Чечне — пример есть, его оставил великий правитель Абу-Даби и самый богатый мусульманин Шахбут ибн-Султан, чье княжество совершило фантастический взлет к богатствам на нефтяных фонтанах. Груды золота! Толпы иностранцев! Стаи дельцов! Вместо близкого, растворенного в мареве горизонта пустыни — весь мир! Он, этот мир, а не нищую Россию с её казаками, танками, тупыми бюрократами и омоновцами, можно было бы увидеть и отсюда, из-за тесных гор Чечни… Эмир Абу-Даби складывал золотые бруски под кроватью. Смежная со спальней комната глинобитного дворца Шахбута ибн-Султана перед его кончиной была до отказа забитой крупными банкнотами разных стран, из которых крысы изгрызли купюр на два миллиона долларов.

Эту историю Саид-Эмину Хабаеву, которого сопровождал Хаджи-Хизир, рассказал наследник Шахбута, вылощенный бедуин с оксфордским дипломом, нефтяной магнат, презиравший и политику, и власть, и дикое прошлое эмиров, которых при рождении повивальные бабки купали в верблюжьей моче. Кабинет магната, оформленный в мраморном дворце парижским дизайнером, был выдержан в цвете золота. Кресла, обивка стен, стол, корпус компьютера, телефонные аппараты, плоский шведский телевизор, подвешенный, как панно, на стене, все, абсолютно все покрывала позолота, и в хрустальной вазе стоял букет свежих роз, доставленных в песчаную пустыню из Ниццы летающим за ними ежедневно самолетом. На стене в золотой рамке под стеклом висела выцветшая расписка, выданная Шахбутом ибн-Султаном первому плательщику за нефть: «Получил два мешка денег».

Бисултанов впервые увидел, как загорелись глаза обычно холодного и расчетливого Хабаева.

— Дед поленился пересчитать на штуки золотые соверены и талеры времен императрицы Марии Терезии, которые ему прислали, — сказал потомок. — Он настаивал, чтобы рассчитывались монетами, к слиткам относился с прохладцей… Вот и написал расписку только за мешки…

Аллах всемогущий, за нефть вокруг Грозного, которая жирнее аравийской, такими мешками можно набивать товарные вагоны! Шестой год, сочась из скважин и пропитывая подвалы домов, она либо грязнит подпочвенные воды, либо сгорает.

…Хаджи-Хизир вздохнул. У правоверного не должна кружиться голова на берегу потока с золотом. Он вернулся к своим бумагам.

Пройдясь по списку вещей, которые следовало заготовить для паломников, Хаджи-Хизир приписал пластиковые контейнеры. В них будущие хаджи повезут домой из Саудовской Аравии сувениры — хурму и воду из священного источника. Число контейнеров равно числу паломников минус один. Этот домой, в Чечню, вернется не сразу. Кандидата он подобрал — Шепа Исмаилов, который проходит проверку на надежность.

Правильно говорят, что чеченцы плохие конспираторы. Много бравады. Много взаимной зависти и недоверия… Шепа — исключение, особенный. Школа ваххабитов[12] в Эр-Риаде укрепит его дух, религиозное чувство и боевое мастерство моджахеда.

Отложив списки паломников, Хаджи-Хизир с возрастающим раздражением размышлял теперь о том, какую неподъемную, а возможно, и ненужную работу затеял Саид-Эмин Хабаев. Она определенно потребует его, Бисултанова, постоянного присутствия в Горе. Из-за кафиров, в возрастающем числе появляющихся в «Гунибе»…

Он взглянул на часы. Донесение должно бы уже прийти. Прошло около суток, как отпустили агента ФСБ, выдававшего себя за моссадовца. А если он и действительно из этой службы, ошибки тоже не будет… Конечно, здесь и в Дагестане Хаттаб, уроженец Иордании и подданный Саудовской Аравии, никогда не покидавший Северный Кавказ, плохо рассчитал людские и прочие ресурсы российской армии, недооценил изворотливость ФСБ, распускающей слухи о собственной слабости… Однако новое поколение бойцов, грамотное и современное, действительно ненавидящее Россию, грядет, грядет неминуемо. Не на одном Хаттабе держится священная борьба.

Он снова взглянул на часы.

В экстренных случаях Хаджи-Хизир, бешир внутренней контрразведки финансового имамата «Гуниб», разрешал своим мюридам пользоваться радиосвязью. Мобильный пискнул.

— Слушаю, — произнес Хаджи-Хизир.

— Хаджи, — сказал Шепа Исмаилов, — мы настигли их на втором привале. Забросали гранатами у костра. Останки сожгли.

— Уверен, что это кафир и Пайзулла-Продажный?

— Хаджи, комбинезон иудея я сам бы одел, да он изорвался в клочки… Такой на всем Кавказе один, я не видел второго. Горные ботинки Пайзуллы сохранились, я их…

— Шепа, ты их сожжешь!

— Слушаюсь, Хаджи-Хизир… Мы оставили себе также оружие.

— Оно было?

— Один «калашников» и трепаная снайперка с глушителем. Наверное, в прошлый раз припрятали где-то… Хочу сказать вам спасибо.

— Скажи. За что?

— Вы подсказали, что парочка пойдет на северо-запад, не в Дагестан… Мы бы искали на восточном направлении…

— Про дело молчок, Шепа. Ни слова беширу. Тумгоева оно не касается. Я подумаю о тебе. Хочешь хаджи стать?

— О, ехать в Саудовскую Аравию…

— Конец связи, Шепа, — сказал Хаджи-Хизир.

И, уже отключившись, подумал, что забыл спросить про очки. Были ли очки на трупе в комбинезоне?

С памятью возникали проблемы. Уже во второй раз, если первым считать случай, когда он забыл электронную карту от запорного устройства своего кабинета…

Странноватый рыбный запах преследовал Прауса Камерона в корейском мини-басе, предоставленном гостиницей «Минск», все сорок минут, что он ехал до аэропорта Шереметьево-1. Праус отправлялся рейсом СУ-739 в Краснодар, вылет из Москвы в 18.05, с российским паспортом на имя Павла Васильевича Камерова. И теперь с удовольствием говорил с водителем по-русски. Спросил и про запах. Объяснение оказалось простым: пара деловых людей из Владивостока перевозила утром ящики с пластиковыми упаковками белужьей икры на чартерный рейс в Сан-Франциско. Слишком хорошо одетый для шофера человек сообщил, что кило «черной» в Москве стоит восемьсот рублей, в Америке — две с лишним тысячи долларов. Про таможню, разумеется, американскую, Камерон спрашивать не стал.

— Вы знаете эту пару? — спросил Праус.

Водитель, боковым зрением контролируя дорогу, полуобернулся в салон квадратным лицом с резкими морщинами от крыльев носа к губам.

— А вам зачем?

— У меня в Праге дружок пивную держит. Как вы думаете, туда довезут?

— И на Марсе будут яблони цвести… Меня Михаил зовут. Вы когда вернетесь?

— Дня через три, четыре от силы.

— Спросите меня. Я переговорю до этого…

В ознаменование делового знакомства водитель подарил на дорожку газету «Завтра», и в полете, когда стюардессы убрали подносы после ужина, Павел Васильевич Камеров для языковой практики с полчаса прикидывал, как бы перевести на чешский язык вынесенные в заголовок поэтического отдела слова — «Иду родимым зимним государством…» На чешский не получилось, на немецкий, кажется, вышло.

Из разведывательных обзоров явствовало, что кубанцы и терцы кардинально переменились со времени окончания войны. Белогвардейская фронда выродилась в экстремальный красный патриотизм. Праус подумал, что экономисту Павлу Васильевичу Камерову на предстоящих встречах с научным казачеством пригодятся для цитирования кое-какие строки из опубликованных в «Завтра». И выписал в блокнотик впрок:

Какой простор! Какое чувство дома!

Впервой забрел, а все знакомо мне.

Сминая снег, певуче и весомо,

Иду неспешно по своей стране…

Иду родимым зимним государством…

Камерон-старший, рижский пруссак Карл-Эберхардт, тоже самозабвенно любил Россию как государство и в Берлине считал себя эмигрантом первой волны. Чтобы увидеть родину, лейтенант Карл-Эберхардт Камерон напросился на Восточный фронт, быстро сдался в плен и с удовольствием прошел, кажется, летом 1943 года по Садовому кольцу в Москве в многотысячной колонне таких же — напоказ славным труженикам советского тыла. Впечатление от столицы осталось настолько глубоким, что Камерон-старший в 1993 году приехал в Москву туристом и в одиночку повторил маршрут полувековой давности, разразившись рыданиями на Крымском мосту. Мост — единственное, за что зацепилась ослабевшая память…

Но ведь о таком проявлении чувства привязанности к великой стране не всякому расскажешь. Стихи сработают эффективнее.

Полистав путеводитель по Северному Кавказу, изданный в Кельне, Праус проштудировал абзац о нравах кубанцев и терцев. Их не следовало приветствовать, как донцов, словами — «Здорово ночевали, казаки!» Полагалось короткое: «Здорово, казаки!» Соответственно и ответы разные: в первом случае — «Слава Богу!», а во втором — «Здравствуй, господин атаман!»

С одним таким встреча предстояло в этот же вечер.

Павел Васильевич Камеров не одобрил шутку таксиста-армянина Айказа по поводу фигуры строителя коммунизма на въезде в Краснодар по шоссе из аэропорта. Народ, уверял инородец, называет памятник Фантомасом. Потом занудно рассказывал, как его родной брат до 17 августа 1998 года проиграл в казино при ночном клубе «Попугай» тридцать тысяч долларов, которые пришлось отдавать после девальвации в сумме шестикратно большей. И ради бахвальства провез москвича мимо собственного трехэтажного дома на задворках гостиницы «Интурист», хотя Праус надеялся, что поедут по улице Красной мимо закусочной «Ваттарбургер». Малийцу Идрису Аг Итипарнене, днем — студенту, а вечером — кассиру, полагалось сидеть за её огромными освещенными окнами возле своего аппарата. Визуальный пароль.

Идрис, известный среди местных как «Пушкин», намечался вторым контактом на завтра. Негр делал потрясающие успехи. Его младший брат, тоже студент агрономического факультета университете, женился на казачке, перешел на заочный, оказачился, стал авторитетом и готовился баллотироваться в станичные атаманы. Газетная вырезка со снимком кубанцев, среди которых на фоне восстановленного памятника Екатерине Великой длинный Ганнибал-Пушкин-младший казался ещё чернее лицом между белой кубанкой и такой же черкеской, легла в резервное досье Спецкомиссии.

Неясным оставалось, почему над фотографией казачьего парада поместили заголовок: «Мэр Самойленко — предатель Кубани». Праус среди других вопросов намеревался уточнить у «Пушкина» этот момент. Статус Спецкомиссии запрещал агентуре заниматься политикой. Статус запрещал и личные контакты с нелегальными агентами на местах. Но отчего, если ветер хорош, не лететь по волнам все дальше и быстрее?

Праус Камерон все же увидел Идриса в освещенном аквариуме закусочной, когда торопился в ресторан «Казачий привал», располагавшийся дальше по улице Красной, в сторону центра. Его озадачило, что заведение имело два входа. Главный, сверкающий, на фасаде, и боковой — под аркой, пробитой в здании сто лет назад для ломовых телег.

Праус рассудил, что Ксенофонт Хворостинин, играющий на публике показушную роль простачка-деда из гребенских станичников, выберет зал под собственный имидж, и не ошибся. В зальце на пять столиков щуплый старикашка рассчитанно сидел в углу, из которого просматривались вход и все помещение, включая стойку бара и ход под занавеску на кухню. Деревянный складной «этюдник» лежал на соседнем стуле. Воздев очки, старик вчитывался в меню.

— Здравия желаю, Ксенофонт Глебыч, — сказал Праус Камерон, нависая над теменем, прикрытым седым пушком.

— Ай? — спросил щуплый старик. И сделал слабоватую попытку привстать. Лицо его казалось слегка тронутым синюшностью. Свет двух лампочек настенного канделябра почти пробивал пергаментные уши. Кисти рук, которыми казачок, растопырив пальцы, упирался в картонные страницы меню, сплошь обсыпали старческие конопушки. К сожалению, цвет ногтей из-за тени, которые отбрасывала голова, не просматривался.

«Странно, — подумал Праус Камерон. — Не лысеет… Странно. Облысение называлось в числе главных симптомов. И руки не дрожат. Или чуть… Неужели просчет в дозировании? Или мало времени прошло?»

— Меня зовут Павел Васильевич Камеров, вспомнили? — сказал Праус Камерон. — Здравствуйте, дорогой, здравствуйте… Сколько лет и зим!

— Ай? — повторил Хворостинин и, спохватившись, сказал невнятное: Будто на мопса взяли… На ходу тюмарю. Вы уж извините, Павел… этот… Василич… Ну как же, как же!

Праус Камерон сел за столик, и грудастая официантка в черном блейзере и черных слаксах с красными лампасами положила перед ним второе меню.

— Чего читать? — сказал Праус. — Давайте рассказывайте, милочка.

— Советую фирменные блюда. Закуска по полной… Селедочка, грибки, огурчики, капустка, вялености… Суп из осетринки, мясо по-станичному… Водочку желаете? Если да, может, «Кубанскую»?

Хворостинин пробуждался на глазах.

— Нас зовут… — сказал, растягивая слова, Праус.

— Зоя, — сказала официантка.

— Зоечка, я согласен на все. Вам невозможно отказать, детка… Несите! Где у вас руки моют?

Он уже минут пять находился рядом с «этюдником», не меньше. Правда, излучение включалось после того, как надавливалась правая застежка на крышке, и шло оно направленно под прямым углом от правого же торца, но кто знает, сколь надежен старый дуралей. Мог включить по рассеянности в горах и до сих пор не выключить.

Дева продолжала топтаться над душой.

— Как водочку принести? — спросила она.

— Графинчиками с морозца по триста граммов… С инеем!

Едва официантка укатилась, Праус, наклонившись через столик, сказал старикашке:

— Возьмите ваш чемодан и идите в туалет. Я приду через минуту за вами…

Гребенской поднял тяжелые веки, и Камерон успокоился. Перед ним сидел умирающий человек. Он сказал:

— А фуг недоданный?

Русский разговорный язык Праус Камерон понимал хорошо. Однако этот требовал уточнения.

— Переведите, — попросил он.

— Деньжата, — ответил Хворостинин.

— А «мопс» и «тюмарю»?

— Дурь конопляная. Тюмарить — значит засыпать на ходу…

— Вернусь из туалета, и сразу расчет, — сказал Камерон.

— Должно быть две штуки зелеными.

— Хотите пощупать? Да идите же… Сейчас закуску принесут…

Дед навесил «этюдник» на плечо и потащился к туалету. Штаны армейские, с карманами на бедрах — наползали на кроссовки с грязными шнурками. Мог бы, на зиму глядя, и утеплиться получше, подумал Камерон.

Столики стояли почти впритык, но никто не обратил на старика внимания.

Через три минуты Праус Камерон отстучал дробь в дверь туалета и, едва Хворостинин открыл её, выдернул старика наружу. Прикрикнул:

— Немедленно за стол!

«Господи, — помолился он, — помоги мне теперь и в последний раз!»

Возможно, даже наверняка, он нервничал по причине собственной мнительности. Пребывание до четверти часа в зоне радиации, процарапывающей насквозь массивы денежных купюр каким-то неведомым ему, Праусу Камерону, лучом, считалось, согласно технической инструкции, абсолютно безопасным. Возможно, даже наверняка…

Господи, старый дурак не удосужился вытащить свои цирковые револьверы!

Праус Камерон перочинным ножом вспорол подкладку на крышке «этюдника», оборвал зеленый и красный проводки, тянувшиеся от защелки к серому металлическому футляру, прихваченному к деревянной крышке, и вытащил сам футляр. Фигурной отверткой, входившей в инструментальный комплект ножа «Лазерман», Праус вывернул из футляра красный цилиндрик. Он разъединялся на две половинки. Разъяв цилиндрик, Праус уронил в унитаз черный кружок размером с пуговицу от сорочки и спустил воду. Подождал, пока сливной бачок наполнится, и спустил второй раз.

Когда Праус вернулся к столику, Хворостинина осаждал человек армянского обличья, который рассказывал про стул собственного изобретения, которому никак не могли найти аналог в Париже. Об этом кавказскому человеку сообщил «сам Гиннес, который описывает рекорды и знает Азнавура».

— Дедушка старенький, он устает от разговоров, — сказал увещевательно Праус, не зная, куда поставить «этюдник». Стул занимал мебельщик-рекордсмен.

«Эриксон» в кармане пиджака Прауса засигналил. Пришлось поставить «этюдник» на пол у ножки стола. Камерон вспомнил, что уже несколько минут не имеет никакого значения, где и как стоит деревянный ящик, и улыбнулся самому себе.

— Камеров слушает, — сказал Праус Камерон.

Приставала улыбнулся.

Говорил Ортель:

— Павел Василич, по плану. Партнер посылку получил. Его сотрудники прошлись по точкам. Наше уведомление сработало всюду.

— Спасибо, Максик, поцелуй маму и скажи, что у папулечки все нормально. Извини, дружок, я с людьми… Перезвоню.

Два дня назад, после встречи с Желяковым, Филиппар и Ортель уехали из Старопименовского переулка в Звенигород, откуда по дешевым мобильникам, купленным на подставные паспорта, обзвонили ведущие московские банки. «Доброжелатели» предупреждали, что в столицу завезены из Чечни стодолларовые купюры, полностью аутентичные, однако являющиеся носителями радиационной опасности. Определить зараженность легко. Достаточно, помимо рутинных машин для проверки подлинности банкнот, снабдить кассиров обменных пунктов счетчиками Гейгера, обычными бытовыми… «Только для вашего сведения и потому, что мне жаль русских людей», — звучала в ушах ошарашенного новостью менеджера банка последняя фраза «доброжелателя».

Использованные мобильники, возможно, вскоре и запеленгованные, полетели на лед Москвы-реки напротив Саввино-Сторожевского монастыря.

Оставалось подождать, пока московская ФСБ и военная контрразведка нацепляют «хвостов» за «подателями купюр».

Сдачу-передачу картонок, предназначенных на «экспорт» через Камерона, было договорено произвести через неделю. Срок достаточный, чтобы и до этой партии добрались задолго до намеченной отправки.

Праус представил царящий в Центральном банке шок…

— Ахиллик, — сказала мебельному Страдивари беременная женщина с усиками под мясистым носом. — Вернись за свой стол. Ты мешаешь людям отдыхать…

— Да все нормально, — сказал Праус Камерон. — Случается, мы понимаем…

— Ахиллик, пойдем же, — настаивала женщина — видимо, жена.

— Я Мхитарян, — сказал приставала радостно и протянул руку Праусу. — С кем имею честь?

— Камеров Павел Васильевич… Вы знаете, Ахилл, мне с другом поговорить нужно. Может, попозже?

— Мое имя Ахиллик по паспорту, — уточнил принципиальный мебельщик. Жена кивком подтвердила.

— Фуг недоданный где? — вопросил гребенской казак.

— Я вам ничего не должен, — откликнулся Ахиллик за Камерона. — Ничего!

Жена утянула вдруг поддавшегося Мхитаряна к дальнему столику.

— Конверт сейчас положу перед вами, — сказал Праус Камерон Хворостинину.

Приподняв пробку графинчика одной рукой, он другой разлил водку по рюмкам, поставил сосуд на столик, вернул пробку в горлышко и, призывно разведя над яствами ладони, обомлел.

Женщина с усиками вороватым движением поправила сбившийся на сторону беременный живот, которым опрометчиво зацепилась за край стола.

Где и когда он или дед приклеили к себе наружное наблюдение? Или парочка явилась вместе с Хворостининым? И если женщина надула пузырь под платьем, чтобы сойти за беременную, значит, уже сталкивалась с ним, Камероном, а стало быть, сменила парик и усики, может, тоже приклеила… Где и когда он встречал её раньше?

Старый дурак выпил и, ещё не дотянувшись до закуски, спросил опять:

— Фуг где?

А ведь в тридцать шестом, когда терцев, простив белогвардейщину, разрешили брать в Красную армию и позволили им носить форму, этот идиот где-то в Ставрополье считался атаманом.

Виктор Иванович Желяков сочувствовал населению Старопименовского переулка, где в окна домов, видимо, никогда не заглядывало солнце. Сочувствовал он и владельцу недостроенной цементной башни, торчавшей над разномастными строениями в конце переулка. Башню возводил генеральный директор ипотечного банка, заваленный из двух пистолетов возле дверей собственной конторы киллером, вырядившимся под маляра… Киллеру Желяков тоже сочувствовал: он лично устраивал его на пожизненную отсидку.

Виктор Иванович пребывал в хорошем настрое.

Стоя у окна номера 426 гостиницы «Мариотт Гранд Отель», он слушал, как Милик и Алексеев П.А., перебрасываясь короткими фразами, ликвидируют «жучки», поставленные для Прауса Камерона. Алексеев, старший по возрасту и званию, ревновал к техническим познаниям Милика, окончившего краснодарское спецучилище на двадцать лет позже. Оба понимали, что начальство подметило разницу в хватке и теоретической подготовке, а потому они ещё больше ненавидели друг друга. И это тоже поднимало настроение Желякова.

Собственно, демонтировать оборудование могли бы и технари из конторы. Решение использовать парочку ревнивцев он принял по личным соображениям. Развитие событий, которые предстояло обсудить с этими двумя вместе и поврозь, вступало в решающую стадию. Приходилось учитывать любую мелочь, в том числе и рутинное прослушивание внутриконторской контрразведкой в собственном кабинете или в помещении фирмы «Бизнес-Славяне». Тяжки труды наши, Господи… Сексуальную озабоченность секретарши Алексеева П.А., бойкой девы в малиновой юбке, определенно подметили эфэсбэшники, шворят, наверное, по очереди. Они и под него, Желякова, ей велели заползти, енть… Он бы на их месте велел. А будь помоложе, наполз бы сам, и неизвестно еще, кто, эфсэсбэшники или он, Желяков, попользовал бы телочку с большей отдачей.

— Сделано, Виктор Иванович, — доложил Алексеев П.А.

— Что есть в печи, на стол мечи, — сказал Желяков и лично вскрыл мини-бар с холодильником. Выгребал какие имелись бутылки и бутылочки, банки с пивом и прохладительным, соки, вакуумные упаковки с колбасой, ветчиной и сыром, пакетики с орешками и сухими фруктами. Алексеев, стоя за спиной на угодливом подхвате, принимал и относил к столу, на котором Милик расставлял выпивку и яства.

— Его ребята заявятся выселяться завтра, — сказал Желяков. — Что не потребим, унесите со собой… Енть… Зарубежные, так-скать, друзья… э-э-э… оплатят. У них куры, мо-скать… бабок не клюют.

— В особенности таких, какие нам подпихнули, — сказал Алексеев П.А.

— Дерзишь начальству? — спросил Желяков. — Разговорчивый ты, Алексеев…

И подумал: с него беседу и начну, Милик — второй и с глазу на глаз.

Нравы Виктора Ивановича знали все, поэтому Алексеев П.А., свернув крышку с водочного шкалика, так и поставил его перед ним — только нюхать. Себе слил в стакан из двух, сделав «дважды фронтовые сто граммов». На Милика, сидевшего молча и безучастно, не обратил внимания. Не полагалось по чину.

— Ты, Милик, что же, брезгуешь?

— Неудобно, Виктор Иванович. Все-таки мы офицеры… Зачем нам эта халява?

Алексеев П.А., отставив мизинец, аккуратно выпил водку единым духом и сказал:

— Трофей. Вот так вот… Мы ломим, значит, и гнутся шведы!

— Давай, потребляй… Раз такой, енть… мо-скать, честный… то, так-скать… считай, что это я угощаю.

Виктор Иванович распорол вакуумную упаковку с семужкой. Сказал:

— Алексеев, ты менеджер фирмы и в этом качестве покатишь на остров в Тихом океане. Адрес простой. Город Фунафути, государство Тувалу. В Джакарту «Аэрофлот» летает, дальше найдешь дорогу, я думаю… На языках говоришь.

— Через Фиджи, Виктор Иванович… Спасибо. Вы мне отец родной.

Поскольку пальцы были испачканы семужкой, Алексеев П.А. наклонился и, как ластящийся в рассуждении подачки кот, боднул начальника в плечо.

«Господи, прости меня», — сказал себе Милик, свернул пробку у коньячного шкалика, запрокинул голову, открыл рот и выпил коньяк одним духом.

— Гренадер, — одобрил Желяков. И распорядился: — Максимум через три дня, Алексеев, ты должен оказаться на месте. Паспорт имеешь, визы будешь брать транзитные… У тебя связи в Джакарте. Так что обернешься. В Москве все это делать некогда, да и привлекать внимание незачем, енть…

— Задача, Виктор Иванович?

— Поедешь домой и соберешь вещички. Деньжата у тебя есть, я знаю. Потом, так-скать… контора тебя, енть… это… рамбурсирует. На острове что хочешь вытворяй, хоть изнасилуй, хоть женись на бабе этого Шемякина, но его отсюда, из России, высвисти. То есть, жена ему должна тревожный, енть… как-скать… в общем, призыв дать. А если семейка вообще растворится в соленых волнах мирового океана, так-скать… Ну, что же… Там, я думаю, никто пальцем не шевельнет. Российская разборка. Под это и спишут.

— Срок даете?

— Срок тебе там дадут! Ха-ха…

— Все-таки, Виктор Иванович?

Желяков посуровел и сказал:

— Вчера!

— Тогда я пошел?

— Правильно. Топай, дорогой. Связь со мной из Шереметьево перед посадкой в самолет.

Когда Алексеев П.А. вышел, Милик спросил:

— Он что, дурак до такой степени?

Желяков вылил водку из шкалика на ладонь, растер пальцами, вытер их о щеки.

— Ты, Милик, хочешь спросить другое. Не дурак ли я до такой степени? Верно?

Милик пожал плечами.

— Не жеманься, как бабец. Верно, я угадал…

— Зачем вы мне это говорите? — спросил Милик.

— Сейчас поймешь. Дело и для тебя есть… Ты ведь сопровождал зацарапанные деньги в Чечню? Ты… Так вот, поскольку они вернулись и вернулись зараженные радиацией…

— Заражения не производилось, Виктор Иванович, банкноты зацарапали в пределах безопасного…

— Так вот, поскольку вернулись зараженные радиацией, они подлежат оформлению по акту на списание и уничтожение как опасные для обращения. Это проблема национальной безопасности… Банкиры уже согласились. Собирают по приемным пунктам бумаженции, которые к ним попали, и сдают нам. Картонки с остатками я знаю где лежат… Далее, енть… Ты, так-скать… отправишься на Кавказ и привезешь мне точно такую же сумму долларов, выпущенных, енть… как-скать… ну, допустим махачкалинским казначейством. Именно мне… Поможет с этим Хаджи-Хизир Бисултанов. Этих умельцев в Махачкале он содержит. Они даже молятся, как он. Эти, енть… так-скать… ваххабитцы… Скажешь Бисултанову: я просил. Он поймет… Дальше, я думаю, объяснять не нужно?

— Не нужно, — сказал Милик. — А мне сколько из настоящих, когда уничтожите фальшивые под акт на списание?

— Отправишься завтрашним самолетом. Сначала в Ставрополь, потом добирайся через Моздок машинами в Грозный. Город мертвый, но — живой. На центральном рынке в секции золота спросишь прилавок Гургена Карамчяна. За ним реализатор будет стоять. Старикашка плюгавый. Глебыч зовут… Этот тебя и выведет в Гору и далее, енть… так-скать, к казначейству за долларами.

— Старикашка — не гребенской ли казачок с дуэльными револьверами?

— Виделся с ним?

— Тащился следом в прошлый раз, за ослиный хвост держался из-за куриной слепоты… Последние два перехода вместе шли… Он револьверы и носил. На Горе двое стрелялись. Длинный, Макшерип Тумгоев зовут, и второй, полурусак бородатый, под интеллигента косит… Так сколько отстегнете, Виктор Иванович?

— Когда вернешься, посмотрим по поведению. Конец беседе, тоже иди… Нет, постой!

— Слушаюсь, Виктор Иванович, — сказал Милик.

— Эти пушки у хрыча красивые? Этот, енть… антиквариат?

— На вид не очень, старье. Чечены их за другое почитают. Считают орудием воли Аллаха, божий суд ими, вроде бы, творится… В этом духе. Поэтому и гребенской хрыч на Гору вхож оказался. Позвали с револьверами, божий суд через стрельбу из них устроили…

— А чего же не отняли пушки-то?

— Нельзя, наверное, против воли забирать. Суда тогда из них не сотворится.

— Ты вот что… Подари гребенскому тысячу зелеными, а он тебе пусть подарит револьверы, ты их от меня как сувенир в знак уважения Хаджи-Хизиру поднесешь. Уяснил?

— Уяснил, сделаю, — сказал Милик.

— Давай тогда, одна нога здесь, енть… другая там. Кругом и шагом марш!

Оставшись в одиночестве, Желяков две или три минуты раздумывал, что же из оставшихся яств забрать с собой, и вдруг улыбнулся. Грустно. Уходила в прошлое половина жизни. Мелочная. С подачками или объедками со стола власть предержащих. Уходила… Наступало время не только быть, но и иметь, привыкать к собственным миллионам.

Убрав со стола нетронутые деликатесы в холодильник, Желяков опять постоял несколько минут возле окна. Он поймал себе на том, что присматривается к недостроенной башне в конце Старопименовского переулка.

— Время быть и время иметь, — сказал он громко. — Такое вот время, енть…

До полного его наступления оставалась малость: убрать Шемякина.

В вестибюле «Мариотт Гранд Отеля» человек с резкими морщинами от крыльев носа к углам рта на квадратном лице, приметив Желякова, выбрался из мягкого кресла и прошел к вращающейся двери главного входа гостиницы со стороны Старопименовского переулка. Корейский мини-бас уже стоял с открытой задвижной дверью, когда Виктор Иванович выходил в переулок.

— Отвез вчера? — спросил он водителя.

Полуобернувшись из-за руля, водитель ответил:

— Так точно.

— Разговаривал?

— Икрой интересовался для пивного бара, который его дружок в Праге держит.

— Приготовь образцы, Миша, — сказал Желяков.

— Я полкартонки и для вас оставил, — сказал водитель.

— Давай рули внимательно, — ответил Желяков. — На Ленинградский проспект, в «Бизнес-славяне», я там в свою пересяду. А что с этим, длинным, которого в холле «Минска» взяли?

— Раскололся моментально… Щуплый его на смотрины к немцу… или кто он там… вел. Должны были ждать звонка в номере. Немец продинамил, встреча не состоялось. Оба, длинный и щуплый, — ставропольские казачишки. К кому шли, не знали. Им их воротилы велели явиться сюда перед отъездом длинного в Прагу… Ну, вы знаете, они управляющего своей гостиницы меняют.

— Вот видишь, Миша, енть… Думать нужно всегда. Немец у тебя икорку-то для друга в пражской пивной хотел. И ставропольский станичник в Прагу собирается… Я, Миша, занятый сегодня, скажи своим, что я велел и длинного, и щуплого отпустить… С наклейкой, конечно. За ними наши в Ставрополе глаз не должны спускать.

— Сделаем, Виктор Иваныч. В ресторане «Президент Клуб», где плешка у крутых терцев, свой официант. И послушает, и посмотрит!

Желяков вздохнул. Подумав, сказал:

— Тебе, Миша, майора пора давать… Эх, прибавили бы бюджетик!

Севастьянов вальсировал вокруг лавки-дивана с мельхиоровым ведерком, из которого торчало черное горлышко марочного «зекта». Нелепая фигура Льва вращалась в полусумраке салона в полнейшей тишине. Музыка, которую он не выносил, не звучала, и танцевал Лев в носках. Споткнувшись, он опустился на одно колено перед Ольгой, сидевшей на лавке-диване, и расплескал воду из ведерка на колени жены. Ему понравилось, как промокшая материя платья облепила её икры.

— Вот это подставки! Класс!

Они ещё не отсмеялись, когда Заира вкатила из кухни столик с бокалами.

— Правильно! — сказал Лев. — Празднуем всухомятку! Никаких пошлых закусок…

— Сердечно поздравляю вас обоих, — сказала Заира. — Ах, жаль, что не знала, какую новость услышу… Купила бы цветы! Но ничего, Джамалдин сейчас привезет, я отправила его… Найдет и привезет розы.

— Вы прелесть, Заира!

— Лев, если я прелесть, сделайте милость, прекратите стоять в рыхлой позе сельского интеллигента и открывайте бутылку…

— Отчего рыхлой? Я почти красиво завершил последнее па… Заира, а у мусульман существует танец мужского живота? Я бы подучился…

— Лев, — сказала Ольга, — я тебя прошу. Ты распоясался… Простите его, Заира.

— Да не за что… Вы его уже станцевали, Лев, как и полагается только перед законной супругой, и не без успеха. Разве не так, будущий гордый папаша?

— Ужас какой-то, — сказала Ольга. — Мы выглядим просто неприлично с такими разговорами. И вы, Заира, поощряете его изрекать гадости…

— Я знаю, что вы подумали, — ответила Заира. — Да, я завидую, Ольга… И поэтому ещё больше за вас радуюсь. Действительно, есть чему завидовать… Поздравляю!

Вино все-таки переохладилось, да и кислило, все поморщились и рассмеялись.

В салоне стояли фиолетовые сумерки. Притихшее море не слышалось за открытыми окнами. Силуэт здоровенного Жоржика с задранным коротким и тощим хвостом проплыл по балюстраде. Привезенная из Туниса кошка, лежавшая на спинке лавки-дивана, подняла острую мордочку и, поморщив шерстку на крупе, раза два дернула хвостом. Кошка мерзла после Туниса, Заира держала её при себе.

— Мы ждали этого события пять лет, — сказал Севастьянов важно, будто одолел годовой баланс крупного банка.

— Я не отравлю вам радостное существование, если мы поговорим о делах? — спросила Заира.

— Я пойду поглажу Жоржа, — сказала Ольга.

— Накинь плед, — попросил Севастьянов. И спросил Заиру: — Вы хотите выбросить меня с беременной женой из этого прекрасного дома на улицу?

— Как вы догадались, Лев?

— Помните, я уже спрашивал вас об этом утром в конторе? Я приметил сборы, начатые помощниками на Красноармейской. Пакуют бумаги, скачивают базы данных с компьютеров в свои ноутбуки…

— Макшерип, мой брат, просил передать, что вы со своим штатом перебираетесь в Гору. Работу решено завершать там. Вас перебросят на «Галсе». Остальные с Красноармейской прибудут своим маршрутом. Вас перевезет на место Макшерип, как в прошлый раз…

Они помолчали. Хрустальный фужер Ольги с недопитым «зектом» стоял на полу между ними. Заира поставила рядом и свой.

— Лев, — сказала она, — мне кажется, Ольге лучше теперь вернуться в Париж.

— Здесь весной плохой климат?

— Вы не разобрались почему ваша жена здесь? — спросила Заира.

— Заложница моей лояльности Хабаеву?

Севастьянов не мог разглядеть в сумраке выражение лица чеченки.

— Вас удивляет моя откровенность? — спросила она.

— Не знаю, откровенность ли… Звучит, как шантаж по поручению Хабаева. Разве не так, Заира?

— Хорошо. Поговорим о другом…

— Пожалуйста, слушаю, — сказал он спокойно.

Ясность, внесенная по распоряжению босса, или откровение по наитию относительно его статуса — разница значения не имела. Приходилось иметь дело с данностью. Данность усложнялась радостной новостью, сообщенной Ольгой, только и всего. Ответственность за жену возрастала бесконечно.

— Я хочу попросить вас, Лев, бумаги фирмы «Анапа-Чайка» по коду или «Анапа-Чудо» по реальной регистрации вести лично и отдельно от пакета по холдингу «Гуниб». Оздоев, куратор фирмы, передаст вам документацию сам, без вашей просьбы… Если вы согласны.

— Я согласен, — сказал Лев.

Он ждал. «Анапа-Чайка» или «Анапа-Чудо» — конечно, забота для Заиры не первая. Первая — счет в швейцарском банке «Готард».

Они по-прежнему сумерничали. Ольга, взяв толстого Жоржика на руки, спустилась, видимо, по лестнице, проложенной по склону, на смотровую площадку над морем. Севастьянову ужасно захотелось увязаться за ней.

— Я жду, — напомнил он.

— Передайте мне, пожалуйста, мою сумочку, — попросила Заира. — Она с вашей стороны…

— Ого, — сказал Севастьянов. — Судя по весу, с оружием?

— С универсальным.

Заира достала завернутый в шелковую ткань полукилограммовый брусок золота, небольшой фонарик и, разметав на коленях концы шелка, высветила банковские отметины.

— «Креди Суисс», — сказал Севастьянов. — Ничего лучше быть не может. Почему вы мне его показываете?

— Предлагаю купить.

— Да, но…

— С этим бруском Ольга сможет уехать отсюда. У неё будет повод. Она поедет по моей просьбе реализовывать его за границей…

— И тогда?

— И тогда Хабаев лично прикажет, чтобы её выпустили. Конец заложничеству.

— Что же взамен? — спросил Севастьянов.

— Золото станет внешним поводом. Взамен — иное. Если вы разрешите, Лев, я сделаю Ольгу своим полномочным представителем для открытия счета в банке «Готард». Об этом будут знать трое. То есть, я, Ольга и вы… Вы сейчас спросите, конечно, достаточно ли чистые суммы я размещу в «Готарде»?

Она различила, что Севастьянов развел руками и кивнул.

— Я и сама не знаю определенно, — сказала Заира. — Во всяком случае, это будут деньги со счета, который вы откроете в банке либо Литвы, либо Эстонии, либо Чехии для фирмы «Анапа-Чудо» после вывода её авуаров из холдинга «Гуниб».

— А дальше? — спросил Севастьянов.

— Что значит — дальше?

— После «Готарда»?

— Два крупных отеля, один сдали в эксплуатацию, второй достраивается… в Тунисе, если страна имеет значение.

Севастьянов встал и сделал несколько шагов по салону. Кошка перебралась со спинки лавки-дивана на колени Заире.

— Переходник из чешского, эстонского или литовского банка я бы мог и миновать, — сказал Севастьянов. — Получится экономия на издержках по банковским операциям…

— Нет, Лев, я хочу полный цикл…

Севастьянов перестал мотаться по салону вдоль окон.

— Честные деньги на сто процентов?

Заира рассмеялась. Ее предложение принималось. И к тому же дружеские отношения, кажется, возвращались в норму.

— Если бы я сказала, что на сто пятьдесят процентов…

— Это значило бы, что они снова перепачкались, — закончил фразу Севастьянов. — Деньги либо только деньги, либо что-то ещё и, как правило, подозрительное.

— Спасибо, Лев, — сказала Заира.

— Спасибо вам, Заира.

— Я спущусь к Ольге попрощаться, — сказала она, вставая и передавая кошку Севастьянову. Мускулистое, словно смазанное тельце упруго вывинтилось из его рук и оказалось на спинке лавки-дивана.

— А я вернулась, — сказала Ольга с террасы. — Не зажечь ли нам лампы?

— Оля, я считаю, что Заира должна остаться ночевать здесь. Поздно уже… Давайте я открою свежую бутылку, может, она окажется лучше этой прокисшей…

— Жоржик и эта заграничная штучка своими серенадами не дадут глаз сомкнуть, — сказала Заира.

— Я пошел за бутылкой, — сказал Лев.

— Мы окружим вас вниманием благородных кавказских матрон, многожонец Лев! — сказала Заира.

— Смотрите, бесстыдницы, — ответил он в дверях, — накликаете второго…

И уже в вестибюле, перед лестницей в погребок, подумал: второй действительно нужен для корректной прокрутки операций Заиры. Ольга не справится. Предстоит влить наличные в виртуальный поток виртуальных денег через электронные инструменты с использованием человеческого фактора. Так теперь такое называется.

Кто станет вторым оператором, Лев уже знал. Да другого у него теперь и не нашлось бы. Если Ольга — заложница лояльности мужа, нужен кто-то еще, кто не связан ничем и кому можно верить. А главное, кого не купит Хабаев.

Лев набрал на мобильном номер московской квартиры Шемякина. Перегуды и щелчки после подключения свидетельствовали о мощи фильтрующей обороны аппарата Бэзила. После писка стаккато Лев натыкал условный код и услышал автоответчик. Он попросил с ним связаться. Номер севастьяновского «Эриксона» шлайновский аппарат, вне сомнения, автоматически заглотнул в память.

Возвращаясь с бутылкой «зекта», Севастьянов приметил перед стеклянной дверью вестибюля огромный букет роз в корзинке, оставленный Джамалдином, шофером Заиры.