Город у моря

ПОРУЧЕНИЕ КОЛОМЕЙЦА

Показываю письмо хлопцам. Бобырь прочел и буркнул нечто неопределенное. Маремуха почесал затылок и сказал:

– Нагрузочка досталась солидная. Купить пять жаток – не пять низок тюльки.

– А что же все-таки с Печерицей? – спохватился я.

– Цапнули его, верно! – сказал, загораясь, Бобырь. – Я же вам говорил, что видел его здесь.

– Здесь видел, а там цапнули? Чудеса! – сказал я, урезонивая Сашу. – Все очень туманно, словом…

– А ты забыл Коломейца? – сказал Маремуха. – Он всегда любил туман пускать, где надо и где не надо.

– Но что же делать, а, хлопцы? – спросил я, возвращаясь к поручению Коломейца.

– Идти к директору, что же иначе! – хмыкнул Бобырь, как бы осуждая меня за то, что я сам не могу понять такой простой истины.

– Давайте вместе.

– Сегодня я – пас, – сказал Бобырь. – У меня такая работенка в аэроклубе, что и ночи не хватит.

– А ты, Петро? – спросил я и с мольбой посмотрел на Маремуху.

– Я же тебе говорил, Василь, у нас занятия по техминимуму. Сам начальник цеха проводит. Разве я могу не прийти?

Но к директору я не пошел, а направился сначала за советом к Толе Головацкому.

Разумеется, я отлично помнил совхоз над Днестром, о котором писал мне Коломеец. Помню, каким таинственным он мне показался, когда мы подъехали к нему на нескольких подводах глубокой ночью. Сторожкие высокие тополя окружали усадьбу за белым каменным забором. Где-то в конюшнях лошади хрупали овсом. Из темноты двора возник сторож с берданкой в руке и, прежде чем раскрыть скрипучие ворота, долго допытывался, кто мы такие.

А разве можно позабыть когда-нибудь первый ночлег в том совхозе, в хрустящем сене, с винтовкой, прижатой к груди, под жестяным навесом, перехватывающим звезды? Или утренние купанья в быстрой и еще холодной с ночи воде Днестра? Или запах седой мяты возле куста крыжовника, который я разыскал случайно, бродя по запущенному саду?.. А как приятны были для меня поездки за почтой для совхоза в местечко Жванец по воскресным дням!

…Тянется в житах над Днестром пыльная проселочная дорога. Копыта буланого конька мягко утопают в пыли, оставляя позади серые облачка. Я покачиваюсь в скрипучем седле и вижу на другом, бессарабском, берегу окраинные домишки Хотина и развалины древней крепости. Конек прядает ушами и все норовит захватить колосья дозревающего жита.

А еще приятнее возвращение обратно с пачкой свежих газет и журналов. Намотав поводья на руку, в полном безветрии, я разворачиваю «Бедноту», «Рабочую газету», «Молодого ленинца», «Червоного юнака», первые номера «Комсомольской правды» и «Безбожника». Быстро пробегаю названия статей и уже заранее прикидываю, что буду читать вслух сельской молодежи в красном уголке совхоза.

Полевой в то лето поручил мне проводить по воскресеньям громкие читки газет. Сперва я отказывался и даже не представлял, как это я могу, словно учитель какой, рассказывать новости из газет нарядным молодицам и парубкам. Ох, как трудно было провести первую громкую читку! Я не в силах был оторвать глаз от газетного листа и, сделав передых, чтобы спокойно взглянуть на собравшихся, пригладил рукою волосы. А потом все пошло как по маслу! И даже на вопросы стал отвечать.

И меня очень порадовало сейчас известие, что в столь знакомом мне селе возникает молодежная коммуна. Это будет здорово!

Ежедневно веселые молодежные песни будут перелетать в захваченную боярами Бессарабию. Вне всякого сомнения, маленький движок, дающий ток лишь до десяти вечера, коммунары заменят хорошей электростанцией, и, кто знает, быть может, то, что писалось в газете «Беднота» о доении коров с помощью электрической энергии, и впрямь станет явью!

Я представил себе бывший помещичий двухэтажный дом, переданный молодежи, освещенный яркими огнями и звенящий песнями в часы досуга. Сколько молодых бессарабцев переплывет к нам на свет этих огней. Ведь на кого больше можно было надеяться тем подневольным людям, если не на нас! Другой надежды у них не было – только наше счастье, способное когда-нибудь, подобно пламени быстрого пожара, переброситься и в Бессарабию…

Но хорошо было размышлять так, шагая к Головацкому, и куда труднее было спуститься с небес мечты о будущем в сегодняшний день и выполнить просьбу Коломейца.

Головацкий тоже был заметно озадачен просьбой Никиты.

– Твой друг немного наивен, – сказал Толя, дочитывая письмо. – Думает, что это так просто – взял да и выложил пять жаток! Но, с другой стороны, такая пограничная коммуна – живое дело комсомола. И оставить письмо ваших друзей без ответа нельзя… Знаешь что: давай-ка махнем к директору!

– Разве он сейчас на заводе?

– А мы его дома навестим, – сказал Головацкий.

– Дома? – переспросил я. – А это удобно?

– Отчего же? Мы по общественным делам идем! Иван Федорович не какой-нибудь буржуазный спец, вроде Андрыхевича. Да к тому же он наш партийный прикрепленный. Пойдем, пойдем, нечего стесняться!

Решительный тон Головацкого успокоил меня. Однако я был озадачен, когда мы свернули от проспекта влево.

– Руденко не в центре живет?

– В Матросской слободке. Открытой всем ветрам сразу! Там издавна селились мастеровые завода. А Руденко, как тебе известно, в литейной до революции работал.

– А что, не мог он в центре города поселиться?

– Конечно, мог, – согласился Головацкий, – тем более что директорский дом пустовал тогда, да не захотел. «Зачем, говорит, мне все эти анфилады да прихожие? Мне и трех комнатушек хватит. Да и привольнее там, над морем, как на курорте!» – И Головацкий махнул рукой в сторону побережья, к которому мы приближались. – И Руденко верное решение принял, – продолжал Толя, – взял да и передал дом бывшего заводчика под ночной санаторий для рабочих нашего завода. Пошабашил рабочий со слабым здоровьем – и в этот дом. В одной из прихожих – шкафчики. Робу свою он вешает туда, раздевается – и под душ. Вымылся, а тут в другом шкафчике ему приготовлено чистое бельишко, халат, ночные туфли. Чистота вокруг, пища сытная, распорядок соблюдается строго, спят при открытых окнах и летом и зимой, вечером – культурные развлечения. А утром, по гудку, все из того санатория прямиком на работу.

– А семья у директора велика? – поинтересовался я.

– Он да жена.

– Детей нет?

– Одного сына махновцы зарубили. Другой сын – летчик, комиссар эскадрильи. Сейчас приехал к ним на побывку.

– Погоди, мне Бобырь рассказывал, что летчик Руденко привез в аэроклуб учебный самолет…

– Это и есть сын нашего директора, – пояснил Головацкий. – Отчаянный парень! В прошлом году тоже свой отпуск проводил здесь. На байдарке махнул в Мариуполь. Ты себе представляешь расстояньице? А если бы его шторм подловил у Белореченской косы? Поминай как звали!

И мне стало понятно, почему с таким увлечением рассказывал нам Саша об этом летчике.

– Застанем ли мы Ивана Федоровича? – спросил Головацкий, сворачивая к мостику, переброшенному через канавку.

За каменным заборчиком из песчаника, в яблоневом саду, стоял одноэтажный домик. Мы подошли к его открытому окну. Из дома доносились тихий разговор и звон посуды.

– Никак обедают? – шепнул Толя и, помедлив, постучал пальцем в оконную раму. – Иван Федорович дома? – спросил он.

Кружевные занавески распахнулись, и мы увидели загорелое лицо нашего директора.

– А, молодежь! Вот кстати! Я давно хотел отругать тебя, Анатолий.

– Меня? За что же? – удивился Головацкий.

– За дело! – сказал директор. – Но давайте сперва к столу.

– Спасибо, Иван Федорович, мы уже отобедали, – сказал Головацкий поспешно. – Вы продолжайте, а мы вас на бережку подождем.

– А вы без стеснений, присаживайтесь! – приглашал Иван Федорович.

– Нет, нет! – запротестовал Толя. – Мы там будем. – И он махнул рукою в сторону моря.

За низенькими, карликовыми яблоньками тянулся пустырь, густо поросший сизо-зеленой морской полынью, бодяком, широколистыми кермеками, якорцами и крапивой. Здесь в изобилии росли молочаи, таволга и даже ветвистая гармала с желтыми цветами. Окруженная этой блеклой степной зеленью, почти у самого берега была вкопана дубовая скамеечка. Должно быть, в шторм ее захлестывало волнами.

Первым на скамеечку уселся Толя и, поворачивая ко мне свое продолговатое, гладко выбритое лицо, спросил печально:

– За что же он ругать меня собирается?

– Может, Иван Федорович пошутил, а ты уже в панику впадаешь! – утешил я Толю.

– Не-не-е-е! Он за что-то сердит.

В эту минуту позади послышались шаги. Почти вприпрыжку по зыбкому песку к нам шагал Иван Федорович. Он вышел в шлепанцах на босу ногу, в синих рабочих брюках, а рукава его сорочки были засучены до локтей, обнажая сильные, загорелые, поросшие седоватыми волосами, мускулистые руки.

– Так ты что же это, друг ситцевый, в заводскую столовую со своими комсомольцами носа не кажешь? – с ходу налетел директор на Головацкого и, присаживаясь около, обнял его за плечо.

Толя воскликнул:

– Иван Федорович!..

– Сам знаю, что Иван Федорович. Шестой десяток так величают. А ты вот вспомни лучше свои клятвы, когда столовую открывали: пока рабочие в перерыв будут кофе пить да чаевничать, мы, дескать, комсомольцы, будем общественную работу проводить – про положение трудящихся в Англии… А что получилось? Захожу вчера – никакой агитации. Прихожу сегодня – изо всех цехов люди, а тишина… Разве можно так обманывать?

– Каюсь… Грешен, Иван Федорович! – сказал Головацкий и, сдернув клетчатую кепку, наклонил голову так, что прядь его каштановой шевелюры коснулась скамейки. – Вы понимаете, отчего это получилось? Мы готовим сейчас обширную программу по борьбе с танцами. И все наши силы брошены на этот участок.

– Танцы – не главное, Толя, а частность. Главное для нас сейчас – производство, индустриализация, сельское хозяйство, освоение культуры. И все силы нашего рабочего класса надо бросить сюда.

– Мы за этим к вам и пришли, Иван Федорович, – поспешно сказал Толя и шепнул мне: – Давай-ка письмо, Василь!

Протянул я письмо Коломейца директору завода, а у самого дыхание зашлось от волнения. Именно сейчас должна решиться судьба нашей просьбы!

Руденко вытащил из кармана брюк стариковские очки в проволочной оправе и, напялив их на острый нос, принялся читать размашистую вязь почерка Никиты. Чем дальше читал, тем добрее становилось выражение его глаз, тронутых кое-где красными прожилками.

– Ладное дело задумали хлопцы, – промолвил он наконец, взмахивая письмом. – В таких вот коммунах можно воспитать вожаков крестьянства. И они поведут за собою массы, когда партия позовет нас на широкое переустройство сельского хозяйства. Но чем я могу помочь этому? – вот вопрос. Мне категорически запрещено самому сбывать продукцию. Я же не магазин по продаже сельскохозяйственных орудий!

– Ну, а если в виде исключения? – осторожно спросил Толя.

– Какое может быть исключение, вот смешной! Да меня за такие исключения из партии исключат, а управляющий трестом под суд отдаст. И так ведь недодаем плановую продукцию!

– Ну, а если мы сами сделаем жатки? – закинул удочку Толя.

– Кто это «мы»? Вдвоем с ним? – И директор кивнул на меня.

Толя обиделся:

– Конечно, не вдвоем. Вся заводская комсомолия. Молодые литейщики бесплатно в свободное время отольют пять комплектов чугунных деталей, а там дальше их примут, как по эстафете, комсомольцы и молодые рабочие остальных цехов. И увидите, Иван Федорович, жатки не хуже выйдут, чем у старичков. Я сам в томильную к печам стану и отожгу литье на пять с плюсом.

– Отжечь-то ты мастак, это я знаю, а вот откуда я для вас чугун возьму? Ты же знаешь, Толя, чугун-то меня и держит, – как и всю страну, впрочем. Выпускай наши домны чугуна побольше, сколько можно было бы еще таких заводов, как наш, построить! Основа ведь всего будущего – тяжелая индустрия, а она еще не размахнулась как надо – и поджимает нас все время.

– Иван Федорович, родной! А тот металлолом, что мы на комсомольских субботниках собрали? Его же еще не заприходовали?

– Куда там! Давно уже под метелку все пошло.

Я перенесся мыслями на свою родину и представил себе скалистый город у днестровских урочищ. Немало старинных турецких пушек, ядер и другого металлического барахла находили мы в закоулках старинных усадеб под отвесными скалами у берегов Смотрича, под бастионами Старой крепости и на Цыгановке. А сколько всякого металлического лома более поздних времен валялось во дворе воинского присутствия, в бывшем духовном училище, в здании, где помещалась некогда духовная семинария! Одно время все эти металлические части начали было свозить на завод «Мотор», но прекратили эту затею, так как заводской двор не смог вместить весь чугунный хлам. И тут же дерзкая мысль пришла мне в голову.

– А что, если мы достанем вам чугун, товарищ директор? – сказал я решительно. – Вы разрешите нам сделать жатки?

– Если достанете чугун, товарищ литейщик пятого разряда, я охотно пойду вам навстречу, – сказал директор, улыбаясь.

…Через полчаса с главной почты я отправил в родной город Никите Коломейцу такую телеграмму: