Дрожа и повизгивая, Николай Николаев; вбежал в темный подъезд. Дверь туго захлопнулась у него за спиной, но ветер успел-таки дунуть вдогонку, и, съежась, Николай Николаевич стал неподвижно, пережидая, пока мурашки не утекут по желобку между лопатками.
— Ну, все, что ли? — сказал Николай Николаевич, передернув наконец плечами, и наклонился к почтовому ящику.
Почтовый ящик на все квартиры стоял под лестницей. Это был старый, видавший виды агрегат, покрашенный немыслимой лилово-зеленой краской. Его жгли и взрывали, в него подсаживали мышей и запускали ужей — жильцы давно уже махнули рукой на все эти эксперименты.
В ячейке Николая Николаевича что-то как будто белело. Он поставил бутылки на пол, присел на корточки, чтобы лучше рассмотреть белевшее, и тут увидел кота.
Кот стоял в углу за дверью, прислонившись мокрым боком к радиатору отопления, и попеременно подымал, отрывая от холодного плиточного пола, то одну, то другую грязную лапу. Он был как человек — усталый, замерзший, с посиневшим носом и омертвелыми губами.Глаза его уныло мерцали; собственно, если бы не кошачьи глаза, его можно было бы принять и за большую бурую крысу.
— Что, брат, сурово? — сказал Николай Николаевич и сдунул с кончика своего носа капли дождя.
Кот отпрянул и, сгорбив спину, почти присел на темные от грязи задние ноги. Николай Николаевич потянулся его погладить — кот прижал к головенке уши и закатил глаза. Но, подождав и убедившись, что удара по голове не последует, кот расслабился. Он подобрался поближе к бутылкам (одна была с молоком, другая с кефиром — ужин и завтрак некурящего одиночки), сел рядом с ними столбиком и уставился на них, не мигая.
Николай Николаевич повозился с ящиком (там лежала пошлая рекламная бумажонка «Пусть в каждом доме стар и мал прочтет газету и журнал») и, выругавшись, встал. Кот глянул на него снизу вверх, поднял переднюю лапу и, проведя ею по белой стенке бутылки, которая была с молоком, сипло мяукнул.
— Да ты, я вижу, специалист, — сказал Николай Николаевич нарочно грубым голосом. — К кефиру, значит, не тянет? У меня и кефир станешь лопать как миленький.
Кот просипел что-то неразборчивое, встал и, поводя по-тигриному плоскими боками, пошел прямо к лифту.
— Ты куда? — удивился Николай Николаевич. — С чего это ты взял, что я тебя приглашаю в гости?
Кот остановился, оглянулся вопросительно и, собираясь снова мяукнуть, раскрыл было бледно-розовую редкозубую пасть.
— Да ладно уж, — сказал ему Николай Николаевич. — Шуток не понимаешь, что ли? Поехали.
Квартира Николая Николаевича была однокомнатная, со стандартными светлыми обоями вялого рисунка, пустая, но теплая: отопление в этом году включили рано.
Кот вошел и, озираясь, остановился на куске циновки у двери: должно быть, в предыдущей жизни его не миловали за следы на полу.
— Ты не стесняйся, — сказал ему Николай Николаевич. — Женщин здесь нет. Я, брат, один живу.
Кот бросил на него быстрый взгляд и, изогнув туловище на углу, прошел в комнату. Замедлил шаги в дверях, внимательно оглядел стол, шкаф, еще один стол и шкаф с книгами, а также диван — все старое, разболтанное, доставшееся Николаю Николаевичу от родителей. После этого он стал держаться заметно свободнее, сел у батареи, задрал заднюю ногу и принялся выкусывать блох. Эта бесцеремонность рассердила Николая Николаевича, и он, схватив кота двумя пальцами за шиворот, утащил его в ванную.
Кот оказался сговорчивым. Он покорно сидел в тазу, полном пены от зеленого шампуня, не бранился, не царапался и лишь изредка суетливо потирал лапой нос: щипало, должно быть. Николай Николаевич никогда раньше не купал домашних животных и не знал, как это делается. Он намылил коту круглую, твердую, как теннисный мяч, головку, покрыл его с ног до головы пеной и пустил под душ.
Через пять минут насухо вытертый и покрытый старой байковой рубахой кот лакал из блюдца молоко. Наевшись, он повалился на бок и тут же у миски вытянул все четыре голенастых ноги.
— Ну и манеры у тебя, — сказал Николай Николаевич.
Кот приподнял голову и, зажмурясь, умильно мяукнул.
Николаю Николаевичу стало неприятно от чужого подобострастия, он отвернулся от кота и подошел к шкафу.
Смотреться в зеркало было для Николая Николаевича пыткой. Собственное лицо раздражало его, хотелось сделать что-нибудь с этой комбинацией нелепостей: отрезать нос, например, — висячий, грустный, с безвольными девичьими ноздрями. Или уши: жесткие и костистые, как щучьи жабры. Остричь бы их к черту... А губы? Эти бесформенные, потрескавшиеся наплывы, которые то и дело расширяются в глупой улыбке, могли вызвать отвращение, неприязнь, что угодно. Зубы у него были кривоваты, и, разговаривая, Николай Николаевич прикрывал нижнюю часть лица рукой, отчего голос его звучал невнятно, и собеседник поневоле обращал на его рот и губы больше внимания и тем самым лишний раз подтверждал в глазах Николая Николаевича его уродство.
О шее своей Николай Николаевич старался вообще не вспоминать. Если что и было на свете безобразное, так это шея Николая Николаевича, совершенно непохожая на то, что имелось у других людей. Огромный, пугающий, как выпученный глаз, кадык ломал шею как раз пополам, от этого подбородок задирался вверх всякий раз, как о нем забывали, что придавало Николаю Николаевичу вид заносчивый и глупый.
Дальше шли совершенно уже устрашающего вида ключицы, волосатая грудная клетка, плоская, как раздавленный почтовый ящик, и нелепо, как у марионетки, подвешенные к ним сбоку худые руки. Не тело, а хлам.
Утреннее бритье, когда все нормальные люди настраивают себя бодро и победоносно, утомляло Николая Николаевича задолго до начала рабочего дня. Он отходил от зеркала разбитый, раздраженный, у него тяжко болела голова...
От размышлений у Николая Николаевича стало горько во рту. Расхотелось есть. Он обернулся — кот уже лежал на диване в углублении между валиком и спинкой и вертел головой, пытаясь слизнуть языком каплю молока, висевшую на кончике левого уса.
— Ты сирота, кис? — спросил Николай Николаевич. — Я тоже сирота. Меня слишком поздно родили, и вот результат: нет тридцати еще, а я один. Ни братьев, ни сестричек. Мои старики слишком долго жили только для себя. Нет, нет, я их не порицаю, хотя убежден, что детей нужно сразу и много, хотя бы троих. Ты думаешь, я усыновить тебя собираюсь? Отнюдь. Так живи, чисто факультативно.
Удивительную власть имеют над человеком слова. Вот назвал себя сиротой — и как будто в серый халат нарядился.
Николай Николаевич подошел к коту и сел рядом с ним на диван. Кот глядел на него не отрываясь. Белая бороденка его была еще сырая от молока.
— Учти, кис, что ты попал к неудачнику, — горько сказал Николай Николаевич, — слышишь, кис? Я неудачник, понял?
Кот сощурился, моргнул.
— Я не удался весь, как личность и как организм — целиком, — самозабвенно продолжал Николай Николаевич, и на глазах его показались слезы. Он никогда ни с кем не разговаривал о себе, и его самого удивляло сейчас, что можно говорить вслух такие правдивые вещи. «Как личность» — это было, конечно, слишком: как и все некрасивые люди, Николай Николаевич был чутким человеком. Красота оглушает, а точнее — не дает ни возможности, ни времени прислушаться. Только некрасивые люди способны выслушать и понять: красивым вечно некогда, они всю жизнь смотрятся в зеркало, которое носят внутри себя. Вот почему так часто встречаются некрасивые люди с участливыми глазами. Тот, кто всю жизнь прислушивается к себе, способен услышать другого. Николай Николаевич был именно таким человеком. Больше того: он настолько уверен был, что своим безобразием причиняет людям одно лишь страдание, что ему хотелось хоть чем-нибудь компенсировать этот урон. Он готов был для человечества выполнить самую черную работу. Это, конечно, не значило, что он рвался в ассенизаторы или агенты Госстраха: должна была быть на земле большая черная работа, пусть незаметная, но большая, за которой в тиши и безвестии можно было с радостью умереть. Так думал Николай Николаевич, но свои гордые мысли он не поверил бы даже коту, вот почему слова им говорились другие. — Нелепый я, киса, застенчивый. Вот на гитаре играю, а кому это известно? Только мне — и тебе.
Николай Николаевич снял со стены над диваном дешевую, желтую, московской фабрики гитару, положил ее на колено, ударил по струнам, запел:
Умру ли я —
Ты над могилою
Гори, гори,
Моя звезда.
При первом аккорде кот, правда, вздрогнул и дико открыл глаза, но тут же, успокоясь, зажмурился. Пение ему, в общем, понравилось.
Гитара бренчала так, будто сделана была из мебельной фанеры, голос у Николая Николаевича был тоже не ахти какой, но для веселой подвыпившей компании друзей что надо? Только не было у Николая Николаевича друзей, не собирались у него компании, и в гости его, естественно, не звали. Институтские друзья переженились и позабыли Николая Николаевича, а сослуживцев у него было не густо: Николай Николаевич работал в районной библиотеке.
Одному лишь тебе позволяла
Целовать свои смуглые плечи, —
пел Николай Николаевич, понурив голову.
— Это я при тебе не стесняюсь, — положив ладонь поверх струн, сказал наконец Николай Николаевич. — А чтоб при людях гитару взял — да лучше умру. Спрашивается, зачем умею? Ведь для людей живем, напоказ, что бы там Монтескье ни говорил об этом. Может быть, темные очки завести, а, киса?
Киса открыл один глаз, посмотрел внимательно и снова закрыл Хвост его выбился из-под рубахи, барский, пушистей, и под светом настольной лампы запылал на сиденье дивана золотым огнем.
— Постой, да ты же был серый!— удивился Николай Николаевич и сдернул с кота рубаху.
Перед ним, развалясь на диване и даже как бы избочась, лежал роскошный желто-красный зверь с золотым, как утренняя заря, хвостом. Шерсть его, полная электричества, искрилась, отдельные темно-красные пряди лежали мягко, как перья на петушиной груди. Снежный пух на животе шевелился, и когти были лениво выпущены из всех четырех белых в рыжую полосочку лап.
- Ишь, распушился как мальва, — сказал Николай Николаевич и потрепал кота по спине.
Тот благосклонно принял этот знак внимания, но не шевельнулся, только подался лениво под его рукой.
- Как же назвать тебя? Может быть, Тиглат- алассар?
- Ну, это уж глупость твоя, — брюзгливо сказал кот.
- Что?.. — удивился Николай Николаевич.
- Я говорю, глупость твоя, — повторил кот. — У меня, миленький, свое имя есть.
Голос у кота был негромкий — сипловатый старческий тенорок. Говорил он без напряжения, вскидывая только иногда мордою, как бы заикаясь.
- Как же тебя зовут? — осторожно спросил Николай Николаевич.
- Степан Васильевич, — не торопясь ответил кот.
- Значит, Степа?
- Степа-то Степа... — уклончиво ответил кот. — А тебя-то как называть?
—- Коля.
— Ну что такое «Коля»? — рассердился кот. — Дети мы с тобой, что ль?
Николай Николаевич смутился.
- Ну, пристану я у тебя на время, — вздохнув, сказал кот и поглядел в потолок. — Мне, правда, не век вековать, одну ночь переночевать. И то как бы в виде исключения. Отстарал ты меня, приспокоил, да и поешь славно.
- Оставайся, Степан Васильевич, сколько надо, — радостно сказал Николай Николаевич. — Я тебя не неволю.
- Ладно, — согласился кот, — только кисой меня не зови.
- Не буду! — горячо ответил Николай Николаевич.
- И по голове бить не вздумай. Обижусь.
- Договорились!
Лежа на диване, кот небрежно протянул Николаю Николаевичу лапу с растопыренными пальцами, которую Николай Николаевич бережно пожал. Подушечки лапы были теплые, как у ребенка.
— Спой-ка еще раз ту, последнюю, — сказал кот. — Очень мне понравилась она в твоем исполнении.
Когда еще я не пил слез
Из чаши бытия, —
пропел он приятным голоском.
Николай Николаевич застенчиво взял гитару и запел:
Когда еще я не пил слез
Из чаши бытия...
— Да, годы летят, годы мои, годы... Кот зажмурился, заплакал.
- Хороший ты человек... — сказал он, положив морду на лапы. — Зови меня, так и быть, Степой. Смирюсь. Однако спать тебе сегодня на полу придется. Я что-то к этому дивану пригрелся.
— Да зачем же на полу? — удивился Николай Николаевич. — Разве мы оба на диване не разместимся?
— Ну да... — недовольно сказал кот. — Спихнешь еще ночью на пол. Убьюсь.
- Да не спихну! — уверил его Николай Николаевич.
- Ну, это мы посмотрим, — поджав губы, сказал Степан Васильевич и огляделся. — А ящик с песком у тебя есть?
- Нету, — признался Николай Николаевич.
- Сходи, — коротко сказал кот.
- Да после как-нибудь... Уже поздно, и дождь идет. Да мне с тобой еще поговорить хочется. Я завтра схожу.
Э, завтра! — Кот досадливо махнул лапой. - До завтра мой и след тут простынет. Сходи, сходи, экой ты бесполезный...
Николай Николаевич колебался. Идти на дождь ему не хотелось, а больше того — он боялся, как бы в его отсутствие Степан Васильевич не удрал.
— А то уйду! — пригрозил кот.
И Николай Николаевич поспешно собрался.
Когда он вернулся, кот дремал на диване, голова на вытянутых лапках, уши отвисли, как у бобика.
Стукнула дверь — сразу вздрогнули уши, встали торчком. Обыкновенный рыжий мохнатый кот.
— Степан Васильевич! — с испугом сказал Николай Николаевич: вдруг не заговорит?
Кот открыл глаза, еще больше вытянул лапы и, растопырив пальцы, зевнул.
— Ахти, тошненько, заспался я... Здравствуй, Колюшка, здравствуй. Что так долго ходил? Промок небось?
Николай Николаевич был тронут. Он поставил тяжелый ящик на пол, подошел, не снимая плаща, к коту, потянулся погладить его — и застыдился. Все-таки мыслящее существо, вторая сигнальная система... Неизвестно, как сами мы отнесемся, если нас за хорошее поведение станут поглаживать по спине.
Кот поднял морду свою, поглядел на руку Николая Николаевича стариковским взглядом и ничего не сказал.
Николай Николаевич деликатно присел на краешек дивана.
- Расскажите мне что-нибудь, Степан Васильевич,— попросил он, переждав смущение.
- Сказку, что ли? — потянувшись, спросил кот.
- Ну, хоть сказку.
- Сказку — это на ночь, — рассудил Степан Васильевич. — Ты мне вот что скажи. Служба-то у тебя какая?
- С книгами я больше, — тихо сказал Николай Николаевич.
- Сочиняешь, что ли? — поморщился кот.
- А что? Плохо? — живо спросил Николай Николаевич.
Была у него мечта одна, или не мечта даже, а так... Впрочем, это настолько противоречило его жизненной конценпции большой черной работы, что он даже сам себе боялся в этой мечте признаться. Да и писать пока было не о чем: о любви — не знал он никакой любви, ни с кем даже не целовался, о природе — смешно, когда столько написано о природе. Это только если вдруг что случится... Впрочем, что могло случиться с Николаем Николаевичем?
- Да... везет мне на сочинителей, — неправильно истолковал его оживление кот. — Пристал я тут к одному... Тоже сдуру заговорил с ним, вроде как с тобой. Вот уж истинно: нет ума к сорока годам — и не будет. Так поверишь ли, он меня к приятелям своим подбрасывал, чтобы я послушал, что о нем говорят. Покормите, бает, кота моего с недельку, уезжаю я... А сам дома сидит, глаза выпучив. Очень был к своей славе болезненный. Ну, мне все были рады, — добавил Степан Васильевич с гордостью.
- Я книг не сочиняю, — конфузясь и прикрывая рот рукою, сказал Николай Николаевич. Почему-то казалось ему, что, когда он краснеет, зубы его особенно выступают вперед. — Другие книги сочиняют, а я их выдаю.
- Это как? — поинтересовался кот. — За плату, что ли?
- Нет, за так, — ответил Николай Николаевич. — Есть такие книги, что сам бы платил, только бы почаще брали.
- Книги, значит, выдаешь... — повторил Степан Васильевич. Как и многие старики, он соображал с натугой. — А почто ты их дома не держишь? Комнатенка у тебя считай что пустая.
- Да ведь не мои они, книги. В специальном помещении собраны.
- Это жаль, — вздохнул кот. — Очень я книги люблю.
- Как? Ты и читать умеешь?
- По-вашему, по-теперешнему — трудно, — признался кот. — Старые книги еще могу. А в новых не разбери-поймешь, кто спросил, кто ответил, кто с кем говорит. Пьесы очень люблю читать, там все это обозначено. Вот «Кота Мура» еще прочел.
Ого! Так вы и Гофмана знаете?
И Гофмана, и братьев Гримм, — с важностью сказал Степан Васильевич. — Но скажу я так, что сказки ихние намного наших страшнее. Я вот сроду людей не пугал. Смешил — это да, удивлял — это да, а пугать с души воротит. Ты-то хоть меня не забоялся?
Я привык, — сказал Николай Николаевич застенчиво. — Со мной даже вещи неживые разговаривают. Этот вот диван, например; сукин сын ты, говорит, Николашка, совсем ты, говорит, меня засалил.
- Этот? — Кот обнюхал диван подозрительно, фыркнул. — Этот может. Дух от него подлый исходит. Посидели, помолчали.
- Значит, к книгам приставлен... — задумчиво повторил Степан Васильевич. — Это хорошо, конечно. Служба тихая...
- Тихая-то тихая... — горько ответил ему Николай Николаевич. Он встал с дивана, подошел понуро к столу, сел к коту спиной и пригорюнился.
- Вот те слава! — удивился кот.
Он спрыгнул с дивана и, подойдя к Николаю Николаевичу, сел у его ног, заглянул снизу.
- Что ты, Колюшка, что сгоревался? — ласково спросил он. — Скажи.
- А, Степан Васильевич, все то же, — вздохнул Николай Николаевич. — Принес вот песку, а зачем? Все равно ты от меня уйдешь, и опять я один останусь... — Он махнул рукой. — Ну да ладно. Ты-то здесь не скучал? Молочко не кислое попалось?
- Может, и кислое, только я его давно съел. Ты бы мне нарушил хлебца, что-то меня на твердую пищу потянуло, от молока в животе брюнчит.
- Да брось ты — «хлебца», — засуетился Николай Николаевич. — Вот я тебе тут кое-чего купил.
— Наедки-накуски, что ли? — поморщился кот. — Не люблю. Мне бы хлебца ржаного... Э, да это рыбкой запахло. Стар я стал, не учуял от двери.
- Любишь рыбку-то? — обрадовался Николай Николаевич.
- Люблю... — умильно сказал Степа. — Я ведь кот морской, с побережья.
Наевшись трескового филе, Степан Васильевич лег на бок и зафилософствовал:
- Есть три худа на свете: первое — худой шабёр...
- Что-что? — переспросил Николай Николаевич, допивая кофе.
- Шабёр, говорю, худой. Ну, здесь у тебя все в норме, человек ты хоть и непрожиточный, но питаешься аккуратно. Второе худо — разум худой. Тут у тебя все в порядке тоже.
- Спасибо, Степан Васильевич, — с чувством сказал Николай Николаевич.
- Не стоит, — степенно ответил кот. — Ну и третье худо — это худая жена. Так жены-то у тебя как раз и нет. Может, в этом все дело?
- Рано мне еще жениться, — застеснялся Николай Николаевич.
- Хе-хе... Рано... — Кот усмехнулся. — Есть, наверно, какая-нибудь девица-кобылица, всем царица, грива золотая, хвост серебряный?
- Пошляк ты все-таки, — обиделся Николай Николаевич и, развернув газету, отгородился ею от кота.
— Ну как знаешь, — кот пошел на диван, лег, прикрыл глаза и на мотив «Зачем ты к нам в колхоз приехал» начал петь:
У лукоморья дуб зеленый,
Златая цепь на дубе том...
Голосок у него был деревенский, сипловатый. Попел немного, умолк, прислушался: Николай Николаевич, опустив газету, тупо смотрел на стол.
- Обиделся нешто? — осторожно поинтересовался кот.
- А ты думаешь, приятно, когда мохнатыми лапами лезут в личную жизнь? — отозвался Николай Николаевич.
- Ну, прости меня, старика, — сказал кот. — Совсем я от ума отстал последнее время... Поделись своим горюшком со старым котом, а, Колюнчик? Если и помочь не помогу, все ж таки легче станет...
- Да нечем особенно и делиться-то, — угрюмо сказал Николай Николаевич, не поднимая от газеты лица. — На работе у меня неприятности...
- А ты поделись тем, что бог послал, — рассудил кот и, подогнув лапы под грудь, устроился поудобнее слушать. — Все говори, не бойся, я пойму, я ученый.
Николай Николаевич сложил газету, портился и, краснея, стал рассказывать.
Кот слушал молча, не перебивая, изредка моргал глазами, хмурился и вздыхал.
На работе (то есть в библиотеке имени Шварца) Николай Николаевич слыл вольнодумцем, левозагибщиком, и заведующая Калерия Ивановна была с ним очень нехороша. Началось это год назад — с того самого дня, когда Николай Николаевич в первый раз сел за контрольный стол читального зала. Они сразу же не сошлись в одном кардинальном для библиотечного дела вопросе. На каждой работе есть такой кардинальный вопрос, споры по которому могут длиться веками. Космогонисты спорят о квазарах, физики — о кварках, медики — о том, как чистить зубы, по Штильману или по Штерен-бергу, а библиотекари — об открытом доступе.
Идея открытого доступа проста, как жизнь: книги стоят на полках в алфавитном порядке по авторам (или по отраслям, здесь есть две различные концепции, но это уже тонкость), подход к полкам открыт, подходи и выбирай то, что нужно, из того, что есть. Прогрессивно? Разумеется. Удобно? Смешно даже спрашивать. И, кроме того, высвобождаются руки библиотекаря, а когда высвобождаются руки, начинает работать голова: библиотекарь становится консультантом при каталоге или, поднимай выше, отраслевиком-советчиком, своего рода ходячим хранилищем информации, следящим за всеми новейшими публикациями в области, скажем, астроботаники и в нужный момент приходящим к читателю с квалифицированным доброжелательным советом... Это идеал, конечно, но путь к нему (в масштабах районной библиотеки) лежит именно через открытый доступ — в этом Николай Николаевич был убежден, с этим он и пришел в библиотеку имени Шварца.
Все это было выслушано котом терпеливо и, в общем, сочувственно. Уверенности, что Степа вник во все хитрости дела, у Николая Николаевича не было, но в конце концов он увлекся и забыл, что излагает свое кредо всего-навсего рыжему коту. Никто не дослушивал Николая Николаевича до конца, когда он начинал толковать об открытом доступе: неспециалистам это было скучно, а на работе он никак не мог найти единомышленников.
Формально открытый доступ в библиотеке имени Шварца существовал, но комнаты с этим доступом были замкнуты на ключ, и только библиотекарь имел право этим ключом пользоваться. Комиссия — доступ отмыкается, и изумленные читатели бродят среди полок из комнаты в комнату, теряясь от обилия книг. Ушла комиссия — и снова доступ на замке. Это была фальшь, а в борьбе против фальши Николай Николаевич готов был (если это могло принести хоть какую-нибудь пользу) положить свою единственную жизнь. Трудно чувствовать себя одиноким в борьбе, больно слышать, как смеются над твоими убеждениями, но все это можно пережить в самом, так сказать, процессе борения. А Николай Николаевич боролся. Он использовал все формы борьбы: от парламентской (выступление на библиотечном совете, где Николай Николаевич так пламенно призывал и так яростно защищался, что испугал почтенных пенсионеров, вообразивших бог весть какую крамолу, и, обругав их всех, навеки испортил свои с ними отношения) до подпольной (распространение среди читателей опросника под общим заголовком «Какой бы вы хотели видеть нашу библиотеку?», что было расценено Калерией Ивановной как «верх падения и моральная низость»), от выступления в печати (газета в уклончивом ответе фактически отказалась как публиковать письмо Николая Николаевича, так и завязывать на его основе дискуссию) до введения открытого роступа явочным порядком... Все это привело к тому, что однажды Калерия Ивановна публично назвала его интриганом и, расплакавшись, выразила сожаление, что взяла его на работу. После этого оставалось только уйти, но другой работы у Николая Николаевича на примете не было, да и преступно было бы уходить, оставив идею свою настолько скомпрометированной.
Любопытной была позиция сослуживцев: абонемент можно было не брать в расчет, там работали чуждые всякой новации люди, убежденные конформисты, у которых хоть кол на голове теши, никаких новых идей, одно только: «Фантастики не желаете?» Но и в читальном зале Николай Николаевич не нашел себе единомышленников, готовых принять участие в борьбе. Всего их там работало трое. Инесса Клементьевна была слишком толста и ленива, чтобы предпринимать, а Анечка слишком робка.
И Николай Николаевич на время затих. Конечно, это был только тактический прием: надо было убедить Ка-лерию, что он устал, сдался. Николай Николаевич прекрасно понимал, что за каждым его шагом следят, каждую его оплошность берут на заметку, а оплошности он не мог не совершать, потому что был добр и доверчив. При нем в зал спокойно проносились портфели (мысль, что доверие будет использовано во вред книге, казалась Николаю Николаевичу дикой), однажды даже был совершен подмен, после которого Калерия Ивановна стала относиться к Николаю Николаевичу много добрее. Он был у нее в руках и поэтому не опасен. Чтобы прощупать настроения, Калерия Ивановна часто стала подсаживаться к Николаю Николаевичу за контрольный стол и заводить общие теоретические беседы. Николай Николаевич понимал, что его «заводят», но сделать с собой ничего не мог: сердце его рвалось к борьбе. Забыв об осторожности, он входил в азарт и начинал спорить. Он бил на моральную сторону, которая казалась ему особенно неуязвимой: все для человека, все во имя его — раз; инициатива и самостоятельность масс (в свете последних решений) — два. Калерия же Ивановна крыла цифрой: за месяц существования открытого доступа в его чистом варианте пропало одиннадцать книг, из двадцати пяти вырваны страницы, на двадцати появились «ненужные надписи».Николай Николаевич вновь упирал на воспитательный аспект: «Вера в человека облагораживает его».
Калерия Ивановна возражала: «Вера без контроля — попустительство низменным инстинктам».
Николай Николаевич обвинял ее в использовании буржуазных методов ведения дискуссии: «Мы не против контроля, мы и за контроль тоже».
Калерия Ивановна отвечала: «Контроль — это увеличение штатов, нам втроем не уследить».
Николай Николаевич предлагал: «Сломать перегородки, переставить стеллажи, чтобы все пространство просматривалось из-за контрольного стола. Сквозняк будет — ничего, перетерпим».
Калерия Ивановна возражала: «Кто даст деньги на этот сквозняк?»
Николай Николаевич обвинял: «Вы рутинерша».
Калерия Ивановна утверждала: «А вы прожектер».
Николай Николаевич: «А как же у других?»
Калерия Ивановна: «Не знаю, скорее всего так же, как и у нас».
Николай Николаевич: «Не верю».
Калерия Ивановна: «Плохо знаете жизнь».
И тут (вчера это было) сама судьба пришла Николаю Николаевичу на помощь: он услышал милые шаги за спиной и милый голос, произнесший:
— Мне что-нибудь Уайльда, если можно...
От этого голоса Николай Николаевич втянул голову в плечи, захлопнул рот ладонью и, нахохлясь, притих. Даже глаза его остановились: это была о н.э.
По виду старшеклассница, девятый или десятый, но ходит не в форме. А может быть, и студентка. Красива ли? Да разве ему об этом судить? Темно-синее узкое платье на ней, всегда одно и то же, немного коротковатое, по мнению Николая Николаевича... Никаких украшений, только белый капроновый шарфик на шее. Берет обычно «Юность», учебник же приносит с собой. Это не разрешается вообще-то, но Николай Николаевич, когда он на контроле, смотрит сквозь пальцы.
Как только она появляется, взгляд Николая Николаевича стекленеет, щеки покрываются красно-белыми пятнами, руки начинают дрожать. Калерия Ивановна давно уже это заметила, заведующие вообще очень наблюдательны, но пока что она молчит.
Между прочим, у нее есть мальчик. Она никогда не приходила одновременно с ним: стеснялась, и это очень нравилось Николаю Николаевичу. Подсаживаться к нему за один стол она тоже не решалась. Поэтому она всегда приходила первая, занимала маленький угловой стол, который, к сожалению, был плохо виден из-за двери, зажигала настольную лампу, и через пятнадцать минут появлялся он.
В руках у него был обычно блокнот, он ничего не заказывал и, небрежно поздоровавшись с Николаем Николаевичем, входил в зал. Он шел к ее столу, покачивая плечами, узкие бедра его были обтянуты джинсами, светлые волосы пострижены ежиком; толстые щеки, красные губы, немного пуговкой нос — и глаза немного свинячьи, но только чуть-чуть. Любое, даже самое красивое лицо можно так описать, что оно покажется безобразным.
Николай Николаевич не ревновал: ревность — это предъявление прав, а какие права были у него, мрачного мохнатого сверчка, забившегося в угол на контроле? Для нее он был сверчок на контроле, не больше, это было нетрудно понять. Николаю Николаевичу даже нравилось, что у нее был мальчик: это бросало на ее банальное, в общем-то, личико тень недоступности, отчужденности — может быть, только в его глазах.
«Уайльда, — с нежностью и болью подумал Николай Николаевич, еле сдерживая стук сердца под толстой рабочей курткой. — Птичка моя, сказка моя сероглазая...» Но не сказал ничего, только ниже нагнулся над контрольным столом (сверчок, старый лохматый сверчок) и пристально посмотрел на Калерию Ивановну: «Вот вам случай, как быть?»
- Что именно Уайльда вы желали бы? — сухо спросила Калерия Ивановна. — Какое произведение вас интересует?
- Не знаю, — закраснелась она,
- Ну, знаете ли, — сказала Калерия Ивановна возмущенно, — не могу же я притащить сюда все, что у нас есть из этого автора.
- Да? — переспросила девушка. — Извините...
И Николай Николаевич понял: сейчас — или уже никогда.
— Подождите! — сказал он самозабвенно. — Есть выход.
Калерия Ивановна грозно на него посмотрела.
— Вот! — Он протянул ключ и глухо засмеялся. — Возьмите. Посмотрите и выберите сами.
Хотел добавить: «А если вам понадобится! доброжелательный консультант...» — но это было слишком, так много сразу... Нельзя зарываться, искушать судьбу.
- Вот, — показал он рукой, когда девушка, потупясь, ушла. — Вот разница в наших подходах.
- Безответственно, — сказала Калерия Ивановна без убежденности в голосе. — Она там все переставит.
- Уверен, что нет. Доверие окрыляет.
Говоря эти слова, Николай Николаевич был счастлив по-настоящему: может быть, первый раз в жизни он почувствовал себя победителем. Любовь, борьба, торжество дела жизни — пусть непрочное, но все же торжество! — нет, ради этого одного стоило жить и страдать.
- Ответьте мне наконец, — сказал он вдохновенно, — читатель для библиотеки или библиотека для читателя?
- Читатель для библиотеки, — не колеблясь, сказала Калерия Ивановна.
- Вот как! — саркастически сказал Николай Николаевич.
- Да. Есть сумма накопленных знаний, и мы эту сумму храним. Она существует независимо от того, будут эту сумму пускать в массовый оборот или нет.
- Вот! — закричал Николай Николаевич так громко, что в зале некоторые даже привстали с мест. — Вот ваш идеал: библиотека, в которую никто не ходит. Книгохранилище с замурованным входом.
- Минуту! — Калерия Ивановна прислушалась, встала, на цыпочках подошла к двери в комнату со стеллажами, взглянула, лицо ее осветилось. — Идите-ка сюда, — позвала она больше лицом, чем голосом, и улыбнулась.
Николай Николаевич встал, поправил волосы, дернул шеей. Подошел.
— Вот вам «доверие окрыляет».
В глубине комнаты, между темными стеллажами, на фоне светлого окна стояли обнявшись двое: она и мальчик. Когда он успел проскользнуть туда — осталось загадкой.
Все поплыло у Николая Николаевича в глазах, от головокружения он вынужден был ухватиться за косяк.
— Ну? — торжествующе спросила Калерия Ивановна.
Николай Николаевич повернулся и поплелся к своему месту. Триумфатор вновь превратился в сверчка, но сверчка раздавленного, больного. Как всегда после сильного потрясения, у него остро заболел желудок.
— Простите, молодые люди, — ласково сказала Калерия Ивановна.
В глубине комнаты — движение. Посыпались с полок книги.
— Еще раз прошу прощения, — сказала Калерия Ивановна и с достоинством возвратилась к столу.
Николай Николаевич сидел, углубившись в чтение журнала. Большие уши его были напряжены: вот они ставят книги на место, поспешно, не глядя друг на друга. Вот она что-то тихо сказала, он шепотом выругался: «Ч-черт!» Выходят вместе, вышли... Запирают дверь. Запирают открытый доступ.
— Спасибо, — буркнул мальчик над ухом у него.
Ключ звякнул о стекло стола. «За что?» — вскрикнул маленький Николай Николаевич внутри большого мохнатого сверчка. Он хотел им добра, он хотел всем добра. Он никому не хотел зла, за что?
— Пожалуйста, — Калерия Ивановна была воспитанным человеком, она только проводила взглядом мальчика, не сказав больше ничего, и Николай Николаевич был благодарен ей за это. Он знал, что дело его жизни загублено, быть может, на долгие годы. Он знал, что теперь ему припомнят и пронесенные в зал книги, и пропавшие учебники. Он знал, что за ним теперь будут следить, как никогда: придется отказаться и от выноса «на ночь» толстых журналов, и от многих других тихих радостей книжной жизни. Но что стоило все это знание по сравнению с другим знанием, полученным им пять минут назад...
Весь день и весь вечер у Николая Николаевича шипело в желудке. Он горбился над столом, смотрел в журнал сквозь двойные очки слез, почти не видя ничего перед собой... Потом, не замечая дороги, побрел домой, и только холодный дождь привел его в чувство.
Он встал посреди коричневой лужи и, погрозив кулаком небу, громко сказал:
— Все равно! Я буду бороться! Пусть инстинкты, мне все равно!.. Вот!
Люди молча обходили его с двух сторон, не осуждая и не одобряя: не всегда полезно слушать то, что кричат на улицах.
Кот серьезно выслушал Николая Николаевича, отворачиваясь деликатно, когда хозяин начинал плакать. Плакать Николай Николаевич принимался два раза: первый раз — когда про Уайльда, и второй — когда про «за что». Вроде бы как в комнате никого не было, а в то же время его слушали с сочувствием, это располагало.
Ему было интересно, что Степа скажет в конце, но Степан Васильевич, видимо, не счел нужным.
- Ну, судьба, значит, что я к тебе пристал, — только и заметил кот.
- А что такое? — встрепенулся Николай Николаевич.
Да уж то... — уклончиво ответил кот. — Со мной все веселее...
До полуночи они промолчали,
В двенадцать часов ночи Николай Николаевич по привычке обошел все помещения: кухню, ванную и туалет. Не то чтобы он боялся темноты: пустоты он боялся, это было бы точнее. Слишком много было в квартире места для него одного. Раз пять или шесть проверил газовые краны: справлял вечерний ритуал одинокого человека.
Кот по-прежнему лежал на диване, то прижмуривая, то открывая глаза. Николай Николаевич постелил ему чистую простыню, взбил подушку, стал укладываться сам. От одеяла Степан Васильевич отказался. Он, кряхтя, переполз на подушку и лег на нее пузом, вольготно раскинув хвост.
- Был когда-то искус такой старинный... — задумчиво проговорил кот, когда Николай Николаевич постелил себе на полу и улегся. — Вот, скажем, идешь ты к себе на службу, и стоят поперек дороги три кипящих котла. В первый кинешься — большим человеком станешь, во второй — красавцем писаным, в третий — умным и ученым.
- Я бы — во второй, — не задумываясь, сказал Николай Николаевич.
- Вона что, — скучным голосом промолвил кот.
- А что такого? — Николай Николаевич зашевелился на своей постели, оживившись. — Большим человеком — сил не хватит, ума и своего мне девать некуда, а красота никогда не помешает.
- С красоты, брат Коля, дуреют, — наставительно сказал кот. — Скучное это дело — красота. А мужику такая забота и вовсе не положена.
- А во все три нельзя? — подумав, спросил Николай Николаевич.
- Ишь чего захотел, — хмыкнул кот. — Вкрутую сваришься.
- Ну, тогда во второй, — упрямо сказал Николай Николаевич. — Умному человеку красота только на пользу идет. Ну что вот я? Мешок с костями. Сколько нервов на это истрачено.
- Так-то оно так... — сказал кот. — Только рассуди не спеша, раз ты умным себя считаешь. Плюхнешься ты в это дело, вылезешь — морда толстая, щеки румяные, брови соболиные, волос вьющий. Что народ-то скажет? Срамота.
— Ты, Степан Васильевич, тоже меня пойми, — Николай Николаевич в возбуждении сел на подушку. — Скажем, я готов за идею свою жизнь отдать. А велика ли эта жертва, подумай. Скажут: эка важность. Неустроенный был человек и себя не любил. От тоски на это дело и решился. От такой пустяковой жертвы и на идею мою какой-то свет нездоровый падает. А вот будь я устроен, да красив, да любим, многих бы заставила эта жертва задуматься. Много на земле еще большой черной работы, целые горы навалены, а берутся за нее только такие, как я, одиночки. Остальным все свершений хочется. Я по одноклассникам своим сужу: кто меха из природного газа делать подался, кто нейтрино ловить, кто искать кимберлитовые трубки. А работу черную все стороной обходят, только после личного краха на нее идут — без особого, конечно, воодушевления.
- Молодой ты еще, — пробормотал Степан Васильевич, подумав. — Я устроенных в жизни много видал. Неохотно они жизнью своей жертвуют. Обижаются очень при этом. С какой, говорят, стати? А почему, говорят, обязательно мы должны? Да и вообще, должен ли кто-нибудь? А если должен, то кому именно? Вот такие рассуждения в ход идут, брат Коля.
- Я бы так не рассуждал, — запальчиво сказал Николай Николаевич и лег.
- Ох, красиво поешь, — проворчал кот.
Тут в горле у него захрипело, он вспыхнул зелеными глазами и — умолк.
— Ты что, Степан Васильевич, захлебнулся? — спросил Николай Николаевич, привстав.
Кот не ответил. Он долго возился в углу дивана, пристраиваясь, и вздыхал.
Не дождавшись ответа, Николай Николаевич прошлепал босиком к выключателю и погасил свет.
Проснулся Николай Николаевич оттого, что над его ухом чихнули. Было ему к одиннадцати, на часах стояло десять, а заснул он где-то около пяти.
— Брысь! — сказал он спросонок, когда над лицом его склонилась укоризненная кошачья морда.
Но Степан Васильевич не обиделся.
- Брысь-то брысь, — сказал он ласково, — этим нас удивить невозможно. И не то слышали. Я спросить хотел: может, тебе подошло уже? Мы вчера не сговорились, когда вставать.
- Подошло, Степан Васильевич, — сказал Николай Николаевич, и ему захотелось плакать. Он уже забыл, когда о нем в последний раз заботились.
- И еще, — сказал кот, когда Николай Николаевич, прыгая на одной ноге, стал натягивать кальсоны.— Ты не говорил бы никому, что я у тебя живу.
- Что так? — огорчился Николай Николаевич. Никому особенно, но напарнице своей Анечке он как раз собирался намекнуть о коте. Человек она была безобидный и должна была Степе понравиться.
- Да уж так, — скучным голосом ответил кот и тяжело вспрыгнул на свой диван. — В цирк меня заберут, вот и вся недолга. Очень во мне нуждаются в цирке. Видел я там одного говорящего кота. Прохиндей, каких мало. «Папа» говорит, «мама»... Ну, я ему показал «маму». Навсегда дара речи лишился.
- Так ты и драться умеешь?
- Драться — это зачем, — степенно ответил кот и лег животом на подушку. — Указал я ему, как надо вести себя, раз животное. Молодой еще, непонятливый.
- А сам-то выступал?
— Было, — нехотя сказал кот. — Даром нигде не кормят.
— Ну, это ты зря, — обиделся Николай Николаевич. Он все принимал как личный намек.
- Зря не зря, там видно будет, — уклончиво сказал Степан Васильевич.
- Что же ты на сцене делал? — спросил Николай Николаевич, желая уйти от неприятной темы.
- Фокусы показывал, — насмешливо сказал кот и отвернулся. — До пяти считал, и смех и грех.
- Получалось?
Кот ничего не ответил.
Николаю Николаевичу стало стыдно за свою глупую шутку. Одевшись, он заправил кофеварку, сварил себе кофе, сел за стол.
Я бы тоже кофейку выпил, — сухо сказал кот, который внимательно наблюдал с подушки за всеми его действиями.
- Ох, извини, — спохватился Николай Николаевич. Он поспешно достал чистое блюдце, отплеснул туда добрых полстакана, отнес на диван.
Кот покашлял, подвинулся к блюдцу, лакнул.
- Вот, небось думаешь, привалило хлопот? — насмешливо сказал кот, откинувшись на бок.
- Знаешь что, Степан Васильевич, — с чувством ответил Николай Николаевич. — Или давай закроем эту тему, или... Я один, понимаешь? Один. Никого у меня, кроме тебя, нету.
Кот неторопливо лакнул еще раз и, поставив уши торчком, задумался.
На работе Николая Николаевича ждали крупные неприятности. Для начала его перебрасывали на абонемент. Анечка первая сказала ему об этом и сама, добрая душа, заплакала: на абонементе и книги не те, и читатель скуднее. Там проблемы с невозвратчиками, а у Николая Николаевича доброе сердце, это всем было известно. Его буквально бросали под пули, это был тонкий расчет.
— Убирают понемногу, — сгорбясь, Николай Николаевич сел за контрольный стол.
Анечка глядела на него сострадающе. Была она маленькая, чернявая, один глаз немного косил, а когда она волновалась, косил сильнее.
Николаю Николаевичу было тяжело на нее смотреть, и он презирал себя за это, так как знал, что она из-за него мучается. Здесь было больше чем сострадание, здесь было наворочено столько комплексов, что мороз драл по коже: когда-то Калерия Ивановна «на полном серьезе» собиралась их переженить; надо было видеть, как Анечка стыдилась Николая Николаевича, ей то и дело приходилось, закрыв лицо руками, убегать в туалет, потому что Калерия Ивановна начинала ее в глаза расхваливать перед Николаем Николаевичем — мол, и тихая она, и домовитая, а главное, душа у нее хорошая, неиспорченная душа... А если, мол, и есть у нее один дефект, то у самой Калерии Ивановны их десятки, и если она все-таки не вышла замуж, то совсем не по причине этих дефектов, а даже наоборот.
Николай Николаевич мог себе представить, как переживает Анечка, потому что ему самому ото всех этих разговоров сниться начало, что ему предлагают жить со слоновой черепахой: мол, и тихая она, и домовитая, а главное, душа у нее, у черепахи, добрая.
Остановить Калерию Ивановну было так же трудно, как, скажем, прекратить январские холода, и в этом деле особенно, потому что знала она, да и скрыть этого Анечка не умела, одну важную про Анечку вещь. Как-то раз Николай Николаевич сам имел случай видеть, как Анечка целовала футляр от его очков.
Много слез было пролито Анечкой и много снов пересмотрено Николаем Николаевичем, прежде чем Калерия Ивановна от своего намерения отказалась. Но уж если раньше не любила она одного Николая Николаевича, то теперь невзлюбила и Анечку, обращаясь с ней как с падчерицей, а временами и хуже того.
- Перестань ты тут бледнеть, ради бога, — грубо сказал Николай Николаевич Анечке, — ну что ты тут передо мной бледнеешь?
- Жалко мне тебя, — Анечка всхлипнула и отвернулась. — И зачем ты вообще с ней связался? «Доступ, доступ», и все споришь, споришь... Я, конечно, не могу судить, но, по-моему, она не очень хорошая женщина. Даже если хочет добра, все равно у нее как-то по-злому выходит. А тебе она добра не хочет.
- А ты мне хочешь добра?
- Хочу, — сказала Анечка тихо и потупилась.
- Ну так и не отпевай меня, — сказал Николай Николаевич сердито. — Я ее ненавижу и буду с ней бороться всю жизнь. Уволит — у крыльца стоять буду, чтобы стыдно ей было на работу ходить.
Анечка искоса посмотрела на Николая Николаевича, и во взгляде ее была такая потрясенность, такое обожание, что Николай Николаевич совсем ободрился.
- Да что, в конце концов, — он покраснел и вскочил из-за стола, — управы на нее, что ли, нету? Люди кругом! Если хочешь знать, я выйду сейчас в зал и обращусь прямо к читателю! Не для себя живем!
- Нет! — испугалась Анечка. — Не надо, пожалуйста! Ну прошу тебя, не надо!
Николай Николаевич снисходительно посмотрел на нее и пожал плечами. Всем известно было, что Анечка до смерти боялась читателей. Она пряталась от них, как могла, и, если бы это было возможно, вообще не показывалась бы им на глаза. Поэтому и на контроль ее не сажали. Пробовали сначала, но она, как только входил читатель, в панике убегала за стенды. Поэтому вся работа ее заключалась в том, что она молча уносила и расставляла книги.
— Боишься! — насмешливо сказал Николай Николаевич. — Страшнее кошки зверя нет. А я возьму и пойду. Прямо сейчас!
Боже мой, как встрепенулась Анечка, как она кинулась к дверям в своем синем рабочем халатике!
— Не ходи, умоляю! — жалобно вскрикнула она. — Не пущу! Да там и нет сейчас никого! Не ходи!
У нее было такое бледное лицо, что Николай Николаевич озадаченно остановился.
- Ну что ты так волнуешься? — примирительно сказал он. — Не в клетку же с тиграми иду.
- Хуже! — с горячностью проговорила Анечка, раскинув руки поперек дверей. — Ты не в себе сейчас, не понимаешь, что делаешь. Поймешь — будет стыдно.
- Это еще почему?
- Обсмеют они тебя. Обсмеют и не станут слушать.
- Да не могут они обсмеять! В конце концов, у нас общее дело!
- Какое общее! Думаешь, ты им нужен? Книги им нужны, а не ты и не твои принципы! I
- Мне тоже книги нужны.
- Да не так они тебе нужны, как им. Для тебя книги жизнь, а для них инструмент, как отвертка. Ты берешь в руки томик — у тебя лицо шелковое становится, губы — как у ребенка. А они уголки у страниц отрывают на зубочистки. «Общее дело»...
Николай Николаевич был растерян. Впервые он слышал от Анечки так много слов сразу, и каких слов!
- Ну, знаешь ли... — пробормотал он обиженно выпяченными губами.
- Что «знаешь», что «знаешь»? — вскрикнула Анечка, все еще перекрывая руками двери в зал.
Вошли двое школьников в форме и посмотрели на них, как на ненормальных.
- Не ожидал я от тебя это услышать, — сказал Николай Николаевич, выдав им Перышкина и отпустив с миром. В руках у них были портфели, и неизвестно, сколько Перышкиных там лежало, изрисованных вдоль и поперек, но и те, что им выдал Николай Николаевич, были немногим лучше. — Ну, Калерия Ивановна — куда ни шло, но от тебя...
- А что Калерия Ивановна? — тусклым голосом сказала, отвернувшись к стенду с газетами, Анечка. — Такой же ненужный человек...
- Да не говори ты этого слова! — закричал Николай Николаевич. — Зачем говорить слова, которые ничего не значат?
- Это слово значит многое, Коля, — Анечка впервые назвала его по имени, просто удивительно, как она ухитрилась, не сделав этого, проработать с ним целый год. Зато прозвучало оно так, как будто говорено было раз сто по меньшей мере. — И ты прекрасно знаешь, что оно значит.
- Понятия не имею... — буркнул Николай Николаевич и побагровел. Но тут же, испугавшись, что Анечка начнет объяснять, сам заговорил поспешно: — Знаю я, почему ты не хочешь, чтобы я выходил в зал.
Анечка растерянно обернулась.
— Почему? — спросила она тихо, и Николай Николаевич понял: не это. Но уже не в силах остановиться от смущения, забубнил: — Знаю. Знаю.
Анечка послушала, подивилась, снова повернулась к нему спиной. И вдруг, глядя на эту худую, жалкую спинку со странно покатыми плечиками и проступающими сквозь халат лопатками, Николай Николаевич понял: ему не уйти. Он почувствовал на губах солоноватый вкус ее серых запачканных чернилами ладоней.
«Нет! — закричало в нем. — Нет!»
Это было так страшно, что должно было что-то случиться. И случилось: пришла она.
Она никогда не приходила так рано, было всего только двенадцать часов. На плечах ее было клетчатое осеннее пальтишко, рыжие густые волосы — в мелких бусинках дождя.
— Извините, — сказала она поспешно, задыхаясь еще от бега по лестнице. — Извините, Николай Николаевич, мне надо с вами поговорить.
Подбородок Николая Николаевича подпрыгнул, губы задрожали. Помертвев, он присел на край стола. Шаровая молния за стендом, радуга между книжными полками, синий дождь с потолка — ничто не могло уже удивить Николая Николаевича: она назвала его по имени, это было все.
Щеки Николая Николаевича загорелись, сквозь стекла рабочих очков они казались круглыми, как райские яблочки. Лицо от восторга приобрело глуповатый и дерзкий вид.
- Да? Я весь внимание, — сказал он как бы с вызовом. — Что вам угодно?
- Не надо так, Николай Николаевич, проговорила она печально, с видимым удовольствием выговаривая его имя. Одного воспоминания об этом хватило бы ему на всю жизнь. — Вы, конечно, должны меня презирать, я вас очень подвела.
- Почему же? — чужим, каким-то писклявым голосом сказал Николай Николаевич. — Презирать вас я никак не могу.
— Я пришла, чтобы сказать вам: не думайте обо мне плохо. Я не спала всю ночь.
Она отвернулась и шмыгнула носом.
— Простите меня, пожалуйста.
Из комнаты в комнату бесшумно прошла Анечка. Она вся скособочилась от тяжелой стопки книг, которую несла.
— Я на вас не сержусь, — быстро сказал Николай Николаевич. — Тем более что...
Она ждала.
— ...тем более что меня все равно переводят на абонемент. Ведь вы не ходите в абонемент?
Она молчала.
— Значит, мы больше не увидимся.
— Да? — сказала она наконец. — Жаль. И ушла.
«Вот тебе и открытый доступ», — сказал себе Николай Николаевич.
Он понуро подошел к стеклянной двери, заглянул в зал. Там полно было школьников второй смены, забежавших перед уроками, чтобы что-нибудь друг у друга «скатать». Была здесь престарелая пенсионерка, увлеченно склонившаяся над «Новым миром». Было трое-четверо диковатых студентов, засевших с утра: в двадцать два сорок пять их придется чуть ли не под руки выводить из зала, а они, упираясь, будут перелистывать на ходу учебники. Привычная утренняя публика... Вечером пойдут другие: старшеклассники — готовиться к сочинению (часто целым классом, и это хуже всего, потому что в зале начинается содом — смешки, записочки, чуть ли не хоровые песни), студенты — рассеянно листать монографии или «с ушами» уйти в сопромат, пять-шесть читателей, знающих и следящих, с ними Николай Николаевич особенно любил работать. Что в абонементе? Выдавать засаленные детективы, разрозненного Конан-Дойла, случайную фантастику... Второсортная работа.
Кот услышал, наверное, как звенели ключи, вышел навстречу из комнаты и сел столбиком на пороге.
- А, явился, — сказал он добродушно, и Николай Николаевич удивился еще раз его сипловатому голосу. — Хотел я тут тебе порядок навести, да тряпки не нашел. Как же ты живешь без тряпки?
- Так вот и живу, — усмехнулся Николай Николаевич. — Я, брат Степа, и без многого другого живу.
- Что так рано сегодня? — спросил кот, пропустив мимо ушей последнее его замечание.
- Приболел, — угрюмо ответил Николай Николаевич, разуваясь у входа. — Отпросился.
- Ах ты, мать честная, — сокрушенно сказал кот. — Что за лихоманка к тебе привязалась? А я-то хотел тебе дельце одно поручить...
- Что за дельце?
Они оба, Николай Николаевич, а по пятам за ним кот, прошли на кухню.
- Так, реестрик один составить.
- Какой реестрик? — удивился Николай Николаевич.
- Да вот... — замялся кот. — На мне тут большая материальная часть висит. Я у них вроде завхоза.
- У кого «у них»? — Николай Николаевич растерянно сел на стул. — Что ты мелешь, Степа?
Кот обиделся.
— Ну, мелю не мелю, не твоего ума дело, — высокомерно ответил он. — Хотел тебя попросить, да закаялся.
— Брось, Степан Васильевич, — примирительно сказал Николай Николаевич. — Я вон рыбки тебе принес.
Покобенившись еще минут пять-шесть для порядка, кот пошел на примирение.
- Надо мне порядок навести в своем хозяйстве, переписать кое-какой инвентарь, что ли. Стар становлюсь, путаю много. Посулю кому — ан нету, выдано или утрачено. Ты человек образованный, помоги старику.
- Какое же у тебя, старика, имущество? — устало спросил Николай Николаевич.
- Ну как то есть «какое». Конечно, не то, что раньше, утратил многое, но есть еще кое-что, уберег.
- Да где же твое имущество?
- А вот поедим, тогда. У тебя, я чай, от голода кишки спеклись.
- Тебе в угол на полу или за столом будешь есть?
- За столом, коли не брезгуешь.
Поужинали. Кот ел аккуратно, не чавкая, только сопел немного да время от времени поправлял лапой сползавшие с тарелки куски. Табурет был низковат, и Николай Николаевич принес и подложил ему подушку. За столом вели неторопливую беседу.
- Ну, с работы тебя не выключили пока?
- На абонемент перебросили.
- Это что же, понижение али как?
— Да уж не повышение.
Кот негодовал.
- Что за дело: живыми людьми бросаться? Совсем баба счумилась. Жалобу надо писать.
- Не умею да и не люблю.
- Я те научу. В старое время горазд я был слезные письма писать. Веришь ли, — кот хехекнул, — одному мужику даже письма любовные сочинял. Мурлышечка ты моя, говорю. Умора!
Отужинав, пошли в комнату.
- Ну, где там твой багаж? — спросил Николай Николаевич, озираясь.
- А вот, или не видишь?
У двери стоял в углу маленький, зеленый, окованный железом сундучок.
— Постой, постой, — Николай Николаевич озадаченно затоптался на месте. — Да я ж тебя на ключ запирал.
Кот вспрыгнул на сундук, самодовольно по нему прошелся.
- А это, брат ты мой Коля, дело тайное. Фики-мики.
- Что-что? — Николай Николаевич присел на корточки, пощупал руками сундучок.
- Фики-мики, говорю, — пояснил кот. — Чуждое для тебя дело.
Сундучок был небольшой, но крепкий, на гнутых кованых ножках и весь оплетен крест-накрест железными полосами. Зеленая краска на деревянных стенках пообтерлась уже, но в целом это была вещь. Особенно хороши были узорные решеточки на боках возле круглых ручек. Звери и птицы были сплетены в кружева и как будто вились в диком танце.
Николай Николаевич потрогал висячий замок — он не поддавался, как влитой.
- Что ты над ним любуешься? — свесив голову, спросил кот.
- Хорош, — восхищенно сказал Николай Николаевич. — А что там?
- Лыка ручня, конопели пучня, кленово полено да соломы беремя, — загадочно проговорил Степа.
- Я серьезно, — обиделся Николай Николаевич.
- А коли серьезно, возьми меня под ташки и отнеси на диван. Притомился я, цельный день на ногах.
Николай Николаевич бережно и почему-то смущаясь взял кота под брюхо и перенес на подушку. Кот прилег на бок, потянулся всеми лапами, скомандовал:
— Бери бумаги лист да садись к столу. Пиши: «Реестрик». Написал? Хорошо. Под номером первым у нас пойдет... — почесал лапой переносицу. — Ну, отмыкай, что ли.
Николай Николаевич с опаской наклонился над замком, потянул на себя кольцо.
— Не замай! — сказал замок таким гулким басом, что Николай Николаевич, отпрянув, вопросительно поглядел на кота.
Кот кивнул поощрительно.
— Балуется. Не слушай ты его...
Николай Николаевич потянул еще раз — замок заверещал по-кроличьи:
— Не замай, кому говорю! А-я-яй!
Николай Николаевич с натугой потянул кольцо.
— Ну погоди у меня... — угрожающе сказал замок и — открылся.
Тяжелая крышка с тихим пением отскочила и встала почти вертикально. Сундучок был полон доверху, но содержимое его было покрыто сверху какой-то серой тряпицей.
- Ты не спутай ничего, — кот приподнял с подушки голову. Он глядел с подозрением и строго — настоящий завхоз. — Там у меня все по порядку складено. Что поверху лежит?
- Тряпица, — неуверенно сказал Николай Николаевич и потянул материю за край.
- Экой ты!.. — кот заволновался, вскочил. — Руки у тебя не тем концом воткнуты. Поверх тряпицы-то нет ничего?
- Букетик... — Николай Николаевич, сидя на корточках, взял в руки нечто похожее на пучок засохшей травы.
—То-то, букетик... — проворчал кот и лег.успокоившись. — Пиши: номер первый — букетик.
- Что же, я так и буду взад-назад бегать? — недовольно спросил Николай Николаевич.
- А ты стол поближе подтяни, так способнее.
- Не лучше ли наоборот? — Николай Николаевич взялся за боковые ручки.
- Ну, давай, коли подымешь... — усмехнулся кот.
Расставив ноги, Николай Николаевич крякнул — сундук ни с места, он как будто налит чугуном.
- Гляди, пупок разошьется, — кот, довольный, завертел хвостом. — Иди-ко лучше к столу да пиши, что велено: номер первый — букетик.
- И на что тебе этот букетик? — Записав, Николай Николаевич вертел сухую травку в руке. — Того гляди рассыплется.
Он ожидал чудес, а из сундука пахло затхлым бельем и еще чем-то солдатским. От букетика щекотало в носу.
— А ты подыши на него... — посоветовал кот.
Николай Николаевич дохнул — букетик зашевелился в руке, стебли сразу набухли влагой, повеяло болотной сыростью. И вдруг на кончике одной травинки повисло что-то вроде ярко-красной светящейся капли. Рядом, шевелясь, загорелись еще два — синий и зеленый — огонька. Николай Николаевич присмотрелся — это были три крохотных цветка. От каждого во все стороны шел тихий разноцветный треск.
— Да не бойся, не обожжешься, — сказал кот. — Сколько там цветочков осталось? Три? А ведь тридцать три было. Так ... сбоку и напиши в скобочках: три цветочка. Колер обозначь после двоеточия
Сутулясь, Николай Николаевич старательно писал, потом спросил:
- Степа, а зачем они тебе?
- Спробуй — узнаешь, — усмехнулся Степан Васильевич. — Оторви венчик и съешь.
- И что будет?
- Худа не будет. Спробуй.
Николай Николаевич осторожно отщипнул ногтями синий цветок — на месте обрыва тотчас же засветился новый синий бутончик. Прикусил лепесток — на вкус кисловато, как заячья капуста.
Вдруг комнату тряхнуло, стол наклонился, стал пухнуть, расти, расплываться по краям, дергаться. Донесся голос кота;
— Спрыгни со стула-то, спрыгни.
Николай Николаевич раскинул руки, с шелестом (широкими, пестрыми стали рукава) и с цокотом спрыгнул на паркетный пол. Глянул вниз — ужас, ноги ссохлись, тонкими стали, желтыми, как обструганные палочки, и в чешуе. Пальцы когтистые растопырились в три стороны, стучат об пол. Повернул головку — направо, налево растопырены толстые крылья, грудь вперед выкатилась, желтые перышки заструились по ней к животу. Круглый глаз скосил — кот огромный лежит на диване, лапы под белой меховой грудью, склабится:
- Хе-хе...
- Хе-хе, — хотел передразнить его Николай Николаевич, а получилось: — Ко-ко-ко...
И забегал, забегал, суетясь, меж толстых ножек стула, зацокал сердито когтями, заплескал с шумом крыльями Николай Николаевич:
— Ко-ко-ко...
- Слушай, Степушка, здорово, — сказал он, очнувшись и увидев себя сидящим на полу на корточках, руки назад.
- Испугался? — спросил с усмешечкой кот.
- Ну что ты! — с жаром сказал Николай Николаевич. — Я второй съем, можно?
- Пробуй, пробуй, — милостиво сказал кот. — Это еще, как говорится, цветочки, а ягодки потом будут.
Второй венчик, зеленый, оказался пресным, как трава. Вдруг печным жаром дунуло отовсюду, сухость страшная стянула раскрывшийся в беззвучном крике рот — и, стуча по паркету тяжелым хвостом, роняя серебристые чешуйки, затрепыхался на сухом полу Николай Николаевич, бессмысленно тараща круглые черные с золотым глаза. Ничего не помнилось; только холод внутри, жар снаружи — и сквозняк жгучего воздуха за ушами. В горле саднило, глаза слезились, изнутри пучило, а толстый хвост колотился по сухому паркету безостановочно.
Пришел в себя — все тело ломило, во рту пересохло, и в легких как будто еще дотаивал лед.
- Ух ты... — вздохнул хриплым шепотом Николай Николаевич, поднимаясь с пола.
- Третий не будешь? — шевельнул усами в улыбке кот.
Буду! — упрямо сказал Николай Николаевич, и прежде чем кот успел остановить его, сунул в рот жгучий красный цветок. Вкус его был солоноватым, как кровь, сок — теплым и густым. Секунду ждал, стоя на пустом полу, вдали от мебели (не ушибиться), вдруг мышцы ног и спины вздуло горой, шею резко выгнуло назад, и гладкая кожа задергалась на боках. Стены молча рванулись к центру, стало тесно и грохотно от топтания собственных ног, обувшихся во что-то тяжелое, деревянное будто бы. Повернул голову к зеркальному шкафу: мощная шея рывком свернулась в сторону, ноздри раздулись, и выпуклые чудные глаза уставились в отражение оскаленной вороной морды. Отшатнулся, подбросило на задних ногах, поскользнулся на копытах — и рухнул всем телом на пол, весь в мелком дрожании кожи, весь в храпе и толчках крови в каждом сосуде.
- Ушибся? — спросил соболезнующе кот, когда Николай Николаевич, потирая бок и колено, вернулся к столу. — Ну, пошла стряпня, рукава стряхня, кто про что, а кому и по боку. Бросим давай, ляд с ним, с этим реестром!
- Ну что ты, — гулко, как из бочки, ответил Николай Николаевич, и все его худое тело вздрогнуло от воспоминания о впервые посетившем его ощущении здоровья и мощи. Медленно проходило это чувство огромности ног, шеи, ногти на ногах ныли, один был сломан, наверно: саднило.
- Ну что ты, — повторил Николай Николаевич совсем уже обычным тихим баском. — Мне очень понравилось... Я все на себе попробую. А шапка-невидимка у тебя есть? А скатерть? А ковер-самолет?
- Все похерили, — сокрушенно сказал кот и, задрав заднюю ногу, почесал у себя за ухом. — Одну только скатерть и вернули, да и то в таком виде...
- Покажи! — загорелся Николай Николаевич.
- Да вот она сверху и лежит.
Скатерть оказалась застиранной серой тряпицей с бахромой по краям.
— Вот какая грубая, — обиженно сказал кот. — А раньше была: в кучку сжал, в сумку склал — и пошел себе.
Николай Николаевич расстелил скатерть на письменном столе, прижмурясь, представил себе бутербродики с креветками, с лимоном и с цветочками из холодного масла... Под скатертью что-то зашевелилось, проступило круглое. Поднял — резкий кислый запах, фаянсовая тарель.
— Вот, полюбуйся, — фыркнул кот, перепрыгнув с дивана на стол, — щи укладны да сухари булатны. Испортили вещь...
Под утро, когда у Николая Николаевича воспалились глаза, а кот стал жмуриться и тереть лапой нос, пришлось инвентаризацию прекратить. Перещупать, перепробовать все за одну ночь оказалось невозможным: сундук был набит до краев.
Больше всего места занимал кувшинёц о двенадцати рылец с живой и мертвой водой. Сейчас он стоял на столе среди груды других вещей, высотою с полметра, расписанный красными петухами и синими рыбами, похожий на окаменевшую морскую актинию. Два рыльца, правда, были отбиты, и ручка треснута, но зеленая сургучная печать сохранилась. Мертвая вода отдавала сероводородом, и Николай Николаевич ее только понюхал, но пить не стал. А живую воду все же попробовал. От глотка одного сердце стало как будто хрустальным, щеки Николая Николаевича загорелись. Больше кот пить не дал: живым людям вредно. Пристраститься можно.
Присев у сундука на корточки, Николай Николаевич перебирал оставшиеся предметы.
— Так, — бормотал кот, водя головой от сундука к столу и обратно. — Серебряное блюдо — есть, золотое яичко — имеется... Не разбей, гляди, беда будет. Пялечко с иголочкой, кукла-советчица — это все женские вещи будут, нам неинтересные. Платочек желтенький... забыл для чего. Ей-богу, забыл. Ты, брат, не тряси, а то вытрясешь трех мужиков и будешь их всю жизнь хлебом кормить. Топор? Это не наш топор, чужой приблудился, отставь-ка его в сторону. У нас топоров никаких не бывало... Так, теперь идет сабля, она у нас не работает. Ржа изъела... Дальше трубочка, войско вызывает... Я тебе свистну! — рассердился кот. — Ишь, просужий какой! Войско ему понадобилось... Огненный палец, стены прожигать... Графинчик-самоподавчик, сумочка-самотрясочка, ну-ка, потряси... Нет ничего? Так и следует. Обозначим: неисправна. Ах, посыпалось? Что посыпалось-то? Мякина вроде. Нет, не мякина. Сыплется, а что — неизвестно. Ну, потом разберемся. Золото, говоришь? Не знаю, не знаю... Флакон с летучей водой... Что еще?
— Больше нету ничего, — сказал Николай Николаевич, шаря по пыльному дну рукой.
— Как то есть нету? — удивился кот. — Погляди хорошенько, может, в углу завалилось.
— Что ищем-то?
— Увидишь. Ну, нет ничего?
— Зеркальце карманное, — сообщил Николай Николаевич.
— Вот его-то нам и надо, — обрадовался кот. — Прочитай на обороте, что написано...
— «Себя зерцало», — неуверенно прочитал Николай Николаевич, повертев прямоугольное толстого черного стекла зеркальце в руках. — А что будет?
— Что будет — не знаю, не пробовал. Наверное, себя увидишь, я так понимаю.
— Да не хочу я!
Из темной глубины на него, как из погреба, глядело собственное увеличенное лицо.
— Что не хочешь? — переспросил кот.
— Видеть себя не хочу.
Сказал — и засмеялся: так странно это звучало.
— Ну, поломайся еще, — проворчал Степа, — время терпит.
Николай Николаевич с опаской поднес зеркальце к глазам — лицо стало увеличиваться, расплылось, исчезло. Потянуло погребом. Затхлый сквознячок, сначала слабый, занавеска на окне заколыхалась. Не зеркальце держал Николай Николаевич в руках, а за косяк держался, как бы за дверной, и не черное стекло перед ним стояло, а косой провал то ли в погреб, то ли в наклонный, ведущий вниз коридор. Где-то в глубине виден был свет слабой лампы. Свет приближался.
Настольная лампа — точь-в-точь как та, что стояла у Николая Николаевича.
За столом худой, сутулый человек.
Раздраженно обернулся.
— Кто еще там?
Николай Николаевич сразу узнал себя, хотя седые виски и седая красивая прядь на лбу изменили лицо, да и самые черты были просветлены страданием. По-прежнему очки — уже с толстыми линзами. Молодые большие глаза.
— Ну, — нетерпеливо спросил он, не вставая, — чему обязан?
Приморгавшись, узнал.
— Эх, мальчишка... И фотографии-то у меня не осталось... Не любил сниматься в детстве... Ну, с чем явился?
— Так, посмотреть, — осторожно сказал Николай Николаевич.
— Вот, — развел руками старик, — смотри. Так и живу, несколько, я бы сказал, небрежно.
Бросился к столу, записал какую-то мысль. Насколько можно было по движению локтей догадаться.
— Книги пишете? — спросил Николай Николаевич.
— Ну что ты... — желчно улыбнулся старик. — Как можно, чтоб так это вдруг сразу книги... Я, брат, все в том же профиле работаю. Статьи по библиотечному делу кропаю. Библиотеки-то пока еще не отмерли. Все отмирает, Коленька, все на свете, и библиотеки тоже отомрут. Скоро книги станут как иконы: для коллекции. Впрочем, в твое время это как раз уже начиналось. Ты, мой бедный брат, уже это застал. А сейчас, — старик махнул рукой, — чудовищные вещи творятся. Книга ценностью стала неимоверной. Столько ходит подделок, что волосы дыбом. Я, брат, во всей Восточной Европе чуть ли не самый авторитетный эксперт: как надо подлинность установить — сразу ко мне. Веришь ли: по запаху год издания определяю. Интуиция, говорят, талант! А все потому, что от души. Микропленку ненавижу, от нее у меня волдыри на глазах. Разве пленка дышит, разве пальцами ее пощупаешь, ладонью погладишь? Я вон книгу раскрою, лицом в нее, как в водичку тепленькую, — и счастлив. Оно, конечно, прогрессивно, компактно, и оптика сейчас превосходная... только от всего этого химией пахнет. От прогресса, милый мой, всегда химией пахнет. Суррогат этот прогресс твой, вот что! Заменитель!
Николай Николаевич хотел возразить на слова «твой прогресс», но не стал: мелочь.
— Заменитель чего-то подлинного! — распалясь, говорил старик. — Подлинного, Коленька! Понимаешь ли ты это слово?
— Рукописи подлиннее книг, — угрюмо сказал Николай Николаевич. — Книга в свое время тоже была суррогатом.
— Э, не то ты говоришь! — рассердился старик. — Ничего ты, брат, не смыслишь в этом деле. Ну, зачем пришел?
— Я насчет открытого доступа... — застенчиво сказал Николай Николаевич. — Вы о нем, надеюсь, тоже пишете?
— Что такое? — старик наморщил лоб, вспоминая.— Открытый доступ? Не помню, не помню... Что за ерунда?
— Как не помните? -- растерялся Николай Николаевич. — а о чем же вы тогда? За что боретесь?
— Постой, постой, — потирая лоб рукой, сказал старик. — Дай сообразить. Открытый доступ... к чему?
— К книгам, конечно.
— К книгам? — Старик поднял брови, помедлил, захохотал. — К книгам, говоришь? Открытый доступ к книгам? С ума сошел! Да бронированные двери надо сделать у книгохранилищ! Замуровать их наглухо! Фотоэлементы поставить, и никакого доступа ближе чем на десять шагов! Открытый доступ к таким ценностям, с ума ты, мой мальчик, сошел! Да я против этого как раз и борюсь! Меня Скупым Рыцарем называют. Поверить не могу, что в молодости я был так глуп и наивен... И вот что я тебе еще скажу, — он воровато огляделся. — Тут тебе со временем придет в голову идея художественную прозу писать. Пополнять, так сказать, тающий книжный фонд своими, так сказать, руками. Не вздумай! Ошибешься сильно!
— Так, — сказал Николай Николаевич. — Что же мне теперь вы делать прикажете? Продолжать бороться за доступ, который отомрет? Или сразу махнуть на него рукой?
— Вот как раз махнуть рукой ты не сможешь, — с удовольствием сказал старик.
— Ну да, я понимаю, — Николай Николаевич наморщил лоб. — Причинно-следственная зависимость необратима.
— Мудришь. Дело не в зависимости, дело в тебе самом. Не сможешь ты махнуть рукой на то, что считаешь справедливым. Такой уж ты человек, поверь мне: я тебя лучше знаю.
— Спасибо, — сконфузился Николай Николаевич. — Однако лучше бы я вас не видел. Спокойнее было бы. Сидел бы себе и делал свою большую черную работу.
— А ты и будешь ее делать. Имей в виду только, что конца ей нет. Ты будешь делать, а тебе будут новую подбрасывать.
— Как нет конца? — растерялся Николай Николаевич. — Вы разве не заканчиваете?
— Увы, дружок, — старик засмеялся, — порой мне кажется, что я только-только начинаю.
— Так это же невозможно... — жалобно сказал Николай Николаевич. — Ну хоть убавилось чуть-чуть?
— Прибавилось.
— Но смысл-то весь в том, чтоб убавлялось! Иначе зачем?..
— Нет, Коленька, смысл в другом.
— Ну да, конечно, в самом процессе...
— В самом процессе.
Это были страшные для Николая Николаевича слова. Он положил зеркало на стол отражением вниз, прижал ладонью, подержал, смущенно оглянулся на кота, снова поднял, заглянул: старик по-прежнему глядел на него из глубины, склонив голову к плечу и редко мигая. Николай Николаевич дунул в зеркало, потер рукавом — отражение не пропадало, только улыбнулось бледно и покивало головой.
— Как его выключать-то? — сердито крикнул Николай Николаевич коту.
— А я почем знаю, - - ответил Степан Васильевич. Он вспрыгнул на стол, заглянул в зеркало, тронул лапой стекло. Отражение удивилось. - - Старинное изделие, инструкции к нему не приложено.
— Ну так спрячь в сундук! — в сердцах сказал Николай Николаевич.
— Действующее — нельзя, — кротко сказал кот. — Оно мне там все вещи перепортит.
— Так что,же мне с ним делать? — Николай Николаевич чуть не заплакал. — Не могу же я на него всю жизнь смотреть!
— Не можешь, — подтвердил кот.
— Ну так что же мне делать?
— Разбей — и все тут.
— Как разбей? — испугался Николай Николаевич.
— А так. На пол положи, каблучком топни...
— Не могу.
— Ну, делай что хочешь. Пусть будет мой тебе подарок.
— В окно выброшу! — решился Николай Николаевич.
— Дело твое.
Николай Николаевич посмотрел на кота с пристрастием — не обиделся ли. Но Степан Васильевич глядел на него вроде бы участливо, и, зажав в кулаке зеркальце, Николай Николаевич пошел на кухню. Открыл окно, помучился — взглянуть или не взглянуть — и выбросил. Зеркальце даже не звякнуло, зашуршало только в темном дожде — и пропало, как испарилось.
Николай Николаевич закрыл глаза, прислонился к стене — и вдруг представил себе, как оно лежит там на мокром асфальте лицевой стороной вверх, и старик, моргая, смотрит сквозь дождь, и прохожие переступают через него, пока кто-нибудь не наступит.
— Нет! — крикнул Николай Николаевич и, сорвавшись с места, побежал к дверям. — Только бы найти, только бы найти... — задыхаясь, повторял он, мчась по лестнице. — Только бы найти...
Зеркальце лежало посреди тротуара, надпись «Себя зерцало» слабо светилась в темноте. Николай Николаевич схватил его, протер рукавом — старик сидел по-прежнему лицом к нему, глаза его были закрыты.
— Видно, так надо, — сказал Николай Николаевич. Дрожащими руками он опустил зеркальце во внутренний карман пиджака, пригладил мокрые волосы, успокоился немного и не спеша пошел домой.
Дверь квартиры была распахнута настежь. «Как бы кот не убежал», — буднично подумал Николай Николаевич и прошел в ванную. Включил свет, пустил воду, долго стоял неподвижно, держа руки под краном. Зеркальце слабо пульсировало рядом с сердцем. «Черт возьми, должно же оно погаснуть когда-нибудь...»
Кот встретил его в коридоре: лохматый, сердитый, вроде даже сконфуженный.
— Ну, продолжим? — оживленно сказал ему Николай Николаевич, потирая руки.— Я как будто проветрился, голова прошла.
— Да какое продолжим! — глядя в сторону, сказал кот. — Нет у меня ничего больше. Да и гости к тебе.
— Какие гости? — У Николая Николаевича подогнулись колени: он знал, кто пришел к нему, наверное знал.
— Что за глупости спрашиваешь... — рассердился кот. — «Какие гости, какие гости...» — передразнил он. — Гости — и все.
— Так ведь ночь уже!
— Дверь не надо оставлять нараспашку, — наставительно сказал Степан Васильевич. — Тогда и по ночам ходить не будут.
Николай Николаевич подошел к двери, приоткрыл, нерешительно заглянул.
Обдало теплым воздухом, закружилась голова.
На диване спиной к двери, задумчиво опустив на колени руки, в расстегнутом темном пальто сидела она. Вид у нее был немного ошеломленный: так бывает, когда после толкотни и давки на остановке тебя вдруг впихивают в полупустой вагон.
Николай Николаевич обомлел.
Он ждал этого, но этого быть не могло.
— Как?! — Николай Николаевич оглянулся на кота, который, облизываясь, сидел в коридоре. — Кто это? Что это?
— Не узнаешь? Молодка твоя. Погладить меня изволила.
— А сундук?
— Что сундук?
— Где сундук, я спрашиваю?
— Чей сундук?
— Твой!
— Вот то-то и оно, что мой, — буркнул кот. — Как пришел, так и ушел: ножками.
— А она?
— Что она?
— Ну, кончай, Степан Васильевич! — взмолился Николай Николаевич. — Твои ведь штучки!
— Ну вот еще, — усмехнулся кот. И по виду его было непонятно, врет он или просто обманывает.
— Убери сию минуту! — зашипел на него Николай Николаевич.
— Возьми да выгони, если не нравится, — резонно ответил кот. — Я при чем, если искус такой? Явление. Мне явления не положены. У меня такого права нет — живых людей вызывать. Может, искус, а может, предлог или, скажем, совпадение сути...
Кот изъяснялся непонятно, значительно и готов был говорить еще долго, но пол под ногами Николая Николаевича хрустнул.
Она резко обернулась, вскочила, отступила на шаг. В лице ее не было прежней ясности, это было утомленное ночное лицо.
— Простите, — торопливо заговорила она, — может быть, я назойлива... Но мне не к кому было идти. Понимаете? Не к кому! Разумеется, вас я совсем не знаю. Но это еще лучше показывает, в каком отчаянном положении я очутилась... Дело в том, что... Да не стойте же вы в дверях, наконец! — вспыхнула она. — Глупо, и соседи могут увидеть, а мне это совсем ни к чему.
— У меня нет соседей, — тупо сказал Николай Николаевич, придерживая дверь рукой.
— Я знаю! — резко сказала она. — Это я так, машинально. Привычка с ходу мотивировать. Я знаю, что вы живете один. Собственно, это и есть одна из причин, почему... Но давайте по порядку. Может быть, вы все- таки войдете?
— Ничего, я здесь постою, — сказал Николай Николаевич.
— Ради бога, — ледяным голосом проговорила она. — Я и сама могу подойти.
— Но не сделала ни шагу, осталась стоять спиной к окну.
— Может быть, вы спросите, как я сюда попала?
— Нет, — печально сказал Николай Николаевич, — этого я не спрошу.
— А напрасно. Ничего сверхъестественного здесь нет. Просто шла по улице, думала — и вдруг вспомнила о вас. Дверь была плохо захлопнута... Вы же очень рассеянный. Вы ни разу не замечали, как я ходила за вами следом.
— Вы за мной? — Николай Николаевич прижал руку к сердцу.
— Да, за вами. Сначала мне было смешно, вы так странно размахиваете руками на ходу, горбитесь, разговариваете сами с собой, читаете вслух стихи. Мы часто ходили за вами вслед с девочками из класса. Построимся гуськом — и шагаем. Все оборачиваются, смеются, а вы ни разу не заметили. Девчонки хохотали как сумасшедшие, бросали в вас ледышками, кривлялись. Это с прошлой зимы еще началось. Вы учились еще... А потом мне вдруг надоели эти шутки. Если это можно назвать шутками. Детские глупости... Две недели назад мы стояли у ворот, я и наши девочки. Знаете, где я живу? Точнее, жила. Нет, конечно. Впрочем, это неважно. Короче, они опять начали глупить. «Оборжали» вас, так это у нас называется. Вы прошли мимо и не взглянули даже. Тогда я сказала девчонкам: «Вы дуры, а он человек. Он живет своей жизнью, а у вас своей жизни нет». Они рассорились все со мной и ушли, а я вас догнала. Вас легко догнать, вы медленно идете. Дошла за вами до самого дома, по лестнице поднялась, все хотела заговорить, но вы так странно себе под ноги смотрели... Очень угрюмо. И я подумала: не сейчас. А потом этот дурацкий инцидент с Уайльдом. Если вы придали этому значение, то ошибаетесь... Прошли тургеневские времена. Многие даже бравируют этим. И я — предупреждаю вас — совсем не исключение. Но с н и м — мне было все равно. О н — функция, не больше. Производное от моей самостоятельности.
— Напрасно вы так о друзьях, — горько сказал Николай Николаевич.
— Да он мне не друг!
— И это напрасно. Она опустила голову.
— Вы знаете, перед вами я просто теряюсь. Вы настолько другой... У вас обо всем есть собственное мнение. А о н на все вопросы: «Да шелуха это!» — и только. Мне, если хотите знать, даже в познавательном смысле с н и м совершенно неинтересно.
— Он вас обидел?
— Другое.
— Ну, дело ваше, — тихо сказал Николай Николаевич. — Зачем же вы все-таки пришли?
— Я насовсем пришла, — печально ответила она.
— Как?! — Николай Николаевич отступил от двери, сильный ветер толкнул ее, и, глухо ударясь, она захлопнулась, как толстая книга. За спиной дико вскрикнул Степан Васильевич, должно быть, дверью ему прищемило хвост. Но Николай Николаевич даже не слышал этого крика.
— Как вы сказали?! — вытянув шею, спросил он.
— Я насовсем ушла, — с полуулыбкой, как будто бы торжествуя, сказала она и, сев на диван, отвернулась.
— Но как же... — Николай Николаевич потерянно оглянулся на дверь.
— Я ушла из дому, - - твердо сказала она. — Я ушла из дому и пришла к вам. Что здесь непонятного? Мне некуда было идти, у меня нет друзей, я со всеми поссорилась, я никого не знаю. И гнать меня не вздумайте. Все равно я не уйду. И ничего уже нельзя изменить. Да вы и не прогоните меня, я знаю. Не кошка же я, в конце концов.
— Но подождите... — пробормотал Николай Николаевич и сделал шаг вперед. Что-то теплое, невесомое — паутина, нет, легче, но плотнее, как будто пленка, — обволокло его лицо. Сердце его, мелко топоча, убежало в дальний угол, а вместо него забилось другое — крупное, с таким редким биением, что было трудно дышать.
— Не надо ничего спрашивать, — сказала она, глядя в ночное окно. — Я все сама скажу. Я верю вам, я вам доверяю себя. Насовсем или нет — от вас зависит. Это инстинкт, наверно, но я совершенно уверена: вы ничего мне не можете сделать плохого. Вы человек. Так что же тут странного, если один человек доверяет себя другому?
С точки зрения Николая Николаевича, в этом действительно не было ничего странного. Странно было то, что подобные вещи не случались на каждом шагу.
— Но почему именно я? — спросил он с глупой и неуместной улыбкой.
— Потому что вы мне понравились.
—Я?
— Вы.
— Но это невозможно.
— Да бросьте кокетничать, — она повернулась к нему лицом, — вам это не идет.
— Послушайте, — стараясь унять дрожь, сказал Николай Николаевич. — Давайте рассуждать спокойно.
— Давайте, — согласилась она, — я давно этого ждала.
— Во-первых, вы меня не любите, — загибая пальцы, начал Николай Николаевич. — Не утверждайте, ради бога, что это не так, я не поверю: у вас просто не было времени.
— Допустим, — сказала она.
— Что допустим? — упавшим голосом спросил Николай Николаевич.
— Допустим, что я вас не люблю. Даже скорее всего. Ну и что же? Может быть, и полюблю, а может быть, и нет. Если бы у меня был человек, которого я люблю, разве к вам бы я пришла? Конечно, к нему. Логично? Логично. Так что во-вторых?
— Во-вторых, моя внешность, — конфузясь и прикрывая рот, сказал Николай Николаевич.
— При чем тут ваша внешность?
— Ну как при чем? Вам стыдно будет со мной куда-нибудь выходить.
— Вы имеете в виду ваш возраст? Разницу лет? Постойте, — сказала она, не дав ему перебить. — Во-первых, эта разница не так уж и велика. Десять лет — вполне допустимо по всем стандартам, а десяти у нас с вами не наберется. Знаете, что меня в вас пленило?
— Что? — растерянно спросил Николай Николаевич.
— То, что вы на меня не обращали ни малейшего внимания. Конечно, я о себе не бог весть какого высокого мнения, но иногда все-таки на меня смотрят. Вы — ни разу.
Николай Николаевич молчал. Ложь не может так разительно отличаться от правды. Значит, это была правда: она так видела.
—И я поняла, что вы большой, сложившийся человек, вы живете своей, независимой внутренней жизнью, и насколько эта жизнь значительна — я могу только догадываться. Вы курите? Нет? Жаль. Я представляла вас с сигаретой или даже с трубкой. Я подарю вам трубку, хорошо? Но не будем отвлекаться. Итак, я ушла из дому. Мне там неплохо было, но я там больше не нужна. А вам, я знаю, нужна. Вы одинокий и мягкий человек, вас может быстренько прибрать к рукам какая-нибудь дрянь. Скажу вам правду: я этого побоялась и потому ускорила ход событий.
Николай Николаевич был нем и недвижим.
— Меня будут искать, но недолго. Завтра или послезавтра мои получат письмо, я его уже отправила. Вы думаете, я шутить сюда пришла? Я буду вам настоящей женой. Кстати, мне давно уже восемнадцать, если вас это интересует. В своем классе я переросток. Так что с возрастом все в порядке. Вы что-то сказали о внешности. Может быть, вы считаете себя некрасивым?
Николай Николаевич обрадованно кивнул.
— Пусть это больше вас не волнует. Вы некрасивы, но в вашем лице есть... как бы это поточнее выразить?., в вашем лице есть что-то мужественное. Знаете, на кого вы похожи? На Жан-Поля Бельмондо. Смотрели «Человек из Рио»? Конечно, смотрели. Потом — высокий рост. Идти под руку с высоким, худощавым мужчиной, похожим на Бельмондо? Да об этом любая девчонка мечтает. Вы думаете, они просто так за вами маршировали? Они внимание хотели на себя обратить. И не чье-нибудь, а ваше. Да перестаньте вы рукой закрываться!
— У меня зубы кривые, — с горечью сказал Николай Николаевич.
— Ну-ка, посмотрим, — она подошла, взяла его за подбородок, от прикосновения ее теплых пальцев он помертвел. «Живая», — подумал машинально. — Откройте же, не бойтесь.
Николай Николаевич, оскалил зубы. Она, щурясь, заглянула ему в рот.
— Великолепные зубы! — с восхищением сказала она. — Беленькие, как снег. И знайте, что у вас не кривые, а хищные зубы.
Она взяла Николая Николаевича за руку и повела его к дивану. Он плелся за ней послушно, как ребенок. Посадила рядом с собой, так что левое его колено касалось ее правого, круглого, полуприкрытого краем застиранного темно-синего платья: ее единственного платья, как он теперь понимал.
— Итак, во-первых, возраст, — сказала она. — Это отпадает. Во-вторых, внешность. Тоже отпадает. Что в-третьих?
— В-третьих, — сказал он, успокоившись немного (она сидела рядом, держа его за руку, смотрела в лицо и ждала), — в-третьих, я сложный.
— Простота хуже воровства, — с чувством сказала она. — Кстати, я тоже не так проста, как вам кажется.
— Мне не кажется, — робко сказал Николай Николаевич.
— Значит, разбираетесь в людях. Что в-четвертых?
— В-четвертых, я неудачник, — весело сказал Николай Николаевич. Его самого удивило, как легко у него это получилось.
— Вот это хуже, — сказала она. — Вопрос, правда, откуда это идет: извне или изнутри?
— Извне, — твердо сказал Николай Николаевич.
— Можно сменить место работы.
— Нельзя, — с гордостью сказал Николай Николаевич. — Я там борюсь.
— За что?—деловито спросила она.
— За открытый доступ.
— А что это такое?
— Долго объяснять.
— Долго — не надо. Сама разберусь постепенно. Если вы считаете, что меня придется опекать, то это ошибка. Я помогать вам пришла, я вам нужна, я знаю. В-пятых есть или нет?
— Есть! — радостно сказал Николай Николаевич. — Я нервный очень.
— Да? — Она внимательно посмотрела ему в лицо. — Не замечала.
— Ну как же! — с восторгом сказал Николай Николаевич. — Я дергаюсь весь.
— Не знаю, не видела.
Николай Николаевич умолк, недоверчиво прислушиваясь к себе. Что-то странное творилось в нем:
перестали дрожать пальцы;
перестали пульсировать глазные яблоки;
перед глазами исчезла рябь;
перестало щемить сердце;
пропало гнетущее состояние внутреннего неблагополучия;
худоба не ощущалась, как будто ее сроду не было.
Внутри Николая Николаевича царила тишина, он сам себе казался похожим на остановившийся будильник.
Это прекрасное ощущение — когда внутри тебя ничего не тикает, не дергается, не сосет.
Она взглянула ему в лицо с беспокойством.
— Болит что-нибудь? Вы так оцепенели.
— Наоборот, — сказал Николай Николаевич и встал.
— Куда вы?
— Кота впустить.
— Так это ваш кот? Он очень любезен.
— Мой! — поспешно подтвердил Николай Николаевич. — И вы знаете, совершенно нечеловеческий кот!
— А что такое?
— Он разговаривает! — понизив голос, сказал Николай Николаевич.
— Да ну! — насмешливо проговорила она. — Быть не может!
— Точно! — сказал Николай Николаевич, на цыпочках почему-то подошел к двери, тронул ее рукой и вышел в коридор, оклеенный стандартными обоями.
— Степан Васильевич! — сказал он ласково.
В комнате засмеялись. Николай Николаевич засмеялся тоже и снова позвал:
— Степушка, где ты?
— Киса, киса, киса, — она тоже вышла в коридор.
— Удрал, негодник, — расстроенно сказал Николай Николаевич.
— Ничего, вернется, — уверенно ответила она. — Коты всегда чувствуют, когда в доме налаживается порядок. Поболтается под дождем — и придет.
Николай Николаевич недоверчиво ее выслушал, потрогал свой нагрудный карман — зеркальце по-прежнему тихо дышало около сердца, излучая слабое щекочущее тепло.
«Может, искус, — вспомнил он последние слова кота, — а может, совпадение сути...»