Горькая луна

ПЯТЫЙ ДЕНЬ Чайная церемония

Как мог я, после подобного вечера, бриться, менять несвежую рубашку, пить кофе? День скользил по ночи, как мокрая тряпка по грязному стеклу, и солнце конца времен предпринимало робкую попытку показаться, чтобы осветить удручающую сцену. Все еще было погружено в сон, кроме рокочущих моторов и ветра, чьи резкие порывы сотрясали остов корабля. Я слушал оскорбительные выкрики моря, бившегося о корпус, и смятение мое насыщалось этим шумом, грохотавшим вместе со мной. Теперь оставалась только скучная водная дорога до Стамбула, куда мы должны были прибыть после полудня, осталось вытерпеть пять часов заключения на этом плавучем катафалке. Я пребывал в похоронном настроении: Беатриса так и не вернулась.

Мне любой ценой надо было поговорить с ней. Подруга, с которой меня связывали воспоминания о стольких счастливых минутах, в эту минуту казалась самой желанной из всех женщин: я проклинал Ребекку, жестокую интриганку, разрушившую наш союз. Человек, возникший на перекрестке дорог, кажется нам воплощением рая. Ошибка состоит в желании задержать это случайно мелькнувшее лицо. Как мог я все подвергнуть сомнению ради некоторых вольностей с этой незнакомкой? Я очнулся, словно после дурного похмелья. Понадобилось замкнутое пространство, чтобы поднялся этот осадок нечистой страсти, как после переперченной еды. Корабль этот надломил мне душу.

Меня особенно раздражала мысль, что все мои несчастья соотносятся с тривиальной мудростью типа «кто слишком много целует, плохо обнимает». Мне не хватило отваги дождаться возвращения Беатрисы: я должен был увидеть ее немедленно, поговорить с ней, вымолить прощение. Я вышел, вновь стал подниматься по лестницам, ходить по палубам и мостикам, углубился даже в машинное отделение, несколько раз прошелся перед небольшой группой заспанных стюардов — никаких следов Беатрисы. Я возненавидел эту плавающую клетку, державшую нас в плену, я проклинал загадочное море, которое движется в никуда, указывает тысячи направлений, следуя им и одновременно их предавая. Несколько раз я возвращался в нашу каюту. Каждый раз оставлял записочку с указанием, где я нахожусь и в какое время вернулся. Тщетно.

Тогда я решил выяснить все до конца. Некая сила, которой я не мог противостоять, приказывала мне подняться на проклятый этаж. Я вихрем взлетел в коридор первого класса. Бесшумно подойдя к дверям каюты Ребекки, я приложился к ним ухом. И стоял так, оглушенный биением собственного сердца, когда дверь распахнулась.

— Входите, — сказал Франц, — я вас ждал.

Я отшатнулся.

— Вы? Здесь? Стало быть, я ошибся каютой?

— Вовсе нет. Я стерегу сон моей жены.

Сначала я подумал о бегстве. Калека был последним человеком, которого мне хотелось увидеть. И уж он-то должен был это знать. Но я все же вошел, вне себя от ярости, не в силах произнести хоть слово. Ребекка спала в своей постели.

— Вы можете говорить в полный голос. Она приняла снотворное.

— Где Беатриса?

— На судне, но где — не знаю, клянусь вам в этом.

Его чересчур невинный облик не внушал доверия. Я быстро понял, что за этими слишком любезными манерами скрывается нечто особенное.

— В конечном счете, Дидье, только я сохранил хорошие отношения с остальными тремя. Вы огорчены?

Чего бы мне это ни стоило, я счел более честным признать свою досаду. В целом, говорил я себе, он всего лишь шут, и злоба его вызвана прежде всего глупостью: он не стоит даже того, чтобы я на него злился.

— Я хочу помочь вам вновь завоевать Беатрису. Не из дружбы, поскольку вы не позволили дружескому чувству расцвести между нами, но из солидарности. Подобно мне, вы принадлежите к породе козлов отпущения, а я люблю проигравших: у них всегда есть выход — выиграть хоть один раз.

— Я не за помощью пришел, лишь за информацией.

— Разумеется, но мне не по душе оставлять вас в подобной ситуации. Во-первых, уверены ли вы, что моя жена вам больше не нравится?

Его добродушие не обмануло меня.

— Франц, не затевайте все сначала: мне нужна только Беатриса.

— Беатриса вернется к вам, если захочет. Мы поговорим об этом позже. Пока же смотрите.

Он отдернул занавеску иллюминатора, разобрал простыни на постели и свернул их к подножью. Ребекка, голая, спала на боку, поджав одну ногу под другую. Я внезапно почувствовал бешеное биение пульса.

— Зачем вы это делаете?

— Для вас, Дидье, я реализую ваши желания.

Я не понимал. Нездоровый отек уродовал его верхнюю губу. Ткнув Ребекку в плечо, он повернул ее на спину.

— Она красива, вы не находите? Как отрадно думать, что это женское тело, эта атласная кожа подчиняются любому возникшему у меня движению. Она ваша, если вы ее желаете.

— Вы шутите?

— Вовсе нет, я абсолютно серьезен: восхищайтесь этими налитыми плечами, этими упругими грудями, разгорячите себя юностью этого прекрасного лица, которое вы, возможно, больше не увидите, погладьте ее по животу, не опасайтесь ничего, она пребывает в наркотическом дурмане, поцелуйте ее, подцепите языком эти колючие заросли.

Я застыл, словно кол проглотив, уверенный, что Ребекка лишь притворяется спящей. Что, если это очередная западня, которую расставила парочка, связанная обоюдным пристрастием ко всяческой грязи?

— Хватит расхваливать торговые сделки, я нахожу ваше сводничество отвратительным.

— Вы ограниченный человек, Дидье. Разве вы не видите, как я счастлив, что мы с вами делим чувство обожания к ней?

— Сейчас не время говорить об этом, я хочу найти Беатрису, вот и все. Где она?

— Владей я всеми своими членами, Дидье, предложил бы вам проделать со мной то, что две эти шлюхи…

— Ваш черный юмор не отличается хорошим вкусом.

— Займитесь с ней любовью, умоляю, я буду смотреть издали, если мое присутствие вас стесняет, вознаградите себя за все.

Сказано это было невиннейшим тоном ребенка, который просит конфетку.

— Вы действительно сошли с ума?

— Никоим образом. Пользуясь тем же случаем, включите кипятильник, мы заварим чай.

— Послушайте, Франц, вам не кажется, что после всего случившегося вчера вечером вы сделали уже достаточно? Итак, говорите, где находится Беатриса, или я ухожу.

— Беатриса спит в моей каюте, вот почему Ребекка легла здесь: кровать слишком узка для обеих и, поскольку мне спать не хотелось, я уступил свою вашей подруге. Идти туда бесполезно, ключ у меня, я запер дверь снаружи.

— Дайте мне ключ.

— Секунду, Дидье, имейте снисхождение к больному. Давайте сначала выпьем чаю.

Он расставил чашки на подносе. Успокоенный тем, что Беатриса недалеко, я вставил штепсель в розетку. Тогда калека произнес с особенной мягкостью:

— Хотите, сведем наши счеты? Поначалу мы хотели только поддразнить вас. Вы с Беатрисой выглядели такой дружной парой — союз двух наивных людей, отправившихся искать великого потрясения на Востоке. Своей обоюдной нежностью вы возрождали ценности невозможного брака. Я испытывал по отношению к вам зависть, смешанную с насмешкой, причем насмешка преобладала. Мы устроили вам проверку: подобно трем парам из четырех, вы не устояли. Я всегда борюсь за освобождение людей, связанных слишком сильным чувством, мне нравится разрушать идиллии, разоблачать комедию большой любви. И я пристроился к рутине вашего существования, как крошка хлеба, застрявшая в горле.

Я чувствовал себя смешным, ибо вновь сидел перед ним, и поток его слов заливал меня, словно губку под краном.

— Ничего вы не разрушили!

— Вы лежали в моей ладони и трепыхались, как насекомое. Атаковав со стороны Азии, я сразу привел вас в раздражение, я разворошил кучу жалких личинок, которые вы принимаете за мысли. Ибо идеи сами по себе никогда не имеют значения. Любой может обзавестись идеями, важен лишь тот, кто их производит. В сущности, я все угадал с первого взгляда — я почуял в вас мой скверный запах. Подманить вас на Ребекку было уже детской игрой, тем более что поначалу она нашла в вас некоторый шарм.

Я притворялся равнодушным, но каждое из его слов было пощечиной мне, и хлестал он меня наотмашь, по обеим щекам.

— К чему вы все это поете?

— Любой мужчина втайне желает, чтобы другой мужчина освободил его от забот, связанных с желанием, указав раз и навсегда желанный объект: я сказал вам, какая женщина красива, а какая нет. Посредством рассказа о своих наслаждениях я заставил вас наслаждаться, посредством рассказа об извращениях ужаснул: где я прошел, там и вы захотели пройти, да еще получить дополнительное удовольствие от того, что предали меня. Даже злоба ваша делает мне честь — вы были моим сателлитом, жили под моим притяжением. Я привил вам новое чувство, моя жажда пробудила вашу. Моя страсть привела в движение другие, я слышал ее отзвуки повсюду. Но мы столько говорили о женщинах, что они нас обошли, и последнее слово осталось за ними.

Широкая улыбка осветила его лицо.

— Видите ли, Дидье, — продолжал он, — с вашей помощью я пережил в ускоренном ритме всю свою историю с Ребеккой. Вы обожглись от соприкосновения с ней, как я хирею от тоски по ней. Но вы оказались не на высоте: ваше желание было слишком слабым, ибо копировало мое; вы прожили как комедию то, что я пережил как трагедию; вы вели себя, подобно простаку, угодившему в сложную историю. И в демаршах моих меньше лжи, чем в ваших глупостях.

Я слышал теперь, как нагревает воду спираль, дрожавшая в чайнике. Зачем я вернулся слушать его и пачкать себя этим?

— Вы не слишком меня щадите, — жалко выдавил я.

— Вы этого не заслужили. К тому же и меня никто не жалел. Вы полагаете, что я себя ненавижу? Вы ошибаетесь: я предпочитаю ненавидеть окружающих, это избавляет меня от отвращения к себе. Я желаю счастливым людям всех возможных зол из-за того зла, что они причиняют мне своим грязным счастьем. И потом, знаете ли, высшая ловкость негодяя — раскрывать игру в ходе ее реализации, тогда к злодеянию добавляется бесстыдство. Ничто не сравнится с удовольствием выложить карты на стол, сохранив при этом все свои преимущества.

Развернув кресло, он выдернул штепсель из розетки, достал из чайника кипятильник, расставил чашки на подносе и бросил в каждую по пакетику. Когда он повернулся, на лице его вновь играла улыбка, выводившая меня из себя, та самая улыбка, в которой таилось множество отравленных стрел.

— Если бы вы знали, Дидье, как публика смеялась вчера вечером над вашей глупостью. Сегодня утром экипаж только об этом и толкует. Это средиземноморские мужчины, у них мозги вскипают при одной мысли, что две женщины спят вместе. Ваше подлое поведение по контрасту с нежностью Беатрисы отвратило от вас все умы. Знаете, одна дама сказала мне после вашего ухода: «Какая жалость, если она сохранит верность подобной свинье».

— Франц, заткнитесь!

Каждое слово калеки скальпелем врезалось в мою плоть. Он опять начал терзать меня, я бы с радостью осыпал его бранью.

— Обманутый рогоносец…

— Что?

— Я сказал: обманутый рогоносец. Это вы. Заурядный человек, который после нескольких лет сожительства, желая несколько подправить ординарность, начинает ухлестывать за случайно подвернувшейся курочкой и видит, как его нежная половина уводит курочку в тот самый момент, когда он готов был ею полакомиться. И становится посмешищем публики, ибо такого исхода ждали все, кроме подлеца, который спровоцировал его своей неуклюжестью.

— Вы и в самом деле омерзительны.

— Знаю. Ничто не радует меня больше, Дидье, чем ваше отвращение ко мне. В каком-то смысле это счастье, что вы не имели успеха у моей жены, ваша материальная часть подкачала бы. А столь доброжелательная особа, как Ребекка, непременно предала бы ваше поражение огласке, это фиаско опозорило бы вас. По крайней мере, иллюзии у нее сохранились… хотя, хотя… ведь Беатриса поведала ей о ваших затруднениях в первые недели.

— О моих затруднениях?

— Да, вы меня понимаете. Кажется, вам понадобилось больше месяца, чтобы вознаградить ее ожидания.

Этот намек на тайный эпизод моей любовной жизни с Беатрисой — чрезмерная впечатлительность в течение нескольких недель мешала мне стать ее любовником — вызвал у меня безумный гнев.

— Беатриса рассказала вам об этом?

— Не мне. Ребекке, которая тут же поделилась со мной.

— Вы негодяй, Франц…

— Все знают, что интеллектуалы склонны к излишним эмоциям. В конечном счете мы с вами пришли к одному итогу. С партнером или без него, результат идентичен.

— Всякому терпению есть предел, — сказал я, вставая, — вы ничего не упустили.

— Это верно, вам досталась от меня изрядная доза унижения, и, однако, вы еще ничего не видели.

— И не увижу. Я ухожу.

— Да нет же, по своей трусости вы способны вынести любой афронт.

Последняя колкость и удушающая атмосфера, действовавшая мне на нервы, привели к тому, что я обозвал его бранным словом, распахнув дверь.

Острая боль пронизывала мне голову от одного виска до другого. Франц осклабился в театральной усмешке победоносного изменника и вдруг заговорил очень быстро:

— Ну, я чувствую, вы вполне созрели, дошли до точки. Это правда: у меня всегда была только одна цель — навредить вам. И, знаете ли, я хочу воздвигнуть нашу дружбу на пьедестал не из нескольких футов нечистот, а целой груды навоза. Рассказ мой также был злобным деянием. Чем дальше я продвигался, тем больше вы увязали в сети фраз, и во мне укреплялась решимость использовать эту исповедь в иных целях. Я почуял в вас простофилю, готового поддаться мне, это был случай, который, быть может, никогда больше не повторится. Я так часто терпел неудачу — но вы пошли в ловушку с такой покорностью. Это моя вербальная победа, я достиг ее правильным выбором слов.

— Ваша победа? Какая победа, ведь я ухожу.

— Нет, Дидье, на сей раз вам не ускользнуть. Вы станете очевидцем несчастного случая. Но осудят за него именно вас, ибо меня никто не заподозрит.

Я стоял в дверном проеме, уже одной ногой в коридоре, готовый уйти. Мне нужно было спасаться немедля — я замешкался на секунду, которая оказалась для меня роковой. Тут и случилось ужасное. Прежде чем я успел сделать хоть шаг, калека наклонил чайник и пролил несколько капель на подушку, возле лица Ребекки. Нет, не собирается же он в самом деле! Если бы прямо в это мгновение я сбежал, он, оставшись без свидетелей, никогда не посмел бы совершить свое злодеяние. Увы, в порыве спонтанной солидарности, как в случае с котенком, который тонул в Венеции, я ринулся к нему, чтобы остановить его. Он расхохотался — тем смехом, в котором уже нет ничего человеческого. И едва я схватил его за руку, как он замкнул меня в тиски своих ладоней, заставляя клонить чайник с кипящей водой к лицу своей спящей супруги.

Все последующее укладывается в несколько слов. Произошла короткая борьба; он был гораздо сильнее меня; тщетно я до боли напрягал мускулы, стараясь ослабить хватку паралитика, в которой ощущал мощь целой толпы. Он так сдавил мне руки, что я сдался: крышка у чайника слетела, и вода низверглась на лицо Ребекки. Под этим обжигающим дождем молодая женщина забилась, издала сдавленный крик, утробный стон муки, затем потеряла сознание. Тут калека начал вопить по-английски, призывая на помощь. Глаза у него сверкали, кровь прихлынула к лицу, грудь вздымалась от учащенного хриплого дыхания. Я потерял голову, пробовал вырваться, приподнять чайник, но Франц меня окончательно сломил, вывернув руку: в паузах между криками он смеялся, словно был заодно с жидкостью, которая обугливала Ребекке кожу, добравшись уже до ее груди. Внезапно в коридоре послышался топот бегущих ног, какой-то матрос ворвался в каюту, и я получил удар по затылку. Очнулся я уже связанным, в окружении разъяренных людей. Франц, мертвенно-бледный, тыкал в меня пальцем и, всхлипывая, повторял:

— Он хотел убить ее, я пытался помешать ему, но я же беспомощный калека, он хотел убить мою жену…