Городской роман

* * *

– Бабуль, скажи, почему говорят, что внуков обычно любят больше, чем детей? – Володя взял бабушку под руку и, пытаясь подстроиться под нее, зашагал с ней в ногу.

– Видишь ли в чем дело, Вовчик, – заговорила Ева Юрьевна, не торопясь и обстоятельно взвешивая каждое свое слово. – Внуки – это цветы жизни на склоне твоих лет, они не могут не радовать глаз, и это вполне естественно. Но прийти к этому пониманию можно только с возрастом.

– Но разве дети – не те же, как ты говоришь, цветы жизни? – недоуменно приподнял брови он.

– Те же, – согласилась она. – Но не совсем. Дети – это, как правило, тоже цветы, но только, чаще всего, на могиле своих родителей.

– Это ты про отца? – поднял на нее глаза Володя.

– И про него тоже, – кивнула она.

Подхватывая колесами тонкий слой только что выпавшего снега, мимо них пробегали спешащие автомобили. Маленькие снежинки были невесомыми и легкими, словно пух; отброшенные струей встречного воздуха назад, они поднимались над дорогой и, хаотично вальсируя, снова опускались на землю. Цепляясь за подошвы, мелкие частички снега оставляли на асфальте некрасивые темные дыры следов, но падающий с неба белый пух тут же восстанавливал прежний порядок, засыпая мостовую заново.

Покачиваясь из стороны в сторону, сплетничали тополя. Задевая друг дружку тонкими кончиками промерзших ветвей, они многозначительно кивали на соседей и, осуждающе перестукиваясь, сухо похрустывали длинными нескладными суставами вытянутых пальцев.

Налегая что есть силы на неподъемные широченные скребки, расчищали улицы дворники. Снежные пушинки, сбившись в островерхую горку, катились на ладони скребка до тех пор, пока стальной нож не попадал на какую-нибудь неровность, и тогда, весело подпрыгнув, они разлетались в разные стороны, засыпая снова только что очищенные дорожки.

– Бабуль, а можно мне не идти домой, по крайней мере сейчас? Давай отмечать Новый год вместе, – нерешительно проговорил Володя. Увидев, что правая бровь Нестеровой иронично поползла вверх, он опустил голову.

– От самого себя не убежишь, – спокойно ответила Ева Юрьевна, – а трусость – худший из советчиков. Я понимаю, легче написать лист заново, чем что-то в нем переправлять, Вовчик, но иногда чистый лист – слишком непозволительная роскошь.

Володя молчал, пытаясь осмыслить то, что услышал, а Ева Юрьевна продолжала тихонько говорить. При этом дыхание ее сбивалось, а старческий дребезжащий тенор время от времени прерывался.

– Когда окончится вся эта неприятная история с деньгами, ты отправишься домой, к матери, независимо от того, хочется тебе этого или нет, и пообещаешь мне, что в следующий раз уйдешь из дома только тогда, когда станешь самостоятельным мужчиной, способным не только на эксцентричные выходки и громкие слова. Самостоятельность – это даже не материальная независимость от родных, это нечто большее, на что способны далеко не все, – уверенно проговорила она и громко выдохнула, пытаясь восстановить сбившееся от быстрой ходьбы дыхание.

– Бабуль, ты не торопись, – проговорил Володя, заботливо поддерживая старую женщину под руку и внимательно вглядываясь в ее лицо.

– В моем возрасте торопись не торопись, результат одинаковый: все равно всех задержишь, – чуть слышно проскрипела она, и Володя увидел, что Нестерова смеется.

– Бабуль, ну как ты можешь?! – сердито произнес он.

– Да ты не фыркай, Вовчик, это все дело житейское, – ответила она. – Знаешь что, пожалуй, дальше я не пойду, ты отправишься один. Иди и ничего не бойся, все будет так, как я тебе сказала. – И, проведя ладонью по непослушным вихрам внука, она стряхнула с его волос нападавшие снежинки.

– Хорошо, бабуль. Когда все закончится, я приду в сквер, ты жди меня там, – решительно проговорил он и широкими шагами направился через дорогу, к киоску, около которого была назначена встреча с Серегой.

Поперека еще не было, и Володя, забравшись под козырек автобусной остановки, стал дожидаться его прихода. Народа было много, видимо под самый Новый год у всех набралась масса неотложных дел, переносить которые в следующий не хотелось. С пакетами и коробками люди штурмовали подножку автобуса, тесня, подталкивая друг друга и уговаривая пройти в середину салона. Маршрутные такси проскальзывали, не останавливаясь, несмотря на убедительные просьбы желающих, стоящих на кромке проезжей части и отчаянно сигнализирующих руками.

В нескольких метрах, за остановкой, раскинулся елочный базар. Почему-то в этот год москвичи не спешили покупать лесных красавиц, предпочитая им искусственных близнецов. То ли цены были поднебесными, то ли не хотелось потом подолгу выковыривать из паласа иголки, но елочный бизнес в этом году оказался почти убыточным. Самые хитрые ждали сегодняшнего вечера, когда, побросав свой живой товар, елочные «бизнесмены», махнув на все рукой, отправятся восвояси, и продавцы, рассчитывавшие на баснословные прибыли, скучали в гордом одиночестве, с разочарованием посматривая на потенциальные кошельки, пробегающие мимо них.

– Привет, дружище! – замечтавшись, Володя не заметил, как рядом с ним на скамейке оказался Поперек. – Принес? – Серега внимательно посмотрел на Володю, и тот отметил, что взгляд его знакомца стал необычайно цепким и требовательным.

– Принес, – кивнул мальчик и показал глазами на небольшой полиэтиленовый сверток, который держал в руках. – Слушай, Поперек, давай поговорим с Шамилем, ну не зверь же он, должен понять, что мы ни при чем.

– Чего зря языком молоть, – возразил Сергей. – Все, что было можно, я ему объяснил, но он требует денег, и ему наплевать на все остальное. Давай, я разберусь. – И он протянул руку за пакетом.

– Почему ты не хочешь взять на встречу с Шамилем меня? – Володя посмотрел на Сергея, ожидая ответа и не выпуская пакета из рук.

– Ты мне что, не доверяешь? – жестко сказал тот, и глаза его недобро сверкнули. – Между прочим, я тоже на тридцать кусков попал! Знаешь что, не лез бы ты в это дело, Шамиль, если что не по нему, хуже зверя становится. Уж лучше я один попаду под его горячую руку. Если б ты ко мне не зашел, сидел бы сейчас дома и чай с бубликами попивал. Ладно, пусть от Шамиля мне одному достанется, достаточно того, что тебе пришлось деньги искать. Да ты не волнуйся, я все утрясу, он мужик вспыльчивый, но отходчивый, так что если все бабки вернем, он прижимать не станет.

– А может, передумаешь? – Володя посмотрел в глаза Сергею, ожидая, что в них мелькнет слабая искра если не раскаяния, то хотя бы сомнения.

– Ты что, учить меня надумал? – резко бросил он, взбешенный внезапно возникшим препятствием. – Я еще услугу ему оказываю, собираясь под танк в одиночку лезть, а он мне мораль читает. Давай деньги и отчаливай на все четыре стороны. И чего ты на мою голову свалился, из-за тебя все неприятности! – выкрикнул он, сверля несговорчивого компаньона неприязненным взглядом.

– Как скажешь, – кивнул головой Володя, – но потом не говори, что я тебе не пытался помочь.

– Не скажу, не скажу, – зачастил Поперек, вырывая из рук Володи долгожданный пакет с деньгами. – Здесь все тридцать?

– Если хочешь, можешь пересчитать, – глухо проговорил Володя.

– А что, я пересчитаю, сумма-то не а-ба какая, – закивал тот. – Ты не думай, что я тебе не доверяю, просто деньги, они же счет любят, ты же сам знаешь, да? – суетливо проговорил он, открывая пакет и изо всех сил пытаясь сдержать радостную улыбку.

«Вот дурак – так дурак! – обрадованно подумал Сергей, доставая из пакета небольшую пачку пятисотрублевых купюр, перетянутых для верности резиночкой. – Точно люди говорят, что тот, кто ищет деньги, находит их редко, а тот, кто не ищет, не находит никогда». Пересчитав все до единой купюры, он облегченно вздохнул и убрал деньги обратно в пакет.

– Может, еще передумаешь? – повторил в который раз Володя.

– Ну что ты заладил одно и то же? – огрызнулся тот. – Передумаешь, да передумаешь! Иди, блаженный, домой, я тебе позвоню… как-нибудь потом… если захочешь.

В восторге от своей шутки он захохотал во все горло и, развернувшись, собирался уйти прочь, как вдруг перед ним неожиданно возникло несколько фигур в милицейской форме и раздался визг тормозов.

– Ах ты, падла паршивая! – завопил Поперек, с ненавистью глянув на стоящего неподалеку Володю.

Резко бросив пакет на дорогу, он дернулся всем телом, собираясь рвануться в противоположную сторону, но кто-то скрутил ему руки, и он, охнув от боли, уперся щекой в грязный капот милицейского автомобиля.

– А-а-а! – завопил он, и из глаз его брызнули слезы. – Пусти! Пусти, мне больно! Это не мой пакет, я не знаю, что в нем! Мне дал его на хранение один пацан, он тут, недалеко. Я ни в чем не виноват! Да пусти же!!!

Выкручиваясь, словно уж, извиваясь всем телом, Поперек терся щекой о грязное железо автомобиля, завывая на все лады и ругаясь что есть силы.

Сердце Поперека разрывалось от нестерпимого унижения, обиды, оскорбления и жалости к самому себе. Выдыхая, он каждый раз взвизгивал и трясся в приступе безысходной злобы на этот несправедливый и жестокий мир. От пережитого волнения и страха в голове звенело, перед глазами стоял туман, а в ушах звенела назойливая комариная трель. Этот надоедливый звук перекрывал все остальные звуки.

Чувствуя щекой мерзлую грязь железа, Поперек думал о том, во что он влип, и по его телу пробегали холодные судороги неподдельного ужаса. Менять свободу на какие-то жалкие тридцать тысяч он не собирался.

– Ребята! – осененный внезапной идеей, всхлипывая и хрипя, но уже намного спокойнее, вдруг произнес он. – Ребята, давайте договоримся по-хорошему, мы же все люди, мы же все можем ошибиться, правда? – Голос его дрожал от волнения; судорожно сглатывая, он боялся только одного: не успеть. – Там, в пакете, деньги… много денег… они могут стать вашими… просто так, за десять минут, за одну минуту… давайте поделим их поровну, на всех… и не было этой истории, да? Вы согласны?

С трудом повернув голову, он посмотрел на того, кто стоял к нему ближе всех, но лица его так и не увидел. За рулем сидел водитель, а невдалеке от машины разговаривали еще двое, видимо, старшие по чину. Решив, что момент благоприятен и расценив молчание стоявшего рядом по-своему, он совсем тихо проговорил:

– Слышь, ну, бери все, черт с ними, с деньгами! Не в них счастье! Ты отойди немного, больше ничего не делай, я рвану – только меня и видели, а деньги вам останутся. Слышишь? Свидетелей никаких, вас четверо, тридцать тысяч за каких-то паршивых десять минут, по семь с половиной в рыло. Плохо ли в Новый год, а? Слышишь, ну будь человеком! – прохрипел он, но неожиданно на его запястьях с глухим треском защелкнулись холодные железки.

Услышав этот щелчок, Поперек сломался. Глухо застонав, он закрыл глаза и закусил до крови нижнюю губу. Звук железа отсек его от всех тех, кто был рядом с ним до сегодняшнего дня. Для Поперека все было закончено.