Горожанка

Сколько стояла у окон — годами...

И не признаюсь — горю от стыда...

О подоконник! Ты слёз бороздами

Выбелен, вымыт — и чист на года!

О подоконник! Отметка предела,

Мой собеседник, свидетель, дружок.

Не прожила — прождала, проглядела,

В снежном стекле продышала кружок...

Под ветром осени петровской

Перчаток, шарфа, шляпы груз

Ей, ветренице с Маяковской, —

Ненужный хлам. Сестренка муз —

Моя. Как школьница с тетрадкой,

С уроков мчащая в сады,

Передник снявшая украдкой,

Поющая на все лады.

Листву с кустов смела подолом,

По лужам прямиком прошла,

Чернильных пятен с пальцев голых.

Холодных, алых — не свела.

Так беззащитна, так бесстрашна,

Не за щитом, раскрыв пальто,

Почти притворно-бесшабашна,

Почти небрежна. Но зато

Я вижу, в строчечной юдоли,

Лицом к лицу столкнувшись с ней,

Черту неколебимой воли

Полуребяческих бровей.

И языком шершавым ветра

Эпохи, а не ветерка,

Облизана, — в чернилах светлых

Ее рабочая рука.

Я выпрямляюсь в рост

С тобой наедине.

...Грузинский древний тост:

Твои печали — мне.

На здешних пустырях

Деревьев нет как нет, —

Трава, и пыль, и прах

С тех отгоревших лет...

Ночь в дот идет, под кров,

Роняя лепестки

На ржавые, как кровь,

Терновые мотки.

Меридиан, без звезд

Встречающий зарю...

Грузинский древний тост

Я тихо говорю.

На рубеже войны,

В притушенном огне,

В беспамятстве весны —

Твои печали — мне!

Своих невпроворот

Обид и черных дней,

Но с Пулковских высот

Чужие мне видней.

Ведет дожди норд-ост

Под стать поводырю...

Неповторимый тост

Тебе я повторю.

Где отпылал пожар

И вспыхнул свет в окне,

Как самый высший дар.

Твои печали — мне!

О Сулико! Ты бессмертна, как сны,

Неувядаемый сад Церетели!

И через век, до и после войны,

Как тебя пели, кому тебя пели...

Где ты? Тебя по войне размело,

По лагерям промочили осадки,

Частые снеги прошли и легло

Белое пламя тебе на лопатки...

Кровли зачинены, жены добры.

В тапочках легких, со стрижкой бессменной,

Где ты, любовь довоенной поры,

Не обретенная в послевоенной?!

Где же ты, где, Сулико? Почему

Не обрету я тебя, не оплачу?

В доме моем к очагу моему

Снег твой припал, весь твой снег, не иначе.

О Сулико! Стольких судеб рои

Пеплом летят, над цветами, над былью,

И соловьи, патефоны твои,

На чердаках покрываются пылью.

Все пережив, ты исчезла сама...

Только и жизнь не кончается с нами!

Как я упорствую! Снова грома.

Где ты, любовь? За какими горами?

Родила меня мама в Кирове,

Посередке последней войны,

На окраине неблокированной,

Необстрелянной стороны.

Годовалой — не помню теперь его

И не езжу даже во сне.

Город крика на свете первого,

Ничего ты не значишь мне...

Чужие жизни... Я входила в вас,

Вы принимали и не принимали.

Мне было не поднять от пыли глаз

Среди чужих дымящихся развалин.

Чужие жизни, как вас примирить

С моею, неналаженной, но стойкой?

Я начинала строить, вы — крушить

Мои, по-детски хрупкие, постройки.

Не зная человека самого,

Внезапно возникая на пороге,

Всем дням, поступкам, замыслам его

Я становилась поперек дороги.

Как дальше? Не решая ничего?

Куда мне, в подсудимые иль в судьи?

Как связаны тончайшей бечевой

С моей судьбой людские эти судьбы?

Непостижимый действует закон,

И я стою, и возразить не смею:

Чужие жизни грозно и легко,

Непоправимо сделались моею.

В подсвечнике и в канделябрах,

В старинном блеске хрусталей,

В блокадной комнате промерзшей,

В консервной банке, на пюпитре,

В окне чужом, в стихотвореньи,

И на столе, и в головах,

И в новогодней канители,

И в круговерти вековой, —

Люблю тебя, свеча!

Но больше всех

Ту, что считалась знаком ремесла врачебного,

Ту, с надписью короткой:

«Светя другим, сгораю».

Ты родила, земля, народы,

Дала им воду, лес, зверей.

В какие дни, в какие годы

Любить умели матерей?

Ты плечи кутаешь в туманы,

И на челе твоем навек

Траншей зияющие раны

И слезы длинных синих рек.

Когда нашкодившие дети,

Устав, придут к тебе в свой срок,

Ты спать кладешь их в бездны эти

Под темный пуховой платок.

Понимать начинаю тепло.

Так на пятом году обученья

Удивленно в сознанье вошло

Дважды два из таблиц умноженья.

Наконец мне далась простота

Поведенья, касаний, поверий.

Доверять ни за что — просто так —

Другу, дереву, слову и зверю.

Сны на пятницу, среду,

В окнах сумрак дрожит.

А по следу, по следу

Собачонка бежит.

Мокрой мордою рыскать

И ушами прядать

От старанья, от сыска

Голодать, холодать...

Отражается, мокнет,

И, язык закусив,

Тихо пялится в окна,

Бороденку скосив.

Вырастает, жиреет

И ложится, — но там

Только воздухом веет

По следам, по следам.

Отголосками лета

Зелень в парках лежит,

И по белому свету

Собачонка бежит.

У меня защитник — хватит

Одного, куда ж еще?

Оловянный мой солдатик

С ружьецом через плечо.

Он стоит, прямой и строгий,

На рассохшемся бюро,

Перед ним ложатся строки

Под скрипящее перо.

Что уж я слезами моюсь?

В груде кубиков-руин

Он стоит, прямой как совесть,

Без соратников — один!

Армия его разбита:

Кто под шкафом, кто в туфле,

Всё отдельно — конь, копыта

И полвсадника в седле.

В лунном свете, в сонном мире

Он стоит, как на часах,

Во взъерошенной квартире,

Во дремучих во лесах...

Разломать и переплавить

Всё — до капли, до черты,

А иначе не исправить

Дерзкой этой прямоты!

Мой защитник, мой любимый,

Посмотрю — и удивлюсь,

И сама неисправимой —

Очень стойкой становлюсь...

До уксуса перебродило

До синевы, до черноты,

Со вкусом мяты, чернобыла,

Отчаянья и пустоты.

И не вином — а точно кровью

До горла налита бутыль,

И звезд ночных глаза воловьи

Глядятся в темень, в мяту, в пыль.

Так льется — водопадов гулы

На рюмки маленькое дно.

Который год мне сводит скулы

Мое прекрасное вино!

С какого дерева опали

Бумаги белые листы?

Познанье — дерево вначале,

Под осень — голые кресты.

Идешь, и звездные песчинки

Глаза слезят, и знаешь ты

В каких корнях какой личинки

Какие спрятаны следы.

Обжиты Китеж и Радонеж,

Известны запахи дорог,

И даже линии ладоней

Любимых — вдоль и поперек.

Газетное и просто поле

Заучены. Но в горле ком,

Как в детстве, — радостною болью

По иглам сосен босиком.

Но в руки не дается, дразнит,

Смешит — и плачу невпопад, —

Мой самый светлый, чистый праздник:

Бумаги белой листопад.

Яблока зрелость — в преддверии

Августа сборов и трясок,

Перед падением с дерева —

Сияние красок.

Крупными круглыми звездами

Яблоки в дерево влиты,

Оземь не сбитые грозами,

Только дождями умыты.

Были бутонами, сжатыми

Детскими кулачками,

Были раскрытыми, смятыми

Белыми лепестками.

Белым сады разрисованы.

Ночи морями вставали,

Избы причалами сонными

В белую пену вплывали.

Выплыли, сбросили кружево

В лето, в пору волнолома.

В завязях яблочно-грушевых

Сад потемневший у дома.

Яблоко! Точкой привязано

К яблоне, кануть готово.

Солнца лучом опоясана

Плоть его круга крутого.

Яблоко, звонкое золото,

Ты — совершенство сплошное,

Полное мякотью, холодом,

Мудростью и тишиною.

Быть ей стократ обезглавленной,

Яблоне... Августы наши!

Пыльной листвою оправлена

Зрелости полная чаша.

Какие-то вьются бумаги

По комнате, смерти вослед.

Приспущены на пол, как флаги,

Страницы из прожитых лет.

Шкафы открывать платяные

И книжные настежь пора,

Как будто из дальней страны я,

Невнятна мне писем гора.

Но хуже всего — безделушки!

Загадочный шарик и цепь:

И запах любимой игрушки,

И — вся! — одиночества степь!..

Цветок, лиловатый и плоский,

Положен в цветной туесок,

А рядом — печатка из воска

И маленький детский носок...

Тепло раздавалось когда-то

Вам, крохи, вам, вехи годов...

Не дни и не числа, а — даты

Мелькают... И сам ты готов

Отдать черепкам и осколкам

Ту малую каплю из глаз,

В которой ни соли, ни толку

В прощальный, в покаянный час...

Стучит по стыкам колесо

Однообразно, равномерно.

И слышно пенье голосов —

За окнами поют прескверно.

Ночь выбегает на бугор

В овчинном белом полушубке,

Швыряет снег, глядит в упор,

А стекла холодны и хрупки.

Платок, слетевший с головы,

И вслед — огонь, обрывок слога.

От Ленинграда до Москвы

Теперь короткая дорога.

Все пролетает в полусне,

Не успеваешь оглянуться.

Но странен хор и тень в окне,

И тенькает стакан о блюдце.

А там, где рядом тьма и свет,

В том заоконном долгом стоне,

В окне кареты — силуэт

На бесконечном перегоне.

Не хитростью, не олимпийским бегом,

Не сытостью, но берегом реки,

Но ясным солнцем, но пречистым снегом

Побереги себя, побереги.

Не страшен страх, когда с улыбкой кроткой

Иуды нас зовут на пироги,

От злости к ним, пропащим, горькой водкой

Побереги себя, побереги.

Не крепостью — своим домашним кровом,

Не близостью — и в этом не солги!

Сердечной болью, недопетым словом

Побереги себя, побереги.

Вода и вправду так черна,

Что зеленью дневною брежу,

Как будто нефть, а не волна

В ночь плещется вдоль побережий.

Мне горько здесь, на берегу:

Вот облако, что с гор слетело,

И я не видеть не могу

Ущелье, куст, и дождь, и тело...

Мне в здешнем чудится раю

Песок и кровь у эполета,

Я в опозоренном краю,

В пейзаж принявшем смерть поэта.

И море Черное черно.

И звезды теплятся, как свечки.

И скоро — поезда окно,

И дом... И берег Черной речки.

В свои пятнадцать лет

Я бредила стихами.

О посвященья! Свет

Страстей, что полыхали...

Фамилий да имен

Таинственные буквы,

Российских дев и жен

Загадочные букли.

Как ревновала я

К забытым и известным!

Была любовь моя

Смешна и бессловесна.

Задолго до меня

У речек и утесов

Звучали имена

Моих бессмертных тезок.

И с яростью стихий

Меня влекли в поэты

Любовь или стихи,

Или и то, и это.

Опять пора снимать покровы

С дерев, смывать загар с лица.

С сонм корней, лишенных крова!

О сон, начавшийся с конца...

Опять, октябрь, в мой сад вошел ты,

Опять окрестная листва

Отпразднует в сиянье желтом

Осенний праздник дьявольства.

Обманчив наступивший штиль твой,

Потупленный в аллею взгляд.

Оброненная кем-то шпилька —

Вот ключ к тебе, октябрьский сад.

Страстей — среди холодных статуй —

Гуляют тени, не спеша;

Садовник их метлой косматой

Гоняет, листьями шурша...

День ото дня, день ото дня

Так тянет в этот сад холодный.

Чья блажь вселяется в меня

В осеннем шуме хороводном?

Летят бесстрашные пилоты

И грудью оземь с высоты...

Не смерти полный, но полета

Октябрь врывается в сады!

^{_______________________}

Все годы, возрасты, обиды

Навечно остаются здесь.

Тринадцать лет вбегают гидом

И ветвь в руке несут, как весть.

С листом, торжественно зажатым

В холодном жадном кулачке,

Идет малыш в пальто косматом,

В нелепом красном колпачке.

И с девятнадцатого века

Сюда влекома каждый день,

Бредет в обличье человека

Седая царственная тень.

Сплетая пальцы и походки

Плечом касаются плеча

Два абриса — две легких лодки,

Плывущих в Лету сгоряча.

И в профиль — вечная обуза

Для всех, боящихся беды,

Проходит женщина, как муза,

Там, у поверхности воды.

Ежеминутно возвращаюсь

Я в этот круг привычных лиц,

И постепенно превращаюсь

В одну из мраморных жилиц.

^{_______________________}

Одной семьей — чужие люди.

Сокрыты кроной под грозой

Цезония с открытой грудью

И Вакх с божественной лозой.

Здесь Аполлон и Ипполита,

Здесь бог и кто еще — бог весть,

Диана листьями повита,

Вельможе желудей не снесть.

И римлянка из безымянных

С улыбкой стершихся камей,

С лицом, забывшим о румянах,

Погибшей сверстницы моей.

Фигуры Ночи и Заката,

Ахилл и дедушка Крылов...

И — вдоль скамей — сестра без брата,

Муж без жены, поэт без слов...

Толпою, не случайней статуй,

Перешагнувших времена,

Бредем — с находкою, с утратой,

Холодный воздух пьем до дна.

Мы собрались под эти кроны

Необъяснимою семьей,

И так легко нас принял в лоно

Осенний сад в сей день сырой.

^{_______________________}

И в час, что приморозил корни,

И нам наобещал снега,

Как никогда, был непритворным

Мой сад, раздетый донага.

Он не солгал листом единым,

Не приберег ни лепестка,

Не спрятал ни одной морщины,

Не приглушил ни полшажка...

Ни слова не сжевал шумящей

Листвой, по-честному судил.

Девчонкой глупой и ледащей

Меня он мне отобразил.

В сугроб роняла я перчатки,

Жестоко клянчила тепла,

И оговорки, опечатки

И сказки лживые плела.

Вбивала человека в раму,

Его творила на ходу,

Но оживал портрет упрямо

И жил со мною не в ладу!

^{_______________________}

Прости меня, мой ненаглядный,

За то что я была живой,

Что все слова, весь труд мой страдный

Не заменяли голос твой!

Прости, что голос, твой, что речи,

Почти наполненные мной,

Не заменяли человечьей

Жаленной близости земной!

Прости, что пальцы замерзали

Под ветром Первого Петра,

Прости, что горькими слезами

Кончались встречи в те ветра!

Прости, и в этот день осенний

Горсть желтых листьев в сад мой брось...

Прости, что нету мне спасенья

С тобою врозь!

^{_______________________}

И врозь, и вкривь, и вкось пошло,

И осенило: вот и осень...

И все-таки всему назло

Мы снова листья наземь сбросим!

Мой сад! Раздеты догола,

Прихвачены морозом первым,

Прибережем мы до тепла

Сок сердцевины, веток нервы.

Спит желтый лист, огонь в кремне,

Спит жизнь, спит чувство, спит отвага,

Спит все в тебе, спит все во мне,

И снятся сны, и это — благо.

Опять придется зеленеть,

Смерть переспав, через полгода,

Ну, а пока — оцепенеть

Рекомендует нам природа!

^{_______________________}

Мой сад под желтой сединой,

Мой одинокий, мой невечный,

Мой маленький, дрянной, смешной,

И все же самый человечный!

И не ограда, не музей,

Не статуй белых сонм бесстрастный.

Но смысл и горечь жизни всей

К тебе притягивают властно.

Но то, что, сжавшийся в мороз,

Ты холодам не доверяешь,

Зазеленеешь на авось,

И снова листья потеряешь!

Мне дом родной, мне мир родной

Твои спасительные сени,

Мой Летний, зимний, мой сквозной

И мой единственно осенний!

^{_______________________}

Опять октябрь! Опять шумы

Опять суров и ясен воздух,

Опять подумываем мы

О брошенных холодных гнездах,

Опять стремиться в перелет

И возвращаться в зоопарки,

Воде преображаться в лед,

А кронам превращаться в арки.

Опять дожди из желудей,

Каштана ежиков зеленых...

Опять живи и молодей

В распаде веток оголенных!

И вдохновляйся, чуть прозрев,

Бесстыдной правдой листопада!..

Я заодно с толпой дерев,

И горевать по мне не надо!

Я спрошу: «Ты откуда,

Ответь мне скорее!»

Он ответит угрюмо:

«Из Гиперборея...» —

«Как погода, — спрошу, — там?»

Он мерно и хмуро

Объяснит мне, не медля:

«Погода там дура —

Только знает сиять

Да огранивать росы,

Да беречь и лелеять

То зубы, то косы».

Я воскликну: «А флора?!

Какая там флора?»

Он вздохнет и сощурится

Не без укора:

«Нет цветов, кроме роз,

И фиалок отчасти.

Глянцем листья покрыты, —

Сплошное несчастье».

И тогда прошепчу я

Про фауну слово...

«Есть кентавры и зайцы, —

Он скажет сурово, —

Горностаи гуляют

И райские птицы,

И всё это линяет,

Поет и плодится.

Нет у нас некрасивых,

Голодных и нищих,

Нет у нас несчастливых.

А впрочем — тощища».

И тогда я заплачу

И, слезы стирая,

Поясню ему: «Это —

Окошко сарая,

Это — решка с копейки,

А это — крапива...»

И он скажет задумчиво

«Как тут красиво...»