Гонец

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Прошло два года с тех пор, как Кенже оставил свой аул где-то в песках близ мутной и многоводной реки Аккуйгаш. Два года назад отец послал его как гонца к батыру Малайсары. Вместе с ним был и друг отца — Сеит. Славный Сеит, пусть земля на его ложе будет мягка как пух. Это он отводил смертельные удары джунгар в самой первой и самой страшной для Кенжебатыра битве. Именно тогда, после той битвы, Малайсары назвал Кенже «батыром», а потом так и пошло — Кенжебатыр.

Младший сын старого Маная оказался удачливым, он остался среди последней сотни жигитов Малайсары, сохранивших жизнь, хотя после битвы в ущелье за Алтынэмелем джунгары не отставали от отряда казахов, не давая передышки, то и дело загоняя в западни. Почти месяц им приходилось скрываться в горах. Они дошли до вершины Актау, что высится над глухим ущельем Текели, переправились через горные реки, а потом, после отчаянной драки с отрядами джунгар в песках у горы Матай, прорвались к Чингизским горам; вели неравный бой на берегах реки Шаган и, воспользовавшись ночной темнотой, оставив вконец исхудавших и обессиленных коней, несколько суток укрывались в пещере Святого Коныра; с помощью жигитов из племени тобыкты, бежавших в эти края с берегов Зайсана под предводительством своего вождя — бия Кенгирбая, им удалось отбить табун коней у джунгарских воинов-табунщиков и умчаться в степь Сарыарки, слиться с сарбазами батыра Санырака из рода тас-журек…

Санырак собирал одиноких мстителей, чтобы сполна рассчитаться с джунгарами за свои сожженные аулы, за угнанных в неволю сестер и братьев…

Кенжебатыру не удалось найти своего отца, свой аул, скитающийся где-то в степях вокруг Алтынколя.

Малайсары уже не мог, как прежде, вести жигитов в бой. Копье врага ранило его в левую ногу, вражья сабля рассекла мышцы правой руки. Раны долго не заживали, и потому он сам привел своих людей к Саныракбатыру. Санырак встретил его как друга и брата, как прославленного воина.

Шатры и юрты сарбазов Санырака были укрыты в небольшом, обильном водой и травой урочище, окаймленном мелкими сопками и лежавшем вдали от людных троп и дорог. Время от времени самые нетерпеливые жигиты, составив сотню, с согласия Санырака под покровом ночи углублялись в степь на сотни верст, совершали неожиданные налеты на стоянки и обозы джунгар, освобождали пленных, вселяя тревогу и страх в сердца джунгарских тысячников. Чаще других такие сотни возглавлял молодой Кенжебатыр. Санырак и Малайсары трижды вместе выводили своих жигитов на бой с отдельными туменами джунгар, разбойничавшими в степи, и трижды джунгары, оставив на поле сотни своих наемников, бежали в ставку своего владыки — принца Шона-Доба[47] — брата Галдана Церена и второго сына Цевена Рабдана.

С каждым днем увеличивались ряды сарбазов. Жигиты приводили с собой все новых и новых людей. Иные приходили в одиночку, другие — группами. У каждого десятка был свой вожак, обычно лихой и смелый жигит, жаждавший мести за несчастья, принесенные захватчиками ему и его роду. Иногда приходившие пригоняли отличных скакунов, отбитых у врага, а то и пленных — в основном маньчжур, китайцев, и иногда уйгур. Но в последние месяцы больше всего среди пленников было западных монголов и восточных ойротов.

Молва о том, что три батыра, сыны трех разных родов — болатши, бесентина и тас-журек, стали братьями и вместе бьют джунгар, шла по степи, радуя сердце каждого казаха-скитальца. Об этом сообщали и пленные. Санырак вместе с Малайсары допрашивал пленных. Сопоставляя рассказ одного с тем, что поведал другой, батыры всегда точно определяли передвижение передовых сотен джунгар по степи. Нередко пленные сообщали о тайных связях того или иного казахского султана или бая с тысячниками джунгар, о тех, кто перешел на сторону врага со своими туленгутами, табунами и аулами. Случалось и наоборот: главари, сотники или десятские джунгар, оскорбленные несправедливым, на их взгляд, дележом добычи или, поддавшись чувству давней родовой вражды, переходили на сторону казахских сарбазов. Так среди джигитов Санырака оказалась ойротская сотня.

Все смешалось в степи и часто невозможно было понять — где свои, где чужие. Одно было ясно — жертвой и пришельцев и своих изменников становились мирные аулы. Их обирали дочиста, убивали всех, кто сопротивлялся, на стариков и детей не тратили пуль и стрел — их сжигали в юртах и оставляли в степи без пищи, одежды и крова. Юношей и девушек под охраной отправляли в Джунгарию, а оттуда — на невольничьи рынки Китая.

Постепенно умножая число своих сарбазов, Санырак совершал неожиданные налеты на объединенные тумены джунгар, где было по две, а то и по три тысячи сабель, отбирал у них добычу, освобождал пленных и быстро менял свою стоянку. Никто, кроме его самого, Малайсары и Кенжебатыра, заранее не знал, где завтра состоится встреча с джунгарами и где послезавтра раскинут они свои шатры и юрты. Все жигиты имели по одному, а то и по два запасных коня.

Сарбазы-мстители словно ветер носились по степи. Им была известна в ней каждая тропа, каждый ручеек, каждый колодец. Но где бы они ни проходили, всюду примыкали к ним новые люди — то одиночки, затаившие злобу на своего хозяина-богача, то беглецы из родных краев — казахи из разных жузов, разных родов. Среди сарбазов появились и русские, невесть где оставившие свою семью, свой очаг, бежавшие от гнета своих владык.

Конница Санырака разрасталась на глазах…

Тысячники джунгар тщетно пытались напасть на ее след. Они лавиной проносились по мертвым аулам. Часто им казалось, что великая Казахия вконец разгромлена, что в степи больше нет силы, которая бы противостояла им. Но хозяева степи то и дело появлялись — неожиданно, словно из-под земли, наносили урон, вселяли страх и вновь исчезали, не принимая боя с главными силами джунгар. А в конце лета, не дожидаясь осенних дождей, батыры увели своих сарбазов вглубь степей, повели в Бетпакдалу, куда еще в прошлое лето, спасаясь от джунгар, покинув богатые леса, луга и озера Кокшетау, переместилось могучее, но давно утратившее свою воинственность племя аргынов. Но здесь сарбазы пробыли недолго, Санырак не доверял вождям аргынов.

Малайсары молчал. Лишь раз, за вечерней трапезой он как бы невзначай обронил:

— Где-то ходит батыр аргынов Богенбай. Народ славит его. Говорят, он молод, но спокоен и мудр. О его бесстрашии слагают песни.

— Брат мой, разве ты слышал, чтобы у аргынов рождались батыры?.. Если их не было раньше, то где же им взяться теперь… Хваленый Богенбай, видать, не стоит и твоего мизинца. Аргыны мастера распускать слухи и сочинять легенды. Песни и сказки, ворожба и костоправство — это их стихия. Они звездочеты и сочинители. Разве ты не знаешь пословицу: «Кипчаку и найману дай в руки булаву и выставь против врага, а аргынам вели сказы слагать…».

Малайсары не ответил. Он как-то необычно, с тоской и удивлением посмотрел на Санырака и опустил голову.

— Тебе видней, мой брат… Я уже не тот воин, что может решать распри наших племен…

«Лев превратился в вола», — подумалось Кенже, когда он услышал эти слова. Юноша тут же покраснел от своей мысли, постарался скорее забыть услышанное в этот вечер. Упрямство Санырака ему было не по душе. Сердцем он был на стороне Малайсары, но как младший из батыров молчал, не вмешивался в споры старших.

Запасшись на зиму, они укрылись от глаз своих и чужих где-то в песках. Тысячники джунгар так и не смогли заманить их в свою петлю. Одолеть сарбазов не помогли даже пушки великого хунтайджи…

…На этот раз зима оказалась на редкость мягкой. Подножного корма для коней было вдоволь. Санырак и Малайсары всю зиму готовили жигитов для будущих битв.

Санырак никогда не снимал кольчуги и шлема. Говорили, что у него нет правого уха, что во время первой битвы, когда под его белым знаменем — на котором вышит человеческий глаз, а к острию древка прикреплен пышный конский хвост, — было всего лишь тридцать храбрецов, джунгарскому сотнику удалось полоснуть батыра саблей.

Кенжебатыр никогда не видел Санырака без шлема. Санырак снимал свой шлем тогда только, когда ложился спать.

Каждое утро батыр раньше других садился на своего черного гривастого скакуна и вместе с Малайсары и Кенжебатыром объезжал лагерь, поднимал сарбазов и выводил их в степь.

Начиналась конная борьба. Скинутые с седел продолжали схватку на земле или же учились вести бой со всадниками. Выявлялись лучшие стрелки из лука, мастера сабельного боя, обучались прыгать с коня и садиться на коня на полном скаку; учились не только ловко владеть пикой, но и умело защищаться. В походной кузнице готовили пики, закаляли лезвия сабель, кузнецы научились делать свои самострелы — мултуки, (порох доставали из обозов джунгар).

Малайсары всегда с грустью наблюдал за жигитами со стороны. Он уже не мог, как прежде, владеть алдаспанами, пикой, палицей или пустить стрелу из лука. Раны зажили, но правая рука не покорялась ему, как раньше, пальцы ее не разгибались. Веселье в его глазах появлялось лишь тогда, когда жигиты выходили на охоту.

Во время охоты главным был конь. Он настигал лису или волка, и тогда Малайсары левой рукой пускал в ход шестигранную плетку на кончике которой был кожаный мешочек с тяжелым куском свинца. Одним ударом Малайсары валил волка.

Кенжебатыр всегда неотступно следовал за Малайсары, всегда старался быть рядом с ним и помочь ему в нужный момент.

Однажды во время охоты Санырак заметил, как Кенжебатыр на полном скаку схватил за шею волка, подбитого Малайсары, и забросил его себе поперек седла. Волк был еще жив, и Кенжебатыр добил его в седле. Когда возвращались на стоянку, Санырак и Малайсары ехали рядом, впереди Кенжебатыра.

— Ты счастлив, Малайсары, — услышал Кенжебатыр голос Санырака. — Иметь такого смелого, преданного и неразлучного брата, как Кенже, — это воистину счастье.

Санырак с улыбкой оглянулся. Он был, как всегда, в утепленном шлеме, короткая густая черная бородка ровно укрывала подбородок, усы аккуратно подобраны, а немного скуластое, широкое лицо стало сейчас добрым и мягким от улыбки.

Кенжебатыр редко его видел таким. Батыр обычно был сосредоточен, суров. Кенже невольно улыбнулся в ответ, но тотчас спрятал улыбку. Не пристало жигиту, да к тому же воину, развесив уши, слушать похвалы в свой адрес.

— Ну что вы, батыр-ага, нахваливаете меня как девушку на выданье, — произнес он и, придержав коня, отстал.

— Если бы родной брат мой оказался таким, как Кенжебатыр, то большего счастья в жизни для меня бы не существовало. Но этот подлец, опозорив весь род, осрамив меня, с самого начала ушел к джунгарам. Весь прошлый год я жаждал встречи с ним на поле боя, я сам бы покарал его от имени отца и матери, но так и не довелось увидеть этого шакала… — чуть ли не стоном вырвалось у Малайсары.

Санырак молчал. Малайсары впервые вслух говорил о том, что у него есть, вернее, был брат. Он никогда никому не рассказывал ни о себе, ни о своих родичах. Лицо его потемнело, голова склонилась от стыда. Санырак почувствовал неловкость за то, что случайно, по незнанию, причинил боль другу. Но на откровенность отвечают откровенностью.

— Да, тяжкие времена, батыр, ныне роднее родного тот, кто поддержит нас в бою, как друг подставит плечо… Прости, Малайсары, я не знал о твоем горе и не было злого умысла в моих словах. Аллах свидетель, — проговорил Санырак.

— Кенже — сын старейшины рода болатшы. Младший из пятерых сыновей мудрого Маная, — глубоко вздохнув, вновь поднял голову и, оглядевшись вокруг, произнес Малайсары, — а я из рода бесентин, но мы оба, как и ты, принадлежим к великому племени найманов, так что мы единоутробные по предкам нашим, а значит, и братья кровные, как и все племена казахов Младшего, Среднего, Великого жузов. Теперь от нашего единства зависит жизнь, судьба всех казахов.

— Правда твоя, батыр. Нынче все уже знают, что нет у казахов надежды ни на аллаха, ни на ханов и султанов. Единственная надежда у нас всех — на свой меч. Но сумеет ли воспрянуть народ, собраться воедино… — сказал Санырак. — Прости меня, я не принял твои слова о Богенбайбатыре. Ты помнишь? Но с тех пор многое передумал. Ты прав, брат…

— Народ пришел в себя после ударов джута и джунгар. Опомнился, начал отбиваться и убедился, что джунгары такие же люди, что пушки хунтайджи не так уж страшны, только сильно гремят… И теперь он ищет вождя. Он пойдет не за каждым. Народ никогда не пойдет на смертельный бой, если не поверит в силу и разум вождя, если не заручится единством своих старейшин и не получит их общего благословения… — перебил его Малайсары. Последние слова он произнес твердо, убежденно.

— Да, ты снова прав, Малайсары. Ныне уже все — и стар и млад — говорят о заповедях Тауке-хана, который смог одолеть в битве полчища Цевена Рабдана.

— Но еще никто не сделал первого шага, чтобы восстановить единство. Тауке-хан смог сплотить казахов лишь на несколько лет. А после все пошло, как прежде. Любой хан, любой султан, любой правитель не перешагнет междоусобную черту, каждый готов отдать на съедение врагу своего соперника. Пусть сожгут аул найманов, лишь бы аргынов или коныратовцев не трогали… А батыры… Немало богатырей появилось в степи. И каждый со своей сотней или тысячей в одиночку кусает то в бок, то в зад джунгар, то ударит по темени. Но одолеть в открытом бою не может… У каждого батыра своя гордость, и никто не хочет переступить черту, стать под знамя другого… Эта наша древняя и затяжная болезнь. Хотим мы или не хотим, но истина беспощадна, и она утверждает, что всегда нас били, побеждали за нашу спесь по отношению друг к другу, за нашу алчность, наше упрямство. Распри правителей, междоусобицы — помощь врагу. Ты был прав, мой брат, когда говорил, что кто-то должен унять свою гордыню, идти на уступки. Вот и я думаю: не начать ли это нам с тобой, брат мой Малайсары… Ты пришел ко мне как простой воин, хотя среди батыров ты один из первых дал отпор тысячной коннице джунгар. Ты подобен удальцу Жантаю. Не пойти ли нам вместе и не призвать к единению сил батыра Тайлака?! Достаточно трех-четырех переходов, и наши сарбазы смогут объединиться… Скоро лето, надо не ждать ударов джунгар, а опередить их и первыми напасть на них… Что ты скажешь, Малайсары?

— Провидцы говорят, что тысячники джунгар стоят у Шаша в Сайраме, закрепили шатры у Алтынколя. Пошлем гонцов к Тайлаку… — проговорил Малайсары. — Пусть гонцы скачут ко всем батырам, ко всем султанам, пусть народ сам потребует единства ханов… Если ты не против, пусть это дело будет поручено Кенжебатыру. Я скажу ему.

— Кенжебатыр! — Малайсары оглянулся, но не увидел друга. — Где он?

Кенже ехал далеко в стороне в кругу молодых жигитов, недавно появившихся в стане Санырака. Они возвращались после осмотра окрестных троп и дорог. Нигде не заметили ничего подозрительного и оттого были спокойны. По дороге слились с теми, кто возвращался с охоты. Кони на ходу жадно пощипывали первую траву.

Кенже с удивлением заметил, что подснежники уже уступают место ранним бутонам диких тюльпанов, что очень пушисты кусты молодого жусана и что вся степь как тонкой шелковой накидкой укрыта чистой синевой весенних трав.

Ранняя, очень ранняя весна нынче, подумалось ему. Да, собственно, и зимы-то по-настоящему не было в этих краях. И весна нынче будет хорошей, богатой травами. Хотя снега было мало, но зато обильными будут дожди — так говорят старые воины, а это значит, что и лето и осень будут сытными для скота. О аллах, упаси нас от такого джута, как это было в позапрошлую зиму, и от такого зноя, как в тогдашнее лето, и дай нам силы согнать с родной земли джунгар и найти своих родных, говорили старые воины, еще и еще раз напоминая Кенже об отце и о Сании, о родном ауле. Где они теперь? Живы ли? Смог ли отец увести своих бедных сородичей, одноаульцев, подальше в степь, укрыть от врага, найти тот «тихий, спокойный уголок земли», о котором мечтал?

Кенже подумалось, что прошло так много времени — целая вечность — с тех пор, как он не видел Санию.

Всему виной война. Даже миг на войне кажется бесконечным, потому что этот миг — взмах сабли или удар булавой, потому что в это мгновение может оборваться жизнь. На войне в один миг можно потерять не только отца или брата, семью, родственников, но и свой аул, свой род. Кенже вспомнил, как однажды вечером у костра кто-то из воинов, знавших язык кзылбашей[48], рассказывал о каком-то поэте, который говорил, что люди — куклы, они созданы из земли, и сам аллах забавляется ими как хочет, поиграет, а как надоест, так выбросит человека из игры, чтобы он вновь ушел в чрево земли. Нет вечной жизни, нет вечных людей. Вечна лишь одна любовь, говорил поэт.

И самое великое несчастье — это потерять любовь или не знать ничего о ней… Что-то страшное, роковое таилось в словах поэта. И та щемящая тоска, которая всегда была его спутником с тех пор, как он увидел Санию, и которая сопровождала его даже тогда, когда он был в ауле и каждый день встречал ее, теперь вновь проснулась в нем с новой силой.

Последние дни он не находил себе места. Внешне всегда спокойный, сдержанный, внимательный, он стал рассеян, часто, поглощенный своими мыслями, не слышал обращенных к нему слов. Вот и сейчас он не расслышал крика Малайсары.

— Эй, брат, не тебя ли окликают? — спросил его воин, ехавший рядом.

— Кто? — очнулся Кенже.

— Э-э. Ты совсем задумался. Даже не слышал. Видать, немало горя досталось на твою долю. Да только тоска не поможет. Веселей живи, брат, ты еще молод. Вон батыры тебя зовут, — воин камчой указал вперед, в сторону Малайсары и Санырака.

На казаха не похож, а говорит не хуже любого аксакала, отметил про себя Кенже, еще раз взглянув на воина. Плечист, скуласт, но все же не похож на казаха, волосы светлей и глаза прозрачней…

— Из какого вы племени? — спросил Кенже.

— Из башкир я. Хайдаром зовут. Ищу батыра Таймаза. Говорят, он на Каратау… — услышал Кенже в ответ.

«Таймаз, Таймаз, не слышал я о таком батыре. По степи вот уже второй год идет молва о Богенбае, как о самом умном, удачливом, спокойном и смелом батыре; знают люди о вспыльчивом Тайлаке, о Малайсары и Саныраке, а о Таймазе… Нет, не слышал о Таймазе. Ну, аллах с ним. Чем больше батыров в степи, тем лучше. Быстрее прогоним джунгар», — подумал Кенже.

— Вы звали меня, батыр-ага? — спросил он, на полном скаку осадив коня возле Малайсары и Санырака.

— Готовь коня в дорогу. Выбирай лучшего в табуне. Возьми с собой жигитов. Завтра будет совет старейшин. Исполнишь волю старших. Жди. Батыров шлют гонцами по самым сложным и важным делам. Удача батыров придает силу сарбазам… — с улыбкой сказал Санырак.

…Попросив подсыпать коню овса из запасных коржунов, Кенже до блеска начистил шлем, ножны, свежим бараньим салом натер сапоги, чтобы они стали мягче, проверил запас стрел в колчане, надел свою стальную рубаху-кольчугу, а сверху накинул короткую абу, сотканную из верблюжьей шерсти. Сарбазы, ведавшие припасами, наполнили каз-моин[49] самым свежим весенним кумысом.

Все готово. Но кого же из жигитов взять с собой и куда держать путь? Санырак еще не сказал об этом. Но не все ли равно — к озерам Кокшетау или к лесам Каркаралы… А быть может, к северным пастбищам Сарыарки или Улытау?

Кенже уже надоело топтаться на одном месте. Может, эта поездка наконец станет для него счастливой, и он узнает что-нибудь о родном ауле, узнает, где его отец, найдет Санию! Его охватило волнение. Скорее бы дождаться завтрашнего вечера и узнать, что предстоит. Возможно, его пошлют гонцом к вождям тобыктинцев, кереев или аргынов. Но кого же взять с собой в дорогу? А что если того, кто говорил о батыре Таймазе? Башкира. Ведь он тоже ищет своих.

Кенже нашел Хайдара и вместе с ним подобрал еще двух жигитов — быстрого, смелого и меткого Лаубая из рода тас-журек и молодого руса, бежавшего от своего повелителя. Тот называл себя Егоркой, а сарбазы звали его просто «рус Жагор», так было легче. Ни в смелости, ни в лихости Жагор никому не уступал.

Когда стемнело и звезды украсили ночное небо, Кенже явился в двенадцатистворчатую белую юрту Санырака. Батыр переселился сюда недавно из крепкого саманного дома, где провел зиму. Стража пропустила Кенже. В юрте на кошмах и коврах, на волчьих шкурах, пододвинув под локоть кожаные подушки, сидело и полулежало человек десять пожилых сарбазов. Большинство из них были воины из рода тас-журек, к которому принадлежал и сам Санырак. Малайсары сидел рядом с хозяином юрты. Кенже отметил про себя, что Санырак сидит без шлема. Но на голове у него была ушанка из тонкой черной материи, которая обычно надевается под шлем.

Огромный дастархан, расстеленный перед гостями, был завален баурсаками, кусками казы, куртом и комками сахара. Молодой воин разливал душистый чай из огромного железного чайника.

Кирпичный китайский чай из обоза джунгар, подумал Кенже. Ох и ловко же захватили осенью обоз тысячника! Увели вместе с охраной, а следы размыло дождем и запорошило снегом.

Он приветствовал сидящих.

— Иншалла… Старые люди говорят: кто приходит во время трапезы, тот вестник добра. Быть тебе удачливым, — приветствовал его Санырак.

— Мы готовы в дорогу. Куда путь держать, батыр? — спросил Кенже, поблагодарив за приглашение к дастархану.

— Я слышал, что на Каратау собрались лучшие кузнецы казахов из всех жузов и вместе куют алдаспаны и мултуки… Я слышал, что все три великих старца — Толе, Казыбек и Айтеке — три верховных бия трех жузов — собрались в одном ауле на берегу Сырдарьи; я слышал, что тысячники джунгар, захватившие Туркестан, Сайрам и Шаш, ныне не могут без страха покидать городские стены; что у каждых из семи ворот Туркестана стоят по сто воинов джунгар. Люди говорят, что великие бии провели свой совет и послали гонцов ко всем ханам, требуя исполнить волю народа — слить воедино силы сарбазов. Идет по степи молва о славном Богенбайбатыре, птицы на крыльях несут его клич о единстве… — Санырак впервые говорил так долго. Он словно заранее подкреплял свою, еще не высказанную мысль. — Правду ли я говорю, аксакалы? — обратился он к старым воинам, сидящим вокруг дастархана.

— Правда твоя, батыр. Говори!

— У него на груди такой же знак, как и у меня, — Санырак своей огромной ладонью поднял висевшую у него на груди массивную круглую золотую пластинку с барельефом льва. — Такой же знак, как и у батыра Малайсары. Вместе с этим знаком народ нам вверяет свою судьбу, как своим верным сыновьям. Эти знаки вожди племени надевают не всем батырам. И у каждого знака свой символ. На одном изображен лев, на другом — беркут, на третьем — тигр, на четвертом — горный архар. Какой знак у Тайлака?

— Беркут! — ответили воины.

— Лев предлагает беркуту руку, чтоб исполнить волю вождей племени! Ты с нами, брат мой Малайсары?

— Только смерть задушит мою жажду братства и мечту о мести джунгарам. Я с вами, брат. Аллах свидетель, моя обескровленная рука еще тверда.

— Вы слышали, братья? — голос Санырака звучал торжественно.

— Мы согласны с тобой, Санырак. Твоя речь мудра, как речь великого бия!..

— Дат! — перебил всех Санырак. — Не надо сладких речей. Брат Кенже ждет нашего слова. Пусть он скачет к Тайлакбатыру, передаст ему наши слова. Его шатер недалеко. Тайлак в Иргизских степях. Пусть Кенже найдет его. Я слышу гул копыт коней сарбазов Тайлака. Он ведет открытый бой, не боясь джунгар. Теперь джунгары должны бояться нас, они на нашей земле…

— Истина властвует в твоих речах, батыр! — зашевелились старые воины. Забыв о степенности и выдержке, они заговорили, перебивая друг друга, не скрывая радости. Слова Санырака словно сняли с их лиц пелену настороженности, грусти и тревоги.

— Благословим Кенжебатыра в дорогу, — самый старый воин встал с места и раскрыл ладони.

Поднялись все. Кенже стоял перед ними, охваченный торжественностью момента, не чуя земли под ногами, готовый сейчас же, сию минуту выполнить волю этих убеленных сединами воинов, волю всех казахов — волю отца своего — Маная, волю Сании. Ведь если они сейчас живы, то не могут не присоединиться к словам Санырака.

Ах, если бы Сания была рядом и видела бы, какая великая честь оказана ему, Кенже.

Он выполнит волю батыров, даже если это будет стоить ему жизни. Ни сотня, ни тысяча джунгар не смогут остановить его на пути к батыру Тайлаку.

— Аминь! — услышал Кенже. Его благословили в путь.

— Я найду батыра Тайлака. И передам ему вашу волю, не забыв ни слова, — он на миг преклонил колени перед старшими. Выпрямился.

— Иншалла, пусть небо поможет тебе. Темнота ночи позволит тебе миновать джунгарские засады…

Кенже мельком взглянул в лицо Санырака, потом Малайсары. Странным был взгляд Малайсары. Он будто безмолвно прощался с ним.

Кенже отвернулся, шагнул к двери. Вышел, не удержавшись, заторопился, побежал к своим друзьям, которые, приготовив коней, ждали его в небольшой безлюдной ложбине, в стороне от стана сарбазов, укрываясь от посторонних глаз.

…Ночи в степи прохладны. Но сегодня было необычно тепло, вероятно, от туч, так низко нависших над землей. Все, кажется, сопутствовало гонцам — и темнота и тучи. Одна только беда — как отыскать дорогу в этой тьме? Когда видны звезды — легче, любой казах определит дорогу в степи и по звездам. А во тьме степь не подвластна никому. Не определить откуда всходит солнце и в какой стороне Кааба. Да к тому же никто из жигитов толком не знал, как быстрее добраться до Иргизской стороны — ни сам Кенже, ни Хайдар, ни Егорка. Разве что Лаубай. Он житель этих краев, он из рода тас-журек, что кочует в этих местах. Он знает дорогу в Иргиз, но во тьме и он беспомощен. И все же Кенже согласился с ним — решили пробираться по древней Сауранской дороге[50] вдоль караванного пути к Улытау, который виден был днем за десятки верст.

С начала войны по дороге уже больше не ходили, как прежде, многолюдные караваны купцов из России и из Каркаралы и Улытау, из Туркестана, Караоткеля и Хивы. По ней иногда проходили лишь беженцы — порой одиночки, порой целые аулы, бегущие от жестокостей джунгар. Не раз по ней двигались и отдельные сотни, находившиеся под предводительством принца Шона-Доба.

Шона-Доба соперничал с Дабаджи[51].

Его конница с самого начала по велению отца была направлена от Зайсана на завоевание обширных степей и обильных пастбищ, лежавших севернее Алтынколя и тянувшихся до самого Сейхуна[52] и Жаика[53]. Во всем этом обширном крае не было таких богатых городов, как на пути Дабаджи, чья конница дошла до богатого шелками и золотом Шаша и Туркестана. Все двадцать пять казахских городов захватил Дабаджи. А на долю Шона-Доба досталось лишь несколько старых глиняных крепостей на берегах Иртыша и Аягуза, да руины старых городищ на Улытау. Правда, зато здесь в степи, тысячники и сотники Шона-Доба сразу стали обладателями огромных пастбищ, несметных стад овец, отбили у казахов сотни табунов коней.

Отборные косяки кобылиц Болат-хана достались Шона-Доба. Но что от этого толку, если он не смог овладеть кладами хана и взять в плен самого Болат-хана — властителя Великого жуза. Правда, и Дабаджи не сумел взять в плен ни одного казахского хана, ни одного батыра, но зато он слал повелителю в дар шелка, парчу и бархат.

Что же касается пленных жигитов и казахских красавиц, то Шона-Доба отправил их в прошлом году в Джунгарию не меньше, чем Дабаджи.

Чем дальше продвигалась конница, тем все труднее и труднее доставалась джунгарам победа. Да и можно ли было назвать это победой? Не только рядовые наемники, даже тысячники уже не те, что год-полтора года назад, когда они, опьяненные первыми успехами, ринулись в эту бесконечную, но чужую и от того загадочную и пугающую степь за наживой. И тогда всем им хотелось вернуться назад с первой же добычей. А сейчас, в эту новую весну, еще труднее стало управлять изголодавшейся за зиму армией.

Все меньше и меньше становилось добычи. Неуловимые сарбазы казахов, как волчьи стаи, неожиданно появлялись, сеяли панику, опустошали обозы. Караваны с трофеями и пленными, которые под усиленной охраной Шона-Доба отправлял домой, в Джунгарию, в ставку отца, вот уже несколько месяцев не могли выйти за пределы казахских земель, — исчезли бесследно, где-то в пути попали в руки мстителей. Более того — уже дважды сотники, хранители добра хунтайджи, возвращались к нему, потеряв всех своих воинов и онемев от ужаса. Под ударами нагайки, под пытками они говорили правду: караван захвачен казахскими сарбазами, а их — сотников — сарбазы оставили в живых для того, чтоб они передали ему, наследнику трона, принцу Шона-Доба, слова… Ха! Какие это были слова!.. Принц, не дослушав, не узнав, где сотники попали в руки сарбазов, всаживал в них кинжал…

Какие-то самозванцы, именующие себя батырами, требовали от него, Шона-Доба, покинуть эти степи!..

…Взобравшись на походный трон, схватившись за золотую голову огнедышащего льва, служившую для опоры рук, положив на колени обнаженный меч с рукояткой, инкрустированной бриллиантами, принц-полководец, одетый в легкую соболью шубу, созвал к себе тысячников и вот уже второй раз приказывал им найти тех, кто осмелился увести караваны, кто посмел произнести столь дерзкие слова о нем.

Он торопился скорее покинуть эти края, скорее отвести свою конницу к городам на берегах Сейхуна. Но он не мог идти дальше, не обезглавив сначала столь дерзких батыров.

Но где эти неуловимые батыры? Быть может, и нет их вовсе? А быть может, появились предатели в самом лагерь принца, среди его слуг и рабов, среди его полководцев…

Тысячники молчали. Вокруг стана, где собралось пятнадцатитысячное войско джунгар, по крайней мере верст на двести-триста все было пустынно. Оставались там лишь нищие аулы. Лазутчики и провидцы возвращались ни с чем. Никто не мог узнать точно, где стоянка батыров Санырака и Тайлака и сколько сарбазов у них. Собственно, одной тысячи хватило бы, чтобы расправиться с каждым из них в отдельности. Но посылать в открытую степь столько войска, не зная, где находится враг, было бессмысленно.

— Кони набрали силу, заждались. Все тумены покинули зимние стоянки, стянуты к твоему шатру, готовы к походу. Люди все чаще оглядываются назад, тускнеют их глаза, они вспоминают о своих домах. Не слишком ли часто ты говоришь об этих недостойных твоего внимания бродягах, мой повелитель? — начал старый косоглазый Дамба — любимец самого хунтайджи, главный советник принца. Он был старшим над тысячниками и командовал всеми туменами войска. — Нас ждут города на Сейхуне, реке, которую казахи называют Сырдарья. Там мы должны объединить наши знамена с бесстрашным великим Дабаджи, и тогда у наших ног будут все красавицы Самарканда и Бухары, а богатства этих городов умножат могущество и славу вашу, мой повелитель. Еще выше станет трон непобедимого и славного владыки — Цевена Рабдана. Мы оставим здесь конницу тысячника Хансаны. Пусть он пронесется со своей тысячей по этой степи, растопчет безумцев, осмелившихся бросить нам вызов. Он догонит нас. Пора в дорогу. Кони заждались…

— Разве ты забыл, как этот наглец Тайлак осмелился назвать нашего солнцеподобного отца трусливым зайцем? Разве ты забыл, что он осмелился сказать будто наш владыка и повелитель, всемогущий отец наш, перед которым склоняет голову сам богдыхан, когда-то был бит Тауке-ханом. Я не сделаю ни шага с этого места, пока у моих ног не окажутся головы безумцев, — принц впервые так резко говорил с Дамбой. Ему хотелось как можно резче осадить этого старика, который посмел назвать Дабаджи «великим». Ведь не Дабаджи, а он, Шона-Доба, сын Цевена Рабдана и брат Галдана Церена, значит, он, Шона-Доба, великий принц — прямой наследник трона. — Мы даем вам неделю. К ее исходу они должны быть привязаны к моей повозке. Как псов я поведу их на привязи за собой. Пусть своим воем оглушают степь! Я все сказал!

Тысячники, пятясь, покинули шатер. Остался Дамба.

— Честь и слава нашего владыки для нас превыше всего! Ты, наверное, забыл об этом. Ты стар. Тебе уже пора в постель. Ты боишься подальше заглянуть в казахские степи, Тайлак и Санырак тебе кажутся львами, живущими в недоступном логове. Найди дорогу к ним. Ступай! Мы подумаем о тебе, — губы принца скривила улыбка, лицо старого советника окаменело, глаза еще больше сузились.

Впервые с тех пор, как хунтайджи назначил его наставником и советником своего младшего сына, он вышел из шатра принца как простой воин, пятясь. Чуть не свалился, споткнувшись о порог. Услышав за собой тихий смех принца, он до боли в ладонях сжал рукоятку кинжала и, кажется, понял, какой гнев принца он навлек на себя. Заметив, что в стороне, как обычно, в ожидании его приказов стоят тысячники, Дамба обрел привычный вид и, пристально вглядевшись в их лица, приказал им следовать за собой.

В тот же вечер, несмотря на близость ночи, из стана джунгар по всем дорогам и тропинкам направлялись в степь отряды конницы, ведомые сотниками. Свирепый Хансана после долгой беседы в шатре Дамбы собрал всех своих сотников и повелел им до заката следующего солнца узнать точное местонахождение главных сил Тайлака и Санырака.

Прочесать степь так, как это делали разъезды Чингисхана, чтобы ни один зверь не мог проскочить незамеченным, ни один человек не мог ускользнуть из рук. Пытать всех встреченных в степи. В аулах заставить говорить всех от мала до велика. И в первую очередь пытать старцев, которые, решив, что нечего бояться тем, у кого ничего нет, остались здесь.

Уже покидая свои шатры, сотники видели, как пришел в движение весь огромный стан всесильного Шона-Доба. Пламя вспыхнуло на копьях отборной охраны, стоявшей вокруг огромного островерхого шатра принца.

К вечеру загорелись костры, отмечая боевой распорядок туменов. Этого давно уже не бывало, но таков был наказ солнцеликого Цевена Рабдана, и, видимо, сегодня и принц, и Дамба вспомнили о священном наказе. Видимо, не сегодня так завтра принц устремит свою конницу в поход. Но куда? Вперед, к войскам Дабаджи, или назад, к отцу? О священный Будда, вразуми принца…

В зареве костров, покидая стан, сотники заметили и то, как резко была увеличена охрана боевых коней, набиравших силу на весенних выпасах.

…Всю ночь не останавливались гонцы Санырака. Глаза их привыкли к темноте, к тому же после полуночи с неба спала завеса туч, выглянули звезды. Ехать стало легче и спокойнее. Кенже и Лаубай, вглядевшись в звезды, убедились, что не сбились с пути, не свернули на одну из сотен троп, которые ветвят Сауранскую дорогу. Дорога вела к старым горам, за которыми простираются Иргизские степи, а там не пройдет и дня, как они найдут — в этом они были уверены — прямую тропу в стан батыра Тайлака.

Ехали быстро, изредка перебрасывались словами. Интереснее всего было слушать Егорку. Хайдар все же не так интересовал Кенже и Лаубая — как-никак был своим, единоверцем. А вот что заставило принять на себя тяжкое бремя службы сарбазов Егорку? Какой ему интерес? Россия отсюда далеко, люди здесь иноязычные…

— Люблю коней, люблю волю, — говорил Егор. Но это все еще не проясняло дела. Кто же не любит хороших коней? За тулпара можно отдать все свое состояние. А кто же из людей не любит свободу? Но ведь как понимать слово «свобода». Когда война, значит — садись на коня, бери меч в руки, иди на врага. Хочешь в одиночку, хочешь стань под начало батыра и сражайся, пока твоя голова цела. Но разве это свобода?

А когда нет джунгар, нет войны, тогда надо идти к баю, султану или хану, стать их туленгутом, или чабаном, или табунщиком, — кем ни станешь, все равно ты подчинен их воле, а сами они — воле более сильного. Конечно, можно не служить никому. Но тогда придется сделаться разбойником, конокрадом и прятаться ото всех. Что же это за свобода! Да и есть ли в жизни она вообще? Странно говорит Егорка. Но тем интереснее его слушать. Он много знает и много видел и даже понимает язык джунгар. Выходит даже, что он был во дворце самого Цевена Рабдана. Но когда и почему? Все это надо узнать подробнее, решил Кенже. За два года войны он понял, что хорошо надо знать соратника, прежде чем довериться ему. Осторожно спросил:

— Какие же дела заманили тебя в Джунгарию из дальней столицы белого царя, и как же сумел ты пройти все народы и пути через великую землю нашу? Не скажешь ведь ты, что не было опросов на дороге, и что ты перелетал туда на сказочном драконе?

— Мы не царевичи, чтоб о нас сказки сказывать, — ответил Егорка. — Все как есть скажу. Мое дело плотницкое да кузнечное, чтоб телеги чинить. Вот и взяли меня с собой его высокородие капитан Унковский[54] в свое посольство к зюнгарскому хунтайджи его преподобию Цевену Рабдану. Вот уже пятый годок пошел с той поры. Ехали мы тогда через татар и башкир — то земля Хайдара. Через Волгу — Едиль, через неведомые просторы ваши. Ох и много же довелось увидеть! Хана вашего с Меньшой орды, Абулхаира, довелось увидеть и хана Великой орды Болата. Десять месяцев, считай, добирались от России до зюнгар. Сказать можно так: хоть и наш Христос, и ваш Аллах, и Будда зюнгарский — разные боги, а мужики-то, считай, все одно схоже живут — один у барина землю пашет, другой у бая коней пасет, а третий у хунтайджи и нойонов под плетью пляшет.

Вот выходит, что воля-то у тебя тогда, когда под тобой конь хороший и сабля острая в руках. Тут уж ты человек, себя в обиду не дашь. Но самое верное дело, если ты человек к тому же с умением, если бог твой тебя обласкал и хорошее дело тебе в руки дал.

Вот мы, русские, бивали шведов под Полтавой, считали: швед он есть швед. А швед — он голова! Видывал я у хунтайджи одного шведа, Ренатом[55] кличут. Выходит, что мы его под Полтавой в полон взяли, а потом его послали вместе с господином Бухгольцем в компанию по Иртышу, это с согласия вашего Тауке-хана. Он, этот Ренат, земли на бумаге рисовать умел. Я слышал, что ваш Тауке с царем Петром посольство имели, союз замышляли. Так вот зюнгары напали на Бухгольца и вновь полонили Рената, отвели его к своему хунтайджи. А он, оказалось, и пушки лить умел. Вот и повелел хунтайджи дать ему все, что захочет, и людей под его власть дал, и все оттого, что тот пушки лить умел. Много пушек отлил. И теперь те пушки против нас грохают.

— Видел я эти пушки, когда на битву нас водил батыр Малайсары. Нам бы такие… — задумчиво произнес Кенже.

— Я к тому, что если бог тебе хорошую башку даст, да умное дело в руки, то ты уже всем нужен. И царю, и хану, и хунтайджи, — ответил Егорка. Потом добавил: — Авось и я бы служил по сей день господину Унковскому. Человек он был не без доброты, ума большого. Да отослал он меня с обратной дороги в Ямышевский острог. Пакет дал и велел с двумя казаками оный пакет начальнику острога передать самолично. Да зюнгары тайно на след на наш напали. Полонили, пакет отобрали, казаков сгубили, а меня решили к хунтайджи на допрос повести.

«Тебя не тронем, говорят. Мы, — балакают, — в дружбе с царем русским хотим быть, вместе на казахов войной ходить». Да какая уж дружба, когда тебя в полон берут. Плохо дело, думаю. Бежал все-таки. Через месяц до Ямышевки добрался. Сказал, как было. А меня в острог, потом копать землю под частокол заставили. Как кончишь, говорят, так тебя, сукина сына, предателя, назад отправим, в Москву, с конвоем. Выложишь там все как было. А я тут хоть малость воли отведал. Вот и решил — лучше к батыру. Добыл коня и саблю.

Кони, не сбавляя, шли быстрой рысцой. Увлекшись рассказами Егорки, Кенже, Лаубай и Хайдар не заметили, как приблизился рассвет, вокруг посветлело, прохладный предутренний ветер бодряще бил в лицо.

— Говорят, что уже подох хан джунгар Цевен Рабдан и на трон уже сел его старший сын Галдан Церен[56]. И готовит новые войска, чтобы заслать к нам… — проговорил Лаубай.

Они свернули с Сауранской дороги. Завидев четырех всадников, невесть откуда появившихся здесь и едущих напролом по бездорожью, оставляя следы на траве, покрытой утренней влагой, тяжело поднимались с места заленившиеся за ночь степные беркуты. Порой пересекал дорогу одинокий волк или стремглав бросались прочь поредевшие за эти годы стада сайгаков.

— Здесь хорошая охота на куланов и на лис, — мечтательно сказал Лаубай. — Да куда-то они нынче подевались.

— Сейчас охота не для нас, — ответил Кенже. — Коням нужен отдых, и самим нам ноги размять не мешало бы.

В небольшой ложбинке они нашли еще не успевший иссякнуть родничок. Расседлали коней, пучком травы вытерли их потные спины и, стреножив так, чтобы не смогли уйти далеко, отпустили. Ополоснув лица водой из родника, закусив из походного коржуна, все четверо с наслаждением растянулись на траве. Наступил день. Лучи солнца рассеялись по зеленой степи, ярко осветив черные скалы Улытау.

Уставшие кони, освободившись от седел, остались стоять на месте, но вскоре голод взял свое, они с хрустом начали рвать сочную зелень. Травы было вдоволь. Вкусной майской травы. Так что беспокоиться о том, что кони поднимутся выше и их кто-то может заметить издали, было не нужно.

Жигиты, сняв оружие, сапоги, подложив под голову седла, расслабив мышцы, с удовольствием растянулись на прохладной зелени.

— Может, сарбазы Тайлака знают, где конница Таймаза, — мечтал вслух Хайдар. — Найду своих, там хоть в ад пойду…

— Да, жигиты, что ни говори, а все же, если бы не джунгары, никогда не встретились бы мы у этого родника все четверо вместе, — пытался философствовать Егор. Лаубай молчал. Он всегда был молчалив. Кенже лежал, глядя в нежно-синее, чистое утреннее небо. Слушал песню жаворонка, но мысли его были совсем далеко.

Он вспоминал Санию, ее улыбку, ее глаза, ее волосы. Так всегда бывало с ним в редкие минуты затишья, спокойного отдыха. Вот и сейчас, устало закрыв глаза, он видел ее, слышал ее голос. Он шел с нею рядом по этой влажной, мягкой и прохладной траве. Она была босая, как в детстве, в ауле. На ней белое платье, а волосы черные, черные и глаза. Они искристы, эти родные глаза, в них затаился смех. А он в тяжелой кольчуге, со шлемом. Идет с ней рядом, и сабля в серебристых ножнах волочится по траве.

— Я люблю тебя, очень люблю, — говорит она.

— Я всегда ищу тебя. Ты где была? — спрашивает он.

Она смеется в ответ.

— У нас в стане немало женщин и девушек. Они стреляют из лука и шашкой владеют не хуже мужчин. Но я не вижу их, я ищу тебя, — говорит он.

Она смеется.

— Почему ты смеешься? — спрашивает он. — Я унесу тебя на Улытау, на священную гору казахов. Пятнадцать лет назад батыры казахов там дали клятву о единстве. Мы тоже поклянемся. Ты любишь меня?..

— Какой ты глупый. Ведь горы еще далеко. У батыров нет единства, а я здесь… Я здесь! — звучит ее голос. Тонкое белое платье. Цветы обняли ее босые ноги. — Я здесь! Какой ты глупый! Ты, наверное, трус, а не батыр, — говорит она. Платье трепещет на ветру. Может, она продрогла? Она хочет тепла. Ведь трава сейчас прохладна, да и ветер степной. Ох, какой он недогадливый. Он тянет к ней руки, но она еще дальше, она, кажется, улетит. Нет, она громко, заливисто смеется, он не может дотянуться до нее…

— Подожди, Сания! Не оставляй меня. Я всю жизнь ищу тебя! — кричит он, просыпаясь от собственного крика. Холодный пот на лбу.

Солнце уже поднялось и осветило ложбину. Кенже оглянулся. Друзья спят крепко, с храпом, раскинув руки. Что за наваждение?! Нет. Не от собственного крика проснулся он, а услышал призывное ржание коня. Но где же кони?

Он быстро встал, вышел на бровку ложбины. Кони были недалеко. Они не паслись, а стояли, настороженно вглядываясь то влево, то вправо, нетерпеливо перебирая ногами, стараясь освободиться от крепких пут.

Кенже вгляделся вдаль и на краю горизонта увидел длинную шеренгу всадников, скачущих прямо на него. Оглянулся — и с другой стороны увидел такую же шеренгу. Еще не поняв, что происходит, он стал ловить коней, освободил их от пут и, ведя за собой, с криком побежал к ложбине.

— Вставайте! Вставайте! Джунгары, джунгары идут на нас! — кричал он.

— …Нам не уйти от них. Они уже близко и взяли нас в кольцо, — сказал Лаубай. — Всем четырем надо мчаться след в след и пробить брешь в строю. По крайней мере двое из нас смогут проскочить.

— Нет, невозможно уйти от такой погони, — опустил руки Кенже. Все четверо уже были на конях и готовы к бою. — Надо живыми дойти до Тайлака. Иначе нельзя. Иначе батыры никогда не сойдутся. Нам нужно остаться живыми.

Придерживая коней, они топтались на месте. Хайдар дважды выскакивал из ложбины и дважды возвращался. Кольцо джунгар сжималось.

Когда джунгарам оставалось всего лишь полверсты до ложбины, четверо жигитов спокойно вышли навстречу им. Впереди ехал Егорка. Он пересел на коня Кенже, накинул дорогую абу Лаубая, заменил свою саблю на саблю Хайдара, ножны которой были инкрустированы дорогими камнями, и теперь выглядел не простым воином, а господином над тремя остальными жигитами. Ехали они мирно, не вынимая сабель. Со стороны можно было подумать, что их нисколько не волнует то, что они оказались в кольце джунгар.

Когда джунгары на взмыленных конях были уже совсем близко и, казалось, вот-вот снесут всех четырех жигитов с коней, Егорка поднял правую руку вверх и крикнул:

— Кто вы такие и где ваш сотник?! Разве вы не верные слуги великого Галдана Церена?

Услышав имя своего повелителя, джунгары придержали коней.

— Кто ты? — прохрипел самый грузный и самый свирепый на вид. По кольчуге, по широкому поясу, с которого свисали кожаные мешочки не то с деньгами, не то с порохом или с резной дробью, по дорогой сабле и длинному мултуку, да еще по маленькой, тяжелой булаве с железными шипами, а самое главное — по шапке из шкуры красной лисицы, втиснутой в шлем, было видно, что он глава всей этой сотни.

— Я русский гонец. Еду из Астрахани в Тобольск по Сауранской дороге. А это мои проводники — башкирец с Едиля и казахи, состоящие на службе у его величества императрицы… Перед кем я стою?

— Мы дети солнцеликого Цевена Рабдана, — прохрипел сотник.

— О, я знаю непобедимого Цевена Рабдана — славного отца великого хунтайджи Галдана Церена и принца Шона-Доба. Наша императрица наслышана об их победах над казахскими ханами. — Егорка об этом говорил так торжественно, что у Кенжебатыра невольно зачесались руки. Он готов был остановить Егорку, но увидев, как напружинилось тело и побледнело лицо Лаубая, сдержал себя. «Не предательство ли все это?» — мелькнуло у него в голове.

Но выхода не было. Они стояли в плотном кольце джунгар, готовых поднять их в небо на остриях пик при малейшей оплошности. Сотник прошелся долгим холодным взглядом по лицу каждого.

— Бесподобно был мудр и щедр великий Цевен Рабдан. Он всегда был в дружбе с нашим батюшкой царем Петром, — продолжал Егорка.

Не дослушав его, сотник исподлобья взглянул на своих телохранителей, и те внезапно навалились на жигитов и обезоружили их. Связали руки, ноги вместе со стременем притянули к телу коня.

По приказу сотника, джунгары с гиканьем погнали их впереди себя.

Четыре коня с привязанными к седлу жигитами мчались во весь опор — джунгары подгоняли их уколами пик. Кони то сбивались в кучу, то старались скакать врозь.

— Поверили кафиру. Сами себя отдали в руки джунгар, — скрежетал зубами Лаубай.

— Пока мы живы и еще на своих конях скачем, а там видно будет. Может, нас к красивым джунгаркам везут… — старался развеселить товарищей Хайдар.

— Как-никак самого Шона-Доба увидим, а там, что бог пошлет. Но знайте, если что — я сложу свою голову раньше вас, — словно оправдывался Егорка.

— А ты что молчишь, Кенже? — крикнул Лаубай.

— Спокойствие и выдержка! — твердо прозвучал голос Кенжебатыра. — Разве, идя на битву, вы не знали, что смерть всегда ходит рядом?

— Но умирать со связанными руками… — сказал Лаубай.

— Не грусти, развяжут, — начал было Хайдар, но тут его хлестнули плеткой по спине. То был приказ молчать.

Кажется, верст тридцать уже прошли. Кони устали. Солнце поднялось высоко. Онемели руки, от непрерывной езды ломило спину, отекли ноги, крепко схваченные и притянутые ремнями к туловищу коня. Но вот пленников загнали в узкое ущелье. Справа и слева были лишь плоские, гладкие, черные, заглянцованные солнцем и ветром скалы.

Жигитов сопровождали пятнадцать джунгар. Старший из них остановился первым. Сошел с коня, заковылял на кривых ногах к кустам чия, на ходу развязывая шнурки кожаных штанин. Вернувшись, приказал ссадить пленников с коней.

Сидя на траве, Кенжебатыр наблюдал, как джунгары перерыли их коржуны. С жадностью выпили кумыс из маленького походного торсука Лаубая, вмиг расправились с кусками вареного мяса и лепешкой, что лежали в коржунах Хайдара и Егорки и с удивлением развернули алый кусок бархата и увидели дорогой кинжал работы лучших мастеров оружейников-наймановцев. Этот кинжал Санырак просил передать батыру Тайлаку. Кенже спрятал его в своем коржуне. Джунгары со знанием дела, причмокивая губами, рассматривали узорчатые ножны, рукоятку.

— Это подарок русского генерала непобедимому Шона-Добе! — нашелся Егорка. Глава джунгар вырвал кинжал из рук своих подчиненных и вновь завернул в бархат, засунул за голенище. Он приказал напоить жигитов из бурдюка.

Лежа со связанными руками, запрокинув голову, пил Кенже протухшую воду, струйкой лившуюся из горловины… Он видел небо, видел облака. К ночи снова будут тучи. Будет тьма. Вот тогда, наверное, они и поведут нас в свою ставку, к шатру своего повелителя… «Но далеко ли до шатра?» — с тоской подумал он.

— Пусть кони подкормятся. Двинемся к вечеру, — словно угадывая мысли Кенже, пробурчал глава джунгар.

…Шона-Доба сегодня не хотел ласки. Взмахом тонкого, блестящего опахала он повелел увести двух юных рабынь, которые были отобраны из числа пленниц старой китаянкой для сегодняшней ночи. Сняв с них всю одежду, словно кору, она еще с утра тщательно осмотрела девушек, целый день втолковывала им уроки любви и ласки, искупала их в чистой воде и натерла их тела благовониями. Обе рабыни были прекрасны, как белое семя мангустины[57]. Но повелитель даже не взглянул на них. Старая сводница, вот уже много лет знавшая его привычки, собралась было сказать: «Взгляни, мой повелитель». Она ждала удобного случая, но Шона-Доба вновь взмахнул своим опахалом. Это уже было слишком: старая карга вынудила его дважды повторить свой приказ.

— К рабыням ее! Пусть получше присмотрится!

Стражники с готовностью схватили старуху. Она извивалась, кричала. Ведь в юности она была наложницей самого священного владыки Цевена Рабдана — отца нынешнего своего повелителя. Стражники мгновенно заставили ее замолчать и, подняв, понесли вон, извивающуюся, кусающую руки.

Шона-Доба не находил себе места. Пока он гнался за проклятыми казахами в этой страшной степи, умер отец. И старший брат — Галдан Церен — уже занял его трон. А тут еще эти неуловимые батыры.

Вчера он решил самолично командовать всем войском и вопреки советам косоглазого тысячника Дамбы, возглавлявшего конницу, повелел собрать все тумены, приказал готовиться в поход. Но куда? Где ставки этих самозваных батыров Санырака и Тайлака? Лазутчики сообщают, что с Саныраком вместе и батыр Малайсары, осмелившийся открыто напасть на тумены джунгар еще в позапрошлом году.

…Пятьсот всадников он отправил в степь еще вчера вечером, приказал ловить всех встречных, стереть с лица земли все аулы на пути, но точно узнать, где главные силы Санырака и Тайлака.

Прошел день. Уже десятки пленных приводили к нему, и никто толком не сказал, где эти батыры…

В шатер вошел косоглазый Дамба. Вошел спокойно, как прежде, когда он был главой конницы, когда Шона-Доба не мог обращаться с ним, как с другими тысячниками. Принц был вынужден терпеть его. Но что это, косоглазый Дамба поклонился ему! Поклонился не как прежде, а согнув колени.

— Мой повелитель, здесь тот, кто укажет нам дорогу, яснозрячий провидец, которому дарована одна из тридцати священных пайз луноликого отца твоего Цевена Рабдана.

— Пусть войдет! — Шона-Доба скрыл свою радость. Он остался в той же позе. Вид его бы непроницаем. Он хотел вконец подавить спесь косоглазого Дамбы.

Но еще до того, как он сказал эти слова, в шатер бесшумно, словно привидение, вошел старец в лохмотьях. Вид его вызывал жалость. Ноги обмотаны бараньей шкурой, обвязаны кожаными ремешками. На копне длинных волос — островерхая шляпа из кошмы. Он опирался на сучковатый посох из арчи.

Шона-Доба опознал в нем одного из самых главных провидцев своего отца, одного из тех, от чьих советов и доносов отцу в былые времена зависела не только судьба сотников и тысячников, нойонов и ханов, но и его брата Галдана Церена и самого Шона-Доба.

— Я весь внимание! — изрек Шона-Доба, подражая своему отцу. — Далек ли был твой путь к нашему шатру?

Старец молчал. Отбросив свой посох, он сел в углу и, словно не слыша слов повелителя, начал разглядывать убранство шатра. Шона-Доба следил за его взглядом. Старец удивленно посмотрел на тысячника. Шона-Доба взмахнул опахалом. Дамба покинул шатер.

— Тот, кто говорит, что у него нет вши, — у того их две, — загадочно сказал гость. Принц не понял.

— Вели принести халат, мой повелитель. Не пристало верному слуге хунтайджи сидеть в священном шатре в одежде дервиша. Жажду гостя утоли.

…Принц ждал, пока гость, облачившись в новый халат, жадно опустошал чашу.

— Меч принадлежит тому, кто может им владеть, владения тому, кто может их завоевать. Так записано в коране, в священной книге мусульман, — начал гость. — Ты завоевал эти земли, ты покорил иноверцев. Но легче завоевать, чем управлять. Крепка ли твоя рука, зорки ли твои глаза, верны ли твои тысячники? — гость засыпал вопросами. Принц молчал.

— Мой повелитель хочет знать, где логово батыров Санырака и Тайлака? Их логово пока лежит по обе стороны твоего шатра, в двухдневных переходах на запад в степных лесах, на юг — за безымянными горами. Твои верные волкодавы — славный Дамба и свирепый Хансана, — как две стальные лапы могучего льва, одним ударом могут сломать их хребты. Спеши, мой повелитель, пока их юрты разбросаны, пока они спесью полны, пока батыры казахов не снюхались друг с другом.

Мои слуги поведут тысячников по верному пути. Меч принадлежит тому, кто умеет им владеть, — повторил гость. — Твой меч всегда должен быть отточен. Твое войско похоже на сборище. Надо встряхнуть его, чтобы в головах твоих слуг и рабов, коим доверил ты сабли свои, не копошились мухи сомнения. Только победа придает силу войску. Славный полководец и твой дядя Дабаджи ждет тебя в Туркестане. Шатры его тысячников белеют в Сайраме. Вы вместе одержите последнюю победу над неверными, и эти степи, и города у Сейхуна, и ключи на запад — Шаш и Самарканд навеки покорятся священной Джунгарии…

— Спеши, мой повелитель! — гость умолк, закрыл глаза и больше не проронил ни слова. Он ушел в себя. Для него уже не существовало никого и ничего. Он словно слился с шатром и стал похож на тех безжизненных идолов, которые часто стоят во дворцах и хижинах Джунгарии.

— Я слышал голос мудрого советника луноликого хунтайджи. Тысячу лет ему. Мы исполним его советы, — сказал принц, спокойно глядя прямо перед собой. — Прежде чем призвать тысячников к трону, мы хотим слышать слова непревзойденного провидца о нас. Что говорят в аулах и городах Казахии?

Гость медленно раскрыл глаза.

— Семьсот семьдесят дней прошло, семьсот семьдесят дней солнце всходило с тех пор, как Непобедимый направил свою конницу в казахские земли. Семьсот семьдесят дней идет по степи его провидец. Он был у берегов Алтынколя и Аккуйгаша, в Сайраме и Туркестане, заходил в Отрар и обошел развалины Дженда, видал кару, настигшую непокорных, тысячу смертей… — вновь ожил гость и незаметно умолк лишь тогда, когда в шатер вновь вошел косоглазый Дамба и передал весть о том, что в степи пойман посланник русов.

— Он едет по Сауранской дороге из Астрахани в Тару, а оттуда в Тобольск. Что делать с ним?

— Мы подумаем, — невозмутимо ответил принц, — а вам повелеваем готовить войско в поход! — Дамба вышел как простой воин. Принц внутренне был рад, что, отдалив вчера от себя на расстояние своего главного наставника, сегодня неожиданно обрел для себя нового, но еще более сильного и хитрого советника — провидца своего отца, который сможет ему открыть дорогу к трону. Теперь можно быть спокойным. Дамба все равно верен ему, он не затаит злобу, он славный воин, и в час, когда это нужно, Шона-Доба снова скажет ему, чтобы он стал рядом с его походным троном. А сейчас он должен внимать словам главного провидца, который может узнать не только движение казахских сарбазов, но и мысли полководцев всей Джунгарии. Надо довериться ему, его советам. Иначе нельзя. Иначе небезопасно, если учесть, что шепоту верного провидца внимает и его брат — ныне великий хунтайджи Галдан Церен.

— С русами надо мир держать. Такова воля победителя! Казахские ханы еще при Тауке на сговор с ними готовились. Надо, чтоб нынче они нашу силу видели, — монотонно сказал гость.

Принц ударил твердым концом опахала в круглую медную пластинку, висевшую на шее золотого льва, которая служила опорой для правой руки победителя. В шатер вбежал глава охраны.

— Введите пленных! Но пусть прежде войдут все мои тысячники!

…Когда стража трона, разомкнув пики, пропустила пленников к шатру, Кенже перешагнул порог вслед за Егоркой, слегка поклонился и стал прямо перед троном, на котором в окружении тысячников сидел располневший не по годам принц Шона-Доба. Шатер был богато убран. В глубине виднелась дверь, там, видимо, были покои принца или потайной ход в другие шатры.

Еще перед входом Кенже увидел две пушки, выставленные по обе стороны дороги, ведущей к шатру. Для устрашения, наверное. Недалеко от входа в шатер, по правую сторону, на подставках стоял огромный барабан, обтянутый бычьей кожей. А здесь, на стенах шатра, он увидел русские мечи, казахские алдаспаны, джунгарские сабли, пики и щиты. Возле трона лежало два короткоствольных мултука. Кенже не знал, что это были шведские пистоли. Он раньше не видел их.

Шатер был устлан дорогими коврами, шкурами барсов, тигров и медведей. В дальнем углу стояла бронзовая статуя Будды, а у самой стены в левом углу сидел молчаливый старец. Он не подавал признаков жизни, у него были густые седые волосы, черное от загара лицо, полузакрытые глаза. Кенже лишь на мгновение остановил на нем свой взгляд. Но если бы он два года назад не покинул вместе с Сеитом свой аул, то и за этот миг он узнал бы в старце бродягу Табана, который, внезапно появившись среди беженцев в ауле Маная, так же внезапно исчез в ночь перед пожаром, охватившим прибрежье Алтынколя. Но Кенже не мог знать об этом.

Он стоял перед троном владыки джунгар, обескровивших его родную степь, разоривших аулы, кровью заливших землю.

Хайдар и Лаубай были рядом, за спиной Егорки. Прежде чем они попали сюда, их несколько часов продержали в темнице, а потом на солнцепеке. Они видели войско джунгар.

В широкой долине собирались бесчисленные отряды. На определенном расстоянии друг от друга расположились тумены, каждая тысяча могла подняться и выступить по первому сигналу, не мешая другому тумену. Между правым и левым крылом легко угадывались очертания дороги для быстрого передвижения артиллерии. На холмах, цепко окружавших долину, и на вершине горы, у подножья которой скопилась конница, — всюду виднелись сторожевые отряды джунгар.

Жигитов провели мимо грозных пушек, мимо сотен воинов, вооруженных мултуками. Все четверо молчали. Перед входом в шатер принца Кенже вернули бархатный сверток с кинжалом.

— Я подданный и слуга русского царя, послан его превосходительством генерал-губернатором Астрахани к его благородию начальнику Тобольской крепости, — сбивчиво говорил Егорка, напрягая память, восстанавливая в памяти все то, что видел будучи в отряде Унковского при подобных встречах. — Бог ведает, какая радость видеть в здравии непобедимого принца Шона-Доба, сына и наследника трона хунтайджи, — Егорка слегка вспотел. Его способности к дипломатической речи на этом исчерпались. Наступила тишина. — Милостиво прошу принять этот дар от меня, — Егорка взял у Кенже сверток и, раскрыв его, на ладонях преподнес кинжал принцу.

Принц слегка улыбнулся.

— Ваше высочайшее благородие! Велите вернуть нам коней и оружие наше. Велите освободить нас, — осмелел Егорка.

— Русская царица нам друг. Ты хорошо говоришь по-нашему. Где ты научился языку? — неожиданно ласково и дружелюбно спросил Шона-Доба.

— Я господина капитана, его благородие Унковского сопровождал во дворец его солнцеликой светлости хунтайджи, — ответил Егорка. Он не видел, что за ним пристально следил старец, сидящий у стены шатра. — Ваше благородие тогда сидело по левую сторону от трона, — добавил Егорка и неожиданно для себя вытер вспотевший лоб. Принц мельком взглянул на старца и уловил еле заметный кивок.

— Вернуть гостям их оружие и коней? — повелел принц, — оказать достойные почести. Пусть до следующего восхода солнца отдохнут у нас…

— Пойманную птицу выпускают, чтоб узнать, где ее гнездо, а зверя, чтобы узнать его намерения. На украденном коне скачут оглядываясь, — сказал Табан, когда Кенже, Хайдар и Лаубай покинули шатер в сопровождении слуг принца. — Я знаю этого руса, он говорит правду, но он не сказал, что он бежал от нас, — он думал, что убежал сам. И сейчас, надо чтоб они думали, будто мы им верим — выпустить надо их из рук, но не терять из виду. Пусть убедятся в твоей силе и расскажут об этом своим, куда бы путь ни держали — к русам или казахам. Если правду говорит рус, то пусть весть о твоем могуществе, мой владыка, дойдет до их царицы. А если он думал хитростно уйти от тебя, то не надо его задерживать. Пусть за ними следят твои глаза и слух, мой повелитель. — Табан умолк, закрыл глаза. — Это их провидцы, — вдруг твердо, не по-старчески сказал он. — Сам священный Будда тебя благословляет, мой повелитель. Скорее выпускай их из клетки, твой меч всегда настигнет их. Чем быстрее они дойдут к своим батырам, тем быстрее соберут те своих сарбазов в одно логово, и тогда легче будет одним ударом переломить им хребет.

…Уже наступал полдень, когда в войлочный шатер, где были оставлены под охраной жигиты, вошли сразу трое. Один нес оружие, отнятое у друзей вчера в степи, другой на огромном железном подносе тащил дымящееся мясо, третий, шедший следом, приказал первым двум оставить все и выйти, потом он взмахом руки заставил выйти из шатра и стражников и лишь после этого с заискивающей улыбкой обратился к Егорке.

— Мы исполним все желания русского гостя. Кони накормлены. Ждут. Щедрости повелителя нет предела. Он дарит гостю лучшего коня, чтобы быстрой была его дорога…

— Мы можем ехать? — спросил Егорка.

— О да… Всесильный повелитель наш великодушен, — привычная, ничего не значащая улыбка не сходила с его лица, «Чургучут»[58], — подумал Кенже. В большой деревянной чаше внесли кумыс. Поставив чашу перед Егоркой, слуга, не разгибая спины, вышел назад, бросив взгляд на чургучута. За шатром раздался чей-то окрик. Не переставая улыбаться, чургучут покинул гостей.

— Что они готовят нам? — допив кумыс, Кенже взглянул на лица друзей.

Никто не ответил. Лаубай взглядом показал на стражника, безмолвно застывшего за открытыми дверями. Чургучут вернулся в сопровождении двух воинов. Видать, сотники, подумал Кенже.

— Они проводят гостей до дороги! Так повелел благородный и непобедимый повелитель, — объяснил чургучут. Встав с места, жигиты разобрали оружие и молча, повинуясь жесту хозяина, вышли из шатра в сопровождении двух сотников. Кони были готовы в дорогу. Возле них стояло еще четверо джунгар.

Сели на коней и медленно двинулись за сотниками, четверо джунгар направились за ними.

Шатер Шона-Доба возвышался на самом видном месте. Лучи солнца играли на белом острие опоры, торчавшем прямо в центре крыши. Ниже острия висел пышный, черный конский хвост. На опорах, растягивавших углы шатра, чернели треугольные лоскуты знамени. Солнце играло на шелковистой ткани шатра, на щитах воинов. Даже в этот жаркий полуденный час войско строго блюло порядок. Потные, не снявшие боевых доспехов, не расставшиеся с оружием воины расположились ровными рядами и, образовав одно кольцо в другом, приступали к обеду.

— Такого порядка не было раньше у них, — тихо проговорил Егорка.

— Это в нашу честь, чтобы нагнать на нас страху, — как и прежде, старался шутить Хайдар.

Кони каждой сотни стояли в пять рядов, привязанные к натянутым канатам. У подножья далеких холмов, окружавших стан, паслись запасные табуны. Крытые обозы очерчивали границу каждого тумена.

Жигитов вновь провели мимо пушек, мимо сотен, вооруженных мултуками. Они проехали меж двух туменов и попали в ту часть стана, где находился лагерь для пленных, огороженный телегами и вереницей лежащих верблюдов. Видно, во время похода пленных использовали как грузчиков и погонщиков. Под охраной джунгар они пасли отары овец, отбитых у них же самих, угнанных с пастбищ разоренных аулов; чинили конскую сбрую, копали рвы, укрепляли шатры и юрты джунгар.

Жигиты проехали совсем близко от пленных, изможденных, худых, обросших. Привязанные друг к другу тонкой крепкой волосяной веревкой, они были согнаны в плотную кучу и стояли прямо под солнцем. Двойное кольцо охраны неусыпно следило за ними. А дальше, под навесом из рваных кошм, лежали связанные пленницы. На ночь их разбирали по шатрам и юртам те воины, к которым благосклонно относились их начальники. Порою между воинами завязывались настоящие побоища из-за женщин.

Сердце сжалось от боли и гнева, когда Кенже заметил, как из юрт, подталкивая пиками, одну за другой ведут женщин, истерзанных, полунагих. А других, грубо вырвав из тесноты, уводят в шатры и юрты. У Кенже от бессилия затуманились глаза, когда внезапно мелькнула мысль, что и Сания может оказаться среди них. В какое-то мгновение он готов был броситься туда к пленницам, располосовав ненавистные лица стражников. Но на его пути стояли здоровенные воины отборного тумена принца.

— Спокойствие и выдержка, — процедил сквозь зубы Лаубай.

Кенже больше не смотрел по сторонам.

…Его воспаленный взгляд блуждал поверх голов людей, он с тоскливой мольбой взирал на небо. Он не знал, куда их ведут джунгары и сколько они уже проехали, — пять или десять верст. Но вот они поднялись и спустились с джона[59] и вышли на дорогу, перерезавшую им путь.

— Это ваша дорога. Мы еще встретимся! — сказал один из сотников, ехавший впереди, и, криво усмехнувшись, пришпорил коня. Джунгары помчались назад, оставив четырех сарбазов среди безбрежной степи.

— Похоже, что они из нас делают подставных зайцев для охоты на лис или приманку для более крупного зверя. Как ты думаешь, ваше благородие? — первым начал Хайдар.

— Какое тебе «благородие». Башкир ты, башкир и есть. Башка непутевая. Мозговать надо: зачем они так просто нас на волю шуганули?..

— Так ты ведь русский посол — гонец, а мы твои нукеры.

— Так они поверили… Кабы поверили, совсем бы по-другому обошлись. А тут — на тебе, разберись, чего они задумали.

— Они вывели нас к той дороге, которая сегодня же должна довести до пределов владений сарбазов батыра Тайлака, — внимательно оглядевшись вокруг, сказал Лаубай.

— Другой дороги нам не нужно. Что бы ни задумали джунгары, мы должны добраться до батыра Тайлака, и чем скорее это случится, тем лучше, — Кенже пустил коня быстрой рысью, внимательно посматривая на редкие сопки, маячившие в степи.

…К концу дня, когда от земли до солнца оставалось всего лишь несколько локтей, подъезжая к небольшой речушке, они заметили, как за ними, справа и слева, в зарослях травы мелькнули всадники. Джунгары следили за ними. Они действительно крались за ними по пятам.

Вброд перебравшись на другой берег и не успев проехать версту от реки, жигиты попали в засаду казахских сарбазов, которые приняли их за джунгарских лазутчиков. И кто знает, как бы обернулась эта встреча, если бы среди сарбазов, схвативших их, не оказалось одного из рода тас-журек, приходившегося дальним родственником Лаубаю.

Если раньше в степи порою встречались большие заросли караганника, таволги или курая, то здесь чаще встречались рощицы. Петляя по тропам, вьющимся то среди осины, то меж невысоких сосен, миновав три дозора сарбазов, Кенже и его друзья добрались до ставки Тайлака.

Собственно, ставки не было. Было сотни две сарбазов, расположившихся среди кривых берез и тальника вблизи маленького безымянного озерка, заросшего камышом и переполненного дикими гусями и утками.

Ярко горели костры, освещая лица товарищей, расположившихся вокруг. Возле трех одиноких валунов высилась белая юрта, а между деревьев были в беспорядке разбросаны другие юрты и шалаши. Стреноженные кони пугливо похрапывали в темноте.

Жигитов подвели к одному из костров. Сарбазы, сидевшие у огня, были заняты беседой. Но оглянувшись на шум шагов, кто-то из них сказал:

— А вот и они, гости наши.

— Пусть говорит тот, кто за старшего! — резко сказал человек, сидевший к ним спиной. Он даже не взглянул на них, а продолжал длинной сырой палкой ворошить костер. Отблески пламени сверкали на его начищенном до блеска шлеме. Он был худощав, строен и, наверное, быстр в движениях. Лица его не было видно, но по статности он казался намного моложе окружавших его степенных, широкоплечих и рослых сарбазов.

— Говори, кто смелее других, — добавил тот, кто первым заметил пришельцев.

— Мы к батыру Тайлаку от его братьев — Санырака и Малайсары, — начал Кенже.

— А я не знал, что славные батыры Санырак и Малайсары живут в шатре кровожадного Шона-Доба. — У нас нет времени слушать ваши сказки. С чем пришли? Мы не тронем вас. Если вас Шона-Доба послал узнать наши замыслы, то передайте своему господину: он узнает их на поле брани. Хотя… какие вы послы. Сброд, предатели. Но предатели-казахи — это привычно, а что нужно здесь русскому и башкиру?

— Это мои друзья! Я Кенжебатыр, сын справедливого Маная из рода болатшы. Батыром назвал меня сам Малайсары, первым дерзнувший остановить джунгар, когда другие сберегали свою шкуру, и никому я не в силах прощать оскорбления, даже если это батыр Тайлак! — неожиданно для себя впервые взорвался Кенже.

Человек, сидевший к нему спиной, резко повернулся. Кенже заметил, что его чуть продолговатое скуластое либо было бледным, из-под черных бровей смотрели молодые, острые, но уставшие от дум глаза.

— Ты смел, я вижу. Но чем ты подтвердишь свои слова?

— Мы попали в плен к джунгарам. Теперь добрались к вам. Санырак и Малайсары предлагают вам единство, предлагают собрать силы сарбазов в единый кулак. Иначе нас растопчут тумены Шона-Доба. Войска джунгар не счесть, у них пушки. Они снялись с зимних стоянок и стянулись в одно место. Они стоят у северных склонов Улытау. Мы знаем дорогу в их стан.

— Сейчас их там нет, они покинули свое логово вслед за вами. Тебе хочется повести нас в западню! — Тайлак резко встал с места. — Так чем ты подтвердишь свои поступки и слова? Как вы оказались у джунгар? Отвечай! Я ошибся, приняв вас за послов Шона-Доба. Теперь судья вам только меч!

— Я из рода тас-журек, который известен в этих краях, — вышел вперед Лаубай.

— Мы не на купеческом базаре, чтобы вести торги, узнавая кто откуда! — осадил его Тайлак. — Эй, жигиты, позовите Томана! — взгляд Тайлака был суров и не предвещал ничего доброго. Все четверо пленников молчали. Где-то в темноте за кострами послышался топот копыт. Он приближался и вскоре прямо к белой юрте подскакал молодой воин и соскочил с седла.

— Сюда! — крикнул Тайлак.

— Тайлак-ага! Их конница свернула в нашу сторону. Она медленно шла, огибая Улытау, как страшный айдахар, и на исходе дня остановилась, повернув голову сюда. Их много, их тьма, у них пушки! — выпалил юный воин. — Наши дозорные следят за джунгарами. И еще, агатай, я хочу передать, что наших посланцев к Саныраку нигде не видно. Они не возвращаются, — он говорил словно равный с равным, словно Тайлак был не батыром, а всего лишь воином немного старше годами.

«Наверное, Тайлаку нет и тридцати пяти», — подумал Кенже.

— Они вернутся к рассвету, — спокойно и уверенно сказал Тайлак. — Смени коня и передай дозорным, чтобы пробрались как можно дальше и неусыпно следили за всем, что происходит в стане джунгар. Надо знать, сколько туменов готовы двинуться сюда. Надо следить за всеми дорогами, по которым могут возвратиться наши. Нам нужно знать, с чем они вернутся. Это может быть или спасением, или гибелью для всех.

— Смени коня, — повторил он. — Скачи назад. Сна сегодня нам не видать.

— Коня, скорее коня! — юный воин с криком исчез в темноте. Наблюдая за ним, Кенже не заметил, как к Тайлаку подошел круглолицый, степенный сарбаз с коротко подстриженными черными усами.

— Внимательно всмотрись в этого, — Тайлак ткнул пальцем в Кенже и, отвернувшись, снова подсел к костру. — От твоих слов будет зависеть их жизнь. — Не хватит времени и для того, чтоб сварить казан мяса, как мы покинем этот лес. Решай! Он говорит, что знает Малайсары, что вместе с вами был в первой битве, — продолжал Тайлак не оглядываясь.

Томан вгляделся в лицо Кенже, поочередно оглядел Хайдара, Лаубая, Егорку и вновь всмотрелся в Кенже.

— Нынче жалость нам не друг, а враг. Мы смертники и клятву не нарушим. Скажи свое слово, Томан.

— Я не знаю его, — ответил Томан.

— Тогда пусть отхлещут их и отправят назад к Шона-Доба. А ты, лжебатыр, передай, что мы ждем его у берегов Буланты и Боленты, — Тайлак отвернулся.

— Шагайте! — вынув свой алдаспан из ножен, жигит-охотник указал на отдаленный огонь костра. — Ни слова больше! У нас не плачут и не просят пощады! — отрезал он, заметив, что Кенже вновь собирается вступить в разговор.

— Казахи говорят, что можно отрубить голову, но нельзя отрезать язык! — повысил голос Кенже. — Я принимаю любую казнь, но и вы выслушайте слова батыров Санырака и Малайсары. Мы их посланцы. Они призывают тебя, Тайлак, объединить силы сарбазов. Они готовы вместе с тобою идти в сражение!

— Чем ты докажешь свою правоту? — повторил Тайлак.

— Пошлите гонцов к Саныраку, — ответил Кенже.

— Наши гонцы уже побывали у Санырака, но они по дороге не гостили у Шона-Доба. Мы дождемся их. Исполним твою просьбу.

— Не по своей вине мы попали к джунгарам, — еще раз сказал Кенже. Томан снова подошел к Кенже и, не отрывая взгляда от его лица, спросил:

— Скажи мне, не ты ли как-то в дождливую ночь вошел в пещеру Малайсары за Алтынэмелем?

— Рядом с Малайсары был тогда и славный Мерген. Это была ночь перед битвой с туменами Галдана Церена, — ответил Кенже и вновь повторил. — Я сын Маная из рода болатшы, я брат Малайсары и Санырака. Мы их сарбазы.

— Ты выглядел тогда юношей. Годы войны состарили нас, — вздохнул Томан и обнял его. — Меня зовут Томан, я кереец. Я тогда сражался вместе с Малайсары, мы кровные братья. Я тогда пробрался к Малайсары из шатра Галдана Церена. Батыр! — обратился он к Тайлаку. — Я готов разделить их участь. Я видел этого жигита на поле битвы. Он говорит правду.

— Верните им оружие. Пусть найдут свое место среди твоих сарбазов, Томан. Назад им пути уже нет. Джунгары захватили все дороги. Они следят за нами. Дождемся своих гонцов и покинем лагерь на рассвете, — сказал Тайлак.

Томан повел гостей в шатер, укрытый за деревьями. По бряцанию оружия, по фырканью коней и по тихим голосам людей можно было догадаться, что в глубине за деревьями сарбазы покидают лагерь.

— Батыр, последние сотни выходят в путь! Осталась лишь сотня для охраны и те, что залегли в дозоре и охраняют подступы, — услышал Кенже чей-то голос за своей спиной.

— Побольше костров, да поярче пламя! — приказал Тайлак. — Всем дозорным разжечь костры!

Только теперь Кенже почувствовал то постоянное напряжение, которым был охвачен лагерь Тайлака. Казалось, Тайлак видит и знает все, что в этот час происходит в туменах Шона-Доба, старается перехитрить его, куда-то увести свою конницу, тщательно сохраняя тайну, обманывая джунгар обилием своих костров. Но как же сражение? Раз батыр уводит свои сотни отсюда, значит он не желает встречи с врагом. Или он ждет чего-то? Что замыслил Тайлак-батыр?

Кенже не решался спросить Томана. А тот как ни в чем не бывало привел их к небольшому, уже догоравшему костру, возле которого сидело двое жигитов.

— У нас найдется чем накормить гостей?

Жигиты вгляделись в незнакомые лица и, встав с места, приветствовали Кенже и его спутников.

Пока хозяева знакомились с гостями и угощали их, все юрты и шатры были разобраны. Бесшумно и незаметно жигиты уносили вьюки подальше в темноту и там за деревьями вьючили коней. Все меньше становилось людей у костров. Томан один остался с гостями.

— Вам придется сменить коней. Скоро и нам пора в дорогу. Останутся лишь дозорные, чтобы поддерживать огонь костров, — сказал Томан.

— Мы не в гости пришли и готовы разделить участь сарбазов или дозорных, — сказал Лаубай.

— Пока мы живы, мы все друг у друга гости, друг другу опора. Что, жигиты, дастархан наш был бедноват? Не беда, — произнес внезапно, подходя к огню, Тайлак. — Сейчас не время для тоя, для ласковых слов и для сна. Джунгары готовятся взять нас в клещи. Гонцы не вернулись. Два тумена Шона-Доба направились в сторону отрядов Санырака и Малайсары. Остальные, видать, считают наши огни. Мы покидаем эти места. Если поможет аллах, то мы встретимся с Шона-Доба вместе с сарбазами наших братьев — Санырака и Малайсары. Я верю, что они поймут нас и не станут медлить.

Эй, Кураш! Ведите коней! — крикнул Тайлак.

— Я здесь! — донесся голос из-за деревьев, и тотчас к костру выехал воин, ведя на поводу вороного скакуна с завязанным хвостом и с султаном из перьев совы на холке. Подвели коней и всем остальным.

Прежде чем сесть на коня, Тайлак дождался пожилого воина, не спеша направлявшегося к нему от соседнего костра. Тайлак молча обнялся с ним.

— Если будет угодно аллаху, мы еще свидимся на тое, Тайлак.

— Мы дождемся вас, Татымтай-ага, удачи вам, — голос батыра прозвучал неожиданно тихо.

— Тебя ждут, торопись, пока джунгары не сомкнули кольцо вокруг нас. Великой удачи! Пусть само небо поможет нам! Аминь! — хрипло сказал Татымтай.

Тайлак вскочил на вороного.

…Под покровом ночи сотня бесшумно вышла из небольшого леса и, растянувшись в длинную цепочку, утопая в густой высокой траве, окутавшей маленькое тихое озеро, понеслась вслед за батыром на юго-запад.

Уже прошла полночь, когда они, пройдя под яркими звездами верст пятнадцать, поднялись на небольшую сопку. Тайлак остановил коня, поджидая остальных.

Взошла запоздавшая луна. В ее серебристом свете один за другим поднялись наверх всадники. Кенже с удивлением заметил, что каждый, кто останавливал коня возле Тайлака, в лунном свете был похож на сказочного батыра. Короткие рукава кольчуг, тонкие копья, холодно поблескивающие шлемы, гривастые кони. Вместе с Томаном он поспешил в круг ночных богатырей.

— Смотрите, — Тайлак показал туда, где остались дозорные под командой Татымтая. Костры горели, как и прежде. И отсюда, с высоты, отдаленной расстоянием, казалось, что там раскинулся огромный лагерь, что он растянулся на несколько верст…

— Нет. Не станет Шона-Доба отдавать приказ окружать такое огромное войско, — рассмеялся Тайлак. — Он соберет все свои тумены, чтобы идти в лобовую атаку, подкрепив ее пушками. Кураш! Проверь, есть ли здесь наши. Почему не слышно их? — обратился батыр к своему оруженосцу.

Юный воин, привстав на стременах, поднес ладони к губам. В ночи раздался крик совы. Все вслушались, даже кони притихли. Кураш повторил крик дважды. Издалека донесся ответный голос совы, и тогда Кураш тихо и протяжно свистнул. Послышался конский топот, и вскоре к сотне подскакал всадник.

— Нас здесь трое. Наши прошли давно. Только что был связной. Передал, что все спокойно. Джунгары не заметили нашей конницы. А еще он сказал, что наши гонцы вернулись. Ждут на крутом изгибе Буланты, где стоянка наших лучников-мергенов. Радостную весть привезли они, Тайлак. Они не могли попасть прямо к тебе. Дорога была перерезана, и тогда батыры Санырак и Малайсары сказали, чтобы один из гонцов остался и повел жигитов прямо к Буланты. Сейчас тысячи наших братьев-сарбазов в дороге и под покровом ночи идут, чтоб вместе с нами встретить джунгар.

— Так что же ты не просишь суюнши, мой брат?! — с радостью воскликнул Тайлак и, пришпорив вороного, подъехал к сарбазу и обнял его. — Спрашивай — твое желание будет выполнено! — восторженно говорил он, снимая свою саблю с пояса. — Бери, бери. Твоя весть достойна великого дара.

Тайлак обнял и поцеловал Кенже, Томана, Лаубая, Егорку и Хайдара. И в этой предрассветной мгле, под звездным небом сотня бывалых воинов словно превратилась в детей. Они бросались друг другу в объятия. Дарили друг другу своих коней, свои алдаспаны и щиты. А те воины, что были постарше, пользуясь темнотой, незаметно смахивали с глаз слезы.

— Тысячу благодарностей тебе, о великий аллах! Наконец-то, наконец-то вместе.

— …Кто может одолеть нас теперь!..

— Слава аллаху… Дети казахов объединились.

— Скорее, жигиты, мы едем навстречу братьям! — конь Тайлака встал на дыбы и рванулся с места. — Устроим великий той после битвы. Мы победим! — Тайлак был непохож на себя, он радовался, как безусый юноша, забыв о сдержанности, забыв, что он глава двух тысяч сарбазов, а не простой воин, и его ликование передавалось всем. Как рукой сняло скованность и тревогу, которую ощущали все до этой минуты.

— Слава создателю! Не ожидал, не ожидал, даже мечтать не смел о такой радостной встрече со львом нашим, славным и бесстрашным Малайсары. Скоро увижу его. Слава создателю, — повторял радостно Томан. — Есть нам о чем вспомнить. Как много дней прошло после нашей битвы за Алтынэмелем! Как труден, как долог был наш путь в эти края! После битвы за Алтынэмелем я с незабвенным Накжаном попал в пески Алтынколя, спасался в бродячем ауле Маная. — Томан умолк, вгляделся в Кенже. — Постой, ты не сын ли того Маная? Ты же говорил, что отца твоего зовут Манай, что он из рода болатшы?

— Где ты расстался с ними, где они сейчас? — вырвалось у Кенже. Он чуть было не схватил Томана за руки. — Живы ли они?

Томан умолк. Улыбка исчезла. Лицо его вновь стало озабоченным, грустным. Он придержал коня.

Они отстали от других.

— Почему ты молчишь? Что с ними случилось? Говори правду, не скрывай, лучше самая жестокая правда, чем ложь, так утверждают старцы. Если ты действительно был в нашем ауле, ты не мог не увидеть рядом с отцом его друзей — старого Алпая и бескорыстного Оракбая и дочь Оракбая Санию, — голос Кенже прозвучал резко, он словно боялся произносить эти имена, будто заранее предчувствовал недоброе.

— Проклятое, тяжкое время. С тех пор как джунгары пришли на нашу землю, радость покинула нас. — Томан начал издалека, стараясь подобрать слова весомые, спокойные. — У каждого из нас немало горя. Война никого не пощадила… Твой отец, да пусть могила его будет мягка, был мудрым вожаком своего рода… Нет, нет, я сам не видел его смерти, — заторопился он, заметив, как побледнело лицо Кенже. — Я не видел. Но это так… Я покинул твой аул тогда, когда Манай привел его к берегам Балапанколя. Там же мы похоронили моего кровного брата Накжана, который вместе с тобой сражался за Алтынэмелем, не щадя своей жизни… Он погиб от руки лазутчика джунгар, хитрого, кровожадного Каражала, погиб во время пожара. Стрела Каражала сразила его. Манай дал мне в проводники своего друга Оракбая, и когда мы уже перешли на другой берег и были на расстоянии дневного пути от аула тобыктинцев, нас догнала Сания. Славная девушка, бесстрашная. Она сообщила нам, что вслед за нами крадется Каражал, что это он, Каражал, убил Накжана… Мы повернули коней, чтобы встретить этого шакала. Но случилось так, что он потерял наш след, натолкнулся в степи на разъезды джунгар и повел их в аул Маная. Он пытал отца твоего и славного старца Алпая. Он хотел знать, куда мы направились. Но старики прокляли его, и тогда он велел умертвить весь аул. — Томан не видел Кенже, но слышал за своей спиной рыдания.

— Спокойствие, мой брат. На все воля аллаха. Мир беспощаден. Нет на свете человека, не познавшего горя утраты. — Томан тяжело вздохнул. — Успокойся, мой брат. Кровь смывают кровью. Иншалла, мы ныне устроим джунгарам такую месть, что не соберут своих костей. — Томан от гнева заскрежетал зубами, он поднял вверх свой огромный кулак, в котором была зажата рукоятка камчи. — Убийцы мудрого Маная и Алпая тогда не ушли от нас безнаказанными. Жигиты-тобыктинцы помогли нам взять их в западню. Никому из карателей не удалось спастись, а шакала Каражала настигла стрела возмездия — стрела дочери Оракбая Сании. Славная девушка, под стать любому жигиту. Но Каражал был живуч. Раненый, он прорвался через кольцо, и все же, слава аллаху, мой конь настиг его…

Трое друзей — Лаубай, Хайдар, Егорка, заметив, что Кенже с Томаном отстали, придержали своих коней.

Уже светало. Почти через каждую версту навстречу Тайлаку выезжали то дозорные, то сотники. Для четверых, попавших сюда из стана Санырака, здешние места были незнакомы. Собственно, это уже была не та степь, к которой они привыкли. Частые холмы, небольшие леса и перелески, а меж ними луга, густая высокая трава, в которой могут укрыться всадники. Овраги и глубокие лощины. Впереди, широко разлившись, лежит река. Берега круты с одной и пологи с другой стороны.

Егорка не переставал любоваться щедростью и красотой здешних мест, Хайдар рассказывал, что его родные края точь-в-точь такие, что там такая же река. Охваченные общим настроением, радостные, возбужденные, они не сразу заметили, как бледен и подавлен Кенже. Лишь поравнявшись с ним и услышав слова Томана, они притихли, не находя слов утешения. Нежданное горе друга омрачило их радость.

— Гневом полно сердце каждого из нас, Кенже. Прах отцов и братьев наших, попранная честь сестер требуют отмщения. Мужайся, отведем душу в предстоящей битве! Слезы не помогут. Лишь меч да сила рук в бою утолят нашу жажду, облегчат боль сердца. Мужайся, брат! — сказал Лаубай, когда они подошли к реке.

Подняв голову и пришпорив коня, Кенже вплотную подъехал к Томану и, стараясь взять себя в руки, тихо спросил:

— А что с Санией, где она сейчас?

— Не знаю, брат, — вздохнул Томан. — Мы расстались с нею и ее отцом в степях Сарыарки. Оракбай сказал, что они поедут искать своих дальних родственников к берегам Сырдарьи. Пусть аллах сбережет их от стрел и арканов джунгар. — Томан больше не проронил ни слова. Молчали и остальные. Никто не спросил: кем приходится Сания Кенжебатыру…

Дозорные провели всех сарбазов, сопровождавших батыра Тайлака, к броду. А на другом берегу, пройдя сквозь заросли тальника, они сразу оказались среди огромного скопища ополченцев, отдыхавших на просторной поляне. Тут находилось человек пятьсот, не меньше. Это был один из отрядов Тайлака. Своего вожака люди встретили восторженно, наперебой повторяя все ту же весть, придавшую всем силу, весть о том, что батыры Санырак и Малайсары ведут своих жигитов к ним, что они уже близко, что хорошо бы послать глашатаев ко всем другим батырам, все сыны Алаша[60] — братья, нечего делиться на племена, роды и жузы перед лицом общего врага: не надо ждать, пока ханы и султаны соблаговолят унять свою спесь и пойдут на уступки друг другу. Теперь ясно, что только единство даст победу, поможет сохранять родную землю, а врозь не одолеть конницу джунгар…

…Когда после долгих размышлений военачальников главные тумены джунгарской конницы под водительством свирепого Хансаны, растянувшись полумесяцем, стремительно двинулись вперед к месту расположения жигитов Тайлака с полной уверенностью, что они застанут сарбазов врасплох, то их встретила одна единственная сотня казахов, закрепившаяся меж камнями на трех небольших высотах у подступа к тем местам, где раньше располагались юрты и шатры ополченцев.

Сотня отчаянно отстреливалась из самодельных фитильных ружей и луков. Достаточно было одной пушки, чтобы покончить с ними сразу, но рассвирепевший Хансана приказал взять жигитов живыми.

Прошло несколько часов, прежде чем удалось скрутить руки двадцати жигитам, остальные погибли в рукопашной. И когда Шона-Доба прискакал к месту боя, Хансана упал в поклоне перед копытами его коня, прося прощения за то, что еще раз упустил живым Тайлака. Двадцать пленников предстали перед принцем. Глаза Шона-Доба налились кровью.

— Где ваша трусливая конница, где Тайлак? — вскричал повелитель. Тысячи джунгар, заполнивших долину и удивленно взиравших на золу потухших костров, которые ночью вселяли в них страх, молча, не слезая с коней, не выпуская из рук оружия, смотрели на пленников.

— Он ждет тебя между реками Буланты и Боленты! И если ты не трус, то явись со своей конницей туда! Завтра в полдень он ждет тебя, безмозглый бродяга! Или убирайся прочь с нашей земли! — прогремел голос Татымтая. Он стоял впереди всех пленных. С него была содрана кольчуга, безжизненно висела окровавленная правая рука, а из левого плеча торчал обломок стрелы.

— Молись своему богу, шакал! Ты доживаешь свои последние дни! — напрягая последние усилия, крикнул Татымтай и стал медленно опускаться на землю. Но израненные друзья подхватили его. Мертвая тишина нависла над войском джунгар. Лицо принца передернулось. Он взмахнул саблей — и тысячи копыт прошлись по телам двадцати сарбазов. Но не успели джунгары дождаться следующего приказа, как примчался вестник от косоглазого Дамба: сарбазы Санырака и Малайсары покинули свою стоянку и, не приняв боя, исчезли неизвестно куда.

Ударом сабли располосовав лицо гонца, принц скрылся в своем походном шатре. Растерянный Хансана приказал тысячникам отвести свои тумены подальше от шатра и расположить их в местах бывших стоянок сарбазов Тайлака.

…Провидцы Тайлака донесли обо всем случившемся батырам, они также сообщили, что тумены Дамбы спешат к шатру принца. По всему видно, что джунгары решили вновь собрать всю свою конницу в единый кулак.

Сменив в пути двух коней, прибыл гонец от батыра Богенбая, который предупреждал, что со стороны Аягуза движется свежая джунгарская конница, посланная хунтайджи для подкрепления сил Шона-Доба, и что она находится в пяти переходах от реки Буланты. «Они не дойдут до шатра своего повелителя, у безымянных сопок их встретим мы!» — повторил гонец слова Богенбая.

…До поздней ночи совещались батыры в белой юрте, воздвигнутой на высоком берегу реки. Все опытные воины, знавшие эту местность, как свои пять пальцев, были собраны на этот совет. Батыры сидели полукругом, занимая места по старшинству возраста. На самых почетных местах восседали старейшины родов и воины, прославившиеся в битвах с джунгарами еще при хане Тауке. Возле старейшин расположились Малайсары, Санырак и Тайлак. На совет был приглашен и Кенже вместе с Томаном. А друзья Кенжебатыра, Лаубай и Хайдар, уже успели найти своих сородичей, даже Егорка нашел своих русов. Это были мужики и казаки, бежавшие с каторги или подневольных работ на строительстве только что начавших возводиться по правому берегу Ертиса русских крепостей — Омска, Ямышевки и Семипалатного. Были тут и просто бродяги — любители вольной жизни. Под знаменем Саныракбатыра в те дни оказалось более ста русских людей. Хайдар нашел среди сарбазов и своих башкир, и татар, которые пришли сюда за лихим прославленным вольнолюбцем-батыром Таймазом. Сам Таймаз находился здесь же в юрте, на совете батыров и старейшин, он сидел рядом с Саныраком.

— Благословение создателю, настало время силой измерить силу в открытом поле, — начал низкорослый худощавый старец, сидевший на самом почетном месте. — Настало время, когда наши жигиты могут в открытом бою показать свою храбрость и удаль. На эту священную битву идут вместе не только сыны всех племен Алаша, а братья наши киргизы и каракалпаки, узбеки и башкиры. Пусть враг не увидит наших спин, пусть на поле брани брат не покинет брата, — взвешивая каждое слово, медленно говорил старец. Кенже молча прошел взглядом по лицам батыров. Все они хранили спокойное, степенное, уверенное выражение. А там, за стенами юрты, слышались веселые голоса сарбазов, смех и звон оружия. Царило спокойствие, которое приходит лишь тогда, когда люди не сомневаются в своих силах. На какое-то время под влиянием этой торжественности забывался и Кенже, но проходили минуты, и он внезапно с острой болью вновь вспоминал рассказ Томана, вспоминал о Сании, и ему становилось мучительно от сознания своей беспомощности и от неведения.

Где, в каких краях теперь Сания? Где ее искать, помнит ли она о нем? Он уже успел побывать в этом лагере среди женщин и девушек, которые здесь, как и всюду, сопровождают своих мужей или братьев, помогают готовить пищу, ухаживают за ранеными, а в трудную минуту, заправив волосы под шапку, взяв в руки пику, лук или саблю, не хуже мужчин сражаются с врагом. Так всегда было в казахской степи. Кенже не нашел Санию среди них.

Он сидел, погрузившись в свои мысли, рассеянно слушая назидания старцев и короткие речи батыров о предстоящей битве, и только слова Санырака: «…После битвы мы двинемся на юг — к Туркестану, к Сырдарье, чтобы объединиться с батырами, которые ведут там бои с полчищами Дабаджи», — вывели его из задумчивости. Ему показалось, что слова Санырака предвещают скорую встречу с Санией. Ведь они направят своих коней к Сырдарье. А Томан сказал, что Сания со своим отцом уехала к ее берегам.

И с этого момента Кенже словно подменили. Он о нетерпением стал ожидать боя. Будучи внешне спокойным, он старался не пропустить ни одного слова то и дело прибывавших к юрте и вновь исчезавших гонцов, дозорных и провидцев. Ему хотелось узнать: как близко подошли джунгары, когда же начнется бой?

И удивительное дело — он никогда раньше не испытывал такого странного чувства — какая-то пустота, тоска все равно одолевали его. Он не мог думать о смерти отца. Он думал только о Сании. Донесения он слушал со вниманием, но и с раздражением. К чему все эти разговоры? Скорее надо выводить войска навстречу джунгарам, скорее начинать бой.

Он не мог терпеть этой медлительности. Чего ждать, зачем так долго думать о расстановке сил? Все равно, куда бы ни поставить ту или иную тысячу сарбазов, бой придется вести всем, так не лучше ли выступать сейчас, всей лавиной обрушиться на джунгар. На этот раз поражения не будет — будет победа. Его ничего не страшило, он не думал о смерти.

Чем раньше произойдет схватка с джунгарами, тем лучше, тем скорее они двинутся на юг к Сырдарье, там ближе он будет к Сании, будет искать и найдет ее. Эта мысль сопровождала его повсюду — и когда после совета в белой юрте батыры обходили войска, отдельными тысячами расположившиеся на обоих берегах Буланты и Боленты на солидном расстоянии друг от друга, и когда наступил вечер и всем, кроме сторожевых, было велено хорошо отдохнуть.

Прошел еще день. День, когда шла новая перестановка войск. К закату солнца Кенже вместе с двумя тысячами жигитов оказался почти в десяти верстах севернее места вчерашнего ночлега. Внешне он все так же был сдержан, молчалив. Друзья сочувствовали ему, считая виной его состояния весть о смерти отца.

Ранним утром дозорные донесли, что джунгары сплошной лавиной растянулись по фронту верст на пять, идут с северо-запада, движутся мелкой рысью, одно полчище за другим, в каждом по шесть туменов. А между ними едут повозки с пушками и стрелками. Сам принц с отборной тысячей своих телохранителей находится в центре конницы. Главные военачальники Дамба и Хансана возглавляют левый и правый фланги.

Каждая тысяча казахских сарбазов, оседлав коней, приготовилась к встрече. Дробь малых даулпазов[61], притороченных к седлам глашатаев, оповестила всех о приближении джунгар.

Три батыра — Санырак, Тайлак и Малайсары, которым старейшие воины вручили судьбу всех ополченцев, после краткого совета решили встретить головные тумены джунгар в долине Карасыир[62].

Семь тысяч жигитов-ополченцев разделились на четыре отряда и, заняв свои позиции, ожидали двенадцатитысячную конницу джунгар. Лаубай стал неотступным телохранителем и оруженосцем Малайсары, так как из-за старой раны батыр не мог отбиваться от врага в полную силу. Кенже попал в смешанный отряд Таймаза, где находились две сотни лихих джигитов из тургайских степей да четыре сотни из башкир, татар, русских и каракалпаков. Егорка был вместе с Кенже. Сотням Таймаза надлежало немедля двигаться вглубь степи и, разделившись надвое, скрытно одолеть путь почти в пятнадцать верст. Не обнаруживая себя, подойти с флангов и в нужное мгновенье попытаться предотвратить удары джунгарской артиллерии по казахской коннице. Таймаз с тремя сотнями сарбазов должен был подойти к вражеской артиллерии с правого фланга, Кенже с двумя сотнями — с левого.

Выбирая овраги и лощины, укрываясь в зарослях, Кенже повел своих сарбазов к цели.

Тридцать жигитов он выбрал для охраны отряда. Рассеявшись по одному через каждые полверсты и держась в отдалении, они должны были с дальних сопок наблюдать за продвижением джунгар, за началом боя и передавать обо всем увиденном по цепочке самому Кенжебатыру.

Отряд мчался без остановки, чтобы скорее, не обнаружив себя, перерезать путь джунгарам, сделать огромный полукруг по степи и выйти в нужное место. Всадники вброд перешли Буланты, прошли через позиции сарбазов Тайлака и скрылись с глаз товарищей.

Освободив поводья и во весь опор пустив своего коня вслед за двумя воинами, хорошо знавшими здешние места, Кенже впервые за эти сутки ясно, почти физически ощутил всю сложность предстоящей битвы, в которой казахи должны, обязаны выйти победителями.

Что значит его личное горе, его тоска по Сании по сравнению с тем, что должно свершиться сегодня?! Какой-то внутренний голос подсказывал ему, что от победы или поражения в сегодняшней битве зависит многое, очень многое, не только в его жизни, а в жизни всего народа. Он ясно понимал, что эта битва может стать роковой для всей Казахии, а может поднять ее дух, возродить веру в себя, веру в силу единства. О ней, об этой предстоящей битве, уже говорят всюду. Глашатаи разнесли весть по степи. О ней знают все батыры. Победы в этой битве желает и батыр аргынов Богенбай, где-то преградивший путь новым отрядам джунгар, направленным на помощь Шона-Доба самим хунтайджи. Из многочисленных отрядов мстителей, скитающиеся в глубине лесов, степей, гор и пустынь казахской земли, к белой юрте батыров, объединивших свои силы, то и дело пробиваются гонцы, чтобы узнать всю правду о будущем бое. Сегодня в битве примут участие жигиты всех трех жузов, всех враждовавших раньше меж собой племен. Собственно, враждовали не племена, а ханы, султаны, как говорят в аулах, «отпрыски белокостных господ».

Сегодня здесь нет ни ханов казахских, ни султанов, здесь батыры и сыновья всех племен, населяющих Казахию от Джунгарских гор до Арала и Тургая. Сегодня сами сарбазы и батыры решат исход боя, решат свою судьбу.

Кенже не видел, как передние тумены джунгар появились в долине Карасыир и волна за волной заполнили ее; как навстречу им спокойно выехали две тысячи жигитов, ведомые Малайсары. Он не видел, как остановилась конница джунгар, и не слышал, как угрожающе загремел огромный походный барабан, установленный на колесах. Тот самый барабан из бычьей кожи, который обычно стоял перед шатром принца Шона-Доба.

Завидев сарбазов, преградивших путь, джунгары остановили коней. Две армии встали лицом друг к другу. В степи воцарилась тишина, даже кони притихли. Куда-то скрылись и умолкли перепуганные птицы. Лишь в глубине неба, боясь опуститься ниже, парили орлы. Их пугало это скопище коней и людей, этот нервный, резко переливающийся отблеск солнца на тысячах шлемов и щитов, на остриях пик; пугали черные знамена джунгар, голубые, красные и белые знамена казахов с изображением глаза или секиры, с конским хвостом на острие.

Сколько длилось молчание? Наверное, недолго. Но и казахам и джунгарам показалось, что прошла вечность. Наконец из плотного ряда джунгар вышел всадник, пришпорил коня, доскакал до середины поля и, осадив своего гривастого черного жеребца, крикнул, что есть силы:

— Кто смел преградить дорогу коннице непобедимого Шона-Доба?

— Хозяева этой земли! Сегодня мы свершим свой суд над Шона-Доба! — сдерживая своего нетерпеливого, вырывавшегося вперед скакуна, ответил Малайсары. Его раненая рука крепко сжимала поводья. Голос батыра потонул в воинственных кличах сарбазов. Джунгар помчался к своим. Вновь зарокотал огромный барабан, и перед войском казахов оказался другой всадник со сверкающим, позолоченным щитом. Под грохот барабана и воинственные крики своих он приподнял и опустил пику, направив ее острием в сторону сарбазов.

— Он вызывает на единоборство. Кто готов?! — крикнул Малайсары. Опережая других, вперед выскочил молодой плечистый воин на сером скакуне.

— Благословите меня, батыр!

Малайсары спокойно кивнул головой.

— Победы тебе! Аминь!

Жигит поднял пику и, принимая вызов, опустил ее острием вперед. Гул пронесся по рядам джунгар и казахов. Каждая сторона подбадривала своего храбреца. Единоборцы одновременно пришпорили коней и помчались навстречу друг другу. Притихли ряды. Все взоры были обращены на двух всадников, несшихся по ровному, густому, зеленому полю, усеянному белыми, алыми и желтыми цветами. Никто не заметил, как в этот миг с правого и с левого фланга конницы Малайсары на небольших высотах появились группы всадников. То были воины Санырака и Тайлака. Укрыв свои отряды за холмами, батыры не смогли удержаться от соблазна посмотреть схватку единоборцев. Напряжение на поле передалось им. Острому глазу степняка не нужны подзорные трубы. Оба батыра отлично видели, как стремительно несутся друг к другу два всадника. Летят из-под копыт цветы.

Еще миг! Под тысячеустое «У-у-р!» каждый скорее ощутил, чем услышал, звон от удара пик о щиты. Никому из противников не удалось с первого захода сбить или пронзить врага. Каждый достойно принял удар. Закружились кони, пики стали мешать и были отброшены. Молодой воин-казах оказался стремительнее, на мгновение быстрее он вытащил свой алдаспан и первым нанес удар. Он пришелся в левое плечо всадника, и тот уже не мог больше защищаться щитом.

— А-а-а-а! — раздался голос раненого. Он, казалось, падал с коня. Но тут же произошло чудо. Джунгар, подняв коня на дыбы, нечеловеческим криком оглушив жигита, саблей нанес ему смертельный удар по лицу. Восторженным кличем огласились ряды джунгарской конницы.

— Зажечь фитили! Все стрелки вперед! — Малайсары сам не слышал своего голоса. Заметив, что конница джунгар готова ринуться вперед, он пришпорил коня и первым повел свою тысячу.

Лавина джунгарской конницы понеслась навстречу. Вот уже совсем близок враг, уже ясно видны напряженные лица, кровью налитые глаза:

— Стреляйте! Стреляйте! — кричал Малайсары, стараясь опередить вырвавшегося вперед Лаубая. Раздался залп двухсот ружей.

Это было впервые: конница казахов на всем скаку из ружей била в упор по врагу. Отпрянули джунгарские кони, упали на землю первые жертвы боя, смешался строй врага. Первая тысяча сарбазов пятью клиньями вонзилась в головные тумены Шона-Доба.

С ликующим победным криком сотники и тысячники джунгар заставили своих сомкнуть ряды. Казахские конники оказались в плотном кольце.

И началась сеча. Огромный сгусток коней и людей извивался в зеленой долине. Сарбазы, отбиваясь, старались прикрыть спины друг другу, джунгары всей массой наседали на них.

Лязг оружия, ржание коней, стоны раненых еще более усиливали жажду крови. Прошло полчаса. Полчаса небывалой по жестокости резни. Джунгары готовы были вот-вот торжествовать победу, но ее все не было. И вот новая тысяча сарбазов понеслась на них. Снова загрохотал огромный барабан. На этот раз он требовал выполнить приказ косоглазого Дамбы.

Пушки джунгар были уже подтянуты и установлены на высоте. А двести жигитов Кенже уже зашли с фланга и по узкому оврагу, ведя коней на поводу, подобрались совсем близко к пушкам. До орудий оставалось небольшое расстояние, но зато открытое всем ветрам. Нужно было молнией одолеть его. Каждый застыл на месте, схватившись за стремя своего коня, побледневший Егорка был рядом с Кенже.

— Надо бить по пушкарям. Скорее! Медлить нельзя! Иначе нас заметят! — торопил Егорка. Кенже молчал. Где Таймаз? Где его сотни? Уже вторая тысяча сарбазов мчится к джунгарам. Но что это? Джунгары внезапно отступают к пушкам и быстро расступаются, открывая дорогу сарбазам.

Пушки! Пушки! Они хотят, чтоб артиллерия ударила по рядам казахов. Кенже взлетел на коня. Словно из-под земли вырвались его джигиты на голубое поле и понеслись прямо на пушки.

— Алга! Алга![63] — Кенже не видел ничего, кроме пушек, кроме тех джунгар, что уже подносили фитили к запалам.

Но нет! О спасибо тебе, аллах! Таймаз налетел с другого фланга! На разъединившиеся части джунгар справа и слева с высот мчатся сотни Тайлака и Санырака. Но самих батыров еще не видно. Значит есть еще сарбазы в засаде, есть еще сила! Кенже прямо перед собой увидел искаженное не то от злости, не то от испуга лицо китайца, держащего в руках горящий факел. Напружинилось тело. Рука взмахнула вверх. Батыр слету спустил свой алдаспан на голову врага. Факел отлетел в сторону.

Только три пушки из двенадцати успели дать выстрелы, но это не остановило сарбазов. Воспользовавшись тем, что путь оказался свободен, они неслись прямо к засаде джунгар, где находились еще не вступившие в битву сотни Шона-Доба. По всему было видно, что казахские батыры разгадали планы джунгар и, вопреки замыслам принца и его полководцев — косоглазого Дамбы и свирепого Хансана, пытаются втянуть в бой всю конницу джунгар.

Пушки не смогли показать свою мощь. Быстрый Таймаз, увлекая жигитов своим бесстрашием, навязал бой прямо на батареях, не давая возможности артиллеристам-китайцам занять свои места у пушек. Мало того, его сарбазы сумели увести пять пушек к казахским позициям.

Ополченцы не давали джунгарам объединиться в единый кулак, растянули фронт. Бои шли уже на обоих берегах Боленты. Ни Дамба, ни Хансана уже не могли управлять действиями своих туменов. Лишь отборная тысяча телохранителей еще не вступала в бой, не покидала Шона-Доба.

Уже наступал полдень, когда джунгарам удалось-таки отбросить, оттеснить назад казахские сотни, прорвавшиеся к шатру владыки. Но это не изменило хода битвы. Ополченцы бились все яростней. Их умение вовремя вклиниться в уязвимые ряды джунгар было очевидно. Внезапным ударом свежей сотне сарбазов удалось прижать скопление джунгар к высокому обрывистому берегу.

Кенжебатыр вместе с Таймазом, вырвавшись из пекла боя, повели своих на помощь тем, кто прижал джунгар к обрыву. Подоспела другая сотня. Джунгары были взяты в кольцо. В страхе наседая друг на друга, они полетели с обрыва прямо в воды реки. Среди джунгар началась паника. Не слушая ни сотников, ни тысячников, они направили коней назад и, спасаясь от стрел и сабель ополченцев, бежали к шатру, еще более усиливая страх владыки.

Шона-Доба приказал остановить безумцев, повернуть их назад на врага. Но было поздно. Тайлак и Санырак бросили в бой свой последний резерв — пятьсот сарбазов. Все батыры казахов сомкнули ряды, увлекая за собой своих джигитов. Армия ополченцев, уже изрядно поредевшая, снова обрела единый, грозный облик.

Шона-Доба, еле успевший переметнуться со своими телохранителями на другое, более удобное для обозрения место, покинул свой шатер, сел на коня. Увиденное потрясло принца. Его великая конница, бросая поле битвы, рассеялась по степи.

Окровавленный всадник прискакал к нему и с криком: «Мы погибли!» — свалился с коня. Это был Хансана…