Городская фэнтези 2006

Андрей Дашков Чертова штука

Он лежал с огнестрельной раной в животе и, уже преодолев боль, с некоторой отстраненностью наблюдал за тем, как из него по каплям уходит жизнь. И дело было даже не в крови, хотя ее вытекло порядочно — она пропитала рубашку и джинсы, а пятно на песке сделалось похожим на срез замерзшего мяса. Кровь и жизнь — не всегда одно и то же. Кровь просто сворачивалась, становилась пищей для каких-то тварей, вместе с распадающейся плотью поддерживала круговорот веществ. С жизнью, как он думал, все обстояло гораздо безнадежнее. Она исчезала бесследно каждую секунду, и каждую секунду неведомо откуда и по чьей воле поступала новая порция — будто вдох. Теперь ему перекрыли кислород. Но, возможно, смесь была только наркозом.

Если бы раньше какая-нибудь гадалка сказала ему, что он умрет из-за женщины, он рассмеялся бы и послал ее ко всем чертям, не заплатив ни гроша. Умирать из-за другого человека глупо и бесполезно. У кого хватило бы наглости умереть вместо Иисуса Христа? Не означало бы это крушение Плана? Не было бы это подарком сатане?

Но умирающий мужчина чувствовал себя слишком погано для подобных вопросов. Он не готовился к встрече ни с Иисусом, ни с дьяволом. Он вообще ни к чему не готовился, потому что считал себя обманутым. В оставшиеся минуты он пытался всего лишь смириться с нелепостью смерти. Раньше, когда он был молод и здоров, это получалось у него без особого труда. Фраза «все там будем» уравнивала гениев и идиотов, героев и подлецов, святых и мерзавцев. Теперь же он ощущал невероятную горечь оттого, что поддался на примитивную уловку природы, позволил сердцу взять верх над разумом. А сердце мужчины находится известно где…

Он любил женщину, из-за которой умирал, но это ничего не меняло. Значит, любовь была силой, которая убивает, и тем более следовало держаться от нее подальше. Он забыл об осторожности и поплатился за свою глупость.

Сейчас, когда в его теле оставалось все меньше крови, любовь сделалась чем-то далеким, почти забытым и утраченным, как звездное небо детства — то небо, которое еще внушало трепет перед бесконечностью и вечностью, а не серый колпак над помойкой, безраздельно принадлежащей двуногим крысам.

Он с трудом отнял руку, которой зажимал рану. Рука была очень тяжелой и чужой. К пальцам прилипли бумажные деньги, тоже залитые кровью; деньги цвета заката, страсти, искусанных губ, ночного отчаяния… Он смотрел на свою багровую ладонь. Линии на ней превратились в складки, напоминавшие трещины в красной глине. Это было кладбище хиромантии.

Самое смешное, что судьба его не обманула. Он ведь и не ждал от нее невозможных подарков, был доволен тем, что имел, и готовился к худшему.

Осталось самое трудное — умереть без сожалений, без ненависти и презрения к себе. Тут не помогут никакие красоты творения, ни чья-то благодарность, ни собственная сила воли. Когда все вокруг заволакивает тьма, красота исчезает, как всякая иллюзия, сотканная из времени и надежды. Благодарность не добавляет смысла к изначальной бессмыслице, а сила воли — всего лишь тупой фельдфебель, пославший на смерть последнего вымуштрованного им солдата и недоуменно озирающий опустевший плац.

…Тень упала на лицо. Прохлада. Оказалось, в ней нет ничего приятного. Выдох вскрытого подземелья.

Кто-то подкрадывается. Что-то прорастает сквозь кожу, как ледяные кристаллы. Мошкара роится, мешает рассмотреть стервятников. Черные птицы, терпеливые птицы описывают крути в ослепительном небе…

Или белые птицы в черном небе? Очень странно. Кто же крутит ему предсмертное кино в негативном изображении? А может, это Чертова Штука начинает действовать? Нет, не должна — ведь рядом до сих пор ни души. Мужчина осознал, что все еще надеется на чудо…

Удивительно, что он вообще сумел добраться до перекрестка. Видения окружали его, предательски уводили от реальности. Всякий раз он с трудом заставлял себя возвращаться.

Солнце, проклятое солнце. Черная дыра, высасывающая свет, воду, воздух. Жажда. Пекло. Повсюду песок — в ране, в глотке, в ноздрях. Адская жаровня…

В минуту относительной ясности мужчина понял, что солнце сместилось и теперь палит прямо в лицо. Он полулежал, привалившись к накалившемуся борту своей черной машины. Но он не мог вспомнить, как оказался на перекрестке. Несколько раз во время поездки его рассудок мутился на секунду-другую, однако затем он каким-то чудом выруливал на проезжую часть, избежав смерти в канаве. Зачем? Чтобы сдохнуть здесь. А какая, собственно, разница? Как там насчет последнего шанса?

Вот он, этот шанс, — бредет по одной из дорог, образующих перекресток. Силуэт, расширяющийся книзу. И вдобавок трехногий. Уродливое искалеченное паукообразное…

Когда фигура приближается, умирающий мужчина различает в ней старуху. Уж не та ли Проруха, что всучила ему Чертову Штуку? Кстати, взамен чего? Чем он расплатился? Будь он проклят, если помнит! Но старуха отдала ему эту штуковину явно не от доброты душевной.

О черт! Мозг плавится в башке. Может получиться настоящий деликатес. Для тех, кто понимает. Подавать с головой. Особую изысканность блюду придадут глаза, в которых застынет баранье удивление: «Почему я?..»

Старуха совсем близко. Ее тень падает ему на лицо. Даже тень воняет. Старуха тоже скоро сдохнет. В любом случае это не то, на что мужчина рассчитывал, когда ценой невероятных усилий добирался до перекрестка. И не знал, как ему удалось добраться. Последний, самый мучительный участок пути начисто стерся из памяти.

Перекресток не был обозначен ни на одной карте. После того как мужчина получил пулю в живот и пришел в себя, он сумел влезть в машину и даже проехать несколько километров по городу. В какой-то момент исчезли дома и улицы. Исчезли привычные ориентиры. Осталась пустыня. И появилась дорога. И придорожные канавы. И стервятники в небе — верные спутники идущих к смерти.

Кажется, это соответствовало тому, что обещала ему Проруха. Ведь он был не настолько глуп, чтобы понимать ее буквально. И если она бормотала: «Долина Страха, Дорога Проклятых, Стена Отчаяния», — он знал, что ничего подобного не существует нигде, кроме, может быть, странной реальности в промежутке между жизнью и смертью. Там сброшены маски и вещи теряют прежние названия и блеск. Там любимая черная машина становится паровозной топкой, а птицы — значками шрифта, составляющими вполне внятный текст приговора.

…Вонючая тень сбежала с лица. Святое дерьмо, как долго уже длится эта пытка? Госпожа Желтуха разглядывала его маленькими гноящимися глазками, в которых было (о нет, только не это!) сочувствие. Ковыляй дальше, карга. И не наступай своими черными замшевыми туфлями на мою кровь. Не задень Чертову Штуку, мать твою! Не ковыряй песок своей корявой клюкой…

Палка старухи прочертила линию в каких-нибудь пяти сантиметрах от песчаного холмика, который мужчина нагреб ладонью, закапывая Чертову Штуку. Если бы кто знал, чего ему стоило это простое движение! Но он все сделал так, как объяснила Проруха. Кажется, ничего не упустил, хотя прошло много лет с той встречи. И черный день, конечно, наступил — а кто бы сомневался? Мужчина не сомневался. Он оказался готов. Ну, почти готов. Трудно выглядеть как огурчик, когда получаешь кусок свинца в живот и после этого еще надо отыскать место, в существование которого верит только парочка свихнувшихся на черной магии придурков.

Теперь холмик превратился в островок, окруженный багровой лужей. Впрочем, лужа быстро высыхала. Скоро от нее не останется и следа. Мужчина смотрел на бугорок так, словно это была Голгофа в лучах заката. Голгофа, на которой еще не воздвигли крестов для Него и двоих разбойников. И мужчина начинал понимать: с его головой творится что-то неладное.

Видения возвращались. Огромные жирные мухи лопались на лету и оставляли тошнотворные потеки на стекле.

Откуда взялось стекло? Стекло возникло из песка, и накрытый этой банкой раненый медленно сходил с ума. Он высыхал, как овощ, забытый в парнике, и думал: «Проруха, сука, все-таки обманула меня, а я, дурак, расплатился сполна, хоть и не помню как. Отдал больше, чем мог, но меньше, чем хотел». Может, в этом и было дело? Может, он не угадал с чаевыми?..

Снова человеческий силуэт соткался из нитей, которые умирающий не мог долго удерживать. Но зато он мог быть уверен, что это не очередная призрачная марионетка его гаснущего разума. Нет, это была чужая марионетка.

Мужчина заскрипел песком на зубах. То, что он видел перед собой, не тянуло на последний шанс. Восьмилетний сопляк — заплаканный, перепуганный и грязный. Какого черта! Кто притащил сюда этого щенка? Дыра в животе сильно ограничила способность и желание выражать какие бы то ни было эмоции. Дыра в животе создала такую проблему, по сравнению с которой все остальное казалось обрамлением издевательства — чрезмерным и безвкусным, ибо клиент уже был не в состоянии оценить его. Выбора не осталось. Смерть караулила за ближайшим вдохом.

Мужчина смотрел в круглые от ужаса глаза мальчишки, словно надеялся прочесть в них ответ на вопрос: понимает ли тот, что такое судьба? Судьба приводит тебя в плохое место в плохое время, а все прочее — детские забавы.

Для этого сопляка забавы кончились. Он и впрямь двигался, как кукла-автомат. На деревянных ногах, с приклеенными к бокам руками. Последние разделявшие их три метра он преодолевал с неописуемой гримасой на лице, словно три ночи подряд варился в кошмаре. Вот он ступил в кровавую лужу. Сделал еще шаг — и раздавил Чертову Штуку.

В тот же миг вверх ударил фонтан песка и крови, кто-то завыл под землей, а мужчина провалился в темноту.

Он нашел себя в тени большой черной машины. Жестокое солнце падало к горизонту.

Теперь его звали… А, черт, что значит имя, если роза уже не пахла розой? Ему было десять лет, но выглядел он на восемь. Вернее, так было несколько часов назад. На первый взгляд сейчас ничего не изменилось.

Чуть позже, когда он достал с заднего сиденья машины флягу с теплой водкой и сделал пару хороших глотков (после этого тоскливый мир слегка заискрился по краям), а затем посмотрел на себя в зеркало заднего вида, у него появилось странное чувство, что его рассматривает кто-то другой. Дитя из пурпурного зазеркалья, где время течет совсем-совсем иначе. Может быть, даже в обратном направлении — от смерти и старости к колыбели и рождению.

Он смачно плюнул в зеркало, вылез из машины и быстрыми уверенными движениями обыскал труп. Найдя залитую кровью пачку сигарет, он выругался и пнул ногой колесо. Его прежде белые кроссовки выглядели так, словно он целый день провел на бойне. Впрочем, отчасти это соответствовало действительности.

После такого приключения не мешало бы расслабиться. А потом разобраться со всеми. Он знал, где это сделать, знал — как, однако слабо представлял себе практическое воплощение идеи.

Он залез в машину, открыл бардачок и проверил пистолет — слишком громоздкий для его хилых лапок, но с плавным спуском. С удовлетворением отметил, что в обойме осталось восемь патронов. Спрятал пушку под сиденье — ее законным владельцем был мертвец.

Некоторое время ушло на подгонку водительского кресла. Даже сдвинутое вперед до отказа, оно все-таки находилось слишком далеко от педалей, и ему пришлось усесться на самом краю; при этом глаза оказались лишь немного выше крышки капота.

Пару минут он раздумывал, не зарыть ли труп в пустыне. Ему выпал уникальный случай устроить собственные похороны. В багажнике лежала саперная лопатка. Однако он трезво оценивал свои теперешние возможности. Ему предстояла очень утомительная и, вероятно, долгая поездка. И он вовсе не был уверен, что сумеет отыскать обратную дорогу. Что там болтала Проруха? Стена Отчаяния? Он уже был замурован в ней заживо. Долина Раскаяния? О да, он раскаялся, но было поздно. Дорога Проклятых? Посмотрим, куда она приведет.

Он завел мотор и, смутно понимая, что направление в сущности не имеет никакого значения, поехал в сторону заходящего солнца.

Истек третий час пути, судя по часам на приборной доске. Он чувствовал себя так, словно ему в поясницу всадили раскаленный стальной прут. Стемнело. Над пустыней зажглись звезды. Он не узнавал ни одного созвездия, и вообще небо выглядело необычно. Звезды образовывали плотные скопления, и больше всего это напоминало… ну да, города, когда смотришь на них ночью с высоты. Например, с борта самолета.

Он отчего-то представил себя в некоем аттракционе под названием «Опрокинутая земля». На какие-то секунды у него закружилась голова, в глазах потемнело, а когда прояснилось, он увидел свет фар впереди, множество огней, которые точно принадлежали городу, и он знал, как называется этот город. Именно сюда он и хотел попасть.

Его не удивило, что он въезжает в город с запада. Вот и все колдовство: долгий полусон, в который со временем веришь меньше и меньше… пока кошмар не вернется.

Он крепче вцепился в рулевое колесо. Он был готов к тому, что очень скоро перед ним возникнет множество мелких проблем, начиная с первого попавшегося ретивого представителя власти и заканчивая поисками временного пристанища. Мир был скоплением раздражающих, ничтожных, пошлых мелочей, болотом, в котором увязала птичка страсти. Истощенная страсть рано или поздно умирала — будь то любовь, жажда мести, одержимость красотой или стремление облагодетельствовать весь род людской. В лучшем случае болото исторгало миазм, в котором мало что оставалось от первоначального намерения. Поэтому он не обольщался на свой счет. Как и раньше, он держал в голове и запасной вариант: «Что-Если-Ничего-Не-Выйдет». Его прежняя жизнь почти всегда текла по второму руслу.

А сейчас вдобавок и собственная слабость внушала отвращение. Он сознавал, что жалок, но не жалел себя. Когда его взгляд падал на бледные детские ручки, ему снова начинало казаться, что это дурацкий сон, фрейдистская проекция бессилия — особенно на фоне того, что он собирался сделать. Женщина, которую он любил, теперь годилась ему в матери. Получалось интересное кино. И страшное — в первую очередь для него. А если повезет, он скоро узнает, чем оно закончится.

Городскую черту он пересек без помех. Машину старался вести аккуратно, но не слишком, чтобы не приняли за пьяного. В крайнем случае он просто остановился бы и убежал, ведь машину все равно пришлось бросить. Расставаясь с грудой штампованного железа, он испытал недолгий, но сильный приступ гложущей тоски, словно лишился еще одного огромного куска прошлого. Кроме того, что он исколесил множество дорог, в этой машине ему случалось есть, спать, заниматься любовью, истекать кровью. Она являлась символом его дутой респектабельности, измеряемой такими же кретинами, каким он был когда-то. Совсем недавно. Напоследок ему захотелось сжечь машину, чтобы она не досталась никому. Как женщина.

Он свернул в переулок и навсегда потерял ее из виду. Теперь он старался думать не о прошлом, а об оставшемся времени. Время, как известно, деньги. Он обладал суммой, которой хватит в лучшем случае на неделю. Если, конечно, он не собирается полностью соответствовать своему новому имиджу. Странное дело: чисто умозрительно перспектива жизни в ближайшие десять лет казалась ему довольно скучной. По правде говоря, он не знал бы, чем заняться. Он поневоле стал носителем своеобразного извращения, когда мнимые ровесники представляются идиотами. А чему новому могли бы научить его приемные родители, попы, школьные учителя? Это была бы трагикомедия, истинный смысл которой понимал бы он один. Как ни крути, лучше ограничиться неделей, а там видно будет.

Долгая поездка утомила его, требовалась передышка. В гостиницы он даже не совался. Навещать старых приятелей было не менее глупо. Некоторое время он вертел в голове вариант с одной знакомой потаскушкой, которая, пожалуй, приютила бы его за деньги, не задавая дурацких вопросов, но она была наркоманом со стажем и, кроме того, могла принимать очередного клиента. Поэтому он поступил иначе: присмотрел квартиру с темными окнами в плохом районе, взломал замок, воспользовавшись не утраченным навыком, и расположился с относительным комфортом. В случае появления хозяев пушка давала ему явное преимущество. Стрелять он, конечно, не собирался. Разве что не будет другого выхода. Он собирался тихо удалиться.

Это была квартира площадью метров шестьдесят. Дешевая мебель, несколько десятков книг, пара репродукций на стенах, велосипед, старый телевизор, музыкальный центр и равнодушный к вторгшемуся чужаку кот.

Он порылся в шкафу, но не обнаружил одежды подходящего размера, да и вообще мужской одежды. Судя по всему, тут жила молодая незамужняя женщина. Относительно рода ее занятий он мог лишь строить догадки. Он быстро принял душ, настороженно прислушиваясь к посторонним звукам сквозь шум воды, сунул в стиралку свои заскорузлые шмотки, набросил чужой халат, опустошил холодильник, удивляясь тому, сколько жратвы влезло в это тощее тельце, и сыто задремал в кресле, положив пистолет на колени. Ночная тьма обступила его.

Так далек был рассвет, и так близка вполне взрослая тоска. Она снова брала за горло — как целую жизнь назад.

Тускло мерцавшие цифры на электронных часах уводили в туннели искаженного времени, где блуждают потерявшиеся лунатики. Лучи фар скользили по стенам, изредка скрещиваясь на потолке, будто конусы прожекторов ПВО, рыскающие в плоском убогом небе. Он вспоминал фильмы о давней войне, которые видел не этими глазами, и на гладком лице внезапно обозначились морщины, будто кто-то изуродовал отверткой куклу.

…Тихий звук вернул его к действительности. Мяукнув, метнулся к двери кот. Ключ поворачивался в замке. Он продолжал сидеть в кресле, но накрыл руку, державшую пистолет, полой халата.

Вспыхнула лампа на стене у входной двери. Вошли двое — мужчина и женщина. Он успел рассмотреть их из темноты. Она была вульгарна, слишком сильно накрашена, но тени под глазами были следами усталости. Лицо простоватое, лживое, продажное. Крашеные волосы, проколотая бровь, браслеты, маникюр. Если она и работает, решил он, то разве что официанткой в дешевом кабаке.

Мужчина принадлежал к другой породе и явно оказывал ей снисхождение. Видно было, что он здесь впервые и разочарован увиденным. Но покувыркаться со шлюхой можно и тут. Возможно, он даже счел это экзотикой. Кота он брезгливо отпихнул ногой в сторону, да так, что чересчур доверчивая и разжиревшая домашняя тварь вмазалась в стену.

Женщина не протестовала, однако в глазах ее промелькнуло особое выражение. Заметив это, незваный гость напрягся. Она сбросила туфли на высоких каблуках, и ее фигура сразу потеряла в эффектности. Она направилась к кухонной стойке, чтобы приготовить выпивку, и по пути щелкнула выключателем. Открыла холодильник и озадаченно хмыкнула, глядя на пустые полки.

Тем временем мужчина уставился на сидевшего в кресле мальчишку. Тот смотрел на него в упор и не двигался. Оба молчали. Через несколько секунд мужчина криво ухмыльнулся. Тут женщина поднесла ему бокал.

— Что это за сопляк? — спросил он.

Женщина уставилась на мальчишку широко открытыми глазами и после долгой паузы сказала:

— Первый раз его вижу.

— Да пошла ты! — небрежно бросил мужчина и удалился, преисполненный достоинства и уверенности, что таких, как она, на каждом углу десяток. Он не потрудился закрыть за собой дверь. Чуть позже это пришлось сделать «сопляку». Но вначале он, забыв, как нелепо может выглядеть восьмилетний ребенок с пистолетом, встал и сказал ей:

— Спокойно. Я не сделаю тебе ничего плохого.

На мгновение ему показалось, что он снова заметил то самое ускользающее выражение, которое в данных обстоятельствах могло означать: «А вот я тебе этого не обещаю».

Но она уже перевела взгляд с его лица на бокалы в своих руках, выпила из одного, а затем из другого.

Он хотел было попросить, чтобы она налила и ему, но потом вспомнил, что еще не знает возможностей своего тщедушного организма.

Женщина немного расслабилась, хотя все еще с опаской поглядывала на оружие.

— Ну и откуда ты такой взялся? — спросила она, когда ее начало немного разбирать.

— Если скажу откуда, ты не поверишь, — ответил он и отметил про себя, что теперь многое из того, что он скажет, будет понятно ему одному.

— Чего тебе надо?

— Пустяки, переночую и уйду. Не волнуйся, я тебе заплачу.

Он вдруг поймал себя на том, что разговаривает слишком по-взрослому. Да и женщина, несмотря на алкогольный туман, обращалась с ним не так, как с ребенком, возможно, еще не осознавая этого. Самое время было выдать душещипательную историю про папашу-алкоголика, издевавшегося над сыночком, или что-нибудь в этом роде.

Но он не успел. Она посмотрела на него так, что ему вдруг захотелось увидеть себя в зеркале. В этом взгляде было узнавание.

Выражение лица женщины внезапно изменилось. Оно перестало быть лицом молодой простушки; вульгарный макияж и гладкая кожа оказались всего лишь маской, под которой скрывалось… что? Он, конечно, мог бы перечислить некоторые ингредиенты: ум, дьявольская хитрость, превосходство, знание людской натуры, опыт, — но для остального у него не хватило бы слов.

Впрочем, он и не утруждал себя. И с этой минуты избегал смотреть ей в глаза без крайней необходимости. Взгляд его поневоле переместился на медальон, который поблескивал в глубоком вырезе ее топа. Даже странно, что он не заметил его сразу. Возможно, сработала лучшая из всех маскировок: вещь все время была на виду. Устроилась прямо в ложбине между спелых налитых грудей, как змеиная голова. Лифчика женщина не носила, и соски вызывающе торчали под тонкой тканью.

В этот момент до него дошло, что он попал сюда не случайно. Он был марионеткой, не подозревавшей прежде о своем абсолютном и непреодолимом рабстве. То, что привело его в эту квартиру, к этой женщине (или старухе?), было нематериальной путеводной нитью, чем-то вроде запаха, но ни в коем случае не запахом — скорее уж искаженным инстинктом. А теперь, когда он осознал это, было слишком поздно.

Притворяясь, Проруха выиграла время. Он не сумел бы выстрелить, даже если бы захотел. По правде говоря, он не мог пошевелить ни одним из пяти пальцев правой руки. Но Проруха не овладела пока его мыслями, и они заметались, как псы, запертые в горящем доме. Вскоре осталась одна: «Зачем я ей нужен?»

Вначале было просто поганое предчувствие с кислым привкусом непоправимой, роковой ошибки, а потом он догадался, что расплата еще впереди. И то, что он отдал тогда, при первой встрече, покажется мелочью по сравнению с тем, что предстояло ему в будущем. В близком, очень близком будущем. Таком близком, что оно душило страхом, как подушка на лице.

По ту сторону смерти он был мужчиной. Здесь от него остался призрак в игрушечном теле. Проруха превратилась из дряхлой ведьмы в цветущую женщину, полную разрушительной силы.

Ее медальон приобрел нестерпимый опасный блеск. Он слепил и одновременно гипнотизировал. Кролик не пытался сбежать. Куда он мог деться от этого всепроникающего влияния, которое подчинило его чужому замыслу, непостижимому в своей гнусной полноте? Возможно, все началось гораздо раньше, чем он думал. Был ли он свободен до того, как притащился на перекресток с простреленным брюхом? Он знал ответы или думал, что знал. И от этого ему становилось только хуже.

Сейчас больше чем когда-либо он чувствовал себя игрушкой — но на этот раз не слепой судьбы, а вполне определенного существа. Хозяина. Это слово заменило слишком устаревшее и слишком благородное для ада такого перерождения слово «бог». Кроме того, и слово «игрушка» означало что-то почти невинное. Может быть, на языке кошмара ему следовало называть себя вещью, наделенной способностью мыслить, страдать и испытывать страх. Как ни называй, это не поможет избежать того, что ему уготовано.

Следующие несколько часов он запомнил плохо, как будто все происходило на дне мутного водоема, куда почти не проникает солнечный свет, где трудно дышать и увязаешь в иле, а всплыть невозможно, потому что голова превратилась в полый камень, внутри которого остался иссушенный разум.

Кажется, Проруха послала его за другой нужной вещью, и, выйдя за дверь, он обнаружил эту вещь. Вещь не успела уйти далеко. Все такая же большая и мужеподобная, она стояла в темноте на лестничной площадке. Она не дышала, хотя жизнь была заперта в ней, как дитя в заваленной шахте, — без малейших шансов на спасение.

Одному доставить вещь в квартиру ему было не под силу, и Проруха помогла ему. Вдвоем они ввели вещь в ванную, раздели, положили на кафельный пол, и Проруха принялась за работу.

К утру ванна наполнилась кровью и чем-то еще, а муляж был готов. Мальчишка «надел» его и отправился с Прорухой по ее делам. Он довольно быстро освоился, хотя в этом не было его заслуги ни в малейшей степени. Он просто был послушным. Таскать муляж оказалось не труднее, чем собственную тень, только тень эта окружала со всех сторон. Разница в размерах, как ни странно, не имела значения. Он даже почувствовал себя в некоторой степени более защищенным, будто надел доспехи, но длилось это недолго и могло стоить ему жизни.

Он сыграл отвлекающую роль в схватке Прорухи со столь же сильным колдуном и принял удар на себя. Вернее, она подставила его под удар, и прежде чем ей удалось пробиться к другой хорошо защищенной Чертовой Штуке, заключавшей в себе жизненную силу врага, муляж непоправимо пострадал.

Сама схватка выглядела чем-то нереальным, хотя происходила на фоне реальности, правда, выцветшей, как наскучившие старые обои, утратившей вкус, свежесть, краски, аромат. Реальность сохранила только обязательное частичное присутствие — некое напоминание о неизменных шаблонах смерти, под которые рано или поздно должно быть подогнано любое проявление силы, возомнившее себя живым.

Все начиналось на улицах города, под аккомпанемент автомобильных сирен, и ветер ощущался как удары крыльев летучих мышей, и солнце было замысловатым иероглифом, зачем-то скользившим по небу, и редкие деревья пытались удержать тени — руки торчали из земли, но тени вырывались из корявых пальцев и носились, пронизывая тела, наполняя их безумием, заставляя вещи умирать окончательно, и тьма настаивала на возвращении…

Так вещь исполнила свое предназначение, а он снова стал маленьким и слабым. С тех пор в его груди появилась дыра напротив сердца и больше уже не зарастала. Сквозь эту дыру была продета нить Прорухи, вдоль которой он мог брести — будто ослепленный вьюгой пробирался через заснеженные руины. Он задавался вопросом, чего стоит жизнь, в которой нет ничего своего, кроме точки сознания — средоточия сожаления и безысходности.

Был день, когда, как он ошибочно решил, ему удалось ускользнуть от Прорухи. Это напоминало старую сказку о страшном доме ведьмы в дремучем лесу, где заблудившиеся дети ожидают своей участи — быть съеденными. А он уже давно чувствовал себя съеденным — там, на перекрестке. Но это не изменило ужасной сущности ожидания.

И вот он шел по лабиринту города, и дыра в груди как будто затянулась паутиной, и паутина дрожала, издавая самую тихую музыку на свете. Музыка заключала в себе некое эхо прежней жизни и прежней любви — теперь, конечно, невозможных. Он шел к женщине, из-за которой уже умер однажды.

Он увидел ее в сквере, где они когда-то часто гуляли вместе. Она постарела, морщинки легли под глазами. Она держала за руку мальчика. Она выглядела как человек, который тщетно пытается обрести покой и ради этого готов обманывать даже самого себя.

Он открыл рот и беззвучно закричал, чтобы боль не разорвала его на куски. Та, которую он любил больше жизни, была абсолютно недосягаема. Он стал ровесником собственного сына.

Он поймал ее взгляд — она настороженно посмотрела в его сторону. Должно быть, увидела нечто пугающее: карлика, застывшего с ужасной гримасой на лице и безумными глазами. Именно карлика, а не ребенка. И в то же время у нее появилось необъяснимое предчувствие, что она его откуда-то знает и будет помнить об этой мимолетной встрече до самой смерти. Он излучал боль и заражал страданием, он был как-то связан со старой, едва затянувшейся раной в ее сердце. Тень упала из прошлого. И что-то вернулось. Расцвело, будто черный цветок, наполнив все тело своим мертвящим ароматом, кожа сделалась дряблой, волосы сплошь седыми, кости хрупкими. Старость пришла внезапно, как выпавший за ночь снег…

А он понял, что и эта встреча произошла не по его воле. Только еще одна пытка — возможно, последняя. Правда, он не узнает зачем. Мир был устроен так, что некоторые вопросы — самые важные — остаются без ответов. Мир страданий, вины, страха, пустоты, одиночества. От всего этого негде было спрятаться, кроме как в смерти. Но он отказался от последнего пристанища.

И, значит, ему некуда было деваться. Проруха, забравшая спасительную любовь, заодно забрав и смерть, кривлялась у него за спиной, радовалась обретенному наследнику, но, возможно, она тоже была всего лишь чьей-то вещью.

Он задергался, словно искалеченное точным ударом животное, однако это не было сопротивлением — только судорожной реакцией, а затем им снова овладело медленное, неотвратимое, покорное движение.

Его ожидало «детство», в конце которого он, может быть, увидит, как будут умирать дряхлыми стариками те, с кем он сыграет в их первые игры. И еще его ожидала «мать», которая дала ему эту жизнь и подвела к двери в ад. Он не хотел идти с нею еще дальше.

Но пришлось.