Гонзо-журналистика в СССР

Глава 20, в которой меня настигает мирская слава и фигурирует много лимонов

В общем, статья выстрелила. По крайней мере, в Дубровице даже бабуси у подъезда обсуждали, как Гера Белозор маньяка поймал. Ну, то есть маньяком никто его не называл, потому что в Советском Союзе не бывает маньяков, это удел загнивающего Запада. А вот серийным убийцей — вполне. Так оно даже более солидно звучало.

Там вообще многие углы были сглажены, в этой статье, и следователь по особо важным делам прокуратуры БССР Солдатович превратился в просто следователя, ни к какому конкретно ведомству не относящегося и фамилии с именем-отчеством не имеющего. Токсикоманы, жрущие гуталин, преобразились в алкоголиков — так оно было более привычно и не настолько мерзко, да и вообще — много чего было недосказано и полито соусом полуправды. Но — остросюжетно, живенько, и негодяя в конце поймали. Снова сотрудничество советской прессы и советской милиции доказало всему миру превосходство социалистической системы, потому как у нас журналист и замначальника УГРО — друзья, товарищи и братья, а не конкурирующие хищники, как какие-нибудь репортеры «Нью-Йорк Таймс» с агентами ФБР!

Через два дня после «Маяка» эстафету подхватила «Комсомолка», потом — «На страже Октября», и, наконец, всесоюзный журнал «Советская милиция». Насколько я знал, номера журналов готовятся весьма заранее, и кого они там подвинули, впихнув довольно объемный материал никому в Москве неизвестного Германа Викторовича Белозора — оставалось только гадать.

Не сказать, чтобы я проснулся знаменитым — но шороху наделал. Здесь, в отличие от моего времени, прессу читали внимательно, да еще и перечитывали. И на фамилию автора обращали самое пристальное внимание. Не было сейчас блогеров, инфлюэнсеров и стримеров. Тут в моде и в фаворе — шахматисты, космонавты и поэты с писателями. И журналисты тоже, немножко. Конечно, где Белозор, и где Таль с Каспаровым и Климук с Коваленком, но всё-таки, всё-таки… Теперь я мог надеяться на то, что мой голос будет звучать чуть громче.

Одна статья, конечно — это всего лишь одна статья. Но, как сказал мне позвонивший прямо в редакцию Михаил Иванович Старовойтов из Минска:

— Это уже другой уровень, Гера! Это совсем другой уровень!

Он теперь не считал, что я закапываю талант в землю, получается? Ну, и напомнил, что ждет меня летом к себе. А я всё понять не мог — какой же тут другой уровень? Принципиально статья про отлов собак в Дубровице или, например, про пресс-тур, устроенный Исаковым по нефтяницким подразделениям, от этого самого выстрелившего материала ничем не отличались. Да, да, остротой сюжета — но это, скорее, Каневский виноват, не я. От меня что зависело? Получить по мордасам, вываляться в грязи и описать свои впечатления. Так что в общем и целом — ничего нового. Никакого другого уровня. Тот же Белозор, те же байки. А то, что людей больше прочло — так это к уровню материала никак не относится. Так что я вежливо поблагодарил директора корпункта «Комсомолки» и пошел чай пить.

Не дали.

— Гера! — сказала Светлова, забегая в кухню. — В город едет Петр Миронович! И он хочет тебя в качестве экскурсовода! Как же так?

Наша чудесная главред, слава Богу, выздоровела и вышла на работу, и теперь я мог гораздо эффективнее избегать приятного, но слегка смущающего внимания со стороны Езерской. Поэтому я искренне радостно улыбнулся начальнице и спросил:

— Чай будете? С лимонной цедрой. И с горьким шоколадом.

— Вы такой спокойный? Совсем не волнуетесь? — она всплеснула руками.

— Конечно, волнуюсь. Это ж Петр Миронович! Человечище! Просто меня Волков предупреждал о чем-то подобном, но я не думал, что это будет так скоро.

— И как же вы…

— А как обычно. Начну нести всякую чушь, а потом оно само пойдет, — и улыбнулся.

— Он, может быть, и в редакцию к нам зайдет?.. — заволновалась она. — Надо занавески перестирать и скатерть новую застелить на кухне!

Я посмотрел на скатерть. Нормальная, немного потертая… Ну, с лимонами, да. Отличные лимоны, не стоит их менять.

— Не стоит скатерть менять, Татьяна Ивановна. А то подумают, что у нас всё хорошо и помощь не выделят.

— Вы думаете? Нам бы пара диктофонов не помешала. Вот как у вас, портативных. И фототехника старая… Действительно — сделаем чистенько и аккуратно. Бедность не порок, правда? Мол, в таких скромных условиях мы вот так вот можем! Районка номер один в области! И народ попрошу поскромнее выглядеть, особенно девчат.

— Ну Татьяна-Ванна! — эти пигалицы, оказывается, навострили ушки под дверью, — Ну почему-у-у…

Фаечка, Аленушка и Ариночка принялись пищать про то, как они собирались нарядиться, и какой Петр Миронович видный мужчина, и вообще — перед гостями из Минска нужно показать, что мы тут в Дубровице не какая-нибудь рязанская дяревня…

— А самая сапраўдная беларуская вёска! — поддела из Светлова. — Знаю я вас! Дай волю — нарядитесь в выпускные платья, сделаете начёсы и боевую раскраску нанесете на манер индейцев. Ничего подобного не будет! Вот ровно как сейчас одеты и причесаны — ни больше, ни меньше! Я запомнила! Тоже мне — видный мужчина! Шестьдесят два года человеку, примерный семьянин и вообще… Нехорошо себя ведёте, барышни!

Девчата что-то себе снова запищали и скрылись с глаз долой.

— Вообще-то, — сказала Татьяна Ивановна. — Он по возрасту больше мне подходит. И мужчина в самом деле видный. Может, и есть проблемы со здоровьем, говорили что-то про почки, но по сравнению с кремлёвскими старцами — в самом расцвете сил!

Она была самую капельку диссидентствующей, наша Светлова. Даже Бродского почитывала, хотя больше любила Тютчева и Фета.

— Дорогого Леонида Ильича на десять лет младше? — спросил я.

— На двенадцать, — откликнулась главред, — Кажется. Так, Гера, экскурсии — экскурсиями, но о людях труда писать нужно. У нас на очереди — ткацкая фабрика. Придется идти.

— Старикова со мной пустите?

— Стариков на село поедет со Шкловским, доярок фотографировать.

— Ну, раз доярок…

Что значит рубрика «Люди труда»? Это значит, нужно прийти на предприятие, вломиться в профком или к парторгу и потребовать выдать с поличным двух-трех заслуженных работников или работниц, которые вкалывали на производстве уже лет двадцать-тридцать, ничем особенным себя не запятнали и при этом как-то милостью небес отмечены не были. Мелькнуть в газете — это и в двадцать первом веке было вроде как престижно, учитывая и другие наши медиаресурсы, конечно. А тут и вовсе! Для меня долгое время было несколько дико слышать, что люди даже поздравляли друг друга с этим — вот мол, в газете напечатали, какая ты молодец…

А ведь никакого объективного отбора, по сути, не происходило. Позвонил главред, сказал — надо! Пришел журналист. Профком посмотрел, кто сейчас на смене, кто работает в более-менее плавном режиме, без авралов, и при этом говорящий, не косноязычный.

— Так, подождите, — говорит профком, обычно — приличная женщина лет сорока-пятидесяти, берет трубку и звонит в цех: — Тимофеевна! Там Ковалева у тебя сильно занята? Ну, так пускай ко мне подойдет, корреспондент пришел из «Маяка». Не хочет? Скажи, дело серьезное, и пусть не дурит голову. Поощрить ее хотим, интервью взять! Да, и у Машки спроси — может, и она подойдет? Нет? Ну, не больно-то и хотелось, тогда я Ирку позову, раскройщицу. Она за словом в карман не лезет! Ой, и не говори — трындычиха…

Потом кладет трубку, ждет некоторое время, смотрит и произносит:

— Три человека хватит?

Разговаривать с людьми я, прямо скажем, умею. Несу порой, правда, абы что, но всегда — доброжелательно и с искренней симпатией к собеседнику. Вообще, на предприятиях мне народ попадался в целом приятный, так что притворяться не приходилось. Не то, что в важных конторах и высоких инстанциях.

— Я сюда сразу после войны пришла, как интернат закончила, — рассказывала Ковалева, миловидная женщина лет пятидесяти. — И сильно впечатлилась. Тогда всё это еще не было фабрикой, называлось — артель! Ткацкие станки практически ручные, немецкие трофейные швейные машинки… Зимой в цехах было так холодно, что прекращали работу, потому что руки примерзали к оборудованию. Но народ был в основном молодой, коллектив — женский, такие отношения хорошие с девчатами наладились… И наставники подобрались замечательные, наша мастер цеха и простошвеи постарше, поопытнее меня научили всем тонкостям швейного дела. А теперь — ситуация совсем другая. Теперь у нас тепло, уютно и оборудование новое, автоматическое — взгляните, и станки, и машинки вон какие… И зарплаты неплохие! Грех жаловаться. Здесь я работаю, но и дома шью платья, брюки, всё, что душе угодно, для друзей, родственников, знакомых. Творчество, можно сказать! Знаете — своей жизнью я довольна!

В молодости она была настоящей красавицей, да и сейчас сохранила определенный шарм. Такие женщины почти не стареют, так — седины добавляется, но ее и замечать не хочется.

— Слушайте, это вы тот знаменитый журналист из «Маяка»? Белозёров?

— Белозор. Ну да, это я, — приятно, черт возьми, быть знаменитым.

— Так это из-за вас мне приходится по пять раз за неделю резинки в манжеты брюк вставлять и карманы на бедра нашивать?

Вот она, мирская слава…

Конечно, узнав о приезде Машерова, в городе засуетились. Но по сравнению с тем, какую суету наводил комитет по суматохе и панике во время редких визитов в наши дебри главы государства через сорок лет — всё это был детский лепет. Никаких снайперов на крышах, никакого перекладывания асфальта на центральных улицах… Так, сверка часов, чтобы всё было по-людски. Понятно — гребли листья, понятно — подметали улицы. Но как-то без трясущихся поджилок и глаз навыкате, с чувством собственного достоинства, что ли? Конечно — косяков везде хватало, но особенностью Петра Мироновича было желание вникнуть в проблему и разобраться, а не карать и миловать.

И такой подход мне нравился.

Отвлекать людей от рабочего процесса ради бессмысленной суеты никто не хотел. Город собирался отмечать 7 ноября — как его тут называли, День Великой Октябрьской Социалистической Революции — и делал это по плану. Эту подготовку тоже стоило осветить. А потому…

— Гера! Приве-е-е-ет! Ты закончил с ткацкой? — заглянула ко мне в кабинет Ариночка Петровночка.

— Вот, дописываю… — вот это «приве-е-ет» меня реально начинало напрягать.

— Такое дело, там генеральная репетиция в музыкальной школе, хор мальчиков. Все будут при костюмах, с бабочками, красивые — директор придет, кто-то из отдела культуры, из парткома… Может, сходишь, сделаешь пару кадров, чтобы нам в красный день календаря не разрываться? Ну, не прямо сейчас — у них в два часа начало репетиции.

— А обед… — начал я, но тут она мило улыбнулась и с видом фокусника достала из-за спины явно заготовленный дома сюрприз.

— А я тебе вот колдунов принесла, в горшочке… А в холодильнике в баночке — сметана, домашняя, я у тетки в Казазаевке была, она угостила.

— Та-а-а-к! — совсем как тот, настоящий Герман Викторович, сказал я.

Меня явно брали в осаду. Она что — дура? Вроде бы — нет. Прожженная карьеристка? Типа, у коллеги появился некий успех, возможность перебраться в столицу, и потому — не стоит упускать шанс? Тоже определенно — нет. При ее внешних данных и талантах — легко сама перебралась бы куда угодно и ухватила бы за… хм! За что-нибудь кого-нибудь бы точно ухватила, например, синюю птицу удачи за хвост. Так что тут — другое.

— Гера, ты не подумай, я просто как коллега коллеге, вот с утра случайно колдуны делала, получились отлично, я и подумала — ты один живешь, никто тебе такого и не приготовит-то, вот и… Я же знаю, ты дранички любишь…

Колдуны. С утра. Случайно. Поня-а-атно…

Чтобы сделать колдуны, нужно на терку натереть картошку и лук, приготовить фарш — возможно, прокручивая через мясорубку жилистые куски — а потом стоять и жарить всё это долго и упорно. И никаких кухонных комбайнов, напоминаю. И делала она их реально утром, поскольку в глиняном горшочке они всё еще пахли просто волшебно, как и положено колдунам!

— Может, сама покушаешь? — сказал я с надеждой. — А я в столовку пораньше сбегу.

— Нет-нет, Гера, я жареное не ем, у меня фигура… — и она сделал такой жест и такое движение, которое вполне определенно продемонстрировало эту самую фигуру. Отличную такую фигуру, очень привлекательную и женственную. — Ты не стесняйся, ешь! Я тебе потом еще…

Вот же черт, а я уже набросился на колдуны! Уж больно одуряющий аромат исходил из-под крышечки. Да и на вкус они были просто великолепные, что уж там скрывать! Но после этой фразы отставил горшочек с необыкновенно вкусной едой в сторону и сказал:

— Так, Ариночка Петровночка. На генеральную репетицию, я, конечно, схожу. И фотки сделаю. Но потом нам придется серьезно поговорить. Так что — до вечера. И колдуны свои — заберите. Не нужно мне ваших колдунов, хотя они и очень замечательные.

На генеральной репетиции в актовом зале музыкальной школы было не так, чтобы очень многолюдно. Сидела где-то в середине зала комиссия, несколько родителей выступающих мальчишек и пара ребят примерно того же возраста, что и юные артисты.

Я занял позицию у прохода, чтобы можно был свободно фотографировать с разных ракурсов, и приготовился слушать.

А потом на сцену вышла моя, не Герина, самая настоящая бабушка! Лет сорока, совсем еще молодая, стройная, жгучая брюнетка с огненным взглядом и порывистыми движениями. Она, черт побери, была тут руководителем хора! А я и забыл! А теперь — смотрел на нее во все глаза и понимал, почему дед мой, Осип Викторович, сочинил про нее стишата «Люся-Люся, я боюся, что в тебя я улюблюся!»

— Людмила Владимировна, ну что, начинаем? — спросил директор.

Бабушка… Да какая ж она бабушка? Молодая женщина, хормейстер! В общем, она взмахнула руками, и мальчишки приготовились.

— «Пусть всегда будет солнце!» — объявил торжественный молодой голос. — Слова Льва Ошанина, музыка Аркадия Островского!

Хор грянул. Людмила свет Владимировна была и музыкантом, и педагогом от Бога, так что в подготовке молодых дарований я не сомневался, тут никакого испанского стыда не предвиделось.

И вдруг — то один, то другой юный джентльмен в шортиках и белой рубашечке стали морщить лицо. Даже не так — стараясь выводить строчки легендарной песни, они корчили такие рожи, как будто бы им было жутко неприятно… Кисло?

Я даже с места встал, пытаясь понять в чем дело. Замешательство было видно на лице хормейстера, да и директор школы заерзал. А гримасы у певцов стали и вовсе запредельными, будто бы им показывали нечто омерзительное, нелицеприятное или очень-очень противное.

Тут я поймал взгляд одного из мальчишек на сцене — он явно смотрел на первый ряд! Туда, где виднелась белобрысая шевелюра какого-то парня того же самого возраста и комплекции, что и члены хора. Я прошелся по залу почти к самой сцене — и, наконец, понял, что происходит!

Этот стервец сидел на первом ряду и жрал лимон! Ему было чудовищно кисло, аж перекручивало всего, но он старался, тщательно пережевывал его вместе с кожурой… Господи, да меня самого перекосило, чего уж говорить об артистах! Идеальное преступление, чтоб его…

Но каковы мотивы? Ладно, нужны кадры — с мотивами будем разбираться потом.

Мне пришлось погрозить ему пальцем — и он испуганно спрятал лимон за спину. Я глянул на сцену — лица мальчишек заметно расслабились, так что я ухватился за фотоаппарат, поколдовал со вспышкой и таки сделал несколько приличных снимков.

А потом подсел к парню.

— Ты чего? — спросил.

— В хор не взяли, — шмыгнул носом он. — Людмила Владимировна сказала, что я должен еще позаниматься. Слух надо развивать, сказала. Обидно.

— И ты отомстил, стало быть?

— А то! — кивнул юный мститель и улыбнулся светлой и радостной улыбкой, в которой отсутствовало аж три зуба.