Горячее лето 42-го

Глава 16

Страхов, ничего не объяснив толком, отправил нас на поиски Владимирова. Он, якобы, после осмотра трупов недалеко от землянки старшины, должен был посетить санвзвод, с аналогичной целью. Сам особист очень торопился, сказал только, что вместе со штабом дивизии отбывает на переформировку, и ему еще дела нужно сдать своему коллеге, особисту из 124-й дивизии.

Мы с Константином не стали приставать с вопросами к Страхову. Просто попрощались со старшим лейтенантом, пожелали ему счастливого пути и пошли разыскивать наше новое начальство. Возле недостроенной землянки, там, где были убиты часовой и диверсант Березин, копошились какие-то бойцы. Здесь же лежали три тела, два вышеупомянутых мной товарища и немец радист, добитый своими. От немца, кстати, наносило таким тяжелым духом, что бойцы, сморщив носы, старались побыстрее закончить порученное им дело. Оказывается, Владимиров и Зиновьев, закончив осмотр, ушли отсюда буквально пару минут назад, причем старший лейтенант распорядился зарыть тела диверсантов отдельно, а часового похоронить, как положено, как погибшего при исполнении. Заниматься этим делом поручили свободной смене комендантского взвода. По понятным причинам, особого восторга от такого задания бойцы не испытывали, но, под командой рыжего старшины, беспрестанно их подгоняющего, действовали расторопно и быстро, стремясь скорее покончить с этим малоприятным занятием.

Делать нам здесь было нечего, и мы потащились дальше. Вещмешки тяжелели с каждым шагом, пот струился по спине. Гимнастерка между лопаток была мокрой насквозь, хоть выжимай. Я мечтал как можно быстрее вручить вещмешки их хозяевам, поэтому глотнув с Костей водички, из его фляжки, мы прибавили шагу и, не доходя километра до санвзвода, настигли Владимирова и Зиновьева. Они, заметив нас, остановились, ожидая в тени деревьев, пока мы их догоним. Наконец-то, вручил Михаилу его сидор, и практически налегке, двинул дальше за неутомимым старшим лейтенантом.

По дороге, Владимиров кратко поведал нам о результатах осмотра трупов. Первым делом, они с сержантом, внимательнейшим образом осмотрели тела немца радиста и Березина, а затем уже и часового, зарезанного прошлой ночью. Упомянули и о том, что от немца пахло, не очень приятно, но, несмотря на это, осмотрели они его тщательно. Чего-либо примечательного не обнаружили. Тут я спросил, будто кто меня за язык потянул:

— Товарищ старший лейтенант, а сапоги смотрели?

— Сапоги? — переспросил Владимиров. — Причем здесь его сапоги? Вполне обычные у него сапоги были, ничего необычного я в них не заметил. А почему тебя именно обувь заинтересовала?

'Вот же блин! Кто собственно тебя просил, про эти сапоги упоминать? Выкручивайся теперь, как хочешь! Не буду же я лейтенанту объяснять, что про диверсантов и их сапоги, читал в книге Богомолова. А чем черт не шутит, вдруг у них там между голенищами что-нибудь важное зашито? Но как подать эту версию Владимирову? Думай, давай быстрее!'

В детстве, когда на серьезные вопросы старших я, вдруг, начинал нести всякую чушь, меня обычно называли — 'плетень без колышков'. Вот и сейчас, застигнутый врасплох вопросом нашего командира, долго не думая, озвучил версию, внезапно озарившую мою голову:

— Да я, товарищ старший лейтенант, к чему про сапоги-то вспомнил. Дед мой, Алексей Михайлович, царство ему небесное, раньше бывало, как 'тяпнет' лишнего, всегда нам, пацанам, одну и ту же историю любил рассказывать…

— Ты что, верующий что-ли? — спросил лейтенант.

— Мы комсомольцы! — гордо произнес я в ответ. — Просто бабка моя частенько так говаривала, когда при ней про покойника вспоминали. Что с нее возьмешь — с несознательной, ведь она при старом режиме воспитывалась. Мы уж с ней и беседы проводили, и книжки разные о вреде религии ей зачитывали, только все без толку.

— Все ясно. Ближе к делу! — нетерпеливо попросил Зиновьев.

— Так я же про то и говорю! А историю, дед нам рассказывал такую. При царском режиме, еще, дело было. Он, дед-то мой, завсегда, как на ярмарку собирался, так постоянно деньги в сапог припрятывал. В кармашек специальный, который у него сделан был между кожей самого сапога и подкладкой, изнутри, тоже кожаной. На всякий случай, говорил, чтобы пьяного его не обчистили. Он, на это дело, — я щелкнул себя пальцами по горлу, — весьма слаб был. Даже не знаю, сам ли он до этого додумался, или подсказал ему кто, но деньги, дед всегда в сапогах прятал, когда в дальнюю дорогу собирался. Вот поэтому, я и спросил у вас про сапоги. А вдруг, у шпионов в обуви, тоже что-нибудь важное запрятано?

Смотрю, Владимиров аж в лице переменился. Видно, что этот момент, они с Зиновьевым, каким-то непостижимым образом, но факт остается фактом, все же упустили. Вслух он мне ничего не сказал, но по выражению его лица я понял, что относиться ко мне, с этих пор, будут внимательнее, чем раньше. Старший лейтенант, хлопнув себя по лбу, тотчас приказал Косте-пограничнику немедленно бежать назад и, как можно быстрее доставить в санвзвод сапоги обоих диверсантов. Даже если их уже успели закопать, откопать и доставить. Костя тяжело вздохнул, но приказ есть приказ, и он тут же умчался.

— Сержант! Пока дальше не пойдем. Привал. Располагайтесь, — он сделал широкий жест рукой, приглашая нас с Михаилом присесть, — отдохнем немного. И закусить бы не мешало.

Зиновьев поморщился. Видимо, после осмотра трупов, аппетит у него слегка пропал. Но он, все же, снял с плеча свой сидор и принялся усердно в нем шарить, думая о том, чем бы ему угостить старшего лейтенанта. Тот, прибыл без вещей, успел проголодаться и, наверное, начинал жалеть о том, что зря отказался от предложения майора Задорожного чайку попить.

Я тоже принялся развязывать вещмешок, но Михаил остановил меня, сказав:

— Не спеши. У меня банка тушенки была где-то. А вот и она. Держи, — протянул он мне банку. — Возьми нож, открой. И хлеб порежь.

— Присаживайтесь, товарищ старший лейтенант. Подзакусим, пока. Вы ешьте, не стесняйтесь. Когда еще в штаб армии попадете.

Владимиров, как ни в чем не бывало, приземлился рядом с нами. Получив от Зиновьева ложку и приличный кусок хлеба, принялся уписывать тушенку. Съев ровно четвертую часть, пережевывая успевший зачерстветь хлеб, он знаком показал на фляжку, висевшую у меня на боку. ' — Пить захотел', - догадался я и, недолго думая, снял с ремня флягу и протянул ее Владимирову.

— А ты чего не ешь, Михаил? — спросил я сержанта.

— Да, что-то не хочется.

Сидит, грустит. Задумчивый такой. Сейчас мы ему настроение поправим!

— Товарищ сержант! Вам тут привет передать велели, а я забыл с этой беготней.

— Кто? — скорее для приличия, чем из любопытства спросил он.

— Медсестра Серафима и Анна. Помните, на кухне работала?

Зиновьев, вижу — чуть не подпрыгнул от радости, но тут же взял себя в руки и, уже с нескрываемым интересом, стал расспрашивать меня, где я встретил девушек.

Стараясь быть кратким, пересказал ему все подробности нашего с Костей похода во взвод. Особенно акцентировал тот факт, что Серафима очень беспокоилась о здоровье Михаила. Он, конечно, виду не показал, что ему весьма приятно об этом слышать, но тут и так все было ясно. По крайней мере, для меня. Не знаю, что там Владимиров себе подумал, он кажется, вообще не слышал, о чем мы ведем разговор. Держа в руке мою фляжку, из которой так пока и не напился, он мысленно был где-то очень далеко отсюда. Думал ли он о розыске шпионов, или вспоминал что-то из своей прошлой жизни, не знаю, просто он сидел глубоко погруженный в раздумья, не обращая на нас никакого внимания. Словно нас здесь вовсе не было. Продолжалось это недолго, около пяти минут. Наконец он тяжело вздохнул и, решившись, наконец, приложился к фляжке.

Сделав пару глотков, Владимиров сморщив нос, удивленно посмотрел на нас с Зиновьевым. Ни слова не говоря, взял банку тушенки, отломил ломоть хлеба и принялся энергично жевать. Прожевав, поставил банку на землю и, протягивая закрытую уже флягу, сказал, обращаясь конкретно ко мне:

— Предупреждать надо.

Я, почуяв неладное, тут же быстренько отвинтил крышку и понюхал содержимое. Так и есть! Как же это я забыл, что вчера вместо воды, по совету Шмакова, наполнил свою фляжку водкой? Добегался, склерозник, блин! Что теперь лейтенант обо мне подумает? Как узнает, что и Шмаков неравнодушен к 'зеленому змию', непременно скажет с укором нашему начальству: 'Что же вы мне, алкашей, каких-то подсунули!'. Нужно непременно что-нибудь сказать ему в свое оправдание, пока он действительно так не подумал.

— Вы простите меня, товарищ старший лейтенант. Я скружился совсем за последние двое суток, так что и сам забыл, что там у меня во фляжке находится. Вы не подумайте чего…

Но Владимиров, неожиданно рассмеявшись, оборвал меня на полуслове:

— Ладно! Извинения принимаются! Дай-ка, я еще разок глотну, уж больно водица твоя мне по нраву пришлась!

Фу, ты! Пропасть, какая! Вот так и думай, в другой раз, как начальству угодить. Я уже к выговору приготовился, а мне, оказывается, чуть ли не почетная грамота полагается! Ну, куда же деваться, слово командира — закон для подчиненного! Протянул флягу лейтенанту. Тот, принял ее из моих рук, сделал небольшой глоток и вернул обратно. Дожевав свой кусок хлеба, с кусочком сала, которое, как и прочие харчи Зиновьев извлек из своего сидора, лейтенант с удовольствием похрустел небольшим огурчиком, закончил с едой, достал из кармана пачку папирос и предложил нам закурить. Табачок у Владимирова был классный, по крайней мере, лучше той махорки, которой нас старшина снабдил вчера. Присмотрелся к названию — старый знакомый, оказывается. 'Беломорканал', табачная фабрика им. Урицкого, город Ленинград. Пойдет, за неимением лучшего. Не война, а курорт какой-то. Если бы не мысли о судьбе своих товарищей и одной девушки-санинструктора, с которой хотелось встретиться как можно быстрее. Да еще эти чертовы сапоги, снятые с покойников, которыми сейчас, хочешь, не хочешь, а заниматься придется, все было бы просто замечательно.

Ладно, шутки в сторону, время-то идет. Пора бы и делом заняться. Такими темпами мы и за два дня тут не управимся. Завершив перекур, мы втроем, отправились дальше и вскоре прибыли на то место, где прежде располагался санвзвод, бывшей нашей, 300-й стрелковой дивизии. Сказать по-чести, я сначала не узнал это место. Потому, что сейчас, тут изменилось буквально все: заметно прибавилось палаток, народ деловито сновал туда-сюда, военврачи раздавали приказания, санитары и медсестры в темпе все исполняли. По меньшей мере, развертывался медсанбат, а то и, судя по размаху, целый полевой госпиталь. И с техникой у них было все в порядке — меж деревьев, затянутые маскировочной сетью, стояли несколько крытых грузовиков. Мы остановились и наблюдали за всей этой суетой.

Владимиров, тормознув, спешащего куда-то по своим делам сержанта медицинской службы, задал ему несколько вопросов. Выяснилось, что наш санвзвод, кроме хирурга и еще нескольких врачей, влился в состав 144-го медсанбата, 124-й дивизии. Личный состав, почти всех санитаров и медсестер, ввиду острой нехватки последних, распределили и отправили по подразделениям. Ну, это ладно, надо, так надо. Но затем, словоохотливый сержант, пользуясь тем, что нашлись свободные уши, наплел нам всяких небылиц, будто за язык его кто тянул. Про высаженный этой ночью немецкий парашютный десант, про, якобы, жаркий бой, разгоревшийся на территории санвзвода и, чуть ли не о десятках погибших и раненых, с обеих сторон. Сержант был, несомненно, мастером художественного слова, так как рассказывал он, обо всем этом, очень увлеченно. Прямо, заслушаться можно. И другие, на нашем месте, непременно поверили бы ему. Но то другие, а мы-то знали, что приключилось тут на самом деле. Поэтому, Владимиров, не дослушав до конца, оборвал сержанта и строго спросил:

— Товарищ сержант! Вы все это видели своими глазами?

Медик смутился, вначале, но затем, видно недовольный, что ему не верят, лихо 'перевел стрелки':

— Извините, товарищ старший лейтенант, но если вы мне не верите, то вон там, — он указал рукой направление, — лежат трупы, этих самых парашютистов. Только одеты они, почему-то, в нашу форму. Там даже часовой стоит, и никого, даже близко, к ним не подпускает.

И сержант торжествующе посмотрел на Владимирова. 'Что, мол, съел?'.

— Ты-то почем знаешь, что это именно немцы, и непременно парашютисты? Послушать тебя, так можно подумать, что ты их самолично ухлопал!

Зиновьева раздражал этот сержант-пустобрех, явно вешавший нам лапшу на уши. Которую перед тем, ему самому, кто-то умело навешал. Именно потому, Михаил и спросил:

— А теперь рассказывай, да смотри, не вздумай врать. Кто тебе наболтал всю эту ерунду?

Медик, похоже, обиделся и, если бы не присутствие старшего лейтенанта, несомненно бросился доказывать свою правоту. Но, вместо этого, он, сжав губы и бросив в сторону Зиновьева презрительный взгляд, обратился к Владимирову:

— Товарищ старший лейтенант, разрешите идти?

— Отставить! — 'тормознул' его наш командир. — Для начала — представьтесь, по форме, как положено. А во-вторых, сообщите нам, будьте так любезны, откуда у вас сведения про парашютный десант и про все остальное?

— Сержант Мельников, — нехотя буркнул медик и как-то вяло козырнул. Потом, недолго думая, добавил:

— Вы не имеете право меня задерживать и допрашивать. Вы, извините конечно, товарищ старший лейтенант, у меня свое начальство имеется. Так что, разрешите идти?

Это он зря так сказал. Владимиров обижаться не стал, но такое нахальство, решил, видимо, просто так не спускать. Поэтому, старшой наш, спокойно так и говорит этому сержанту, но в голосе его я уловил угрожающие нотки:

— К вашему сведению, товарищ Мельников, я как раз имею, таки, право задерживать и допрашивать всех, кого сочту нужным задержать и допросить.

Владимиров развернул перед носом сержанта-медика свое служебное удостоверение и, не дав тому что-либо прочитать, спрятал его в нагрудный карман гимнастерки.

— Я задал вам конкретный вопрос и жду на него правдивый ответ. От кого вы узнали о том, что прошлой ночью немцы выбросили здесь десант? Прежде чем ответить, советую хорошенько подумать, так как от этого ответа, возможно, будет зависеть ваша дальнейшая судьба. Врать не советую.

Ну, так-то стращать его, может и не следовало. Ноги у него подгибаться стали и сам он сделался бледным, как полотно. Лишь бы язык не отнялся, а то мало ли чего с перепугу может приключиться.

На наше счастье, дар речи он, вроде, не потерял, и нам удалось, с грехом пополам, услышать от него то, что нас интересовало. А именно, мы узнали, кто тут занимается сочинением таких увлекательных историй.

— Товарищ старший лейтенант! — раздался позади нас голос Кости-погранца. — Ваше приказание выполнено!

Сияющий как медный самовар, с раскрасневшимися от бега щеками, обливающийся потом, но счастливый, Костя Шумков держал в вытянутых руках две пары запыленных сапог.

— Молодец! Хвалю за оперативность, живо ты обернулся, однако! — похвалил его Владимиров и хотел уже, было, взять обувку шпионскую, но Зиновьев, внезапно остановил командира:

— Товарищ старший лейтенант! Подождите. Мне кажется, это не те сапоги.

Михаил взял из рук, ничего не понимающего Кости сапоги и, показав их Владимирову, уверенно заявил:

— Точно вам говорю, это не их обувь!

— Ты уверен? — переспросил его наш командир и вопросительно посмотрел сначала на сержанта, а затем перевел взгляд на меня. — А ты, что скажешь, Андрей?

— Я уверен, — кратко ответил Михаил.

— Что же тут скажешь, — внимательно посмотрев на сапоги — обыкновенные 'кирзачи', мне пришлось поддержать Зиновьева и подтвердить его слова. — Это не те сапоги, товарищ старший лейтенант. Факт.

— Как не те? — обиженно сказал Костя. — Да их при мне с трупов сняли! Комендантские уже яму стали засыпать, а я, от вашего имени, приказал откапать обратно. Эта похоронная команда жутко материлась, но я их быстро остудил! А теперь, оказывается, не те сапоги принес. Как же так?

— Ты, Константин, не кипятись! — поспешил я успокоить возмущенного пограничника. — Как же так, говоришь? Бегал, бегал, а выходит все зря. Понимаешь, тут такая штука получается. Мы-то, с сержантом, те сапоги своими глазами видели, поэтому так уверенно и говорим.

— Объясни конкретно, — попросил Владимиров. Он тоже, пока, не понимал причин нашей уверенности. — По каким, именно, признакам вы определили, что это не те сапоги?

— Насчет каких-то индивидуальных примет и признаков, ничего конкретно сказать не могу, — ответил я. Не удержавшись, ввернул в разговор умное слово и тут же пожалел, но было уже поздно — меня 'понесло':

— Но одно, могу констатировать вполне определенно: это, — ткнув пальцем в сапоги, принесенные Костей, — как вы можете видеть, обыкновенные 'кирзачи', причем, стоптанные до безобразия. В них, похоже, от самой границы сюда кто-то притопал. И, по-моему, их уже давно пора списать и выбросить. А у шпионов, сапоги были кожаные, вполне себе добрые. Не новые, но видно, что ухоженные, в тех сапогах еще ходить и ходить. Они вот, вроде ваших были, товарищ старший лейтенант, по крайней мере, очень похожи. А это барахло, какое-то, извините за выражение! Ни за что не поверю, что немцы своих агентов в такой хлам обувают!

— Так ты хочешь сказать…, - начало доходить до Владимирова.

— Ну, я не совсем уверен, но мне кажется, что эти ушлые ребята из комендантского взвода, просто взяли и поменяли сапоги. Чего, скажут, добру зря пропадать?

— Точно! — возбужденно вскричал Михаил. — Товарищ старший лейтенант! Разрешите, я сам с ними разберусь? Нельзя терять ни минуты, нужно по горячим следам их трясти, а не то поздно будет. Уж я их знаю, или пропьют или потеряют!

Зиновьев был готов, сейчас же, умчаться на поиски шпионских сапог:

— Андрей, верно, заметил: у шпионов сапоги были добрые еще, чуть ношеные. А это барахло никуда не годное, их выкинуть давно пора было. Вон — голенища, с внутренней стороны, протерты до дыр, видно, что уже не раз латались. Да и подметки стерты до безобразия! Нет, товарищ старший лейтенант, я так думаю: не станут немцы своих агентов в такой, я извиняюсь, паршивой обувке к нам в тыл посылать!

— Ладно, действуй, сержант! — согласился с доводами Михаила наш командир. — Время идет, а мы еще по делу, ничего толком не узнали. Возвращайся скорее, мы здесь пока будем разбираться, что к чему.

Зиновьеву десять раз не нужно было повторять. Повесил на пояс кобуру с наганом, оставил мне на хранение свой сидор и умчался.

— Костя! — обратился Владимиров к притомившемуся погранцу. — Ты передохни, пока. Нам тут еще нужно с одним товарищем закончить.

И мы принялись расспрашивать сержанта-медика, откуда он узнал про немецкий десант, предварительно постращав его ответственностью за распространение ложных слухов и панических настроений. Про трибунал ничего говорить не стали, он и так уже понял, что мы тут не ерундой занимаемся, поэтому стоял ни живой, ни мертвый от страха. На наше счастье, дар речи он, вроде, не потерял, и нам удалось, правда с грехом пополам, услышать от него то, что нас интересовало. Сержант Мельников был человеком не глупым, он довольно быстро осознал свои ошибки и, как на духу, выложил все, что ему было известно по вопросу нас интересующему. Наконец-то, мы узнали, кто тут занимается сочинением таких увлекательных историй.

Оказывается, что эти самые истории — о парашютном десанте, о 'жарком бое', и обо всем прочем, сержант слышал от уже знакомого нам санитара санвзвода Ивана Ивановича, буквально пару часов назад. Это был тот самый Иваныч, который рано утром наплел мне, что мой брат Колька '…геройски погиб в неравной схватке с коварным врагом'. Понятно теперь, откуда ноги растут у этих слухов!

Владимиров, узнав про все эти тонкости, решил сержанта отпустить, предупредив напоследок, что о встрече с нами и о нашем разговоре, никто ничего не должен знать. Мельников же, поняв, что его отпускают, принялся клятвенно нас убеждать, что мы можем ему доверять, что он 'могила', и что никому и ни за что на свете, он не расскажет о нашей встрече и разговоре. Смотрю, он начинает утомлять старшего лейтенанта, и меня, кстати, тоже. Мы вздохнули с облегчением, когда услышав, что может быть свободен, сержант Мельников быстро 'испарился', будто его здесь и не было.

Костя Шумков, в отличие от нас, времени зря не терял: успел, и перекусить, и перекурить, и уже приглядывал местечко, где можно было бы прилечь отдохнуть. Сразу видно бывалого человека — в любых обстоятельствах, если позволяло время и командир, он умел находить пять минут на еду и перекур с дремотой. Но по первому же зову, готов был идти куда угодно — хоть в бой, хоть к черту на рога. Опять же, если приказ будет. Поэтому, вопросительно посмотрев на командира и заметив, что Владимиров достал, прикурил папироску и о чем-то крепко задумался, Костя принял к исполнению последнее приказание. Старший лейтенант сказал: отдыхать. Значит, пока нет другой команды, будем отдыхать. Вещмешок под голову, автомат под рукой, глаза закрыл и мгновенно отключился. Везучий человек! Для него все просто — война войной, а все остальное по расписанию.

Владимиров задумчиво курил, и вдруг сказал, ни к кому, вроде, не обращаясь, как бы размышляя вслух:

— Да. Все это, конечно, интересно. Но по делу, это нам ничего не дает. Кто такой этот Иван Иванович? Какое отношение он имеет к разыскиваемой нами группе? Скорее всего, никакого. Но встретиться и поговорить с ним по душам, наверное, придется. Как думаешь, Андрей?

И, слегка оживившись, спросил еще:

— А где это ты таких слов набрался? Индивидуальные приметы…могу констатировать. У тебя отец не профессором был, случайно? Уж больно ты мудрено выражаешься, иногда.

' Вот же, ёлки зеленые! Следить, в другой раз, нужно за языком! Владимиров человек не глупый, может запросто догадаться, что я не тот, за кого себя выдаю. Давай, сочиняй теперь опять, про чтение 'умных' книжек!'.

Делаю вид, что вопрос его ничуть меня не смутил и отвечаю, долго не раздумывая:

— Нет, товарищ старший лейтенант, отец мой вовсе не профессор, а даже совсем наоборот — обыкновенный тракторист. Вы уж извините, со мной бывает такое, иногда. Мудреные слова проскакивают, исключительно, от сильной любви к знаниям. У нас в школе учитель был, русский язык вел и литературу, Семен Семеныч Зыков. Он еще до Революции в гимназии преподавал. Потом, Гражданская война — воевал в казачьей кавалерийской дивизии, под командованием Михаила Блинова. В ноябре 1919-го был ранен, под Бутурлиновкой, а когда поправился, в наших краях осел. Ужасно умный дядька! Как начнет рассказывать про то, как с беляками сражались за Советскую власть, все в классе сидят с открытыми ртами и внимательно слушают, интересно же. Вот от него, я и 'набрался' мудреных слов. Да у нас полкласса хотели педагогами стать, как он. Я тоже, собирался в Михайловское педучилище поступать, да война, проклятая, все планы мои нарушила. Эх…

Владимиров слушал молча, потом посмотрел на меня внимательно, и тяжело вздохнув, задумчиво произнес:

— Ну да, ну да… Война… Она, брат, много чего, в нашей жизни, нарушила…

Мой вопрос вывел командира из задумчивого состояния:

— Товарищ старший лейтенант! Разрешите, пока суть да дело, я Ивана Ивановича разыщу? Мы с ним утром сталкивались уже, так что в лицо я его точно узнаю. Надо бы с ним побеседовать обстоятельно — может, видел или слышал чего-нибудь, важное, для нас.

— Да. Расспросить его не мешало бы. И, между прочим, предупредить, чтобы не болтал лишнего. Это надо же! Какую историю выдумал про парашютистов! Хотя, я считаю, что этот сержант, Мельников, от себя, тоже, порядочно добавил…

— Вот они, родимые! — послышался знакомый голос и, обернувшись, мы увидели приближающегося Зиновьева, с сапогами в руках. — Не родился на земле еще тот человек, которому удастся меня вокруг пальца обвести!

Михаил произнес это уверенно и поставил перед нами две пары запыленных, но с виду, довольно еще новых сапог.

— Ну, что же. Проверим наши догадки? — спросил Владимиров. — Андрей! Дай-ка мне свой нож, на минутку!

Я протянул свой нож старшему лейтенанту и он, немедленно принялся за дело. Сноровисто взрезав изнутри подкладку всех сапог по очереди, мы убедились, что наши предположения, о наличии тайника в голенищах, не оправдались. Не было там ничегошеньки. Абсолютно пусто. Но, как говорится: отрицательный результат, тоже результат. По крайней мере, теперь мы были уверены, что здесь, нами ничего не упущено и можно, спокойно продолжать поиски дальше. Поэтому, времени зря терять не стали.

— Выдвигаемся! — скомандовал Владимиров.

Костя уже был на ногах и с огромным интересом наблюдал за нашими манипуляциями с обувью.

— А что с ними теперь делать? — спросил я, указав на сапоги шпионов.

— Не таскать же их нам с собой, — ответил находчивый Зиновьев. — Сдадим медикам под расписку, на хранение и все дела. Так ведь, товарищ старший лейтенант?

— Наверное, мы так и поступим, — отозвался наш командир. — А пока, пойдемте, осмотрим еще двоих. Думаю, с их обувью, для очистки совести, придется проделать тоже самое. Необходимо убедиться, что ничего важного мы не пропустили. Возможность наличия тайника в их сапогах, отвергать не стоит, пока не убедимся в обратном.

Владимиров вернул мне нож, и мы двинулись в сторону палаток, стремясь закончить с этим 'дохлым делом' как можно быстрее.

Сдается мне, что ничего интересного сегодня больше не произойдет. Хотя, как знать — ведь еще не вечер…. С другой стороны — старший лейтенант сделает свою работу, затем, нас, скорее всего, отпустят в свою часть. А Владимиров потом, на досуге, в какой-нибудь землянке или уже в штабе армии, сядет и напишет подробный рапорт. Мол, все что нужно осмотрели, ничего важного не обнаружили, личности и местонахождение разыскиваемых установить не представляется возможным и т. д. и т. п… Дальнейшие розыскные мероприятия, наверное, будут уже происходить без нас.

Мне было непонятно одно: почему до сих пор нас не опросили по поводу внешности и особых примет шпионов, с которыми нам довелось столкнуться практически нос к носу. Скорее всего, нас еще должны были побеспокоить насчет составления словесных портретов подозреваемых. Я, допустим, очень хорошо запомнил в лицо и 'лейтенанта НКВД', и зловещая ухмылка 'сержанта', раненого мной из зиновьевского нагана, крепко засела в моей памяти. Ничего не могу сказать насчет Шмакова, он видел трех человек практически в сумерках, и сможет ли он описать оставшихся двоих, одного искать уже не надо, сейчас мы как раз идем на него смотреть, (так как он немного неживой), это вопрос к самому Шмакову. А вот, когда в армейских тылах, по нашим описаниям начнутся активные розыски, вот тогда начнется самое интересное — чересчур бдительные товарищи станут задерживать всех подозрительных лиц, мало-мальски подходящих под составленные нами описания. Мдя…. И когда некоторые из этих подозрительных лиц, станут оказывать сопротивление, при попытке их задержать, да еще, не дай Бог, вооруженное, вот тогда будет совсем не до смеха. Вероятно, нас еще не один раз побеспокоят, по поводу опознания задержанных. Так что, мороки еще будет много, с этими шпионами. Будь они не ладны!

Размышляя таким вот образом, я на 'автомате' топал вслед за Зиновьевым и старшим лейтенантом. Замыкал, наш маленький отряд, Костя Шумков.

В медсанбате, между тем, царило необычайное оживление. Личный состав занимался обустройством на новом месте и пока не начались активные боевые действия дивизии, санбатовцы старались хорошенько подготовиться к тому моменту, когда работы по профилю, у них будет, хоть отбавляй. Не верилось, что буквально завтра, в это же самое время, все здесь будет выглядеть совсем по-другому. Стоны раненых, смертельно уставшие врачи, часами не выходящие из операционных, сбившиеся с ног и не чувствующие рук, санитарки и медсестры. Завтра, в это время, война разделит, ныне еще живых, с руками и ногами, не желающих даже думать о смерти солдат 124-й, 278-й, 304-й стрелковых дивизий и многих других подразделений, участвующих в завтрашнем наступлении, на живых, легкораненых, тяжелораненых и тех, кому будет уже все равно, где лежать. В степи ли, обжигаемой горячим донским солнцем, глядя остекленевшими глазами в чистое, голубое небо, или вон, в той рощице, куда будут сносить тела тех, кто не дождется своей очереди к хирургу, кто дождется, и умрет уже на операционном столе, или через день или два после операции. Все это будет завтра, а пока….

А пока, мы были 'приятно' удивлены, когда подойдя к часовому, охранявшему два тела, накрытые какой-то дерюжкой, увидели две пары голых пяток, торчавших из-под этой самой дерюжки.

— Этого нам только не хватало! — возмущенно воскликнул Михаил. — И тут, та же самая история!

Часовой, скинув с плеча винтовку, с примкнутым штыком, наставил ее на нас и небрежно пробасил:

— Стой! Куда прешь?! Не видишь, разве, здесь посторонним ходить не положено! Давай, поворачивай назад, а не то…

— Спокойно, боец! — остановил его наш командир. — Мы вовсе не посторонние, а пришли сюда исключительно за тем, чтобы осмотреть эти два тела, которые вы охраняете. Вас должны были предупредить о том, что мы придем. Моя фамилия Владимиров, вот мои документы.

И достав из кармана удостоверение, он предъявил его часовому.

— Извините, товарищ старший лейтенант! — приставив винтовку к ноге, смущенно сказал боец. — Я ведь думал, что вы просто так, любопытствуете. Замучили уже, эти ходоки: покажи да покажи, им, шпионов-парашютистов немецких. И ходют, и ходют, не успеваю отгонять!

— Это хорошо, что вы свои обязанности четко исполняете и службу бдительно несете. Но ответьте мне на один вопрос. Где их сапоги? — Владимиров кивнул в сторону мертвых диверсантов. — Что же они у вас босые лежат? Непорядок.

Часовой с недоумением посмотрел на голые пятки, торчавшие из-под мешковины и, пожав плечами, ответил:

— Так это… Небыло на них, ни сапог, ни какой другой обувки. Как меня поставили, значит, на пост, так они и лежат, в разутом виде.

— А куда же сапоги делись-то? — возмущенно спросил Зиновьев.

Видимо, беседа по душам, с 'братвой' из комендантского взвода, очень сильно пошатнула нервную систему сержанта. Так же, было ясно, что сейчас Михаил, невзирая на присутствие старшего по званию, начнет разговаривать с часовым, на простом русском языке и очень эмоционально. И, скорее всего, нецензурно.

— Отвечай, паразит! Кому сапоги загнал? — рычал Зиновьев. — Ты знаешь, как это называется? Не знаешь? Не прикидывайся неграмотным, чай, не первый день воюешь! А я тебе скажу, как это называется, если ты не знаешь! Мародерство! Вот как это называется, так твою и разэтак! Да за такие штуки, под суд пойдешь…

Часовой, слегка одуревший от такого потока обвинений, явно не понимал, чего от него хотят, часто моргал глазами и с надеждой смотрел на лейтенанта.

— Подожди, сержант, не пори горячку! — попытался остановить Михаила старший лейтенант. — Тут нужно как следует разобраться. Может, он тут вовсе не причем.

— Как же, невиноватый он! — продолжал возмущаться сержант. — Да полчаса назад, пятеро, таких же крохоборов, как и этот, смотрели на меня, без всякого зазрения совести, и нагло врали! Глядя прямо в глаза! ' Ты же нас знаешь, Зиновьев! Мы ничего не видали, ничего не брали! Да как ты мог, про нас такое подумать!'. Расстрелял бы, сволочей, и рука бы не дрогнула! И вот, кстати, когда надоело мне их песни слушать, пообещал шлепнуть их на месте за мародерство и сокрытие улик от следствия, вот тогда у них память начала проясняться моментально! Все вспомнили, голубчики! А то — не знаем, не помним! Все вспомнили, мигом!

— Да подожди ты! Не лезь вперед батьки в пекло! — строго сказал ему Владимиров. — Он, похоже, и сам не в курсе дела. Напугал человека до полусмерти. Как теперь с ним разговаривать?

Часовой, действительно, крепко струхнул. И самое главное — никак не мог уразуметь, что от него хотят.

Владимиров приказал Зиновьеву успокоиться, дал папироску, помог прикурить и спросил:

— Вы во сколько ушли, отсюда, утром?

— В четыре. Точно не скажу, — стал вспоминать Михаил. — Где-то в начале пятого, приблизительно.

— Когда вы уходили, охрана у тел уже стояла?

— Нет. Мы, с Андреем, вот, — Михаил кивнул в мою сторону, — к начальству местному заходили. Предупредили их, чтобы бдительность усилили и охрану у тел выставили.

— Ясно, — сказал Владимиров.

И, повернувшись, спросил у часового:

— Вы из какого подразделения, товарищ?

— Санитар я, — пробасил красноармеец. — Красильников Мефодий. Из 144-го медсанбата мы, значит. Эвакотранспортный взвод.

— Когда заступили на пост? Кто вас поставил, и кого вы меняли?

— Так эта…, - Красильников, не совсем понимая, чего от него хотят, все-таки, счел необходимым, рассказать этому настырному лейтенанту, о том, как все было на самом деле. Он ни в чем не виноват, никаких сапог в глаза не видел. Так чего же ему скрывать? — Так эта… Часа два тому назад, я и заступил, значит, на пост. Командир наш, младший лейтенант Почечуев, меня тут и поставил. Скоро менять должны…

— А до вас, кто здесь службу нес? — перебил санитара Владимиров.

— Так эта…. Из санвзвода, стало быть, который до нас здесь располагался. Тоже санитар какой-то. Василием звать его, что ли…

— Необычного, ничего не заметили, когда вас на пост выставляли?

— Так эта…. Вроде ничего такого, все как всегда: 'Пост сдал, пост принял'. Я тут остался, а он пошел себе…. Ладно бы, чего доброго охранять пришлось, а здесь, извиняюсь, два покойника. Они же никуда не убегут. И все бы ничего, только любопытных много приходило. Растрепал кто-то, будто это шпионы немецкие, вот и не было мне покоя, все два часа, что я здесь стою, от интересующихся товарищей. Отгонять устал…. Как дети, ей Богу! Покойников ни разу не видали, что-ли? Вот народ!

— Значит, когда ты заступил на пост, они уже без обуви были? Так ведь? — уточнил у часового Зиновьев.

— Что вы! Да вот, как лежат, так все и было! Если мне не верите, так у лейтенанта нашего спросите, он вам подтвердит, — обиделся Мефодий. — А вот и он, легок на помине, смену ведет. Товарищ старший лейтенант! Спросите сами у него, он подтвердит, как дело было!

— Ладно, не шуми! Вот, обидчивый какой! Надо будет, спросим, — постарался успокоить часового Михаил, — а пока, стой и помалкивай. Когда надо будет, обязательно спросим, и с тебя, и с лейтенанта твоего!

К нам подошел молодой, высокого роста, но ужасно худой лейтенант, младший сержант и два красноармейца, вооруженные карабинами с примкнутыми штыками. Несмотря на телосложение (новая командирская гимнастерка висела на нем как на вешалке), он держался молодцом, привычным движением согнал складки за спину, подошел и, козырнув, представился:

— Младший лейтенант Почечуев! Кто вы такие и что здесь делаете? Попрошу ваши документы.

Наш командир предъявил свое удостоверение и, отвечая на приветствие Почечуева, сказал:

— Старший лейтенант Владимиров! Особый отдел 21-й армии. Прибыл с оперативной группой для осмотра трупов вражеских агентов.

— А мы вас ждали! — обрадовался младший лейтенант. — Значит, нам можно снимать пост? У меня, видите ли, своих дел по горло, а тут еще людей отрывай, охраняй этих….

Он небрежно махнул рукой, указывая трупы шпионов.

— Подождите, не так быстро, — остудил его пыл Владимиров. — Для начала, мы, в вашем присутствии, проведем опознание, а потом, я задам вам пару вопросов. Не возражаете?

— Нет, — ответил младший лейтенант, но по выражению его лица было видно, что ему не терпится быстрее смыться отсюда.

Владимиров подошел к трупам, откинул мешковину и, подозвав нас, спросил официальным тоном:

— Сержант Зиновьев! Боец Калмыков! Узнаете ли вы этих неизвестных?

— Узнаю, — сказал я. — Вроде они.

— Узнаю, — подтвердил Михаил.

Владимирову не понравился мой ответ, и он спросил еще раз:

— Вроде, или они? Выражайтесь яснее. Где и при каких обстоятельствах вы встречали этих людей?

— Точно они, — надо было исправлять свою оплошность. — Вот этот, — указал я на 'сержанта НКВД', - был застрелен сегодня утром, во время задержания, при попытке оказать сопротивление. Этого, и Шмаков опознал, как одного из тех троих, что остановили его вчера, недалеко от землянки старшины Зверева.

— А второй?

— А второй, немецкий диверсант Долгачев. Не знаю, может это и не настоящая его фамилия, но, по крайней мере, нам он вчера так представился. Вчера, в ходе боестолкновения, Долгачев был ранен осколком гранаты в ногу и находился здесь, в санвзводе, 'под охраной', на лечении. Только, — добавил я, — охрана здешняя прозевала тот момент, когда ему горло резали. Почему-то.

— Так, Зиновьев? — спросил Владимиров. — Что можешь добавить?

— Да, все правильно, товарищ старший лейтенант. Добавить нечего. Они это. Не сомневайтесь, — утвердительно кивнул головой Михаил. — Меня только один вопрос беспокоит….

— Какой?

— Кто вчера должен был охранять этого Долгачева. Как-то мы этот вопрос упустили. Надо бы проверить….

— Проверим, обязательно, но чуть позже.

Младший лейтенант Почечуев, со своими подчиненными, молча, стояли в сторонке, и внимательно прислушивались к нашему разговору.

— Теперь, с вами побеседуем, — повернулся к ним Владимиров. — У меня, к вам, всего два вопроса: первый — кто стоял здесь на посту, когда вы принимали эти два трупа под охрану? И второй — где сапоги с этих трупов?

— Какие сапоги? — в недоумении воскликнул Почечуев. — Небыло никаких сапог! Они уже босые были, когда мы их под охрану принимали! Да вы что, товарищ старший лейтенант, неужели вы думаете….

— Понимаете, товарищ младший лейтенант, какая штука интересная, получается, — спокойно пояснил Владимиров. — Утром, когда их тут положили, сапоги были. А сейчас, как вы сами можете убедиться, обувь на трупах отсутствует. И что, по-вашему, я должен думать, в подобной ситуации?

Командир эвакотранспортного взвода Почечуев, совсем молодой парень, наверное, недавно училище закончил или курсы ускоренные какие-нибудь, возрастом был лет двадцати трех — двадцати пяти, не больше. Примерно наших, с Витькой Хлебниковым, годов. От обиды, он даже не нашелся сразу, что ответить Владимирову. Мне, Почечуева, сначала, даже, стало немного жалко — губы задрожали, и он их немедленно поджал, но в его глазах, (есть характер у парня!), сверкали злые искры. Думает теперь, небось: ' Как же так? Почему мне не верят? Подозревают в присвоении каких-то сапог, да еще, к тому же, с трупов снятых! Бред, какой-то!'.

Видно было, что сейчас обида, перевесит здравый смысл. И Почечуев, с превеликим удовольствием, невзирая на то, что будет дальше, выскажет этому особисту все, что он думает и о сапогах, и вообще, так сказать, по существу вопроса….

Но тут, неожиданно, 'проснулся' Мефодий Красильников. Он, тем, что встрял в разговор старших по званию, предотвратил скандал и, возможно, спас своего непосредственного начальника от неминуемых последствий такого скандала.

— Кхе-кхе, — дипломатично покашлял Мефодий. — Товарищ старший лейтенант! Я эта…. Вспомнил, тут…

И замолк, не решаясь продолжать.

— Говори, боец, не бойся! — подбодрил его Владимиров. — Что ты там вспомнил?

— Так эта….

Видно было, что он очень волнуется, но собрав волю в кулак, Мефодий все же закончил свою речь неожиданным признанием:

— Когда меня на пост, значит, поставили, пришел санитар, из тех, должно быть, что до нас здесь стояли. И говорит, стало быть, тому, которого я сменил: 'Пойдем', - говорит, — 'Вася. Дело есть'.

— Ну, и дальше что было? — нетерпеливо спросил Михаил. — Ты его запомнил? Описать сможешь?

— Так эта… Кого описать? — переспросил Красильников.

— Погоди, сержант, — попросил Владимиров, — не сбивай его. Пусть до конца расскажет, как дело было. Выводы потом делать будем. Не видишь, что ли? Волнуется человек.

И, обратившись к замолчавшему часовому, сказал:

— Продолжайте, товарищ Красильников, не обращайте внимания. Так что же дальше было?

— Так это…. Тот, который пришел, постарше. Лет сорок ему. Вот он, значит, и говорит: 'Пошли, Вася. Дело есть'. А этот, ему и отвечает: 'Погоди, маленько, Иваныч', - мол, — 'Сейчас сменюсь и пойдем'. Я, товарищ старший лейтенант, так думаю — выпить они затевались…

— А почему вы так решили? — спросил Владимиров.

— Да уж больно настроение у них хорошее было. А у Иваныча, у этого, так вообще, вид был, словно у кота, который сметаны объелся….

— Ну, а дальше-то чего? — опять не выдержал Зиновьев.

— А ничего, — ответил Мефодий. — Сменился Вася этот, да и ушли они. Вот и все.

Иваныч! Опять этот Иваныч! За последний час, он второй раз попадается нам на пути. Сдается мне, это его рук дело. Это все нужно, конечно, еще проверить, но скорее всего это они, с Васей, 'ноги приделали' к сапогам убитых шпионов. Придется знакомиться с ним поближе. Слишком часто наши дорожки стали пересекаться.

Зиновьев, похоже, тоже сообразил, что к чему. Он буквально зарычал на часового:

— Куда они пошли? В какую сторону?

— Так эта…. Вон туда и пошли, — махнул рукой Мефодий в направлении довольно густого кустарника, — по тропке, вот, по этой.

Действительно, мы заметили едва приметную тропинку, которая вела в заросли ольховника. Михаил готов был немедленно ринуться по ней, на поиски Иваныча, но Владимиров велел подождать пару минут и, подозвав к себе Зиновьева, коротко проинструктировал:

— Во-первых, этот Иваныч, нужен мне живым. Ты меня понял, сержант?

— Так точно, — кивнул Михаил. — Да не волнуйтесь вы так, товарищ старший лейтенант, доставим в лучшем виде. Что мы, изверги, какие, что ли?

— Да я не об этом… — улыбнулся Владимиров. — Главное — чтобы он показания смог давать, а всякие, там, руки-ноги, если будет отказываться идти, к делу не относятся. В общем, с тобой Калмыков пойдет, на всякий случай. Действуйте по обстановке. Ваша задача — доставить его сюда как можно быстрее, а мы уж тут с ним сами разберемся.

— Все ясно, — ответил Зиновьев. — Разрешите выполнять?

— Валяйте!

Я еще подумал: 'А командир у нас ничего, с юмором мужик! И меня с Михаилом послал, чтобы Зиновьев, сгоряча, глупостей не наделал'.

Миновав заросли кустарника, мы с Михаилом спустились в небольшую балку или промоину, пересекли ее, по пояс в траве, и углубились в густой ольшаник. Тропинка вела нас в непролазный бурелом. Было видно, что этой дорожкой пользуются не часто и, скорее всего, появилась она тут не так давно. Решив обойти, поваленные ветром и весенним половодьем, деревья, непроходимым частоколом вставшие на нашем пути, мы неожиданно наткнулись на тех, кого искали. Вернее, сначала, мы услышали голоса, которые доносились из кустов. Зиновьев, надо отдать ему должное, сориентировался быстро. Он поднял руку, призывая мое внимание. Затем, приложив палец к губам, показал жестом, что, мол, постоим тут, послушаем. Я еще удивился: то шумит, 'хватай мешки, вокзал отходит!', то притормаживать начинает. Голоса слышались приглушенно, слов было не разобрать, и Михаил показал мне, что нужно подобраться поближе. Двигаясь осторожно, стараясь не наступать на сухие ветки, мы подкрались к густым ольховым кустам почти вплотную. Присели на корточки и стали внимательно прислушиваться к разговору людей, находящихся на небольшой полянке за кустами. Мы даже могли рассмотреть двух санитаров, которые неизвестно зачем забрались в такую глушь. Это были они, без сомнения, именно те двое, с которыми нам пришлось столкнуться в санвзводе, сегодня, ранним утром.

Иваныч и его товарищ Вася, расположились, можно сказать, с определенным комфортом. Расстелив на травке кусок брезента, эти два друга, умудрились расположить на нем целый натюрморт: хлеб, несколько консервных банок, лук, шмат сала и, уже очищенная вареная картошка. Тут же, лежали целых четыре фляжки. Может с водичкой, а может и с водочкой. Не зря же они тут затихарились. Есть у них, значит, причина добрых людей сторониться.

— Давай быстрее, Иваныч! — послышался голос санитара Васи. — Чего ты там копаешься? Терпения никакого нету уже!

— Быстрее, быстрее, — передразнил своего дружка Иваныч, — куда ты все время торопишься, Вася? У нас с тобой, времени, теперь, хоть отбавляй. Выпьем, вот, по человечески. Закусим. Пораскинем умом, что нам дальше делать. Куда нам теперь спешить-то? Вот скажи ты мне, дурья твоя башка? Всех, кого надо, уже распихали по частям. Ты что, не навоевался еще? Я, лично, сыт по горло! Ты можешь топать хоть сейчас, тебя никто не держит. Завтра утром перебросят тебя через Дон, а к вечеру, будешь уже лежать в каком нибудь овраге! Как же! Поди, одолей их теперь! Ты разве не видишь, силища-то какая прет! Да от этой дивизии, через три дня, одно мокрое место останется!

— А я что? Я ничего, — пробурчал Вася. — Наливай, давай! Хорош базарить!

'А Иваныч-то, того, еще и паникер знатный, — подумал я. — Теперь понятно, почему он такие слухи сеял, о немецком десанте. Ну-ну. Что же еще нас беспокоит? И, главное — куда они сапоги дели?'.