Источник вони обнаружился на рассвете. Оказалось, подслушивающую и подсматривающую аппаратуру угнездили между компостными кучами. С ближайшей, топорща усишки, на Ефима Шлайна таращила глаза-икринки лоснящаяся мышка-полевка. Кормилась при помойке. Достойная коллега собирателю грязных секретов. И не единственная. На ветвях бука, стряхивая с них комки слипшегося снега, ворочались нахохлившиеся вороны. Пернатые коллеги ненавидели развалившееся на их яствах млекопитающее в маскхалате…
Шведский комбинезон с подогревом от батареек, такие же сапоги и армейская ушанка делали существование Ефима практически дачным. В сущности, он седьмой час валял дурака. И ничего стоящего не услышал, ничего явного не приметил вокруг и внутри бревенчатого особняка на островке посреди реки, название которой следовало бы спросить у проводника.
Общее мнение кормившихся при помойке коллег относительно шлайновского присутствия — «ни себе, ни людям» — представлялось справедливым…
Хотелось вдохнуть, что называется, полной грудью. Скажем, если отползти от компостных куч метров на пятьдесят.
Шлайн с сожалением подумал, что перемена позиции в течение наступившего дня — несбыточная мечта. Пайзулла Нагоев — проводник, посадивший его в засаду, — выбрал вонючие залежи именно потому, что страдающие чистоплотностью чеченцы сунутся сюда в последнюю очередь. Предпочтут ограничиться биноклями, в том числе и ночного видения. Малейшее передвижение будет выявлено немедленно. Если не наблюдателями, то на мониторах скрытых камер в пункте слежения, который, вне сомнения, обустроен в усадьбе. Да и вороны выдадут. Например, взмыв в воздух. Или карканьем, наконец. Нагоев особо предостерегал насчет этих тварей. И ещё сорок, которые пока не появлялись.
Шлайн попытался припомнить, когда последний раз выезжал на природу, но, вспомнив, поежился: с Эрикой. На замусоренное Клязьминское водохранилище. Кататься на идиотской разборной байдарке…
Теперь-то он мог с определенностью сказать себе, что семейная жизнь не состоялась. Три года с эстонской дамочкой, вывезенной из Таллина, куда однажды, как и сюда, в Чечню (или Дагестан? — трудно сказать), его занесло, не назовешь ординарными. Нелады с окружающей средой в России у супруги Шлайна выявились, кажется, после её возвращения из Парижа. Она ездила в столицу артистической богемы за деньгами, довольно приличными, заработанными Шлайном на эстонской операции. Жить бы да жить в Крылатском, где они купили квартиру в доме с подземным гаражом… И гараж не пустой, там — новенькая, турецкой сборки «Рено-19 Европа»…
Однажды вечером Эрика принялась названивать в штаб-квартиру либерально-демократической партии, чтобы объяснить, как недостойно выступает в Думе их депутат. Разумеется, ей ответили — с аппарата, снабженного определителем телефонных номеров. Про номер назойливой критиканши, выяснив, к чьей квартире таковой относится, либералы с плохо скрываемым удовольствием оповестили шлайновскую контору. Заодно и поинтересовались: это не прослушивание?
Ефим же в тот вечер предвкушал издававший ароматы бигус, который, конечно, остыл. Возможно, не следовало ставить второй телевизор и параллельный телефон на кухне. Так он подумал и успокоился…
Некоторое время спустя у входа в «Горбушку», куда они поехали прикупить видеофильмов, Эрика вцепилась в молодцов, раздававших неприличные политические листки. Конечно, спустить штаны и отодрать юнцов ремешком не мешало бы. Но не в них было дело. Эрика набросилась на дурачков потому, что могла показать себя на людях, не опасаясь, как говорится, сдачи. Молодец среди овец. А Ефиму хотелось, чтобы она купила ему ещё и галстук в лавке напротив «Горбушки». Шлайн не умел покупать вещи…
Видимо, неумение выбирать вещи и, как выяснялось, жен составляло существенную часть его комплексов. Ефим Шлайн страдал аллергией на проявления энтузиазма, любой общественной настойчивости в личностном поведении. Вожделения вселенского блага и справедливости по зову сердца, в духовном порыве, а также по простоте душевной вызывали у него сыпь. Он тушевался среди интеллектуалов, с которыми Эрика подпевала на концерте состарившейся «Машины времени» насчет того, чтобы мир прогнулся под них. Коллективное прогибание жизни как-то не приходилось по душе Ефиму Шлайну. Хотя он и стеснялся этого, ему не нравились Биттлзы, он предпочитал Элвиса Пресли. Еще Мориса Шевалье и Фэтса Доминоу. Иногда Зыкину и Кобзона. Потому что эти, хотя и не в ванной, как он, а на сцене, пели в одиночку. Правда, существовали ещё сестры Берри. Их пение ему тоже нравилось. Да кто этих сестер помнит? В общем, он и песни не умел выбирать. Эрика и слышать ничего не хотела о его низкопробных вкусах.
О вкусах, конечно, не спорят. Агент по найму Шемякин, которому и следовало бы валяться здесь, между компостными кучами, если бы эта кавказская авантюра началась как положено, выдавал, случалось, примечательные пошлости. Одна гласила: ладишь в постели — брак незыблем. А Эрика отказывалась, как она говорила, принимать позы в угоду его, Ефима, извращенным наклонностям на раскладном итальянском диване, который сама же и купила. Чтобы включить свет, не могло быть и речи. В ванную его не впускали. Залезть под юбку законной жене возле телевизора, потому что вдруг приспичило, почиталось вопиющим нахальством. Для секса в его недельном органайзере она помечала дни, которых он ждал, как школьник воскресения. Однажды, будто бы случайно, он все же включил свет. Брак стал клониться к закату…
Что-то проскрипело в наушнике. Бревенчатую усадьбу Ефим Шлайн изучал с помощью устройства AD-9, то есть микрофона с параболическим отражателем, бравшим звук на удалении до километра. Сам отражатель конторские технари, поскольку подходил диаметр, замаскировали под «жигулевский» руль. На лесное использование, конечно, не рассчитывали. Кое-как прикрытый ветками, он висел на стволе бука и преобразовывал вибрацию оконных стекол в храп, чавканье, бульканье и тому подобное, большей частью нечто физиологическое, но только не в разговоры…
За пазухой — чтобы не обозначиться отблеском оптики — Ефим держал видеокамеру VPC-715. Величиной с три спичечных коробка, эта штуковина обеспечивала сектор обзора в девяносто градусов, снимала на цвет и так далеко, как видел человеческий глаз. Ее и следовало, видимо, запустить, поскольку в наушнике проскрипела открывающаяся дверь.
Двое голых мужиков — точнее, голый и полуголый, поскольку один из них был в трусах, — исходя банным паром, протопали от усадьбы к протоке и бросились, подняв брызги, в ледяное мелководье. Молчком, без аханий и уханий, как полагалось бы. Что называется, в обстановке внутренней напряженности. Трусы носил явно местный, которому не полагалось показывать детородную плоть «кафиру».
Пока камера писала на пленку беззвучное купание, Шлайн надвинул и второй наушник микрофона, поднял к глазам бинокль.
Севастьянов охлаждался, плескаясь ближе к Шлайну. Скорпион, красиво вытатуированный в три цвета на правом предплечье, просматривался и сквозь легкий туман, стоявший над водой протоки. Шемякинская подсказка. Перенятая им у китайских мафиози манера метить курьеров или агентов личной росписью особым тату. Хоть голову отчекрыжь, хоть кожу с пальцев срежь, идентификация — неподдельная. Ставь в любой части бренного тела. Конечно, случается, что части тела, а то и все тело целиком вываривают. Экономия — в том числе и на растворителях, скажем, кислотных, — у азиатцев в крови…
День удался. И на природе душой отошел, и дело сладил.
Севастьянова, кажется, заглатывали с севастьяновского же согласия. В противном случае купали бы в другом месте. Если бы купали, конечно… Ну, как говорит Пайзулла, иншааллах ![3]
Назад парочка бежала вприпрыжку, босые ноги скользили. Могли бы и шлепанцы выдать… Когда дверь особняка закрылась, Ефим выключил видеокамеру.
Неплохо, если бы ещё и вышли, промялись, отойдя после баньки и завтрака, перекинулись парой слов. Вон как солнечно! Даже самолет, тянущий белый хвост в стратосфере — или как там такие высоты называются? — словно на ладони… Гулять бы и гулять! Ах, горы, ах, Кавказ, ах, княжна Мери и Грушницкий! Одним словом, что ты жадно, Ефимушка Шлайн, глядишь на дорогу в стороне от веселых подруг?
В наушниках слабовато прозвучали два выстрела. Где-то далеко и почти одновременно. Словно бы эхо, а не сами выстрелы.
Нагоев говорил, что здесь — предмостье, а за протокой — зона, откуда живыми не возвращаются. Частное владение, находящееся под государственной охраной. Это что ещё за юридическое понятие? По карте высота 1300 метров. Занесло же его, Ефима Шлайна! Притом несанкционированно. Приятно иногда осознавать, что никто в целом свете, включая непосредственное и вышестоящее начальство, не ведает о твоем местопребывании. Вот именно, не ведает. А когда проведает? Конечно, победителей не судят. Обычно понижают в должности и звании. И если победитель доживает до победы, которая в его, Ефима Шлайна, случае пока не просматривается, то…
В общем, получит ли он аудио — и видеопленки на просмотр, когда привезет их в контору, ещё неизвестно.
Может, не дожидаясь выволочки и постановки на вид в связи с неполным служебным соответствием, самому напроситься на отставку? Шемякин поговаривает об открытии частного бюро расследований. В свете совершенных им, Шлайном, должностных нарушений и общих неурядиц в отношениях с начальством, наверное, это и разумно.
Снова странные выстрелы. Первый, потом с интервалом в три секунды второй.
В усадьбе признаков беспокойства не проявили.
Ефим Шлайн достал плоский термос, собрался отвинтить крышку и вдруг подумал, что запах кофе унесет ветром за протоку к усадьбе. Дуло со спины, не как ночью. Впрочем, он предусмотрителен. Во всем. И собой доволен. Разведчик! Следопыт! Чингачгук, Евпатий Коловрат, Джон Уэйн, Марфа-Посадница, лейтенант Коломбо, казак Митрошка, Робокоп, матрос Кошка и… кто бы еще? Нет, Олег Кошевой не годится, погиб… Ну да, Хасбулат удалой в шапке с кистью на нем… Память подпихнула и Малюту Скуратова. В исполнении артиста Жарова, которого в черно-белом фильме поглаживает по головке Иван Грозный в воплощении артиста Черкасова… Того самого, который гнусаво зовет «За Русь Святую!» в черно-белом же фильме «Александр Невский».
Шлайновские литературные и кинематографические ассоциации относились к далеким временам. Даже идеологически. Когда это старье изготовлялось? Не пора ли вам в отставку, Ефим Шлайн?
Он прозевал атаку с воздуха. Сороку с полевкой в клюве разглядел, когда она уже уносилась прочь. И сделал надлежащий вывод: постаревших и невнимательных в природе съедают быстренько. Как в родной конторе…
Возможно, напрасно он совершает это несанкционированное проникновение. Шлайн не ответил бы сейчас начальству даже на вопрос, куда именно он забрался: в Чечню, в Дагестан? Он не имел права без разрешения таскать в эту дыру дорогое оборудование. Видеокамера стоила больше десяти тысяч долларов. Не имел права и использовать без санкции коридоры выхода в Чечню… — или в Дагестан? Тем более задействовать здешнюю, иного подчинения агентуру для собственного прикрытия, подставляя славного Пайзуллу Нагоева, со звонка которому и переговоров в Новороссийске приключение и началось.
Ну, вот, подумал Ефим, профессиональный кретинизм не подводит: нашел крайнего, чтобы подставить на порку за самоуправство и возможный провал… Стало быть, по службе и в личной жизни со мной все обстоит нормально. С прошением об отставке повременим.
Пятью годами раньше человек, про которого было написано, что он Пайзулла Нагоев — капитан государственной безопасности, национальность чеченец, тридцать пять лет, женат, трое детей, место жительства город Серноводск, — висел на вожжах, перехлестнутых через арку с вывеской «Конные прогулки». Некачественные вожжи вытянулись, и под весенним ветерком капитан скреб по асфальту ногами — стоптанным полуботинком на одной и спекшимся в крови носком на другой. Серые штаны с красным кантом, как у всякого казненного волей народа, были спущены.
Фанерку с буквами «ФСБ» и изложением идентификации трупа, выписанными фломастером, прибили к воротам кое-как, одним гвоздем, и она скособочилась.
Поэтому настоящему, живому Нагоеву пришлось читать текст, якобы про себя, наклонив голову на плечо.
Про национальность, семейное положение, место жительства и звание сообщалось верно. А вот специализацию переврали. Нагоев числился в милиции, был известным участковым этого разгромленного курорта, где сохранившимися считались дома, у которых осталось больше одной стены. Народ живуч, и обретавшиеся в таких домах гнездились в кучах щебенки, поскольку ходил слух, что оставшимся в городе выплатят компенсацию. Да и в беженские лагеря пути были отрезаны.
Женщины, согнанные на площадку конной выездки, не обращали внимания на повешенного и живого Нагоевых и понуро ждали, когда контрактники, появившиеся за срочниками, ведущими бой впереди, завершат зачистку. Женщины по двое, по трое просачивались в свои логова, чтобы прибрать уцелевший скарб и возродить между развалин мелкую толкучку. Мужики сидели в горах, по подвалам и катакомбам.
Весной 1996 года, когда это происходило, в поселениях, переходивших от федералов к моджахедам и обратно, повешенные появлялись, случалось, по три, а то и по четыре штуки зараз. Кто именно вешал и расстреливал, зависело от лимита времени у воюющих сторон. Пугала служили во благо обеим. Моджахеды повязывали мужиков кровью, а федералы из этих же мужиков выжимали за казненных ясак: от автомобилей, телевизоров, холодильников и ковров до козлят и кур.
Серноводские ребята подвесили у конно-спортивной базы по всем признакам далеко не свежий труп и даже не кавказца. На фоне фанерки с нагоевской идентификацией ветерок раскачивал блондина. Надпись «ФСБ» прибавили в подтверждение гуманности содеянного и к общему удовольствию: явному — боевиков, тайному — армейцев и их контрразведки.
Кто же оказал бесценную услугу?
Многие могли. Пайзулла Нагоев в должности участкового уполномоченного безвозмездно угощался в разных шашлычных, подарками его тоже баловали, шпана и воры курорт не перенапрягали, за несколько лет капитан успел надоесть и плохим, и тем, кто так себе… Написали для острастки, а может, просто сорвали злобу на подвернувшемся. Война, разбираться некогда.
Нагоеву повешенный с его именем тоже приходился во благо.
Капитан соблюдал нейтралитет и старался как бы не существовать в смутные времена. Неплохо было бы заполучить документальное тому подтверждение. Оно позволило бы сбросить и прошлое, и жуткое настоящее, заполучить шанс начать с нуля подальше от Кавказа или, ещё лучше, от России вообще. В расчете обзавестись чем-то подобным он и пробирался в родимый курортный Серноводск в составе мотострелковой вольницы, в которую превратилось, пропетляв между Ачхой-Мартаном, Валериком и Катар-Юртом, подразделение «батяни-комбата» майора Лотина.
И вот, глазам не верилось, удача валилась в руки!
Перепрыгнув через замусоренную колею, выбитую бэтээрами и «Уралами» в асфальте перед воротами конно-спортивной базы, Нагоев дворами вышел к санаторию. Предприятие было рискованным, грохнуть могли в любом огороде и у всякой подворотни. Именно по этой причине он шел хотя и в милицейской форме, но без «калаша», с одним «ТТ» и тремя «лимонками» под курткой. Ради оружия убивали быстрее. Оно денег стоило… Мужички, таившиеся в подвалах, и отвязанные воины, издергавшись в набегах, нажимали на спусковые крючки слишком поспешно.
Во дворе курортной поликлиники «батяня» присматривал за лейтенантом и прапором, приспосабливавшими танковый аккумулятор к минибасу «Форд Транзит» с надписью «Скорая». Сержант в резиновых велосипедках, зимних штанах на вате и мокрой от пота гимнастерке свинчивал с крыши проблесковую мигалку, бросая вывернутые саморезы в каску. Солдатики, стриженые под «чеченский ноль» — наголо вокруг щетины на темечке, с тщанием подвыпивших расставляли в кузове «Урала» рентгеновскую установку, компьютерное железо с проводами, холодильник, зубоврачебные кресла, диваны и бормашины.
Майор благожелательно кивнул Нагоеву из компьютерного кресла, которое выкатили для него на пандус, предназначавшийся для приема лежачих больных из кабин «скорой». С пандуса в «Форд Транзит» подавались рулоны ковровых дорожек. В ночные холода, если закататься в такие, спалось, как на печи…
Нагоев наступал и отступал со славными молодцами полторы недели. Прибившись к батальону, он ни на что не претендовал, кроме личных документов, попадавших к солдатам. За паспорт давал двести рублей. Деньги считались большими. Формально — премия, полагающаяся от грозненского управления внутренних дел. Командование в лице майора Лотина не видело причин для запрета таких сделок. Продажа боеприпасов и оружия противнику падала, если у личного состава заводились наличные. На фронте в 1996 году «Русская водка» с завода в Керамическом переулке города Владикавказа шла по десять рублей бутылка. Женщины на временной толкучке у серноводской конно-спортивной базы как раз столько и запрашивали…
Пайзулла Нагоев разок уже проморгал шанс формальной кончины — в Грозном, в здании министерства внутренних дел. Блокированная в нем агентами Департамента госбезопасности Ичкерии сотня офицеров сложила оружие под честное слово — за право выйти из осады к федералам. Нагоев придерживался собственного мнения относительно личностей, которые вызвались вести переговоры. Пока во внутреннем дворе расстреливали разоружившихся, он отлеживался под строительным мусором на чердаке, с которого спустился на второй день. Врать не пришлось: Нагоев предъявил припасенное заранее командировочное направление для участкового, приехавшего из Серноводска за инструкциями к новой власти. Вместо пули — талон на питание.
Расстрелянные в изобилии валялись на дворе… Если бы догадался подложить трупу свое удостоверение!
В столице независимой Ичкерии мужчины делились на две категории: с оружием, то есть имевшие власть, и без оружия, то есть имевшие доллары, рубли, марки и ещё что угодно для обмена на что и когда угодно. Капитану Нагоеву был угоден паспорт для женщины. Про себя он опять опрометчиво не подумал.
Через Моздок, Ставрополь и Краснодар Нагоев отправился в Новороссийск, где задолго до событий, предвидя катастрофу, купил квартиру у порта. Он снабдил жену привезенным паспортом с новым именем, в который вписали детей. Деньги имелись. Пачку долларов — настоящих, московских, не выменянных в Грозном — в фарфоровом кувшине с залитом воском горлышком жена укрыла в нише, которую выдолбил и затем заделал Пайзулла в стене детской. Семью он прикрыл надежно, на душе полегчало.
Деньги на квартиру собирались, конечно, не в Серноводске. Намного раньше.
В конце восьмидесятых Нагоев прикрывал перегон левых машин с московского Южнопортового автомобильного рынка в Грозный и Махачкалу. Дальше товар шел в Грузию или за Каспий, в Казахстан. В первопрестольной Нагоев селился в гостинице «Останкинская» среди своих. Именно там ему открылась простая, как помидор, истина: совершаемый в Москве тысячами собратьев подкоп под такой толщей, как Россия, однажды обрушится и похоронит не только их, но и всю Чечню.
Ахмат, бешир чеченской разведки в России, скупил четыреста с лишним квартир. Платил из общака, грел руки сильно. Считалось: для устройства почтовых ящиков и явок. Где бы на столько квартир набралось людей? Богатства, собираемые в России, уплывали к соотечественникам, к тем, кто расчетливее и образованнее, а через них и дальше — к людям, с кем они издавна были повязаны в Москве. Нагоев читал историю государства Московского — ясак, собиравшийся для орды, оседал у Ивана Калиты.
В ресторане «Каштан» в Тропарево на Юго-Западе Ахмат заплетал сложные узлы поборов: одни подразделения наезжали, другие предлагали защиту. Дважды Нагоев прикрывал привоз заложников — в их же собственных «мерсах» — к кухонному входу «Каштана». В второй раз заложника отконвоировали прямиком из Петербурга. Ахмат прорубал окно на Балтику.
Операция громко называлась «Петр Великий». Скапливавшиеся в Петербурге «черные группировки» и «славянские братки» подчинялись командирам-подельникам — Ахмату и Малышеву. Две крыши — две проплаты. Бандиты и патриоты. Операция «антитеррор» по согласованному на мини-уровне плану. С потерями обеих сторон, которые, конечно, обговаривались. Подогрев показушной войны приходилось оплачивать кровью мелких бойцов.
И Нагоев решил: чума на оба ваши дома! Купил однокомнатную квартиру в дачном поселке Репино на берегу Финского залива. Тыловой вариант для Новороссийска — города, квартиру в котором легко могли достать с Кавказа. И самые первые проведенные в этой квартире часы всерьез обдумывал текст анонимного донесения в ФСБ.
Работал телевизор, с экрана которого бойкий молодец объяснял, что не видит разницы между компьютером и человеком. Сознание, говорил грамотей, относится к головному мозгу так же, как программное обеспечение к электронной машине. Как «софт» к «железу». Нагоев знал, что такое «софт» и что такое «железо». Но по себе и другим, включая Ахмата и Малышева, знал также, что человек — не компьютер. Потому что люди — во всяком случае, многие, даже такие, как Ахмат и Малышев, — молятся. А молитва и есть «софт» Аллаха.
Нагоев верил Аллаху.
Аллах через передачу подсказывал: опомнись.
Нагоев не стал никуда писать. Ахмат имел людей и на Лубянке. Или, что ещё вероятнее, лубянские сами к нему ходили. Эти, если нужно или приказано, перекрестятся хоть копытом.
Пайзулла Нагоев, сказавшись больным, вернулся из Москвы в Серноводск, после которого были Новороссийск, Грозный, снова Новороссийск, опять Чечня, — и круг замкнулся: Серноводск в составе лотинской мотовольницы…
— Комбат, — сказал Нагоев «батяне» Лотину, — о гибели участкового уполномоченного следует составить протокол.
— На конном дворе? Обратил внимание, как повешенный местность-то оживляет? Ребята с этим пейзажем сфотографироваться хотели…
— Там фанерка про эф-эс-бе. Ты в уме? Скажут, что мы же и нашалили, капнут комитетчикам или прокурорам… Думаешь, у тебя стукачей нет?
— Мент и есть мент. Правильно рассуждаешь… Составляй протокол, подпишу.
В тот день Пайзулла Нагоев наконец-то исчез с лица бренной земли в результате зверской расправы через бандитское повешение. Засвидетельствовано протоколом от такого-то числа за номером таким-то, что печатью такой-то части и подписями таких-то должностных лиц скреплено.
По совпадению, наверное, тогда же пропал без вести капитан, про которого в батальоне думали, что он — капитан, только не Нагоев, а… как его там? Да разве всех чурок упомнишь? Свои же мешок на голову одели и в подвал отволокли на продажу, или подстрелили из-за угла. Чечня… Сидел бы дома, служака! Паспорта собирает, протоколы пишет!
Учитель физкультуры Хаким Арсамаков, в которого перевоплотился капитан Пайзулла Нагоев, с первой чеченской войны вынес ценный трофей — пять с лишним килограммов выморочных документов. Вынес с расчетом распродать в Грозном, где Арсамаков в июле 1996 года поселился в гостинице «Арена», самой прикрытой, поскольку несколько номеров занимала канцелярия мэрии.
В августе списки сотрудников и агентов грозненского управления ФСБ через агентуру Ахмата попали из Москвы в Департамент государственной безопасности — ДГБ — Чеченской Республики Ичкерия.
За шесть часов до того, как спецгруппы ДГБ ринулись по адресам с ночными зачистками, в номер к Арсамакову пришел серноводский земляк и предложил за документы, какие только у него есть, трехкомнатную квартиру на Профсоюзной улице в Москве.
Видимо, Москва не успевала или не могла выручить своих. А может, не хотела?
Гость отобрал подходящие ксивы — в основном, паспорта и воинские удостоверения. С подменой фотографий, сказал человек, проблем не будет, главное — документы. Адрес московской квартиры Хаким Арсамаков записывать отказался. Гарантий не существовало. Стоило ли тратить время?
— Если хоть сколько вас выберется, — сказал он земляку, — встретимся однажды, тогда и рассчитаетесь. Через год, полтора или два… сколько получится… пройдитесь по частным охранным предприятиям в Сочи. Или в Адлере… В общем, в тех краях. На побережье. Мое будет называться «Серноводск», под прикрытием, скажем, курортного квартирного бюро… Если, конечно, тоже выберусь.
Человек, обещавший квартиру на Профсоюзной, пропал. Но за добро воздается. Объявился Шлайн. Пайзулла через несколько минут разговора с заказчиком, возжелавшим его охранных услуг, понял: крупное дело, которого Нагоев ждал, — вот оно…
Предавшийся Аллаху полагается на его волю. Это она повела Хакима Арсамакова осенью 1996 года по пути, который в 2001 году пересекся с дорогой нынешнего клиента, посаженного с приборами инструментальной разведки между компостными кучами.
Хаким Арсамаков, он же Пайзулла Нагоев, творил второй из пяти дневных намазов на милицейской камуфляжной фиолетово-серой куртке, которую, сняв, расстелил под ореховым кустом. Рассеянность на молитве отвращает заботу создателя, но капитан ничего не мог с собой поделать. Вид гор завораживал… Заснеженный косогор пестрел красными ягодами шиповника. Чуть дальше шел дубняк. А на расстоянии пяти шагов, за иссохшими от холода жилистыми порослями облепихи, рокотал родничок, выбивавшийся из-подо льда. Прошедшая ночь оказалась не теплой. Почти одиннадцать утра, солнце высоко, хрусткая же пленка сверкает, таять не собирается.
В таких местах обычно водятся лисы. И хорошо устраивать засады.
Серая с подпалинами псина в ней и засела, привлеченная запахом человека и его амуниции. Залегла на кромке молодого ясенника, с подветра. Подняв острую морду с клыками, оттягивавшими нижнюю губу, поводя черным носом, трепетала ноздрями, втягивая ветер, и нервно ширкала хвостом по насту. Волк бы не шелохнулся.
Ублюдок, помесь с собакой, подумал Нагоев и щелкнул пальцами. Псина нехотя поднялась и слилась с подлесником. Такие не брезговали и человечиной…
С час назад Арсамаков видел возвращавшийся ночной патруль «Гунима». И, затаившись, пропустил его. Свои, но — в данный момент и не свои. Железное правило Пайзуллы Нагоева гласило: всегда и всюду — только один клиент. Укатит чужак — по всем признакам, городской, — тогда он, Хаким Арсамаков, и предложит свои услуги людям Хаджи-Хизира: выслеживать этого чужака. Опять, как и всегда: клиент один.
По понятиям капитана Нагоева, именно в этом заключалась суть нейтралитета.
Однако следовало закончить намаз.
— Бисмилляхир рахманир рахим, — тихо зашептал Пайзулла и огладил ладонями безбородое лицо. — Во имя Аллаха милостивого, милосердного…
Аллах пребывает между предавшимся ему и его сердцем, говорится в Коране. Во второй суре «Корова» сказано: «Я — близок, отвечаю призыву зовущего, когда он позовет Меня».
Нагоев звал искренне.
Про удачу принято говорить: случайность.
Удачи Ефима Шлайна считались случайными на сто процентов. Возможно, потому, что последние десять лет командование его конторы привыкало к постоянным неудачам.
Впрочем, некоторые удавалось выправлять. Везунчику Шлайну.
В Таллине он вытащил проваленную операцию по спасению генерала, которого неуемные дурь и самомнение занесли в Эстонию на переговоры с немцами. В Сингапуре выловил из финансовых глубин сто с лишним миллионов долларов, затонувших у перехитривших самих себя директоров финансового холдинга «Евразия». В Алматы, говоря бильярдным языком, дуплетом от борта вкатил два шара в одну лузу: разладил отстирку черной выручки от нефти и наркотиков по обе стороны российско-казахстанской границы, да ещё выкрал компру на перекупщиков славного российского оружия.
Случай, конечно, — это только возможность, но поддается она лишь умеющим ею воспользоваться. И тогда она — уже не случай, а шанс. Кто из великих сказал такое? Не суть. Главное — разглядеть возможность.
Не всякий, правда, захочет её увидеть. Инициатива в казенной конторе наказуема. Стоит ли вылезать? Выслуга и без того идет. Кроме того, незыблемо, подобно ньютоновскому закону земного притяжения, срабатывает основополагающее правило: действовать следует из-за спины или чужими руками. То есть добавляется интрига, а в бюджетных учреждениях беднеющей страны обстановка и без этого — как в хиреющем зоопарке… Блохи пожирают львов.
Когда в январе 2001 года жена Севастьянова Ольга позвонила Шлайну в Москву из Парижа и спросила, не известно ли Ефиму, где её муж, Ефим не представлял, какую гнусность подсовывает судьба-злодейка. Знал бы — не поднял трубку. И собственных передряг накапливалось с лихвой. Развод, обмен квартиры, не сложившаяся — учитывая возраст, видимо, уже навсегда — личная жизнь, да и карьера…
— Лева неделю назад улетел в Сочи через Стамбул. Отдохнуть, — сказала Ольга. — Звонил. Сообщил, что присмотрел дачу в Головинке… между Сочи и Лазаревским, кажется. Был весел. И с тех пор — ни звука… А обычно замолкает, когда наваливаются дела. Он не в Москву перекочевал?
— Возможно, — осторожно соврал Ефим.
— Тогда я перезвоню?
— Договорились. Завтра вечером мне домой.
— Спасибо, Ефим Павлович…
И спохватилась:
— Как Эрика? Все хорошо? Привет ей.
Ефим сделал вид, что не услышал вопроса, и повесил трубку.
Формально Лев Севастьянов не относился к шлайновскому подразделению экономической контрразведки. Несколько лет назад Ефим использовал севастьяновское назначение в Сингапур — или, точнее говоря, особенности характера выезжающего в командировку финансиста — в собственных, разумеется, служебных, целях. В сущности, он манипулировал этим человеком. Отчего бы и нет, если на пользу, громко говоря, национальным интересам?
Последние три года Лев Севастьянов работал во Франции, что называется, на собственном коште. Шлайн предполагал, что помеченный им однажды атом пригодится за границей — с расчетом, когда придет нужда, запустить его в некую деловую среду, в которой этот меченый атом и обозначит собой, как изотопом, искомую цель…
Нужда действительно пришла, но не та, которая предполагалась. Довольно постыдная.
Год назад, так же зимой, в разгар оперативных мероприятий казахстанское дело оказалась подвешенным без финансирования. Ефим смирил гордыню и протянул руку побирушки — поинтересовался севастьяновскими фондами.
Лев управлял ссудной кассой в Париже и на просьбу Шлайна откликнулся. Дал кредит с расчетом по божеским процентам — как он сказал, на основе взаимности, в ответ за оказанную ему полковником Шлайном услугу. Лев рассчитывался за свое вызволение в 1995 году из двухлетнего турецкого заточения, в которое попал, бежав из России по Черному морю на плоту из пингпонговских шариков…
Ничего, в сущности, личного. Добрые отношения, не более. Никто никого не вербовал, не так ли?
Смешно вспоминать: Севастьянов, два года проучившийся по настоянию Шлайна на Алексеевских информационных курсах имени профессора А.В. Карташева под Брюсселем, долго считал Ефима агентом ЦРУ.
На курсах ещё преподавали старички из этнических русских, вышедшие в отставку после службы в американских, европейских, израильских, австралийских и даже советских органах. Так что профессура досконально знала повадки ведущих спецконтор мира не понаслышке, а по собственному участию в их операциях. Мэтры вооружали курсантов, в число которых попасть было сложнее, чем в нобелевские лауреаты, уникальными сведениями и навыками. Ротационная реинтеграция выпускников в службы, откуда пришли наставники, обеспечивала непрекращающееся обновление знаний. При этом предполагалось — наверное, при полном осознании наивности этого предположения, — что алексеевцы послужат Третьей России, которая явится (если явится, конечно) после Первой — монархической и Второй — нынешней.
В начале девяностых по мере вымирания популяции снежных людей, кормившихся на ледниках «холодной войны», курсы «потеплели» и сделались открытыми и коммерческими, сохраняя недоступность дорогостоящими платежами за свою науку…
Легко представить, откуда неимущие юнцы, алчущие шпионских наук, черпают средства на удовлетворение специфической жажды знаний на нынешних Алексеевских курсах, принимая во внимание их чудовищную дороговизну. Уж не от Третьей России, конечно…
Лев Севастьянов был вторым из шлайновского актива агентом с алексеевским дипломом. Первый — Шемякин, который, кажется, уехал на Рождество то ли в Австралию, то ли в Новую Зеландию навещать родню. Не вовремя, конечно… Это ему следовало бы теперь вынюхивать, какую сверхвыгодную для себя операцию затевает финансист Севастьянов в этой чеченской или дагестанской глухомани!
Шлайн с удовольствием подумал о том, во что перерождается деловая напористость в угаданном им некогда севастьяновском характере. В раскованную неуправляемость предпринимателя, наращивающего финансовые мускулы.
С таким характером Лев, конечно, не сделал бы карьеры в российском учреждении. Вот она и не задалась. С поста заместителя представителя московского холдинга «Евразия» в Сингапуре его задвинули протухать на месте бухгалтера, выписывающую зарплату техническому персоналу… Вызволение потерянных холдингом миллионов Севастьянов проводил из подполья, на свой страх и риск и вопреки собственному начальству. За что и сел, когда миллионы вернулись «Евразии». Ефиму стоило серьезных усилий вытащить Льва из-под следствия и затем вывезти чету Севастьяновых через Петербург в Финляндию, чтобы дальше — куда угодно, хоть в Лондон, хоть в Париж, хоть в Куала-Лумпур. Севастьяновы предпочли остановиться в Париже.
Так что у Севастьянова, наслаждающегося банными прелестями в особняке за протокой, перед Ефимом Шлайном имелся новый должок.
Во Франции, как и следовало ожидать, Севастьянова подбросило. Или он сам себя подбросил. Какая разница, даже если Ефим и подстраховал? Севастьянов заслуживал, он выпадал из усредненного образа российского финансиста.
Шлайн в силу своих занятий, что называется, на ощупь отслеживал «файлы» рисковых олигархов — выемки «хакеров» из их компьютерных секретов, включая финансовые выкладки, старые комсомольские характеристики, последние заключения психологов, медицинские карты, агентурные сведения, прослушивания телефонов и перехваты переговоров по связи, доносы друзей, родственников, жен, любовниц, детей, охранников и партнеров…
Картина расстраивала блеклостью. В сущности, ребята подвизались пастухами у старичья, доверившего им вместе с правом подписи пастьбу хиреющих коровенок — сырье и демпинговый стальной прокат. Во внешний мир молодые глаза выглядывали через старые амбразуры. Национальную идею свели к поиску арифметического среднего между тем, как отрастить бороду папе Римскому и побрить патриарха Московского. Новации в быту оборачивались неуемной роскошью эпигонства, которое всегда — дешевка.
Интеллектуальные потенциалы в «файлах» не прощупывались.
Мало кто из оказавшихся под шлайновской лупой соображал, что перевод денег в офшорные зоны, скажем, Галапагосских островов вкупе с самолетом, стоящим под парами в Шереметьево для вылета, к примеру, в княжество Лихтенбергское, не гарантируют жизни или финансового благополучия. Мир скукоживается. Глобализация ускоряется… После национального межкланового поедания впереди — новый период: международных разборок по законам, а не по понятиям, с нулевой защищенностью у всех, даже у самоуверенных американцев и благодушествующих папуасов.
Лев Севастьянов вел дела за границей. Неандертальскими показались бы ему московские трансакции и расчетные «инструменты» — тачки с набитыми налом багажниками, бампер в бампер ползающие по проездам времен Алексея Михайловича Тишайшего внутри Садового кольца. Кому же понадобился — и не в Москве даже, а здесь, в диких горах то ли Чечни, то ли Дагестана — такой Севастьянов?
Видно, магнитофона и видеокамеры маловато для кавказской охоты, которую он, Ефим Шлайн, затеял, отправившись по следу Севастьянова…
Лев явился на Кавказ не за покупкой дачи на Черноморском побережье. Ему посветило крупное дело. Европейского уровня и размаха. И предложение поступило ещё во Франции. Кто бы мог подумать, что от специального посланца из Чечни?
Только приступив к нынешней охоте, Ефим Шлайн вполне оценил значимость шифровки, поступившей к нему из Парижа в ноябре 2000 года. Агент доносил:
«Из Источника стало известно, что в Париж в октябре прибыл чеченский бизнесмен Бекбулак Хасанов. Он просит политического убежища и получил временный вид на жительство во Франции с быстротой, которая свидетельствует о благоволении к нему местных властей.
Хасанов заявил агентам ДСТ, французской контрразведки, что ФСБ и МВД России преследуют его с ноября 1999 года и что от него требовали выкупа за освобождение захваченных русскими заложников из международных представительств в Чечне, организацию поставок оружия в Москву криминальным структурам так, чтобы российские спецслужбы могли перехватить эти поставки, а также сведения о лидерах сепаратистов. Хасанов добирался в Париж в бронированном «Мерседесе» по маршруту Краснодар — Тамань — Крым — Киев Варшава — Берлин, как он утверждает, несколько недель.
В Москве чеченец возглавлял холдинг «Колкия» (дается с голоса, нуждается в уточнении), якобы являющийся филиалом засекреченной кредитно-финансовой монополии, головная контора которой находится в труднодоступных горах Малой Чечни.
Вчера, 24 ноября, в пятницу, около восемнадцати вечера в кафе «Фуке» на Елисейских полях я наблюдал контактную встречу «Вольдемара» с Хасановым в присутствии адвоката Ива Пиккеля. На следующий день, в субботу 25 ноября, «Вольдемар» провел ещё два с лишним часа в той же компании в конторе адвоката.
Надеюсь, об остальном Вольдемар информирует».
«Вольдемар», то есть Лев Севастьянов, не информировал. Ефим Шлайн решил, что у него состоялась рутинная встреча с адвокатом — скажем, о возможностях банковского обслуживания Хасанова при посредничестве севастьяновской структуры. И Севастьянов не отправил Ефиму донесение. А потому Ефим оставил шифровку без последствий.
Напрасно. Она оказалась толковым доносом.
Пайзулла Нагоев, конечно, прав. Московские «корифеи» кавказских дел не способны определить, кто здесь кто по говору или наречию, не отличают по очертанию лица и характеру чеченца от кабардинца, аварца от осетина, черкеса от лакца, лезгина от кумыка, даргинца от карачаевца. Тысячи и тысячи, возможно существенных, мелочей такого рода и составляют темный лес, тем более для далекого от этой экзотики Ефима Шлайна.
Нагоев — вежливый человек, правду-матку резать не станет. Высказался мягче, упаковав мысль в пословицу: «Кто садится на чужого коня, на середине брода свалится в воду». Де, мол, не я, народ привык так думать…
И все же, все же… Севастьянова не выкрали из Сочи, как полагает Нагоев.
Проводник — типичный чеченец: вежлив, сдержан в словах, осмотрителен и, возможно, коварен. Традиционен, что ли. И ход его мыслей — как у большинства соплеменников: крупная сделка — это крупный выкуп за крупного человека. Но Льва Севастьянова на самом-то деле заманили на Кавказ не для того, чтобы получить деньги за его голову. Да и не заманивали его вовсе. Севастьянова пригласили. Проворачивать крупное дело. Финансовое. Какое же еще?
Бекбулака в Москве прижали, конечно, до невозможности — то ли прокуроры, то ли ещё кто. Он испросил у вожаков разрешения уйти на Запад и получил не только его, но и задание вступить в деловые отношения с Севастьяновым.
Так что меченому атому следует предоставить полную свободу. Рано или поздно он обозначит миллионы, которым понадобился финансовый специалист европейского класса для выхода с гор в открытый океан легальных финансов. Как ему, Ефиму Шлайну, чтобы подняться в эти горы, понадобился Пайзулла Нагоев.
Севастьяновские пути-дорожки — компетенция Ефима Шлайна. До этого в Сингапуре, потом в Париже, а теперь и на Кавказе. Что бы ни говорил проводник.
Ефим назовет операцию «Щелкунчик». Щипчики для орехов. Севастьяновская одиссея — одна половинка зажима. Вторая — пятнадцать миллионов долларов, отправленные сюда же и где-то в пути, если все прошло как положено, крапленные электронной меткой. Наступит момент, и он, Ефим, сдавив щипцы, расколет здешнюю скорлупу… А носители капустных листков, отшелушенных от чеченского меченого кочана, станут обозначаться один за другим, засвечиваясь зацарапанным зеленым налом. Где бы ни оказались в мире… Работка и для Интерпола. Великий Шлайн! Ура! Слава!
Поздновато приходят, однако, стоящие мыслишки…
Теперь бы дотянуть до темноты и аккуратно убраться.
Просчитывая варианты исхода, Ефим подумал: если только его не выдал проводник Пайзулла Нагоев.
Ощущение возможности измены профессионал не сбрасывает со счетов. Инстинкт не подводит. Случается, конечно, что он срабатывает по инерции как говорится, на старых дрожжах. Или лучше сказать, на испарениях от навоза, натасканного в душу предыдущими предательствами. Как паранойя. Или в результате замотанности.
В отношении Нагоева Ефим тревожился с первого же контакта. Слишком гладко произошло появление проводника, словно его и не искали. Чеченец будто готовился к встрече и заранее ждал случая подвернуться Ефиму…
Спустя четверть часа после тревожного звонка из Парижа Ольга Севастьянова возникла в телефонной трубке Ефима второй раз и сообщила, что, слава Богу, все обошлось. По мобильному на неё вышел шеф курортного квартирного бюро из Новороссийска и сообщил, что мужа увез на шашлыки владелец продающегося в Лазаревском дома. Сотовый Севастьянова не прозванивается, наверное, экранируют горы или сел аккумулятор. Всех и дел-то.
— Новороссийский посредник оставил координаты? — спросил Шлайн по привычке фиксировать мелочи, касающиеся его агентов, действующих или спящих, подчиненных по службе или работающих по найму.
Ольга дала номер телефона и назвала бюро — «Серноводск». Имя агента не запомнила. Какое-то восточное.
В базе данных квартирных бюро и риэлторских заведений, зарегистрированных на Черноморском побережье, фирма «Серноводск» не числилась. При компьютерном поиске по названию она выскочила в списке частных охранных предприятий. Причем, в Новороссийске — география совпадала.
Возможно, человек, говоривший с Ольгой, представился агентом квартирного бюро из деликатных соображений: клиент попросил оповестить жену опекаемого гостя, что супруг благополучно здравствует… Проявил агент и корректность. Название и координаты охранной структуры, тактично не обозначая её характера, сообщил точно.
Шлайн соединился с Новороссийском и попросил квартирное бюро «Серноводск» передать по факсу перечень предоставляемых услуг. Послание пришло через несколько минут. В левом верхнем углу бланка была изображена львиная морда, скопированная с заставки киностудии «Метро Голдвин Майер». Бездна вкуса, как сказал бы Шемякин, пижон и сноб по причине закомплексованности своим происхождением из крестьянского генофонда.
Потенциальному клиенту сообщалось:
ОХРАННО-СЫСКНОЕ ЧАСТНОЕ ПРЕДПРИЯТИЕ «СЕРНОВОДСК»
Пять лет на рынке комплексной безопасности.
1. Весь спектр детективных услуг.
2. Сбор экономической информации о компаниях Юга России и Северного Кавказа, а также сопредельных стран ближнего и дальнего зарубежья.
3. Деловые кредитные истории.
4. Работа по конкретным уголовным и гражданским делам.
5. Проведение комплексных расследований с применением полиграфа («детектора лжи»).
6. Преднаймовые и последующие психофизиологические тестирования персонала.
7. Вооруженная охрана: личная, стационарная, сопровождение грузов и ценностей.
8. Консалтинговые и технические мероприятия.
Предоставляет также: бронеавтомобили и автомобили представительского класса, профессиональную радиосвязь, вооружение и средства защиты.
Обещает: разумные цены и сжатые сроки.
Заявляет:
«Предвидеть и предотвратить сложнее, но эффективнее, чем бороться с последствиями».
Международные связи: входит в
World Association of Detectives Inc., (WAD) — Всемирную Ассоциацию Детективов,
World Investigators Network (WIN) — Всемирную Детективную Сеть,
American Society of Industrial Security (ASIS) — Американское Общество Промышленной Безопасности.
Ефим Шлайн прикинул: для провинциального сыскного бюро — работа неподъемная.
Скорее, некий филиал, созданный в собственных целях ВАД, ВДС и кем-то там еще. Филиал, прикрывающийся «Серноводском», возможно, и вывел Бекбулака Хасанова или тех, кто за ним стоит, на Льва Севастьянова в Париже.
Далее — почему именно «Серноводск»?
Городок находился в Чечне. По справкам — бальнеологический курорт в 50 километрах к западу от Грозного, в 3 километрах от станицы Серноводская близ железной дороги, у южного склона Сунженского хребта на высоте 310 метров над уровнем моря. Средняя температура января — минус 4. Разрушен в первую чеченскую войну в 1996 году. Пять лет назад. И ровно столько же лет ЧОП, то есть частное охранное предприятие, «Серноводск» подвизается на рынке, как они его называют, комплексной безопасности.
Второй раз в бюро «Серноводск» Ефим позвонил из почты в Адлере, куда прилетел на следующий день утренним рейсом, поскольку билетов на Новороссийск не оказалось.
Секретарь ответила, что шеф на месте, в Новороссийске, и может встретиться с потенциальным клиентом в шестнадцать ноль-ноль, если устраивает время, в конторе или любом удобном для клиента месте. Ефим ответил, что время подходит, а относительно удобного для себя места сообщит за полчаса до встречи. На том и расстались.
Шлайн приехал из Адлера в Новороссийск на такси. Намотавшись по серпантинам прошлого века, Ефим расплатился с таксистом, завернув в платный туалет, чтобы провериться насчет хвоста, и отправился далее пешком по центру города, переполненному подержанными иномарками с правым рулем, — к дому 18 по улице Советов. Юридический адрес ЧОП «Серноводск» принадлежал, оказывается, безликому зданию городской администрации.
В Москве Ефим замерзал и кутался в шарф, в Адлере снял кожаное пальто, а потом и картуз «под Жириновского». В Новороссийске же и при пятнадцати выше нуля парило из-за влажности. Постовой у стойки при входе в городскую администрацию покосился на раздувшийся бесформенный портфель, куда Ефим втиснул верхние пожитки, и сказал, что пропустить не может. В здании вырубилось электричество, установка на проверку ручной клади, как сказал постовой, не функционирует, и допуск в администрацию в таких случаях прекращается. Между тем, мимо пробегали суетливые люди в цветных пиджаках, прижимая крышки атташе-кейсов оттопыренными пальцами чаще всего с перстнем-печаткой.
Назвав номер ЧОП «Серноводск», Ефим Шлайн спросил, действительно ли контора с таким телефоном расположена в здании. Постовой, застряв взглядом в конце многостраничного списка, скрепленного нитяной прошивкой, нахмурился и ужесточил тон:
— А вы кто?
— Насчет сертификации чайного листа.
— Нет, это другое учреждение. Пройдите за дверь. Разберитесь в бюро пропусков.
Адлерского таксиста звали Иван Халявка. Это сообщалось на плашке, приклеенной скотчем у панели приборов. Новороссийского, который вез Ефима Шлайна на разболтанном BMW с правым рулем, тоже звали Иван, но фамилия была Хворостин. Он считал портовый ресторан наиболее подходящим для обеда, поскольку там круглосуточно подавали борщ с салом. Кубань для России колонизировали, видимо, запорожцы.
У пахнувшего морской свежестью пирса, уставленного круизными перевозчиками «челноков» в Турцию и обратно, Ефим вспомнил, что не брал отпуска три с лишним года. Из-за Эрики, которая беспрестанно сновала между Таллином и Москвой от мужа к отцу и обратно.
В ресторане «Морской еж» за пластиковым столом, накрытым серо-оливковой скатертью, он выпил бочкового пива и съел жареную свежую камбалу с кучей зелени, включающей сочнейший лук, в сопровождении огромных ломтей пушистого ситного. Когда принесли кофе, Ефим спросил про телефон и через минуту получил переносную трубку.
Наклонные грани стеклянной башни ресторана покрылись рябью — пошел дождь со снегом. Будто и не светило четверть часа назад солнышко. Буксир «Навигатор» с подъемным краном над белой надстройкой медленно полез под верхнюю перекладину огромного окна, за которым стоял на чалках, и вдруг рухнул до нижней. За окном начинался шторм.
— Меня зовут Нагоев, — сказал шеф ЧОП «Серноводск» в трубку. — Я знаю «Морской еж». Буду через десять минут.
Сухогрузы на рейде исчезли за смесью ливня и снега, которой разродилась туча, придавившая своим провисшим чревом окрестности.
Нагоев оказался поджарым, жилистым кавказцем в серой тройке с безупречным, в неприметную полоску, галстуком. Провинциальный детектив носил серый же плащ и перчатки — свои перчатки Шлайн забыл дома. Лицо никакое. Глаза — тоже. Рост средний. Сложение — такое же. Длинноватый, слегка отвисший нос, тяжеловатые мочки ушей, вот и все, пожалуй, особые приметы. С протянутой рукой не сунулся, улыбаться не стал, ждать приглашения присесть к столу — тоже.
Снял плащ, бросил на один стул, сел на другой, сказал:
— Слушаю? — И уставился в скатерть.
— Меня интересуют пункты первый, третий и седьмой из вашего ассортимента, — ответил Шлайн.
— Вы можете назвать район работы — хотя бы в общих чертах, поскольку разговор ознакомительный?
— Что значит — район?
— Где?
— Сочи, Краснодар, Ставрополь, Ингушетия, Осетия, Чечня… Там. Приблизительно.
— Можно.
— Можно — что?
— Работать по пунктам первый, третий и седьмой.
— У вас есть рекомендации? — спросил Ефим.
— А у вас? — ответил Нагоев.
Оба рассмеялись. Сразу и вместе, но по разным поводам.
Нагоев посчитал забавным, что получает клиента из службы Моссад. Иудейского обличья собеседник не мог служить в российской конторе — по крайней мере, в ранге, который обеспечивает свободу оперативных решений на месте. Молодые недавно появились кое-где, а этот дожил до почтенного возраста. Да и одет по-ближневосточному: кремовые брюки зимой, блейзер с пуговицами под серебро, манжеты полосатой сорочки торчат на ладонь из рукавов, пестрый галстук, который ни с чем не вяжется, и бесформенный, хотя и дорогой, портфель с торчащим кончиком пояса от безжалостно впихнутого кожаного пальто. Зарос, словно «гоги», ночующий на рынке…
Шлайна смешила нелепость ситуации. Юридический адрес нагоевского «Серноводска» совпадал с расположением новороссийской администрации. Не трудно домыслить, что человек, явившийся в ресторан «Морской еж», представляет, по существу, охранный колхоз, созданный оперативными сотрудниками, скорее всего, шлайновскими же коллегами из местных, для приработка на стороне. Таким образом, Шлайн, нанимая Нагоева, совершал, говоря юридическим языком, преступный сговор с целью подкупа должностного лица — совращал коллегу на совместные с ним оперативные действия, не санкционированные командованием.
Ефим выложил на стол две фотографии Севастьянова в анфас и профиль.
— Я видел его, — сказал Нагоев. — Четыре дня назад.
— И знаете, где он сейчас?
— Знаю. Что вы желаете?
— Понаблюдать за ним, день или два, не больше. Там, где он находится.
— Это опасно.
Ефим Шлайн пожал плечами.
— Смертельно опасно, — сказал Нагоев.
— Давайте договариваться, — ответил Шлайн. — Сколько, когда и где.
Пайзулла Нагоев достал из жилетного кармашка визитную карточку в половинку обычного формата, чиркнул несколько цифр на оборотной стороне тонким карандашиком и двинул по серо-оливковой скатерти, пошедшей морщинами. За карточкой последовали и севастьяновские фотографии.
— Это стоимость коктейля из пунктов первый, третий и седьмой.
Ефим Шлайн сделал усилие, чтобы ответить согласием не слишком быстро. Коллега работал по откровенно демпинговым ценам. А что следовало ожидать? Допустим, этот Нагоев имеет ранг полковника, как и он, Шлайн. Четыре с половиной тысячи рублей в месяц жалованья. Сто пятьдесят американских долларов. Пятерка в день.
Пятерка в день. Шлайн и Нагоев стоили десять долларов в сутки на двоих. Возможно, Шемякин и прав: убраться в отставку и открыть частную биржу по подбору швейцаров-вышибал для кафе и ресторанов…
Скрепляя договоренность, которая с этого момента превращалась в преступный сговор двух должностных лиц, Ефим Шлайн сказал:
— Согласен. Начинаем через три дня. Откуда?
— С другого конца Кавказа и у другого моря, Каспийского. Махачкала. Доберетесь?
— Подходит.
— Гостиница «Ленинград». В центре города. Вы приезжаете и размещаетесь. Через полчаса после вашего появления я позвоню в номер. Предоплату, которая указана на визитке, произведете в сбербанк в Петербурге. К моменту вашего появления в Махачкале сумме полагается прийти на счет.
— Диктуйте реквизиты счета, я записываю…
Через три дня в Махачкале на бульваре Ленинского проспекта против высотной гостиницы «Ленинград», осаждаемой тараканами, Ефим Шлайн погрузил свое оборудование в «Волгу» с ржавыми бамперами и приборной панелью без датчиков, за рулем которой сидел Пайзулла Нагоев.
Еще в Адлере Шлайн ощутил нарастающий дискомфорт из-за недостатка простора для движения. Тесное кресло в Ту-154, пока летел из Москвы, потом такси, в котором колени несколько часов упирались в спинку переднего сиденья, снова такси в Новороссийске, сидение в «Морском еже»…
Тогда, в Новороссийске, Ефим с удовольствием прошелся от пирса, над которым возвышалась стеклянная башня ресторана, несколько сот метров до ворот в высокой решетке, отгораживающей причалы от города. Выйдя на просторную площадь, он порысил по ней минут пять, любуясь дореволюционной постройки зданиями морского ведомства.
И в конце пробежки, прокручивая в памяти услышанное и увиденное в «Морском еже», подумал, что чеченцев в органы не брали. Никогда.
…Теперь, спустя неделю после Новороссийска, между компостными кучами, Ефим Шлайн испытывал ту же «кавказскую некомфортность» от недостатка движения в виду манившего прогуляться классического пейзажа с ручейком, редкими деревцами, тонким снежным покровом на фоне великолепных горных кряжей. Приходилось изображать бревно. «Никаких разминок, никаких потягушек даже на боку или животе», — велел Нагоев.
Полчаса назад за протокой, на крыльцо бревенчатой виллы вышел, видимо, предупрежденный по связи, чеченец, который плескался с Севастьяновым в ледяной воде после бани. В черном двубортном полупальто и начищенных фасонных ботинках, рангом явно повыше боевика. Он принял от конвойного приведенного откуда-то из-за дома арестанта, на темени которого ерошились сивые редкие волосы.
Конвойный и севастьяновский сторож обменялись фразой, которую Ефим Шлайн хорошо расслышал, но не понял. Да это и не имело значения — VPC-715 все писала на видеопленку. Арестантом был курьер, которого он, Шлайн, перехватил на аэродроме в Раменском, после того как цинки с долларовыми банкнотами подняли на борт транспортника. Приехали, значит, денежки благополучно. А офицерика не расстреляли… И пытать, по всей вероятности, не собираются. Все сам рассказал, что знал. Да и почему бы и нет? В надежде на зацарапанность наличных, которые сопровождал офицерик, Ефим Шлайн сам приказал поступить именно так, а не иначе… Хотя в идеале следовало бы посланцу исхитриться погибнуть. А он исхитрился выжить.
Но посланец — деталь. Главное, они сожрали наживку. Чтобы убедиться в этом, стоило сидеть в этой загнившей на солнце помойке, от которой разлетелись даже вороны. Или они разлетелись из-за него?
Конвойный ушел, в усадьбе восстановилась тишина. Тянуло в сон. Ефим по-прежнему не решался выпить из термоса кофе, чтобы взбодриться. Ветер, тянувший в сторону усадьбы, не утихал.
Глупо, конечно, брать в засаду пахучий напиток. Да кто мог знать?
Так ли часто выпадала возможность подумать о чем-нибудь, кроме службы? Кого бы и что вспомнить? Конечно, не из вчерашнего и позавчерашнего. А если из самого далекого прошлого — может, бабушку?
С опухшими слоновьими ногами. И всегда в черных чулках. Изрекавшую хасидские прописные истины. О том, что, хотя Бог присутствует в плохом человеке, как и в праведнике, грешник все же должен раскаяться, чтобы в его душе тоже зазвучал небесный глас. Раскаиваться полагалось Ефиму — за отметки в тетрадке, а потом и отцу, вернувшемуся из Суздальской тюрьмы после пятнадцатилетней отсидки за сотрудничество с гестапо, — его вина была в том, что не мог содержать семью.
Где-то здесь, в этих кавказских краях, его отец, юный Павел Шлайн, запутался в обязанностях перед народом и революцией, с одной стороны, и семьей и религией — с другой. Грамотный человек в российской армии на Кавказском фронте первой мировой войны обязательно носил офицерский мундир. Исключение составляли евреи. Их не производили в офицеры. Не произвели и отца, которого выбрали весной 1917 года в солдатский комитет потому, что он мог вести документацию, так как закончил ешиву — иудейский колледж — и ещё гимназию. Кавказская армия получила в состав выборных органов половину евреев, хотя исповедовала утробный антисемитизм и предавалась погромам. Потом, выйдя из Персии, она раскололась на две: красную и белую. С погромами в одной полагалось бороться ЧК, в другой — контрразведке. И там, и там имелись выпускники ешив. Павлу Шлайну досталось от судьбы первое.
Так сложилось по карьере, что двадцать пять лет спустя он вел опасную охоту за секретами человека, которого шеф германской разведки адмирал Канарис, презиравший антисемитов, ненавидевший нацизм и ещё больше коммунизм, называл «коричневым большевиком». За секретами Бормана. Из номера берлинской гостиницы «Гамбург» старший Шлайн выслеживал похожих на бухгалтеров личностей, ходивших в дом на соседней Курфюрстенштрассе, куда перебралось финансовое ведомство гестапо после попадания американской бомбы в его штаб-квартиру на Принц-Альбертштрассе.
Когда эсэсовцы взломали дверь номера, Шлайн-старший, прикрывая передатчик и жевавшего листок кодового блокнота радиста, крикнул, как в ковбойском фильме: «В пианиста не стрелять!» Пианистами назывались радисты.
Ах, какая ушла эпоха! Наверное, когда захваченную парочку волокли через вестибюль, из ресторана доносилось танго «Рио-Рита». Или сладенькая «Лили Марлен»?
Павел Шлайн завербовал следователя, который и «упустил» его во время следственного эксперимента. Московский Центр, получив сообщение о побеге своего агента, оборвал с ним связь. Преданные товарищу Сталину штирлицы не убегали из гестапо… Сообщения Павла Шлайна о финансовом мире, подписанном в Лозанне за два года до конца войны, пропали втуне. Их выбросили в мусорную корзину.
Легенда? Спустя столько лет это и выглядит легендой. Но если так, то каким образом тысячи и тысячи денежных сумм, больших, средних и малых, конфискованных в странах Европы, перекочевали в швейцарские банки? Финансовые операции во времена пишущих машинок за минуту, как теперь на компьютере, не оформлялись. Осуществить их за два-три месяца до краха рейха представлялось физически невероятным. А работу сделали обстоятельно. Словно в мирное время. Оно и было мирным в воевавшей Европе — в той части, в какой это касалось денег. Финансовый мир, подписанный за два года до падения Берлина, помог Борману раствориться в небытии. Его унесло по сотням финансовых проток в безбрежный океан мировых денег.
Летом сорок пятого Шлайн-старший вышел в Австрии к своим, чтобы в Москве осознать две капитальные свои вины. Плен и происхождение. То есть, к дальнейшему использованию по службе он был не пригоден — как побывавший во вражеских лапах. И как космополит.
Старший Шлайн вошел в камеру, когда Вторая мировая война заканчивалась на Дальнем Востоке, и вышел по реабилитации, когда начиналась другая холодная.
Десять лет Ефим Шлайн считался сыном эсэсовского агента. Его матери, жене эсэсовца, сказали, что муж бросил семью и предал родину. Семью не сослали, потому что перевербованный гестаповец работал в Штази и, приезжая в Москву, спрашивал о семье человека, спасшего ему и его семье жизнь. Немцу отвечали, что Шлайн выполняет задание за рубежом, и разрешали видеться с его женой и сыном. На существование они зарабатывали тем, что в стужу, зной или распутицу слонялись по подмосковным поселкам с деревянной фотокамерой, делая портреты колхозников…
Ну и что? Случалось и похуже, семьи вообще исчезли. Родина, конечно, неизменно оставалась благодарной, ошибалось командование…
Бабушка вопрошала: отчего это тела злобствующих людей не рассыпаются на кусочки от страха перед своим творцом?
Конечно, по истечении времени так и происходит. С телами и праведников, и грешников. А с памятью о них?
Ефим далеко отлучился… А сороки вернулись. Что-то тревожило длиннохвостых.
Шлайн поднял голову и осмотрелся.
Бабушкина хасидская мудрость гласила: в происходящем вокруг скрыт зовущий человека голос Творца — тихий и негромкий. Такой и услышал Ефим в наушнике:
— Встаньте с поднятыми руками. Без суеты. Плавно. В случае неподчинения огонь без предупреждения… Вы на прицеле! Медленно сложить оружие…
Когда Ефим Шлайн поднимался из сугроба, сороки, как и предупреждал Пайзулла, со стрекотом снялись в бреющий полет под ветвями бука.