Мирон видит свое отражение в зеркале: красное, воспаленное лицо и бегающий тоскливый взгляд.

Вот опять телефонный звонок. Ну, конечно, это босс. Мирон медлит, но телефон продолжает надрываться.

- Ты опять что-то напорол? - слышит он голос Генриха Карловича, когда все-таки снимает трубку.

"Кругом осведомители, - морщится Мирон, - кто-то уже успел стукнуть".

- Неужели Зяму убили? - продолжает Шиманко. - Это ужас какой-то. Ты принял меры?

- Принял, принял, - раздраженно говорит Мирон. - Я не позволю ему уйти.

- Сколько я уже слышал обещаний, Мирон, - со злостью говорит Шиманко. - Пора разгонять вашу лавочку. Терпение мое лопнуло.

Генрих Карлович отключается, а Мирон так и сидит с трубкой в руке. Потом взгляд его медленно переползает на скрючившегося в кресле Костика. Это существо - целиком в его власти. Он может сделать с ним все, что захочет. И тогда он встает и говорит замеревшему от неизвестности помощнику:

- Запри дверь... И приласкай меня. Я очень устал.

На него объявлена охота. Он понимает это, но понимает также и то, что его сразу не убьют, а значит... Мотя после расправы над Зямой чувствует себя в каком-то особом, приподнятом настроении.

Давненько уже никто не вторгался в его владения с оружием, но, как говорится, кто с мечом...

Мотю можно было называть как угодно: женственным, ветреным, неверным, а также шлюхой, пидором, "петухом". Ему было на это наплевать. В глубине души он знал себе цену, знал, что холоден и расчетлив, что, в сущности, очень одинок.

Из всех тех, с кем он познакомился в последнее время, ему больше всех понравился этот Федор, может быть, потому он так легко и согласился помочь ему. Мотя был неплохим психологом. И провести его было весьма трудно. Он даже позвонил Петру Петровичу Збарскому, которого знал достаточно поверхностно, и в разговоре слегка обмолвился о его будущем зяте, похвалил его. Но старый коллекционер воспринял слова Моти как-то уж очень неадекватно, похоже, его больше беспокоила приемная дочь.

Но Мотю женщины не волновали. Он полагал, что лучшая женщина из всех, кого он в жизни встречал, это он сам.

Шклявый и не думал никуда прятаться после всего случившегося. После того как его ребята увезли убитого Зяму, Мотя спокойно отправился на вернисаж знакомого художника на Крымский вал, а потом, после небольшого фуршета, прямо домой.

Отпустив машину, Мотя вошел в подъезд, и тут же на него навалились трое. Он сразу решил не сопротивляться, покорно дал скрутить себя. Его вывели на улицу, а у подъезда уже стоял джип, непременный атрибут всяких силовых акций.

- Не держите меня так крепко, - с усмешкой сказал Мотя. - Я не собираюсь убегать или сопротивляться.

Отпустив Костика после несколько лихорадочной, но приятной для него любовной сцены. Мирон расслабленно сидел в кресле, продолжая пить коньяк и включив какую-то станцию, передававшую только музыку.

Крутили старую запись "Энигмы", от которой Мирон буквально балдел, когда двое из тех, кого он послал отлавливать Мотю, молча вошли в кабинет хозяина, подталкивая в спину виновника сегодняшних переживаний Мирона.

Шклявый был в том же кашемировом пальто и шляпе, в каких он появился среди гаражей.

- Какая встреча! - воскликнул Мирон под сладкие вздохи "Энигмы". Теперь мне будет с кем допить коньяк.

Он кивнул охранникам, чтобы они вышли, и указал Моте рукой на противоположное кресло.

Тот сел, аккуратно сняв шляпу, и по прокуренному кабинету распространился запах пряных итальянских духов.

- Все-таки ты - прелесть, Мотя, - откровенно любуясь им, сказал Мирон Львович. - Какая выдержка! Спокойствие! Никуда не бежал, не прятался... Понял, что я соскучился по тебе и сгораю от желания увидеть.

- Зачем мне прятаться, Мирон? - не без удивления спросил Мотя. - Я не совершил ничего противозаконного. Я не творю зла, не возмущаю спокойствия. Я подчиняюсь заведенному порядку, а не нарушаю его. В городе воров так принято. Но я презираю бестолковую моду шпаны. Я действую элегантно, с фантазией. В моих поступках нет ничего особенного.

- Что ты имеешь в виду, когда говоришь о моде шпаны? - нахмурился Мирон.

- Да ты же все понимаешь, Мирон! - развеселился Мотя. - Шпана лезет в чужие уделы, топчется калошами по бесценным коврам, размахивает колющими и стреляющими предметами. Шпана считает, что раз у нее пушка в руках, а в кармане сумма в баксах, то за ней и сила. Какое заблуждение!

- Хватит болтать, - резко прервал его Витебский. - Твои люди убили Павлычко, ты обманул меня. Ты работаешь на нашего врага. И ты спокоен? Ты уверен, что останешься в живых?

- Господи, Мирон. Я ни в чем никогда не уверен. И ни на кого я не работаю. Я работаю за... Ясно? За...

- И тебя не волнуют корпоративные интересы?

- Прости, но я не состою ни в какой корпорации. Я сам по себе. Мотя неспешно встал, достал из бара еще одну рюмку и налил коньяка себе и Мирону.

От такой наглости Витебский немного опешил, но коньяк выпил и уставился на Мотю взглядом, не предвещающим ничего хорошего. А Мотя смаковал бесценный напиток, точно экзотическая птица: брал в клюв по капле и слушал, как они перекатываются у него в горле всполохами возбуждающего огня.

Наступила тишина. Только приемник овевал их звуками сладкоголосого Стинга.

- Какую дрянь ты слушаешь, Мирон, - поежился Мотя. - Когда я узнал тебя, ты обещал так много... С твоей мужественной жестокостью, скрывающей желание нежности, ты мог бы наслаждаться жизнью. А тут - Шиманко, провинциальные страсти... Боже мой, что делает жадность к богатству с человеком, который не умеет самостоятельно мыслить!

Мирон не выдержал этого утонченного издевательства, а независимый вид Моти просто взбесил его. Кто у кого находится в руках, в конце-то концов? Да он раздавит Шклявого, как муравья, как поганого помоечного червяка.

- Встань! - заорал Мирон. Лицо его побелело. Он должен был освободиться от этого наваждения, воняющего тысячедолларовыми духами, от этой кучки дерьма, прикрытой парижскими туалетами. - Встань, - повторил он уже тише, но с еще большей угрозой.

Мотя пожал плечами и поднялся.

- Отойди и встань лицом к стенке, - скомандовал Мирон.

Мотя и теперь повиновался. Не говоря ни слова, он подошел к забранной деревянными резными шкафами стене и повернулся спиной к Мирону. Прошло, наверное, несколько минут. Он слышал за спиной какое-то сопение и возню, но не делал ни единого движения.

- А теперь, милейший, - раздался сзади голос Витебского, - спусти брюки, сначала ты удовлетворишь меня своей задницей, а потом я заклею тебе ротик и пошурую в твоей дыре кое-чем другим.

Он захохотал каким-то диким смехом, в котором звучало злобное торжество.

Мотя невольно слегка повернул голову. Он увидел торчащий в возбуждении огромный фиолетовый член Мирона, а в руках тот держал что-то длинное, не то на веревке, не то на шнуре, и конец этой длинной штуки в полумраке слабо светился алым. Даже на расстоянии чувствовался этот жар.

"Паяльник", - догадался Мотя. Он тихо ахнул или застонал. Мирон не понял, и бесшумно свалился прямо ему под ноги.

- Дерьмо, - прорычал Витебский и пнул его носком блестящего ботинка. Он дернул за шнур, выключая паяльник, отбросил его прямо на стол зашипел лак полировки. А сам потянулся за бутылкой с минералкой, чтобы плеснуть на голову упавшего в обморок Шклявого.

И вдруг его сразило ощущение, что происходит все совсем не так, как ему показалось или подумалось. Он вскинул голову и посмотрел в сторону лежавшего Моти, но того на полу не было.

Напружинившись, как пантера перед смертельным прыжком, Мотя уже стоял в нескольких шагах от него, держа в руке револьвер, направленный прямо на Мирона.

Витебский инстинктивно подтянул брюки и увидел свое отражение в зеркале: один лишь блеск безумных глаз.

- Пожалуй, в нашем романе пора поставить точку, - улыбнулся Мотя. - Ты был прекрасен, Мирон. Мне жаль...

Витебский не услышал выстрела. С пробитой головой он упал на стол, зацепив недопитую бутылку коньяка, а потом сполз на пол. Кровь смешалась со стекающей темной жидкостью.

- Очень жаль, - повторил Мотя, вздохнув, и оглядел себя: не забрызгался ли он. В сторону Мирона он не смотрел. Потом взял шляпу и тихо вышел, прикрыв за собой дверь.

В "Золотом руне" было время вечернего гуляния. Мотя стремительно поднялся на второй этаж, прошел анфиладой комнат мимо бильярдного зала, мимо помещения, где играли в рулетку, мимо кабинетов ресторана, на ходу поздоровался кое с кем. Потом спустился к центральному входу, миновал двух величественных швейцаров, которым сунул на чай, а они предупредительно раскрыли перед ним дверь на улицу. Он вышел на площадку перед входом и направился к главным воротам, откуда обычно выезжали автомобили. Ворота медленно, с лязгом раздвинулись перед ним.

Свернув в противоположную сторону от того крыла, где находилась охрана, Мотя быстро вышел на оживленную улицу и через несколько минут поймал автомобиль.

В Москве становилось неуютно. Надо было срочно подумать об отдыхе. Мотя ехал на одну из своих квартир, о существовании которой знало считанное число особо доверенных людей, и прикидывал в уме, что возьмет с собой в предстоящий вояж.

Когда Елена очнулась и приоткрыла глаза, она увидела, что находится в незнакомой светлой комнате с высоким потолком. Она никак не могла сообразить, что с ней произошло и почему она здесь, на этой железной кровати с грубым постельным бельем. Но сама по себе комната ей даже понравилась, в ней было много воздуха и тишины.

А потом она увидела мужа. Артур Нерсесович сидел в кресле рядом с крохотным журнальным столиком, на котором в беспорядке лежали какие-то свертки. И на нем был странный зеленоватый халат. Елена сначала даже не узнала его: лицо, темное и горестное, обрюзгло, как от глубокой усталости.

- Ты проснулась, радость моя, - проговорил он, - наконец-то! Когда ты спишь, ты еще прекраснее.

Елена машинально поправила волосы и удивилась бледности и прозрачности собственной руки. С ней что-то случилось, но что? Как ни пыталась, она не могла ничего вспомнить, но напряжение вспоминания неожиданно отозвалось тянущей ломотой в висках.

- Я упала? Что со мной? - жалобно спросила она. - Почему-то болит и кружится голова.

- Это пройдет, моя радость, - так же размеренно сказал он, ну словно учил ее языку. Так говорят на пластинках, помогающих обучиться иностранному языку.

- Ты не хочешь сказать мне, что произошло, - пробормотала она. Ты заставляешь меня делать усилие, чтобы вспомнить...

А он молчал, забыв о своих терзаниях в эти дни, и радовался наступившему часу счастья: она очнулась, выкидыша не случилось, а ведь этого больше всего боялись доктора.

- Да не надо ничего вспоминать. Ты действительно упала, упала в обморок. Перемена давления, небольшой сосудистый криз. Все, Елена, все остальное нормально.

Она как будто не смела еще о чем-то спросить его, глаза ее заметались, но он потянулся к ней и ласково погладил проступающий под одеялом живот. Тогда она вздохнула и улыбнулась. И тут же вспомнила все: свою одинокую прогулку по городу, свой страх в телефоне-автомате, его голос, их встречу на Патриарших прудах, разговор... То есть она бы не смогла сейчас пересказать содержание этого разговора, но прощальный его смысл вновь наполнял все ее существо нестерпимой мукой.

Елене стало жутко, ей показалось, что она вновь теряет сознание, она побелела, а Артур Нерсесович мгновенно подскочил к ее кровати.

- Елена, - умоляюще сказал он, - ты нужна мне, понимаешь? Не думай о плохом...

Муж смотрел на нее властными, налитыми кровью глазами, которые в одно и то же время грозили, вожделели, молили...

Она молча поднесла его руку к своему лицу, прижалась щекой. Сердце ее разрывалось.

- Я - преступная жена, - заговорила она, как в бреду. - Жена, которая дошла до последнего предела. Я желала тебе смерти. Господи, так не может больше продолжаться... Сжалься надо мной...

Он издал какой-то звук, похожий на стон, лоб его, прижатый к ее телу, горел будто огнем. И Елена расслышала слова:

- Я не могу отпустить тебя, не могу... Позволь мне надеяться, что ты хоть чуть-чуть полюбишь меня... Когда-нибудь...

- Сжалься, - сквозь подступившие слезы сказала она, - я не в состоянии заставить себя любить. Этого не может никто. Но ты не чужой мне, нет. Только не требуй многого, прошу...

- Хорошо. - Артур Нерсесович выпрямился, провел ладонями по лицу, по волосам. - Я буду терпелив и неназойлив, Елена. Я не стану препятствовать тебе ни в чем. Только сохрани мне ребенка. Сохрани себя...

Грудь ее тяжело вздымалась, глаза закрылись. Никаких мыслей не было. В голове стояла душная непроглядная тьма.

- Армен... - прошептала она, - ты убил его?

Ответом ей была тишина. Женщина посмотрела туда, где несколько минут назад в кресле сидел ее муж. Оно пустовало.

На журнальном столике виднелась какая-то истрепанная, затертая книга, раскрытая на середине. Видно, Артур Нерсесович читал ее, пока она спала.

Елена приподнялась на локте и потянулась за ней. Ей бросился в глаза заплывший фиолетовый штампик больницы, а на открытой странице отчеркнутые кем-то слова: "Страсть не считается с правилами игры. Она-то уж во всяком случае свободна от нерешительности и самолюбия; от благородства, нервов, предрассудков, ханжества, приличий; от лицемерия и мудрствований, от страха за свой карман и за положение в мире здешнем и загробном. Недаром старинные художники изображали ее в виде стрелы или ветра! Не будь она такой же бурной и молниеносной, Земля давно бы уже носилась в пространстве опустевшая - свободная для сдачи внаем..."

Что думал, читая эти слова, ее муж? И что вообще он думает об их жизни вдвоем все эти последние годы, когда они совсем перестали разговаривать, а только делали деньги и развлекались?

Елена внезапно впервые осознала то, что не знает собственного мужа, как и он - не знает ее. Они жили, как чужие. За несколько месяцев близости с Ефремом она говорила с ним больше, чем за пятнадцать лет брака. И раскрылась душой... А иначе - так и сошла бы в могилу в молчании... Главное же - она испытала, что такое "любить".

- Ничто не повторится... - тихо проговорила она. - Я обречена...

Елене хочется спрятаться от этого видения, но оно настигает ее вновь и вновь. Вот и сейчас она опять закрывает глаза и видение возвращается к ней: большая гостиная в их доме, муж сидит в окружении компании гостей, и она входит. Взгляд неподвижен, на лице заледенела улыбка. Голосов не слышно, как и выстрела из пистолета, который она держит в руке. Пуля вонзается ему в сердце прямо посреди заполненной людьми комнаты. .

То, что Мирон Львович убит, охрана обнаружила далеко за полночь, когда большинство завсегдатаев "Золотого руна" уже разъехались. Охранникам показалось, что как-то слишком надолго уединился хозяин с этим Шклявым. Сначала в кабинет позвонили по телефону, а потом вломились впятером и обнаружили уже похолодевший труп, плавающий в луже крови и пролитого коньяка.

Шклявый, конечно, улизнул, и не составило большого труда догадаться, как именно он это сделал.

Позвонили Костику домой и на дачу, но тот, видно, после пережитых потрясений залег в нору. Родственники не знали, где он. У самого Мирона Львовича никого близких не было. Он жил один.

"Золотое руно" в одночасье лишилось своей верхушки. Оставался Генрих Карлович Шиманко, но для охраны это была недосягаемая величина. Никто даже его прямых телефонов не знал.

А ночь медленно катилась к рассвету. "Быки" Витебского и двое охранников со входа сидели в тесной служебной комнатке на первом этаже, пили, матюкались и никак не могли решить, что же им делать.

- Я вот как думаю, братва, - неожиданно встрял до сих пор молчавший один из новеньких, Колян. - Увозить надо жмурика отсюда. Пока темно, увозить. Оставите где-то в тихом местечке. Обслуга подвалит - не скроешь. Разговоры пойдут. Только еще ментов здесь не хватало. Босс вряд ли обрадуется. А так - замочили в городе - и все дела.

Охранники Витебского переглянулись: похоже, их смутно посещали подобные же мысли, только Колян выразил их со всей определенностью.

- Да ведь нехорошо как-то, - неуверенно начал самый старший, хозяин все же...

- Тогда домой везите или на дачу... - опять сказал Колян. - Здесь оставлять никак нельзя. Прикроют лавочку, всех нас затаскают...

Сошлись на том, что отвезут Мирона Львовича прямо к дому и там оставят. С милицией дела иметь никто не хотел.

Коляну и Сашке, сидевшим на входе, поручено было дозваниваться до Костика и дочиста убрать кабинет. Остальные пятеро, мрачные и злые, аккуратно завернув тело Мирона Львовича в большую клеенку, не включая света во дворе, погрузили его в джип и уехали.

- Жаль, хороший ковер был, - сказал Сашка, осматривая поле предстоящей уборки, - придется на куски резать...

- Федору бы рассказать обо всем, - усмехнулся Колян, - что-то давно он не объявлялся.

- Я только что узнал о Мироне, - сказал Костик, запинаясь. - Мне рассказали, что это случилось вечером... К нему привезли Шклявого... Он сам хотел разобраться... Остался с ним наедине... И вот...

Шиманко слушал молча, без всяких эмоций.

- Я знал, чувствовал - что-нибудь в этом роде должно случиться! Он был очень странным, Мирон, он не ценил предупреждений. А я ведь сказал ему, что Мотя непростой человек... Не какой-то там уголовник... Его и Зяма предупреждал. Он никого не слушал...

Из всего этого бреда Генрих Карлович вынес лишь одно рациональное зерно: Мирона убили, а все остальное - смесь страха, вины и безнадежности. Тупик. Команда "Золотого руна", с которой он начинал дело, роковым образом уничтожена. А Мирон ведь был в ней главным действующим лицом.

Шиманко не надо было даже расспрашивать, как все случилось. Глупость поведения его бывшего помощника являлась настолько же очевидной, насколько и мотивы, приведшие Мирона к подобному концу.

Любовь, ревность, желание мести, муки уязвленного самолюбия - все эти жалкие переживания биомассы, именуемой человеками, никогда не помогали, а только вредили делу. И поэтому Генрих Карлович спросил лишь о самом главном, что на данный момент беспокоило его:

- Где он?

- Кто? - не понял Костик. - Шклявый?

- Да нет, - терпеливо сказал Генрих Карлович. - Мирон...

Костик помедлил, а потом начал говорить еще неувереннее и растеряннее, чем прежде:

- Не знаю, правильно ли здесь поступили... Как-то уж слишком... Меня дома не было... Сами решили...

- Ну! - грубо поторопил его Шиманко.

- Отвезли к дому... Оставили во дворе... - произнес он почти шепотом.

Шиманко молчал, а Костик не знал, чем объяснить его молчание, терялся в догадках, мысли его путались.

- Наверное, правильно решили... - наконец несколько смущенно сказал Шиманко. - Вокруг "Руна" лишнего шума не надо бы. Ты поддержи людей пока, они должны знать, что Шклявого мы не упустили... А Мирона похороним по высшему разряду.

Чувствовалось, что на том конце Костик вздохнул с облегчением.

- На днях заеду, - закончил разговор Шиманко. - Пусть никто не думает, что дом без хозяина остался. Я еще наведу порядок. А пока командуй ты.

...Как бегун на длинной дистанции собирает перед последним рывком все силы, так и Федор мобилизовался накануне задуманной им операции. Кажется, он уже продумал все до мелочей, но мысли его возвращались и возвращались к предстоящей акции. И отделаться от назойливого кружения в голове разнообразных деталей и подробностей того, что должно было произойти, он никак не мог.

Даже сейчас, сидя с Семеном в "Утесе" за бокалом хорошего вина, он представлял, как войдет, что скажет... И понимал: от него может потребоваться как раз спонтанность действий, быстрая реакция, а не те нудные мизансцены, сродни театральным, которые он с маниакальным упорством выстраивал в своем мозгу.

Он только что рассказал Семену историю гибели Павлычко и Витебского, которую выложил ему Колян. С ним они несколько часов назад повидались накоротке в метро "Арбатская".

- Вот так Мотя! - хмыкал Звонарь. - Я давно подозревал, что он имеет поддержку в конторе. На них и пашет в основном... Уж больно независимый. Ни разу не сидел. Да такому в зоне - хана. Значит, застрелил, говоришь? Мирона этого?..

- Там еще паяльник валялся на столе, - усмехнулся Федор. - Видно, хотел прижать его Витебский.

- Но, скажи, нервы какие? - продолжал удивляться Семен. - Убил и ушел, как ни в чем не бывало. А ведь посмотришь: баба бабой!

- Внешность обманчива... - вздохнул Федор и потянулся за сигаретами. У него-то нервы явно пошаливали.

Семен как будто бы понял его состояние и осторожно принялся убеждать товарища, что лезть ему на рожон нет никакой необходимости.

- Что тебе это "Руно"? - спрашивал он. - Пусть небо коптят. Им все равно уже не подняться. Теперь Купец может из подполья вылезать, с ним связь наладишь, а тут риск все же...

Но Федор знал, что ни к какому Купцу дорожки ему уже нет.

Что-то новое узнал и почувствовал он за эти немногие месяцы. И это новое вошло в него и не даст скатиться опять до заурядного блатного.

- Нет, - сказал Федор. - Я уже пойду до конца. Жаль, Мирона убрали. Он ведь так любил костры... Когда машина Крота горела, глаз не сводил... Вот Костик остался еще... Тоже фрукт...

- Да ты террорист прям... - неодобрительно покачал головой Семен. - Неужели, блин, квалификацию сменишь?

- Что, я детский садик или роддом захватывать собираюсь? обиделся Федор. - Ты мне мозги не засерай чепухой. У меня своя путь-дорожка... Сначала женюсь, а там посмотрим.

- Свадьба-то не отменяется? - засмеялся Звонарь.

- Точно в срок, - жестко сказал Федор, вставая. - Мне пора, давай игрушки, которые Мишка передал. Он тут меня два дня инструктировал...

Семен вздохнул и поставил перед Федором маленький пакетик с ручками. На боках пакетика красовалась полуобнаженная красотка.

"Ну и сколько их там погибнет? - думал Федор, продолжая мысленно спор с Семеном и правя свои "Жигули" в сторону дома на Смоленской. - Днем ресторанной обслуги нету. Ну, влипнет кто-то из охраны. Так ведь тот же змеюшник... А если посчитать по сравнению с тем, сколько концы отдает по воле правительств или в катастрофах на транспорте... Нет, это слишком смешно, этим меня не собьешь..."

Он вспомнил статейку о тех, кто кончает самоубийством в этом огромном городе, об отчаявшихся, обнищавших, заброшенных, съедаемых тоской и одиночеством.

Нет, Москва, как жирная тифозная вошь, выживет, даже если вся остальная Россия подохнет. Сотни тысяч беженцев, чеченская война, голодовки для сытно отрыгивающей Москвы это всего лишь поднадоевшие телесюжеты; щелчок и все забыто, как будто и нет этого ничего, и внимание толстомясой физиономии переключено на привычные телесериалы.

Федор сам не догадывался, как ненавидит этот город. Он бы взорвал его, с его казино и борделями, банками и бутиками, с нахрапом его "шерстяных" и покорностью быдла.

"Я - вор в городе воров, значит, я не делаю ничего особенного", подумал он, и ему стало даже скучно.

Дома на автоответчике ему пробормотала какие-то нежные слова Светлана, а следующим был Артур Нерсесович, который спросил, не знает ли он, что случилось с Витебским.

- Ага, - засмеялся Федор, набирая номер девушки, - информация распространяется...

Со Светланой он говорил долго. Надо было обсудить последние приготовления к свадьбе. А потом она сказала, что на днях пойдет к отчиму для решительного разговора.

Федору не понравился ее тон. Чувствовалось, что она в чем-то сомневается. И он предложил отправиться с ней вместе.

- Наверное, я имею на это право, - сказал он.

Она как будто смутилась, а потом, подумав, сказала, что собирается к Петру Петровичу в четверг. Федор прикинул: через два дня. Понедельник заканчивался. Значит, он как раз успеет провернуть свою акцию.

В душе его не было ни страха, ни колебаний. Он и мысли не допускал, что с ним может что-то случиться. Он прорвется, он останется жив. Так не бывает, чтобы накануне огромного праздника - его свадьбы - жизнь его могла бы оборваться. Иначе - какая логика у судьбы? Он, бездомный и бессемейный Федор Артюхов, должен был наконец обрести пристанище. Пристать к желанному берегу. Он слишком долго и трудно шел к этому.

- Ты до четверга не появишься? - кокетливо спрашивает его Светлана.

Федор хотел бы уловить в ее голосе нотки грусти и желание поскорее увидеть его и потому спросил грубовато, скрывая обиду:

- Ты, что ли, рада этому?

- Нет, нет. - Она словно испугалась. - Но в четверг, пожалуйста, не опаздывай. Я буду ждать. Очень ждать. Адрес помнишь? В восемь вечера. Я люблю тебя... Федор, милый...

Он положил трубку, согретый ее далекой лаской, вдохновленный близостью счастья.

"Ты - зека, кажется, обретаешь причал, - сказал он себе. - Думал ли ты в зоне о том, чем окончится твое скитальчество?"

И все-таки в душе была какая-то пустота. Он представил свое прошлое: нескончаемую вереницу угрюмых шлюх, сломленных судьбою мужчин, семейный барак на Урале, вечно пьяных родителей, а вот и он, ребенок, бредет по пыльной улице, прижимая к себе груду книг... Ему негде даже уединиться со своими любимицами...

Потом он ложится, забывая обо всем, и опять прокручивает в голове каждый свой завтрашний шаг. Весь успех предстоящего дела зависит еще и от ребят, Коляна и Сашки, они как раз будут на дежурстве. Без них ему, конечно, хана. Федор, засыпая, слышит голос Артура Нерсесовича, потом почему-то видится ему разбитое лицо Васьки Вульфа с вытекшим глазом, он слышит стук разрубаемых тел...

"Кому я служил? - приходит странная мысль. - Палачу? Подонку?" И все проваливается в бархатные глубины сна, где остается лишь одна Елена, бредущая каким-то пустырем, заросшим полынью и колючкой. Зачем Елена? Почему вдруг она пришла в его сон?

Федор спит беспокойно, ворочаясь с боку на бок, словно пытаясь освободиться от непрошеных фантомов, которые влезли в его сон...

Пробуждается он, как от толчка. Будто какой-то голос говорит ему: "Пора". И Федор встает в состоянии ожидания и невесомости. "Сегодня, - говорит он себе, - сегодня".

Он не делает никаких лишних движений, потому что распланировал все до малейшего жеста. Холодный душ. Кофе. Телефонный звонок в "Руно". Подходит Костик. Федор не спрашивает его ни о чем. Только здоровается и называет себя.

Чувствуется, что Костик ошеломлен и озадачен. Слишком неожидан для него звонок Стреляного. Он не способен сам принять никакого решения, мысли его мечутся, он мнется, тянет время, пытается узнать, что нужно Федору.

Но Федор предельно лаконичен, он сообщает, что у него есть информация для руководства. Тогда Костик просит его перезвонить через полчаса.

Что ж, и такой вариант предусмотрен. Федор, как запертая в помещении ищейка, застывает, нет, не в ожидании, а просто во времени, которое сегодня принадлежит ему.

Его оцепенение нарушает звяканье телефона. Ну, конечно, это Артур Нерсесович. Даже не видя лица хозяина, Федор догадывается, что тому не по себе. Однако ничьи неприятности не способны сегодня вывести его из того состояния ледяного спокойствия, которое царит у него внутри.

- Елене плохо, - говорит Артур Нерсесович. А Федор вспоминает свой сон и женщину на пустыре...

- Она не снилась вам сегодня? - спрашивает он.

- Что? - поражается его вопросу, хозяин. - Почему ты об этом спрашиваешь?

Но Федор не собирается продолжать этот разговор, он улыбается и переводит беседу в другое русло:

- Вы слышали о Витебском?..

- Ну да, - замедленно произносит Аджиев, видимо, он еще размышляет над первым вопросом Федора. - Тебе известно, кто?

- Известно. Они лишились сразу двоих...

- Вижу, ты медленно добиваешь "Руно"... - усмехается Артур Нерсесович. Но Федор молчит, и тогда Аджиев добавляет без всякой связи с предыдущим: - У меня деловая встреча с Шиманко и Левочкиным в пятницу. Я попросил бы тебя приехать на дачу с утра, где-то к полудню. Помнишь, я говорил тебе о дочери? Я получил телеграмму, она прилетит из Тбилиси, ее встретят и привезут туда... И подождите моего возвращения.

- Все понял, - отвечает Федор. Стрелки часов подсказывают ему, что пора звонить в "Руно". Он прощается с хозяином, хотя тот, видно, хочет еще о чем-то спросить его. Но сейчас эта страница его жизни не имеет никакого значения. Она не интересна ему.

Федор вновь набирает телефон Костика. Тот берет трубку сразу же и торжественно объявляет, что его примут в два часа дня.

Федору становится даже немного жаль этого напыщенного сявку, но он тут же забывает о нем, вновь сосредоточившись на том, что ему предстоит совершить.

Он звонит в дежурку Коляну и Сашке, убеждается, что те на месте. Никаких лишних слов: "Привет" и "Все по плану".

Пакетик с "подарками" от Игната скромно стоит на тумбочке. Мысли делают попытку зацепиться за халупку старика, мечутся в его подвал, где готовятся смертельные, как их называет Игнат, "побрякушки". Но Федор усилием воли собирает мысли на цель. Сейчас ничто более не должно отвлекать его.

В половине второго Федор садится в "жигуль". Застоявшаяся машина весело выныривает со двора на Садовое кольцо. Через двадцать минут он будет у "Золотого руна". Автомобиль надо поставить в ближайшем переулке, а к воротам подойти пешком. Так он и поступает и, сняв джинсовую куртку, которая теперь скрывает пакетик с загорелой красавицей, неторопливым шагом приближается к железной ограде вокруг знакомого особняка. Там, во дворе, виден лимузин Шиманко и джип охраны, окна второго этажа в том крыле, где кабинет босса, закрыты и даже занавешены.

Федору не надо звонить, ему тут же открывают, он проходит несколько шагов до дежурки и успевает сунуть куртку с пакетом появившемуся Коляну. В открытую дверь их комнаты видно, что Сашка невозмутимо пьет чай. Как всегда, работает телевизор.

"Ребята держатся хорошо", - отмечает Федор, а Колян быстро шепчет ему:

- Четыре "быка", босс, с ним еще двое.

Кто эти двое, Федор не представляет, но теперь это не имеет никакого значения. Он делает шаг в коридор и сталкивается лицом к лицу с Костиком.

- Поднимайся наверх, - многозначительно говорит Костик, - прямо в кабинет босса. Я сейчас...

Он что-то неразборчиво и тихо выговаривает охране, а Федор идет по лестнице: легкий, почти невесомый.

Знакомый кабинет. Двое плотных парней в черном камуфляже сидят у дверей. Его останавливают и обыскивают молча, равнодушно шарят по всему телу. Профессионалы. Федор усмехается про себя: он чист как ребенок. Интересно, как это они прошляпили с Мотей? Видно, оружие и хрупкий женственный Мотя никак не связывались в их мозгах.

"А в моих? - тут же ругает он себя. - Зачем я об этом думаю?"

Дверь в кабинет Шиманко открывается перед ним. Окна действительно плотно закрыты. Горит электрический свет. Федор входит. За его спиной тут же встают двое других громил.

Генрих Карлович восседает за столом, рядом с ним сидит какой-то хмырь в очках.

"Где же еще один? - думает Федор, приказывая себе: - Спокойнее, спокойнее". Но легкая тревога непроизвольно охватывает его, крохотное такое сомнение: все ли он учел? Почему здесь нет еще одного?

Лицо Шиманко при виде Федора расплывается в улыбке. Хмырь в очках почему-то трусит. Это заметно невооруженным взглядом. Рука его, лежащая на столе, слегка вздрагивает, к тому же глаза скошены в сторону Шиманко. Похоже, он боится даже смотреть на вошедшего.

- Давненько вы к нам не заглядывали, - говорит Генрих Карлович, буквально сверля глазами Федора. - Прошу садиться. Говорят, у вас есть важная информация?

- Важная она или нет - не знаю. - Федор пожимает плечами и садится. В кабинете глухо, как в подводной лодке. Ни один звук с улицы не доносится сюда. Теперь Федор понимает, что окна под шторами задраены ставнями.

"Здесь, что ли, решили кончить меня?" - мелькает мысль, но Федор мгновенно целиком сосредоточивается на стоящих у двери охранниках. Запечатлевает их позиции, затылком чувствуя, как они реагируют на каждое его движение. Но он это тоже учел.

- Я хотел сообщить вам, что у Аджиева есть записи ваших переговоров с Левочкиным насчет его дел, а также насчет ваших дальнейших планов.

- Интересно, интересно. - Шиманко багровеет, но улыбка по-прежнему не сходит с его лица. Он наклоняется вперед к Федору. Тот в это время ерзает в кресле, садится поудобнее, кладет ногу на ногу, поправляет рукой волосы, а сам исподволь проверяет реакцию охраны.

- И кто же это ему помог получить такие сведения? - зловеще спрашивает Генрих Карлович.

Федору нечего перед ним скрывать, все равно он приговорил этого прощелыгу к смерти. Так пусть просветится перед концом. Он оглядывает кабинет, как будто собирается с мыслями, и опять фиксирует позы охранников.

- Вас, наверное, поразит это известие... - начинает он, - об этом человеке никто бы такое и подумать не посмел, но - факт. Это - Мотя Шклявый.

В глазах Шиманко загорается ненависть и непонятное Федору торжество, словно он, Федор, уже валяется, растерзанный, у его ног. Генрих Карлович выпрямляется и смотрит на хмыря в очках. Тот под взглядом хозяина еще больше втягивает голову в сутулые плечи.

- Слышишь, Яков, какой важной информацией нас осчастливил господин Стреляный? - Шиманко хохочет, а Федор недоумевающе пожимает плечами. Когда он шел сюда, он приказывал себе чувствовать себя актером, пусть в неприятном, но захватывающем спектакле. Сейчас Шиманко слишком уж натурально играл свою роль злодея.

"Я ни в чем не ошибся?" - снова мысленно спрашивает себя Федор. А вслух говорит:

- Не понимаю я вашего смеха... - Он хорохорится, но натянутая струна воли дрожит внутри. Как бы не оборвалась... Тогда - провал, истерика, конец... - Не понимаю, - повторяет он и закуривает.

- Твоя информация. Стреляный, устарела, - отбрасывает всякие условности Шиманко. - Слышишь? А я тебе подкину свежачок...

- Мне? - Федор удивленно смотрит на него. Вот оно. Незапланированное. То, чего не учтешь, не просчитаешь. К чему готовиться, что ждать? Главное же - как поступать теперь? Федор не отводит глаз от пылающего злобой взгляда Генриха Карловича, тот первый отворачивается от него и кричит тихонько куда-то в угол:

- Входи, пора тебе повстречаться со старым дружком...

Напряжение, копившееся внутри у Федора, достигло своего предела. Он смотрит туда, куда обращено лицо Шиманко. Незаметная для глаза, открывается осторожно дверца в стене, и оттуда выходит тощий мужик с белесым, невыразительным лицом, покрытым синюшными пятнами. Шея у него, скрытая водолазкой, как-то необычно повернута набок.

Федор не знает этого человека. Он лихорадочно роется в памяти, но тщетно. Прежде он его никогда не видел. Вошедший замечает недоумение Федора. Его маленькие глазки почти без ресниц, и он часто моргает ими. Их взгляды встречаются, и Федор видит, как в глубине его зрачков начинает разгораться испепеляющий огонь звериной ненависти.

- Не узнаешь, Стреляный? - сипит вошедший. И Федор мгновенно успокаивается: он узнал бы этот голос из тысячи. Даже сейчас, когда горло этого человека повреждено ранением и сипение искажает звуки его речи, эти скопческие высокие нотки незабываемы. Федор не дает воли своему воображению перенести его в охотничий домик. Этой нагрузки ему сейчас не выдержать. И он говорит просто и буднично:

- Здорово, Степан! Оклемался?

Тот взвизгивает, как ужаленное животное, дергается всем телом в направлении Федора, но его останавливает властный окрик Шиманко:

- Стой! Пока не время. Еще успеешь ему кишки выпустить.

Охранники делают несколько шагов к сидящему Федору, а хмырь лепечет, обращаясь к Шиманко:

- Мне лучше уйти... Я бы ушел, Генрих Карлович.

- Сиди, Яков, - рычит Шиманко. - Развел я сусликов вокруг себя, потому и дела катятся на хрен... Ну, что скажешь, Стреляный, хорош мой сюрприз? Вот свежачок так свежачок!

- Да он же палач! - смеется Федор.

- Вот такие мне и нужны, Стреляный. Я еще твоего Китайца переплюну, а тебе - амбец...

Сколько прошло времени? Федор боится посмотреть на часы, чтобы не насторожить Шиманко, а тот встает и командует Степану:

- Можешь забирать его. Подвал в "Руне" большой. Мои ребята помогут. - Все, господин Стреляный, - смеется он, - аудиенция закончена.

Он еще не успевает договорить эту фразу, а охранники заломить Федору руки, как тот, выхватив из кармана рубашки авторучку и что-то нажав на ней, молниеносным движением кидает этот сверкнувший сталью предмет в лицо стоящему напротив Степану.

"Все повторяется... - мелькает у него, - все повторяется..."

Дикий крик разрывает тишину комнаты. Степан прижимает ладони к лицу, по ним струится кровь.

- Глаз, глаз... - истерически орет он. А подмоги все нет. Федор, воспользовавшись мгновенным столбняком присутствующих, ныряет под письменный стол, задевает ноги сжавшегося в комок Якова, и тот с завыванием тоже валится со стула на пол. В комнате звучит выстрел, но Шиманко предостерегающе кричит:

- Не стрелять. Взять живым суку.

Федор успевает повалить Генриха Карловича мощным ударом головой, но на него уже наваливается сверху один из охранников. В яростной схватке между ними то один, то другой оказываются наверху. Однако парень берет весом, а ловкости Федора негде развернуться. Он ухитряется все-таки сломать ему пальцы и тут же сам получает удар по затылку.

- Не убивать... - слышит он опять крик Шиманко сквозь пелену мгновенного беспамятства.

Все эти звуки: вой Степана, сопение, мат охранников, вопли Якова, рев Шиманко - сливаются у него в один непрерывный гул. А потом он опять слышит выстрелы. И не может понять: стреляют ли это в него или...

Они все же пришли, Колян и Сашка. Только потом Федор узнает, что к Костику подъехали еще трое охранников. И им двоим здорово пришлось попотеть, пока они прорубили себе путь наверх. Тем более что стрелять было нельзя, чтобы не спугнуть охрану у кабинета Шиманко.

Но сейчас Колян, ворвавшийся первым, уложил выстрелом в спину того, кто сидел верхом на Федоре, а второй охранник не успел даже повернуться, как его застрелил Сашка. Еще одна его пуля наповал сразила окровавленного и скорчившегося на полу Степана.

Колян деловито защелкнул наручники на запястьях обезумевшего от ужаса Шиманко и швырнул его на диван, лицом вниз. Но тут же вскрикнул и зажал ладонью плечо, потому что из-под письменного стола прозвучал неожиданный выстрел.

- Ах, мурло, да здесь еще один! - озверел Сашка, увидев, что товарищ ранен, и разрядил остатки обоймы под стол.

Федор ошалело смотрел на ребят, а Сашка немедля подхватил его под руки и выволок в коридор. Колян, прикусив губу, продолжал зажимать плечо, между пальцев у него сочилась кровь.

- Ничего. Задело немного, - виновато проговорил он, заметив взгляды товарищей.

Федор опомнился, преодолевая головокружение и муть в глазах, он выхватил у Сашки ключи и закрыл дверь в кабинет Шиманко.

- Ништяк! - прохрипел он. - Давайте пакет.

Сашка мгновенно смотался вниз. В доме царила тишина, но вот-вот должна была начать собираться обслуга, работавшая в вечернее время.

Маленькие коробочки на липучках из пакета Игната прилепили по всему коридору второго этажа. А на первом - Федор укрепляет их несколько штук на дверях помещений и на черной лестнице, где он видит трупы троих охранников.

- Дело сделано, - кричит он, прилепив последнюю коробочку размером чуть больше вьетнамской мази от насморка на стенку дежурки. Взгляд его отмечает приоткрытую дверь в туалет, а там, на кафеле, распростертое тело Костика с проломленным черепом.

Сашка в это время, как мог, перевязал плечо Коляну и осторожно надел на него куртку.

- Пора. - Федор впервые посмотрел на часы. Оказывается, не прошло даже и часа, а ему показалось, что миновала вечность. Он оборачивается и видит друзей, стоящих уже на выходе. Колян побледнел и слегка испуганно улыбается, точно забыл, зачем они здесь и что пережили. Сашка, наверное, давно не брился, но все равно выглядит совсем мальчишкой, бесхитростным и милым.

- Минут через десять они начнут действовать, - говорит Федор. Смываемся. Машина здесь недалеко, в переулке.

Они по очереди выходят на тихую улочку и, не оглядываясь, устремляются следом за идущим впереди Федором.

Когда "Жигули" уже отъезжают, Федор еще раз взглядывает на часы. Тридцать минут. Неужели?.. Но он не успевает додумать эту мысль до конца, как позади них раздается один за другим десяток глухих взрывов. Федору страшно хочется повернуть в ту сторону, чтобы посмотреть на крушение "Золотого руна", но Сашка как будто угадывает его мысль и говорит строго, даже сурово:

- Ну, ну... Дай-ка я сяду за руль. А то ты у нас по башке ударенный... Пропадешь с тобой...

Он смеется, и они меняются местами, а в открытое окно доносится кислый запах гари и дыма. Дым синими едкими клубами скоро заволакивает всю улицу, по которой они едут, и пропадает только тогда, когда "жигуленок" выбирается на Садовое кольцо. Там дым от пожара смешивается с бензиновыми выхлопами, исторгнутыми бесчисленными стадами машин.

В садике очень дорогой частной клиники цветут астры. Их множество, и оттого земля под уже желтеющими деревьями кажется выложенной красивейшей мозаикой.

Но Артур Нерсесович ничего не замечает вокруг. Он сидит на скамейке в ожидании лечащего врача Елены, в руках у него газета. Он только что прочитал московские новости на первой полосе. Фотография взорванного и спаленного "Золотого руна" впечатляет. Но текст заметки об этом весьма невнятный, неизвестно также, сколько погибших...

Артур Нерсесович вспоминает свой вчерашний разговор с Федором. С кем только связался этот парень, если им по плечу подобные акции? Опасным человеком становится Федор, очень опасным. Теракт такого масштаба, кажется, первый в Москве.

Молод. Бесстрашен. И, конечно, действовал не один. Хороший способ устранения конкурентов - до фундамента. Артур Нерсесович усмехается и откладывает газету в сторону. С Федором надо будет расстаться, и как можно скорее. Жаль, он привык к нему, но более он так рисковать не может.

В том, что Шиманко сгорел в "Руне", Аджиев не сомневается. С одним Левочкиным будет справиться легче. Артур Нерсесович решил максимально затянуть их переговоры, а потом уехать за границу вместе с Еленой, и надолго. Хватит, машина налажена и сможет неплохо поработать без него. Вот только состояние здоровья жены не радует его.

Аджиев видит высокую фигуру приближающегося к нему врача. Он встает ему навстречу, оставляя газету на скамье.

Врач подходит, покосившись на открытый газетный лист, приветливо здоровается, но глаза у него серьезные, даже суровые. Он начинает говорить, что состояние Елены нормализовалось, и сейчас он не видит никакой угрозы беременности. Несколько раз повторяет слова "консилиум решил", но Артур Нерсесович уже чувствует, что есть что-то еще, беспокоящее врачей.

- Но вас волнуют какие-то другие показатели? - хмуро спрашивает он.

- Да, волнуют. Не стану скрывать от вас. Мы решили показать вашу супругу психиатру...

Артур Нерсесович опускает голову, он догадывался об этом, потому что во время последних свиданий с Еленой и сам заметил испугавшие его странности в разговоре с женой.

- Вы поняли, о чем я? - спрашивает врач. - Конечно, вся обстановка нашей жизни такова... - Он кивает на брошенную газету: - Взрывы, трупы, киллеры... Она постоянно повторяет, что она - убийца, преступница... И даже называет какие-то фамилии, кого она якобы убила... Ну, словом, вам все ясно... Я очень сочувствую... Такая красавица. Мы постараемся ее вытянуть. Если бы не беременность, сделать это было бы проще... Надо ведь думать и о будущем ребенке...

Он как будто оправдывается перед ним, чувствует себя виноватым в болезни его жены. Артур Нерсесович останавливает его взмахом руки.

- Сделайте все возможное, - говорит он. - Поднимите ее чуть-чуть. И тогда я увезу ее в клинику в Швейцарию.

- Как вам будет угодно. - Врач пожимает плечами. - Но я бы не советовал этого. Как она будет общаться с врачами? Психиатрия требует общения. Ну, пусть она знает английский, но ведь это дополнительное напряжение, стресс...

- А я думаю, так будет лучше, - жестко продолжает Аджиев. - Ей надо сменить обстановку. Здесь даже в воздухе пахнет... - Он делает неопределенный жест рукой и умолкает.

Врач уходит, а Артур Нерсесович вновь тяжело опускается на скамью. Как это его спросил Федор: "Не снилась ли ему Елена?" Почему он спросил об этом? Что имел в виду?.. Да и как вообще посмел произносить имя его жены?

Аджиев задумывается, и мысли его мрачны и полны зловещих планов.

После операции в "Руне" Федор целые сутки проспал мертвым сном. Он отверг настойчивые приглашения Сашки смотаться к Игнату, чтобы рассказать там об успешно проведенной акции. Теперь Купцов мог спокойно выбираться из своего заточения. Так что Сашке пришлось ехать на 83-й километр одному, потому что и Колян залег, залечивает свое раненое плечо.

Проснулся Федор вечером в среду, все тело ломило, да и в голове еще не прояснилось, но зато на душе было необыкновенно спокойно. Пожалуй, никогда еще он не чувствовал себя так хорошо. Впереди - свободная от всяческих катастроф дорога. Уж он постарается, чтобы их не было. Ни в какие авантюры не даст себя втянуть.

В субботу его свадьба. Семка Звонарь организует стол в одном из своих ресторанов", все, самые близкие ребята приглашены.

Федор подходит к шкафу и, открыв его, смотрит на новенький, с иголочки, костюм. В нем он, как говорят, неотразим. А вот и коробочки с кольцами, и еще одна - подарок невесте, перстенек, купленный в самой дорогой ювелирке - рубин и бриллианты. Красотища! Федор рассматривает радужную игру камней, и сердце его замирает.

"Нет, нас не съешь, не столкнешь в дерьмо, к мусорным бакам или в обоссанные переходы с протянутой рукой, - думает он, представляя лица Шиманко и Мирона Львовича, Аджиева и еще множества других, жирных и самодовольных. Выкрутимся, да еще дадим вам такого пиздаля..."

Он вздыхает, с беспокойством оглядывая комнату, прикидывает, успеют ли жена Семки, Лариса, с подругами убрать здесь к приезду новобрачных. Кажется, Лариса собиралась начать уборку еще в пятницу. Значит, надо успеть завезти Семену ключи и заранее купить цветов. Их должно быть много, разных. Вазы он уже приобрел, так же как и посуду, и постельное белье. Всего недельку они здесь и пробудут, а потом - Кипр, Греция, круиз по Средиземному морю. Мотин человек уже дважды звонил ему насчет паспортов.

Федор накидывает куртку и выходит из дома, чтобы дойти до метро "Смоленская" за газетой. Его вдруг потянуло узнать, что пишут о взрыве в "Золотом руне".

Сразу же поражает фотография: пепелище, даже остова не осталось от дома. "Побрякушки", похоже, брякнули на всю Москву.

Федор медленно читает заметку, здесь же, стоя у самого входа в метро. Дотошные газетчики докопались даже до сомнительного прошлого хозяев "Золотого руна", особенно много написано о Шиманко и его новом липовом фонде.

Немало и рассуждений о том, какого характера был взрыв. Один из ментовских начальников предполагает даже, что это импортная взрывчатка, дающая высокий эффект возгорания, потому что сам взрыв, судя по взрывной волне, был не такой уж и большой мощности. В заключение написано, что к расследованию теракта подключено ФСБ.

"Давайте, ребята, давайте, - смеется про себя Федор и, свернув газету, засовывает ее в урну. - Большой у вас шухер! Работайте, чтоб не зря зарплату получать".

Он возвращается к дому, перебирая в уме всех тех, кто знает об операции в "Руне". Игнат и Мишка - могила. То же самое Федор может сказать о Коляне с Сашкой. За Семена он ручается, как за самого себя. Все. Даже Купец, который короткое время болтался у Игната, пока тот не отправил его на садовый участок к родственнику под Коломну, не в курсе. Пожалуй, Купец и мог быть тем самым ненадежным звеном, из-за которого, как правило, и засвечиваются даже блестяще организованные акции. Но Игнат не лох, человека насквозь да еще метр под землю видит.

Его опять охватывает усталость, но теперь, придя домой, он ужинает, принимает душ и только тогда ложится в постель. Завтра, завтра встреча со Светланой, еще невестой... От нежности у него сладко ноет сердце. А разговор с отчимом его совсем не пугает. Одолел же он врагов, неужели с будущим родственником не договорится? На этой мысли сознание его отключается.

...Он не помнил другого такого случая в своей жизни. Отправляясь на Чистые пруды к Збарскому, он выехал на своих "Жигулях" на Садовое кольцо и уснул за рулем. Провалился в забытье. Машина продолжала ровно катить вперед, а он уже видел во сне себя в другом месте, снова мальчишкой, на самой кромке неведомого моря, где отмели отзывались эхом на крики чаек и паруса воздушными змеями стояли в разрывах ослепительных облаков, несшихся на него стремительно, как огромная седая волна...

Но миг разбился вдребезги. Его выкинуло из сна так же внезапно, как перед этим кинуло в сон, что-то влажное и теплое стало вываливаться из его рук. Глаза у него открылись, и он едва успел подхватить руль буквально за минуту до того, как его "жигуленок" врезался бы в стенку тоннеля под Маяковской.

Ему истошно гудели сзади, а Федор весь покрылся холодным потом. Случившееся было пострашнее того, что произошло с ним в "Руне". А главное непонятно.

"Неужели это у меня последствия удара по голове?" - подумал Федор и пожалел, что поехал на машине. Теперь он должен был контролировать себя каждую секунду, но от напряжения, которое охватило его, неожиданно заломило в висках. Боль не была очень сильной, но раздражала его. Сразу испортилось настроение, а он ведь должен быть в форме.

Федор притормозил у обочины тротуара. И посидел немного, прикрыв веки. К восьми он уже опаздывал. Рядом припарковалась серебристая "Ауди", и Федор, окликнув вышедшего, видно, в магазин водителя, спросил у него средство от головной боли. Тот охотно принес ему анальгин и при этом заметил, что Федор очень бледен.

Летели минуты, в голове прояснилось, Федор осторожно вырулил в поток машин и приказал себе: еще немного... Надо продержаться...

Вот впереди замаячила высотка у Красных ворот, теперь поворот направо к Тургеневской. Когда он поставил машину во дворе знакомого дома и вышел из нее, у него дрожали колени, а ладони были мокрые, будто он только что вымыл руки. Часы показывали половину девятого.

Федор глубоко вздохнул и направился к подъезду. Чья-то тень метнулась из-за деревьев ему навстречу. Он невольно замер, но тут же узнал Светлану.

- Ну, Светка, ты испугала меня, - улыбнулся он, чувствуя, как окончательно отпускает его боль и былые страхи. Она была рядом, и этого достаточно. Федор хотел слегка приобнять ее, объяснить, почему он опоздал, но девушка неожиданно отскочила в сторону.

Федор с недоумением вгляделся в ее лицо, окинул взглядом странно напрягшуюся фигурку. В тусклом свете единственного фонаря он заметил, что лицо девушки то ли заплаканное, то ли она недавно умывалась, смыв весь макияж. Это лицо ужасало: на нем лежала печать страдания. Углы губ были опущены, невидящие глаза похожи на две черные точки, волосы свалились на лоб, будто примятая трава.

Федора охватило ощущение дурного предчувствия.

- Что это? - хрипло спросил он, показывая на разорванный ворот кофточки. - Что случилось, Светлана?

И тут девушка действительно заплакала, слезы градом катились по ее щекам. При этом она истерически всхлипывала, не делая даже попытки прикрыть лицо. Просто стояла и плакала, опустив безвольные руки.

- Ты меня с ума сведешь... - Федор встревоженно сморщил лицо, привлек ее к себе и начал гладить вздрагивающие плечи.

- Он... - отозвалась девушка каким-то сухим, перегоревшим голосом, - он изнасиловал меня...

Федор вытянулся, закрыл глаза, крепко зажмурился, вздрогнув всем телом, будто от озноба. Ему показалось, что он переступил порог нездешнего царства невыносимой боли. Он опустился в ад.

- Я убью его... - прошептал Федор и ощутил ржавый привкус ненависти во рту. - Я его убью, - повторил он и, оторвавшись от девушки, рванул в подъезд.

Двери в квартиру Збарского оказались незапертыми, видимо, после всего происшедшего он не закрыл их за убегавшей Светланой.

В голове у Федора стучал молоток невидимого клепальщика, а перед глазами прыгали красные искры, когда он миновал увешанную оружием прихожую и ворвался в кабинет хозяина.

Петр Петрович в халате сидел за письменным столом над какой-то толстой тетрадью, а перед ним стояли бутылка водки и рюмка.

Он взглянул на вошедшего совершенно отсутствующим взглядом. Федор был измотан, растерян, ошарашен; положение представлялось ему безнадежным.

- Мразь, - едва выговорил он. - Старый козел...

Больше, никакие слова не хотели связываться, казалось, Федор вообще забыл их, разучился говорить.

- Да что же это? - начал он снова, беспомощно оглядываясь. - Я ведь зека, а был пацан сопливый из барака... Вы же тут среди картин, о духовном СПИДе рассуждали, о Страшном Суде... А сами-то?

Поблескивала бронза старинных рам, и плыли куда-то воздушные корабли, почти такие же прекрасные, как в его сне... Федор услышал тихий хрустальный звон. Это от сквозняка позвякивали, качаясь, радужные подвески изящной лампы, стоящей на мраморной подставке возле открытой балконной двери.

Петр Петрович вместо ответа налил себе из бутылки еще стопку и лихо выпил. Потом посмотрел блеклыми, слезящимися глазами на Федора.

- Я-то дверь не стал закрывать, думал, она вернется... пробормотал он, обращаясь к самому себе. - Не вернулась, Петр... выходит, ты не ошибся...

Федора захлестнуло волной ненависти, он понял, что остатки его выдержки рухнули окончательно под этим напором, и он вот-вот превратится в слюнявого истерика, которого уже ничем не остановишь. Он отвел дрожащие руки за спину, пытаясь удержаться на краешке здравого смысла и воли. Но какой-то бес внутри кривлялся и приплясывал: "Что же ты? Скольких завалил, а они тебе такого не делали, девушку твою единственную, любовь твою не насиловали..."

- Не хочу, не хочу... - застонал Федор и обхватил ладонями голову. Она горела и пульсировала, словно уже не принадлежала ему, а превратилась в живой раскаленный шар, отделившийся от тела. Безысходность мысли об убийстве Збарского и собственном конце была уже за пределами горя.

"Неужели я решил, - подумалось ему, - что переродился за последние месяцы? Неужели моя любовь могла хоть как-то искупить целые годы разгула, лени, никчемности?.. А ученый старик? Неужели и он надеется, что дурное дело можно стереть, как мел со школьной доски? Я пропал... Я убью его".

Федор опустил голову и медленно достал нож.

- Что это? - спросил Петр Петрович, щуря свои покрасневшие глазки. - Нож? Вы убьете меня?

Лучше бы он молчал, или кричал истошным голосом, или оправдывался, просил на коленях прощения. Федор, почти теряя сознание, прислонился спиной к книжным полкам. Он промахнется, он не сможет...

- Не надо губить себя, - вдруг совершенно трезвым голосом произнес Збарский. - Я запрещаю... Вас посадят... Господи! Неужели вы ничего до сих пор не поняли? Бедный... Послушайте же, послушайте... - Он протянул вперед руки, будто хотел принять в объятия блудного сына. - У нее же есть Митя... Я... Я мешаю им... Ей... Она хочет все это... - Петр Петрович обвел руками комнату. Вы ей не нужны... Вернее... Ох, мне трудно говорить...

Збарский попытался встать, его мутило, глаза его, совершенно стеклянные, замерли на белом лице Федора.

- Я все разгадал... все понял... Ведь я же писатель, черт возьми... Она не смогла мне долго морочить голову. Я ей сказал... Поняли?

Руки и ноги у Стреляного онемели. Он теперь не то что нож поднять, шагу ступить не мог, а в затылок вонзились острые холодные иглы.

- Повторите, как? - жестяным тоном механически спросил Федор. Митя? Брат?

- Вот, вот, я здесь написал. - Збарский тыкал пальцем в раскрытую перед ним тетрадь. - Это мой дневник... Митя не брат... Она обманула... Она искала такого, как вы...

- Чтобы убить вас? - Федор жалобно улыбнулся. - И вся любовь?

- Вы не должны, нет, вы лучше ее, - закричал Петр Петрович, потому что улыбка Федора напугала его больше, чем оскорбления и ругань. - Мне так больно за вас... Она не стоит вас...

Он вышел на нетвердых ногах из-за стола. Тело его дернулось, и он быстро прижал кулаки ко рту, а потом бросился на балкон. Его жестоко рвало. Старик наклонился вниз, перевесившись через перила. Федор видел, как ветром взметнуло легкую штору, подняло полы его халата, обнажив худые старческие ноги.

"Осторожнее", - хотел крикнуть он и устремился к балкону, но на его глазах легкое тело старика, слишком сильно подавшегося вниз, вдруг исчезло...

Федор услыхал резкий стук об асфальт, а потом наступила тишина.

Все произошло настолько быстро, что Федор не успел опомниться. Он стоял около балкона, будто опоенный каким-то зельем. Потом что-то включилось внутри, наверное, чувство самосохранения. Федор схватил со стола толстую тетрадку Збарского, засунул ее во внутренний карман куртки, затем в прихожей надел первые попавшиеся ему на глаза кожаные перчатки и только тогда открыл замки, аккуратно вытерев их концом шарфа.

Выбежав во двор, первое, что он услышал, это отчаянные крики с той стороны дома. Наверное, прохожие обнаружили труп.

Светланы нигде не было видно. Нужно было немедленно уходить, но, не увидев девушки, он этого сделать не мог. Тогда он вышел со двора на соседнюю улицу и сразу же наткнулся на нее.

Светлана стояла, прислонившись к железной решетке ограды, и курила. Глаза ее были совершенно спокойны и холодны. И тут он понял, что ему нечего сказать ей.

- Ну, что? - спросила девушка, внимательно оглядывая его. - Он просветил тебя?

- Его нет... - тихо произнес Федор. - Теперь ты богатая наследница. Поздравляю.

Глаза Светланы расширились. Федор смотрел на нее, как на незнакомку. Но ведь и правда, как оказалось, он совсем не знал ее.

- Ты?.. - Она недоговорила.

- Нет, конечно, - горестно усмехнулся Федор. - Он был сильно пьян. Его рвало. Он выпал с балкона. Ты довольна?

Но девушке, казалось, чего-то не хватало. Федор догадался по выражению ее лица, что ее бесит его спокойное, невозмутимое поведение.

- Ты хоть поплачь о нем... Если сможешь... - Федор тоже достал сигарету. - Выкурим прощальную?

- Ты... - начала она... - Ты зверь... И как только ты мог подумать, уголовщина, что я с тобой... ты мне для одного только был нужен...

- Э, нет, барышня бывшая невеста... - Федор фамильярно похлопал ее по плечу. - Ничего не получится... Я не клюнул на это. Никаких выяснений. Хавай наследство и е...сь с братиком Митей. Вы оба страшнее любого блатного в Москве. А чтоб не пыталась меня втянуть в шашни с ментами, знай, я прихватил тетрадочку отчима. Он мне сказал: здесь все про вас...

Федор прижал ладонь правой руки к груди. Он боялся сейчас даже взглянуть на ее лицо, зная, что оно искажено злобой. Но все-таки взглянул, чтобы окончательно освободиться от всяких иллюзий и своих по-детски счастливых надежд.

Как он доехал до дома, Федор не помнил. Но первое, что сделал, это позвонил Семену и без всяких лишних слов объявил:

- Свадьба отменяется. - А потом рухнул на кровать не раздеваясь и пролежал всю ночь без сна, без слез, без чувств.

Утро наступило внезапно. Наверное, он все-таки забылся с рассветом, потому что солнце, светившее ему в лицо сквозь штору, показалось вестником возвращения из мрака.

Он прислушался: говор и бормотанье несчетных голосов, смех, шарканье ног по плитам тротуаров, звуки троллейбусов и машин, отчаянное буханье барабана в оркестре, наигрывавшем какой-то марш у входа в "Макдоналдс" на Арбате. День был в разгаре. Совсем не тот день, которого он ждал, день из какой-то другой жизни, которую ему еще предстояло начать сначала.

Трезвонил телефон, но подходить к нему не имело никакого смысла. Он донес бы до него голоса оттуда, куда ему не было возврата. Он не желал объяснений и не принял бы ни от кого сочувствия.

За эти сутки он, кажется, пережил все чувства, какие способен испытать человек: одиночество и страдание, ярость, потрясение и ужас. Нескончаемая одинокая мука терзала его сердце. Судьба поиграла с ним, как люди иной раз играют с букашкой, а под конец возьмут и раздавят ее ногой.

Но надо было жить. Ни водка, ни петля, ни разгул не могли бы освободить его сердце от страшных воспоминаний. Он должен попытаться переродиться. Вчера он умер, а сейчас на это солнце смотрит уже совсем иной человек;

Так говорил себе Федор, вставая. Он заставил себя умыться и даже позавтракал. Потом сам позвонил Сашке и попросил его вывезти из его квартиры всю эту дребедень, имея в виду новый костюм, дурацкие вазы и прочую туфту, которую он приготовил к свадьбе. Тот, не задавая лишних вопросов, выслушал его молча и осторожно спросил, когда лучше заехать.

Федор хотел ответить "сейчас", но его словно что-то толкнуло, он вспомнил, как обещал Аджиеву быть у того на даче к полудню. Но разве теперь все прежние обещания имели силу? И кто такой для него Аджиев в этой его новой жизни? Речь шла о дочери, да, Федор теперь все окончательно вспомнил. Артур Нерсесович почему-то решил доверить ему свою дочь, пока он поедет на какие-то важные переговоры.

И Федор предложил Сашке подъехать ближе к вечеру, а сам начал одеваться, недоумевая, зачем он это делает.

Насколько Федор знал, дочка вообще-то была безразлична хозяину. Но, может, сейчас, когда он едва не потерял жену, Артур Нерсесович по-иному оценил наличие родного существа в его жизни?

Сознание его непрошено вновь сорвалось в воспоминания: он вспомнил, как еще недавно мечтал о собственных детях. И прикусил до боли губу, проклиная себя за эту слабость. Он не должен и не будет вспоминать.

Машина стояла прямо у подъезда. Федор бросил ее вечером, даже не закрыв дверцы и не поставив на сигнализацию. К 12-ти он явно опаздывал, да еще неизвестно, не приключатся ли с ним по дороге вчерашние штучки, вроде сна за рулем. Но голова сегодня была ясная, как никогда.

Он ехал спокойно, не торопясь, убежденный в том, что выполняет свой последний долг перед Аджиевым. Его больше ничего не связывало с ним. Но и мыслей о будущем не было. Сравнение с чистой страницей сейчас подошло бы как нельзя более кстати. Это его шанс - начать с нуля.

Машина приближалась к повороту, и Федор увидел, как оттуда вынырнули два "шевроле" и на огромной скорости понеслись навстречу ему. Он невольно притормозил, зорко глянув на промчавшиеся мимо машины. Эти "кони" явно были не из "конюшни" Артура Нерсесовича.

В дачном поселке царила тишина. Рабочий день, конец лета... Федор вырулил в тупичок, откуда начинались владения Аджиева. Замелькал знакомый забор. Вот и ворота. Он затормозил так резко, что чуть не клюнул лицом в лобовое стекло: будка охраны зияла пустыми глазницами окон, а внутри ее разгорался пожар.

Федор, еще ничего не соображая, выскочил из машины и побежал к воротам. Весело распевали птицы, но уже тревожно, предвестьем несчастья, пахло горьковатым душным дымком.

Он увидел лежащего на крыльце одного из сторожей, безоружного, расстрелянного в упор, и рядом с ним двух убитых овчарок. Второго охранника, видно, разорвало в дежурке, когда они швырнули гранаты в окно.

Федор бросился бегом по дорожке вперед к дому, но по пути снова наткнулся на труп. Этот был чужой. Федор остановился, оглядываясь по сторонам. Ему не было страшно. Он надеялся услышать хотя бы какой-то стон или крик, но потом решил, что в живых они, конечно, никого не оставили.

У самого дома во фруктовом саду виднелись воронки от разрывов гранат, и Федор заметил на кустах клочья кровавого тряпья. Здесь был настоящий бой. И пленных не брали.

"Неужели это наяву?" - подумал Федор. Неужели этот чудовищный кошмар не исчезнет, если он закроет глаза, а потом вновь откроет их? Мозг его словно застыл, желая прервать нелепую пляску воображения. И в ту же минуту реальность снова завладела им и смела все. На пологих мраморных ступеньках лестницы, ведущей в дом, он увидел безжизненно лежащую девушку в розовом платье. Рука ее, окрашенная алым, была прижата к груди, будто она заслонилась ею от укусов смертельно жалящих пчел.

Бессильная ярость, дремавшая где-то в глубине души, теперь снова поднялась. Нет, проклятое прошлое все-таки настигло его. Лицо Федора покраснело и напряглось. Этот удар он отбить не мог, он опоздал, а если бы приехал вовремя, то лежал бы сейчас в луже крови, как и другие, под этим высоким и ясным небом, среди благоухания цветов... И все? Он огляделся вокруг мутными, больными глазами и зачем-то поправил юбочку убитой горничной, задравшуюся слишком высоко.

- И все? - спросил он теперь вслух. И тут же увидал в проеме широко распахнутых дверей худенькое существо в брючках и черненькой маечке.

- Всех убили... - тоненьким детским голосом сказала возникшая как бы ниоткуда девушка, такая бледная, что глаза ее казались черными как смоль. Я спряталась на втором этаже, когда услышала выстрелы, а вот Соня...

Девушка говорила, но при этом старалась не смотреть на лежащую на ступеньках горничную.

- Вы... дочь... - Федор даже не знал ее имени.

- Лиля... - тихо сказала девушка и показала рукою на бассейн: Там тоже...

Федор приблизился к бассейну: жемчужно-розовая вода в нем приобрела бурый оттенок, а на самом дне легонько покачивались на мозаичном полу два мужских тела и трупик застреленного сенбернара. Длинная его шерсть колыхалась, словно водяное растение.

Девушка, как сомнамбула, спустилась вниз и доверчиво подошла к Федору.

- Они бегали по дому. Я так боялась, что меня найдут... - сказала она.

- Бегали? - переспросил Федор. - Все разгромили, что ли?

- Нет... Просто бегали...

Он посмотрел на нее пристально, будто что-то соображая, какая-то смутная догадка проклюнулась у него в голове. И вдруг он понял.

- Надо немедленно уходить отсюда. Немедленно! - заорал он и схватил ее за руку.

Лиля поморщилась и, высвободившись резким движением, рванулась обратно в дом.

- Куда? - закричал Федор. - Назад, дура... - Он побежал за ней, остановился, чувствуя, как пот стекает с него от шеи до пят, но Лиля уже снова выскочила на крыльцо и устремилась к нему. В руках у нее была простая спортивная сумка.

- Вещи? - Федор захохотал. - Дурища, сматываемся аллюром.

Они помчались по дорожке. Он - впереди, она - едва поспевая за ним. Наконец Федор догадался и выхватил у нее сумку, крикнул:

- Прибавим еще!

Уже выбежав за ворота, он оглянулся и увидел раньше, чем услышал или это только так показалось ему? - сказочный замок Аджиева на секунду завис в воздухе и тут же начал оседать, распадаться, рассеиваться, исчезать. Земля дрогнула под ногами.

Федор свалил девушку на траву, накрыв собою. А потом их оглушил чудовищной силы взрыв. Волна от него вихрем прошлась по деревьям, что-то гремело, падало, ухало вокруг них, затем наступила тишина.

- Все... - почему-то виновато сказал Федор, вставая.

Лиля приподнялась и взглянула на него; в ее бездонных глазах он заметил странный колодезный блеск.

- Я знала, что этим кончится, - неожиданно сказала она. - Но ты догадался первым.

Федор хмыкнул и пошел к машине, переступая через обломки дерева и камня. Она подхватила сумку и послушно направилась за ним следом.

- Далась тебе эта сумка... - раздраженно сказал он.

- Здесь вещи из тбилисского дома, мамины фотографии, - упрямо произнесла девушка. - Что, места в машине нет?

- Ну да, вам автомобиль к подъезду подавай, - пробурчал он, сам не понимая, зачем задается.

- Мне ничего не надо. - Она как будто бы испугалась. - Я могу пешком...

- Кончай выпендриваться. - Федор махнул рукой. - Я ведь не вредный, просто, как подумаю, что произошло...

Она промолчала, только опустила голову. "Жигуленок", вывернувшись из тупичка, выбрался на центральную аллею поселка, но Федор не поехал привычным путем, а повернул в другую сторону. И девушка сразу поняла почему: со стороны шоссе раздался вой милицейской сирены. Видно, кто-то с соседних дач все-таки вызвал милицию.

- Ты думаешь, нам не стоит с ними встречаться? - спросила Лиля,

- Нам не стоит, - твердо сказал Федор. - Особенно мне. Я ведь уголовщина.

Он скривил рот в усмешке. Девушка быстро взглянула на него, но он не стал продолжать.

- Зачем ты так говоришь о себе? - решилась спросить она.

- Это правда, - отрезал Федор.

- Ты спас мне жизнь, а мог бы бросить там... Струсить, не пойти дальше ворот.

- Знаешь, я и сам не понимаю, зачем приехал сегодня, - сказал он. - Я больше не служу у твоего отца. Просто он попросил, и я зачем-то приехал. Но опоздал...

- А если бы приехал вовремя, то... - продолжила она.

- То меня уложили бы вместе с остальными. Болтался бы в бассейне, как медуза. - Федор рассмеялся.

У нее был такой милый профиль, будто нарисованный тонкой кистью. На худенькой шейке поблескивала серебряная цепочка.

Федор включил радио, и в салон ворвалась разухабистая песенка: "Мне позвонила ночью дочурка Президента..." Он чуть не выругался и переключил программу. Передавали последние известия. Это было уже совсем невыносимо, он хотел вообще вырубить приемник, но рука его замерла, не дотянувшись до кнопки. Веселый девичий голосок сообщил им, что сегодня в Москве в час дня выстрелом снайпера убит известный предприниматель Артур Аджиев. Далее пошли подробности о его предполагаемом состоянии, о переговорах, которые он вел с банкиром Левочкиным в его офисе на Самотечной, и, выйдя откуда, он был застрелен.

Федор остановил машину, откинулся на сиденье и достал сигареты. Сейчас он как будто забыл о присутствии Лили, он думал о том, что акция была очень хорошо спланирована и выполнена с блеском. Размах ее потрясал воображение.

"Левочкин, Левочкин... - повторял он про себя. - Шиманко оказался слабым учеником. А учитель был экстракласса. Но ведь никто ничего не докажет..."

- Эй! - Он очнулся от своих дум и повернулся к Лиле. - Держись... Утешать я не умею.

Но она не плакала. Просто сидела, прижав руки к груди, и смотрела вперед.

Ему стало безумно жаль ее, он даже не подозревал, что способен на такую жалость, он вообще еще очень многого не знал о себе.

- Эй! - повторил он тише и неловко провел тыльной стороной ладони по ее щеке. - Может, поплачешь? О нем ведь некому плакать, кроме тебя. Может, ему станет легче там...

- Да, да... - Лиля разразилась рыданиями, прижавшись лицом к плечу Федора, а он гладил ее по вздрагивающей спине и думал: "Куда же теперь ехать? И как с ней дальше быть?"

В нем не осталось ни боли, ни сил, ни горя, ни мыслей - ничего. Он прошел эту дорогу до конца и не нашел там ничего, кроме пустоты, предательства и смерти.

- Почему ты молчишь? - неожиданно спросила его Лиля сквозь слезы. - Давай уедем отсюда... Куда-нибудь... Куда угодно. Я не хочу в этот город... Там убьют и нас.

- Все в порядке! - Он гладит ее по голове. - Не бойся. С нами ничего не случится.

Он словно видит себя со стороны. Себя и ее.

Что-то непременно случится. Что-то должно случиться.

Сейчас они выедут на холм, а там, дальше, дорога, и ветхие дома, и лес... Опять ошибка? Или две одинокие души все-таки встретились?

Федор внимательно смотрят в ее заплаканное лицо.

- Не бросай меня одну, - вдруг необыкновенно серьезно произносит девушка и стремительно закрывает лицо руками, смутившись от своей смелости.

Надо отвечать, но он молчит. То, что он хотел и должен был. бы ей сказать, никак не укладывается в привычные слова, которые столько раз уже в его жизни оборачивались обманом.

И потому он просто берет в свою руку ее хрупкие пальцы и тихонько сжимает их.

Загрузка...