II
МИСТЕР ДУВ РАССКАЗЫВАЕТ СВОИ ИСТОРИИ

Однажды вечером, попивая особенно удавшийся грог и наслаждаясь ароматным дымом голландского табака, Триггс поведал Дуву историю Банни Смокера, сообщил о страхах миссис Кроппинс, о пентаграмме и, наконец, о зловещем качающемся призраке.

Эбенезер Дув не стал смеяться над ним и долго размышлял, глубоко затягиваясь своей трубкой.

– Следует поразмыслить… Да, да, поразмыслить.

И только неделю спустя, после интереснейшей беседы о влиянии некоторых готических букв на каллиграфическое оформление церемониальных государственных актов, Дув вдруг сказал:

– Дорогой Триггс, я уверен, вы не страдаете галлюцинациями. К счастью, ими не страдаю и я. Невозможно дать так называемое рациональное объяснение некоторым явлениям, которые вызывают безграничное удивление, а иногда самый настоящий животный страх.

Хочу вам рассказать, в свою очередь, одну подлинную историю. Истинность ее подтверждается тем, что я сам пережил сие приключение, и воспоминание о нем навечно запечатлелось в сокровеннейших уголках моей души.

Говорят, что любой уважающий себя англичанин раз в жизни готов поверить в привидения, но я знаю многих наших соотечественников, которые с глубочайшим неверием относятся к потустороннему миру.

Они заблуждаются, и я во всеуслышание заявляю об этом. Я говорил вам о привидении, бродящем по ратуше, а сегодня поведаю иную историю и постараюсь, чтобы вы услышали не сухой пересказ о делах минувших дней, а ощутили дыхание истины. …При этих словах Сигма Триггс вздрогнул; ему вполне хватало своего собственного призрака, и он втайне надеялся, что мистер Дув развеет его страхи, как легкий дым.

Эбенезер Дув продолжал:

– Некогда мне случилось заблудиться в тумане. Таких туманов не бывает в Лондоне даже в период смога.

Забыл вам сообщить, что проживал тогда в Ирландии, на берегах Шеннова. Весь тот день я провел в городке с богатейшим историческим прошлым, тщетно разыскивая манускрипты каллиграфов XVIII века, написанные разноцветными чернилами, а с наступлением вечера рассчитывал вернуться в Лимерик.

В моем распоряжении был плохонький велосипедик с растянутой цепью. Однако, соблюдая некоторые предосторожности, я бы спокойно проделал обратное путешествие, не поднимись этот проклятый туман.

Гнусная велосипедная цепь, по-видимому, заключила пакт с дьяволом – как только туман рассеялся, она соскочила.

Пришлось идти пешком и толкать велосипед перед собой.

Я обратил внимание, что следую по травянистой дорожке, вьющейся по мокрой пустоши, на которой кое-где произрастали дубы и карликовые бирючины.

Просветление оказалось кратковременным – темно-серый горизонт затянули тяжелые черные тучи, поднялся порывистый ветер, и вскоре полил ужасающий дождь.

В полумиле от меня высился заросший травой холм, и я направился к нему, чтобы осмотреть окрестности и с Божьей помощью найти укрытие для своей промокшей до мозга костей персоны.

Нюх меня не подвел, я действительно заметил убежище.

Неподалеку высился двухэтажный деревянный дом с небольшим запущенным садом и железной кованой решеткой, преграждавшей путь к нему.

Сквозь шумную завесу дождя я разглядел отблеск огня в одном из окон первого этажа, и это пламя стало для меня призывным светом маяка.

Толкая перед собой упрямый велосипед, я добрался до решетки в тот момент, когда сильнейший раскат грома расколол небо.

Тщетно пытался я нащупать кнопку или рукоятку звонка – их не было, но стоило мне толкнуть калитку, как она распахнулась.

Шагах в тридцати от меня плясало пламя, бросая красные блики и разгоняя окружающие тени. Я подошел к окну, чтобы рассмотреть комнату, но увидел лишь высокий камин, где весело пылали сухой тростник и сушняк. Остальная часть комнаты была погружена во мрак.

И хотя, я насквозь промок и над моей головой громыхала гроза, я не мог не соблюсти правил приличия и постучал в запыленное стекло.

Ожидание показалось мне долгим, потом я услышал шум шагов, дверь отворилась, на мгновение выглянула бледная голова.

– Разрешите войти? – спросил я.

Голова исчезла, но дверь осталась открытой.

Дождь полил с новой силой, и я, волоча за собой велосипед, вбежал в коридор.

Через открытую дверь комнаты я видел, как на стенах плясали красные отсветы пламени.

Стены были в запущенном состоянии – широкие трещины разбегались по отслоившейся штукатурке, испещренной серебристыми следами улиток. Я прислонил велосипед к стене и решительно вошел в комнату.

Она была грязна и пуста, но рядом с камином стояло великолепное кресло, обтянутое испанской кожей. Оно манило к себе, и я устроился в нем, поставив ноги на изъеденную ржавчиной решетку и протянув озябшие руки к огню.

Я не услышал, как появился хозяин дома.

Рядом со мной стояло самое странное существо, которое мне когда-либо доводилось видеть – тощий старик, в котором непонятно как теплилась жизнь. На нем был ниспадавший до пола длинный сюртук, а его узловатые прозрачные руки сложились словно для молитвы.

Но самой странной частью его облика была голова совершенно лысая и с необычайно бледным лицом. Я боялся заглянуть ему в глаза, ибо на таком лице они должны были внушать ужас.

Но глаза оставались сомкнутыми, и я понял, что человек слеп.

– Отсюда до Дублина далеко, – тихо произнес он, и по его тону я угадал хорошо воспитанного человека.

– Я направляюсь в Лимерик, а не в Дублин, – ответил я недоумевая.

Мой ответ, казалось, удивил его.

– Прошу простить меня.

Он расцепил запястья, и длинная рука мелькнула у меня перед лицом. Я почувствовал его пальцы у себя на шее, он ощупал ее и с ужасом отдернул руку. Странное и тягостное прикосновение! Словно меня коснулось ледяное дыхание ветра, а не живая плоть.

– Вы сели в кресло.

– Может, мне встать?

– Нет, нет, но, когда наступит ночь, будет разумнее пересесть на одну из скамеек.

Он повернулся, подошел к шкафчику с неплотно закрытыми дверцами, достал оттуда бутылку и поставил ее на стол.

– Угощайтесь.

Затем направился к двери, открыл ее, и я больше его не видел.

Содержимое бутылки манило меня, и я с удовольствием осушил добрую половину.

Затем, сморенный хмельным напитком, теплом огня и усталостью, заснул в уютном кресле.

Среди ночи я проснулся.

Огонь еще город, и, хотя пламя угасало, света было достаточно, чтобы видеть комнату. Она была пуста, однако сон мой прервался от сильного удара и боли.

Я вспомнил о бутылке и протянул к ней руку, но она без всяких видимых причин отлетела в сторону и с грохотом разлетелась на куски, ударившись об пол.

Я вжался в кресло, но меня схватили за шею и вышвырнули на середину комнаты, словно я весил не больше кролика.

Кресло заскрипело, послышался глубокий довольный вздох.

Я чувствовал себя оскорбленным и направился к креслу, намереваясь вновь занять его.

Но в кресле уже кто-то сидел. И этот кто-то, хотя и оставался невидимым, тут же доказал мне свое присутствие.

Меня схватили, встряхнули и отбросили прямо к двери.

Я не стал ждать продолжения. Охваченный безотчетным ужасом, я ринулся в коридор, схватил велосипед и выскочил на улицу.

На рассвете я был уже в Лимерике и поведал обо всем своему другу доктору О'Нейлу.

– Я знаю этот дом, – промолвил доктор. – Он принадлежал семейству Керне и покинут уже добрых пять лет.

– А огонь, кресло, вино и бледный человек!

– Слепец, которого вы описали, мне известен. Это старый слуга Кернсов, Джозеф Сумброэ, но он умер пять лет тому назад. Последний из Кернсов свернул на дурную дорожку. Этот громила двухметрового роста и медвежьей силы отяготил свою совесть ужасными убийствами. Вчера его повесили.

Я молчал, онемев от ужаса, а доктор продолжал:

– Кажется, я понимаю ваше странное ночное приключение. «Отсюда до Дублина далеко», – сказал вам старый слуга. Он принял вас за Джеймса Кернса, последнего из его хозяев.

– Разве это объяснение! – возмутился я.

– Конечно, нет, но я не могу предложить иного. Можете смеяться и считать меня болтливым стариком – тень старого слуги поджидает тень своего хозяина в его доме. Вернувшись в дом, сия свирепая тень находит вас в своем любимом кресле – и поступает с вами, как вы этого заслуживаете.

Мистер Дув помолчал и закончил:

– Вот, собственно говоря, вся моя история.

Триггса охватило возмущение.

– Послушайте, мистер Дув, вы, несомненно, докопались до истины и узнали, что призрачный слуга оказался обманщиком, который опоил вас вином с наркотиками, и вам приснился ужасный кошмар.

Старец отрицательно покачал головой.

– Увы, мой друг, в вас сидит детектив! Я ничего не нашел, я все, что сказал доктор О'Нейл, мне кажется истиной.

Однако я поступил, как разумный человек, следующий здравым законам логики. Запасшись рекомендацией доктора, я в тот же день съездил в Дублин, и мне показали труп преступника.

Это было ужасное создание, и служители морга с отвращением отворачивались от него.

– А, дом? – с трудом выдавил из себя Триггс.

– Здесь передо мной возник непреодолимый барьер. В ту ужасную ночь молния ударила в дом и дотла спалила его.

– Черт подери! – проворчал Триггс.

Мистер Дув допил грог и вновь набил трубку.

– Могу только повторить слова нашего великого Вилли:

«И в небе, и в земле сокрыто больше…»

Предмет разговора был на некоторое время забыт; к нему вернулся Сигма Триггс, хотя в душе поклялся никогда этого не делать.

– Повешенные любят возвращаться на землю, – сказал он, усаживаясь за стол.

Мистер Дув ответил с привычной серьезностью.

– Я считаю себя книголюбом. О! Не столь серьезным, ибо у меня не хватает средств, но у одного лавочника с Патерностер Роу я как-то наткнулся на прелюбопытнейший трактат, напечатанный у Ривза и написанный анонимным автором, который подписался Адельберт с тремя звездочками. Не окажись на его полях свидетельств и цитат, я счел бы книжицу гнусной литературной подделкой.

Свидетельства заслуживали доверия, а примечания показались мне правдивыми.

Изложив множество мрачных примеров о более или менее злостных призраках мучеников, а особенно висельников, автор писал:

«Можно сказать, что после виселицы эти жертвы правосудия продолжают вести некое подобие жизни, посвящая свои силы делу мести лицам, отправившим их на эшафот.

Они являются во сне своим судьям и полицейским, изловившим их. Они могут появиться даже днем, когда их жертвы бодрствуют.

И многие сошли с ума или предпочли самоубийство, расставшись с наполненной кошмарами жизнью.

Некоторые из них умерли таинственной смертью, и там действовала преступная рука из потустороннего мира».

– Ну и ну! – с трудом вымолвил Сигма Триггс.

– Если хотите, я перескажу вам историю судьи Крейшенка, случившуюся в Ливерпуле в 1840 году.

– Приступайте! – храбро согласился Триггс, хотя сердце у него ушло в пятки.

– Итак, вспомним, как писал сей Адельберт с тремя звездочками.

Хармон Крейшенк заслуженно считал себя справедливым и строгим судьей. Верша правосудие, он не знал жалости.

Однажды ему пришлось судить юного Уильяма Бербанка, который в пьяной драке прикончил своего приятеля.

Хармон Крейшенк возложил на голову черную шапочку и бесстрастным голосом зачитал приговор:

– Повесить за шею до тех пор, пока не умрет, – и, еле шевеля сухими губами, добавил: – и пусть Бог сжалится над вашей заблудшей душой!

Юный Бербанк вперил в него горящий взор:

– А над вашей душой Бог никогда не сжалится, клянусь в этом.

Убийца без страха взошел на эшафот, и судья забыл о нем. Но ненадолго. Однажды утром Хармон Крейшенк собирался выйти из дома. Одевался он всегда безупречно и, бросив последний взгляд в зеркало, вдруг увидел качающуюся в глубине зеркала веревку.

Он обернулся, думая, что увидел отражение, но не тут-то было – веревка болталась лишь в зеркале.

На следующий день, в тот же час, он снова увидел веревку, на этот раз с петлей на конце.

Хармон Крейшенк решил, что страдает галлюцинациями, и обратился к известному психиатру, который порекомендовал ему отдых, свежий воздух, физические упражнения и соответствующий режим.

Две недели все зеркала в доме исправно отражали то, что им положено отражать, а затем призрачная веревка появилась вновь.

Теперь ее петля лежала на плечах отражения Крейшенка.

Несколько недель все оставалось спокойным, а затем наступила скорая и ужасная развязка.

Когда Крейшенк посмотрел в зеркало, привычное окружение растворилось в глубине Зазеркалья. Поднялся белый дым и образовался густой туман.

Он медленно рассеялся, и судья увидел узкий тюремный двор с виселицей.

Палач завязал осужденному руки за спиной и положил ладонь на рычаг рокового люка.

Вскрикнув, Крейшенк хотел было убежать – в призрачной фигуре палача он узнал Уильяма Бербанка, а в человеке, осужденном на позорную смерть, самого себя.

Он не успел сделать ни одного движения. Люк открылся, и его двойник повис в пустоте.

Хармона Крейшенка нашли бездыханным у зеркала, в котором отражался привычный мир. Он был удавлен, и на его шее виднелся след пеньковой веревки.

Свои истории Эбенезер Дув рассказывал прекрасным летним вечером, и, хотя не было ни тумана, ни дождя, ни ветра, Триггс чувствовал себя неуютно.

Мысли о приведениях не покинули его и утром, несмотря на яркое солнце и голубое небо.

Триггсу не сиделось на месте. С трудом дыша, он ходил взад и вперед по своей громадной гостиной, занимавшей большую часть бельэтажа.

Через окна, выходящие в сад, Триггс стал рассматривать площадь, разделенную надвое полосой дымящегося асфальта. Ужасающая жара приковала толстяка Ревинуса к порогу его дома. Ратуша золотилась, словно вкуснейший паштет, вынутый из горячей печи, а фасады домов окрасились в винный цвет.

И вдруг Сигма зажмурился от болезненного удара по глазам – его ослепил солнечный лучик, вырвавшийся из глубин «Галереи Кобвела».

– Ох, уж эта провинция! – пробурчал он. – Каждый развлекается, как может… Этот идиот Кобвел только и знает, что пускать зайчики в глаза порядочным людям!

Сигма и не подозревал о существовании теории подсознания, и его собственное подсознание осталось немым.

Ну что могло быть ужасного в этой детской игре, в этом солнечном зайчике, на мгновение ослепившем его?


Загрузка...