Гольф с моджахедами

Глава четвертая Обретение идеалов

На Алексеевских информационных курсах классы «Форсированное дознание» и «Ломка воли» вел Боб Шпиган, частный детектив международного класса, энергичный весельчак, полное имя которого было Борис де-Шпиганович. Приставку «де» перед фамилией изобрели его родители — иначе никому в Европе вовек не распознать бы в них российских дворян. Факт такого заимствования наложил неизгладимый отпечаток на манеру мышления Боба. Выводы на уроках своего мастерства — уникального и, я бы сказал, пронизанного искусством импровизации — Шпиган оформлял бессовестно присвоенными афоризмами. В области общих рассуждений он, в сущности, предпочитал плагиаты и не скрывал этого.

Пока подкрашенная контрактница в Шереметьево рассматривала меня, мой паспорт и ставила на нем штемпель, я, как начинающий новую жизнь с ограниченными средствами, выискивал в памяти какую-нибудь шпигановскую банальность на эту тему. После таможенного «зеленого коридора» я припомнил одну из них. Боб поучал, что бедняки делятся на две категории — бедные вместе с другими такими же и бедные в одиночку, при этом первые бедны по-настоящему, а вторые — от невезения. У кого профессор украл формулу, уже не узнать, да это и неважно, а вот его рекомендации дознавательных подходов к разным беднякам подтверждались неизменно. Первых легко уговорить и дешево купить, а вторых, для которых деньги «еще пахнут», приходиться ломать…

Я себя и ломал. Мазохистски утопая летними ботинками в талом снегу, я, сморкнувшись по-пролетарски на цементную колонну, прошел сквозь строй частных тачек к маршрутному такси и уселся на продавленное сиденье между мужичками в пыжиковых ушанках и кожаных куртках. Сразу и поехали. Вместе с зеленоватым «Москвичом», который словно на гибкой сцепке, не отставал до метро «Войковская».

Дешевая машинка имела тонированные стекла. Поэтому водителя и пассажира, сидевшего на заднем сиденье, разглядеть не удавалось. Определенно, пассажир спускался со мной и в метро по эскалатору, если эту парочку интересовал именно я. Хотя сомнения, как говорится, теплились, потому что слишком уж дешево меня повели от Шереметьево… Не уважали? Плохо знали?

Профессиональный кретинизм преследователей, однако, сработал. На «Белорусской» я перешел на кольцевую линию, по которой сделал полные два круга. Конечно, идиот или пьяный просидел бы в вагоне и больше. Парень в китайском пуховике, с которым не вязались ботинки «саламандра» и испанский шерстяной берет, спокойно вытерпел полтора маршрута, не прячась за «Московским комсомольцем», который читал. Он нагловато, с моей точки зрения, потащился следом и на переход, а потом, спустя один перегон по радиальной, на эскалатор станции «Маяковская».

Стряхнуть с хвоста «пуховика» удалось легко: в полусотне метров от выхода из метро я свернул под арку у аргентинского посольства, пробежал через дворик и нырнул в задрипанный подъезд с мастерской «Металлоремонт». Отдышался на втором этаже, погони не услышал и поднялся на чердак. Пробираясь по нему к выходу в соседний подъезд, я вынашивал план возмездия, но отбросил его, спустившись снова во двор и приметив, как наивный коллега покуривает, пока для меня якобы изготавливают дубликат ключа или что там я ещё заказал…

В сущности, следовало радоваться. Не успел приехать, а уже предлагают работу. Ну а кто и на какую сумму — скоро выяснится. Выходы на меня клиентуры, нуждающейся в моих услугах, случаются самые невероятные. Пусть действуют, так сказать, понастойчивее.

Представитель заказчика — того же или другого? — использовал для подачи сигнала и мой «Форд Эскорт», оставленный три недели назад на охраняемой стоянке в Оружейном переулке — на расстоянии одной троллейбусной остановки от нагловатого «пуховика».

Сугроб, наросший на машине, разметали над левым дворником, перед рулем, и засунули под стеклоочиститель приметную записку.

О том, какая у меня машина и где я её ставлю, уезжая из Москвы, обычно знал только Ефим Шлайн, да и то не всегда, как в данном случае. Я зарегистрировал «Форд» на чужое имя и ездил на нем, что называется, по доверенности. К тому же Шлайн не общался со мной записками. Сигналы оговаривались иные и на месяц вперед. Этот срок ещё не истек.

Странные творились вещи. Но высчитывать, сколько будет один плюс один, то есть «пуховик» из «Москвича» плюс записка на «Форде», значило бы получить в сумме кукиш. Не стоило торопиться.

— Ну как, все в порядке? — спросил я в прокуренной сторожевой будке мятую личность в армейском камуфляже.

— А вы кто?

— Хозяин вон той машины, «Форда», черный который…

Личность провела желтым ногтем по заляпанному пятнами списку.

— Заплачено… Езжайте… Техталон давайте, я взгляну перед выездом.

— А записка под щеткой зачем?

— Пошли посмотрим, — предложила личность.

— Иди один, дядя, — сказал я. — Принеси, пожалуйста… Не в службу, а в дружбу. Машину я все равно сегодня не возьму, а там вон как намело. Посмотри на мои ботинки… Разве долезу?

— Ладно уж…

Я придержал сторожа за рукав и вложил ему в ладонь заготовленный листок, сложенный наподобие того, что торчал под дворником.

— Возьмешь записку, взамен оставь эту.

Личность матерно выразила удивление и спросила:

— Шпионы, что ли?

Пока он ходил, я залез с ногами на табуретку и обозрел в окно пространство вокруг «Форда». Стоянка считалась дороговатой, она пустовала, машину я приткнул в сторонке от остальных, позаметней для сторожей, и рядом, возле «Форда», следы шин не просматривались. От обуви тоже. Судя по серому налету на сугробах, метели не случалось несколько дней, а мелкий снежок прошел, может, и вчера. Стало быть, записку подложили не позже чем два дня назад.

Обивая грязную слизь с сапог, какие одевают на подледную рыбалку, личность матерно охарактеризовала гнилую зиму, потом московского мэра и сообщила:

— Бумажка какая-то…

Я развернул:

«Дорогой товарищ, прошу прощения за доставленную неприятность. Выезжая, обтерся крылом о ваш задний бампер. Сторож говорит, что вы появитесь не скоро, а деньги для передачи вам я оставить не решился. Своруют. Да и не известно, сколько возьмут за ремонт. Готов, как говорится, нести ответственность по всей строгости. Позвоните по телефону… Сергей».

Даты Сергей не поставил.

— Пишет, что царапнул меня, — сказал я личности.

— Не было такого. Да я и сейчас заметил бы. Нет там ничего, точно говорю. Мы бы записали… И близко вроде бы никто не подъезжал.

— Действительно, — согласился я. — Видно, что рядом не парковались… У меня за три дня проплата остается, вернусь за машиной потом. Лады?

— Лады, — сказала личность.

— Можно от тебя позвонить? — спросил я. И положил десять рублей на стол.

Телефон Ефима ответил его голосом с автоответчика:

— Оставьте информацию после гудка…

Если бы Шлайн попросил оставить «сообщение», то было бы ясно: он в Москве. Слово «информация» означало, что Ефим в отъезде и, возможно, надолго.

Несложная арифметическая задача не поддавалась решению. Суммы двух слагаемых — зеленого «Москвича» с молодцом в пуховике и записки от кающегося без вины Сергея — не получалось. Две разные конторы?

После ночного полета меня, наверное, слегка тормозило, поэтому с некоторым опозданием я подумал: «пуховик» явно нарывался и, хотя остерегался проявить инициативу, общения, видимо, жаждал. В открытую липнул к маршрутке от Шереметьево и столбом обозначался у «Металлоремонта». Специально демонстрировал добрую волю к ненавязчивому знакомству, но при этом допускал, что я пойду на отрыв и посмотрю, как же «пуховик» отреагирует… А потом догадаюсь наконец подойти и попросить огонька дескать, спички в СИЗО отобрали. Мол, крутой, тебе больше всех тут надо? И вообще, в натуре, славянский шкаф продаешь?

Я вернулся к «Металлоремонту» минут через сорок.

Испытание расставанием «пуховик» выдержал.

Зеленоватый «Москвич» упирался капотом в ступеньки перед подъездом с мастерской. «Пуховик» и его водитель закусывали, вытягивая подбородки, чтобы крошки не сыпались на колени, над сиреневыми пакетами ресторана «Ампир». Итальянское заведение находилось поблизости, за бизнес-ланч в нем брали триста с лишним рублей. На вынос могли отпускать и дешевле, но все равно — неплохо, видно, зарабатывали ребята.

Не суди о машине, пока под капот не заглянул. Азбучное правило.

Кто оплачивал тренинг парочки в «Москвиче», гадать не приходилось. Уж, конечно, не казенная спецконтора, где к обувке «саламандра» и итальянской диете не приучают. И не пивом «Балтика» запивали они сандвичи, красиво оформленные салатными листами. Тянули из зеленоватых флаконов «Перье», французскую минералку по шестьдесят с чем-то рублей. Это в «Москвиче»-то с тверским номером!

Я похлопал ладонью по багажнику. «Пуховик» оглянулся и поднял кнопку блокировки задней двери. Я открыл её и сел в машину. Водитель передал свой пакет «пуховику» и, протянув вниз руку, наклонился, заставив меня автоматически сгруппироватся. Однако вместо ствола, полуобернувшись, он ткнул в меня третьим пакетом с надписью «Ампир».

— Спасибо, — сказал я. — Без снотворного?

— И так время потеряли, — ответил «пуховик». — Спрашивайте.

— Считайте, что спросил. Теперь вы…

— Человек по имени Ефим Шлайн вам известен?

— А я ему?

Сандвич оказался великолепным. Салат — свежим и нежным. Вместо «Перье» они купили мне бутылочку «кока-колы». В пакете нашлась и пара салфеток. От вкуснятины в теплой машине я размяк, захлюпал носом и высморкался в салфетку. Опускать окно и выбрасывать, однако, постеснялся. Воспитанно сунул в карман полупальто.

— Сходится, — сказал водитель.

Он разглядывал меня в зеркало заднего вида. Визуально идентифицировал, назовем это так, потрепанного, небритого с дороги дядьку, уважительно потребляющего свалившиеся на халяву харчи. Я же видел перед собой воротник дорогой плюшевой куртки, красноватую в морщинах шею и розовую лысину, обрамленную черными завитушками. Лысина слегка дернулась вперед — видимо, это был разрешающий кивок, и «пуховик» положил на сиденье возле меня конверт.

— Доедите на воздухе, — сказал он. — Свидание окончено.

Видимо, это был день переписки с друзьями. Одни жаждали оплатить ущерб, который не нанесли, а другие заботились о моем качественном питании и записочки доставляли лично.

Я подобрал конверт и сунул его в нагрудный карман полупальто.

Закрывая дверь «Москвича», я услышал слишком мощный для хилого класса машины стартерный прокрут мотора. Если бы было на чем, стоило проехаться за орлами…

Я не строил иллюзий относительно воспитанности и добрых сердец парочки. Еду приготовили предусмотрительно — из осторожности — и скормили мне, чтобы жевал за компанию и не казался чужаком, если бы кому вздумалось присмотреться к нашему контакту. Потому и «кока-колу», которая в четыре раза дешевле «Перье», выдали. Расчетливо, ничего не скажешь, хотя, со всей очевидностью, деньги по статье «оперативные расходы» имели покруче, чем у Шлайна, который пирожное с чашкой кофе в забегаловке считал загулом.

В мастерской «Металлоремонт», доедая сандвич в сторонке от приемного окошка, я вскрыл конверт. На куске серой туалетной бумаги синим фломастером было написано:

«Hotel «Kupa», Praha, Anezky Hodinove-Sprune, 842, tel. 791.03.23. Ztibor Bervida. Звонить только на месте».

Опознавательный разрыв в тексте Ефим Шлайн сделал, как и полагалось для первого письменного послания, между третьим и четвертым словом. Если придет второе письмо, прогалинка будет между четвертым и пятым. Условным загибом Ефим подвернул и левый нижний угол цидульки.

Ну, хорошо, в подлиннике сомневаться не приходилось. И что дальше?

Из двух составных ребуса — куска сортирного рулона и замызганного клочка, вытащенного из-под автомобильного дворника, — по-прежнему ничего вразумительного у меня не получалось.

Проверяясь и размышляя о превратностях судьбы, от японского кафе «Суши», устроенного в здании бывшего ресторана «София», я вернулся к Оружейному. Прикинулся читающим объявления у дверей риэлторской конторы «Домострой». Убедился, что клочок бумаги, которым я заменил записку под щеткой своего «Форда», стоявшего за оградой напротив конторы, цел и не тронут. Прогулялся, чтобы тщательнее осмотреться, по пустынной улице Фадеева. У памятника советскому классику, обставленному двумя конными коммандос и стайкой юных шпионов, я остановил такси и поехал в Крылатское.

После женитьбы Ефим жил красиво, в доме с подземным гаражом. Знакомый, турецкой сборки «Рено-19 Европа», конечно же, мытый и полированный, стоял на своем квадрате во влажном душном подвале. Передние колеса были вывернуты влево.

Ефим Шлайн срочно во мне нуждался. Может, и звал на помощь. Если бы колеса смотрели вправо, мне следовало бы ждать, когда Ефим объявится сам…

Куда же он звал меня? В Чехию? Ради одного звонка по телефону? Да на какие шишы я доберусь в эти Силезии и Померании…

А может, орлы, оставившие записочку на моем «Форде», как раз и собираются по поручению Шлайна оплатить билет в обе стороны и выдать изобильные командировочные?

Домой я отправился на метро.

Электронной картой, замаскированной под пластиковый квадратик с планом московского метрополитена, я наконец-то, около четырех часов пополудни, открыл сейфовую дверь родимого логова. Телефонный автоответчик оказался пустым, да и факсы, слава Богу, не приходили. Хотя я присоединил дорогостоящий блокировщик прослушивания и определения номера к своей станции связи с внешним миром, я все-таки проявлял несгибаемую осторожность. Мои адрес и телефоны не знал никто, опять-таки за исключением Шлайна. Сотруднице его аппарата, присматривавшей за Колюней в отсутствие Наташи, я звонил сам и сам же назначал свидания. Свои встречи по делам я проводил в офисе, который держал на Цветном бульваре во второй, проданной теперь квартире. Только её адрес и телефон имелись в конторе лицензирования частной детективной деятельности на улице академика Королева.

Говорят, каков удар, такова и защита. Блокировщик мой, я думаю, наверное все-таки стал уязвимым. Установка покупалась полтора года назад, а технический прогресс, как известно, стремителен. Поэтому отсутствие входящих в памяти установки вселяло бодрость. Личности, искавшие общения записочкой, крутились пока ещё на дальних подступах.

Выпарив из себя в ванной усталость двух последних суток, я завалился на диван смотреть на видеоплейере древний мюзикл «Пасхальный парад», пленку с которым Наташа сунула мне в портфель на Фунафути. Фильм снимали в 1948 году. Наташа отправила его со мной, потому что мюзикл мы смотрели в канун моего отъезда, как говорится, на память о последнем отпускном дне. И для моральной поддержки, поскольку распевы и чечетки Фрэда Астера копировал в пятидесятые годы мой покойный отец под лихой наигрыш харбинских балалаечников, изображавших на эстраде ресторана ханойской гостиницы «Метрополь» бразильский джаз-банд…

Когда поверх Джуди Гарленд и Фреда Астера, упивавшихся славой на Бродвее, пошли титры, я натыкал на сотовом номер Сергея. Хрипловатый молодой голос ответил на четвертый сигнал вызова:

— Добрый день, вас внимательно слушает Курпатов…

— Насчет «Форда», — сказал я.

— Вы можете представиться?

Кажется, я дозвонился до консерватории. В трубке слышались гаммы, которые пробегали на клавишах, настройка виолончели. Причем гулко, словно телефон стоял в углу пустующего концертного зала.

— Насчет «Форда», который поцарапал Сергей, — повторил я.

Перекрывая раздавшееся рядом с ним верещание, похожее на полоскание горла, молодец вдруг оживился:

— Сергей поцарапал «Форд»? Зачем человеку царапать машины? Вы ошиблись номером, здесь не театр абсурда, даже если вы Ионеско. Ваши пьесы нам и на хер не нужны…

Он рассмеялся, а в зале, настроившись, заиграли танго «Кумпарсита». Может, и не на виолончели, а на альте.

— Ладно, мсье Курпатов, — ответил я. — Если Сергей разыщется, попросите позвонить на автостоянку в Оружейном и сказать сторожу, когда встреча… Я свяжусь со сторожем завтра утром, до десяти…

— Дуэль затеваете, козлы? Хотите меряться херами и пряниками? поинтересовался Курпатов. — Из-за исцарапанного «Форда»? Или сцепитесь на этих… как их… карданах? Пошел ты знаешь куда со своим Сергеем…

И отключился первым.

Наверное, сильно любил этого Сергея. И по складу характера постмодернист, куртуазный маньерист и атлантист, в этом духе, подумал я. Если и Сергей таков, придется, наверное, разговаривать на темы поколенческой сенсорной депривации… И ведь он ко мне лезет, не я — к нему…

В свете состоявшейся беседы записка насчет платежа за урон, который «Форд» не потерпел, представлялась глупой шуткой. Дурацкая таинственность. А Боб Шпиган учил, что наихудший поворот судьбы-злодейки — зацепиться случайно за дурака, про которого неизвестно, что он — дурак.

Погружаясь в дрему, я успел подумать, что парочка в «Москвиче» определенно иностранного разлива: точечная техника подхода, московские молодцы сандвич с кока-колой, тем более для маскировки, не купили бы, обычно им плевать на минутных партнеров… Ах, чертов Ефим, и куда его занесло?

22 мая 1942 года в столовой своей ставки в Ростенбурге, на территории Восточной Пруссии, фюрер изволил охарактеризовать социальный состав мирового разведывательного сообщества. Стенографистка донесла определение до потомков:

«Индивиды, занимающиеся шпионажем, вербуются либо в кругах, претендующих на то, чтобы называться приличными, либо в пролетарской среде. Выходцы из среднего класса достаточно серьезны, чтобы не увлекаться подобными вещами. И поэтому для искоренения шпионажа самым подходящим является единственный способ: убедить склонных к такой деятельности в абсолютной невозможности сносить голову на плечах…»

С тех пор в Берлине изобличенных охотников до чужих секретов, если они мужского пола, вешали, а если женского — совали под стамеску гильотины.

Спустя два десятилетия преподаватели Алексеевских информационных курсов имени профессора А. В. Карташева под Брюсселем, включая трех или четырех, все же сносивших головы на плечах, создали частный кружок, названный Козьма-Прутковскими посиделками. Выходцы из кругов, претендующих на то, чтобы называться приличными, включали студийный магнитофон «Хитачи» и с высот накопленного опыта изощрялись в комментариях к высказываниям великих по поводу их профессии, в том числе и к откровениям основателя Третьего рейха. Обширные, как сибирские блины, четыре бобины по 1800 футов пленки старинной марки «Американский орел» составили аудиоархив самого невероятного, на мой взгляд, учебного пособия в мире. Оно называлось «Шпион по найму как индивидуальный предприниматель. Практическое и теоретическое пособие для желающих свернуть шею».

Бобины позже переписали на кассеты и компакт-диски, комплект которых в сафьяновой коробке вручался выпускникам курсов как сувенир. Что-то ведь полагалось вручать, раз официальные или неофициальные бумаги о пройденных науках и сданных экзаменах не выдавались. Да, полагаю, многие и не взяли бы такую бумагу. Я бы, например, не взял. И без неё свидетельств и свидетелей судьбоносного выбора профессии, о которой предпочтительно помалкивать, набиралось достаточно. В том числе наставников и однокашников, которых, согласно обретенному образованию, полагалось бы сразу уложить из пулемета, взорвать тротилом или облучить из обработанных радиацией тарелок за прощальным ужином… Всем нам, как будущим наемникам, предстояло вступать в схватки. И именно друг с другом.

Под аудиозапись бессмертного творения хорошо засыпалось после ванны и пары банок «Будвайзера», хотя, принимая во внимание наступившую бедность, следовало пробавляться «Клинским» бутылочным.

На Фунафути я сбил внутренние часы и пробудился в четыре утра по Москве. Магнитофон ещё крутился, шла цитата о «кругах, претендующих на то, чтобы называться приличными». Воспоминания, что называется, мятежной молодости… Хотя, конечно, я отнес бы себя к выходцам из пролетарской среды.

Ничего себе, подумал я, с добрым утром! И все-таки порадовался. Никаких снов из серийного набора гнусностей далекого солдатского прошлого не привиделось…

За окном двенадцатого этажа в кромешной тьме летали парные светляки. Машины и ночью ползали по узкому шоссе, над которым давным-давно не зажигались установленные фонари… До рассвета оставалось часа четыре.

Наташа говорила, что есть люди зимы, люди начала лета, люди конца осени… Сезонный масштаб представлялся все же слишком роскошным. Даже не неделя, один день жизни — немыслимо затянувшееся блаженство.

Блаженство на предстоящий день следовало бы спланировать. А планировать не хотелось.

Предстояла грязная, самая грязная, какая случается в моем ремесле, работа: откапывать, насколько я понимал, своего оператора, то есть Ефима Шлайна, из-под груды помоев, где он определенно оказался в результате настырных покушений на финансовые и иные секреты сильных мира сего, которые совершил вследствие собственной необузданной энергии, а также путаных интриг внутри родной конторы. Обычный набор.

Ефим попадал, как правило, меж двух или трех огней. И если он дошел до записок через неизвестных личностей, питающихся по-итальянски, значит пытается задействовать последний резерв, оставшийся под рукой, то есть меня, Бэзила Шемякина, предающегося шпионажу частным образом.

А что мне известно о помойке, в которую Шлайн приглашает к нему залезть?

Телефон и адрес пражской гостиницы или ночлежки, где я смогу потянуть через некоего… дал же Господь имячко… Цтибора или как там его… непонятную нитку. Без денег и без оружия. Вот и все, что известно.

Риск усугублялся и другим обстоятельством.

От парочки в мощной машине, косившей под «Москвич», и качества их харчей прямо-таки несло политикой. А от политики я держался подальше. Хотя, если говорить начистоту, на сто процентов такое не удается. Политика, по мне, заваривается там, где отсутствует доверие, и не обязательно в правительстве или парламенте. В науке, на продуктовом рынке, в армии, на танцульках в дискотеке, в баре — всюду, включая семью тоже.

Шпион, в том числе и по найму, имеет дело с теми, кто желает тайно заполучить секретную информацию или, напротив, тайно её подальше упрятать. То есть заведомо с интриганами или негодяями, а они-то и есть политики — от Бога ли, от дьявола, никто не знает. Ни тем, ни другим шпион, конечно, не доверяет, как и они ему, по определению. В делах, где замешана политика, о десяти библейских заповедях не вспоминают. Руководствуются только одиннадцатой, кем-то вымаранной из Ветхого Завета: «Не попадись!»

В разведке политика означает, что опасность исходит не только от окружающей враждебной среды, но и от собственного начальства или заказчика. Каким бы осторожным и предусмотрительным агент ни был, у него практически нет защиты, если далеко-далеко и в неизвестный момент начальство или работодатель затевает политическую интригу. Сделает, скажем, ставку на твой проигрыш — в качестве завуалированной взятки или встречной услуги.

Бонзы от силовых структур, в особенности те, кто получил или захватил свои посты в результате политических расчетов, преисполнены чувством собственной значимости. Это самая страшная опасность для профессионала. При этом бонзы становятся чванливее балерин и теноров. Стоит «некоему в штатском», предположительно с генеральской звездой на плечах под подкладкой пиджака, появиться в тусовке, и… — ничего, конечно, не меняется, но меняются все… «Он» упивается самоиндуктирующимся полем настороженности, удивления, почтения и других чувств и ощущений, в основном — гнусных, конечно… Возникает сговор многозначительности. Остальные потом говорят: «Знаете, с кем я общался?»

Ореол рискового человека — словно нимб вокруг владельца всех тайн и властелина секретного ведомства. Но этот человек, если и рискует, то лишь собственными кадрами. Людьми разведки платят, ими сдают сдачи, обменивают, как одну валюту на другую, в зависимости от страны пребывания.

Случается и хуже. Многие агенты, даже очень многие, провалились потому, что их подвела неосторожность начальства или работодателя, замешанная на мести, зависти, разочаровании, личной неприязни. Скажем, начальству или работодателю могут не нравиться новации в методах работы агента, которые откроют ему карьеру в Центре. Или высокие заработки… Или красивая жена… Агент работает «слишком хорошо» или «слишком плохо» такое мнение особенно опасно, здесь административный яд впрыскивается добавлением наречия «слишком». Неосторожно произнесенное вслух, это мнение становится объективным, а агент — покойником заранее. «Слишком хорошо» несомненно двойник. «Слишком плохо» — трус или пентюх. В обоих случаях приговор: делу опасен, подлежит отзыву. Как именно — неважно. Допустимо и в направлении царства Божия.

Разведка не индивидуальное предприятие, что бы ни утверждали алексеевские профессора. Шпион работает для других, его хозяин — контора, в свою очередь существующая в сложной системе подобных, вынужденных время от времени выполнять общую задачу. А если они действуют вместе, то неминуемо вырождаются в подобие африканских племен, грызущихся за делянки, где прорастают информационные гнилушки. Сотрудничество, как расслабляющий фактор, опаснее вражды. Зазевайся или повернись спиной — союзник оберет твою корзинку, чем и порадует собственное начальство. Знай, мол, наших!

Помимо всего прочего, агент, даже по найму, — жалкий служащий. Как клерк в домоуправлении. Он так же прикидывает: насколько довольны начальники? Только у агента возможности объективной оценки собственного положения минимальны. Контакты преднамеренно ограничены, сведения от оператора, который задает, а не отвечает на вопросы, ничтожны, и умозаключения на такой основе приводят к паранойе. Страх оказаться преданным нарастает. Агент понимает, что его профессиональное существование и жизнь всецело зависят от того, насколько он обеспечивает потребности или, по крайней мере, не вызывает неудовольствия нанимателя. Нанимателя, занятого политикой…

Видимо, в политику Ефим Шлайн и вляпался.

Сварив кофе, я вспомнил его дурацкую привычку заливать растворимый «Нескафе» горячей водой прямиком из кухонного крана…

Господи, ну что на свете может быть сволочней дружбы!

Кажется, у меня ещё оставались идеалы.

Материализовать припадок благородства я решил после восьми часов, когда допускал частичное прояснение обстоятельств битвы. И снова придавил пару часов, в тишине и дома. Кофе или чай не мешают мне спать. В особенности, в свежей пижаме. В тишине и дома. В этом отношении я автомат.

В десять ноль пять утра сторож автостоянки в Оружейном переулке сообщил по телефону, что никто не звонил и свиданий мне, стало быть, не назначал. На вопрос, нет ли записки под дворником «Форда», ответил, что ничего не видит. На просьбу присмотреться повнимательней сказал, что не слепой и, слава Богу, х… от фиги ещё отличает. На том и расстались.

Выходило, что моя бумажка из-под щетки исчезла. По логике вещей, поскольку матерщинник Курпатов про мою просьбу, мягко говоря, забыл, бумажку забрал Сергей, претендующий на возмещение не нанесенного мне ущерба. Этим он дал знать, что ждет моего звонка по-прежнему.

Я переключился на мобильный. Трубку сняли на шестой или седьмой сигнал. Мрачноватый голос сообщил:

— Никого нет, перезвоните после двенадцати…

В консерватории царила тишина.

— Мне Курпатова, — сказал я.

— Он заступает послезавтра.

— Тогда Сергея.

— Слушаю… Что нужно?

— «Форд» слегка починить.

Ответ последовал без паузы:

— Сегодня в восемнадцать. Астраханский переулок. В середине есть автостоянка, за воротами налево до упора. Каменное строение с двумя въездами на подъемники. Вас встретят.

— Кто и от кого?

— Я же сказал: вас встретят.

Это приглашал заказчик. Ну, а поскольку встреча заранее намечалась в ремонтной мастерской, «Форд» и стал удобным поводом…

Я включил компьютер и по коду, полученному от Шлайна, выудил из справочной базы спецслужб название учреждения, где стоял телефон, по которому говорил Сергей. Оказалось: частное охранное предприятие «Черный дракон», на Малой Дмитровке. Решение напрашивалось: пообедаю на той же улице в подвальном ресторане «Трам» с механическим пианино, бочковым пивом в баре и настенным монитором в столовой зале, на котором показывают фильмы тридцатых годов. Вкусно поем и присмотрюсь к заведению напротив.

Напротив оказалось длинная продолговатая проплешина из-под снятой вывески «Казино Чехов» на старинном здании, вдоль которого лед с тротуара не скалывали недели две. Двери игрального вертепа, спустившего флаг, никто не тронул и после двенадцати дня — я наблюдал за ними в течение полутора часов. Матерщинник Курпатов и мрачноватый Сергей проникали на работу потайными задворками.

Промерзнув, я зашел в «Трам», с удовольствием пропустил кружку «Балтики», съел бараньи ребрышки, называвшиеся в меню «пулеметной лентой», и выпил сто пятьдесят граммов «смирновской». Отчего бы и не насладиться яствами, если предстояла работа, цену которой заказчик, конечно, знает и частично оплатит вперед?

Никакой связи между посланием насчет Праги, пришедшим от Шлайна, и запиской, оставленной под дворником «Форда», конечно, не существовало. Ефиму придется выпутываться в одиночку и без меня. Закончу работу, которая просится в руки, и уже тогда подумаю о чужих заботах…

Давно известно: любые решения после восьми вечера наутро представляются чепухой. Такими и казались теперь вчерашние души прекрасные порывы. Скакать сломя голову, да ещё за собственный счет, в Прагу на предмет звонка этому… Тыбурцию или как там его, чтобы встревать в делишки Ефима Шлайна? Лучшего друга и отца родного, поильца и кормильца, который и пальцем не шевельнет, случись от меня призыв о помощи, не обещающей прямой пользы для его конторы?

На полиэкране показывали «Огни большого города» Чарли Чаплина. Отоспавшийся, свеженький, вкусно накормленный, слегка выпивший, я преисполнялся уверенностью в себе самом. И, поскольку предстоящее свидание назначали не в конторе или каком другом безопасном помещении, я был к тому же, как говорится, вооружен и очень опасен. Пуленепробиваемая «бельевая» кольчужка серии «Второй шанс» американской фирмы Дюпон под свитером, новехонькие, пристрелянные «Беретта 92F» с обоймой на пятнадцать патронов и полуавтоматический, простой, как кирпич, девятнадцатизарядный «Глок» под твидовым пиджаком обоснованно подкрепляли бодрые ощущения.

Чтобы выпарить эйфорию, я прошелся по морозцу до Садового кольца. В длинном пустынном переходе под ним понаблюдал за молодцами на роликовых досках, с грохотом прыгавшими через коллекторные решетки. Поднявшись наверх, забрал со стоянки в Оружейном свою машину. Бумажный клочок под щеткой действительно отсутствовал.

Время до контакта в Астраханском переулке я скоротал вторым наездом в Крылатское к дому Шлайна. «Рено-19 Европа» по-прежнему стояла на подвальной парковке. С ребятами, обслуживавшими въезд и выезд, я договорился о мойке «Форда». Через полчаса автомобиль сверкал, как в автосалоне. Нигде ни царапины. Взвесив условия предстоящей встречи, я решил оставить «Форд» возле шлайновского «Рено» до утра. Полторы сотни рублей сняли вопросы охранников.

Если следовать правилам обеспечения безопасности, то рекогносцировку в Астраханском переулке полагалось бы проводить моему напарнику или агенту поддержки. Однако от такой роскоши я в России отказался. Выкормыши частных охранных школ, где верховодили менты и спортсмены, обходились дорого. Не по деньгам — по моральной непредсказуемости и капризам плохих профессионалов, которые лишили себя всякого другого, кроме охранного, образования и в церковь заходили в рассуждении коррумпировать своего святого дорогой свечой ради легкого заработка. На поставленную задачу они откликаются перечнем обстоятельств, делающих её выполнение невозможным, а на любую, даже техническию операцию отравляются с хмурым видом, поскольку, дескать, платят мало, а требуют невозможного. Общего языка у меня с ними не находилось. Из-за того, что я, как говорил Ефим, «покрыт европейской соплей»…

Из окна шестого этажа в подъезде семиэтажного дома, куда я проник следом за бабулей с полиэтиленовым пакетом, контактная обстановка открывалась, словно на ладони. Автомобильная стоянка с будкой, ворота на распашку. Слева, на расстоянии пятидесяти шагов, — кирпичный сарай в окружении мусорных контейнеров. Из пазов в железных воротах сарая тянулись струи пара. Внутри, видимо, обогревались «электропушками» — трубами с раскаленными спиралями, сквозь которые вентиляторы гонят воздух. Удовольствие в пересчете на киловатты дорогое. Так что точка определенно оплачивалась из казны. Энергия подавалась ворованная. А значит, шла под «красную» крышу, другими словами — ментовскую. В принципе, это ничего не значило, конечно. Но как деталь царапалось… Если люди имеют мощную поддержку, зачем им я?

Стемнело в пять с небольшим. Включенный прожектор освещал только ворота. Над стоянкой и дальше, у кирпичного сарая, машины и мусорные контейнеры едва проглядывались — и то лишь потому, что до них слабенько доставали фонари с Астраханского переулка. Потом помигали и загорелись лампы дневного света над забором из армоцементных плит с растянутой поверху колючей проволокой, в который упиралась стоянка. Неоновая фиолетовая надпись «Ниссан, Тойота, Мицубиси» обозначила за забором кромку двухэтажного здания с японским флагом, который, наверное, полагалось бы приспустить после заката солнца. Охрана, что ли, ленилась…

Ворота я миновал в шесть ноль пять.

Они появились сзади. Я услышал, как хлопнула дверь сторожевой будки. Парочка дробила шаги — широкие у одного, мелковатые, семенящие у другого. На всякий случай я притулился к строю автомобилей. Выход в спину сразу же испортил настроение. За несколько машин до сарая я резко свернул к темному «Опелю», пригнулся, слившись с его силуэтом, будто к дверному замку, и оглянулся через плечо.

Картинка того стоила.

В приталенном длинном пальто, в широкополой шляпе, в лакированных ковбойских сапожках под коротковатыми брючками навыпуск и, кто бы поверил, с мужским зонтиком (в январе!) вышагивал персонаж из фильма про Зорро, только женского пола. На полшага сзади шествовал, осуществляя прикрытие, молодой человек в просторном пальто с непокрытой головой. В левой руке он держал мужской ридикюль гармошкой, а в правой, слегка на отлете, как киношный ковбой, — пистолет, правда, стволом вниз. Шел он не совсем уверенно, скользили ботинки.

Как говорил иногда Колюня, хоть стой, хоть падай.

Лица разглядеть не удавалось.

— Вы насчет «Форда»? — спросил я из-за «Опеля».

— Насчет, — сказала персонаж. Маску вполне заменяла тень от полей шляпы.

— Не бойтесь, — глумливо посоветовал молодец, пошевелив рукой с пистолетом. — Это херня, прикид, пушка-игрушка… Не херы и не пряники. Не дрейфь, рванина, смерть одна, как сказал гигант абсурда товарищ Ионеску-Чаушеску…

И хохотнул.

Я уже слышал такие звуки.

— Здравствуйте, месье Курбатов, — поприветствовал его я. — А где Сергей?

— Я за него, — ответила Зорро и сказала Курбатову: — Иди в мастерскую. Я позову…

Нет, не с заказом они пришли. Какая-то другая работка.

Дама терпеливо дождалась, пока Курбатов в раскачку вальяжно подойдет к сараю, достучится сквозь гул электропушек в железные створки, за которыми оказались резиновые занавеси, и исчезнет за ними. Одна створка осталась открытой.

Зорро приблизилась и уперлась острием зонта в мой живот. Держала на расстоянии, чтобы я не разглядел её обезьяньей мордочки, перекошенной чувством превосходства? Губы заменяли две полоски. И никакой косметики при всей вычурности опереточного костюма.

— Вы знаете где находится Махачкала? — спросила она.

— В Турции? — ответил я психопатке вопросом.

— Вы что же, газет не читаете?

— Нет, уже давно, — сказал я.

— Там рядом война, знаете ли. В Чечне, где Россию защищают. Каждый день по ящику показывают.

— Я не смотрю ящик, — сказал я и опять не солгал.

— Странно, — прокомментировала Зорро. — Это ваш «Форд» стоит в Оружейном переулке?

— Стоял.

— Что значит — стоял?

— Угнали сегодня. Прямо со стоянки… Затеяли игру с бумажками насчет царапины, а потом угнали. Я думал, вы откатные потребуете и машину вернете… А так не явился бы. Курбатов матерится по телефону, а вы, оказывается, никакой не Сергей, а мадам Зорро. Говорите, что от меня нужно, да и разойдемся…

— Если захочу, вы долго со мной не разойдетесь… Вам известен человек, который выглядит…

— Нет, не известен, — сказал я. — Что вы хотите, деточка, на самом деле?

Ее передернуло от обращения.

Я взялся за кончик трости и перенес его на капот «Опеля».

Выходка показалась даме непереносимой. Ее передернуло ещё сильнее. Видимо, она считалась в своей конторе большим начальником.

— Чтобы вы прокатились в Махачкалу, — сказала многозначительно мадам Зорро, — прогулялись по Кавказу, подышали горным воздухом в компании с одним человеком. Он в очках, с бородой, невысокого роста, с длинными руками… Суетливый, знаете ли, такой… Любит носить картуз «под Жириновского». Ваш работодатель. Верно?

Господи, подумал я, ощущая, как впервые за много лет работы со Шлайном предчувствие непоправимой беды парализует волю. И, чтобы оттянуть время, сказал:

— Он голосует тоже за жириновцев, не знаете?

Ефима Шлайна предали, вот что значил её вопрос.

А предать могли только в конторе, ибо в этом мире Шлайн и Шемякин не существовали и не могли существовать вместе во времени и пространстве и не имели то служебного и профессионального права. Знать обо мне в связи со Шлайном полагалось лишь его начальству и строго под кодовым обозначением, неизвестным даже мне самому. При этом начальство не имело на меня никаких выходов и зацепок, кроме, видимо, единственной. Моего «Форда». Безалаберный Ефим, я замечал, зевал контрольные «хвосты» контрразведчиков. Одним таким хвостом на контакте с Ефимом, скорее всего, и огладили мою машину. А как иначе? Выходили-то на нее, не на меня.

Способность соображать возвращалась.

— Вы эф-эс-бэ? — спросил я.

Ну, хорошо, я прикончу мадам Зорро и матерщинника Курбатова, увидевших меня, и — что дальше? Служебное расследование в отношении Шлайна, открытие уголовного преследования в отношении Шемякина… Вот бы эту парочку унесло ветром!

— Слава всем святым и нищим, — сказала мадам Зорро. — Дошло…

До меня, успокоившегося, теперь быстро доходило следом и кое-что еще: они не уверены, что я — это я, и берут разговорами, как говорят по фене, на понт. «Форд» замазан доверенностью. Его владелец — не я. Записку под дворником клочком бумаги подменил тоже не я, ума хватило на осторожность… Мелковатую, но она их тоже путала. Их — кого? Не эф-эс-бэ, конечно, уж больно жлобоваты и опереточны.

Мадам Зорро, пусть и начальник, в данный момент лишь птичка, под перышками которой — микрофон. Некто поважнее её и Курпатова, то ли постоянно пьяного, то ли дурака от рождения, слушает в данный момент и вникает в мои слова, внимательно рассматривает и уже взвешивает решение что со мной делать?

Арифметическая задачка решалась.

Парочка в «Москвиче» и парочка мадам Зорро плюс Курпатов появились по одному делу. Первая хотя и знала, где перехватывать Шемякина и как он выглядит, шла на сближение и держалась, я бы сказал, дипломатично. Вторая действует наобум, выламывается, лезет нахрапом, пугает пистолетом и городит про Махачкалу и Кавказ, имея в качестве зацепки дурацкий трюк с несуществующей вмятиной на «Форде». То есть, выстраивает ко мне ход, отдающий провинциальным дилетанством… Неужели все-таки московское управление эф-эс-бэ? Столица ведь тоже субъект федерации, провинция, как и другие…

В сумме выходило следующее.

Ефим Шлайн запиской, полученной в «Москвиче», предписывал скакать в Прагу. Специально ведь указал: тамошнему Тыбурцию звонить на месте…

Почему нужно скакать, и пришли объяснять эти представители охранного «бомонда», оставившие записочку на «Форде», — мадам Зорро и мсье Курпатов. А я наивно приволокся к ним по присущей мне алчности. Торопился заработать, клюнув на дешевку и наплевав на записку Ефима ценой в мою, а может быть, и его жизнь.

Вычисляя это, я продолжал валять Ваньку, будто не нагляделся раньше вволю с шестого этажа на просторную, насквозь просматриваемую сверху площадку, посредине которой меня тормозила мадам Зорро. Я явно испытывал судьбу под прицелом человека, возможно и по имени Сергей, который слушал в наушнике мой лепет и теперь решал: стрелять или нет?

Меня выставляли на убой, потому что, вне сомнения, я остался, по неизвестной мне причине, последней, политической надеждой Ефима Шлайна.

Я за кончик потащил на себя зонт, пропустил его под мышкой, и женщина Зорро, дернувшись за ручкой, упала, как говорится, в мои объятия. Приподняв мартышку, чтобы прикрыть ею свою голову от семиэтажки, я прислонился спиной к «Опелю». И вовремя.

Выламываясь под крутого, Курпатов выскочил из сарая и открыл огонь по-македонски, с двух рук, истребив несколько фар и ветровых стекол. Бил не прицельно. Осколки разлетелись во все стороны… Подошвы у него скользили, он не рассчитал, что, выпустив из-под резиновой занавески теплый воздух, окажется на морозце в клубах пара, к тому же не адаптировавшись к темноте после освещенного сарая. Приказ вмешаться ему отправил по связи просто дурак.

Идиота Курпатова я успокил из «Глока», тремя выстрелами срезав полчерепа.

Жуткая боль обожгла щеку. Мартышка рвала её зубами до кости и пальцами одной руки, выскользнувшей из захвата, подбиралась, сминая мой нос, к глазным яблокам. Я уже упирался «Глоком» в крестец женщины Зорро, когда её гладко причесанная головка, с которой свалилась шляпа, лопнула, будто передутый воздушный шарик. Красно-серого цвета. Во всяком случае, такого цвета оказались ошметки её мозга на боковом стекле «Опеля». Машинально, уже распластавшись на грязном льду между трупом и автомобилем, я стер с подбородка нечто липучее, отдававшее цинковым запахом. Наверное, все те же ошметки.

Дурак прикончил и мадам Зорро. Вместо меня. Вот уж, действительно, театр абсурда…

Боб Шпиган, незабвенный мэтр, любил Ионеско. И выставил на конкурсе постеров для буфетной Алексеевских курсов изречение классика драматургии, гласившее, что люди любят убийц, а жертвам сочувствуют только из признательности за предоставленную возможность их грохнуть…

Жизнь учила понимать творчество великого румына. Дурак со снайперкой располагал меня к себе все больше. Я жаждал воздать ему почести.

Просунувшись между машинами к проезду, я присел на корточки, чтобы определиться с путями отхода, и увидел, как по автомобильным крышам и бортам побежали отражения проблесковых сполохов милицейской мигалки. На стоянку въезжал зеленый УАЗ, высвечиваемый прожектором над воротами. Я услышал хлопки дверей и срывающийся торопливый голос, которым говорил старший наряда, прижимая рот к черному полену рации:

— Где? Вторая линия, темный «Опель»? Что? Да, возьмем… Да, возьмем. Сделаем!

Убивать, значит, не собирались. Хотели, скажем так, провести переговоры. И повесить на меня убийство. После чего, пока суд да дело пока российские суд и дело, — тормознуть на год-полтора в СИЗО… Если бы расчеты снайпера не были именно таковы, он не ухлопал бы женщину Зорро. Он стрелял именно в Зорро, попал в неё преднамеренно, а не случайно, не потому, что я ею прикрывался…

Однако лучше порасспросить об этом самого снайпера, когда я до него доберусь. А я решил добраться. Иначе охота на меня затянется навечно.

По моим прикидкам, снайпер на семиэтажке сейчас, отложив винтовку, приникал к биноклю ночного видения — прочесывал темные углы стоянки. Затем по рации выведет опергруппу на захват, обозначив подходы с нескольких сторон. Третий, мол, искомый, ещё живой, с полными штанишками ждет встречи там-то и там-то.

Власти, если это власти, сами вынуждали меня нарушить суверенитет Японии, в общем ничего плохого моей персоне не сделавшей.

Я перекатился через следующий проезд в тень джипа «Чероки», прополз, обдирая пуговицы у пальто, за мусорный контейнер. Выждал и повторил маневр в сторону осевшей на спущенных шинах «Волги».

О, Господи! Оказывается, я волок за собой зонтик Зорро. Но отшвыривать передумал. Он мог сгодиться в ближайшем будущем.

На освещенной, обмотанной поверху колючкой стене, от которой меня отделяла теперь только «Вольво», я попадал в зону видимости минуты на полторы. В таких случаях устраивается дымовая завеса. Материала на неё хватало.

Я насадил на безотказный, как кирпич, «Глок» глушилку и одним выстрелом запалил бензобак «Вольво». На высоте полутора метров пламя превращалось в вонючий густой дым, застилавший стоянку.

Я прыгнул на забор с трухлявой крыши автобусика «ЛАЗ». А когда, поднырнув под колючую проволоку, упал на японскую территорию, то уже истекал кровью в полном смысле этого выражения. Она лилась из щеки, прокушенной мартышкой, и правой щиколотки, ободранной рваной жестью, провалившейся под толчковой ногой.

— Как вы посмели сюда перелезть? — спросил пожилой господин в хорошей дубленке и шапочке типа жокейской, наставляя мне в плечо луч хромированного фонарика. Я бы светил в лицо, ослепляя. — Что вам угодно?

— Не политического убежища, — сказал я. — Спасаюсь от пожара. Разве не ясно? У меня машина взорвалась… Отогревал зажигалкой замок на бензобаке. Зажало пламенем у стены. Сгореть прикажете? Я и перепрыгнул. Сейчас уйду. Придержите собаку, я не вор…

Слюнявый ротвеллер возле мужичка поскуливал от вожделения.

— Вы ранены? — спросил японский пограничник.

— Если найдется аптечка, буду благодарен за гуманное отношение.

— А что у вас в руках?

— Это не ружье…

Я приподнял кончик зонта и снова уткнул его в грунт. Он, оказывается, ощутимо оттягивал руку. Пограничник бдел, может, и справедливо.

— Зонтик? Странно… Зонтик… Вы отогревали замок на бензобаке с зонтиком?

За стеной дробно рвануло три или четыре раза. Над забором взвилось пламя. Несколько горящих ошметок перенесло к нам. Псина сделала пируэт на задних лапах под искрами.

— Побегу звонить пожарным, — сказал мужичок.

— Собачку не забудьте, пожалуйста, — напомнил я.

— Идти можете?

Снег вокруг правой ноги становился темным. Я оперся на зонт.

— Могу. Дадите аптечку?

— Шевелитесь, побыстрее же… Она у меня в ящичке, в вестибюле.

Взрывы пошли пунктиром. На колючую проволоку занесло тлеющее одеяло. Или что-то в этом роде.

Пограничник названивал пожарным, затем японскому начальнику на квартиру, русскому начальнику, ещё кому-то и совершенно забыл про меня. Пес, фыркая, радуясь событию, толкался и кусал мой ботинок, который я снял, готовясь к перевязке.

Под канонаду из-за забора и вой пожарных машин я продезинфицировал раны на щеке и лодыжке, наложил повязки и ушел из Японии, лишившись экстерриториальности, в Грохольский переулок.

Ротвеллер стоял в калитке и вилял обрубком.

Остатки снадобий, бинтов и пластырей я засунул в карман пальто. Могли пригодиться. Пакет первой помощи, выданный пограничником, повторял стандартный, полагавшийся в Легионе перед боем. А мне, я очень надеялся, нечто подобное предстояло минут через десять-пятнадцать.

Я почти не хромал — благодаря зонту, который по мере моего продвижения к семиэтажке в Астраханском переулке становился ещё и паролем.