Городская фэнтези 2006

Владимир Березин День города

По вагону каталась бутылка — только поезд наберет ход, она ласкалась им в ноги, начнет тормозить — покатится в другой конец. День города укатился под лавки, блестел битым пивным стеклом, шелестел фантиками.

Мальчики ехали домой и говорили о важном — где лежит пулемет и как обойти ловушку на шестом этаже. Каждого дома ждали черный экран и стопки дисков. Они шли по жизни парно, меряясь прозвищами — Большой Минин был на самом деле маленьким, самым маленьким в классе, а Маленький Ляпунов — огромным и рослым, ходил в армейских ботинках сорок пятого размера. Витек Минин любил симуляторы, а Саша Ляпунов — военные стратегии, но в тринадцать лет общих правил не бывает. Мир внутри плоского экрана или лучевой трубки интереснее того, что вокруг.

Они ехали в вагоне метро вместе с двумя пьяными, бомжом, старушкой и приблудной собакой.

Женский голос наверху сообщил об осторожности, и двери закрылись.

Следующая — «Маяковская», и бутылка снова покатилась к ним.

— А что там, в «Тайфуне»? Это про лодку? — спросил Минин.

— Это про войну. Там немцы наступают — я за Гудериана играл. Тут самое главное — как в спорте, последние несколько выстрелов.

По вагону пошел человек в длинном грязном плаще. Он печально дудел на короткой дудочке — тоскливо и отрывисто.

Старушка засунула ему в карман беззвучно упавшую мелочь.

— Там самое важное — время рассчитать, это как «Тетрис»… Да не смотри ты на него, у нас денег все равно нет. — Витек потянул Сашу за рукав. — Пойдем смотреть новый выход.

Они вышли в стальные арки между родонитовых колонн — вслед за нищим музыкантом.

Станция была тускла и пустынна. Посередине мраморного пространства стоял обыкновенный канцелярский стол. Музыкант подвел их к столу, за которым листал страницы большой амбарной книги человек в синей фуражке.

— Это кино, кино… — Витек обернулся к Саше, но никакого кино не было. Он повторил еще раз про вход, но их только записали в странную книгу, и музыкант повел мальчиков к эскалатору.

Чем выше они поднимались, тем холоднее становилось. Наверху холодный воздух, ворвавшийся через распахнутые двери, облил их, как вода.

Площадь Маяковского странно изменилась — памятника не было, исчезли путепровод и дома напротив. Была старинная пушка на колесах с деревянными спицами. Вокруг стояла удивительная тишина, как в новогоднее утро. Снег неслышно падал на мокрый асфальт, и жуть стояла у горла, как рвота.

Мальчики жались друг к другу, боясь признаться в собственном страхе. Два солдата подсадили их в кузов старинного грузовика, и он поехал в сторону Белорусского вокзала.

Москва лежала перед ними — темна и пуста. Осенняя ночь стояла в городе, как черная вода среди кочек торфяного болота. На окраине, у «Сокола», они вошли в подъезд — гулкий и вымерший.

Музыкант-дудочник вел их за собой — скрипнула дверь квартиры, и на лестницу выпал отрезанный, как сыр, сектор желтого света. Высокий подросток молча повел Ляпунова и Минина в глубь квартиры. Такие же, как они, дети, испуганные и не понимающие, выглядывали из-за дверей бесконечного коридора.

Сон накрывал Минина с Ляпуновым, и они заснули еще на ходу — от страха больше, чем от усталости, с закрытыми глазами бросая куртки в угол и падая на один топчан.

Когда Большой Минин открыл глаза, он увидел грязную лепнину чужого потолка. Мамы не было, не было дома и вечно горящего светодиода под плоским экраном на столе. Был липкий ужас и невозможность вернуться. В грязном рассветном свете неслышно прошла мимо Минина высокая фигура — это вчерашний музыкант встал на скрипучий стул рядом с огромными, от пола до потолка, часами. Тихо скрипнув, открылось стеклянное окошечко — дудочник открыл дверцу часов.

Он начал вращать стрелки, медленно и аккуратно. Через прикрытые веки Большой Минин видел, как в такт каждому обороту моргает свет за окном, и слышал, как при каждом обороте с календаря падал новый лист. Листки плыли над Мининым, как облака.

Минин зажмурился на мгновение, а когда открыл глаза, то никого рядом не было. Только лежал рядом листок календаря с длинноносым человеком на обороте — и социалист Сен-Симон отворачивался от Минина, глядел куда-то за окно, на свой день рождения.

Пришел бледный Ляпунов, он уронил на топчан грузное тело и принялся рассказывать. Это не кино — никакого их мира не было этом в городе, на улицах ветер гонял бумаги с печатями, а люди грабили магазин на углу. Ляпунов взял две банки сгущенки, потому что взрослые прогнали его, и вернулся обратно.

Квартира оказалась набита детьми — одних приводили, других уводили, и пока не было этому объяснений.

Ляпунов, начитавшийся больше фильмов, чем книжек, строил предположения. В комнате шелестело что-то о секретных экспериментах, секретных файлах.

— Мы мировую историю должны изменить. Это Вселенная нами руководит! Гоме… Гомо… Гомеостаз!.. — Но все эти слова были неуместны в холодной пыльной комнате, где только часы жили обычной жизнью, отмеряя время чужого октября.

Ляпунов был похож на хоббита, нервничающего перед битвой с силами зла. Где Гендальф, а где Саурон, было для него понятно изначально, но вдруг он хлопнул по топчану:

— Слушай, мы ведь выстрелить не сумеем! Тут ведь на всю Красную армию ни одного автомата Калашникова. Ты вот винтовку мосинскую в руках держал? Ну, зачем мы им, зачем, а?

Через несколько дней молчаливого и затравленного ожидания пришли и за ними — старшим оказался тот мальчик, что открывал им дверь, назвался Зелимханом. Он вывалил перед Мининым и Ляпуновым груду вещей, нашел в ней пятый, лишний валенок, забрал его и велел одеваться.

Так они и вышли на улицу в курточках с чужого плеча — набралась целая машина, и Дудочник, прежде чем сесть за руль, долго шуровал ручкой под капотом.

Их везли недолго и выгрузили где-то за Химками. Там на обочине лежал труп немца — без ремня и оружия, но в сапогах. Рядом задумчиво курил старик, отгоняя детей от тела.

Зелимхан собрал мальчиков и повел их на запад — заходящее солнце било им в глаза, и они первый раз переночевали в разоренном магазине. Мальчики спали вповалку, грея друг друга телами, и Минин слышал, как ночью плачет то один, то другой. Он и сам плакал, но неслышно — только слеза катилась по щеке, оставляя на холодной коже жгучий след.

Зелимхан разрешил звать себя Зелей. У него единственного было оружие — «наган» с облезлой ручкой.

И через несколько дней к нему, закутанному в женскую шаль, подъехал обсыпанный снегом немец на мотоцикле: Немец подозвал Зелю, а его товарищ в коляске раскрыл разговорник.

Зеля подошел и в упор выстрелил в лицо первому, а потом и второму, без толку рвавшему пистолет из кобуры.

Из-за сугробов вылезли остальные мальчики, и через минуту мотоцикл исчез с дороги, и снова только поземка жила на ней, вихрясь в рытвинах. Тяжелый пулемет, пыхтя, нес Маленький Ляпунов — как самый рослый, а остальное раздали по желанию. Солдатка, у которой они ночевали в этот раз, валяясь в ногах, упросила их уйти с утра.

Так они кочевали по дорогам, меняя жилье. Минину стало казаться, что никакой другой жизни у него и вовсе не было — кроме этой, с мокрыми валенками, простой заботой о еде и легкостью чужой смерти.

В начале ноября Минин убил первого немца.

Зеля предложил устроить засаду на рокадной дороге километрах в десяти от деревни. Полдня они ходили вдоль дороги, и Зеля выбирал место, жевал губами, хмурился.

Потом пришли остальные.

— Давай не будем знать, откуда он это знает? — сказал Ляпунов.

И Минин с ним согласился — действительно, это знать ни к чему.

Они лежали на свежем снегу, прикрыв позицию хоть белой, но очень рваной простыней, взятой с неизвестной дачи. Мальчики притаились за деревьями по обе стороны дороги. Зеля выстрелил первым, сразу убив шофера одной машины, а со второго раза Минин застрелил шофера шедшей следом.

Вторая машина оказалась пустой, а раненых немцев из первой Зеля зарезал сам.

Минин слышал, как он бормочет что-то непонятное, то по-русски, то на неизвестном языке.

— Э-э, декала хулда вейн хейшн, смэшно, да. Ца а цави-сан, да. Это мой город, уроды, это мой… — услышал краем уха Минин и, помотав головой, отошел.

Они завели вторую машину и подожгли другую. Началась метель, и следа от колес не было видно.

Мальчики вернулись домой и всю ночь давились сладким немецким печеньем и шоколадом.

Зелимхана убили на следующий день.

Немцы проезжали мимо деревни, где прятались мальчики. Что-то не понравилось чужим разведчикам, что-то испугало: то ли движение, то ли блик на окне — и они, развернувшись, шарахнули по домам из пулемета. Зеля умирал мучительно, и мальчики, столпившись вокруг, со страхом видели, как он сучит ногами — быстро-быстро.

— Я их маму… — выдохнул Зеля, но не выдержал образ и заплакал. Он плакал и плакал, тонко пищал, как котенок, и все это было так непохоже на ловкого и жестокого Зелю.

Он тянул нескончаемую песню «нана-нана-нана», но никто уже не понимал, что это значит на его языке.

Через несколько дней они наткнулись на очередную деревню. Рядом с избами, поперек дороги, стоял залепленный снегом немецкий бронетранспортер. Мальчики обошли вокруг и нашли замерзшего часового.

Минин с трудом вынул из его рук винтовку, а из вымороженной машины взял канистру с соляркой. Солярка стала похожа на желе, и мальчики просто намазали ее на стены. Потом они приперли дверь бревном и стали смотреть на огонь.

На них из узкой щели погреба с ужасом смотрели две старухи. Но мальчики не думали, что кто-то, кроме врага, может быть рядом, они вообще ни о чем не задумывались — и в этом была их сила. Однажды они убили немецкого заблудившегося офицера: когда его, оставшегося после налета, вытащили из машины, он был похож на жука в муравейнике — только сапоги взмахивали в воздухе. Когда мальчики расползлись в стороны, отряхиваясь, офицер и вовсе не походил на человека.

Через пару недель они, обманувшись, завязали бой с танковой разведкой — и танкисты, не разбираясь, кучно обстреляли отряд из пушек. Часть убили сразу, а несколько расползлись по снегу ранеными зверьками — и по следу сразу было видно, кто куда дополз.

Их осталось четверо — Ляпунова ранило в руку, но он не подавал виду, что ему больно. Зато к вечеру они нашли новую пустую деревню.

Но это была не деревня, а дачный поселок. За крепкими заборами стояли богатые дома — два младших мальчика, близнецы без имен, растопили печь стульями, а обессиленный Ляпунов сразу заснул.

Минин проснулся оттого, что раненый дергал его за руку.

— Давай поговорим, а? — Ляпунов задыхался. — Я умру, и мне страшно. Ты можешь понять, что с нами произошло, а? Мы ведь умрем и сразу воскреснем? Это ведь такая игра?

— Я не знаю, Саня, — ответил Минин, слушая потрескивание остывающей печи.

— Мы должны умереть, — печально сказал Ляпунов. — Мы все умрем, это ясно и ежу. Это город затыкает нами дыру во времени. Мы с тобой как эритроциты.

— Что?

— Эритроциты. Это… Нет, неважно. Знаешь, что такое саморегуляция в городе? Ну там прокладывают дорожку какую-нибудь пафосную в парке, а потом оказывается, что так ходить неудобно, и вот протоптали тропинку. А через дорожку проросла трава, асфальт потрескался, фонари расколотили, и все — нет ни пафоса, ни дорожки. Это ее не кто-то уничтожил, а город целиком — так со многими вещами бывает, большой город все переваривает, как организм. Он и в ширину растет — только иногда растет не только вширь, но и во времени.

— Ну ладно. Если ты такой умный — отчего именно нас сюда закинули?

— Я и сам не знаю. Может, нас просто не так жалко, мы маленькие, у нас самих детей нет. А может, мы все в игры играли про войну. Самое обидное знаешь что? Самое обидное, если это городу все равно — вот ты думаешь о том, сколько эритроцитов… То есть ладно — как у тебя организм с болезнью борется? Ты об этом думаешь? А тут город берет у будущего — а что ему взять, кроме нас?.. Я утром уйду, ты ребят не буди — лучше я в снег лягу, говорят, когда замерзаешь, не больно. Плохо быть маленьким кровяным тельцем. Или тельцом?

— Каким тельцом?

— Ты меня не слушай, это все из книжек…

Тогда Минин схватил руку Ляпунова — мокрую и жаркую, и они так и заснули — рука в руке.

Минин проснулся поздно. Ляпунова уже не было, а два оставшихся мальчика, чумазых и печальных, что-то варили на печи. Они поняли все без объяснений.

Они снова вышли на охоту, но в этот раз немецкий патруль оказался умнее, он расстрелял их, не дав приблизиться. Оба близнеца повалились в снег, одинаково держа руки за пазухой, где грелись пистолеты.

Минину пуля попала в бок, но прошла мимо тела, и он спокойно ждал, когда уедет немецкая разведка, и только когда прошло полчаса, когда тарахтение мотоциклов давно не слышалось, уполз прочь, не приближаясь к убитым.

Вернувшись на чужую дачу, он нашел табуретку и, встав, примерился к старым ходикам на стене.

Он попробовал провернуть стрелки вперед, но они не поддавались, вот обратно они шли с охотой, а при движении в будущее только гнулись.

Он выпил кипятку с вареньем, что нашли, да не доели близнецы, и попробовал еще раз. Стрелки встали намертво, и он понял, что и его время кончилось.

Ляпунов был прав — город зачерпнул их пригоршней, и уже не выяснишь, из-за какой игры отобрали его, Минина. Может, мы просто слишком сильно любили этот город, подумал он, но при чем тут близнецы?

Но он одернул себя — много ли он знал о близнецах, ведь сейчас он не помнил даже их имен.

Минин услышал далекий рокот мотора и, подхватив винтовку, выбрался из дома.

Там, на холме неподалеку появился кургузый, будто игрушечный танк. Минин прицелился и стал ждать, когда голова танкиста покажется над башней. Беззвучно отвалилась крышка, и через мгновение Минин выстрелил. Пуля ударила в броню и высекла длинную искру. Танк фыркнул мотором и начал сползать обратно, на другую сторону холма. Трещали разряды в радиотелефонах, доклад ушел командирам, обрастая другими сведениями, часто придуманными и противоречащими друг другу, — так радиоволны сливались, шифровались и расшифровывались, чтобы печальный немец далеко-далеко от Москвы открыл под лампой дневник и записал на новой странице: «Противник достиг пика своей способности держать оборону. У него больше нет подкреплений».

В этот момент его противник встал и пошел обратно, волоча винтовку по снегу, но через минуту с танка разведки выстрелили в сторону деревни — наугад, без цели. Шар разрыва встал за спиной мальчика, и крохотный осколок, величиной с копейку, попал Минину в спину. Он упал на живот и еще успел перевернуться на спину, сползая с дороги в канаву.

Холод схватил его за ноги — не тот зимний холод, к которому он привык, а особый и незнакомый. Сначала он схватил его за ступни, погладил их, поднялся выше, и вот Минин вовсе перестал чувствовать ноги.

И тут ему стало ужасно одиноко, потому что он знал, что мама не придет — они все звали маму, те, кто успевал. Теперь нужно было совсем потерпеть, чтобы не заплакать.

Мороз усиливался, и ночь смотрела на него тысячью звезд. Город жил где-то рядом, там, откуда должно было вылезти солнце, но повернуться к восходу уже не было никаких сил. Мир завис на краю, и чаши невидимых весов где-то там в вышине, на черном пространстве без звезд, колебались, ходили вверх-вниз, чтобы потом показать, чья взяла.

Минин ждал, когда они встанут, как ждал результата контрольной — все уже сделано, и переписать начисто уже не дадут.

Город был рядом, и Минину было лучше многих, умиравших в ту ночь, — он знал, чем кончится дело, он знал ответ в конце задачника.

Минин прожил еще несколько долгих часов, пока не услышал нарастающий шум. Это с востока, в темноте, шло слоновье боевое стадо.

Танки шли, поводя хоботами и перемаргиваясь фарами.

Минин еще успел почуять запах гари и двигателей, и лучше запаха не было на земле. И в этом морозном воздухе, став частью снега и льда на окраине Москвы, он почувствовал, как окончательно сливается со своим городом.