Город у моря

МЫ УСТРАИВАЕМСЯ

Хозяйка выдала нам три длинных холщовых мешка. Вдвоем с Маремухой мы набили их колючим, пересохшим сеном и, зашив дратвой, прислонили матрацы к сарайчику, в котором блеяла коза, ожидая того часа, когда наконец ее станут доить.

Пол в нашей комнате Агния Трофимовна хотела вымыть сама, но мы, приученные к этому делу еще в общежитии, решили обойтись без ее помощи. Маремуха таскал наверх в цинковом ведре холодную жесткую воду из маленького колодца, вырытого во дворе, а я, разувшись и подкатав штаны, драил мокрой тряпкой рассохшиеся доски. Потом вымыл окошко. Как только стекло было протерто, в комнате сразу посветлело, и радостней стало на душе от полной чистоты вокруг.

В соседнем доме, что виднелся из-за густой зелени и выходил своим фасадом к морю, играли на рояле. Окна в том доме были открыты, и звуки рояля долетали в наш мезонин, смешиваясь с блеянием козы и шумом близкого моря, которое к вечеру стало успокаиваться.

– Чистое окно стало! Даже стекла не видно! – сказал Петро, разглядывая мою работу.

– Тащи матрацы! – распорядился я, ободренный похвалой товарища.

И пока Петро таскал матрацы, я примерил, как мы их разложим. Свой матрац я решил положить у самого окошечка. «Холодно ночью будет, зато свежий воздух. И гудок заводской первым услышу».

В комнате приятно запахло сосновыми досками, сеном.

Прислушиваясь к звукам рояля, я ловил себя на том, что мне хочется побыстрее прогнать время, остающееся у нас до завтрашнего утра – до первого утра нашей работы на заводе!

В памяти моей из всего увиденного на заводе, если не считать разговора с директором, остался только длинный и пыльный проход литейного цеха. По этому проходу я дошел до цеховой конторки. Далекие отблески выпускаемого из вагранки чугуна, дробный стук формовочных машин, удары сигнального колокола, визг талей, которыми подымали формовщики тяжелые опоки возле цеховой конторки, – все это настолько ошеломило меня, что я даже как следует не рассмотрел, как работают мои будущие товарищи – литейщики.

Как не похож был этот огромный цех, покрытый застекленной низкой крышей, на малюсенькую литейную нашего фабзавуча, где всегда стояли тишина и прохлада и даже в дни плавок не было шума!

Сменный мастер Федорко, которого я застал в цеховой конторке, низенький человек лет сорока, с лицом красным и обветренным и реденькими выгоревшими бровями, ничуть не удивился, когда я дал ему записку от директора. А может, ему позвонили до моего прихода из заводоуправления? Федорко записал меня в цеховой табель, выдал рабочий номерок, временный пропуск и пообещал:

– А на машинку поставлю завтра!

– Но ведь я никогда не работал на формовочных машинках, – сказал я мастеру тихо. – Я на плацу работал… А что, разве плацовой формовки у вас нет?

– Подладитесь, – коротко отрезал мастер. – Две недели испытания – большой срок.

И все. И ни слова больше.

– До свидания! – осталось сказать мне и выйти.

С трудом разыскал я возле здания заводоуправления домик, где, как сказал мне встречный рабочий, «орудуют комсомолисты». Прочитав на дверях надпись: «Общезаводской коллектив комсомола», я немедленно сократил ее. Получилось ОЗК. Вспоминая совет директора «сходить в ОЗК», я толкнул дверь.

Спиной ко мне, на стуле, перед большой картой стоял высокий человек и водил по ней линейкой. Кроме письменного стола, этажерки, шкафчика да десятка стульев, никакой другой мебели в комнате не было. На стенах впритык одна к другой висели географические карты.

Высокий человек обернулся, и я с удивлением увидел на нем хорошо повязанный малиновый галстук.

– Вам кого? – спросил он, разглядывая меня серыми и, надо признаться, умными глазами.

– Мне секретарь ОЗК нужен, – сказал я неохотно. – Но если его нет, я зайду позже.

И уже повернулся, чтобы уйти, как человек с линейкой шумно спрыгнул на пол.

– Ну, здорово! – сказал он, протягивая мне большую жилистую руку.

Хотя на отвороте темно-коричневого с искрой костюма незнакомца и был привинчен кимовский значок, все же, настороженный его нарядным видом, а главное – галстуком, я порывался уйти и буркнул:

– Я завтра приду!

– А отчего не сегодня?

– Когда сегодня?

– Ну, хотя бы сейчас. Я секретарь. Давай познакомимся. Головацкий. А ты кто?

Я словно подавился чем-то и первую минуту не смог вымолвить ни слова. Вот еще новости! Чтобы секретарь общезаводского коллектива комсомола галстук носил! Где это видано? Все наши прежние диспуты о культуре и мещанстве как раз учили: чем больше молодой человек уделяет внимания своей внешности, всей этой дребедени – отутюженным брючкам, а особенно галстуку, тем скорее он отрывается от коллектива, делаясь чернильной душой и черствым человеком, не понимающим нужд рабочего класса.

Все же пришлось рассказать Головацкому, что привело меня сюда.

– А как ты к оппозиции относишься? За кого голосовал в прошлом году, когда обсуждали решение ЦК комсомола? – спросил он осторожно, явно «прощупывая» мои настроения.

– А у вас что, оппозиционеры еще водятся? – ответил я вопросом на вопрос.

– Своих не было. Приезжала сюда всякая шваль, на работу устроилась, пробовала народ мутить – не вышло. Позавчера, когда на районном партийном активе обсуждали итоги апрельского Пленума Центрального Комитета партии, все единогласно голосовали за линию ЦК. Народ у нас единодушный, предатели поддержки не нашли. Так ты ответь мне: каково твое личное отношение к оппозиции?

– Мое? – уже спокойнее сказал я, понимая, что имею дело с настоящим, честным парнем. – Я считаю, что эту шваль троцкистскую давно пора гнать из партии и из комсомола. Нас враги окружают, задушить Советскую власть хотят. Мы должны едины быть, сплотиться вокруг партии, а эти оппозиционеры хотят разлад между нами внести.

– Отлично, что тебя направили в литейную! – обрадовался Головацкий. – Правда, ребята там хорошие, и, когда мы в прошлом году громили троцкистов, затесавшихся было в ячейку заводоуправления, комсомольцы-литейщики выступали первыми за линию ЦК и совместно со всем коллективом не дали этим врагам прижиться на заводе. Но потом несколько ребят из литейного уехали в Краснознаменный флот, на Балтику, и актива поубавилось. Да и перевыборы давно пора провести… Прежде всего скажи: у тебя какие наклонности?

– Я не пью! – сказал я хмуро.

– Я не о том спрашиваю. – Секретарь поморщился. – Какую комсомольскую работу прежде выполнял? Ну, влечет тебя к чему больше?

Волей-неволей пришлось рассказать Головацкому и о нашем комсомольском клубе, и о вечерах-диспутах под названием «Что раньше появилось – мысль или слово, курица или яйцо?» Я рассказал ему, как судили мы рыцаря Дон-Кихот Ламанчского, и припомнил вечера самокритики, на которых протирали с песочком каждого комсомольца за его грехи. Ввернул пару слов и о диспутах о культуре и мещанстве, посматривая при этом на малиновый галстук секретаря.

– Ого! – обрадовался Головацкий. – У тебя солидный опыт работы, причем в области перестройки и поисков новых форм. Это превосходно. Все течет, все изменяется! Творческая мысль комсомольца должна пребывать в состоянии вечного беспокойства, на пути постоянных исканий. Только тогда каждый из нас будет гарантирован, что ему не станет угрожать опасность превратиться в тупицу. Все, что ты рассказал мне, я учту. – И Головацкий сделал быстренько какие-то заметочки в блокноте. – У тебя явные наклонности к культурно-массовой работе. Возможно даже, поручим тебе организовать в литейной общество «Лига времени». Это, брат, большое дело! – С этими словами Головацкий посмотрел на свои часы. – Но пока, дружище, я тебя попрошу напрячь все силы на борьбу с браком. Твой цех работает на сдельщине. Но одно дело – сдельная оплата труда у капиталиста, и другое дело – при нашем, советском строе, когда работаем на себя и когда не только количество нас интересует, но и высокое качество. А кое-кто этого не понимает. Жмет вовсю – и брачок дает изрядный. Особое внимание обрати вот на эти носики. – И тут Головацкий взял с этажерки такую же деталь, какую показывал нам сегодня директор. Она, как перышко, запрыгала в его руках. – Это должна быть самая безгрешная деталь, – продолжал секретарь. – Как и все остальные, впрочем. Но эта – особенно. И ты, как комсомолец, должен повести ярую борьбу с бракоделами, находить конкретных носителей зла…

– Но ведь я раньше на машинке не работал! – перебил я Головацкого, повторяя ему то же, что сказал мастеру. – Я на плацу формовал… Маховики могу делать без нижней опоки.

– Подладишься, – сказал мне секретарь, а он, как видно, кое-что соображал в литейном деле. – Где твой открепительный талон?..

Глядя сейчас в чистые стекла вымытого окошечка, я вспоминал и холодное, жесткое слово мастера «подладитесь», и разговор с Головацким и думал: «А если не получится? Пройдут две недели испытания, не научусь работать на машинке, и скажут мне: „Уходи, брат, отсюда!“ Что будет тогда?»

Стало казаться, что я никогда не кончал фабзавуча, что пятый разряд, полученный мною, здесь не играет никакой роли, и ничего-то, в общем, я не умею делать, и вся моя работа начнется только с завтрашнего дня. Не зная толком, каким будет тот завтрашний день, я волновался еще больше.

Лестница, ведущая наверх, заскрипела под ногами Маремухи. Петро тащил круглый столик на точеной ножке.

– Вот! – сказал Маремуха, тяжело дыша и, видимо, ожидая одобрения.

– Агния Трофимовна дала?

– Ага! «Пока, – говорит, – у вас мебель появится, берите, пользуйтесь, а то у меня все равно, – говорит, – он лишний…»

– Теперь нам табуретки раздобыть – и все в порядке.

– Меня хозяйка спрашивает, что завтра на обед готовить: борщ зеленый или суп с черешнями холодный? А я говорю: «Не знаю. Пускай хлопцы скажут». Ты чего хочешь лучше, Василь?

– Она нас как в ресторане кормить собирается, что ли? – ответил я хмуро.

– Ну, раз на всем готовом взялась держать, пусть ухаживает!

– Еще неизвестно, какие заработки будут!

– Ничего, заработаем как полагается, – уверенно сказал Петя. – Мне, когда я оформлялся, один плотник говорил, что у них в столярном никто меньше сотни не зарабатывает. Даже третий разряд!

– Тебе хорошо, Петрусь, ты свою, знакомую работу делать будешь. Знай себе гоняй фуганок! А вот мне переучиваться надо. Леший его знает, как мне на тех машинках формовать! Я их и вижу-то впервые.

– А ты не журись, Василь! Будет трудно – мы с Бобырем поможем…

– Чего он не идет, Бобырь? – спохватился я, поглядывая на старинный будильник-ящик, поставленный хозяйкой на лежанке печи. – Где его, Сашку, носит! Уже второй час как ушел!

– Ну, до вокзала не так уж близко. Пока Володю найдет, пока вещи получит. А потом ему еще харчей надо купить. Ведь хозяйка взялась нас кормить только с завтрашнего дня, – заступился за Бобыря Маремуха.

Сашу мы услали на вокзал за нашими вещами. Нам следовало за это время набить сеном матрацы, помыть пол – словом, приготовить комнату к ночлегу.

– Он адрес хоть записал? – спросил я Маремуху. – А то, может, забыл дорогу сюда и бродит по городу.

– Зачем ему адрес? Уговорились же: отыщет Володю на стоянке и тот его бесплатно привезет.

– Хотя верно, – сказал я, успокаиваясь. – Ну что же, мы свое дело закончили, давай погуляем немножко.

Мы прошли мимо хозяйки, которая разглаживала для нас простыни, открыли калитку.

– Пойдем, Петро, налево, – предложил я.

И мы направились Приморской улицей к порту, мимо усадьбы, из которой слышалась недавно музыка.

Сейчас рояль затих, в доме звенели стаканы – видно, там пили чай. Двор перед этим каменным домом был засажен стройными мальвами, лозами винограда, чайными розами, пунцовой гвоздикой. Душистые табаки не раскрыли еще своих стрел, но приятный запах цветов, недавно освеженных дождем, так и вырывался оттуда, из-за невысокого заборчика. Какие-то особые, никогда не виданные мною розы поднимались даже под крышу дома, оплетая цветущей аркой одно из его открытых окон. Густо-розовые кустики иудина дерева росли рядом с акацией.

У самого забора, в углу усадьбы, высилась беседка, сплошь обросшая темно-зеленым блестящим плющом. По его скрюченным стеблям вилась еще и лиловая повилика.

Когда мы поравнялись с беседкой, я услышал там говор и не удержался, чтобы не заглянуть внутрь.

На перилах беседки сидела, болтая загорелыми ногами, та самая девушка, халатик которой мы стерегли на море. А около нее, на земле, припав на колено, накачивал велосипедную шину франт из отдела рабочей силы.

Я смотрел на девушку так, словно видел ее впервые. Перехватив мой взгляд, она подняла глаза и, недовольно тряхнув волосами, освободила их из-под плюща. Мне сделалось неловко. Я смутился и кивнул головой, как бы кланяясь. Отворачиваясь поспешно, я заметил, что девушка улыбнулась.

– Узнал, а, Василь? – спросил Петро, подталкивая меня локтем.

– Кого?

– Ну, эту принцессу. – И, передразнивая девушку, Петро протянул пискливо: – «Покараульте, пожалуйста, мой халатик…»

– А ты длинного того узнал? Дылду?

– Какого длинного?

– Ну того, что велосипед накачивал.

– Нет. А кто это?

– Да тот пижон, что на завод нас не хотел принять!

– Правда? – удивился Петро. – Неужели они наши соседи?

– Эта, в халатике, – безусловно!

– А он – ее брат! – решил Петро.

– Почему именно брат? Кавалер, наверно!

Мне почему-то сделалось неприятно при мысли, что франт знаком с нашей соседкой и может в любую минуту рассказать ей, как мы упрашивали его принять нас на завод. Медленно брели мы с Петькой по Приморской улице. Слева от нас поблескивали ведущие к порту железнодорожные пути, а за ними, за парапетом, к самому горизонту подымалось море.

Ветер совсем упал, и прибой утих. Волны уже не бухали в бетон, как утром, а тихо, с легким шуршаньем накатывались на песчаный берег. Скрывая от нас море, потянулся за путями дощатый забор. За ним колебались верхушки мачт. Флаги на них едва шевелились. На западе, там, куда скатывалось невидимое еще за тучами солнце, алела ровная полоска заката.

На побеленном дощатом заборе было написано:

Позади нас, на тротуаре, раздался звонок.

Мы прижались к забору, и мимо, шурша ракушками, пронесся на велосипеде знакомый франт с девушкой. Ее он посадил на раму, впереди себя. Франт вел машину согнувшись, тяжело, но быстро передвигая педали.

– Что, ему улицы мало? – огрызнулся Петька.

– А не видишь – там лужи: он «дудочки» свои боится забрызгать, – сказал я с нескрываемой злобой, глядя вслед быстро удаляющейся паре.

Наполовину покрытое желтой сеткой заднее колесо велосипеда делалось все меньше и меньше, оставляя на песчаном тротуаре чуть заметный вафельный след.

Пока мы осматривали через решетчатую загородку порт, подъездные пути и пакгаузы из серой гофрированной жести, уходящие вдаль, к последнему причалу с сигнальным колоколом, Саша Бобырь успел доставить все чемоданы и распаковать вещи. Мы застали его за приготовлением ужина. Саша разрезал на три части большую засохшую булку, которая оставалась у нас с дороги.

– Где вы шатаетесь? – крикнул Бобырь, увидев нас. – Вы знаете, кого я встретил?!

– Графа Бенгальского? – съехидничал я. Мне очень не нравилась эта манера Сашки разговаривать на крикливых, повышенных нотах, как с маленькими.

– Шути, – огрызнулся Бобырь. – Я Печерицу видел. Да!

– Печерицу? – переспросил Петро и фыркнул. – Ну, Василь, держись: начинаются старые истории. Где термометр, не знаешь? Пора бы ему температуру измерить. Не знобит тебя, а, Сашок?

– Какой термометр! При чем тут термометр! – прямо завизжал от негодования Бобырь. – Я вам правду говорю, а вы смеетесь.

– Подожди, Сашенька, – остановил я друга. – Кого ты, говоришь, видел?

– Печерицу!

– В самом деле?

– В самом деле.

– Где же ты его видел?

– Около вокзала.

– Около вокзала? – вмешиваясь в наш разговор, уже серьезнее спросил Маремуха.

– Ну да, возле вокзала, – поспешно проговорил Бобырь, – он бузу пил…

Это было уж слишком, и мы с Петькой громко расхохотались.

– Ты слышишь, Василь? – спросил Петро, давясь от смеха. – Он видел Печерицу, Печерица пил бузу, а буза ударила этому конопатому бузотеру в голову, и он прибежал сюда морочить головы нам…

– Да, да! – окончательно обижаясь, закричал Саша. – Не хотите верить – не надо. Только я ничего не выдумываю! Буза – это питье такое здешнее, из проса, кислое и белое. Во всех будочках продается. Я уже пробовал, а если вы не знаете, так я не виноват…

Нехорошо смеяться над приятелем, да еще когда он всерьез обижается, но на этот раз трудно было удержаться от смеха.

Мы хорошо знали, что не только Бобырь, но и многие другие фабзавучники до самого дня отъезда мечтали поймать Печерицу. Разъезжаясь по городам Украины, мы дали себе слово, если повстречается этот бандит из Коломыи кому-либо из нас, не дать ему выскользнуть.

Но больше всех нас мечтал повстречаться с Печерицей Саша Бобырь. Поимкой Печерицы он думал загладить те досадные промашки, что приключились с ним во время чоновской тревоги. Скоро наш горячий Сашка начал просто галлюцинировать: Печерица виделся ему всюду.

По пути сюда, к Азовскому морю, Сашка дважды ловил Печерицу. Однажды, когда поезд стоял в Фастове, Сашка, выглянув в окно, вдруг хрипло крикнул:

– Вот он, хлопцы! Держите! – и метнулся к выходу.

Человек, прогуливавшийся по перрону, которого Бобырь принял за Печерицу, был очень мало похож на беглеца. Это оказался сгорбленный старичок в брезентовом пыльнике. Одни пушистые и рыжие усы, пожалуй, смахивали на Печерицыны. В Екатеринославе, когда мы обедали в буфете вокзала, Саша, чуть не опрокинув тарелку, налитую до краев жирным украинским борщом, прохрипел:

– Смотрите! – и ткнул ложкой по направлению к газетному киоску.

У застекленной витрины киоска выбирал открытки человек в сером дорожном пыльнике. Сашка решил, что и этот – Печерица. Однако стоило пассажиру в сером пыльнике обернуться, как мигом выяснилось, что это молодой парень, на голову выше Печерицы. Ну разве могли мы, зная о дорожных видениях Бобыря, отнестись с доверием к его словам!.. И я сказал:

– Ну хорошо, Печерица стоял и пил бузу. А ты что?

– Я посмотрел – и к вам!

– Отчего же ты его не схватил? Надо было его поймать за шиворот, ногу сзади подставить и на землю.

– Тебе хорошо говорить! А вещи?

– Какие вещи?

– Какие? Наши! Я боялся вещи оставить. Он побежит, я за ним, а вещи кто-нибудь цапнет.

– А Володька где был?

– Да я не с Володькой ехал, в том-то и дело. Я с другим извозчиком приехал. Володька обманул нас.

– Погоди, а у него усы были? – решил я проверить Сашку.

– Усы?.. Усов не было… Усики. Маленькие такие, как кисточки для гуммиарабика.

– Для того чтобы Сашке понравиться, он и усы в парикмахерской подстриг, – съязвил Маремуха.

– Ладно, ладно! Смейтесь, если вам так весело! – буркнул Саша обиженно. – А я вот пойду куда надо и заявлю.

– Ну, довольно тебе, Сашок, нам головы морочить, – мягко сказал я. – Показывай лучше, что на ужин куплено.

– Вот брынза, – совершенно покорно сказал Саша и развернул пергаментную бумагу, в которой лежал кусок брынзы в добрый фунт весом.

– И это все? – возмутился Маремуха.

– Нет, зачем. Вот еще рыбки купил… Не тронь, это редиска. Рыбка вот тут. – Сашка развернул маслянистую бумагу. – Глядите, какая рыбка маленькая! – И он выволок из старой газеты три нитки, унизанные мелкими копчеными рыбешками. Рыбки лоснились от жира и были пузатенькие. – Тюлька называется! – гордо заявил Бобырь и, как ожерелье, поднял на руки низки с рыбешками.

– Ты бы еще поменьше купил! – буркнул недовольно Петро. – Самая мелкота. Кто же ее чистить будет?

– Для чего чистить? – удивился Саша. – Не надо чистить. Так целиком ее едят. Гляди, мне в лавке показали…

Наш каптенармус сорвал с нитки пару истекающих жиром рыбешек и послал их в рот. Пожевав немного, Саша, как фокусник, сперва раскрыл рот, а потом смело, с головами и кожурой, проглотил тюльки.

– Еще аппендицитом, чего доброго, заболеешь! – сказал Петро. Больше всех болезней Маремуха почему-то боялся именно аппендицита. Даже косточку от вишни и то боялся проглотить.

Но наглядный пример Бобыря заставил Петруся позабыть об угрожающей ему болезни. Он осторожно отщипнул с бечевочки одну рыбешку и принялся жевать ее.

– Вкусная… – протянул Маремуха. – И костей совсем не чувствуется. Камса это?

– Не камса, а тюлька! – солидно поправил Бобырь.

– «Тюлька, тюлька»! – передразнил я Сашу. – А ты бузы не принес случайно?

– Бутылки не было, – принимая мои слова всерьез, сказал Саша. – А хочешь бузы, после ужина можно сходить. Тут, за углом, в киоске продается.

– Послушай, Петрусь, – скомандовал я, – скачи-ка вниз, принеси кипятку и миску от хозяйки. Надо брынзу парить.

Пока мы расправлялись с тюлькой, мраморная брынза, отдав кипятку часть соли и горечи и пустив жирные круги, сделалась мягкой и очень приятной на вкус. Мы резали ее охотничьим ножом и ели, запивая чаем, в котором плавали распустившиеся чаинки.

Поужинав, мы отнесли вниз посуду и долго мылись во дворе, прямо у колодца. А потом, освеженные, сытые, поднялись в свой мезонин и улеглись на высоких матрацах.

Окно осталось открытым. На дворе уже потемнело. Сквозь лохмотья проплывающих туч изредка проглядывал молодой месяц. Как только тучи освобождали месяц, в комнате становилось светлее.

– Но вы слышите, хлопцы, как тут тихо? – сказал, нарушая молчание, Петрусь. – Ни выстрелов, ни свистков. Что значит граница далеко! На весь город небось два милиционера, да и те спят…

Агния Трофимовна звенела внизу посудой. У нее на кухне шипел примус. Вероятно, она с вечера собирала для нас завтрак.

– А мы дураки! – снова заговорил Петро. – Как поступали в фабзавуч, надо было по одной специальности идти. Гуртом бы теперь в одном цехе работали. Все веселее. А так – разбредемся кто куда…

И опять никто из нас Маремухе не ответил. Я понял, что и Бобырь, прикидывающийся храбрецом, думает о том, как-то он будет работать завтра. На дворе делалось все темнее и темнее. Опять небо сплошь заволокло тучами, и месяц не проглядывал больше. Равномерный шум близких волн укачивал так, словно мы все еще ехали поездом…