Горизонты внутри нас

Глава восьмая

У Омово не шло из головы обезображенное тело девочки, которое он увидел в парке. Нечто похожее он испытал во время гражданской войны, когда жил в Угелли. Ему было тогда девять лет. Однажды отец послал его за чем-то к своему приятелю. Окур и Умэ с другими родственниками ушли на ферму собирать целебные травы. Омово долго искал дом отцовского приятеля, но так и не нашел. На пути ему повстречалось огромное дерево ироко. Он остановился под ним и заплакал. Вокруг не было ни души. Неподалеку от дерева он увидел прелестную хижину кирпичного цвета. Пока он стоял под деревом и плакал, толпа людей, с заклинаниями и с воинственными кличами «Смерть ибо!», ворвалась в хижину и выволокла оттуда старика и девочку.

Они избили старика в кровь, несчастный был даже не в силах стонать. Девочку они унесли с собой, и Омово не знал, что с ней потом сталось. Он не понимал, что происходит. Несколько человек из толпы стали бить в стену дома чем-то тяжелым и били до тех пор, пока в стене не образовался пролом. Хижина рухнула. Толпа пела и ликовала, а из развалин хижины доносились женский плач и приглушенный стон: судя по всему, оставшихся там домочадцев били бутылками по головам.

Когда Омово вернулся домой, братья устроили ему выволочку за долгое отсутствие. Он понимал, что у него на глазах разыгралась страшная, чудовищная сцена. Он так никогда и не смог смириться с тем, чему стал невольным свидетелем. И всякий раз, когда на его глазах совершалось насилие, глубоко возмущавшее его, он неизменно ощущал себя тем маленьким мальчиком, одиноко стоящим под деревом, беспомощно взирающим на происходящее, и сознавал, что на нем тоже лежит вина за все это и великий позор.

В последующие несколько недель Омово не видел Кеме. В газете была напечатана небольшая, в два столбца, заметка о найденном в парке трупе девочки. Никаких подробностей не сообщалось. Высказывалось предположение, что в данном случае, по видимости, имело место ритуальное убийство, и приводились слова полицейского, не назвавшего своей фамилии, о том, что расследовать обстоятельства совершенного преступления трудно, практически невозможно. Омово не мог забыть окаменевшее лицо Кеме.

В одну из суббот утром Омово сидел у себя в комнате, когда в дверь постучал отец. Омово открыл.

— Письмо от Окура, — сказал отец, швырнул письмо на стол и вышел из комнаты. Это было как гром среди ясного неба. Омово ладил со старшими братьями, хотя в детстве те частенько его колотили. С годами они все больше и больше отходили друг от друга. Каждый погружался в свой собственный мир и решал свои жизненные проблемы в одиночку. Омово мало что знал о своих старших братьях. Когда он был маленьким, они учились в интернате. Когда же ему самому приспело время отправиться в интернат, они уже закончили учебу. Приезжая домой на каникулы, он неизменно видел их валяющимися на кровати, подавленными, раздраженными, готовыми в любую минуту взорваться и отнюдь не дружелюбными. Они частенько дрались, как могут драться только заклятые враги. Когда отец прогнал их из дома, Омово в полной мере осознал, как тяжко им было все эти годы жить под отцовской крышей, особенно после смерти матери.

Омово сидел за обеденным столом, предаваясь этим печальным воспоминаниям. Письмо оказалось на удивление кратким. Без даты. Без адреса. В замызганном конверте. Нацарапано каракулями, а на отдельном листке — стихотворение. В состоянии глубокой депрессии или когда начинал выходить из наркотического ступора, Окур часто писал стихи. Никто не принимал его стихи всерьез, хотя Омово часто ловил себя на мысли, что те или иные строчки находят отклик в мрачных тайниках его души.

Окур писал:

Омово снова и снова перечитывал стихотворение, надеясь найти в нем какое-то объяснение увиденному им во сне свету, надеясь уловить предзнаменование, на которое намекал Умэ в тот день, когда они покидали отчий дом. Но Омово лишь чувствовал, что медленно избавляется от всегдашней своей привычки к самоуничижению, или самоуничтожению, или еще к чему-то. И он со всей неотвратимостью понял, что никогда не узнает ничего о жизни братьев на чужбине и его будет постоянно преследовать мысль об их деградации. Однако, пробежав глазами вложенное в письмо стихотворение, он понял и другое: волнение, возбуждение, проникновение в различные тайные способы преодолеть жизненные трудности.

Стихотворение было адресовано Омово и рождало в нем отклик. Его мысли долго были прикованы к стихотворению, возвращались к прошлому в попытке соединить разорванные нити и выткать из них какой-нибудь узор. Он подумал про себя: «Жизнь никогда не строится по единому образцу. Жизнь — это не просто набор ниток. Бесполезно пытаться выткать узор из запутанного клубка».

Он пошел в кухню и взял еду, оставленную для него на верхней полке грязного буфета. Механически, словно во сне, он съел завтрак. Эба[13] слишком тяжела для утренней трапезы, тем более посыпанная сухими зернами гарри[14]. Суп совершенно остыл, подернулся пленкой жира. Все это было невкусно и практически несъедобно. Но он, казалось, не замечал этого.

Размеренными движениями он зачерпывал еду и с полным безразличием набивал ею рот, мысль же его все еще не могла отключиться от сновидения, которое терзало его своим спокойствием, грустью и пустотой. В его сознании сохранилось несколько смещенных образов: он запомнил сон в том виде, в каком записал его в своем блокноте. Неясные мысли снова и снова вращались по замкнутому кругу, и вскоре голова у него стала раскалываться от боли.

Волей-неволей он вернулся к мыслям о насущных вопросах своего нынешнего бытия. Он взглянул на пустую тарелку и мысленно покачал головой. Тарелка была сплошь в трещинах. На миске для супа кое-где облупилась эмаль и выступила ржавчина. Омово выловил в супе единственный кусочек мяса и бросил его в рот: мясо вполне можно было принять за кусок твердой резины. Взгляд Омово блуждал по гостиной. Эта комната служила еще и столовой и кухней и была перегорожена небольшим довольно изящным книжным шкафом коричневого дерева. Мать купила его очень давно, когда они еще жили в Ябе; это была единственная достойная внимания вещь в гостиной.

Гостиная была обставлена убого. Прежде всего бросались в глаза четыре обшарпанных кресла. Когда кто-нибудь садился в такое кресло, оно издавало неприличный звук. Чехлы на подушках когда-то были красного цвета, но теперь поблекли от времени, и Блэки стирала их каждые две недели. На одном из сидений Омово обнаружил две дырки, сквозь которые проглядывала изначальная зеленая обивка.

Посреди комнаты стоял огромный колченогий обеденный стол с двумя рядами стульев. Прежний стол был сломан в тот день, когда Умэ и Окур покинули родительский кров. Как это произошло — Омово точно не помнит. Кажется, пытаясь увернуться от отцовской плети, Умэ попятился назад и повалился на стол. Зато он хорошо помнит, как этот здоровенный стол появился в доме. Отец обливался потом и пыхтел от натуги, на лице у него было страдальческое выражение: вот, мол, притащил стол, справился, черт побери, без посторонней помощи. Когда он водворил стол на середину комнаты, между двумя рядами стульев, в комнате сразу стало тесно. Стол был несоразмерно велик. Теперь лицо отца выражало смущение. Он передернул своими тощими плечами и, как бы убеждая самого себя, сказал:

— Да, стол великоват… Ну да ничего. В доме должны быть какие-то крупные вещи. Да. Крупные вещи.

Позже Омово узнал, что стол подержанный и куплен у столяра, живущего неподалеку от Алабы. Столешница была испещрена царапинами, заляпана жиром и какими-то липкими пятнами, а кое-где и в подпалинах, что свидетельствовало о неряшливости прежних владельцев. Но это еще не все. Одна ножка оказалась короче остальных. Она была сломана во время вечеринки споткнувшимся о нее пьяным гостем. Однако столяр пустился на хитрость — заменил сломанную ножку более короткой и теперь потребовал дополнительной платы за устранение изъяна. Столяр был здоровенного роста горлопан, и отец Омово, трусоватый и неспособный тягаться со столяром, предпочел гордо удалиться.

Стены, когда-то цвета морской волны, теперь на высоту поднятой руки были заляпаны пятнами и захватаны пальцами. Омово не мог понять, откуда на стенах эти пятна, у него внезапно испортилось настроение от неприятного вида такого множества пятен. Он мысленно покрыл стены свежей краской. И гостиная словно по волшебству преобразилась. Но в следующую же минуту рожденное его фантазией видение нарушила пробежавшая по стене ящерица; он снова вернулся в мир отрывочных звуков и бесплотных голосов. Его взгляд задержался на ковре, расстеленном на полу. Пожалуй, именно ковер красноречивей всего свидетельствовал о жалком положении семьи. Он выцвел и местами протерся до дыр, сквозь которые глядел в потолок выкрашенный рыжей краской пол.

Здесь все насквозь было пропитано застоявшимся затхлым запахом. Он шел из кухни, вопиющей о тщательной уборке.

Омово размышлял об отце. Он любил отца странной тихой любовью. Но над любовью преобладало другое чувство — жалость, которую он остро испытывал по временам. Он считал отца неудачником. И вместе с тем восхищался им, потому что отец изо всех сил пытался сохранить видимость достоинства. Потерпеть неудачу еще не означает совершить преступление. К тому же Омово знал, что отец делает опрометчивые шаги сгоряча, под влиянием момента. Омово старался не думать об этом. На мгновение в памяти всплывали образы близких ему людей. Всеми ими владела всепоглощающая страсть, нашедшая отклик и в его душе. Им снова овладело чувство потери, от которого засосало под ложечкой. Потом оно отпустило его, но на смену пришло ощущение пустоты, какой-то звенящей пустоты. Наверное, это было чувство одиночества. Он знал, что должен чем-то занять голову и руки, иначе неизбежно окажется во власти губительных страстей, которые, казалось, тяготели над его семьей.

Омово принялся обдумывать сюжет будущей картины, и ощущение пустоты вернулось. Ничего стоящего на ум не приходило. Опаленные солнцем, изнуренные люди, духи, тени. Нет, он будет разрабатывать сюжет, так или иначе связанный с пережитым во сне. Ему предстояло изобразить нечто, происходящее в таинственной, внушающей ужас ночи. Он подумал: «Это будет нелегко. Замысел подобен страннику, прокладывающему путь сквозь дебри сознания. Я должен записать это в блокнот. Иначе наверняка забуду. Проклятье».

Он вздохнул, резко тряхнул головой, вымыл руки над раковиной в кухне и ушел к себе в комнату.

Омово был занят набросками будущей картины. У него ничего не получалось, и он злился. Он понимал, что, прежде чем приступать к картине, надо, чтобы вызрел замысел. Обычно он творил по наитию. Но с этой картиной все обстояло иначе. Она требует осторожного подхода, соответствующего настроя, тщательного обдумывания замысла и столь же тщательного его воплощения. Ему предстояло разъять душевные раны, погрузиться вглубь и пройти через муки и радости, духовно возмужать. Наброски на бумаге выглядели жалкими и беспомощными. В порыве внезапного гнева он изорвал рисунок, клочьями набил рот и долго с остервенением их жевал. Он пытался таким путем унять охватившее его раздражение. Вдруг раздался бесцеремонный стук в дверь.

— Кто так громко колотит?

— Омово, ты слышишь, Омово… А ну-ка пойди и убери за собой посуду! Ты что, думаешь, я рабыня, которая сделает это за тебя? Я не намерена тебе прислуживать.

Блэки на время притихла. Она произнесла свою тираду с ехидством, нарочито громко, явно желая привлечь внимание окружающих.

— Какую посуду?

— Это ты у меня спрашиваешь, какую посуду? Уписываешь еду, которую я готовлю, и еще спрашиваешь, какую посуду?

— A-а, значит, эти помои называются едой? Одно мясо чего стоит, резина да и только…

— Омово, я все сказала и больше ничего не желаю с тобой обсуждать.

Омово сник: тонким чутьем он безошибочно угадал — она ищет лишь повода, чтобы бросить ему открытый вызов. По этой части Блэки была непревзойденной мастерицей. Омово не раз наблюдал, как во время ссор, вспыхивавших в компаунде, она в пух и в прах разносила своих противниц; а однажды так распекла человека, пришедшего к отцу за давнишним долгом, что тот предпочел поскорее унести ноги и больше за деньгами не являлся.

— Ну, хорошо, хорошо, — бормотал Омово, выходя из комнаты. В черном с янтарным отливом лице Блэки он прочитал вызов. Блэки была небольшого роста, довольно миловидная женщина — ровные белые зубы, мелкие родинки на щеках, красивая шея, прекрасная фигура с округлыми бедрами, — но при этом отличалась поразительной злобностью, хитростью и вздорностью. Она могла взорваться по самому пустяковому поводу, даже в ответ на шутку; достаточно было намекнуть на ее бездетность или взять ведро для воды и забыть поставить его на место, чтобы она закатила скандал. Подобно некоторым женщинам в компаунде, Блэки была жуткой сплетницей и часто делала достоянием своих слушательниц «семейные тайны», которые, к слову сказать, при очередных стычках против нее же и оборачивались.

Поначалу, когда она только-только появилась в их доме, это было доброе, отзывчивое существо, старавшееся всем угодить. Братья относились к ней безразлично, с легким оттенком снисходительности. Она же всячески желала их ублажить и часто оказывалась в глупом положении. Но вскоре она сбросила личину доброты и отзывчивости и предстала в своем истинном обличье. Она умела великолепно притворяться. Подслушивала под дверью и подглядывала в замочную скважину. Когда старшие братья покинули дом, она почувствовала себя полноправной хозяйкой. При отчужденности Омово и его абсолютном безразличии к тому, что происходит в доме, она взяла полную власть над отцом. Во всех домашних делах отец целиком и полностью полагался на нее и даже советовался с ней по поводу финансовых операций, о которых Омово ничего не было известно. Отец нашел в ней то, чего не было в матери Омово, а именно готовность подчиниться и согласиться со всем, что бы он ни сказал, умение прикинуться робкой, изобразить молчаливое благоговение. Отец стал боготворить ее, вплоть до лицемерия.

Вскоре после того, как Блэки поселилась в их доме, она забеременела. Однако у нее произошел выкидыш. Она готова была умереть от позора, заболела и высохла. В ее поведении проявлялись черты жестокости. Она совершала тайные обряды, предпринимала таинственные поездки, ее видели в подозрительных местах. Отец Омово выражал по этому поводу недовольство, и она призналась, что обратилась к местному знахарю в надежде выяснить причину выкидыша. Отношения в доме приняли однобокий характер: она всячески ублажала отца Омово, готовила ему изысканные блюда и проявляла полное безразличие по отношению к Омово. Однажды они отчаянно повздорили из-за еды, и с тех пор Омово, опасаясь, как бы она не вздумала его отравить, стал питаться на стороне. Напряжение в доме копилось и время от времени выливалось в скандалы. Омово понимал, что сегодня именно это и произошло.

— Ну хватит, Блэки, — снова повторил он громко, чтобы его слова были так же хорошо слышны, как и ее. — Ты один раз сказала, и хватит. Зачем поднимать шум из-за такой ерунды?

Последнюю фразу Омово произнес нарочито тихим и спокойным тоном. В его прищуренных глазах сверкали непривычные насмешливые огоньки. Он взглянул на Блэки сверху вниз. Лоб у него блестел, а бритая голова напоминала высунувшийся из земли продолговатый клубень ямса, и ямочка на худом подбородке проступала особенно отчетливо. Он знал, что у него смешной вид и что обычно, завидев его, она разражалась смехом, как в тот день, когда впервые увидела его с бритой головой. Но, вопреки его ожиданиям, на сей раз лицо Блэки осталось непроницаемо серьезным. Судя по всему, она замыслила еще что-то. Она не смотрела в его сторону, а стояла уставившись в пол, в напряженной, выжидающей позе, готовая к действию.

Когда она вскинула на него глаза, Омово ужаснулся. В ее темных глазах он прочел ненависть и презрение. Ему и прежде случалось ловить на себе этот ее взгляд. И не раз. Точно с такой же злобой она посмотрела на него, когда они встретились впервые. Ее свадьба с отцом Омово совершалась в соответствии с местным обычаем. О предстоящем событии отец известил своих сыновей лишь накануне утром. Со дня смерти матери не прошло и года, и это известие повергло братьев в шоковое состояние. В знак протеста никто из них на свадебной церемонии не присутствовал. Окур и Умэ ушли из дома и две недели провели у друзей, топя отчаяние в вине.

Омово вернулся домой только после окончания свадебной церемонии, поздно вечером. Отец и Блэки в полном одиночестве сидели в гостиной. Ток был отключен, и мерцающее пламя свечи на обеденном столе посреди комнаты до неузнаваемости искажало их лица и фигуры. Отец лишь мельком взглянул на Омово, и в его взгляде Омово прочитал страдание, накопившееся за долгие годы борьбы, лавирования и поражений. Свою женитьбу на Блэки он расценивал как первую подлинную победу, но ни один из сыновей не пожелал разделить с ним его радость. После мучительной паузы отец велел Блэки опуститься на колени и приветствовать Омово, как требует обычай. Прошло несколько томительных минут, прежде чем она опустилась на колени; в тот момент, когда она приветствовала его, Омово и увидел ту самую злобу в ее глазах. Она поспешно встала. Омово тогда сразу же ушел и долго бродил по Алабе, стараясь избавиться от волнения и боли, грозивших поглотить его целиком. Он тогда улыбнулся ей; она же ответила суровым взглядом. В тот день Омово понял, что им с Блэки не ужиться под одной крышей.

Сейчас она была исполнена решимости. Не переставая говорить, она методично затягивала тесемки юбки, что всегда служило предвестием скандала.

— Так ты говоришь, что я поднимаю шум из-за ерунды? Ты хочешь оскорбить меня? Я что, тебе ровесница? Это твоя мать поднимала шум из-за всякой ерунды.

Омово разозлился. Любое упоминание о матери, если в нем сквозил хоть малейший намек на неуважение к ней, повергало его в ярость. А Блэки только того и надо было, он это знал и невольно сжал кулаки.

— Ты что, собрался меня поколотить? Тебе это не удастся, так и знай, не удастся. Что, хочешь избить меня? Хочешь избить, да?

Основательно взвинтив себя, она вдруг подскочила к нему и схватила его за грудки. Перед самым его носом сверкнули ее белые зубы, и прерывистое дыхание коснулось его щеки.

— Ты хочешь поколотить меня? Ну давай, колоти! Колоти, чего же ты ждешь? Бей! О-о-о!

Она вскинула руки, словно желая вцепиться ему в лицо. Возможно, у нее не было такого намерения и это всего лишь ему померещилось, но он оттолкнул ее. При этом руки его уперлись ей в грудь. Он пришел в смятение: в памяти вспыхнуло воспоминание о сцене, которую он случайно увидел в спальне отца. Сейчас у него было странное чувство, словно все это совершалось совсем в другом месте, а он был всего лишь зрителем, наблюдающим за происходящим со стороны. Должно быть, он не рассчитал свои силы и толчок оказался более сильным, чем он предполагал, потому что она не удержалась на ногах, упала навзничь и стала кричать так, что у всех слышавших этот крик, должно быть, кровь стыла в жилах.

— Омово хочет меня убить, о-о-о!.. Омово хочет сломать мне спину, о-о!

На крик выскочил из комнаты отец, он был без рубашки, в наспех накинутой набедренной повязке: отпечатавшиеся на его лице складки подушки и умиротворенный вид свидетельствовали о том, что он крепко спал и был разбужен криком Блэки. Годы, склонность к спиртному и жизненные тяготы оставили свой след на его красивом лице. Он был небрит, изо рта разило пивом и нечищеными зубами.

— Блэки, что здесь происходит?.. Омово…

Увидев Блэки лежащей на полу, он не на шутку встревожился. Блэки как-то странно закатывала глаза, ловила ртом воздух и стонала.

— Твой сын избил меня. Омово избил меня, ударил в грудь!

— Это неправда, отец. Она притворяется. Я только…

— Замолчи! — закричал отец, сверкая своими воспаленными глазами, и, повернувшись к Блэки, спросил: — Почему он это сделал?

Та сквозь слезы проговорила:

— Только потому, что я велела ему убрать за собой посуду после завтрака. Я что, его рабыня и должна за ним убирать?

Отец Омово взглянул на стол и увидел оставленную на нем грязную посуду.

— Почему ты не убрал за собой? Почему вы не даете поспать человеку, который работал целый день ради того, чтобы вы могли есть эбу, почему, придя домой, я не имею возможности отдохнуть? Что все это значит? Омово, не выводи меня из терпения, слышишь?

Омово молчал. Он стоял, не сводя с отца спокойного задумчивого взгляда, — как будто отцовский гнев был обращен вовсе не на него.

— Омово, есть вещи, которых я не намерен терпеть, слышишь? А теперь убирайся, убирайся с глаз долой. Бездельник!

Омово в упор посмотрел на отца. Уголком глаза он уловил торжествующую улыбку на лице Блэки.

— Ясно, отец. Я помню, то же самое ты говорил и прежде. Поэтому они и ушли из твоего дома. Я не собираюсь сводить с нею счеты из-за тебя…

— Замолчи, Омово! Ты с ума сошел! Как ты смеешь разговаривать со мной таким тоном? У тебя помутился разум… — Отец распрямил спину и расправил плечи.

— Хватит, дорогой, успокойся, — проворковала Блэки.

Омово ушел на улицу. Захлопывая за собой дверь, он слышал, как отец выругался ему вдогонку и добавил что-то вроде того, что Омово такой же негодяй, как его старшие братья.

На улице было тепло. Но душу Омово сковало холодное ожесточение.

Глава девятая

Ожесточение, которое испытывал Омово, было иного свойства, нежели то, какое владело им, когда братья навсегда уходили из дома. Сейчас, оглядываясь назад, он усматривал сходство в развитии событий. Между братьями и отцом существовало взаимное отчуждение. Оно проявлялось в жестах, невысказанных словах, в выражении глаз; но когда умерла мать, это отчуждение приобрело отчетливо выраженный опасный характер. Омово помнил, как братья кричали на отца, обвиняя его в том, что он погубил мать своей злобой и побоями. Они тогда ушли из дома и не появлялись до дня похорон. Омово в то время находился в интернате и мог восстановить ход событий лишь по отрывочным сведениям, которые почерпнул из бесед с разными людьми.

Умэ и Окур, оба, хотя и по-разному, выразили свой протест. Они отрастили длинные волосы, перестали заниматься каким бы то ни было делом, пристрастились к выпивке и наркотикам, то и дело дрались и где-то болтались допоздна. Их присутствие в доме было чревато скандалом. С отцом они почти не разговаривали, а если и разговаривали, то держались при этом вызывающе дерзко, как будто им доставляло удовольствие укорять его за те житейские трудности, которые им приходилось испытывать. Должно быть, отцу было невыносимо сознавать, что именно по его вине они ступили на этот гибельный путь.

Отчуждение между отцом и братьями возникло давно. В детстве они всегда вставали на сторону матери, когда отец бил ее или обижал. Но постепенно это отчуждение становилось все более очевидным и пугало Омово. Ему нередко случалось слышать, как братья, совсем еще дети, сговаривались поколотить отца, но до этого дело не доходило.

Неприязнь братьев к отцу усугубилась, когда тот отказался оплачивать их учебу в университете. Оба были необычайно способными и в школе успевали превосходно. Когда они заводили разговор о продолжении образования, отец неизменно отвечал:

— Сами пробивайте себе дорогу. Как это сделал я. Думаете, я смог бы стать тем, кем я стал, если бы сидел и ждал, пока кто-нибудь обо мне позаботится?! Я и сам не учился в университете.

Поскольку продолжать образование в университете они не могли, а найти работу оказалось трудно, они постепенно озлобились. С каждым днем пропасть между отцом и братьями становилась все глубже и глубже. В возбужденном или, наоборот, в подавленном состоянии молодые люди нередко совершали отчаянные и дерзкие поступки. Можно было подумать, что таким способом судьба хотела покарать отца за те условия, в которые он поставил сыновей. Братья ожесточились и замкнулись в себе.

Затем их захватила другая страсть. Они решили уехать в Америку. В то время молодежь только о том и мечтала. И для братьев это был удобный предлог вырваться из постылого дома. Они открыто обсуждали свои планы. Без тени сомнения заявляли: «Мы там не пропадем, сможем заработать на жизнь». Омово знал, что со смертью матери они лишились опоры в жизни, лишились чего-то важного и теперь бесцельно барахтались на одном месте.

Их положение еще более усугубилось, когда, к их ужасу, отец объявил, что намерен снова жениться. Новая жена появилась в доме на следующий день. С этого момента стало ясно, что Окур и Умэ окончательно отторгнуты от отца. Дом вскоре сделался слишком тесным, его обитатели без конца «наступали на ноги друг другу». Нервы у всех напряглись до предела. Омово с горечью наблюдал, как Окур проносится мимо отца, не перемолвившись с ним ни словом. В доме стало просто невозможно дышать.

Как ни странно, при всей двойственности своих чувств Омово был способен понять отца. И братья не противились его общению с отцом. Любой его жест на фоне злобствования братьев воспринимался в доме как некое благо.

Хотя Омово отдавал себе отчет в том, что отношения в семье основательно подорваны, он не мог себе представить, что они накалены до последней степени и способны вылиться в скандал, который и разразился однажды в субботнее утро.

Омово проснулся от громкой перебранки. Он кинулся в гостиную и увидел в дверях разъяренного отца. В правой руке он держал ремень с измазанной кровью пряжкой. Умэ стоял возле книжного шкафа, понурив голову и опустив плечи. На щеке, чуть ниже уха, виднелся красный след от пряжки. Его красивое золотисто-коричневое лицо залила краска, и от того оно приобрело бурый оттенок, волосы растрепались, а белая спортивная майка была порвана сзади. У кухонной двери стояла Блэки с подносом в руках, делая вид, будто сдувает что-то с риса. Омово заметил, что она внимательно следит за происходящим, то и дело бросая на участников ссоры любопытные взгляды. Обеденный стол был опрокинут набок, и одна ножка отломана.

Умэ поднял свое худое, напряженное лицо. По щекам у него катились слезы, слезы, которые были совсем не к месту. Омово знал, что Умэ не плачет, что слезы льются непроизвольно, сами собой. Рядом с Умэ на полу Омово заметил дорожную сумку, набитую до отказа. И Омово вдруг понял, что Умэ уезжает.

Жители компаунда облепили большое окно, толпились у дверей, с любопытством глазея на происходящее. Омово живо представлял себе, о чем они судачат. Одни наблюдали молча, другие щипали друг друга, третьи с ужасом ожидали, что последует дальше. Омово сознавал свою полную беспомощность и был глубоко удручен этим. Он был причастен к происходящему, но поделать ничего не мог.

Окур находился в другом конце комнаты, возле обеденного стола. Он вызывающе запрокинул голову и всем своим видом выражал непоколебимую решимость.

Отец снова принялся кричать:

— Я не желаю терпеть вас в своем доме. Вон отсюда! Отныне для вас обоих здесь нет места! Вы уже взрослые. Идите и сами позаботьтесь о своем будущем, как в свое время сделал я, тогда посмотрим, на что вы способны… Допустим, я был плохим отцом, так найдите себе другого отца… идите, ищите…

Никогда прежде Омово не видел отца в таком гневе. Даже когда он бил мать. Казалось, сейчас он даже раздался в плечах и стал выше ростом и от его ярости все вокруг дрожит и ходит ходуном.

— Я не желаю больше терпеть вас в своем доме, слышите? Отныне наши пути расходятся. Я, видите ли, был плохим отцом, я ничего не делал для вас, не платил за учебу в школе, я не оправдал ваших надежд… и вы имеете наглость будить меня, чтобы сказать все это. Вам не стыдно, вы не боитесь и не уважаете отца, ни в чем не помогаете мне, если бы я умер сегодня, вы бы и бровью не повели. Вы понятия не имеете, какие препятствия мне приходится преодолевать в конторе, не ведаете ни о моих долгах, ни о моих неудачах, ни о всевозможных трудностях и конкурентах. Вам невдомек, сколько денег потрачено на вашу учебу, через какие лишения мне пришлось пройти, чтобы вы ни в чем не нуждались, когда вы были маленькие. И в благодарность за все это вы обвиняете меня. Вы уже взрослые люди, а по-прежнему сидите у меня на шее, и вам хоть бы что. Ваши сверстники давно переженились, зажили своими домами, их уважают люди. А вы что — слоняетесь без дела, курите травку, деретесь и шляетесь допоздна. Вы не занимаетесь никаким полезным делом. Никчемные, никчемные, никчемные людишки, вот вы кто! Никчемные! Убирайтесь вон из моего дома на все четыре стороны и занимайтесь чем вам заблагорассудится. Меня это не интересует… Какое вам дело до моей женитьбы? Какое вам дело, а?

Отец умолк, с трудом переводя дыхание после столь пространной и бурной тирады. Он устал от отчаянной жестикуляции, которой сопровождалась его пылкая речь. Дольше терпеть все это Омово уже не мог. Он должен был что-то предпринять, как-то помочь разрядить обстановку. Он действовал, как во сне. Выступил вперед, приблизился к отцу.

— Зачем ты так, отец?..

Отец повернулся к Омово и огрел его ремнем. Удар пришелся по спине, острая боль обожгла Омово и пронзила насквозь.

— Убирайся вон, недоумок!.. Идешь по стопам своих братцев?

В глазах у Омово потемнело, все вокруг бешено закружилось.

Его захлестнула эта круговерть — он был лишь бесконечно малой ее частицей. Умэ стоял на прежнем месте, поглощенный своими грустными мыслями, и сверху вниз жалобно глядел на Омово ничего не видящими глазами. Окур тоже находился на прежнем месте и словно ожидал, что с минуты на минуту произойдет нечто непоправимое. Блэки все так же делала вид, будто что-то сдувает с риса. Омово инстинктивно чувствовал, что у окна все еще толпятся жители компаунда, наблюдая за происходящим, и последняя сцена спектакля несомненно пощекотала им нервы.

Омово лежал на полу, мысленно вознося молитвы всевышнему. Он закрыл глаза и попытался внушить себе, что все происходящее — сон. Это и в самом деле походило на сон. Всего-навсего шутка, никак не поколебавшая прочности семьи. Он никудышный актер, вот кто. Эта мысль пронзила его сознание. Потом, когда он открыл глаза, его душа содрогнулась от боли. Если бы существовало такое слово, мистическое заклятие или восклицание, которое достаточно было бы произнести, чтобы все, что происходит, исчезло и вернулось то прекрасное время, когда еще была жива мама, Омово с радостью отдал бы за это все на свете. Но такого заклятия не существует, существует только суровая, беспощадная реальность.

И тут, словно свист хлыста в тишине, прозвучал голос Умэ:

— Я ухожу, отец. Надеюсь, ты успокоишься, когда меня здесь не будет.

Он подхватил дорожную сумку, быстро проскочил мимо отца, обругал стоявших у окна любопытных зевак и зашагал прочь от дома. А Омово на протяжении всей этой сцены думал: «Нет. Этого не случится. Отец просто погорячился. Он не допустит, чтобы Умэ действительно ушел из дома».

Но он ошибался.

— Можешь идти, — сказал отец.

И тогда Окур, все время пребывавший в тревожном напряжении, сорвался с места тоже с заранее упакованной дорожной сумкой. Казалось, все свершается по воле какой-то таинственной злобной силы.

— Раз уходит Умэ, я тоже ухожу.

Он задержался возле отца, поглядел на него сверху вниз. На какую-то долю секунды в комнате повисла напряженная тишина, словно все звуки поглотила непроницаемая пелена. Все замерли на месте. Потом отец глубоко вздохнул и, казалось, стал еще выше ростом и шире в плечах. Он огляделся по сторонам, как бы давая понять присутствующим, что собирается изречь что-то важное. Отец скорчил брезгливую гримасу, и Омово живо представил себе, как позже, во время очередного застолья, он будет разглагольствовать: «Я не терплю глупостей со стороны кого бы то ни было. Я просто их выгнал».

Наконец отец произнес тяжело и устало:

— Если тебе угодно последовать за своим безрассудным братом, можешь это сделать. От таких сыновей, как вы, никогда не было прока. Зря тратил на вас деньги и силы. — Он подошел к опрокинутому на пол креслу, поставил его на место, рухнул в него и, взяв бутылку пива, стал жадно пить прямо из горлышка.

Все вокруг замерло. Только излитые эмоции, казалось, сновали по комнате, точно привидения. Гордый и величественный отец взирал на гостиную со старых фотографий. Оцепенение, владевшее присутствующими, мало-помалу прошло. На какое-то мгновение возникло острое чувство непоправимости случившегося. Потом его сменило ощущение пустоты, общей вины и невыразимой тоски. Нетвердой походкой Окур приблизился к Омово.

— Не переживай, братишка. Мы уходим на поиски смысла жизни. То, что случилось, должно было случиться. Мужайся, братишка. Это сон, от которого все мы рано или поздно очнемся.

И он ушел. Это действительно случилось. Случилось.

Жители компаунда разошлись по домам, досмотрев драму до конца. Отец по-прежнему потягивал из бутылки пиво, глаза у него налились кровью, взгляд затуманился, Блэки удалилась в кухню, и оттуда доносился лишь слабый шелест перебираемого риса.

Семья понесла урон, и отныне ее жизнь потечет по новому руслу.

Омово медленно прошел к двери и выглянул наружу. Там не было ни души. Невозможно было поверить, что всего лишь минуту назад их окно осаждала целая толпа. Все это напоминало какое-то наваждение, не имеющее ничего общего с реальной действительностью. Это был спектакль с таинственным исчезновением.

Омово вышел во двор. В компаунде живо обсуждали происшедшее, одни спокойно, другие с горячностью. Мимо поросшей зеленой плесенью, зловонной сточной канавы сновали люди. Дети играли и устраивали потасовки. С ведрами шли девушки купить воды. Торговка жареным арахисом в ветхой одежде неторопливо брела по улице, выкрикивая звонким мелодичным голосом:

— Покупайте жареные орехи!

В царившей вокруг обычной суматохе братьев уже не было. Они исчезли. Омово закрыл глаза: все, что он только что видел, превратилось в струящуюся, вздымающуюся волнами тьму. Когда он открыл глаза, то увидел над собой безбрежный простор призрачного, равнодушного неба. На память ему пришли слова, сказанные Окуром: это сон, от которого все мы рано или поздно очнемся. Он надеялся, что пробуждение наступит прежде, чем всех их поглотит страшная тьма, когда уже ничего нельзя будет исправить.

С того самого дня отец пристрастился к выпивке, а Омово все с большей охотой отдавался творчеству. Когда-то рисование было всего лишь детской забавой. После смерти матери оно стало прибежищем причудливых фантазий. Теперь рисование превратилось в страсть, способ более глубокого проникновения в скрытые, мрачные глубины собственной жизни и того, что происходит вокруг. Рисование сделалось для него той призмой, сквозь которую он взирал на мир.

Глава десятая

Омово стоял на веранде, прислушиваясь к многоголосому гулу компаунда. Ребятишки, кто голышом, кто в легкой одежонке, облепили его со всех сторон. Их звонкие голоса и заливистый смех радовали слух. Дети обожали Омово, потому что он часто и щедро одаривал их. Они называли его «братец Омово», и ему особенно нравилось, когда они произносили это хором. Однако после того, как он обрил голову, самые отъявленные шалуны, едва завидев его, начинали кричать: «Эй, дяденька, посвети лысиной!» — и с хохотом и визгом бросались врассыпную. Омово любил ребятишек, он видел в них нечто такое, что сам безвозвратно утратил, и оттого любил их еще сильнее. Сегодня они ему не докучали; чутьем угадали его настроение и не стали прерывать его унылые думы, которыми он не мог поделиться с ними.

Омово и в самом деле не замечал привычных звуков компаунда. Он вглядывался в полоску неба, открывшуюся в просвете между скатами крыш двух соседних домов. Омово часто смотрел на небо. Это давало ему возможность погружаться в бескрайние просторы и растворяться в них. Спокойное чистое небо служило для него тем фоном, на котором проступали образы, рожденные его фантазией.

Глаза полны слез, лицо осунувшееся и бледное, губы плотно сжаты. Казалось, всем своим видом он бросает вызов. Потом в душе у него вспыхнуло светлое, жизнерадостное чувство, и лицо внезапно озарилось улыбкой.

Находившиеся поблизости ребятишки, должно быть, уловили перемену в настроении Омово и подступились к нему с просьбами:

— Братец Омово, дай денежку. Мы купим земляных орешков, — нараспев дружно повторяли они, словно заранее отрепетировали эти две фразы.

— Ну, пожалуйста.

— Братец Омово, мы просим. Всего пять кобо.

— Братец Омово, ты слышишь? Ну, пожалуйста.

Омово улыбнулся и полез в нагрудный карман с лукавым и таинственным видом. Вытащив руку из кармана, он обвел лица ребятишек суровым взглядом. Ребятишки стихли и молча переминались с ноги на ногу. Кое-кто из ребятишек захихикал. Омово наклонился к ним и сказал:

— Вы получите деньги, если сумеете правильно решить задачку, которую я вам сейчас задам. Согласны?

Дети кивнули в знак согласия. Омово бросился в глаза большущий живот маленькой девчушки с желтовато-коричневым лицом. Время шло. Молчание нарушил мальчуган с грушевидной головой:

— Мы согласны. Задавай задачку.

Омово повернулся в сторону говорившего.

— Хорошо, ответь: сколько будет трижды семь?

Мальчуган с грушевидной головой наморщил лоб и принялся перебирать свои тонкие грязные пальцы.

— Сосчитал, — вскоре объявил он. — Двадцать один. Где же деньги? Где деньги?

Омово отдал ребятишкам двадцать один кобо. Ребята с радостным визгом бросились покупать вожделенное лакомство. На бегу один из них оглянулся и крикнул: «Посвети, посвети лысиной!» Омово не узнал, кто был этот озорник, и снисходительно улыбнулся.

Он снова устремил глаза вверх, на полоску неба между двумя скатами цинковых крыш. Вглядываясь в безоблачное, сияющее небо, он мысленно рисовал на его фоне. Он пытался представить себе ночное небо. Угол зрения сместился, и ничего не получилось. Тогда он попробовал вообразить высокие темные деревья. Он смог воскресить в памяти очертания деревьев, но не сумел увидеть их так отчетливо, как ему хотелось бы. Он понял, что сначала должен внутренним зрением увидеть соответствующий образ, пожалуй, даже запечатлеть его в своем воображении. Когда он снова открыл глаза, на душе у него было светло и спокойно.

В этом безмятежном состоянии души он принялся размышлять о сюжете своей будущей картины, но вскоре понял, что обманывает себя, идея слишком абстрактна, в ней нет ни одной конкретной детали, за которую можно было бы ухватиться. Он вспомнил, сколько времени и молчаливых раздумий ушло на то, чтобы изобразить на холсте зловещую сточную яму. Его мысли стали путаться, в них бесцеремонно вторгалась бурлившая рядом жизнь.

Галдеж. Где-то рядом плакал ребенок, ссорились муж с женой, скворчало на раскаленной сковороде масло, включенная кем-то на полную мощность радиола исторгала народную песенку, какая-то женщина сердито вопрошала, чей ребенок наделал у нее под дверью, горластый мужчина с коричневыми от колы зубами скликал своих детей, и тут и там слышались шаркающие, поскрипывающие и шлепающие шаги прохожих. Все эти звуки сливались в звенящую, вибрирующую, оглушительную какофонию.

Шум мешал Омово сосредоточиться, и ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы ничего не слышать. Он сконцентрировал внимание на телевизионной антенне, установленной на одной из крыш, и попытался рассмотреть ее очертания. Какое-то время ему казалось, что он действительно ничего не слышит, но вскоре понял, что это не так. Он мысленно усмехнулся. Затем его осенило: пространство. Ну конечно, почему бы не попробовать сосредоточиться на пространстве? И тут, перекрывая все шумы, зазвучал голос, похожий на позванивание колокольчика.

— Что с тобой, Омово? Почему ты так смотришь? — Это была Ифейинва. Она говорила тихо, с трудом переводя дыхание. Ему захотелось удержать в памяти звучание ее голоса. Но оно ускользало. — Омово, ты меня слышишь? — Она в недоумении смотрела на него.

— Да, да.

В правой руке она держала ведро с водой. Омово мгновенно ощутил ее присутствие рядом. Он чувствовал жар ее сильного тела и вдыхал в себя ни с чем не сравнимый запах ее кожи, отдающий мускусом, земной, теплый, влекущий, вздымающий его на гребень не раз уже испытанной страсти. Ее глаза — чистые бело-коричневые озерца — были удивленно распахнуты, но на дне их таились и горечь умудренного жизнью человека, и невинность, и грусть. На голову у нее был накинут нежно обрамлявший лицо голубой шарф, а в ее лице и губах было нечто призывное, возбуждавшее желание. Омово внезапно охватило беспокойство. Он отдавал себе отчет в том, что глаза всего компаунда сейчас прикованы к ним.

— Какие заботы могут тревожить молодого человека вроде тебя? — шутливо сказала она, подражая пожилым женщинам. — У тебя нет ни жены, ни детей, ты еще совсем молод… Что же заставляет тебя беспокоиться и вот так смотреть на небо? — Она весело улыбалась. Омово усмехнулся.

— Ифи, как мило ты подражаешь старушкам.

Она подошла к нему поближе. Он невольно перевел глаза на ее грудь. Она медленно вздымалась, опускалась, вздымалась и опускалась, как будто Ифейинве было тяжело дышать.

— Да нет, меня ничто особенно не тревожит. Просто я думал о своих братьях. Сегодня утром пришло письмо от Окура.

Ифейинва появилась в компаунде совсем недавно и никогда не видела братьев Омово. Все, что она знала о них, было почерпнуто из сплетен и слухов, а также из рассказов самого Омово. Однажды, когда она стирала на заднем дворе, он показал ей фотографию, на которой был запечатлен со старшими братьями. С тех пор он разговаривал с ней о них так, будто она хорошо их знает. Они умолкли; и маленький кокон, в котором они уединились, раскололся от шума, сотрясающего компаунд.

Мимо сновали люди. Со всех сторон на них наседал многоголосый шум: обрывки ссор, крики, зазывные кличи, мяуканье, жужжание, вой автомобильных сирен. Кое-кто из знакомых мужчин бросал на них завистливые взоры и, поймав взгляд Омово, многозначительно ему подмигивал. Сам воздух был пропитан любопытством, тайным сговором, смятением.

Глаза Ифейинвы скользнули по компаунду, и она живо ощутила его настороженную атмосферу. Она внутренне напряглась, готовая к самозащите и к вызову. Застывшим взглядом она рассматривала пятнышко краски на шее у Омово. Он испытывал все большую неловкость. Они стояли на виду у всех, и множество глаз сверлили их любопытными взглядами, ища повод для очередной сплетни.

— У тебя опять неприятности с Блэки?

Омово смутился: откуда она знает? Какое у нее безошибочное чутье!

— Да нет, ничего особенного, просто небольшое недоразумение.

Они помолчали.

Потом он заговорил снова:

— Мне кажется, тебе пора нести воду. Наверное, он ждет тебя.

Было мучительно больно видеть, как меняется ее лицо, как с него исчезает светлая радость и как оно превращается в хмурую, суровую, страдальческую маску. Омово пришел в смятение.

— Нет… я… не то имел в виду…

— Я понимаю, — холодно отозвалась Ифейинва.

Сейчас ее лицо ничего не выражало, и все-таки Омово уловил в нем признаки внутренней борьбы, тревоги, страхов, сомнений. Он смотрел на нее, вспоминая ее недавний сон. Образы этого сна мелькали в его сознании, переплетаясь с обрывками его собственных сновидений. И он подумал про себя: «Бог мой, она мужественный человек. У нас много общего. Она любит жизнь. Какой это великий дар!»

— Омово, — нежно позвала она.

Он кивнул и улыбнулся, догадавшись, что она хочет сказать.

— Хорошо, — сказал он. — Давай встретимся сегодня, попозже. Я знаю, ты хочешь что-то мне рассказать.

Она улыбнулась одними глазами. Он продолжал:

— А еще я хочу поблагодарить тебя за то, что ты помогла мне выстирать одежду. Очень мило с твоей стороны.

— Я делаю это с любовью. Ты же знаешь.

— Но ты балуешь меня. Я часто ленюсь и оставляю одежду мокнуть на заднем дворе. Но теперь… Ты всегда стираешь мои вещи. Они такие чистые…

— Не стоит говорить об этом… Значит, сегодня вечером? Как ты догадался, что я хотела тебе сказать именно это?

— Сам не знаю, — ответил он с таинственным видом. Он был в прекрасном настроении. Ничто больше не омрачало его душу, все его существо исполнилось жаждой жизни и надеждами, которые сулила встреча с Ифейинвой. У него было такое чувство, словно он нащупал пульс настоящей, полнокровной жизни.

— Так где же мы встретимся? — спросила она, наклоняясь, чтоб взять ведро.

— Я буду ждать тебя за воротами компаунда. Ты пройдешь мимо меня и пойдешь в любом направлении, а я последую за тобой. Махнешь рукой, и я пойму.

Теперь она стояла с тяжелым ведром в руке, стараясь поймать его взгляд. Ее глаза сияли.

— Не грусти, Омово. Я места себе не нахожу, когда ты вот так смотришь на небо. Совсем как мой старший брат перед тем, как покончить с собой.

Омово смотрел, как она несет ведро с водой; ведро оттягивало руку, и потому одно плечо казалось ниже другого. Он следил, как при ходьбе у нее выплескивалась вода из ведра, оставляя след на земле. Он провожал ее взглядом до тех пор, пока она не миновала ворота, обогнула сверкающие цистерны с водой и скрылась из виду. Последнее, что запечатлелось в его сознании, были ее слегка колышащиеся бедра и прилипшая к спине простая домашняя блуза.

Омово почувствовал, что Блэки и на сей раз подглядывала за ними из окна напротив. Омово разговаривал с Ифейинвой, как повелось между ними, тихо, поэтому Блэки не могла ничего услышать. Омово захотелось проучить Блэки. Он постоял на месте несколько секунд, потом резко повернулся к окну и издал зычный вопль: «A-а!» Он видел, как Блэки в испуге отпрянула от окна, и вскоре до него донеслись ее стенания по поводу оторвавшейся от туфли пряжки. Он заглянул через окно в комнату:

— В следующий раз не будешь подслушивать чужие разговоры.

В гостиной было тихо, и Омово с тревогой размышлял — куда отправилась Блэки, гонимая желанием дать волю своему злому, хорошо подвешенному языку?

Еще во время разговора с Ифейинвой Омово обратил внимание, что Туво не сводил с них глаз. Поймав на себе взгляд Омово, Туво слегка потупился и помахал рукой. Омово кивнул в ответ. Туво, похоже, неотступно следил за Омово. Стоило Омово встретиться на заднем дворе с Ифейинвой, как Туво тотчас находил повод кинуться к ней — расспрашивать о муже и вообще действовать на нервы. Омово задавался вопросом: почему он постоянно смотрит на меня так, словно я украл у него жену? Вот болван! Среди обитателей компаунда Туво пользовался дурной славой. Он постоянно волочился то за одной, то за другой женщиной, и мужчины немедленно настораживались, едва он приближался к их женам или дочерям. Когда-то он был женат, но жена оказалась значительно сильнее мужа и «чуть было совсем его не заездила».

Мужское население компаунда вышло на генеральную уборку, которая проводилась раз в две недели. Они гремели ведрами и лопатами, выгребали грязь, размахивали мотыгами. Многие при этом напевали и притопывали в такт песне босыми ногами. Было решено позвать и Туво. Постучали к нему в дверь и крикнули, чтобы выходил работать вместе со всеми, но он не откликнулся. Тогда собравшиеся решили проявить упорство, и в конце концов ему ничего не оставалось, как, смирив досаду, подняться с кровати, облачиться в грязные шорты цвета хаки и выйти во двор.

— О! — воскликнул какой-то насмешник. — Видать, в прежние времена ты был большим начальником.

Остальные дружно рассмеялись, а кое-кто принялся дергать его за штанины.

— Откуда у тебя эти колониальные портки? — спросил Помощник главного холостяка.

— Не иначе, как достались от дедушки!

И снова все дружно рассмеялись.

— Я купил их на большой распродаже в Англии, — с достоинством ответил Туво. И опять раздался взрыв хохота. Мужчины хватались за животы, колотили себя по ляжкам, хлопали стоящих рядом по спине и гоготали до слез.

— Туво, а ты хотя бы знаешь, где находится аэродром Икеджа?

— У тебя штаны, как у арестанта.

Мало-помалу смех затих. И работа закипела. У этого дня была своя предыстория. Все началось с того, что однажды жительницы компаунда взбунтовались и заявили, что отказываются выполнять грязную работу. Они обратились к мужчинам с требованием создать денежный фонд для выплаты им вознаграждения за уборку, но те только посмеялись. Тогда в очередную субботу женщины демонстративно не вышли на уборку. В умывальнях стояла вонь, кое-где засорилось сточное отверстие, и грязная вода хлынула наружу, затопляя двор, туалетами стало невозможно пользоваться. Мужчины разозлились и решили доказать, что способны сами справиться с работой. И они действительно справились. С тех пор и повелись эти генеральные уборки. Они служили также поводом для дружеского общения и обмена новостями, а после окончания уборки кто-нибудь приглашал всех остальных к себе в дом для мужской беседы за кружкой пива.

Омово догадывался, что после Туво вся эта компания явится звать отца, а возможно, пожелает вытащить и его. Он спрыгнул с барьера веранды и юркнул в комнату.

— Эй, рисовальщик, куда убегаешь? — крикнул ему вдогонку один из мужчин.

Очутившись в комнате, Омово запер дверь на ключ. Он слышал, как они гремели ведрами, распевали песни, которыми по традиции сопровождается работа, и звали отца Омово выйти поработать с ними. Вместо отца к ним вышла Блэки, и мужчины принялись подшучивать над нею.

— Видать, из-за тебя муж не хочет выходить из дома? Этим надо заниматься ночью!

Блэки рассмеялась и обещала разбудить мужа. Вскоре отец и в самом деле присоединился к поджидавшей его компании, и они все вместе удалились на задний двор, унося с собой и весь шум.

В комнате к Омово вернулось спокойствие. Он сел на единственный стул и принялся размышлять о жизни. Еще со времени смерти матери его жизнь представлялась ему беспорядочной и бесцельной. Куда он шел? Куда вела его извилистая дорога. У него было ощущение, что в его жизни отсутствует нечто очень важное, без чего она не может считаться полноценной. В школе он хорошо учился вплоть до пятого класса. Но перед самыми выпускными экзаменами у отца возникли материальные затруднения, и он не мог больше вносить плату за обучение. Положение усугублялось тем, что отец продолжал обманывать мать Омово, уверяя, что обо всем позаботился и все в полном порядке. Директор же школы, на редкость жестокий тип из племени ибо, не допустил Омово к выпускным экзаменам по шести предметам на том основании, что не была внесена соответствующая плата. Директор всегда считал, что все его ученики — отъявленные негодяи и что Омово просто-на-просто «прокутил» предназначенные для уплаты за обучение деньги. В результате Омово не сдал экзамены и не получил свидетельства об окончании школы. Ему требовалось только одно — разрешение держать экзамены. Но этого разрешения ему не дали. Со смертью матери вся его жизнь уподобилась блужданию в лабиринте.

Однако в глубине души у Омово зрело смутное предчувствие, что он непременно выбьется в люди; это предчувствие давало ему силы и помогало преодолевать все трудности. И братья, и мать, и даже отец верили в его талант. Когда в доме собирались гости или друзья, мать всегда показывала его ранние работы — вышивку бисером и рисунки. Она очень гордилась им, хотя и старалась не подать виду. И все же главным вдохновителем был отец, который всячески поощрял увлечение сына рисованием, начиная с шестилетнего возраста. Отец внимательнейшим образом разглядывал его рисунки, хваля одни, критикуя другие. Именно отец настоял на участии Омово в конкурсе, где ему было присуждено первое место. Омово было тогда двенадцать лет. Отец покупал ему книги о знаменитых художниках и иногда сам читал их по вечерам вслух. Отдавая себе отчет в том, как мало он достиг в жизни, Омово в то же время понимал, что как раз благодаря этому он воспитал в себе жизнестойкость и мужество.

Омово трезво итожил прожитую жизнь. Он не получил свидетельства об окончании школы. Он лишился матери. Братья отважились на рискованный шаг: ушли из дома и губят себя на чужбине. Он служит в ненавистном ему учреждении. Он отчужден от отца. Он любит Ифейинву, но не может открыто проявить свои чувства. Две его хороших работы утрачены. Вот и все, что он может о себе сказать.

В висках у Омово отчаянно стучало. В зашторенной комнате было темно. Где-то над головой жужжал москит. Его взгляд блуждал по стене, на которой висела выписанная им откуда-то цитата, репродукции картин известных художников, его собственные рисунки. Ничто не вызывало у него эмоций. Он ощущал себя совершенно опустошенным. Он долго пребывал в таком состоянии, потом встал, раздвинул шторы и открыл блокнот в том месте, где были записаны привидевшиеся недавно сны. Он вспомнил о картине, которую собирался нарисовать, и по телу его пробежала дрожь. Он встал и снова задернул шторы, создав в комнате полумрак. Он чувствовал, что должен нарисовать эту картину, что как только он ее нарисует, жизнь его обретет какой-то смысл. Он ощущал стремительно нараставшую в нем жгучую потребность работать. Замысел еще не выкристаллизовался; он вспомнил обезображенный труп девочки, найденный в парке. Интересно, удалось ли Кеме что-либо сделать за это время и приступила ли к расследованию полиция, известная своей редкостной нерасторопностью как раз в подобных случаях. При воспоминании о девочке в душе у него что-то перевернулось. У него было такое чувство, как будто в трагическом происшествии есть доля и его вины; при мысли об этом его охватило лихорадочное желание немедленно взяться за кисть.

В висках отчаянно стучало, и он почти физически ощущал, как пульсирует кровь. Он вспомнил рисунок, сделанный им в семилетнем возрасте, — множество замкнутых волнистых линий, образующих фигуры различной формы. Конец линии всегда терялся в лабиринте абстрактных фигур. Увидев рисунок, учитель похвалил его, а потом сделал с него фотокопию и повесил на стену в своем кабинете. Отец внимательно разглядывал рисунок, подолгу размышлял над ним. Омово ничего не понимал. Ведь он всего-навсего взял карандаш и стал водить им по бумаге. Отец же, взглянув на рисунок, сказал:

— Омово, это — сама жизнь. Ты знаешь, что ты нарисовал?

Тот покачал головой.

— Так вот, это — жизнь. Ты еще слишком мал, чтобы понимать. Но когда-нибудь поймешь. Я сохраню этот рисунок. Когда ты станешь постарше, я покажу его тебе, и ты поймешь, что сотворил в простодушном неведении.

Позже Омово нарисовал еще один рисунок — опять-таки конусообразные фигуры, образованные волнистыми линиями и переходящие друг в друга. Учитель не пришел от рисунка в восторг, а только снисходительно улыбнулся и покачал головой. Отец тоже мрачно покачал головой и промолчал. В результате мальчик понял, что, создав однажды стоящую вещь, не следует повторять ее до тех пор, пока не будешь знать — зачем это нужно. Омово не знал, почему ему вспомнился этот случай, но смутно догадывался, что это — некий сигнал, идущий из глубин его сознания.

Он вспомнил, что вечером ему предстоит свидание с Ифейинвой. На душе стало легко и радостно; он схватил блокнот и принялся, не отрывая руки, водить карандашом по бумаге, оставляя на ней конусообразные фигуры из волнистых линий. Он чертил и чертил на бумаге линии, не пытаясь ни усмотреть в их нагромождении какой-либо смысл, ни тем более подчинить рисунок определенному замыслу. Сделав с десяток рисунков, он устал. На одном из них он решительно написал: «Линии жизни». Перебирая затем рисунки, подумал: «Глупо и претенциозно», — вырвал листок с этой надписью из блокнота и разорвал на мелкие кусочки.

В висках стучало еще сильнее. Шум в компаунде как-то странно утих, и Омово догадался, что снова отключили ток. Он повалился на свою взъерошенную постель и попытался уснуть, чтобы избыть во сне смятение духа.

Глава одиннадцатая

Ифейинва услышала грубый голос окликнувшего ее мужа. Сердце у нее екнуло, ноги вдруг сделались ватными, но она продолжала нести ведро. Проходя мимо забранного деревянной решеткой огромного окна, она увидела, что он сидит на кровати, безобразно расставив ноги и широко разинув рот в сладкой зевоте.

— Где ты пропадала, Ифейинва, а? Почему так долго ходила за водой?

Она прошла мимо, оставив без внимания его вопрос, и направилась к душевым, помещавшимся в дальнем конце зловонного, грязного заднего двора. Душевая представляла собой тесную кабину с покрытыми слизью стенами. Трещины в стенах, сквозь которые проникали серые полоски света, день ото дня становились шире, и в темноте их легко было принять за змей. Пол был по щиколотку залит застоявшейся скользкой водой. По вечерам здесь можно было слышать крысиную возню в норах; иногда крысы выскакивали из нор и днем, пугая голых купальщиков. На полу кем-то были положены два больших камня, на которые обычно вставали во время мытья.

Ифейинва поставила ведро на один из камней и выскочила из душевой. Она испугалась крысы, которая проворно перебежала из одного угла кабины в другой и скрылась в норе.

Прямо с улицы Ифейинва прошла в кухню и опустилась на стул. В компаунде стояла тишина. Только несколько кур прогуливалось на заднем дворе. Время от времени распахивалась цинковая дверь кухни и какая-нибудь женщина устремлялась к туалету. Слух Ифейинвы чутко улавливал все эти звуки, и она знала наперед, что вскоре скрипнет старая цинковая дверь умывальни, и женщина неторопливой походкой пойдет домой.

Вот куда привела ее судьба. При всем ее жизнелюбии, энергии, благородстве, мечтах судьба распорядилась по-своему. С каждым днем в душе Ифейинвы креп протест. Жизнь раздавила ее и обрекла на безрадостное существование. Мать даже в детстве называла ее как взрослую — Ифейинва. Взгляните, куда привела ее судьба! К крысам. К человеку, которого она ненавидит. К юноше, которого любит, но с которым никогда не сможет соединить свою судьбу.

Ифейинва заплакала. Она теперь плакала часто. Ей вспоминалась школа, подружки, с которыми, бывало, сидя вечером на лужайке, она мечтала о будущем. Ей вспоминалось, как по ночам, когда не спалось, она на цыпочках пробиралась в комнату к подруге, и они старались представить себе свою взрослую жизнь — каких выберут мужей, какими воспитают своих детей. Но шло время, и жизнь ее словно по чьей-то злой воле становилась все более далекой от мечты. Сначала пришло известие о том, что отец по нелепой случайности застрелил маленькую девочку. Он отправился с ружьем на охоту. Один. Рядом зашевелился куст, мелькнуло что-то белое, и он спустил курок. Оказалось, это была девочка восьми лет. Он размозжил ей голову. Ифейинва мало что знала о последующих событиях, разве только то, что между двумя соседними деревнями вспыхнула вражда. Между ними и прежде шел непрерывный спор о границе, разделяющей две деревни, теперь же, после смерти девочки, он принял угрожающие размеры.

Потом отец покончил с собой. Он страшно исхудал и пал духом. Часами сидел, уставившись в одну точку, бормоча про себя: «Я убил девочку. Я убил маленькую девочку». И вот однажды утром деревня содрогнулась от нового выстрела. Отца похоронили на холме, вдали от деревни.

После смерти отца жизнь Ифейинвы круто изменилась. Школу пришлось бросить, поскольку за учебу платить стало нечем. Она вернулась домой и включилась в работу на семейной ферме. И братья и мать, да и сама Ифейинва прекрасно понимали, что жизнь не сулит им ничего радостного.

Однажды в деревню явился Такпо с намерением подыскать себе невесту. Друзья рассказали ему о красивой девушке, которая к тому же училась в средней школе. Такпо для начала переговорил со старшими в семье Ифейинвы. У него умерла жена, детей нет. Он хотел бы жениться на молодой женщине, которая будет ухаживать за ним в старости.

Ифейинва узнала обо всем уже после того, как Такпо уплатил ее родным выкуп и были завершены все формальности. Ее выдали замуж насильно. Она пыталась бежать, но вскоре была возвращена в родительский дом. Она даже подумывала о том, чтобы отравиться, но у нее не хватило мужества. С самого детства жизнь ее была безрадостной. Единственной отдушиной служила учеба: ее ум жаждал знаний, ее страстью была литература.

Пока тянулась история с ее замужеством, на нее обрушился новый удар. Покончил с собой ее старший брат Почему — неизвестно. Бывало, он подолгу отсутствующим взглядом смотрел на небо, был постоянно печален, совершенно отрешился от окружающей жизни, вел себя совсем как безумный, а потом однажды его раздувшийся труп был обнаружен в реке, неподалеку от их деревни. Всю жизнь его грызла какая-то мучительная тоска. Никто его не понимал.

Смерть брата решила будущее Ифейинвы. Она не могла оставаться там, где обитают измученные, загубленные души. Ей постоянно мерещились леденящие кровь трагедии, разыгрывающиеся темными ночами, племенные духи, смердящие трупы. Ее преследовали видения утопленников. Она часто ловила себя на мысли: что чувствует тонущий человек? Страх, удушье, невозможность вдохнуть воздух?

Свадебная церемония прошла гладко. Ифейинва решилась пойти на компромисс, избавив деревню от витавшей над ней угрозы в виде еще одной неминуемой смерти.

Не успела она оказаться в Лагосе, как со всей очевидностью поняла, что в результате этого компромисса ее возвышенная и жизнелюбивая натура навсегда заточена в клетку. Одиночество и страшное осознание того, что за пределами этой клетки осталось слишком многое, составляли сущность ее жизни в первые месяцы после свадьбы. Она сделала первый шаг, и каждый последующий сулил все новые и новые потери. Мать убеждала ее ехать, говорила, что все само собой устроится. Жизнь ожесточила ее, и она даже не заплакала при расставании с дочерью. Ифейинва была единственной дочерью в семье и, покидая дом, горячо желала только одного: чтобы полученные от Такпо деньги облегчили жизнь матери. В школьные годы заветной мечтой Ифейинвы было завершить образование, получить какую-нибудь престижную должность и помогать родителям. Ее мечты развеялись прахом. Она смутно надеялась, что в конце концов сможет притерпеться к жизни с Такпо. Она принесла себя в жертву, в жертву какой-то неведомой силе, которая медленно разрушала всю ее жизнь.

Муж внушал Ифейинве отвращение. Коричневые от орехов кола зубы. Огромный «резиновый» рот. И эта привычка портить воздух. Она присядет, бывало, где-нибудь в сторонке перекусить после целого дня хлопот по дому, а ему в это время ничего не стоит испортить воздух. У нее сразу же пропадал аппетит, но она не смела подняться и выйти из комнаты из страха его разгневать. Она панически боялась его, боялась его вздорного характера, его непредсказуемого гнева, его нелепой ревности. (Однажды он подговорил своих людей исколотить фотографа, который был дружески к ней расположен. Ему выбили два передних зуба и поставили синяк под глазом. Не в силах перенести позор и обиду, фотограф собрал вещички и под покровом темноты покинул компаунд.) В лавке, где Такпо торговал продуктами, он всегда держал при себе нож, — на тот случай, если какой-нибудь «безмозглый» тип будет крутиться возле Ифейинвы.

Его привычки повергали ее в ужас. По утрам он имел обыкновение жевать веточку, очищающую зубы, и выплевывал жвачку где попало. Он обращался с Ифейинвой как с рабыней — и с этим ей было труднее всего смириться. Он не имел ни малейшего представления о личной гигиене. Это был неотесанный мужлан, носивший старомодные кальсоны цвета хаки, и невероятно волосатый.

В течение нескольких недель Ифейинва и близко не подпускала его к себе. Он всячески обхаживал ее, умолял и даже пытался подкупить. Она не соглашалась. Он злился, бил ее, не давал есть, наказывал. Их отношения приобрели характер бессмысленной войны похоти с неприступностью. По ночам он нагишом подходил к ней, демонстрируя неизбывную страсть. Она никогда не забудет, как впервые увидела нацеленный на нее длинный коричневый стручок. Она содрогнулась от отвращения. Однажды, когда он пытался силой овладеть ею, его сперма залила ей весь живот и ноги. После чего он беспомощно со стоном рухнул рядом с ней, осыпая ее руганью и проклятьями. От мерзкого запаха ее стошнило.

В конце концов он решил пуститься на хитрость. Вернувшись однажды домой в веселом и добродушном настроении, он стал ей рассказывать о себе, о том, как ему трудно приходится в «этой проклятой дыре, зовущейся Лагосом», делился планами на будущее. Слушая такие непривычные в его устах речи, она немного оттаяла и, когда он попробовал пошутить, даже улыбнулась. Она подумала, что в конце концов он не такой уж плохой человек, в душе у нее шевельнулась надежда. Потом он послал ее за выпивкой и, когда они сели за стол, незаметно подсыпал ей в стопку сонного порошка. Когда она опьянела, ослабела и утратила способность сопротивляться, он навалился на нее. Ей казалось, что все это происходит не с ней, а с кем-то другим. Сквозь окутавший ее туман она видела нечто огромное, нависающее над ней, и не чувствовала ничего, кроме мучительной боли. Воспользовавшись вазелином, он в конце концов смог овладеть ею. Она заливалась кровью. Он не получил никакого удовольствия и, когда оделся, избил ее. Несколько недель она ходила как потерянная, не в силах забыть или простить себе того отвратительного положения, в котором очутилась. Однако на следующий день голова у нее просветлела, лежа на кровати, она без конца возвращалась мыслями к случившемуся. Она засыпала, пробуждалась, плакала, беспомощно взывая к матери, и снова засыпала.

Ее воля была сломлена, а вынужденный компромисс еще более ухудшил ее положение. В Лагосе у нее не было ни одной знакомой души, ни одного человека, к кому она могла бы обратиться, и бежать тоже было некуда. Она усвоила преподанный ей жизнью первый урок. Теперь ею постоянно владело опасное безразличие. Казалось, она сдалась, она уступила. Но внутри у нее все кипело, в ней зрели протест и озлобление, подхлестываемые безвыходностью ее положения. Она терпеливо ждала.

Приблизительно в это время в ее жизнь вошел Омово. Незадолго до этого они с Такпо переехали в Алабу, потому что Аджегунда, где муж снимал жилье прежде, сильно пострадала от наводнения. Их компаунд находился как раз напротив компаунда, где жил Омово, куда они ходили за водой, поскольку оба компаунда принадлежали одному и тому же хозяину, и колодец был общий на два компаунда. Она впервые увидела Омово, когда он сидел с книгой возле своего дома. Собственно, ее внимание привлекла книга в его руках — только что прочитанный ею роман Нгуги «Не плачь, дитя». Он не прервал чтения, когда, проходя мимо, она замедлила шаг; ей понравилось его доброе худое лицо. И только когда она шла обратно и расплескала воду из ведра, он взглянул на нее и улыбнулся. После этого, когда бы они ни встречались, она неизменно замечала в его глазах скрытый огонек. Огонек неотвратимо разгорался. Вскоре их «случайные» встречи на заднем дворе участились и стали более продолжительными. Ей запомнился день, когда она стирала белье на заднем дворе. Он тоже пришел стирать, и между ними завязался разговор по поводу романа Нгуги.

— Я плакала, когда читала эту книгу, — сказала она.

— Общественная деятельность требует полной самоотдачи.

— Мне не понравилось, что Нджороге хотел покончить с собой. Общество не должно толкать молодых людей на самоубийство.

— Он был слишком большой фантазер.

— Мне нравится название.

— Да. «Не плачь, дитя».

— Не приведи нас бог так плакать.

Они замолчали. Мысли Омово перекинулись на него самого.

— Плакать нет смысла. Слезы лишь опустошают нас, и мы готовы снова плакать. Даже если выплакать все слезы, творящееся повсюду безумие этим не остановишь. Боги больше не внемлют слезам.

— Ты видел когда-нибудь богов, Омово?

— Нет. Но они должны где-то быть.

Они снова помолчали.

— А что ты читаешь сейчас?

— Рассказы русского писателя Чехова.

— Они тебе нравятся?

— Да. Некоторые просто захватывающе интересны. Автор поразительно проницателен. Один рассказ мне показался немного затянутым. «Скучная история» или что-то в этом роде.

Разговор был вполне обыденный. Но он положил начало их сближению. Беседуя, они узнавали друг друга. Когда они заговорили впервые, оба чувствовали себя натянуто. Но после того как начало было положено, у них всегда находилась и тема для разговора, и какой-нибудь повод для встречи на заднем дворе. В тот день он отлучился за синькой, чтобы подсинить белые рубашки, а когда вернулся, рубашки были подсинены и она уже стирала остальное его белье. Ей нравилось, как светлело его лицо, а глаза устремлялись вдаль, когда он говорил о том, что близко его сердцу. Ее чувство к нему росло и крепло, и она дни напролет думала о нем. Он стал для нее символом красоты и всего того, что достойно любви. Он часто снился ей по ночам, а однажды ей даже приснилось, что она — его возлюбленная. Ей нравились его глаза, красивые сочные губы, небольшой нос, голос, смех; она обожала его. Он стал для нее как бы духовным супругом, с которым она была близка лишь в сновидениях и мечтах. Дело дошло до абсурда: часто, когда муж домогался близости с ней, она зажмуривалась, заглушала рвавшийся из души крик и позволяла ему совершать любовный ритуал, воображая на его месте Омово.

Омово был ее утешением. В его сверкающих глазах она инстинктивно угадывала ту самую любовь, которой была лишена. Его работы завораживали ее, повергали в восторг. В ее душе находили отклик сила и отчаяние, которые она угадывала в его мрачных картинах. Она ходила в компаунд Омово чаще, чем требовалось, лишь бы повидаться с ним. Их любовь, если так можно назвать установившиеся между ними отношения, была совершенно целомудренной: это была мимолетная общность двух молодых людей, ввергнутых в водоворот жизни и внезапно понявших, что в окружающем их мраке им необходимо тепло друг друга. В сокровенных мечтах она видела Омово в хлопчатобумажной блузе стоящим у мольберта с длинной коричневой кистью в руке, глаза застыли и устремлены в иной, ему одному доступный мир; лицо забрызгано краской. Или: Омово приходит с работы усталый, лицо потное и покрыто слоем пыли — он излучает силу, вдохновение, какое-то удивительное сияние, убаюкивающее очарование. Он напоминал ей заблудившегося испуганного ребенка; а еще напоминал ей старшего брата, который покончил с собой.

Ифейинва бережно хранила в памяти минуты, проведенные с ним. Она вспоминала и вновь переживала их прогулки по безлюдным тропинкам, их лица в лучах заходящего солнца. Она поверяла ему свои тайные мысли, рассказывала о прошлой жизни, а он делился с ней своими сокровенными замыслами, своими мечтами. День, бывало, пролетал незаметно, и каждая минута была исполнена трепетного и сладкого волнения.

Ее молодой ум блуждал в лабиринте желаний, ненависти, компромиссов и недавних открытий нового, неизведанного мира любви. Она знала, что найдет свое счастье, пусть тайное, опасное, но зато несущее удовлетворение. Она не могла забыть тот день, когда Омово убедил ее вернуться домой. В тот день ее обуял смертельный гнев, она готова была свести счеты с жизнью, бежать в родную деревню или совершить любое иное безрассудство. Она была благодарна ему; он спас ее тогда от самой себя, спас ее для себя. Она считала его своим спасителем, и любовь, которую она все это время старательно глушила в себе, вырвалась наружу, выстраданная, горячая и отчаянная.

В промежутках между этими счастливыми мгновениями были долгие, долгие часы, которые она считала скучными и потраченными впустую. По утрам она чистила умывальню, приносила мужу воду для мытья, готовила еду, прибирала в комнате. Когда муж отлучался в город, она купалась, ела или заменяла его в лавке. Иногда читала какой-нибудь роман или женский журнал или плела кому-нибудь из соседок косички.

Ее удручало окружавшее ее убожество. Как быстро старели местные женщины! Она не хотела им уподобиться. Преждевременно покрывшиеся морщинами, с отвислыми грудями, усталые, забитые, неопрятно одетые и покорные, они выглядели старухами. Она в душе гордилась своей образованностью и всеми силами старалась поддерживать форму; она гордилась своими способностями и именно поэтому оказалась в полной изоляции, стала в компаунде чужой.

Понимая, что необходимо что-то предпринять, чтобы не скатиться до уровня здешних женщин, она убедила мужа разрешить ей посещать занятия в вечерней школе (о работе не могло быть и речи). Он согласился — главным образом потому, что она выступала в роли робкой просительницы; а это свидетельствовало о благоприятных переменах в ее настроении; и еще потому, что у него появился новый повод похваляться перед своими дружками. (Знаете, моя жена посещает вечерние классы. А твоя-то может самостоятельно прочесть хотя бы газету?) Несколько дней он кое-как мирился с ее отсутствием по вечерам, но однажды, когда она задержалась позже обычного, забеспокоился. Он отправился в школу — деревянное строение, без единого вентилятора, где стояла невероятная духота. Он увидел множество страждущих знаний из низших слоев общества, которых весьма ловко обдирали за их неискоренимое желание приобрести хотя бы самые скромные навыки. Его привела сюда элементарная ревность, проистекающая от неуверенности в себе; и то, что он там увидел, убедило его в основательности собственных опасений. Весело смеясь, его жена оживленно беседовала с группой юношей и девушек; такой красивой он ее никогда еще не видел. В приступе ревности он растолкал толпившихся вокруг нее соучеников, схватил ее за руку и потащил домой, запретив отныне посещать классы.

Ифейинва была в отчаянии. Терпению и настороженному спокойствию пришел конец. Ее преследовали нелепые мысли. Порой она представляла себе, как убивает мужа. Она видела эту сцену так ярко, в таких подробностях, что в конце концов стала бояться собственных мыслей. Она была потрясена силой своей ненависти и отвращения. Как-то ей приснилось, что она убивает Такпо и после долго-долго смеется. Муж разбудил ее и спросил, что с ней, почему она смеялась во сне? Пробуждение повергло ее в ужас; с этого дня она стала спать на полу. У нее возникали галлюцинации: однажды, когда Такпо заболел, она убедила себя в том, что каким-то непостижимым способом отравила его. Эти навязчивые идеи и страх перед обнаружившейся в семье склонностью к самоубийству не давали ей покоя. Над ее семьей тяготело проклятие; болезненное сознание рождало мысли о божьей каре, порче, крысах, гибельных лесах, вечных страданиях. Порой ей казалось, что она сама — источник зла, тоски и смерти.

Недавно она разводила огонь в кухне, чтобы приготовить свежий суп. Руки механически совершали привычную работу. Мысли же витали в каком-то сумеречном мире, почему-то казавшемся ей знакомым. Она размышляла о привидевшемся ей недавно во сне кошмаре и содрогалась от страха и безысходности. В кухню вошли соседки и занялись своими делами; плакали дети, кудахтала забежавшая со двора курица. Вспыхнули робкие язычки пламени, и Ифейинва подбросила в очаг хворосту.

— Ифейинва, вода готова?

Голос мужа заставил ее вздрогнуть; она насторожилась. Такпо прошаркал по коридору. Он был высокого роста, с заросшей волосами грудью, с выпуклым лбом и малюсенькими, как у ящерицы, глазками. Говорил он всегда очень громко, полагая, что чем громче говорит, тем более солидным выглядит. Щеки его походили на плотно сжатые кулаки, а нос был здоровенный и острый, как локоть. Вокруг волосатой талии был обернут кусок ткани, а на шее висело полотенце.

— Ифейинва! Ифейинва! Ты в кухне? Почему не отзываешься?

Такпо постоял под дверью. Ответа так и не последовало. Тогда он приоткрыл цинковую дверь и заглянул внутрь. Она сидела на корточках, раздувая огонь. Кухня была полна густого, сизого дыма. Он закашлялся, покачал головой и направился к умывальне. На заднем дворе, постоянно залитом грязной водой из умывален, стояли груды немытой посуды, ржавые ведра и детские горшки. Двор со всех сторон был обнесен бетонным забором, утыканным сверху для защиты от воров битым стеклом.

Ифейинва продолжала раздувать огонь. Дым из очага окутывал ее лицо. Дрова были сырые. У нее першило в горле и слезились глаза, а дыму становилось все больше и больше. Тем временем вернулся муж и снова окликнул ее:

— Ифи! Ифи! В крысоловке еще одна вонючая крыса, слышишь? Когда освободишься, выбрось ее. А потом пойдешь в лавку и побудешь там до моего прихода, слышишь?

Она по-прежнему ничего не отвечала. Потом закашлялась.

— Если кашляешь, зачем здесь торчать?

Но она опять ничего не ответила.

— Дура! Ну и губи себя, если нравится!

И на этот раз она промолчала. Вне себя от злости он резко повернулся и хлопнул дверью.

Ифейинва думала о маленькой заметке в газете, в которой говорилось о том, что деревня Угбофия по-прежнему находится в состоянии войны с соседней деревней. «На фермы были совершены нападения, имеются убитые… По слухам, вокруг деревни выставлена вооруженная охрана из числа взрослого населения… Туда направлена делегация для установления перемирия». В конце заметки выражалось опасение, что достигнуть мирного урегулирования будет непросто.

Две деревни были расположены рядом, их разделяло каких-нибудь пять миль. По краю обеих деревень протекала река, которая связывала их многими узами. Их жители давно уже успели пережениться. Но теперь они относились друг к другу крайне враждебно. Даже в том, что их связывало, таились поводы для разногласий и ссор.

Потом по какому-то поводу возник серьезный спор из-за границы, принявший угрожающие размеры. Дело дошло до исторических изысканий. Одна деревня провозглашала жителей другой потомками рабов. Другая отвечала тем же. Ненавистью было пронизано все вокруг — и лес, и река, и даже сам воздух.

У Ифейинвы не укладывалось в голове, как могут враждовать две деревни, расположенные рядом и тесно связанные между собой.

Огонь наконец разгорелся, и желтовато-красные языки пламени осветили потное, залитое слезами лицо Ифейинвы. Ей нравилось глядеть на колышущиеся языки пламени. Они почему-то навевали ей мысли о рисунках Омово. Она вспомнила, что они условились сегодня встретиться. В ее душе тоже вспыхнуло пламя и согрело ее. Горячие волны захлестнули все ее существо, и она испытала чувство необычайной радости. Она закашлялась и заплакала; и слезы долго катились по ее щекам.

Позже, днем, к мужу Ифейинвы зашел Туво. Он постучался в дверь и подождал ответа.

Послышался зычный голос Такпо:

— Если пришел с добром, заходи!

Дверь скрипнула и впустила Туво. Комната была довольно большая; в ней стояло три кресла с подушками, посередине помещался обеденный стол, у стены — широкая кровать, а рядом старая-престарая радиола, у которой был такой вид, словно ее не включали уже много лет, журнальный столик, на котором лежали книги Ифейинвы и журналы, а в углу громоздилось большое трюмо. На стенах висели фотографии Такпо и Ифейинвы; у нее была довольно напряженная поза, и она не улыбалась, он в традиционном длинном иро и белой рубашке был воплощением гордости и самодовольства. На других фотографиях Такпо был запечатлен на фоне своей лавки, читающим газету. Плакаты с изображением белых девиц, пьющих кока-колу, а также различных городов мира с угрюмой претенциозностью красовались на покрытых плесенью тусклых стенах.

Такпо восседал за столом. Перед ним стояла огромная миска с дымящейся эбой и овощной суп. Он едва удостоил Туво взгляда.

— Входи, земляк, входи и раздели со мной трапезу бедного человека, — проговорил Такпо, отправляя в рот огромную пригоршню эбы, которой любой другой на его месте просто подавился бы.

— Спасибо. Я уже успел перекусить. — Тем не менее при виде Такпо, с аппетитом уплетающего эбу, у Туво так и потекли слюнки. Помолчав немного, он поинтересовался:

— Ну, как жена? — Он смягчил свой обычный, вызывающий тон, желая угодить хозяину.

— М-м, прекрасно, все хорошо.

Опять последовала пауза. Такпо был не из тех, кто разговаривает во время еды, ибо еда была для него самой большой в жизни радостью. Покончив с едой, он вымыл руки, вытер рот, отхлебнул большой глоток крепкого портера, откинулся на спинку кресла и принялся выковыривать ногтем кусочки застрявшего в зубах мяса.

— Ну, Туво, как дела? Все бегаешь за молодками, а? По-прежнему портишь окрестных девчонок, а? — Он громко расхохотался, и его малюсенькие, как у ящерицы, глазки сделались чуточку больше, темное лицо сморщилось, а нос изогнулся крючком.

Туво натянуто улыбнулся. Не так давно он с трудом избавился от губительного брака со вздорной бородатой женщиной. Он долго вожделел этой женщины, принимая обычную похоть за любовь. Он женился на ней, хотя отец и предупреждал: «Это не баба, а настоящий мужик, она заездит тебя до смерти. Не успеешь оглянуться, как отправишься на тот свет». Он не послушался отцовского совета. В первую же брачную ночь после свадьбы она «поставила его на колени», и говорят, он долго потом не мог разогнуться. А когда она толкла ямс, то ударяла пестом с такой же силой и вкладывала в это занятие тот же сокровенный смысл. Вскоре он понял, какую совершил ошибку. Она хотела безраздельно владеть и понукать им, она была упряма и вскоре, казалось, полностью прибрала его к рукам. Они постоянно дрались и во время драки крушили ценные вещи. В конце концов Туво всерьез вознамерился ее зарезать; она собрала свои пожитки и была такова.

Когда буря миновала, Туво отдался новой страсти: стал бегать за девушками. Было известно, что он тайком встречается и с некоторыми замужними женщинами в компаунде, но все-таки предпочтение отдавал совсем юным. Вот почему он неизменно появлялся на заднем дворе, если видел Омово и Ифейинву вместе, и постоянно следил за молодым художником. Он подозревал, что у Омово любовь с этой прелестной, такой соблазнительной девушкой, и завидовал ему. Он давно уже имел на нее виды, но Ифейинва решительно пресекала все его ухаживания. Он завидовал Омово и мечтал ему насолить. Он не сумел сделать карьеры, служа в министерстве, вышел на пенсию и ничем путным занять себя не мог.

Сейчас на его лице появилась кривая улыбка, словно он улыбался каким-то своим сокровенным мыслям, вспоминая что-то приятное.

— Да, да, — наконец сказал он. — Молоденькие девушки очень хороши.

Такпо громко рассмеялся.

— Скажи, что ты будешь пить?

— Пиво, если можно.

Они молча выпили.

— Послушай, — не очень уверенно заговорил Туво. — Послушай, я пришел предупредить тебя насчет жены…

Такпо выпрямился в кресле, насторожился, в глазах у него вспыхнул огонь. Как раз в этот момент в комнату вошла Ифейинва. Она была прелестна в фиолетовой домашней блузе и в короткой юбке. Глаза у нее были воспалены, как будто от слез. Коричневое лицо с шелковистой кожей излучало невинность и скромное очарование. Она взглянула на мужчин, поздоровалась, как подобает замужней женщине, с Туво и стала убирать со стола. Она собрала кости в суповую тарелку, вытерла тряпкой стол. Поставила на поднос грязную посуду и спросила:

— Принести воды?

Мужчины как-то странно молчали. Ее появление явно помешало их разговору. Она почувствовала неловкость, поняв, что разговор шел о ней, но держалась совершенно спокойно, будто это ее не касалось.

— Принести воды?

И тут вдруг Туво все стало ясно. Он понял истинную цену этому браку. Такпо постоянно хвастался своей женой — как она красива, как послушна и добродетельна и как они любят друг друга. Иногда он даже похвалялся, что они часто ходят в кино на индийские фильмы. Оказывается, все это ложь. Теперь ложь была очевидна: об этом свидетельствовали как ее спокойное достоинство и отчужденность, так и его напряженность и нервозность.

— Мистер Такпо, ну ответь же своей жене, — сказал Туво, как бы вступаясь за Ифейинву.

Такпо смирил свой гнев.

— Собери посуду и иди. Иди! Ты что, не видишь, что двое солидных мужчин разговаривают, а? Ох, уж эти молодые дурехи. Ты видишь, беседуют два солидных человека, и тем не менее задаешь глупые вопросы насчет воды. Убирайся прочь, пока я тебя не избил! — закричал он и, подскочив к Ифейинве, толкнул ее изо всех сил. Она не удержалась на ногах и упала. Туво кинулся ее поднимать.

— Мистер Такпо, зачем же ты так?

Ифейинва поднялась и стала собирать упавшую на пол посуду. Две тарелки разбились вдребезги. Она тщательно собирала осколки, лицо ее сделалось непроницаемым, глаза застыли словно льдинки, излучающие холодный блеск. Когда все осколки были собраны, она вышла из комнаты с тем же видом, с каким вошла: независимая, отчужденная и спокойная. В том, как она вышла, было что-то зловещее. Когда дверь закрылась за ней, Туво с укором сказал:

— Ты не должен был так поступать. Она еще молода, со временем научится себя вести, ай-ай-ай, что ты наделал!

Такпо, изогнув брови дугой, неподвижно уставился на дверь.

Туво нервно теребил пальцы.

— Не удивительно, что жена лупила тебя, — сказал Такпо, распрямив спину. — Вот как надо учить жену послушанию. Ты слишком мягкий, поэтому твои жены так с тобой и поступали, а то и вовсе убегали. — Такпо старался говорить как можно громче.

Губы Туво растянулись в презрительной усмешке.

— Ах, вот как! — запальчиво воскликнул он.

— Да, вот так.

— А ты знаешь, что ты старик?

— А ты? Старик, бегающий за молодками! Моя жена лучше твоих троих, вместе взятых и умноженных на четыре. Ты — красавчик, и чем же ты сейчас занимаешься? Гоняешься за малолетками, которые тебе в дочки годятся. Кому же должно быть стыдно — тебе или мне?

Туво захихикал.

— Ты говоришь так, словно завидуешь мне. Если малолетки увидят тебя, они начнут смеяться.

Такпо промолчал. Туво продолжал хихикать. Потом полез в карман. Такпо внимательно проследил за его жестом, желая увидеть, что именно тот достанет. Туво достал жвачку, вынул ее из обертки и бросил в рот. Такпо нахмурился, в глазах мелькнула тревога.

— Что случилось? Опять кто-то забрался к тебе в лавку?

Такпо покачал головой.

— Нет. Это из-за того парня.

Туво молчал.

— Я слышал разговор двух женщин. Будто у него что-то с Ифейинвой. Уж очень часто они встречаются на заднем дворе… Мне он нравится. Смирный такой парень. Ты думаешь, это…

Туво кивнул. Такпо снова откинулся на спинку кресла и закрыл глаза.

— Я спрашивал Ифи. Она сказала, что они просто беседуют о книгах, вот и все. Она не подняла на меня глаз. Она какая-то странная с самого первого дня, как я на ней женился. Сейчас…

Такпо выглядел усталым и старым. Под глазами у него залегли большие синие тени. Таким Туво его никогда не видел.

— Знаешь, он снова стал рисовать. На днях я хотел его спросить, не нарисует ли он мой портрет с Ифи, но не смог. У него такой вид, будто он не от мира сего. Он славный парень. Он не способен на такое.

Теперь заговорил Туво:

— Они болтали сегодня утром. До того, как мы приступили к уборке компаунда. Надо было их видеть. Весь компаунд наблюдал за ними. Ты бы посмотрел, как сияли у нее глаза, когда она на него глядела. Как фонари. Она даже не слышала, как я с ней поздоровался. Конечно, все дело в том, что он рисует, что он художник.

Они замолчали. Молчание длилось довольно долго.

— Прежде чем я решусь на какой-либо шаг, мне нужно все увидеть собственными глазами. Видно, он не знает, как я отделал этого дурака фотографа.

— А что ты с ним сделал?

— Я подослал двух здоровенных ребят, они подкараулили его впотьмах и избили до полусмерти. Но у него хватило ума бежать из компаунда.

— С тобой шутки плохи!

— А ты не знал? Ну, одним словом, я должен сам во всем убедиться.

На сей раз Такпо говорил отнюдь не громко. Его голос, равно как и его глаза, выражали решимость. Вскоре Туво попрощался, оставив Такпо наедине со своими грустными мыслями в обшарпанной комнате.

Глава двенадцатая

Омово спал недолго. Во сне он вспотел. Он встал, отер пот полотенцем и сменил белье. «Пойду-ка я прогуляюсь, — подумал он. — Навещу Окоро, потом, может, вместе сходим к Кеме. Интересно, как у него дела».

Заглянув в гостиную, он испугал своим появлением отца, в одиночестве сидевшего в кресле и занятого чтением длинного письма. На столе были разложены какие-то фотографии. Надпись на конверте напоминала почерк Окура, но Омово не был уверен, что это именно так. Отец при виде Омово повел себя странно: засуетился, быстро собрал листки письма и фотографии и поспешно удалился в спальню.

Поведение отца озадачило Омово. «С какой стати отцу понадобилось таиться от меня? Ничего не скажешь, дожили!» При беглом взгляде на отца Омово уловил в его лице нечто такое, чего прежде не замечал. Еще никогда отец не выглядел таким усталым и беспомощным. Но дело было даже не в усталости. А в чем — Омово не мог сказать. Он ждал, когда отец вернется. Время шло. До него доносился голос отца, разговаривавшего с самим собой в спальне. Казалось, он что-то объясняет собеседнику, видимо, своему воображаемому кредитору. Омово не стал больше ждать и вышел во двор.

Небо было ясное, а солнце напоминало расплющенный апельсин. Отчетливо вырисовывались очертания окружающих предметов. Грязная и пыльная проселочная дорога. Зрение у Омово отличное, и он отчетливо видел все предметы на значительном удалении — дома, хижины, играющих детей, публику, танцующую перед лавками грампластинок. Он радовался, что видит так далеко. Ему даже показалось, что он способен уловить движение волн горячего воздуха, слегка искажающих форму предметов. В мыслях у него тоже была полная ясность.

Ему приходилось постоянно быть начеку, чтобы не споткнуться о пустые банки из-под сгущенки, не угодить ногой в грязь, чтобы обойти стороной преследуемую мухами бездомную собаку с гноящимися ушами. Ему приходилось также угадывать в неровностях земли коварно замаскировавшиеся кучки фекалий. Это зрелище действовало на него удручающе. Казалось, уродства нарочно подстерегают его на каждом шагу. Словно бы общество получало садистское удовольствие, демонстрируя ему самые омерзительные стороны своего бытия. Ему в голову пришла мысль: «Дело во мне самом. Я вижу больше, чем следует. Только еще вопрос: хорошо ли это?»

Вдруг на него надвинулась громадная тень.

— Привет, Омово. Как поживаешь?

Омово в испуге отпрянул назад.

Это был старый художник, доктор Окоча. Омово улыбнулся.

— Ты не ожидал меня встретить?

Омово кивнул. А в мыслях пронеслось: «Вот еще одно свойство моей натуры. Я слишком поглощен своими мыслями. Только еще вопрос: плохо ли это?»

— Да, — ответил он. — Я не ожидал вас встретить.

Я был занят своими мыслями.

— Последний раз мы виделись на открытии выставки. Знаешь, куплены две мои картины.

Омово снова кивнул.

— Я слышал, твою картину конфисковали. Жаль.

Я не успел как следует рассмотреть ее. Она была несколько необычной, не так ли?

Омово ничего не ответил, только улыбнулся одними губами.

— Ну, я надеюсь, тебе ее вернут.

Доктор Окоча был в рубашке цвета хаки и брюках, сплошь заляпанных краской. И лицо и волосы тоже были в краске. Сегодня он выглядел непривычно — озабоченным и усталым.

— Ну, а как у вас идет работа? Я имею в виду не эти вывески, а вашу главную работу.

Сейчас художник казался еще более постаревшим. Лицо его исказилось гримасой, и снова на нем отчетливо обозначились толстые рубцы. Его обычно живые внимательные глаза были воспалены от усталости и печальны. Он шумно дышал. И только его громадное тело, толстые натруженные руки, короткая могучая шея да тройной подбородок казались неизменными. Он был явно чем-то озабочен.

— С тех пор как ты заходил ко мне в мастерскую, я не сделал ничего стоящего. Все время пожирают эти вывески…

Они помолчали.

— Скажи, далеко ли ты направляешься?

— Повидаться с друзьями. Вы ведь знаете Кеме, да?

— Знаю.

— Мы были с ним вместе на открытии выставки. После этого случилось нечто… С тех пор я его не видел.

— Надеюсь, ничего страшного?

— Посмотрим…

— Ну, а как твоя работа? По-прежнему рисуешь свои заумные картины? Знаешь, на последней твоей картине, которую я видел, была изображена огромная крыса. Ты сделал ее такой необычной. Я даже не сразу понял, что это крыса. До сих пор помню эту картину.

— На днях мы с Кеме пережили ужасное потрясение. А на следующий день мне приснились странные сны — сразу два. С тех пор мне не дает покоя мысль запечатлеть увиденное во сне на холсте. Пока я еще не знаю как. Что-то смутное бродит во мне, какие-то видения. Но у меня есть замысел, и мысленно я уже представляю себе, как следует писать такую картину.

— Ты уже начал?

— Да. Я сделал несколько набросков, но порвал их. В памяти все время возникает что-то другое.

— Что, например?

Омово взглянул на доктора Окочу. Почему это его интересует?

— Это произошло во время гражданской войны.

Доктор Окоча помрачнел, его взгляд сделался напряженным, как будто эти воспоминания касались и его. Глубокие морщины бороздили его лицо, словно знаки душевных мук. Омово помедлил. Он сам не знал, зачем он все это рассказывает. Он редко говорил с кем-либо на эту тему.

— Мне было тогда девять лет. Я вышел прогуляться в окрестностях нашего компаунда в Угхелли. Вдруг я увидел истошно вопящую толпу. Я продолжал свой путь. Нам не разрешалось отлучаться далеко от дома, но, знаете ли, я был на редкость любопытен и обожал прогулки. На дороге возле полицейского участка я увидел труп мужчины.

— Из племени ибо?

Омово опять уставился на доктора Окочу.

— Да. Из племени ибо. Не знаю, как я это определил. Но я был уверен, что мужчина — из племени ибо. Я стоял и смотрел на труп. Люди проходили мимо. Они куда-то спешили. Я долго стоял там, стоял и смотрел на разбухший труп. А вокруг были высохшие лужи крови. И этот отвратительный запах.

Омово умолк. Доктор Окоча отступил в сторону, и теперь его лицо оказалось в тени. Омово проклинал себя за то, что пустился в эти столь далекие от теперешней жизни воспоминания.

— Потом кто-то подошел ко мне сзади и сильно ударил по голове. Мне было очень больно, но я не плакал. И тут этот кто-то закричал: «Убирайся отсюда, мальчуган, что ты уставился на мертвое тело?» В душе у меня что-то перевернулось. Я заплакал. Я указал на вспученные, тронутые тленом глаза и сквозь слезы спросил: «Почему у него не закрыты глаза?» Потом отец увел меня Домой. Я до сих пор помню эти глаза, хотя не мог бы точно сказать, какие именно они были. Но, как ни странно, я запомнил их на всю жизнь.

Закончив рассказ, Омово почувствовал себя опустошенным, словно избавился от какого-то сугубо личного и постоянно довлевшего над ним груза. Он чувствовал, что завел этот разговор некстати и что говорил слишком долго. Было тихо. Омово слышал слабое завывание ветра, ему казалось, что он различает легкие удары падающих на землю солнечных лучей. Лицо доктора Окочи помрачнело, глаза смотрели как всегда остро и проницательно.

— Да, — глухо сказал он. — Да. Я чувствую то же самое. Я никогда никому не рассказывал, что мне довелось пережить во время войны. Об этом лучше не вспоминать. Но я помню все. И в то же время не помню подробностей. Кстати, это одна из проблем, с которыми сталкивается художник.

Омово хотел спросить, что именно он имеет в виду, но не спросил.

Через минуту старый художник заговорил снова:

— Самое важное в искусстве — зрительное восприятие. Ты уже сделал первые шаги на долгом пути самопостижения. Ты говорил, что тебя преследуют видения. Что ж, я рад за тебя.

Поблизости мальчишки с азартным криком гоняли мяч. Мяч по неосторожности забросили в сточную канаву. Кто-то из игравших достал его с помощью длинной палки, и игра продолжалась. Но тут один из мальчишек снова подбросил мяч ногой, и на сей раз он угодил прямо в голову пожилому мужчине, ехавшему на шатком велосипеде. Мужчина потерял равновесие и упал. Покатываясь со смеху, мальчишки кинулись врассыпную, а мужчина помчался за ними вдогонку. Однако, поняв, что их ему не догнать, решил завладеть оставшимся без присмотра мячом.

— Ох уж эти современные болваны. Никакого уважения к старому человеку, — клял он мальчишек. Он стиснул мяч изо всех сил, стукнул по нему кулаком, но мяч остался невредимым, только выскочил у него из рук и покатился. Мужчина погнался за ним и, поймав наконец, взял одну из булавок, которыми были заколоты у щиколоток штанины брюк, и проколол мяч. Потом снова оседлал свой шаткий велосипед и, злорадно хихикая, покатил дальше. Мальчишки шикали и свистели ему вослед.

И снова заговорил доктор Окоча:

— Эта работа потребует от тебя полной сосредоточенности и уединения. Отыскивая образы и краски, способные точно передать твой замысел, ты начнешь раскрывать свое дарование.

Омово молчал. Он взглянул на зеленую слизь, затянувшую сточную канаву, и ощутил подступившую к горлу тошноту.

— Только среди мерзости мы видим себя такими, какими нам не хочется быть. — Сказав это, Омово смутно догадался, почему Ифейинва молчала, глядя на изображенную на его картине сточную канаву. — Знаете, — добавил он, — я человек несчастливый.

Старый художник опустил свои натруженные руки на плечи Омово и, с нежностью глядя на него, сказал:

— Ты наделен способностью глубоко чувствовать. Ты по-настоящему широко смотришь на мир. Именно такое видение мира рождает великие творения. Но искусство не способно заменить реальную действительность. Омово, я знаю тебя уже давно, и я тебя люблю. Старайся жить и старайся действовать, когда это необходимо. Я не знаю…

Омово снова коснулся головы ладонью и ощутил колкую щетину отрастающих волос и выступивший на коже пот. Он пытался мысленно перенестись вдаль, за ветхие домишки, ветвистые деревья и заросли кустарника. Мимо проходили босые угрюмые люди.

— Меня не будет в городе какое-то время, недели две. Как только вернусь, я разыщу тебя и посмотрю, как далеко продвинулась твоя работа. Художник должен стремиться к тому, чтобы его видения воплотились в картине. Так что до встречи. С мечтами рождается и ответственность, — так сказал один индийский поэт.

Омово глядел вслед уходящему художнику. Он понимал, что доктор Окоча нарочно перевел разговор о мертвеце на другую тему, и был ему благодарен. Воспоминание о том далеком дне вызвало у Омово те же самые чувства, что он испытал в детстве, — потрясение и болезненное любопытство.

Он задумался над процитированной доктором Окочей строкой из стихотворения индийского поэта: «С мечтами рождается и ответственность», — и зашагал к дому Окоро.

Он прошел мимо компании молодых парней, обсуждавших денежную проблему. Его поразила их приверженность единственной страсти — побыстрее разбогатеть.

Ни о чем другом они ни думать, ни говорить не могли. Вернувшись поздно вечером с работы, они бормотали что-то себе под нос, считая при этом на пальцах. Вид у них был изнуренный до предела; лица, изборожденные преждевременными морщинами.

Омово дошел до деревянного висячего моста. В хибарке возле моста он уплатил пять кобо сонливой старухе с глазами навыкате. Она нехотя, словно по принуждению, брала руками прямо из миски бобы и отправляла в рот. Сочные когда-то губы с годами обмякли. Мост был шаткий и без перил. Ступив на него, Омово почувствовал себя неуверенно. Вода была зеленоватого цвета и кишела отбросами. Над водой, щебеча, сновали птицы. У берега густо разрослись водоросли. По существу, речушка являла собой мусорную свалку, источавшую гнилостное зловоние. Это зловоние свидетельствовало об отсутствии в реке каких бы то ни было признаков жизни.

На противоположном берегу кто-то тоже ступил на мостик, и он угрожающе зашатался. Шедшая навстречу женщина остановилась, уступая ему дорогу. Омово подумал: деликатная особа. Он вспомнил, как однажды некая девица упала в воду. В туфлях на непомерно высоких каблуках она шла, изо всех сил крутя бедрами. Мост заходил ходуном. Омово, помнится, сказал ей: «Осторожно. Ты же не на танцах». В ответ девица принялась извиваться и крутить бедрами пуще прежнего. Через минуту Омово услышал крик и последовавший за ним всплеск воды. Вот это было зрелище! Когда он вытащил девицу из воды, у нее был удивительно жалкий вид; одна ее туфля утонула.

Омово застал Окоро выходившим из дома с какой-то тоненькой, длинноногой девушкой.

— Привет! Давненько тебя не видел, — воскликнул Окоро. Это был высокий, приятной наружности молодой человек с темной узенькой полоской усов над верхней губой. Широкоскулое его лицо тоже было изрезано преждевременными морщинами. Под глазами синяки, вид усталый, потрепанный, лоб лоснится от пота, но волосы аккуратно подстрижены. На нем были белые брюки и голубая куртка, на ногах — черные туфли на каблуках.

— Ты откуда идешь?

— Из дома. Как у тебя дела?

— О’кей. Я видел Кеме. Расскажу, когда вернусь.

— Ты не собираешься познакомить меня со своей приятельницей?

— А разве вы не знакомы?

— Нет.

— Ну, тогда знакомьтесь: Джулия, моя девушка. Джулия, а это Омово.

Омово и Джулия обменялись приветствиями. Джулия была довольно миловидна, хотя и с прыщавым лицом, с пышными, соблазнительными бедрами. Ее темные, умные глаза говорили о житейском опыте. На ней была простая красная юбка и белая блузка. Держалась она очень уверенно и невозмутимо.

— Джулия учится в технологическом колледже. Послушай, Омово, я собираюсь проводить Джулию до автобусной остановки, хочешь пойти с нами?

— Нет. Я подожду здесь. Дверь не заперта?

— Нет. Дома ни души. Я вернусь через несколько минут.

— Буду рад снова увидеть вас, Джулия.

— И я тоже.

Омово проводил их взглядом. Окоро на ходу обернулся и подмигнул. Омово улыбнулся в ответ. И снова на него нахлынула тоска одиночества. У него возникло ощущение нереальности происходящего. Как будто вовсе не он стоит сейчас здесь, а кто-то другой; сам он как будто находится где-то глубоко внутри себя самого; как будто все вокруг сделалось не таким, как в действительности, а совершенно иным. Омово встряхнулся и пошел в комнату.

Комната Окоро была маленькой, душной каморкой. Окно приходилось держать закрытым из-за запахов, идущих с заднего двора. На небольшом столике стояла стереосистема. На стенах, выкрашенных голубой масляной краской, висели афиши с портретами Фелы Аникулапо Кути, Санни Окосун и Исаака Хайеса, а также плакаты с романтическими видами зарубежных городов. Большую часть комнаты занимала громадная кровать. Окоро снимал жилье на паях с еще двумя парнями — своим дальним родственником и бывшим одноклассником. Можно сказать, в Лагосе Окоро был одинок. Его отец погиб во время гражданской войны. Из-за политики геноцида, проводившейся в тот период, Окоро так и не окончил среднюю школу, проучившись всего два года.

Он участвовал в войне сначала в составе отряда бойскаутов, а потом был зачислен в действующую армию.

Обычно в это время дня в комнате гремела музыка; сейчас здесь стояла непривычная тишина. Омово подсел к письменному столу, на котором лежали пособия для заочного обучения. Окоро готовился в третий раз сдавать экзамены на право занять скромную должность в государственном учреждении. Омово разомлел в духоте, его стало клонить в сон; он опустил голову на стол и задремал.

— Старик, проснись!

Окоро похлопал его ладонью по плечу, а потом поставил пластинку Санни Окосун.

— Ну, старик, как тебе эта девочка?

— Послушай, ты же обещал прийти ко мне в пятницу, что-нибудь случилось?

— A-а, я попал на вечеринку.

— С Деле?

— Да. Но он скоро ушел, был приглашен еще на одну вечеринку.

— Он рассказал тебе, что мы к нему приходили?

— Да. А знаешь, вечеринка была шикарная.

— Ну и…

— Просто обалденная. Там-то я и познакомился с Джулией. Как она тебе?

— Мне всегда казалось, что такого рода девицы должны тебя отпугивать. Я имею в виду технологический колледж и тому подобное.

— Ты прав, но выглядит она нормально. Этих девиц не разберешь.

Омово зевнул.

— Я знаю, о чем ты думаешь.

— О чем?

— По-твоему, я ни черта не понимаю? Ты, старик, думаешь о Функе, этой стерве, что бросила тебя, как только была зачислена в университет. Если уж быть до конца откровенным, она никогда тебя не любила.

— Правда? — Омово снова зевнул.

— Я познакомился с Джулией на вечеринке. Я чувствовал себя таким неприкаянным. И вдруг увидел ее — она сидела с двумя подругами. Не знаю, что со мной случилось, только мне вдруг захотелось с ней поговорить. Я сказал: «Давай потанцуем». Знаешь, я был в новой куртке, не в этой, а в другой, получше. И в новых туфлях. Она взглянула на меня и сказала: «Нет». Я продолжал стоять перед ней. Я думал, что раз она сказала «нет», то не будет танцевать. Но она поднялась, и тогда мне стало ясно, что на самом деле она сказала «да». И мы пошли танцевать. Ты не представляешь, старик, какое у нее тело. Я вскружил ей голову. Она рассказала мне, где учится, как ее зовут и все прочее, а я в самой изысканной форме рассказал ей о себе, конечно, слегка приврав. Потом мы сели за отдельный столик и, хочешь верь, хочешь не верь, до конца вечера с ней не расставались. Старик, я был так счастлив!

Омово взял одно из пособий для заочников, повертел в руках и положил на место.

— Омово, ты не представляешь себе, каково это. Я хочу сказать, каково встречать на каждом углу разгуливающие парочки. И только я один, без подружки. Знаешь, я чувствовал себя таким несчастным!

Омово промолчал; он уловил в голосе Окоро искреннее отчаяние.

— Как у тебя подвигаются занятия?

Окоро отвел глаза в сторону. Так долго проработать в конторе и остаться ни с чем. Когда Омово познакомился с Окоро, тот без конца рассказывал о войне, о том, что ему довелось увидеть, и как ему повезло, что он избежал не только смерти, но даже ранения. Тогда Окоро был полон желания и решимости как-то устроить свою жизнь, наверстать упущенные годы. Но время шло, Окоро менял одну работу за другой, и постепенно желание и решимость угасли. Омово знал, что Окоро чего-то боится. Они были близкими друзьями, и жизнь их, похоже, складывалась одинаково. В детстве на смену радости вдруг пришло одиночество. Возмужание было омрачено тягостным сознанием того, что даже самую малость приходится завоевывать в отчаянной борьбе. Жизнь представляла собой бесконечную однообразную череду событий, лишь изредка оживляемую маленькими радостями. Но в последнее время жизнь развела их по разным дорогам.

Пластинка кончилась. Стало тихо. Лицо Окоро посуровело. Пот лил с него градом.

— Знаешь, с системой не поспоришь. Получай образование и беги вместе со всеми. У-ух, дай-ка я включу музыку.

Напряжение спало. Окоро перевернул пластинку.

— Ну, а занятия… знаешь, мне осточертела учеба. Мать пишет, что стала болеть. Не жизнь, а сплошной кошмар. За все приходится бороться. Я устал. Честное слово, устал.

Некоторое время Омово молчал, потом спросил:

— Ты видел Кеме?

— Видел. Не знаю, что на него нашло, старик. Прихожу я к нему вчера. А он как раз куда-то собрался и был ужасно злой. Сказал, что полиция продержала его в участке чуть ли не целый день. Я поинтересовался почему, но он только взглянул на меня и ничего не ответил. Потом сказал, что редактор отказывается печатать его статью. Странно, он был просто в бешенстве из-за чего-то.

— Мы наткнулись в парке на труп девочки. Может быть, все связано с этим. Куда он собирался, когда ты зашел?

— Не знаю. Мне показалось, что он вдруг постарел. Кстати, а что это за история с трупом девочки?

— Вечером мы заблудились в парке и наткнулись на обезображенный труп девочки. Волосы на голове были сбриты.

— Как у тебя, что ли?

— Мне не до шуток. Одним словом, мы сразу поехали к Деле и от него позвонили в полицию. Может, после этого события стали раскручиваться. Как я понял, Кеме намеревался разобраться в этом деле до конца.

— Гм. Но почему его так взволновал обнаруженный вами труп? Я хочу сказать, что во время войны люди, в том числе и дети, гибли как мухи. Я хочу сказать…

— Но ведь сейчас не война.

— И тем не менее повсюду в городе валяются трупы. Я хочу сказать…

— Хорошо, хорошо. Я не собираюсь спорить.

После некоторой паузы снова заговорил Окоро:

— Ну ладно, Омово. Я вижу, эта история сильно подействовала на тебя. Ты ведь художник, человек тонкий… Ты собираешься ее нарисовать?

Омово ничего не ответил. Вскоре раздался стук в дверь. Окоро крикнул:

— Заходи, если пришел с добром.

Это был Деле. Он улыбнулся.

— Конечно, с добром, ну и псих же ты!

Окоро рассмеялся.

— Ну, Деле, как дела? Послушай, я подцепил новую цыпку.

— Ура!

Деле был высок ростом и хорош собою. Он носил аккуратно подстриженную бородку клинышком. Отливающие красивым блеском, холеные, в мелкий завиток волосы были коротко подстрижены. На нем были темные очки, что делало его похожим на восходящую звезду экрана. Его отец — неграмотный, но необычайно богатый бизнесмен — жил в Икойи. Деле был из числа тех молодых людей, что стремятся к красивой жизни и презирают жалкое существование, которое влачит большинство людей. Он был одержим одной всепоглощающей мечтой — поехать учиться в Америку; он твердо уверовал в то, что настоящая жизнь начнется для него там, в «земле обетованной», как он называл Америку. Всякую иную жизнь он не признавал. Он служил в отцовской фирме помощником управляющего.

Омово сказал ему «привет», и он радостно воскликнул:

— Ой, Омово, это ты! Что-то тебя совсем не видно. Как поживаешь?

— У меня все в порядке. Спасибо за оказанную нам любезность в тот вечер. Мы так неожиданно нагрянули, побеспокоили твоего отца.

— Пустяки! Знаешь, поначалу я тебя не узнал. Ты сбрил волосы и был совсем на себя не похож. Ну, а как обстоят дела с трупом девочки?

— Не знаю. С тех пор я не виделся с Кеме.

Окоро пригласил Деле сесть, и между ними завязался оживленный разговор. Окоро принялся рассказывать Деле, как он подцепил Джулию, лицо его раскраснелось от удовольствия — наконец-то и он мог похвастаться своим успехом. Деле слушал с большим интересом, то и дело вставляя смачные замечания. Когда эта тема иссякла, Деле обратился к лежавшему на кровати Омово и спросил, что же в самом деле произошло в тот злополучный вечер. Омово вкратце рассказал.

— Значит, они забрали твою картину. Вот, оказывается, каковы наши родные африканские братья. Забрали твою картину только потому, что она им не понравилась. В Америке такое просто немыслимо. Послушай, ну почему мы такие забитые и отсталые? Из-за этого я и хочу уехать из этой чертовой страны. Я считаю, что человек должен жить, жить в полном смысле этого слова… Держу пари, девочку убили члены какого-нибудь тайного общества. Только на это мы и способны — истреблять свое собственное молодое поколение…

Он был не способен облечь в словесную форму то, что хотел сказать, и потому умолк, так и не утолив своего пыла. Последовало напряженное молчание.

Деле присел на краешек кровати. Взгляд его был неестественно отрешенным, рот полуоткрыт, а пальцы быстро сновали в воздухе, как будто он старался проделать брешь в наступившей тишине. Он подался вперед и начертил в воздухе несколько кривых линий, лицо его исказила мрачная мина, как будто внезапное ощущение чужого отчаяния и безысходности, возникшее в связи с убийством девочки, разрушило благодушное настроение. Он заговорил сумбурно, неизвестно кому адресуя свой пыл:

— Мы постоянно вынуждены вести тщетную борьбу. Ох, уж эта растреклятая борьба за жизнь, за то, чтобы утром проснуться, за то, чтобы помыться, чтобы пойти на работу и заработать деньги, за то, чтобы вернуться домой и чтобы отдохнуть, и за право иметь электрическое освещение, и за то, чтобы найти хорошую женщину и быть в состоянии ее содержать, борьба, борьба, борьба. Мы вынуждены бороться всю жизнь. Даже за то, чтобы умереть и быть похороненным. Даже за то, чтобы родиться на свет. Вот почему я хочу к чертовой матери уехать из этой отсталой страны, где надо все время бороться, туда, где люди летают на Луну, где каждый день создается что-нибудь новое и невиданное, чтобы приобщиться к духу прогресса.

На короткое мгновение он умолк, и эта передышка дала ему возможность направить свою страсть в другое русло.

— Друзья! Вы только представьте себе: я поднимаюсь по трапу в самолет, сижу среди почтенной публики, смотрю фильм, дышу нормальным воздухом, беседую и обмениваюсь адресами с какой-нибудь красоткой. И вот наконец я прилетаю в Штаты, спускаюсь по трапу, оглядываюсь по сторонам и вижу весь этот блеск, держусь солидно, будто и впрямь важная персона. Друзья! Я заранее предвкушаю радость, свободу и счастье. Я хожу всюду, обмениваюсь рукопожатиями со всеми этими американцами, легко, как настоящий американец, изъясняюсь по-английски и ношу всегда свежайшие белые сорочки. Там я не надену этих дурацких рубашек, брюк и туфель — ни за что на свете. Буду носить только вещи экстракласса. Все это будет запечатлено на фотографиях, на роскошных фотографиях с красотками, в парке, возле Белого дома, с белыми людьми — ни у кого во всем городе не будет такого альбома. Я не буду водить дружбу с какими-то занюханными девицами, только с роскошными белыми цыпками. Друзья мои! Я заведу как можно больше знакомых и буду наслаждаться жизнью; куплю себе машину и буду с шиком в ней разъезжать, и про меня станут говорить: «Послушайте, этот Деле — парень не промах».

Я увижу все, что только есть стоящего в Штатах — Эмпайр-билдинг, Белый дом, Диснейленд, Калифорнию, Огайо, Вайоминг, Нью-Йорк, Голливуд. Вполне возможно, я подцеплю какую-нибудь актрисулю из знаменитых, и, как знать, друзья, быть может, она возьмет меня на содержание и окружит заботой. Я должен ехать! А когда вернусь, друзья, вы меня не узнаете. Я стану настоящим джентльменом. А вы можете оставаться здесь и наслаждаться борьбой, борьбой, борьбой. Ну, а я, клянусь богом, я должен ехать!

Он говорил возбужденно. Он придумал сказочный мир и придумал себя в этом мире. Омово и Окоро молчали. Они терпеливо слушали разглагольствования приятеля. Взгляд Омово был прикован к отсыревшей, увешанной пестрыми плакатами стене. На лице Окоро можно было прочитать разочарование и горечь — вот еще один друг обгоняет его. Он сидел молча, обескураженный и печальный. Он и сам втайне мечтал о том, что говорил Деле. И то, что Деле говорил о своих планах с такой уверенностью, только подчеркивало недостижимость всего этого для Окоро.

Омово оторвал взгляд от стены и стал смотреть на грязную улицу сквозь стекло единственного в комнате окна. Он улыбнулся каким-то своим мыслям. Картины сладкой жизни, нарисованные Деле, были так далеки от реальности. Это всего лишь символы, клише желаний и утрат. Слепых желаний молодости. И все новых и новых утрат. Это были всего лишь слова; спустя мгновение они исчезли — подобно тщетной мечте о блаженстве — исчезли и были утрачены навсегда. Осталось только долгое мрачное безмолвие. Вскоре исчезло и оно: зазвучала песенка Фелы Аникулапо Кути, настроившая его на иной лад.

Омово повернулся на другой бок. Он пытался разобраться в своих мыслях. Ему хотелось сделать несколько глубоких вдохов, но в комнате было слишком душно. Деле все разглагольствовал и разглагольствовал по поводу того, какая отсталая Африка и как прекрасно жить там, в «земле обетованной». Омово устал, у него слегка кружилась голова. Когда же он открыл глаза, головокружение прошло. Он испытывал беспокойство, ему хотелось что-то делать. Окоро танцевал. Деле по-прежнему распинался о придуманной им красивой жизни. Окоро включил проигрыватель еще громче и объявил, что идет за выпивкой.

Омово пытался думать о чем-нибудь более приятном: о необходимости купить масляные краски, акварельные, еще о складном мольберте, который видел на днях в магазине. Он решил потратить на него часть жалованья. Мольберт казался таким удобным; с ним было б как раз впору отправиться на взморье или в деревню. Что может быть увлекательнее, чем писать с натуры, подумал он, мечтая о том, сколько прекрасных картин напишет. Он думал: «Как хорошо размышлять о предстоящей работе. Я раскрою свою душу. Бог мой, как много вокруг интересного — смотреть не пересмотреть. Только рисуй и рисуй. Жизнь взывает ко мне. Я слышу тебя, Жизнь. Жизнь, я слышу тебя. Я жду».

Омово лежал затаив дыхание. Он хотел, чтобы ничто не помешало, не замутило нахлынувшей на него радости. Он чувствовал, что в жизнь его входит сознание прекрасного. Оно крепло и обретало завершенность. Он целиком отдался ему и оказался наверху блаженства. Печаль одиночества и неведомая прежде радость соединились в нем подобно творению алхимика. Он сделал глубокий вдох и стал медленно выдыхать. Тут в комнату шумно ворвался Окоро.

— Ну, давайте выпьем! Подъем! Будем пить вино.

Омово повернулся на кровати. Кокон был расколот, равно как и творение алхимика. Осталось лишь приятное воспоминание. Вот жизнь, которая тебе уготована, размышлял он. У него вдруг возникла острая потребность рисовать или, по крайней мере, занять чем-нибудь руки. Он вскочил с кровати, схватил карандаш и стал рисовать Деле, с закрытыми глазами слушавшего пластинку Стива Вандера. Омово удалось точно воссоздать черты Деле, правда, он нарочно придал его лицу задумчивость и предвкушение счастья. Деле взглянул на рисунок и сказал, что Омово — сущий дьявол.

— Портрет очень похож, — заключил Окоро. — Деле напоминает на нем ребенка.

Деле повернулся к Омово. Омово улыбнулся про себя и отвел глаза. Окоро захихикал. Когда Омово собрался уходить, Деле отвел его в сторонку.

— Омово, я попал в беду.

— Что случилось?

— Помнишь, я говорил тебе об одной девице в тот вечер, когда вы с Кеме приходили?

— Помню. Которая забеременела от тебя?

— Да. Она отказалась делать аборт.

— Ну и?

— Посуди сам, через несколько дней я уезжаю в Штаты.

— Так скоро? Ты мне не говорил об этом.

— Это выяснилось только что. Одним словом, я не знаю, как быть с ней. Жениться я не могу. И не хочу ребенка. Что ты посоветуешь?

— Я… Видишь ли…

— Ну что ты мямлишь?

— Я не могу дать тебе никакого совета. Решать должен ты сам.

— Знаешь, я обманом затащил ее в дом к своему приятелю и подсунул ей специальные таблетки. Через некоторое время у нее начались боли в животе, и она обратилась к врачу. Врач успокоил ее, сказав, что все в порядке. Понимаешь, мне совершенно ни к чему сейчас какие-либо осложнения. Вся эта история пугает меня.

— А что говорит твой отец?

— Он хочет, чтобы ребенок родился. Сначала он ужасно разозлился, но потом сказал, что позаботится о девице. Но я по-прежнему боюсь, сам не знаю почему.

Омово ничего не ответил. В голове была пустота; он следил за полетом бумажного змея, который набрал высоту и затерялся в сияющих просторах.

— Так когда ты отчаливаешь?

— Пока точно не знаю. Окоро тебе сообщит. Я собираюсь устроить по этому поводу небольшую вечеринку. Окоро тебя предупредит. До тебя никак не доберешься. Дороги плохие и забиты до отказа.

— Ну, ладно, если я не увижу тебя до отъезда, будь здоров, и не забывай друзей. Напиши нам.

— Да ты что, дружище? Зачем так говорить?

Они улыбнулись друг другу.

— Ну хорошо. Тогда — до скорой встречи! — сказал Омово.

— Договорились. Ну, счастливо.

— Окоро, я пошел. Заходи как-нибудь. Или увидимся на взморье в понедельник.

— Договорились, маэстро.

Дорога была свободна, вокруг не было ни души. Мостик по-прежнему ходил ходуном, и женщина на другом берегу по-прежнему взимала с проходящих по пять кобо. На Омово снова нахлынула тоска одиночества и пронзила его ощущением, похожим на затаенную радость.

Солнце завершало свой дневной путь. Небо зловещего красно-оранжевого цвета было прочерчено бледно-голубыми полосами. Подул холодный ветер, взметнув на асфальте мусор. На улице играли мальчишки. Одни гоняли обручи, другие катили шины. Мысль Омово работала четко; он снова ощутил, как внутри у него что-то сливается в единое целое.

Добравшись до дома, Омово вымылся. Он густо смазал вазелином свои шершавые руки, особенно между пальцами. Потом вышел на улицу и стал смотреть на прохожих.

Сумерки медленно наползали, и все вокруг одевалось в пепельно-серые тона.

Несколько мужчин из компаунда выпивали в кабачке. До Омово доносились их возбужденные голоса. Один из них рассказывал о состязании борцов, на котором ему довелось побывать; другой норовил перебить говорящего, ему не терпелось посплетничать об одной семье у них в компаунде, которая по нескольку дней кряду не моет посуду. Помощник же холостяка живописал сценки из жизни своего компаунда. Его голос заглушал все остальные. Суть поведанной им истории заключалась в следующем: однажды ночью он вышел по нужде и увидел нечто любопытное. Все смолкли и, затаив дыхание, слушали. Оказывается, услышав странный шум в душевой, он решил выяснить, в чем дело, и обнаружил там мужчину и женщину. Он отказался сообщать подробности, заметив лишь, что был потрясен. Все пытались всячески выудить из него подробности.

— Не-ет. В подобных случаях я держу язык за зубами.

Потом он стал рассказывать, как наткнулся на сушившиеся на веревке дамские панталоны. Огромные, как мешок.

— Ну и здоровенные! Если у женщины такая здоровенная задница, то каких же размеров должно быть все остальное!

Его сотрапезники разразились громким смехом, хватаясь за животы и хлопая друг друга по спине.

Стемнело. На большинстве выстроившихся вдоль дороги лотков тускло горели керосиновые лампы. Небо было чистым; ни звезд, ни облаков, одно чернильно-черное безбрежное пространство — таинственное и безмолвное. Пожалуй, увидеть такое можно, лишь заглянув ночью в колодец. Со стороны сточной канавы ветерок принес смрадную вонь. Дневной шум не утих, и Омово был доволен, что свет пока не отключили.

В Омово нарастало беспокойство. Его по обыкновению окружили ребятишки. Но сегодня ему было не до них, и ребятишки, почувствовав это, побежали смотреть телевизор. Ему сделалось тоскливо и одиноко. Он прошел мимо лавки мужа Ифейинвы. Ее там не было. Он видел, как Такпо считает деньги и препирается с каким-то стариком из-за сдачи. Омово направился к дому. Назойливо жужжали москиты; тьма стала еще более густой, и он почувствовал облегчение, убедив себя в том, что Ифейинва не придет. Он думал: «Что со мной происходит? Никогда прежде я не испытывал ничего подобного. Я знал границы дозволенного. Бог мой, она ведь — чужая жена. Что со мной творится?»

И тут он заметил, что издали кто-то машет ему рукой. Его сердце затрепетало, внутри у него вспыхнул свет и разлился по всему телу. Нервы напряглись. Кто-то по-прежнему махал ему рукой. Она. Ну, конечно, она. Он огляделся по сторонам — поблизости никого не было, никто за ними не следил. Он неторопливо последовал за ней. Он был спокоен. И счастлив. Он думал: «Я способен видеть на далекое расстояние. Вечер такой ясный. Когда я вернусь домой, непременно возьмусь за картину. Какой сладкий воздух».

Глава тринадцатая

Он заметил, что она идет намеренно быстро, стараясь выдерживать определенную дистанцию между ними. Сбоку от дороги толпились местные парни. Одни курили, другие валяли дурака, гоняясь за маленькой девчушкой. И тут и там в темноте светилось тусклое желтое пламя керосиновых ламп на лотках уличных торговок — кое-кто из них клевал носом, другие уныло зазывали прохожих.

Омово с трудом различал ее в темной толпе и ускорил шаг, чтобы не потерять из виду. На пыльную улицу въехал старый грузовик с цементом, явно для какого-то частного объекта. Грузовик остановился посреди дороги и стал разворачиваться. Некоторые из оказавшихся поблизости прохожих посылали проклятия водителю, другие давали указания, в какую именно сторону ему следует двигаться. Облака пыли и цемента взмывали вверх, как во время песчаной бури. Омово испугался при мысли, что может потерять Ифейинву из виду. Он быстро отошел в сторону и попытался справиться с волнением. Он понял, что ему просто необходимо быть рядом с ней. Все очень просто. Смутный страх и предвкушение счастья волнами прокатились по нему.

Из темноты его окликнул знакомый голос. Он заглянул под заброшенный навес, — в темноте, прислонясь к грубой деревянной раме, стояла она.

— Какие приятные у тебя духи. До чего же ты красива в темноте!

Она ничего не ответила, только улыбнулась. Омово, спохватившись, добавил:

— Ты всегда красива.

Какое-то время они стояли совсем рядом. Она замерла на месте, и в этой ее неподвижности таились плотская страсть и возбуждение. Он так остро ощущал ее близость, что по бедрам пробежала дрожь.

— Давай пройдемся, — сказал он слабым голосом, — здесь холодно.

В молчаливом оцепенении они прошли мимо закусочной. Их молчание было особенно выразительным на фоне всеобщей показной веселости; сидя на жестких скамейках, завсегдатаи гоготали, потягивая огогоро[15], дети кричали так, словно их бросили на произвол судьбы, отцы попыхивали сигаретами, матери обслуживали посетителей, проститутки завлекали клиентов.

Они свернули на безлюдную темную улочку. Электричество было выключено, наверное, перегорели провода. Вдоль улицы теснились приземистые обшарпанные домишки. Воздух оглашало жужжание множества ночных насекомых. Омово заметил, что Ифейинва шлепнула себя ладонью по руке. Они молча шли и шли, сворачивая на другие улицы, одолевая спуски и подъемы. Вокруг было тихо, если не считать доносившегося издалека истошного крика ребенка. Омово отчетливо различал густо-синие тени деревьев и кустарника неподалеку от висячего моста. У него было такое чувство, словно он проваливается в тишину и растворяется в ней.

— Ты веришь в бога, Омово?

Вопрос Ифейинвы застал его врасплох. Она заговорила в тот самый миг, когда он сам собирался что-то сказать. И сейчас ее голос эхом отдавался у него в ушах.

— Иногда, — ответил он не сразу и добавил: — Порой жизнь кажется слишком невыносимой, слишком жестокой и бессмысленной. Иногда, да, иногда я верю во что-то, но во что именно — не знаю. — Он помолчал, а потом спросил: — А ты, Ифи, веришь в бога?

— Иногда. Впрочем, не знаю.

Они продолжали идти молча.

— Знаешь, Ифи, мне временами кажется, будто все, что происходит со мной, в действительности происходит с кем-то другим. А я как будто где-то далеко, очень далеко. Порой же я так остро ощущаю все происходящее, что, кажется, еще чуть-чуть — и душа разорвется на части.

— Да. Я понимаю.

Он нежно коснулся ее руки, и ей передалось его волнение.

— Холодно, — пробормотал Омово.

— Да.

Омово сказал что-то в тот самый момент, когда заговорила она, и они не расслышали слов друг друга. Омово повернулся к ней, улыбаясь:

— Ты хотела что-то сказать?

— Ты тоже хотел что-то сказать.

Они рассмеялись. Омово отметил про себя, что она делает над собой усилие, чтобы казаться спокойной. Он догадывался, что с ней что-то произошло. Догадывался и потому беспокоился за нее. По коже у него пробежал озноб.

— Ты говорил, что получил письмо от братьев. Что они пишут? Есть ли какие-нибудь приятные новости?

Омово усмехнулся про себя.

— Письмо от Окура, моего среднего брата. Оно производит гнетущее впечатление. Оба мои брата завербовались на корабль. Судя по письму, им здорово достается. Умэ, старший брат, сейчас болен. Окур прислал мне также стихотворение, которое сам сочинил. Как тебе сказать… Каждый бредет по жизни своей дорогой. Наши с ними пути разошлись…

— Письмо длинное?

— Нет, не длинное, но в нем много сказано. Разные жизненные пути. Об этом, собственно, говорится в стихотворении. Письмена на песке, указывающие путь через бушующие моря. Я покажу тебе это стихотворение, завтра или в другой раз.

После недолгой паузы он продолжал:

— Порой мне страшно за братьев. Когда они уезжали, у меня было такое чувство, что мы уже не увидимся. В это невозможно было поверить. Но они взяли и уехали. Должно быть, вынашивали этот план довольно долго. Интересно, как они там, чем на самом деле занимаются. Знаешь, иногда я пытаюсь вспомнить их лица, но не могу. Я смотрю на фотографии, где мы сфотографированы все вместе, и не узнаю их. Я напрочь забыл их лица. Мы росли вместе. И ни один из нас не был по-настоящему счастлив. Умерла мать — и все окончательно рухнуло. До сих пор я так и не знаю, отчего она умерла.

Они миновали огромные деревья.

— Не знаю, с чего это я сегодня так разговорился.

— Я люблю тебя слушать. Люблю твой голос.

Дорога, по которой они шли, постепенно сужалась и, в конце концов превратившись в узкую тропинку, привела их к зарослям кустарника. Они немного постояли, потом снова продолжили путь. Москиты с жалобным писком стаями кружили вокруг них. Пройдя через кустарник, они снова вышли на дорогу. Ифейинва подбросила ногой пустую консервную банку, и она с грохотом покатилась по дороге.

— Он сегодня спрашивал о тебе.

Омово застыл на месте.

— Что именно? Почему он интересовался мной?

— Пришел Туво и что-то рассказал ему про нас с тобой. Я вошла в комнату, чтобы убрать со стола, и, когда спросила, принести ли ему воды, он ударил меня, я упала. Потом, когда Туво ушел, принялся допытываться, есть ли между нами что-нибудь. Потом сказал, что не желает ничего слышать. Пригрозил учинить страшную расправу. Он готов был избить меня до полусмерти, но я убежала из дома.

— Ифи, я не хочу, чтобы ты страдала из-за меня…

— Моя жизнь подобна дурному сну, который никогда не кончается. Разве ты не видишь тоски в моих глазах? Ты, и только ты скрашиваешь мне жизнь. Я могу вытерпеть все, лишь бы бывать с тобой, хотя бы изредка.

— Но ведь это может плохо кончиться…

— Да, может…

Они шли в молчании какое-то время. Потом замедлили шаг. Ифейинва взяла Омово за руку, и он с радостью ощутил жар ее пальцев. Мир для него стал преображаться. Омово взглянул на нее и заметил, что она распустила волосы, а на голову накинула голубой шарф.

— Ты понимаешь, что мы с тобой — две заблудшие души?

— Омово, почему ты всегда говоришь такие вещи?

— Не знаю, — ответил он после паузы. — Просто в уме рождается мысль, и я ее высказываю.

— Почему бы нам не поехать как-нибудь вдвоем на взморье? Знаешь, однажды мне приснилось, что мы с тобой бродим по берегу, ну совсем как в кино…

Налетел порыв ветра, и они снова умолкли.

— Ифи, это невыносимо. Пожалуйста, не предавайся таким мечтам. Жизнь сокрушает мечты. Ты же знаешь, что такого не может быть. Ты же знаешь. Это невыносимо.

— Да, да… И вообще я боюсь воды.

— Не умеешь плавать?

— Умею, но боюсь воды. Не знаю почему.

Внезапно Омово остановился и повернулся к ней.

В полутьме она была трогательно прекрасна, как ребенок. Слабый свет из окон дома напротив коснулся ее лица. Она чуть заметно улыбалась. Другая половина лица была не видна, ее скрывала мягкая темнота. Омово подумал: «Никогда прежде я не испытывал ничего подобного. Что со мной? Я просто счастлив. Но почему, почему мы должны прятаться?»

Он стоял подле нее, стараясь сдержать охватившее его желание. Его черты утратили обычную напряженность, глаза горели. Но тут он вспомнил ее мужа и тотчас повернулся, чтобы продолжить путь. Неожиданно Ифейинва обвила руками его шею и прильнула губами к его губам. Исчезла вселенная, остановилось время. Она целовала его так, словно желала горячими губами вобрать всего его в себя. Потом Ифейинва уткнулась лицом в его плечо и заплакала. Ему самому хотелось плакать.

— Омово, я принесу тебе только печаль. Никогда прежде я не была так счастлива, но я знаю, знаю — случится что-то очень плохое.

— Мне раньше, до встречи с тобой, было грустно, а сейчас я счастлив. И очень боюсь потерять это счастье.

Они пошли дальше. У них было такое чувство, будто все, что сейчас происходит, происходит во сне и вовсе не с ними, а с кем-то другим. Где-то в самой глубине своего существа они ощущали яркое сияние. Омово казалось, будто вся его жизнь заключена в этом вездесущем сиянии, которое он нес в себе. В душе у него звучали прекрасные, таинственные мелодии. Потом в его сознании неожиданно возник образ двух маленьких черных пташек, стоящих по разные стороны весело журчащей, отливающей серебряным блеском речушки, наслаждаясь ее сладкозвучным бормотанием. Мелодии, порожденные его воображением, становились все тише и тише, пока не смолкли совсем. Видение внезапно исчезло. Он был спокоен, мысль работала с восхитительной ясностью. Он чувствовал, что взгляд его способен преодолеть пространство, вырваться за пределы тускло освещенных приземистых бунгало, проникнуть сквозь сумрачное сияние свечи в одинокой лачуге, сквозь темную крону высоких молчаливых деревьев в таинственную мглу окутывающего их чернильно-черного покрывала, а может быть, и еще дальше — сквозь самое небо.

Ифейинва вдруг заговорила так, словно каждое произносимое ею слово было частицей ее души:

— Я страшусь себя и того, что могу сотворить. Знаешь, порой мне снится, будто я убила мужа. У нас есть острый кухонный нож, которым я режу мясо. Так вот, Однажды мне приснилось, будто этим ножом я перерезала ему горло. Утром я проснулась в смертельном испуге. Я боюсь себя. Честное слово, боюсь.

В ее тоне сквозили отчаяние и безысходность, тем более встревожившие его, что они глубоко укоренились в ее сознании, и он при всем желании не смог бы ничего поделать. Он прижал ее к груди, провел пальцами по ее лицу. Он стал напевать песенку, весело приплясывая в такт, и она невольно улыбнулась. Но этот внезапный порыв веселья прошел. Наступило долгое молчание.

— Знаешь, ты была права.

— А что я сказала?

— Ты сказала: «Все мы здесь чужаки». Братья поняли это и потому покинули отчий дом. Я в полном смятении. Вчера отец при виде меня убежал к себе в комнату. У него в руках были какие-то письма. У отца тоже такой печальный, такой потерянный вид. Все в доме идет наперекосяк.

Они поравнялись с миловидной девушкой, продававшей акару, жареную рыбу и жареный подорожник. Ифейинва остановилась и спросила, не хочет ли он съесть акары.

— Хочу, — улыбнулся он. — Давай купим и акары, и додо, и рыбы. У меня есть при себе деньги.

— Пустяки! У меня тоже есть деньги.

Она купила рыбы, акары и додо. Они шли, угощаясь на ходу из одного пакетика. Однажды она сама положила додо ему в рот. Они весело рассмеялись. Когда все было съедено, они купили в лавке две бутылочки лимонада, которые тут же на месте и выпили. С заговорщическим видом они поглядывали друг на друга и улыбались. Потом снова шли, пока не очутились у неглубокого оврага, где дорога пошла под уклон. Ифейинва побежала вниз по склону, а он помчался за ней вдогонку. Едва переводя дыхание, они взбежали вверх по противоположному склону оврага. Глаза у нее задорно сияли, грудь вздымалась. Они молчали, в странном волнении глядя друг на друга.

Неподалеку от того места, где они оказались, на площадке под открытым небом шло какое-то торжество. Вокруг площадки в землю были врыты столбы, на которых горели электрические лампочки, тут же стоял переносной генератор, на случай, если опять отключат электричество. Это был веселый и красочный праздник народа йоруба. Несколько человек в агбадах танцевали в центре площадки под аккомпанемент усердных музыкантов.

— Пойдем к ним, — предложил Омово.

Ифейинва весело подхватила:

— Пойдем.

Но Омово передумал:

— Нет. Лучше не надо. Там может оказаться кто-нибудь из нашего компаунда.

Ифейинва ничего не ответила. Они пошли дальше и пришли к огромному темному дереву. Под сенью его они снова целовались, осыпая друг друга ласками. Ифейинва снова плакала. Плакала от счастья.

— Я никогда прежде никого не любила.

Омово уткнулся лицом в ее густые пушистые волосы и ничего не ответил. Время шло. Они продолжали стоять под деревом. Ифейинва пошарила в кармане и что-то достала. Это было кольцо, сплетенное из тонкой проволоки в голубой оплетке. Она протянула кольцо Омово. Тот долго разглядывал его, поворачивая на ладони.

— Это я сделала для тебя.

Омово ничего не ответил. Он устремил глаза вдаль, но сейчас эта даль уже не была столь ясной. Он почувствовал, как туман заволакивает ему глаза, и постарался напустить на себя суровый вид, но это ему плохо удавалось.

— Мне не нужно кольца, — сказал он наконец.

— Почему?

— Не нужно, и все.

— Но ведь я сплела его для тебя!

Он опять посмотрел вдаль, и единственное, что увидел, — это низко нависшую над землей темную и прекрасную кромку неба. К горлу подступил комок. Он вдруг вспомнил о двух своих работах, навсегда утраченных. И сказал:

— Спасибо, Ифи, но я теряю вещи. Я ненавижу что-либо терять, но все равно теряю.

Он уловил тяжелый вздох, вырвавшийся у нее из груди, и у него сжалось сердце. Он взял кольцо, примерил его и спрятал в боковой карман.

Время шло.

— Как у тебя движется работа?

— Никак не движется. Все это дьявольски трудно. После того как мне приснился этот сон, я понял, что должен писать. Как именно писать — не знаю. Какой-то замысел брезжит у меня в голове, но пока я не знаю, как его воплотить.

— А в чем состоит замысел?

— Ты ведь знаешь, что у меня отобрали картину? Ту, которую я тебе показывал.

— О! — воскликнула она.

— Сочли ее карикатурой на прогресс страны. Мне это непонятно. Я всего лишь изобразил сточную канаву такой, какой я ее вижу. Мой друг Кеме сказал, что моя картина служит иллюстрацией к нашей жизни.

— Я не поняла твою картину. Она испугала меня. Я не смогла бы сказать почему. И до сих пор не могу.

— Как бы то ни было, в тот самый день, вечером, мы пошли с Кеме в парк Икойи. Сначала все было хорошо, но закончилась прогулка наша кошмаром. Мы наткнулись на труп маленькой девочки. Я пережил нечто большее, чем страх. Не знаю, как тебе объяснить, но я вдруг вообразил себя на месте этой девочки. Кеме тоже тяжело воспринял эту историю, хотя и по-своему. До сих пор не могу прийти в себя, как будто все произошло только вчера. Я пытался вспомнить лицо девочки, но не смог. Чувствую, что должен выразить все это на бумаге, но не знаю, с чего начать.

— А почему ты не можешь вспомнить лицо девочки? Вернее, я хочу спросить, что с ней случилось? За что ее убили?

— Не знаю, Ифи. Не знаю. Стоит мне вспомнить об этой истории, у меня и средь бела дня душа уходит в пятки от страха.

— До чего же безжалостен мир, — с горечью проговорила Ифейинва и надолго умолкла. Лицо ее приняло скорбный вид. У Омово екнуло сердце. Он вспомнил обезображенный труп девочки, но каким-то непостижимым образом ее лицо стало обретать черты Ифейинвы. Два образа слились в его сознании, и он содрогнулся от ужаса.

— Что случилось, Омово?

— Ничего. Ничего особенного. Здесь, под этим деревом, слишком темно. И слишком много москитов. Давай пойдем.

Омово сжал Ифейинву в объятиях; ощущение реальности ее присутствия помогло ему избавиться от наваждения. Он уловил тонкий аромат ее духов и догадался, что она надушилась ради него. Они молча направились к дому. У какой-то лоточницы Ифейинва купила несколько мандаринов и апельсинов, чтобы полакомиться вместе с Омово.

Когда они подходили к тому самому месту, где веселились йоруба, неожиданно налетел сильный ветер и начал накрапывать дождь. На какое-то короткое мгновение ветер развеял духоту и принес облегчение, но потом поднялась настоящая суматоха: люди стали разбегаться; одни кричали и визжали от восторга, другие сетовали на то, что дождь испортил им праздник. Ливень разошелся вовсю. Тяжелые струи с грохотом обрушивались на землю, заливая все вокруг. Омово и Ифейинва тоже побежали. Им было весело: дождь внес разнообразие в их прогулку. Через некоторое время они перешли на шаг и спокойно пошли по залитой водой земле. Они промокли до нитки, но их лица сияли счастьем. Омово понимал, что они ведут себя как дети, но ему нравилось состояние беспричинной радости. Ничего подобного с ним прежде не случалось. Оки шли и шли, а дождь с неистовством обрушивался на них. И вдруг, в какой-то непредсказуемый момент, они одновременно остановились и стали целоваться, изливая в поцелуях владевшее ими чувство.

Перед тем как свернуть на свою улицу, они помедлили.

— Как было чудесно, — сказала Ифейинва. — Я запомню этот вечер на всю жизнь. — С нее ручьями катилась вода. Одежда прилипла к телу, а волосы напоминали водоросли, вытащенные ночью из реки. На влажном лице играла трепетная и в то же время дерзкая улыбка.

Омово помахал рукой небесам.

— Боги занимаются любовью.

Ифейинва засмеялась. Он продолжал:

— Это был космический оргазм. Знаешь, мы оба прошли через божественный ритуал.

Они помолчали.

— Что ты ему скажешь, когда придешь домой?

Она смотрела на Омово так, словно вчитывалась в какой-то трудный текст, пытаясь докопаться До смысла.

— Не беспокойся, Омово. Что-нибудь скажу. Я так счастлива. И никому не позволю отнять у меня это счастье. Не беспокойся.

Омово взглянул вдаль, но эта даль уже не была беспредельной.

— Если ты придешь завтра, я нарисую тебя. Я буду ждать на заднем дворе.

На лице ее снова мелькнула полуулыбка, она шагнула к нему, коснулась руками его рук, потом лица.

— Спасибо, Омово. Ты сделал мне чудесный подарок.

Она повернулась и, как всегда, почти бегом устремилась вперед по мокрой улице. Он смотрел, как она миновала опустевшие лотки, магазин грампластинок, продовольственные лавки. Дождь прекратился словно по волшебству. Все вокруг погрузилось в исполненный значения покой. Он снова взглянул ей вслед, но она уже исчезла из виду, ее поглотила тень, отбрасываемая кустарником. Он вглядывался в эту тень, но ничего не видел.

К его ногам стекались ручейки дождевой воды. Он долго стоял на одном месте. Москиты и все прочие мошки куда-то подевались. Его познабливало. Пока он стоял, любуясь сумрачным светом, окутывающим дома, вдруг что-то произошло — внезапно все вокруг погрузилось во тьму, словно на одиноко горящую свечу накинули гигантский плащ. Электричество снова отключили. На минуту он растерялся, не зная куда идти. От темноты загудело в голове, но уже в следующую минуту он одолел страх и пошел к дому.

Вернувшись, Ифейинва застала мужа сидящим с бокалом, на четверть наполненным огогоро. Глаза у него были воспалены и налиты кровью, а хитрое лицо — мрачно. Сейчас оно показалось ей более дряблым и морщинистым, чем обычно. Вид у него был подавленный, руки дрожали. Едва она вошла, муж схватил с кровати ремень.

— Где ты была? — В его голосе слышалась с трудом сдерживаемая ярость. Она напряглась и какое-то время была не в силах произнести ни слова. — Я спрашиваю, где ты была?

— Ходила навестить подругу, Мэри. На обратном пути попала под дождь.

Он помолчал, наливаясь все больше гневом. Его руки дрожали еще заметнее.

— Ты отсутствовала больше часа. Почему ты не предупредила, что уходишь?

— Тебя не было дома.

Атмосфера все более накалялась. Ифейинва вымокла до нитки, и ей было холодно. Ее бил озноб — от холода и от страха. Внезапно он вскочил на ноги и заорал:

— Если это будет продолжаться, я отправлю тебя назад к твоим проклятым родственникам. Сиди со своей ублюдочной семейкой, где все только норовят наложить на себя руки. Ты отправишься у меня домой. Вот как вы себя ведете, мерзавки, едва понюхав образования. Тоже мне — три класса начальной школы! Безмозглая дрянь!

Его гнев искал выхода, и он стегнул ее ремнем. Она вскрикнула и отпрянула назад, натолкнувшись на буфет, в котором они держали продукты. Удар ремня пришелся по шее, и ее пронзила острая боль. От холода боль казалась еще более нестерпимой. Он снова хлестнул ее по спине. И еще, и еще. Хлестал до тех пор, пока она не выхватила у него ремень и не выбежала из дома в холодную ночь.

— Давай, давай, беги, если тебе нравится. Беги. Сегодня ты будешь спать на улице. Тогда узнаешь, как шляться по ночам! — кричал он ей вслед.

Она стояла возле дома. Ее осаждали тучи москитов. Она старалась не плакать, не двинулась с места, даже когда отключили ток. Тьма обступила ее со всех сторон. Она видела, как муж зажег в комнате свечу. Она села на цементную площадку перед домом. Одежда все еще не просыхала, липла к телу, и ей было холодно. В компаунде, где жил Омово, зажглось несколько керосиновых ламп. Вскоре она заметила в темноте идущего к дому Омово. От мокрой одежды зудела кожа. Как хорошо было бы сейчас вытереться и переодеться в сухое. Но глаза у нее слипались, и голова бессильно падала на грудь — раз, два, и вот она уже опустила голову на сложенные на коленях руки и уснула. Она напоминала потерявшегося ребенка, который жалобно плакал, пока его не сморил сон.

Глава четырнадцатая

Что разбудило Омово? Какие-то звуки?

Омово заворочался в постели; сквозь дрему он слышал какие-то отдаленные звуки. Поскребывание, царапанье, шарканье. Он встал, зевнул, огляделся по сторонам. «Проклятые крысы, — подумал он. — Такое чувство, будто они скребутся у меня в голове!» Внезапно он осознал, что наступило утро, и мириады звуков наполнили его слух. Звонки будильников. Крик петухов. Шарканье метлы — настала очередь еще какой-то обитательницы компаунда подметать двор. Непрекращающийся детский плач. Утренние перебранки. Звон колокольчика, возвестивший о появлении предсказательницы, пророчащей апокалипсис и призывающей людей покаяться перед лицом неминуемой катастрофы. Веселый гудок автомобиля, развозящего газеты. Молитвы мусульман.

Омово снова лег на кровать. Он не заметил, как пролетела ночь. Осталось позади место, название которому — «вчера». Он вдруг ощутил струю холодного воздуха, нагнетаемую вращающимся на потолке вентилятором. Теперь он понял, что его разбудило. Это была не возня крыс. Это заработал вентилятор, когда под утро дали ток. Вчера. Он стал вспоминать. Вчера. Вечер. Какое оно было счастливое, это «вчера» — прогулка, дождь; потом на смену ему пришла грусть — расставание, кромешная тьма. Взгляд его остановился на стене, скользнул по цитате, написанной четким почерком:

«Прошедший день — не более чем сон…»

Он повернулся на другой бок. Он думал об Ифейинве, — удалось ли ей избежать неприятностей. Ее муж на редкость ревнивый и злобный. Омово слышал, что он подговорил двоих парней избить фотографа, который пытался приударить за Ифейинвой. Она сама рассказывала Омово об этом. Фотограф долго уговаривал ее сфотографироваться, и, когда она наконец согласилась, он отказался взять с нее деньги, а спустя некоторое время попытался ее обнять. Она закричала, на крик прибежали люди. На следующую же ночь его избили. От стыда и унижения он навсегда покинул эти края.

Омово старался не думать больше о Ифейинве и обо всем остальном, но не мог. Вчерашний вечер удался на славу. Он четко определил для себя рамки своих отношений с ней: дружеское общение, и не более того. Он снова повернулся на другой бок, словно для того, чтобы изменить ход мыслей. Но в его сознании опять возник образ двух хрупких черных пташек, порхающих совсем низко над сладкозвучной речушкой. Он думал о картине, которую хотел написать. И ничего не мог придумать. В голове было пусто. Он мысленно вернулся к той злополучной прогулке по парку. Но никаких подробностей припомнить не мог. В отчаянии он подумал: «Боже мой, я все растерял». На память ему пришли слова доктора Окочи о том, что мечты рождают ответственность. Он снова повернулся к окну, и снова перед глазами у него оказалась цитата, вторая часть которой гласила:

«…а день грядущий — только мечта».

Ему вспомнился увиденный на днях сон, он решил было поискать блокнот и освежить в памяти свою дневниковую запись, но потом передумал: не хотелось себя утруждать. Ему вдруг подумалось, что он уже очень давно не делал никаких записей в блокноте. А ведь у него возникали какие-то интересные мысли, но он их не записал, и теперь они затерялись в закоулках памяти. Он не мог с уверенностью сказать, где кончался сон и начиналась явь, что было порождением его фантазии, а что нет. В висках у него застучало, и он отбросил прочь попытки разобраться в этом. Он решил сегодня же приступить к работе. С тех пор как одна его картина была похищена, а другая конфискована, прошло довольно много времени. Неужели все это тоже было сном?

Он поднялся с кровати. Спать больше не хотелось, он прекрасно понимал, что лишь морочит себя, думая о том, о чем ему вовсе не хотелось думать. Он разглядывал картину, которую только что мысленно нарисовал на стене. На ней масляными красками были изображены три черные птицы, парящие в пространстве на фоне хаотично разбросанных мазков разных цветов и оттенков. Казалось, птицы изо всех сил стараются преодолеть густую, слепую силу красок и не могут. Фон представлял собой сложное сочетание черного, серого, коричневого, белого и других цветов, хотя обнаружить их в чистом виде на картине было невозможно. Откуда в его воображении возник такой сюжет? Это была иллюстрация к стихотворению, которое Окур сочинил вскоре после смерти матери. Он признался Омово, что сочинил его, будучи «под парами».

Омово снова окинул картину мысленным взглядом. Нижняя часть ее была заполнена плавными мазками, изображающими подобие лица спящего ребенка. Он поспешил поскорее забыть эту картину.

Его сознание обрело временное спокойствие, и он попробовал снова уснуть. Но образы летающих и жалобно стонущих черных птиц, заполонивших все вокруг, снова нахлынули на него, и он вскочил с кровати. В этом видении было нечто зловещее. Его окружали реальные предметы, занимавшие свои привычные места. Воспоминания рождались в потаенных уголках сознания. В ту пору он учился в школе и числился в отряде бойскаутов. Однажды они отправились на учения в буш. Они долго бродили среди кустарника и наконец вышли к широкой поляне, по которой текла река. Вдруг где-то вдали прозвучал выстрел, и птицы, тысячи птиц в панике взметнулись в небо и заполонили его. Мальчишки закричали и кинулись врассыпную, а когда они выбрались из своих укрытий, небо, насколько хватало глаз, было снова ясным и спокойным, как будто ничего не произошло. Этот случай навсегда запечатлелся в памяти Омово.

Он ощутил неприятный вкус во рту. Надо бы почистить зубы. С досадой скинул с себя одеяло и встал. Взгляд его снова вернулся к цитате, как будто она гипнотизировала его.

«Но хорошо прожитое сегодня превращает каждое вчера в счастливый сон…»

Он выдавил на щетку немного пасты и задержался у зеркала, разглядывая свое отражение. Вид бритой головы привел его в такое уныние, что он вышел из комнаты, недоумевая — что же все-таки нашла в нем Ифейинва. На дворе было прохладно и сыро. Небо было серовато-блеклым, совсем как борода старца. Воздух казался свежим и чистым; направляясь в умывальню, он вдыхал в себя утренние запахи, исходившие из каждого отдельного жилища. Дети сидели на горшках. Женщины занимались уборкой, а кое-кто уже готовил завтрак. Возле умывальни несколько мужчин с заспанными унылыми лицами жевали побеги тростника, почесывая животы.

Вернувшись в комнату, Омово начал было приводить в порядок свой письменный стол. Он был завален всякой всячиной, и, чтобы разложить все по местам, потребовалась бы уйма времени. Он махнул рукой на это занятие и взял лежавшую на столе книгу. Это был роман Воле Шойинки «Интерпретаторы». Он стал вспоминать — с каких пор пытается его одолеть. Застрял на десятой странице и не мог вспомнить, о чем говорилось на предыдущих. Он снова лег на кровать с намерением продолжить чтение, но его сразу же стало клонить в сон, и он отложил книгу, пообещав себе, что вернется к ней позже.

У него было смутное чувство, что он чего-то недоделал. Но чего именно? Ах, ну конечно же. Его внимание опять привлекла цитата на стене:

«…и каждое завтра — в мечту, дарующую надежды. Поэтому живи нынешним днем».

Ежедневный ритуал был завершен. Он был доволен собой и продемонстрированной им дисциплиной духа. Он вспомнил, что когда-то читал об этом в книге о буддийских монахах. Он закрыл глаза и подумал о снеге; каким-то образом по ассоциации со снегом он вспомнил о фильме, который недавно видел. Как же назывался этот фильм? Ах, да, «Потерянный горизонт». Ему нравилось название, и он несколько раз повторил его. Оно в чем-то было созвучно его мыслям.

Легкая темная дымка окутала его, и вскоре он снова провалился в сон.

Его разбудил громкий стук в наружную дверь. Выглянув из своей комнаты, он увидел одного из бродячих проповедников. Отец Омово захлопнул дверь перед самым носом непрошеного гостя, успев сказать ему, что не нуждается в чьих-либо проповедях и не намерен покупать у него никакие брошюры.

Омово видел, как отец все еще стоит у двери, словно бы раздумывая, что делать дальше. Он открыл дверь, потом снова ее закрыл; и когда повернулся, чтобы идти к себе в комнату, встретился глазами с Омово.

Растерявшись от неожиданной встречи, Омово пробормотал:

— Доброе утро, папа.

Отец рассеянно кивнул. В облике отца Омово уловил нечто трагическое — некий надлом, вернее, даже не надлом, а полную растерянность; что-то оказалось безвозвратно утраченным. Морщины обозначились резче, черты лица заострились, а взгляд стал отрешенным, блуждающим. Омово удивила стоящая в доме тишина. У него часто возникало желание поговорить с отцом, поговорить о давних временах, рассказать какую-нибудь историю на родном наречии урхобо, припомнить какой-нибудь забавный случай, касающийся их обоих, или просто показать ему свои рисунки. Порой ему хотелось расспросить отца о делах, которые, похоже, было уже невозможно поправить. Но всякий раз его останавливало сознание того, что для этого ему пришлось бы преодолеть бездну холодности и замкнутости. Иногда отец мог вдруг нарушить молчание и обратиться к Омово приветливо, по-отцовски. Но случаи эти были редки. Казалось, они живут в двух разных мирах.

Отец взял со стола воскресные газеты и удалился к себе в комнату.

Омово решил порисовать. Он достал необходимые принадлежности и работал около часа, не придавая особого значения тому, что делает. Он даже не столько рисовал, сколько то и дело отходил на некоторое расстояние и бросал беглый взгляд на то, что получалось на холсте. Он чувствовал, что ничего путного у него не получится. Какая-то мазня в темных тонах… Он наносил краски на белый холст в надежде, что получится нечто узнаваемое. Он допускал, что работает без должного энтузиазма, и все-таки продолжал. Но в какой-то момент, когда он в очередной раз отступил в глубь комнаты и окинул картину придирчивым взглядом, внутренний голос ему сказал: претенциозная чепуха, дрянь. Это открытие поразило его, и он воспринял его как знак, повелевающий выбросить испорченный холст. Он ощутил не связанные одно с другим волнения, нарастающие и сливающиеся воедино.

Утром же, чуть позже, в комнату Омово явился мальчонка и сказал, что Ифейинва велела передать ему, что готова и ждет на заднем дворе. Омово в замешательстве походил несколько минут по комнате. Он вспомнил, что обещал сегодня ее рисовать, но теперь, когда пришло время выполнять обещание, испугался. Чего именно?

Он достал большой альбом для эскизов и чертежную доску. Было бы лучше, если бы она позировала здесь, у него в комнате, тогда он не испытывал бы такой неловкости. Но уже в следующий миг он почувствовал, как где-то внутри у него вспыхнул свет — на него снизошло вдохновение. Он направился во двор и, проходя мимо гостиной, заметил Блэки, сидевшую на подлокотнике кресла, вперив взгляд в его дверь. Их глаза встретились, и она долго смотрела на него в упор, выжидая, когда он отведет взгляд. У Омово не было никакого желания состязаться с ней, тем более что ее взгляд, он это чувствовал, был нацелен в сумрак его души.

Ифейинва стирала на заднем дворе. Со времени их встречи прошла только ночь, но как она побледнела и осунулась! Он смутно догадывался, что это неспроста. Ее обычно сияющие глаза сейчас были полуприкрыты, лоб страдальчески наморщен, щеки слегка запали, чувствовалось, что минувшую ночь она провела без сна. У Омово все внутри переворачивалось от боли за нее, он готов был разделить с ней все ее муки и страхи. На ее лице лежала все та же печать безысходности, которая поразила его вчера, когда она сказала: «До чего же безжалостен мир». Сейчас она встретила его бесстрашной улыбкой, он тоже хотел улыбнуться в ответ, но сдержался, понимая, что жители компаунда буравят его глазами.

— Нам потребуется время, — сказал он. — Знаешь, рисовать — не то, что фотографировать.

Он велел ей сесть на низкую скамейку, а ведро поставить перед собой так, чтобы оно заслонило часть юбки. Затем он немного отступил, прикидывая, как лучше усадить Ифейинву, чтобы ее поза наиболее полно соответствовала образу, который сложился у него в сознании. Он вернулся на прежнее место и велел ей слегка наклонить голову влево, чуточку плотнее сжать губы и смотреть на пуговицы его рубашки. Вокруг них стала собираться толпа зевак. Присутствие посторонних раздражало его, мешало сосредоточиться, но он сознавал, что не в силах ничего изменить. Ему приходилось работать быстро, чтобы ухватить именно это выражение ее необычайно живого и переменчивого лица. Пока он рисовал, Ифейинва отпускала шутки по разному поводу, всячески стараясь выглядеть веселой.

— Ну, если я буду сидеть так целый день, у меня окаменеет шея… Когда я училась в школе, самым распространенным наказанием было такое: провинившихся заставляли собирать рассыпанные по полу булавки, и когда нам разрешали подняться, мы не могли разогнуть спину.

Омово работал быстро, хотя сосредоточиться ему было трудно; солнце все выше и выше карабкалось на небо, на лбу у него выступил пот. Кроме того, вокруг толпились любопытные; набежала детвора и стала приставать к Омово с вопросами, смеясь без всякого повода; кое-кто из взрослых тщательно следил за его работой, другие делали вид, что это им вовсе не интересно. Помощник главного холостяка, проходя мимо, бросил с усмешечкой:

— Вот это да!

Омово продолжал рисовать, не замечая ничего вокруг, кроме слабого шуршания карандаша по белой поверхности бумаги, и не видя ничего, кроме образа, запечатлевшегося в его сознании. Однажды Ифейинва забылась и стала отгонять рукой мух, круживших у ее носа, и Омово прервал работу, подождал, пока она примет первоначальную позу. Время шло. Детворе наскучило стоять на месте, и она постепенно разбежалась, зато каждый случайный прохожий из числа любопытных мужчин считал своим долгом подойти посмотреть, что получается на бумаге.

Омово минуту помедлил, чтобы определить наилучшее расположение предметов, составляющих фон.

Рядом с Ифейинвой был серый круглый барьер цементного колодца, тут и там валялись ведра и немытые тарелки. Общественные кухни в низенькой постройке за ее спиной. Слева — грязная, выцветшая голубая стена бунгало, веревка с развешанным на ней бельем. Освещение было выбрано удачно, и, казалось, от Ифейинвы исходило сияние; ее глаза оживленно сверкали. Он продолжал рисовать, вдохновленный счастливым выражением ее лица.

Вскоре от ворот компаунда донесся чей-то голос:

— О-о, грядет беда!

Толпившиеся возле Омово зрители стали поспешно расходиться. Оторвав глаза от рисунка, он увидел мужа Ифейинвы, с решительным видом направляющегося в их сторону. На лице его была написана ярость, правая рука сжата в кулак. У Омово замерло сердце. Некоторое время он стоял потупившись, карандаш застыл у него в руке. Когда Такпо подошел вплотную, Омово поднял на него глаза. Дальше все происходило очень быстро. Такпо оттолкнул Омово в сторону, вырвал несколько листков из его альбома, разорвал их в клочья, потом схватил Ифейинву за руку и потащил через весь компаунд домой. Все это казалось Омово таким диким, таким неправдоподобным. В состоянии полной прострации он побрел домой.

Отец находился в гостиной, по своему обыкновению вышагивая вокруг стола. Увидев Омово, он остановился.

— Я слышал, ты занимаешься всякими глупостями с этой девицей, рисуешь ее и все такое. Омово, будь осторожен! Запомни — от женщин одни неприятности. Ее муж мог запросто тебя убить… И вообще, зачем тебе понадобилось рисовать замужнюю женщину? Эх, до чего же глупа молодость…

Омово отчаянно хотелось что-то объяснить, но он знал, что отец все равно не поймет, к тому же у него не было сил что-либо сказать. Все в том же состоянии прострации он добрел до своей комнаты и повалился на кровать.

В полдень раздался стук в наружную дверь, и в комнату Омово влетел Кеме.

— Привет, Омово. Я как раз был здесь неподалеку по делам и решил заглянуть к тебе… Омово, проснись, Омово…

Омово заворочался на кровати. Он и не заметил, как его сморил сон. При виде Кеме он вскочил на ноги и протер глаза.

— А, Кеме, где ты пропадал?

— Я мчусь дальше по делам, понимаешь, я оставил мотоцикл на соседней улице, боюсь, как бы его не украли…

— Как у тебя дела?

— Так себе… Представляешь, на следующий же день я отправился в полицейский участок, чтобы узнать, удалось ли им что-нибудь выяснить. И ты знаешь, что случилось?

— Нет.

— Так вот, эти чертовы полицейские продержали меня в участке весь день. На том основании, что якобы получили ложный сигнал. По этому сигналу они, мол, отправились в парк, но никакого трупа девочки там не оказалось.

— Что?

— Да, так и сказали: никакого трупа девочки в парке не оказалось.

— Но…

— Омово, все это очень странно. Я имею в виду фокус с исчезновением трупа. Сейчас я уже и сам не знаю, может быть, все это нам просто приснилось. Привиделось во сне, а наяву ничего подобного не происходило. Это был какой-то кошмарный сон.

— Но…

— На следующее утро я написал заметку о найденном нами трупе девочки, но редактору она не понравилась. Потом я написал вторую заметку уже об исчезнувшем трупе, и опять редактор заявил, что не может опубликовать ее, сказал, что я все это сочиняю и ему требуются доказательства или еще что-то в этом духе.

— Но…

— Это был какой-то кошмарный сон. Я снова поехал в парк, исходил его вдоль и поперек, но так и не нашел трупа. В тот вечер мы с тобой заблудились и было так темно, что утром я даже не мог найти то место. Вся беда в том, что эта история грозит мне неприятностями по службе. Я не знаю, что делать.

— Кеме, ты думаешь, что в тот вечер?.. Нет. Все произошло наяву. Мы оба видели труп девочки. Не позволяй сбивать себя с толку. Видимо, после нас кто-то убрал труп.

— В тот вечер, помнишь, мы слышали всякие шорохи и скрипы. Может быть, там находились какие-то люди и все время следили за нами. Вернувшись домой, я рассказал о случившемся матери, она ужасно расстроилась и долго плакала. Меня задержали в полицейском участке. А что, если бы мы тогда принесли труп девочки в участок? Нас самих и обвинили бы в убийстве!

— И что же ты теперь собираешься делать?

— Я? Не знаю. Может быть, попытаюсь написать еще одну заметку, а может быть, постараюсь забыть всю эту историю. В конце концов все это могло мне присниться.

— Странно. Труп был в парке, а потом исчез. Не могло же нам обоим присниться одно и то же. У меня в блокноте даже есть запись по этому поводу. А позже я видел эту девочку во сне.

— Мне она тоже снилась. Ну, а как твои дела?

— Плохо. Работа совсем не клеится. Я чуть не навлек на себя беду из-за… Не будем об этом…

— Ты видел статью, которую написала та дамочка о психологии нигерийца? Между прочим, она все время ссылается на твою картину с изображением сточной канавы.

— Видел я эту статью.

— А что слышно о конфискованной картине?

— Ничего. Да я и не надеюсь ни на какие известия. Пусть остается у них. Мне она не нужна. Пусть держат это уродство у себя.

— Ну зачем ты так говоришь?

— Видишь ли, есть вещи, которые человек помнит всю жизнь. Я никогда не забуду, как в детстве — не помню, сколько мне тогда было лет, — мать била меня гребенкой, а потом своей туфлей. А била она меня за то, что я долго сидел, разглядывая пучок паутины, а потом пытался изобразить его на бумаге. Дело в том, что она боялась паутины и считала, что, если я способен смотреть на такую мерзость, значит, со мной не все в порядке. Но я смотрел на паутину вовсе не потому, что хотел ее рисовать, а просто потому, что мне было интересно. Слишком многие боятся смотреть на паутину. Вот в чем проблема.

— Омово, ты никогда прежде так не рассуждал.

— С нами постоянно что-то происходит. С каждым из нас, хотя порой мы этого не замечаем. Иной раз я не узнаю самого себя.

— Ну, мне пора. Возможно, я скоро уеду из города. Посмотрим, как будут складываться обстоятельства. Я хочу уехать отсюда, от всей этой крысиной возни, и собраться с мыслями. Я знаю, что должен посвятить жизнь чему-то полезному. Мне необходимо уединиться и разобраться в себе.

— Да. Ты прав. Здесь так легко потеряться. Потеряться в буквальном смысле слова. Мы разучились думать, только мечемся из стороны в сторону. И эти метания ошибочно принимаем за прогресс.

— Я еще загляну к тебе. Мама все время спрашивает, почему ты не приходишь к нам. В самом деле, почему бы тебе как-нибудь не зайти?

— Я не знаю, что со мной творится все это время. Передай ей от меня привет, ладно? Кстати, вчера я виделся с Окоро и Деле. Через несколько дней Деле уезжает в Штаты. А у Окоро появилась новая подружка.

— Да… Все куда-то уезжают. Ну, будь здоров.

— До встречи.

Омово проводил Кеме до ворот и вернулся к себе. Он сел на кровать и стал размышлять о том, что сказал ему Кеме. Он просидел так довольно долго, прежде чем пришел в себя и понял, что пребывал в состоянии какого-то оцепенения — то ли о чем-то думал, то ли сидел просто так, ни о чем не думая. Его сознание вращалось вокруг какой-то зыбкой оси, и он все больше и больше удалялся от самого себя. Он думал сразу о многом, и мысли набегали одна на другую. Он думал: «Жизнь — это сон; сейчас все, что я вижу вокруг, существует, а потом перестает существовать, сейчас оно такое, а миг спустя — уже совсем другое. Ты ставишь глобальные вопросы и не находишь на них ответа. Боже милостивый, у меня голова идет кругом».

Он распахнул окно. Ворвавшийся в комнату воздух поначалу принес свежесть и прохладу, но потом в нем почувствовался запах гнили, смешанный с другими застоявшимися запахами. Прямо напротив окна возвышался цементный забор. Он огораживал территорию компаунда и сверху был утыкан битым стеклом для защиты от воров. Через окно в комнату лился солнечный свет, и его рассеянные лучи падали на взъерошенную постель.

Омово решил заняться работой. Это позволит ему сосредоточиться и поможет отвлечься. На сей раз он не пытался запечатлеть на холсте свои видения. Вместо этого он стал рисовать Лагос в час пик, в точности такой, каким ему не раз доводилось его видеть. Он работал долго, уверенно нанося линии на белый холст, бережно разглаживая его рукой, беседуя с любым появляющимся на холсте предметом, который отвечал его замыслу. Постепенно беззвучное бормотание прекратилось, губы больше не двигались, словно все, что он говорил, каким-то образом благодаря его безмолвной молитве передавалось пальцам.

Обычный лагосский полдень… Жара. Люди обливаются потом… Полицейские отчаянно машут руками. Кого-то штрафуют… Если идешь медленно, жара особенно нестерпима. Простой люд ускоряет шаг. А там вдали лагуна… жарко и… холодно…

Образы отчетливо оживали у него в памяти. Он видел машины различных марок, слышал в уличном гаме разноголосые гудки автомобилей, крики, проклятия, мелодичные речи, ощущал невероятное напряжение жаркого полдня и насмешливый прохладный ветерок, дующий с лагуны, и удушливый запах выхлопных газов. Он словно расшифровывал рисунок, начертанный на облаке, и ему казалось, что рисует вовсе не он, а кто-то другой.

Закончив работу, он взглянул на картину издали и остался доволен, потом почувствовал неудовлетворенность, а потом и вовсе равнодушие. Краски еще не высохли. В принципе, ему нравилось, что он изобразил на холсте, но существовало досадное расхождение между тем, что получилось на холсте, и тем, что он увидел на облаке. И все-таки картина удалась. Длинная изогнутая вереница машин разных марок, как бы подернутая дымкой. На переднем и заднем плане — пешеходы. Они тщательно прорисованы. У некоторых — тяжелая поклажа на голове. Еще дальше на заднем плане — зеленовато-голубая лагуна. Ее спокойное однообразие контрастно оттеняет всю тщету спешки и безумной, бессмысленной суеты. Омово долго смотрел на картину. Он раздумывал над ее названием и в конце концов решил, что никакого названия не требуется.

Потом его мысли устремились в иное русло и сосредоточились на событиях сегодняшнего дня. Тяжкое, безысходное чувство, овладевшее им, когда Кеме рассказывал об исчезнувшем трупе, стыд и печаль, которые он испытал, когда муж Ифейинвы оттолкнул его и изорвал его рисунки, — снова нахлынули на него. В сущности, все эти чувства и не покидали его, он лишь отодвинул их на время, и сейчас они вернулись к нему. Он достал блокнот и записал:

Он стал искать письмо от Окура, а найдя, заново перечитал стихотворение. Несколько дней назад, когда он прочитал стихотворение впервые, ему, помнится, в голову пришла некая мысль. Но какая? В который уж раз он вообразил стихотворение в зримых образах. Перед его мысленным взором возник мальчик, бредущий вдоль широкого пустынного берега; он что-то ищет и вдруг натыкается на какие-то загадочные письмена на песке, а потом устремляет взгляд к морю. Омово подумал: «Пытаться передать поэзию в зримых образах смехотворно и несправедливо. Да, — продолжил он про себя, — письмена на песке и путешествия — это лишь дороги через множество морей. Да, это так».

Он записал эти свои мысли в блокнот. Он был счастлив, теплый свет разливался у него в груди. Он отложил блокнот и посмотрел из окна на цементный забор и на полоску неба над ним. Он следил за плывущими по небу облаками, и ему казалось, что он отчетливо видит могучие фигуры толкающих друг друга двух племенных вождей в белых агбадах. У них были чрезмерно напудрены лица.

Под вечер к ним в дом явился родственник по материнской линии. Омово только что вернулся с прогулки и прилег отдохнуть, как вдруг из гостиной донеслись крики. Омово тотчас узнал возбужденный голос.

— Мы не желаем тебя видеть! Мы знать тебя не знаем! Мы хотим видеть Омово. Мы тебя не знаем. Вы, колдуны…

Омово вскочил с кровати и поспешил в гостиную, но застыл перед дверью, услышав театральный голос отца, звучавший отчетливо и громко, словно вколачивал в стол каждое свое слово. По ряду причин Омово решил, что ему не следует сейчас выходить.

— Кто вы такие, чтобы являться ко мне в дом и тревожить мою жену? Убирайтесь прочь, не то я позову полицию или велю своим ребятам отлупить вас. Убирайтесь! Убирайтесь вон! — кричал отец.

— Я хочу видеть Омово!

— Убирайся! Я не разрешаю тебе встречаться с Омово. Убирайся! Он мой сын. Что тебе здесь надо? Убирайся!

Тут подоспели соседские мужчины.

— Ога[16], что случилось?

В случае необходимости они всегда готовы прийти на помощь. К тому же их распаляло любопытство. Омово как наяву увидел местных сплетниц, подсматривающих, все замечающих, подталкивающих друг друга в бок, перешептывающихся. И множество глаз; глаз, жадно следящих за происходящим, а потом исчезающих. Он стоял у себя в комнате под дверью, прижав ухо к щелке между двумя створками. Все происходило как обычно, все повторялось.

— Ога, почему этот человек беспокоит твою жену? — снова заговорил один из соседей.

— Убирайся из моего дома, проходимец!

— Я пришел к своему племяннику. Я хочу видеть Омово! Я его дядя, брат его матери, — объяснял незваный гость.

Кое-кто из собравшихся принялся толкать его. Глаза у них были красны от воскресной пьянки, и у них явно чесались руки.

— Убирайся вон! Убирайся! Хозяин дома, он же отец Омово, говорит тебе, что не желает, чтобы ты виделся с его сыном, поэтому убирайся, пока мы не зажарили тебя живьем…

Возникла жаркая перебранка и между собравшимися соседями. Один кричал, что сегодня воскресенье и что лучше всего уладить дело полюбовно. Другой запальчиво ему возражал, но слов нельзя было разобрать — такой поднялся галдеж. Незваный гость вышел из гостиной и в нерешительности топтался на веранде, все еще пытаясь объяснить буйным подвыпившим жителям компаунда, кто он такой, а те от души наслаждались этим спектаклем. Отец Омово с картинным жестом, поспешно, однако не теряя достоинства, удалился в спальню, предоставив соседям довершить спектакль. Блэки все это время стояла у окна, наблюдая за происходящим из-за слегка раздвинутой шторы. На ней была юбка с выцветшим рисунком в виде рыбок и зеленая домашняя буба. Лицо ее было мрачным и суровым. Омово вышел из своей комнаты, быстро прошел через гостиную и поспешил на улицу, к своему говорливому родственнику.

— Вот он, мой племянник, с которым я пришел повидаться! Эта ведьма, которая погубила мою сестру, несет всякую чепуху, а этот никчемный человек велит мне убираться из его дома. У него хватает наглости называть это убогое жилище домом!

Омово топнул ногой и закричал:

— Ради бога, Маки, ведь ты оскорбляешь моего отца!

Наступило неловкое молчание. Родственник с осуждением взглянул на Омово и тяжелой походкой побрел из компаунда, споткнувшись об одну из множества выбоин в асфальте. Сборище любопытных сразу разбрелось. Спектакль окончился. Жители компаунда вернулись к своим обычным заботам. Туво отошел в сторонку, к стене, и без смущения сделал несколько коротких энергичных движений. Блэки по-прежнему выглядывала из-за шторы. Что-то заставило Туво оглянуться; его глаза встретились с глазами Блэки, и они чуть заметно улыбнулись друг другу.

Некоторое время Омово стоял, стараясь умерить свой гнев, а потом догнал дядю у ворот компаунда. Там Омово увидел еще пятерых родственников — двух женщин, с которыми он не встречался очень давно, и троих детей. В нарядной одежде все они чувствовали себя скованно. Дети и вовсе выглядели неприкаянными. На женщинах были яркие мятые юбки — видно, их только что вытащили из сундука. Омово приветствовал женщин и детей, как того требует обычай. Они ответили ему тем же. Омово хотелось поскорее отделаться от них. Они появлялись редко и всякий раз умудрялись досадить ему своими пустыми разговорами и жалким, вызывающим раздражение видом.

— Мы как раз возвращались из города. И когда проходили мимо, я сказал, что нужно обязательно зайти повидаться с тобой. И вот, нарвался на такой прием…

Омово промолчал. Сказать ему было нечего.

— Ты живешь в этом аду и никогда даже не придешь нас навестить. Мы зашли узнать, как ты поживаешь, и нарвались на такой прием… нарвались на такую вот…

— Ну, хватит, — вмешалась его жена. — Пора бы уже забыть об этом.

— Что забыть? Что он назвал меня вором?..

— Ну, ты сам слишком много говоришь. Приходишь и затеваешь скандал с его женой. Зачем?

— Послушай, Эстер, чего ты блеешь? Заткнись!

Мимо проехал автомобиль, оставив после себя клубы пыли и гари. Солнце висело все еще высоко в ужасающе безоблачном небе. Песок под ногами так накалился, что обжигал даже сквозь подошвы сандалий. В воздухе стояло марево. По лицам прохожих струился пот.

Жара действовала на Омово удручающе. Ему хотелось поскорее укрыться от нее в помещении. Он чертил пальцами что-то в воздухе и отмечал мысленно вещи, которые когда-нибудь нарисует; например, помойку. Помойка казалась желтой от поднимавшихся над ней густых испарений. Его по-прежнему завораживал каркас возводимого здания. Вспотевшее личико ребенка, беззаботно играющего в песке, вызвало у него умиление. Зрелище нескольких черных птиц, с громким щебетом проносящихся над самой головой, представлялось ему вторжением необычайного в повседневную обыденность. Он мысленно остановил полет птиц, и ему показалось, что он разглядел белые стволики черных перьев и даже лапки, аккуратно прижатые к темному трепещущему хвосту. Но, внезапно взглянув под ноги, он заметил маленькую темную кучку подозрительного вида, и ему стало противно.

— Ну, Омово, скажи, как же ты поживаешь?

— Хорошо. Мне удалось устроиться на работу в химической компании.

— Это хорошо. И сколько ты уже работаешь?

— С полгода уже.

— Вот это замечательно. Замечательно. А то твой папаша разорялся, что, несмотря на все то хорошее, что он для тебя сделал, ты — никудышный парень. Кричал, что устроил тебя на работу, кормит тебя, всячески похвалялся…

— Но…

Омово открыл было рот, но сразу же осекся. Он знал, что одним из способов самоутверждения для отца была похвальба. Омово понимал, что отец просто не может не похваляться, и не осуждал его за это. Уж кто-кто, а Омово знал, с каким трудом он нашел для себя работу и через какие унижения ему пришлось пройти во время собеседования. Он помнит, как управляющий отделом спросил его, готов ли он, если, конечно, будет принят на работу, в случае необходимости выполнять мелкие поручения сослуживцев, и как он, смущенный, долго думал, что ответить, и в конце концов сказал «да». Потом управляющий спросил, готов ли Омово проявлять доброжелательность по отношению к коллегам и клиентам, а также выполнять все приказания, и он, с трудом сдерживая отчаяние, снова ответил «да». Позже он понял, что скрывалось за этими вопросами, их подлинный отвратительный смысл: дополнительные, помимо служебных, обязанности, от которых его тошнит, мелкие дурацкие поручения, безропотное угодничество — против всего этого решительно восставала его душа. Омово улыбнулся про себя, вспомнив стихотворение Окура, оно помогло ему обрести твердую решимость. Он зашагал веселее. В это короткое мгновение, когда душа его встрепенулась от любви к жизни, ему показалось, что ответы на все вопросы содержатся в нем самом. Но короткое мгновение миновало, и покой, внутренний трепет, содержащиеся в нем самом ответы — все где-то внутри у него исчезло, и от всего этого осталась лишь вибрирующая пустота.

— Да, — громко сказал Омово, — отец сделал мне много доброго. Да. Это так.

Дядя ничего не ответил, а потом перевел разговор на другую тему:

— Почему ты никогда к нам не приходишь, а? Приходи хотя бы изредка. Мы же тебе родня. Мы родня тебе.

Омово спокойно ответил:

— Некогда. Жизнь трудная. Времени нет. Но при случае непременно зайду. Как детишки?

— Хорошо… А ты меняешься. Может быть, они плохо относятся к тебе?..

— Нет. Нет. Все в порядке. Абсолютно все. И если я меняюсь, то только потому, что расту, или по каким-то другим причинам.

— По другим причинам?

— Да, скрытым во мне самом.

— Ты, я вижу, добрый христианин.

— Нет, дядя, нет. Я что-то другое, а что — и сам не знаю.

— Ты уверен, что у тебя все в порядке? Зачем ты обрил голову? У тебя правда все в порядке? Я волнуюсь из-за твоей бритой головы.

Омово улыбнулся.

— Дядя Маки, ну просто взял и обрился. Ничего плохого не случилось, просто взял и обрился. Парикмахер оказался никудышный. А что, я тебе с бритой головой не нравлюсь?

— Нет. Ты выглядишь худым, старше своих лет и усталым. Если бы твоя мать увидела тебя таким, она выплакала бы все глаза. Ей пришлось так много страдать из-за всех вас. Она хотела, чтобы всем вам жилось хорошо. Если бы она все это увидела…

— Дядя, ну пожалуйста…

— Если б она увидела, она бы…

— Я прошу тебя!!

Они долго шли молча.

— А братья тебе пишут?

Занавес, на фоне которого происходили сменявшие один другого кошмары, опустился перед мысленным взором Омово. Замелькали тени, и все заслонил густой мрак.

— Нет.

— Ну и жизнь! Бедный ты парень. Твоя мать умерла, братья уехали и не подают вестей, отцу на тебя наплевать; ты совсем один в этом доме. Послушай, может, тебе пожить у меня, вместо того чтобы мучиться здесь?

— Я не мучаюсь. Я предпочитаю жить здесь. Спасибо, дядя. Спасибо за предложение. Ты добрый.

Дядя Маки по-прежнему не унимался:

— Твоя мать была хорошая женщина. Бедняжка захворала, а потом вдруг взяла да умерла. Сгорела в одночасье… А ее муженек поспешил снова жениться. Вот он каким оказался, а! Бедный мальчик…

Он разглагольствовал с таким видом, словно хотел, чтобы воздух, прохожие, песчаная дорога — все стали свидетелями его горя и христианского сострадания. Омово не выдержал и воскликнул:

— Дядя, ну пожалуйста. Ты причиняешь мне боль.

— Я понимаю тебя. Я понимаю. Бедный мальчик. Так Умэ и Окур ничего не пишут, да? Богу одному ведомо, где они сейчас. В Америке, в Англии, в Гане? Чем они там занимаются? Мучаются где-то на чужбине… А может, их даже и в живых теперь нет, да простит меня Бог…

— Дядя, ну пожалуйста…

— Бедняжка… бедняжка… я тебя понимаю…

Они дошли вместе до висячего деревянного моста. Один из малышей побежал по мосту вприпрыжку и вдруг шлепнулся в воду. Мать вытащила его, стала вытирать, а тем временем двое других тянули ее за подол и требовали апельсины, которые она перед этим купила.

У моста дядя Маки остановился.

— Мы собирались навестить еще одного нашего родственника. Не стоит провожать нас дальше. Если у тебя возникнут какие-нибудь трудности, приходи ко мне, ладно? И будь осторожен, смотри, какую тебе дают еду в этом доме. Ну, пока. — Он резко повернулся и пошел по шаткому мосту. Женщины тоже попрощались с Омово и последовали за Маки. Омово провожал их взглядом и испытывал при этом только одно — невероятное облегчение. Он знал, что следующая встреча с родственниками состоится очень и очень не скоро.

Он медленно побрел домой. Взглянув вверх, он с удивлением обнаружил, что сияющее солнце уже исчезло с небосклона. Интересно, может быть, яркий солнечный свет и горячее марево были порождением его фантазии? Но если он мог выдумать это, разве не могли они с Кеме выдумать и… Нет! И опять он задавался вопросом: где кончается сон и где начинается явь, что было на самом деле и чего не было? На землю спускалась ночь. Он все еще не мог справиться с удивлением. Неужели он так долго был поглощен своими мыслями, что не заметил, как пролетело время. Небо покрылось тусклыми темно-синими пятнами с серыми прожилками и с расплывчатой сердцевиной, похожей на кусок расплавленной меди. На небесах словно исподволь разыгрывалось некое космическое действо. Игра красок, великолепие форм и оттенков клочковатых, пушистых облаков привели его в восторг, который невозможно выразить словами. Он подумал: «Наступит день, когда я сумею воспроизвести эту красоту на холсте или хотя бы создать ее слабое подобие. Боже милостивый, моя душа трепещет, как перышко».

Теперь на небе отчетливо проступили звезды, похожие на чьи-то глаза, с озорством поглядывающие на землю сквозь покров медленно сгущающейся тьмы. И он снова подумал: «Я должен взглянуть на себя со стороны. Я замкнулся в себе. Я должен сначала познать самого себя, а потом уже глядеть в лицо ужасам нашего мира. О, как я замкнут в себе!»

Лишенная смысла картина неба каким-то непостижимым образом подняла ему настроение, на душе стало ясно и легко. И он снова подумал: «Небо само по себе ни о чем не говорит. Смысл заключен во мне самом — точно так же, как и множество других смыслов».

Из глубокой задумчивости его вывел внезапный толчок — какая-то девица с силой отпихнула его, и он едва удержался на ногах. Оказалось, он чуть было не налетел на нее в потемках.

— Смотри, куда идешь, тоже мне, созерцатель звезд! — воскликнула в сердцах девица и покрутила указательным пальцем у виска.

Омово улыбнулся. Он подумал, что слишком часто вляпывается туда, куда не следует, словно сама земля подставляет ему ловушки из нечистот. Такова реальность. Улыбка исчезла с его лица, оно сделалось грустным. Он напряженно всматривался в дорогу, чтобы вовремя заметить подозрительные кучки темного цвета, которые, казалось, так и норовили попасть ему под ноги.

Шагая сквозь знакомый шум и гомон Алабы, Омово почувствовал, как далек он от всего этого. Огни, шум, люди вокруг. Но он оставался глух ко всему этому. Он знал, что всю ночь, даже во сне, его будут преследовать и терзать воспоминания, которые он старался гнать от себя. Глупый дядюшка Маки своим простодушным сочувствием разрушил плотину в душе Омово.

Он ускорил шаг. Песок под ногами остыл. То и дело налетали порывы холодного ветра, приносившие с собой затхлый запах. «Завтра понедельник, — подумал он. — Надо пораньше лечь спать».

Когда он пришел домой, отец зашипел на него:

— До чего же безмозглых, непутевых детей послал мне Бог!

Омово шмыгнул в свою комнату. Но и там не мог успокоиться. День прошел впустую. За целый день он не сделал ничего, что позволило бы завтра назвать сегодняшний день мечтой о счастье. Вдруг его осенило. Он ощутил себя счастливым и отнюдь не бездарным. Он взял альбом для эскизов, три карандаша, фломастер, резинку и снова вышел на улицу. Вслед ему неслось шипение отца:

— Что, опять отправился рисовать чужую жену?

Стоя на веранде, он разглядывал женщин, сидевших поодаль и не спускавших с него глаз. Вокруг с веселым криком и смехом бегали ребятишки. Один мальчуган вдруг заплакал, и Омово подозвал его к себе:

— Ну, кто тебя обидел?

— Они не принимают меня в игру, говорят, я слишком маленький.

Омово погладил мальчугана по волосам, набитым песком, и сказал:

— Хочешь, я тебя нарисую?

Мальчуган кивнул. На заплаканном лице мелькнула улыбка, и Омово опять почему-то вспомнил двух хрупких пташек, летавших над рекой. Он вырвал из альбома лист и сложил его в несколько раз — получились маленькие прямоугольнички. Он объяснил мальчугану, как тот должен сидеть, и стал рисовать. Он работал старательно, без спешки; его острый взгляд порхал с простодушного и в то же время не по-детски мудрого лица мальчугана на бумагу, где он уверенно наносил штрихи. Сначала он никак не мог схватить выражение лица мальчугана, но потом ему это удалось, и дальше все пошло как по маслу. Он настолько увлекся работой, что не замечал ничего вокруг и только потом смутно почувствовал присутствие весело щебетавших ребятишек. Он сделал четыре наброска, изобразив мальчугана в разных ракурсах. Рисунки получились отменные, ясные и выразительные. Он изобразил глаза мальчугана затуманенными от слез, и оттого они приобрели необычайную, трогательную глубину. Мальчуган схватил рисунки и помчался показывать их матери, которая не замедлила явиться, чтобы от души поблагодарить Омово:

— До чего же хорошо он у вас получился. Не сравнить с фотографией. Вот уж спасибо так спасибо. Я обязательно вставлю их в рамочку.

Омово был доволен. Он сделал доброе дело, порадовал женщину, да и вообще, не так уж он и замкнут в себе. Другим мальчишкам стало завидно, и теперь они приставали к Омово, чтобы он нарисовал их тоже. Некоторые из них ревели, катались по земле и со слезами взывали к матерям. Омово нарисовал еще двоих своих любимцев. Рисунки получились не столь удачными, как первые, но зато утешили еще двоих мальчуганов. Остальным он пообещал, что нарисует их как-нибудь в другой раз.

Время шло. Радостное настроение развеялось. Жизнь снова стала будничной. Ощущение подъема прошло. Он вернулся в свою комнату, попробовал читать «Интерпретаторов», но в конце концов его сморила дремота. Однако сонное забытье наступило не сразу. Еще долго он ощущал присутствие темноты и неведомых доселе чувств, обволакивающих его сознание; на мгновение он погрузился в свои мысли. Но потом его пронзил какой-то резкий звук, как будто душа с усилием вернулась в его тело. После этого он провалился в пустоту, которая не была пустотой.

Я видел ее. Она стояла вдали, глядя на меня своими печальными глазами. И нарочито весело улыбалась. Я так хорошо знаю эту ее улыбку. Вот так она всегда улыбалась, вдоволь наплакавшись или терзаясь какими-нибудь тайными муками. Окур рассказывал, что такая же улыбка была у нее, когда она умирала.

Почему она улыбается мне? Я вижу, по щекам у нее катятся слезы, словно серебряные росинки, сбегающие по засохшему коричневому листу.

Мамочка, почему ты отправилась так далеко-далеко, даже не сказав мне куда? Ты не сказала, как добраться до тебя. Не надо стоять так, не надо так улыбаться, приди и согрей меня на своей груди, погладь мне голову, как ты это делала, когда я был маленьким.

Ты нужна мне, мама, ведь я совсем одинок. Как мне избавиться от кошмаров, терзающих мою душу, преследующих меня во сне?

Но ты молчишь.

Улыбка медленно сходит с ее лица, оно погружается в тень. Сейчас она кажется выше ростом, чем была при жизни. Морщинки на лице разгладились. Ее бездонные глаза печальны, они подобны маленьким озерцам; в струящейся поверхности их хрустальных вод угадывается страдание, но я читаю в их глубине еще и любовь, ту самую любовь, что согревала меня в младенчестве, и позже, при расставании, когда меня отправляли в интернат.

Кажется, что она стоит на облаке, потому что ног ее не видно; как бы мне хотелось взглянуть на ее ноги, неужели и теперь на них как на небрежно отпечатанной карте сохранились шрамы и синяки — ужасные свидетельства побоев отца и ожогов, — когда-то он толкнул ее на котел с кипящим маслом.

Почему отец обращался с ней так жестоко?

Я был слишком мал, чтобы понять это; так мал, что порой и сам становился причиной отцовских нападок на нее.

Она манила меня издалека, что-то говорила, но я не мог разобрать слов. Я хотел подойти к ней, но чем ближе подходил, тем дальше она оказывалась от меня. Она была ужасно печальной. Я так и не смог ее догнать. Теперь она уже не манила меня. Вокруг нее возникло голубое свечение. На меня снизошли безмятежность и любовь. И сознание защищенности.

Потом она опять улыбнулась, и эта ее улыбка становилась все более лучезарной в своей запредельной красоте. Потом лицо раскололось на части и кануло в пустоту.

Такой темной ночи мне никогда не доводилось видеть. В этой тьме таилось что-то гнетущее и жестокое. Тьма была густая и вязкая, без единого проблеска света. Мое сознание жаждало знакомых красок, и ярких пейзажей, и рисунков на стене. Моя душа жаждала воспоминаний и образов. Однако ночь была столь непроглядна, что я окончательно сбился с толку и ничего не воспринимал.

Разочарованный и расстроенный, я чувствовал, однако, как душа погружается в какие-то глубины, мысли путаются и утрачивают стройность, а сознание наполняют тени, похожие на мрачных обитателей первобытных пещер. Я снова оказался в мягких объятиях сна. Мне хотелось окунуться в воспоминания и видения той жизни, что таилась где-то в глубинах моего «я».