Город у моря

НА ПРОГУЛКЕ

В самом центре города, около базара, высился квадрат прижавшихся друг к другу домов. На тротуарах под окнами этих домов каждый вечер гуляла молодежь. И хотя все четыре тротуара принадлежали разным улицам, бесцельное блуждание здесь называлось «прогулкой на проспекте». Гуляющие двигались под освещенными витринами магазинов, ну точь-в-точь как у нас на Почтовке! И как только мы слились с потоком гуляющих, я понял, что в каждом городе есть своя «Почтовка». Правда, вечером в этом приморском городе было куда теплее, чем у нас на родине, в Подолии. Загорелые гуляющие парни бродили по панели в белых легоньких апашках, в светлых брюках, в сандалиях на босу ногу.

Было очень душно, и Бобырь, который решил щегольнуть в своем костюме «елочка», быстро снял пиджак и понес его на руке.

Несколько раз мы останавливались у освещенного подъезда клуба водников. В клубе показывали комическую картину «Папиросница из Моссельпрома» с Юлией Солнцевой и Игорем Ильинским в главных ролях. Но всякий раз, отговаривая один другого, мы поворачивали обратно. Мы считали, что еще не вправе тратиться на кино.

Маремуха заработал сегодня три рубля сорок копеек, я – два девяносто пять, а Бобырь хотя и хвастался, что около пяти рублей, но по всему было видно, что он и сам толком не знает, сколько все же записали ему. Но даже и этих денег на руках у нас еще не было.

Правда, мы уже решились было купить самые дешевые билеты, но тут я подслушал разговор зрителей, что на будущей неделе эту же картину будут показывать на свежем воздухе, в городском саду. И сразу от сердца отлегло. Вот и прекрасно! Залезем на крышу и посмотрим ее бесплатно.

– Эй, молодые, сюда идите! – донесся к нам знакомый голос с бульварчика, что протянулся по другую сторону улицы, перед клубом водников.

Мы шагнули на мостовую и увидели извозчика Володю. Он сидел, покуривая, на скамеечке, в компании еще каких-то двух людей. Володя был в морском поношенном кителе и в широкополой соломенной шляпе. Когда мы подошли ближе, я увидел рядом с ним своих соседей по машинкам – литейщиков Луку Турунду и Гладышева.

– Подвиньтесь-ка! – приказал Володя своим собеседникам, и те освободили для нас место на скамеечке. – Сидайте, рассказывайте. Ну что, приняли вас на завод?

– Отстал ты, брат, от жизни, – отодвигаясь, бросил Лука. – С Василем мы, можно сказать, соседи по машинкам.

– А кто из вас зовется Василем? – спросил Володя.

Я ткнул себя пальцем в грудь.

– Других тоже приняли? – допытывался извозчик.

– А то как же! – сказал Маремуха таким тоном, будто и не могло быть иначе.

– Значит, у меня легкая рука, – обрадовался Володя. – Готовьте по сему случаю магарыч!

– Магарыч своим чередом, – вмешался Бобырь солидно, – а вот где вы пропадали вчера? Договорились ждать на вокзале, а сами исчезли неизвестно куда.

– Я до Мариуполя ездил, – сказал Володя, – с инженером одним. Вот как познакомил вас с тетушкой, так сразу и подался в Мариуполь.

– Разве туда поездом ехать нельзя? – удивился я.

– Можно, но неудобная пересадка в Волновахе. Считай, день поезда ждать. А этому инженеру срочно надо было в Мариуполь, вот и отмахали такой конец.

– А обратно порожняком? – спросил Маремуха.

– Мало-мало что не так, – сказал Володя, оживляясь. – Только покушал я на постоялом дворе, Султана покормил. «Ну, думаю, поплетемся теперь налегке». Вдруг откуда ни возьмись подходит какой-то чудак с чемоданчиком: «Не возьмете ли меня с собой туда?» – «Отчего ж, говорю, за двадцатку хоть на край света». Думал, торговаться будет, так нет: вынул деньги без всяких. «Давай только, – говорит, – поедем быстрее». А я что? За такие деньги можно ехать.

– В самом деле двадцатку дал? – заинтересовался Гладышев.

– Думаешь, шучу? Два червонца новеньких, вот они, милые. – И Володя нежно похлопал себя по нагрудному карману куртки. – Весело доехали. Песни всю дорогу пели.

– Доходная у тебя работа, Володя, – сказал Лука. – Деньги платят да еще песни подпевают!

– И не говори! – отшутился Володя. – У меня денег – как у лягушки перьев. В одном кармане смеркается, а в другом светает… А впрочем, шибко не завидуй. Это сегодня только так подвезло. Другой раз стоишь, стоишь перед тем вокзалом и думаешь – для смеха бы кто нанял хоть до Матросской слободки!

– Все-таки на свежем воздухе, – сказал Гладышев, – пылюку не глотаешь, как у нас в литейной.

– Ничего, Артем, вот крышу подымут, и у нас пылюки будет меньше, – заметил Лука, и мне стало понятно, что поднятия крыши ждет весь литейный цех.

– Ты говоришь, Артем, свежий воздух, – тихо ответил, как бы размышляя с самим собой, извозчик Володя, – а я бы от этого легкого, свежего воздуха на карачках на завод вернулся, если бы не рука.

– Вы тоже на заводе работали? – нисколько не скрывая своего удивления, сказал я таким тоном, что Лука и Артем засмеялись.

– А ты думаешь! – горячо сказал Володя, видно, задетый за живое моим недоверием. – Я, милый, не всегда кустарем-одиночкой был. Двенадцать лет на заводе отработал. С мальчиков. Еще буржуи жилы из меня тянули. Если бы не рука, кто знает, быть может, сейчас бы в мастерах ходил.

– А что у вас с рукой, что? – спросил торопливо Бобырь, разглядывая лежащие на Володиных коленях загорелые и на первый взгляд здоровые руки.

– Да глупая, в общем, история приключилась, – сказал Володя. – Земляки, они ее знают (он кивнул в сторону Луки и Гладышева), и вам, новичкам, узнать полезно. Вроде как бы инструктаж получите.

Тут, когда Махно до Румынии подался, в городе у нас его подручных немало осталось. Не знаю, сами ли они побоялись в чужие края за своим батьком лохматым удирать или он их здесь, в Таврии, на рассаду оставил, – только факт, что кишело ими. А особенно много их шлялось в колонии, за вокзалом. Там и раньше что ни усадьба была, то кулацкая. Хозяева жили в колонии крепкие: дома каменные, виноградники большие, на причалах около моря баркасы собственные, а по берегу от маяка до Матросской слободки волокуши расстелены. Виноград уродится квелый – из моря деньги вытянут. Ну, а как голод случился, дружинники-рабочие давай у тех колонистов погреба осматривать – нет ли где хлеба зарытого. Да и в самом деле: в городе голод, дети распухли, на улицах всю крапиву да на кладбище лебеду для пропитания выщипали, а перешел пути – иной мир. Всего вдоволь в колонии; под праздники даже окорока коптят и самогон варят. Идешь по улице голодный, еле ноги волочишь, а тут как шибанет тебе в нос от ихней праздничной трапезы – разорвал бы их всех, паразитов, живьем! Народ повальное бедствие терпит, а эти веселятся – «тустеп» да «ойру» под граммофоны пляшут.

Понятное дело, колонистам не понравилось, что мы их обысками донимаем, к добру ихнему прикасаемся. Постреливать они стали в дружинников. А тут, на заводе, еще иностранцы оставались. Джон Гриевз с чадами своими – тот сразу в Англию махнул, а своих надсмотрщиков помельче оставил. Эти его доверенные оружие где-то добывали и колонистам потихоньку ночами подбрасывали.

И вот однажды заходим мы в светлицу к одному купцу здешнему, Бучило его фамилия. Не успели еще дверь за собой прикрыть, слышим – шаги! Входят за нами двое соседей Бучилы, тоже из местных кулаков-колонистов, братья Варфоломеевы. В кожаных куртках оба, в кубанках, штаны из малинового бархата, и руки в карманах держат. «Ну, думаю, горячо нам сейчас придется!» Знал почти наверняка, что оба брательника у батьки Махно служили. С ними третий вошел, как бы холуй ихний, Кашкет по прозвищу, он же Ентута…

– Погоди, Володя, – перебил я извозчика, – он в литейном цехе работает? Красной косынкой голову повязывает?

– Он, он самый! – охотно подтвердил извозчик. – Ну, так вот… Оглянулся я – вижу, сам купец стоит у кровати, ухмыляется. Никакой, видать, ему обыск не страшен, раз подмога пришла. А соседи его, Варфоломеевы, поставили у двери Кашкета – и ко мне. А я, можно сказать, один был. Помощник мой, Коля Сморгунов, – хлопчик ловкий, карабином владел, но от голодухи ослаб совсем. Не совладать бы ему даже с младшим Варфоломеевым. И получилось так, что приходится мне как бы одному на себя удар принимать.

Старший Варфоломеев подходит ко мне и говорит:

«Ну что, Володя, грязная душа, пришел в гости к соседу – садись».

«Ничего, спасибо, сяду», – говорю. И присаживаюсь на уголке стула.

«Давай, – говорит старший Варфоломеев, – хозяин, угощай желанных гостей!»

Вижу, приносит Бучило, улыбаясь, стаканы, штоф самогону, сало вареное. А под стеной его дочки, как на выданье, сидят. Обе невесты Варфоломеевых. Побледнели, чуют, не к добру такое угощение.

Смотрю я Варфоломееву прямо в лицо. Страшно мне, но не робею, Советскую власть за плечами чую. И прислушиваюсь, о чем его младший братан с хозяином перешептывается.

Люська Варфоломеев наливает мне тем временем стакан самогонки и говорит:

«Пей, милый!»

«Зачем, – говорю, – я первый? Может, она отравленная! Выпей сам».

«Ты что же, – шипит Люська, – боишься? И еще хозяина оскорбляешь! Тебе, голодранцу, уважение делают, а ты…» И раз – ножик выхватил.

Вижу я такое дело, мигнул Коле Сморгунову. А тот, вместо того чтобы на мушку их взять, из последних сил как трахнет карабином по лампе! Так мне горячее стекло на голову и посыпалось. Что делать? Раз такой оборот – повалил я на стол старшего Варфоломеева. Слышу, посуда загремела, барышни визжат, темнота кромешная. «Лишь бы, – думаю, – своих побыстрее дождаться!» И браунинг вытаскиваю, чтобы в окно пальнуть. Но тут как раз возле уха табуретка пролетела. «Ага, – думаю, – тяжелая артиллерия в ход пошла!» И ползу к выходу. Слышу, сопит кто-то рядом, и хромом пахнет. Значит, куртка кожаная рядом. «Ну, – думаю, – получай!» И рукояткой браунинга как дам! Попал прямо по затылку. Застонал кто-то из Варфоломеевых и кричит: «Держи дверь, Кашкет, мы ему покажем!» – и как бахнет в потолок. Тут и я стесняться перестал: застрочил в угол, откуда стреляли, из браунинга… Визг, огонь, керосином пахнет, а Сморгунов у двери голос подает: «Давай, – говорит, – Володя, обезоруживай бандитов! Я их не выпущу отсюда!» Хорошо ему говорить «обезоруживай»! Их с хозяином четверо, не считая невест, а я один. И пробиваюсь себе ползком к двери. Вдруг слышу, кто-то будто замахнулся на меня, и самогоном пахнуло близко. Я присел и рукой голову заслоняю. А тут – бжи-и-и-ик! По руке моей!

Я сперва, знаете, не почувствовал боли. Даром что жилы мне ножом перерезало да еще череп задело! Отдернул я руку – и в карман за платком. Но чую, дело плохо: пальцы не работают. Прижал пораненную руку другой рукой, жарко мне стало, даже пот на лоб выступил, и усталость одолевает.

Едва собрал силы крикнуть Коле Сморгунову: «Бей их, кулацких паразитов, бо я раненый!» А в эту минуту Кашкет, адъютант ихний, вазоны с окошка посбрасывал, головой стекло высадил и хотел туда, на снег, рыбкой! Тут Коля Сморгунов в него на прощанье из карабина бабахнул. Наши дружинники выстрелы услышали, обоих Варфоломеевых и хозяина взяли. А я вот… покалеченный остался. Даже стакан с водой трудно поднять. Питание плохое в те годы было, срослось все кое-как, а рука до сих пор словно парализованная…

– Послушай, Володя, – спросил Гладышев, – а почему Кашкет хвастается, что это его на фронте ранили, когда он от белых Екатеринослав защищал?

– На фронте? – Володя засмеялся. – А ты не купался с ним никогда? Жаль! Искупайся при случае. Посмотришь, куда пуля входила, откуда шла. На фронте, брат, таких ранений не бывает; разве что у дезертиров, кто под шумок пятки салом смазывает…

Мимо нашей скамейки, широко выбрасывая ноги, прошел знакомый франт из отдела рабочей силы в длинных, остроносых ботинках.

– А вот и Зюзя! – громко сказал извозчик.

– Привет! Привет! – отозвался тот, оборачиваясь на его голос, и, помахав рукой, пошел дальше.

– Вот этот Зюзя нас на завод не хотел принять! – мрачно заметил Маремуха.

– Да что ты говоришь! – удивился Володя.

– Правда, правда, – сказал я, поддерживая Петруся.

– Странно! – сказал Гладышев. – Неужто забурел? А мне говорили, что Зюзя хорошо к рабочему классу относится.

– Ничего себе «хорошо»! – возмутился Бобырь. – Да если бы не директор завода… Вот, послушайте… – И он рассказал, как встретил нас Зюзя в своей канцелярии.

– Самый настоящий бюрократ. Чернильная крыса! – поддакнул я.

– А я хотел было к нему идти в транспортный цех со своим Султаном наниматься, – сказал Володя.

– Да хоть бы объяснил, посоветовал, а то просто: «Аут! – говорит. – И езжайте в Харьков», – с возмущением добавил Бобырь. – То ли дело директор… Все по-человечески расспросил, проверил, что мы знаем…

– Ты директору нашему не удивляйся, – сказал Лука. – Таких директоров от Севастополя до Ростова и по всему побережью не скоро сыщешь! Его уж и на завод Ильича звали, и в трест украинский – не пошел. «Дайте мне, говорит, завод поднять, технику туда наладить, английское наследство ликвидировать». Это он затеял поднять крышу литейной. «Пусть, говорит, в самом вредном цехе самый чистый воздух будет». А ты не видел, какую чугуночистку при нем выстроили? Загляденье! Раньше, при Гриевзе, в той чугуночистке люди от чахотки гибли сотнями. В сараюшках литье чистили, вся пыль на легкие садилась. А сейчас любо глянуть: чистота, света много, пыль отсасывают трубы… А какой в прошлом году приезжим троцкистам бой дал Иван Федорович! Перья с них летели! Ты Ивана Федоровича с Зюзей не равняй.

– Он что, выдвиженец? – спросил Бобырь.

– Иван Федорович?

– Да нет, Зюзя!

– футболист, – сказал Лука спокойно.

– При чем же здесь футбол? – удивился Маремуха.

– А при том, – пояснил Лука, – что Зюзя был самый лучший центрфорвард на все Запорожье, но там, на заводе «Коммунар», с ним мало считались: работал у них в кочегарке, что ли. Ну, а наш главный инженер Андрыхевич – болельщик старый. Поехал он однажды в Запорожье, посмотрел игру Зюзи, видит – парень ходовой, ну и переманил его сюда. Тут ему, ясно, раз-раз – и выдвижение: заместителем начальника отдела рабочей силы. Жалованье приличное, есть на что харчиться, чтобы за мячом бегать…

– Главный инженер – это седой такой? – осторожно спросил я, припоминая слова Анжелики об ее отце.

– Он самый, – подсказал Володя, – ваш сосед. Со странностями человек, но футбол уважает…

– Дочка у него занятная, – не без удовольствия ввернул Маремуха. – Василь с ней уже познакомился. Лапки жал на пляже.

– Да что ты? – Володя удивился и поглядел на меня с уважением. – Ты, оказывается, парень-хват, не теряешься! Но смотри: Зюзя узнает, мигом тебе ноги перебьет. У него, брат ты мой, удар пушечный. Штангу мячом ломает…

Неподалеку от нас, в порту, раздался прерывистый гудок. Потом другой, третий…

– «Дзержинский» в Ялту уходит, – сказал Лука.

Никогда в жизни мы не видели настоящих пароходов, только на картинках. Мне очень хотелось побежать в порт, поглядеть отход парохода, но, как назло, Маремуха продолжал разыгрывать меня и, подталкивая Бобыря, спросил у Володи:

– А что, разве Зюзя – приятель инженеровой дочки?

– Как же! На велосипеде ее катает часто и в гости к ним захаживает. Свой человек, словом.

– Я думаю, они его как футболиста уважают, – заметил Лука.

– Неужели дочка инженера – футболистка? – бухнул Петро.

– Болельщица! Пойдешь игру смотреть – не садись впереди нее, – предупредил Лука, – всю спину тебе ногами исколотит. Помешалась на почве футбола, как и ее папаша.

– Ну, а это ты зря так… – заступился за мою знакомую молчавший доселе Гладышев. – Скажет тоже – «помешалась»! Барышня самостоятельная, умная, много книжек читает. А если болеет футболом, так что из того? Кто у нас не болеет, скажи? Одни голубями, другие футболом увлекаются. Главный врач курорта Марк Захарович Дроль болеет? Болеет! Начальник порта капитан Сабадаш? Ясное дело! Зубодер мадам Козуля? Еще как! Эта, из танцевального заведения… как ее, мадам Рогаль-Пионтковская? Безумно! Даже Лисовский, поп, как игра, церковь на замок – и на поле со своей матушкой… Такой уж город у нас шальной!

– Кто, кто? Рогаль-Пионтковская? – переспросил я. – Она не графиня случайно?

– Леший ее ведает, графиня она или нет, а вот то, что эта мадам просто чудо-юдо на всю округу, – факт… – сказал Гладышев.

– Самый главный профессор по танцулькам, – добавил Лука.

– Чего же мы сидим здесь, друзья, да сухой беседой пробавляемся? – встрепенулся Володя. – Может, пойдем до Челидзе и по кружке пива выпьем, а?

– Надо пойти, правда, а, Василь? – шепнул мне Бобырь. – Не пойдем – обидятся!

«Ходить в пивную комсомольцам? – подумал я. – Хорошо ли? С другой стороны, и впрямь новые наши знакомые могут подумать, что мы белоручки какие, чуждаемся их компании либо просто скареды. И наконец, разве это большой грех – выпить кружку пива?»

Однако усталость одолевала, и, помня, что завтра поутру надо на работу, я сказал:

– Да мы не знаем… Ведь нам завтра…

– Оставь ты их, Володя, – вмешался неожиданно Лука. – Хлопцы молодые, в работу еще как следует не втянулись и еще в самом деле проспят. Нехай майнают домой! А ты, друг, – обращаясь уже ко мне одному, очень сердечно сказал Лука, – напарника своего особенно не бойся. Он ворчит, покрикивает, но в общем-то справедливый старик и гоняет тебя не зря. Все к лучшему… Злее будешь! Ну, до завтра!..

Мы расстались, и Володя, первый выйдя из палисадника на мостовую, запел:

Шагах в тридцати от людного проспекта было пустынно и тихо, как в деревне глубокой ночью. Сладко потянуло маттиолой, и в кустах одного из садиков, у самой дороги, зачастил перепел.

– А твоя симпатия, Василь, знает, что ты у нас в фабзавуче в футбольной команде играл? – спросил не без ехидства Петро.

– О ком ты говоришь?

– Притворяйся! – И Маремуха весело хмыкнул. – Будто не знаешь, о ком?

– Как ее зовут, а, Василь? – спросил Саша.

– Я забыл.

– Он уже забыл, ты слышишь, Петрусь? – издевался Бобырь. – Тогда я тебе напомню, раз ты такой забудька: Ан-же-ли-ка! Запиши, пожалуйста, на память.

– Что это за имя такое: Ан-же-ли-ка? – наслаждаясь моим смущением, протянул по складам Маремуха. – Первый раз слышу. Очень странное имя. Наверное, заграничное.

– Деникинское имя, – поддакнул Бобырь. – Ты думаешь, случайно она нам «мерси» сказала?

– Так все буржуи говорят: «мерси» и «пардон», – согласился Маремуха.

А я шел опять молча, терпеливо выслушивая, как ребята прокатываются по моему адресу…

Далеко в море колыхались, огибая волнорез, белые топовые огни уходящего парохода «Феликс Дзержинский». Если бы я знал в ту ночь, кого он повез на своем борту в Ялту в кромешной тьме Азовского моря!.. Если бы я знал, то примчался бы заранее в порт и не стал тратить времени на пустые разговоры.