Глава 4 Казус Белли

Оккупация может потрясти и нас и вас, может привести к самому невероятному… к войне…

В. Аксенов. Остров Крым

Чтобы понять, как подействовала на Крым гибель Чернока, нужно понять, что Чернок означал для крымцев вообще и именно для армейцев.

«Арабы верят людям, а не социальным институтам»[13]. Русские, в общем, тоже. Социальная система или политический лозунг не существовали в отрыве от людей. Монархия была Николаем и Александрой, военный коммунизм — Лениным, индустриализация — Сталиным, изоляционизм и крымская реакция — Врангелем, демократия и парламент — Лучниковым-старшим, Идея Общей Судьбы — Лучниковым-младшим, покойным графом Новосильцевым и полковником Черноком.

Герой турецкой кампании, безупречный джентльмен, интеллектуал, Чернок был эталоном офицера. То, что делал он, не могло быть плохо или безнравственно в глазах армейца. То, что он примкнул к Общей Судьбе, реабилитировало Общую Судьбу для форсиз.

Смерть Чернока была для них смертью Идеи Общей Судьбы.

Крым был так потрясен произошедшим, что поначалу просто не знал, как реагировать. Новость передавалась из уст в уста. Ей не верили. Зачем убивать человека, открывшего вам двери и пригласившего в дом? Можно, конечно, сказать, что это случайное убийство. Но кто же ходит в гости с пистолетом — заряженным и снятым с предохранителя?

***

Если капитан Верещагин был склонен к некоторой рефлексии, что, в общем-то, свойственно русскому человеку, получившему хоть какое-то образование, то подполковник Брайан Огилви, командир 1-го танкового полка 1-й мобильной бригады Алексеевской дивизии был, в первую очередь, человеком действия. Его реакции частенько опережали мысль.

Была ли причиной тому его горячая ирландская кровь, разбавленная кровью украинских предков матери, но не ставшая от этого холоднее, или, может статься, виски «Лэфройг», составлявшее ему компанию на протяжении последних трех дней, но подполковник воспринимал реальность в масштабах локальных: есть лично он, Брайан Огилви, есть солдаты и офицеры из его полка — ребята хорошие, но глупые; есть печальная перспектива провести остаток жизни за Полярным Кругом, и есть виски «Лэфройг», которое делает эту перспективу немного размытой, а потому — не такой страшной.

Но, коротая вечера с «Лэфройг», подполковник забыл о подрывных свойствах этого напитка. До некоторого момента украинские гены, неторопливые и рассудительные, справлялись с ирландскими — горячими и решительными. Но чем больше подполковник пил, тем больше украинские гены вспоминали хмельнитчину, Руину, гайдаматчину и махновщину. В конце концов украинец в подполковнике Огилви потерял роль сдерживающего фактора и заключил с ирландцем союз.

Произошло это как раз в тот день, когда денщик, разбудив подполковника, уведомил его об открытии военно-спортивного праздника «Весна».

— Началось. — Подполковник сел на кровати и тут же закрыл глаза. Казалось, что правое полушарие мозга объявило левому войну, и обе стороны перешли в наступление. Немного подумав, он крикнул:

— Кузьмук!

Когда денщик появился, Огилви напряг интеллект, пытаясь вспомнить, зачем он звал Кузьмука.

— Кузьмук! — подполковник принял решение: — «Blow-up» со льдом, чистую рубашку, полевую форму, чашку кофе.

Подполковник никогда не признал бы себя алкоголиком, но без утреннего «воскресительного» коктейля он был в последнее время недееспособен. Ледяной «Blow-up» оживил его ровно настолько, чтобы нашлись силы поднять себя с кровати, втащить в душ и врубить холодную воду. После двух минут стояния под ледяной россыпью струй подполковник был уже в норме и бритву держал твердой рукой.

Хрустя свежей рубашкой, сверкая ботинками и благоухая одеколоном, Огилви сел в машину и поехал в штаб дивизии. Командира дивизии он не застал: тот как отправился вчера вечером в Симфи по делам, так до сих пор и не вернулся. Как проходил разговор подполковника с начальником штаба полковником Кутасовым, что сказали друг другу двое офицеров — неизвестно, так как впоследствии оба никому не передавали содержание этого разговора. Известно лишь, что подполковник покинул кабинет в мрачном расположении духа и всю обратную дорогу вел машину так, словно на всем Острове он был один, как Робинзон.

Штаб полка встретил своего командира веселой суетой. Готовились бумаги, звонили телефоны, везде, где были телевизоры, они работали, передавая радостные сообщения о ходе воссоединения Крыма с братским Советским Союзом.

Подполковник плюнул, развернулся и, на ходу расстегивая китель, направился в офицерский коттедж, где достал из бара бутылку виски, налил себе полный стакан, выпил и повалился на кровать.

Через какое-то время его разбудил Кузьмук.

— Что, уже? — прохрипел Огилви.

— Никак нет, сэр! — ответил Кузьмук. — Там пришли ротмистр Кретов и ротмистр Белоярцев…

— Ну? — Подполковник приподнялся на локтях. — Гони их.

— Ваше благородие! — Белоярцев оттер денщика в сторону. — Извольте встать и выслушать! Только что советским истребителем был сбит вертолет полковника Чернока…

Три секунды понадобилось Огилви, чтобы вникнуть в смысл сообщения.

— Полный сбор, — наконец сказал он. — Все. Буду через пять минут.

В реальном времени все вышло несколько иначе, но в конечном счете весь полк был выстроен на плацу, а подполковник стоял перед строем, слегка раскачиваясь с пятки на носок и похлопывая по бедру танковым шлемом. На его рыжую шевелюру падали прямые лучи полуденного солнца, а синие глаза горели, как две ультрафиолетовые лампочки.

Опять же неизвестно доподлинно, что именно сказал своим орлам подполковник Огилви. Но после его речи ни у кого и мысли не возникло оспорить команду «По машинам!». Через полчаса в расположении полка было пусто. Танковая колонна в сопровождении обеспечивающих машин двигалась в район сосредоточения. На головном танке, свесив ноги в люк, сидел подполковник Огилви, в руке была фляжка с «Лэфройг». Подполковник мучительно размышлял, что же ему делать дальше. Все больше и больше собственная затея представлялась ему безумием, и только природное ирландско-хохлацкое упрямство мешало признать поражение.

Наконец он решил действовать по принципу «ввяжемся, а там видно будет». «Встанем в поле лагерем и подождем, явится ли кто-нибудь по нашу душу. Пошлем разведку в Курман-Кемельчи и Джанкой». Подполковник принял решение и запил его глотком виски. Все-таки он был пьяница, этот крымский танкист.

***

Командир 217-го парашютно-десантного полка 104-й гвардейской воздушно-десантной дивизии тоже был наполовину украинцем, тоже подполковником и тоже пьяницей. Бывают в жизни совпадения.

На службу иные люди кладут жизнь. Подполковник Романенко положил на службу все, что мог, с прибором и без. В тот момент, когда подполковник Огилви выводил свой полк в район сосредоточения, подполковник Романенко принимал хлеб-соль от городского головы Курман-Кемельчи. Осушив стопарик чистой, как детские слезы, водки, Романенко выдохнул, занюхал кусочком каравая и произнес знаменитое «Русские после первой не закусывают».

Хотя нет — он это делал в тот момент, когда Огилви еще валялся на кровати. Когда крымский танкист уводил свой полк, торжественный банкет в ресторане «Таврида» был в самом разгаре, и подполковник Романенко возглашал тост в честь воссоединения русского народа. Тост был встречен общим ликованием караимов, составлявших большинство жителей Курман-Кемельчи (правда, ликование слегка потускнело после приказа Романенко снять со здания мэрии «эти тряпки» (вымпел с караимским гербом и русский трехцветный флаг), подняв вместо них красное знамя. За красное знамя выпили отдельно.

Солдатам и офицерам 1-го отдельного бронемобильного батальона и 1-го противотанкового дивизиона Алексеевской дивизии ни выпить, ни закусить не предлагали. Приняв у них сдачу, их заперли на хоздворе, который наскоро обнесли колючей проволокой и оставили там под охраной роты капитана Суровцева. Жители Курман-Кемельчи позаботились и об этой роте: грузовик безалкогольного пива и копченых сосисок, дар предпринимателей города, был предоставлен десантникам в полное их распоряжение.

В отличие от подполковника Романенко, для которого принятие ключей Курман-Кемельчи, а затем и Джанкоя, было сплошным удовольствием, для майора Грибакова оно оказалось делом хлопотным. Но майор не возражал. Он ни словом не обмолвился о том, что неплохо бы комполка самому заняться делами или хотя бы выделить кого-нибудь Грибакову в помощники. Мотив его поведения был прост: Грибаков предоставлял своему шефу возможность самому вырыть себе могилу. Надежную и глубокую. И когда подполковник Романенко в нее свалится, очень важно, чтобы на глазах у начальства оказался надежный и исполнительный офицер, который сумеет взять полк в свои руки.

***

Полковник Волынский-Басманов, командир Марковской дивизии, как раз скрашивал себе тяготы домашнего ареста, обедая с майором Жоховым, начальником штаба 161-го парашютно-десантного полка, когда в гостиную вошла жена князя Элен и тихонько сообщила супругу, что полковник Чернок погиб.

Князь получил от Чернока тяжелое наследство. Оно напоминало чемодан без ручки, внутри которого тикает бомба с часовым механизмом. Короче говоря, командир Марковской дивизии полковник Волынский-Басманов согласно боевому расписанию получил верховное командование.

Случись такая радость еще полгода назад, полковник был бы на седьмом небе. Но — ах, незадача! — в сложных перипетиях современной политики нередко случается так: вчера — на коне, а сегодня — под конем. Поэтому в переломные моменты лучше быть в стороне от всякого рода коней и прочих ездовых животных.

Придерживаясь этого принципа, Волынские-Басмановы пережили Грозного, Годунова, всех самозванцев, и даже Романовых. С Божьей помощью князь Волынский-Басманов надеялся пережить и эту власть.

И вдруг — командование… Вот только этого ему и не хватало. И без того полно проблем: унизительный домашний арест, этот уже напившийся майор, шаткая ситуация… Одно подозрительное слово — и князь отправится на гарнизонную гауптвахту. И что есть командование в данной ситуации? Фикция. Никакой реальной власти. Зато реальна возможность попасть под огонь. Вон, Чернок летал — и долетался. Нет, благодарю покорно, мы уж как-нибудь так, потихоньку. Потерпим пьяного майора, поскучаем несколько дней дома. Незачем слушать паникеров, вопящих о катастрофе. Советские военные — не исчадия ада, а вполне нормальные люди. Взять, скажем, майора… Что, крымцы не пьют? Пьют! Простительная человеческая слабость. Разве в городе происходит нечто ужасное? Творятся разрушения? Имеются жертвы? Нет, все тихо и мирно. Ну, а если солдатики разграбят несколько жидовских или греческих лавчонок, то ничего страшного не случится.

Н-да, конечно, лучше было бы, останься здесь советский командир полка, а не его начштаба. Тот набрался уж как-то очень быстро, скучно и безобразно. Командир, майор… Белов? Нет, Беляев… да, Беляев! — показался князю разумным молодым человеком. Контакт с ним пригодился бы. Интересно, он женат? Можно было бы даже, например, выдать за него младшенькую, Ивонн… Или средненькую, Арлетт… Или даже старшенькую, Полин… Дочерей у полковника было достаточно, чтобы завести полезные связи во всех слоях крымского высшего света, но раз такой поворот — то и в СССР наверняка есть своя «аристократия», среди которой ценится истинно дворянское происхождение.

Кстати, и сам Волынский-Басманов подумывал о женитьбе. Развод, конечно, плохо отразился бы на его репутации, но князя теперь больше беспокоило то, что на нем род Волынских-Басмановых прервется. Уж лучше развод.

Матримониальные планы отвлекли его и некоторое усилие потребовалось, чтобы вернуть мысли на прежнюю тревожную дорожку. Случай с Черноком — это повод к войне. И если где-то отыщется горячая голова, которая воспылает местью… Да, тогда новоявленному командующему не поздоровится.

«Лучше забыть, — решил он. — Жена мне ничего не говорила, а если и говорила — то я не слышал».

— Еще кусочек пулярки? — спросил он у майора Жохова.

— Давай, — согласился начштаба.

***

— Факимада, — прошептал Шамиль, глядя, как на экране вспухает багровое облако, секунду назад бывшее командным «Дроздом» Чернока.

Остальные молчали.

Мерцали окна контрольных мониторов. По московскому каналу транслировали какой-то фильм. Татарское телевидение передавало спортивную программу.

— Кашук, — сказал Князь. — Ты записывал?

— Да.

— Прокрути это еще раз. Прокрути по всем каналам, чтобы все увидели…

— Нет, — отрезал Верещагин.

— Что значит «нет», Арт? — Князь вцепился в воротник своего друга-пехотинца.

— «Нет» означает «нет», Гия. Отпусти меня, пожалуйста. Мы не будем передавать запись гибели Чернока по всем каналам. Это все равно, что вывесить на телевышке триколор.

— А на кой пес мы еще сюда пришли? — прорычал Берлиани. — Чтобы отсидеться или чтобы поднять Крым? Вот то, что может поднять Крым, Верещагин! У тебя в руках бомба, а ты не хочешь пустить ее в ход! Ты трусишь!

— Я не трушу, Гия. Я ясно представляю себе задачу. Дождаться «Красного пароля». Если его не будет — передать самим. Точка.

— Капитан, — осторожно начал Даничев. — Что мы будем делать теперь, когда убит Главнокомандующий?

Капитан на секунду задумался:

— Да, это проблема…

— Кой черт «проблема»! Это полный crush! — Хикс швырнул свой краповый берет об пол.

— Нет, Миша, это именно проблема. Я уже думал об этом. — Верещагин беспощадно терзал кистевой эспандер.

— Ну так перестань дрочить и поделись своими драгоценными мыслями! — взорвался Князь.

— Хорошо, ваше благородие. — Артем отложил эспандер. — Существует иерархия передачи командования, благодаря которой полковник Чернок и стал здесь за главного. Согласно этой иерархии, после смерти или ареста Главнокомандующего генерала Павловича, начштаба ВСЮР Каледина и Чернока старшим становится командир Марковской дивизии полковник Волынский-Басманов. Он, скорее всего, арестован, за ним следует командир нашей, Корниловской, полковник Адамс.

— То же самое, — буркнул Томилин.

— Да, не буду больше трепаться. В общем, первый же офицер штаба, которого мы освободим, например, Старик, сможет считаться командующим. Совершенно законно. Просто потому, что он единственный свободный офицер штаба.

— Мы договаривались не о «первом же офицере штаба», а об Александре Владимировиче, — заметил Хикс.

— Ну, что тут поделаешь, Миша. — Верещагин развел руками. — Так уж вышло, что командующий убит. Всегда найдется идиот, которому охота пострелять.

— Какого черта он летал? — процедил сквозь зубы Кашук. — Что на него нашло? Простите, капитан, но ваши соображения ошибочны. Чтобы отдать какой-либо части какую-либо команду по радио или телефону, сначала нужно назвать код для связи. Кодов у нашего неизвестного штабиста нет, и ни одна часть его не послушает, если даже ему удастся добраться до тактического центра или штабного вертолета… Так что все у нас пошло к чертовой матери.

— Коды есть у меня, — спокойно прервал его Верещагин. Он выдержал должную паузу, чтобы все сумели оценить новость, и объяснил: — Александр Владимирович подстраховался.

— Вот это номер! — Козырев потер подбородок.

— На всякий случай, господа: коды у меня в сумке на магнитофонной кассете с надписью «Let it be».

— Это значит, ты теперь можешь командовать сам. Если доберемся до тактического центра. — Князь рассуждал вслух, внимательно глядя на товарища. — А хоть бы и отсюда. Напольён Буонапартий.

— Гия, я с удовольствием уступлю эту честь тебе, — невозмутимо сказал Верещагин. — В конце концов, ты учился в Аннаполисе…

— Чур меня!

— Меня тоже. Я думаю, наш неизвестный штабист справится. Я надеюсь. Мне страх как неохота командовать всеми крымскими войсками. По правде говоря, я не очень четко представляю, как это делается.

— Делим шкуру неубитого медведя, — напомнил Козырев. — Может быть, «Красный пароль» еще и не пройдет.

— Тогда наша забота — сделать так, чтобы он прошел.

— Едрена вошь! А Германа все нет…

— Германа может не быть до завтра, — процедил Кашук. — И хорошо бы…

— Хорошо бы, — вздохнул Князь.

— Мечты мечтами, господа… — Верещагин открыл двери аппаратной: — А вы следите за мониторами внешнего наблюдения. И еще одно… Кашук, вы можете отключить все каналы, кроме Москвы? Лучше даже — перевести Москву на все каналы.

— Ничего проще.

— Делайте. У меня такое чувство, что скоро у нас будут гости.

— Господи! — Даничев замер, пораженный внезапной мыслью: — Старик! Бедный Старик… Там же погиб его сын…

— Царствие небесное, — сказал Берлиани. — На посты!

Когда они разошлись, на пульте у Кашука замигал огонек вызова…

***

Тот же день, то же время, тактический центр Чуфут-Кале.

Командный бункер тактического центра Чуфут-Кале застыл в молчании. Дежурные офицеры штаба смотрели на командира дивизии, а тот — на «заснеженный» экран, где еще секунду назад было лицо Чернока, а полсекунды назад — огненная вспышка.

— Ублюдки, — наконец прошептал Адамс.

— Сэр, на связи Бонафеде, — сообщил прапорщик Чешков.

— Да, — Адамс взял наушник.

— Дуг, у меня на прицеле их авианосец. — Командир ракетной базы береговой обороны говорил ровно, как всегда. — Шваркнуть по нему?

— Не сходи с ума, — глухо сказал Адамс. — Поздно… уже поздно…

Он опустил наушник на пульт и закрыл глаза. Через полминуты заговорил — медленно, словно читал под веками бегущую строку.

— Сережа, свяжитесь с базами «Ковчег». Отдайте распоряжение от моего имени: укрыться по схеме «полная защита», не выходить на контакт с советскими частями, ждать дальнейших указаний. Ян, вызовите Бонафеде еще раз… Нет, не надо… Вызовите батальон РЭБ. Питер, вызовите штабы дивизий…

— Батальон РЭБ отвечает, сэр!

Адамс поднял наушник.

— Четыреста тринадцатый слушает.

— Говорит восемьсот пятый, — сказал Адамс. — Вызови командира.

— Сэр! — в дверях возник запыхавшийся охранник. — Прибыл советский командующий дивизией генерал Драчев!

— Очень приятно, — Адамс отвернулся от микрофона. — Не впускать!

Лицо унтера вытянулось.

— Что не ясно? — крикнул капитан Замятин. — Режим защиты, сэр?

— Пассивный! И не дергать меня!

Красавец черный «мерседес» блестел у массивных ворот тактического центра Чуфут-Кале. Все его нутро пахло свежей натуральной кожей, руль был красиво оплетен ею же, и под руками советского генерала она поскрипывала так тихо и приятно, будто пела… Генералу, конечно, положен водитель, но такую машину грех не поводить самому… А магнитолка! А кондиционер! Какой все-таки хороший сегодня день, мама дорогая! Как легко все удается, как весело складывается! Крымцы не сопротивлялись ни черта: сами, как зайчики, собрались на стадионах, сидели там смирненько… И кого мы только шестьдесят лет бздели, с кем готовились воевать! Можно просто приходить на базу, отдавать приказ, и они все сделают сами…

Экономилась масса времени и сил. Так было время с расстановкой побродить по симферопольским автосалонам и поискать то, о чем давно мечталось, — «мерс», последнюю модель со всеми модными феньками. И только после этого генерал Драчев поехал на «мерсе» принимать сдачу у командира Корниловской дивизии.

Сначала все было как положено, их остановили на КПП и белогвардеец-сержант доложил по селектору. Драчев был в легком раздражении: мог бы и сразу пропустить — в конце концов, на этой базе хозяин теперь он, советский генерал. Ладно, если беляку так охота потешиться, построить из себя напоследок чего-то там, то шут с ним…

Генерал посмотрел на часы.

— Однако! — сказал он вслух.

Половина второго. А на три его пригласил обедать мэр Бахчисарая. И с обеда нужно сразу ехать на ужин к мэру Ялты.

…Массивные ворота тактического центра Чуфут-Кале ожили, створки поползли навстречу друг другу под рык сервомоторов.

— Не понял… — сказал Драчев.

Часовой посмотрел на него с удивлением. Он тоже ничего не понял…

***

— Что вы там делаете? — спросил полковник Адамс, заметно волнуясь.

Ответ остался неизвестным, но полковник разволновался еще больше.

— Когда? — спросил он, дождавшись окончания довольно длинной реплики.

На сей раз ответ был коротким.

— Я даже не смогу снять с вас голову, если вы соврали, — сказал он. — Почему не сейчас, черт возьми?

Длинный ответ.

— Клаузевиц, мать твою, — сказал полковник в сторону. — Да, в этом есть резон. Но вы меня не убедили. Я приказываю вам сделать это сейчас.

На этот раз собеседник прокричал свой ответ, так что услышали двое дежурных офицеров:

— Сейчас — это невозможно, это полный крах, это гибель! Я не могу вам сейчас объяснить, просто поверьте и сдавайтесь!

— Нет уж, вы потрудитесь это объяснить! Хотя бы потому что я — ваш командир дивизии, черт вас побрал!

— Я не могу! У меня гости. Если вы меня не послушаете — всему конец, всему, понятно?

— Связь прервана, — зачем-то сказал поручик Лопатин, хотя все и так это видели по миганию красной лампочки…

— Son of a bitch! — Полковник бросил наушник.

— Приказ по «Ковчегам» сэр… — начал Сергей Ушаков.

— Остается в силе. Закрыться, замаскироваться, никого не впускать, на связь ни с кем не выходить… Что еще?

— Остальные три дивизии не отвечают. Штабы замолчали.

— Shit… — Полковник встал из кресла.

— Что мы делаем дальше, сэр? — спросил Лопатин.

— Дальше? Боюсь, поручик, что мы просто сидим и ждем.

***

— …Как чего? — возмутился командир 102-ой воздушно-десантной дивизии генерал Драчев. — Там же пульт управления, система связи… Я не знаю, что еще! А он заперся и не хочет выходить. Это как понимать?

— Ну, и что мне — головой эту дверь прошибать? — сигарета в углу рта майора Ширяева поднялась градусов на тридцать. Майор чувствовал себя в своем праве — он был из спецназа КГБ и Драчеву не подчинялся.

— Слушай, майор, ты меня не зли! Прикажу — будешь и головой прошибать. Ты спецназ или кто?

— Спецназ, — подтвердил майор. — А не сапер. Дайте мне саперов, вскройте эту консервную банку — и мы с ребятами в два счета выковыряем вам вашего полковника, а так… Эту броню гранатой не возьмешь. Хотя, наверное, пробовали… — майор оглядел разрушения, царящие в ставке базы Чуфут-Кале. Разбитые компьютеры и телефоны, изуродованные столы… И целехонькая бронированная дверь в бункер.

— С ним есть какая-нибудь связь? — спросил Ширяев у безымянного штабного подполковника.

— По вот этому селектору.

Ширяев ткнул пальцем в кнопку, склонился над микрофоном.

— Господин полковник! Ваше благородие! С вами говорит майор Ширяев, командир батальона спецназа КГБ… Сдайтесь, пожалуйста. Вам ничего не будет. Если сдадитесь по-хорошему. Это же глупо — закупориться в бункере и сидеть там. Ничего вы там не высидите. Кроме своих яиц.

— Господин майор, — донеслось из репродуктора. — Ценю ваше чувство юмора, но сдаться не могу. Объект, доверенный мне, я могу сдать только по приказу моего командования. Либо генерала Павловича, либо полковника Чернока. Чернок убит, до Павловича я не могу дозвониться. Телефон в Главштабе не отвечает. Еще мне может отдать такой приказ наш премьер, господин Кублицкий-Пиоттух. Его кабинет тоже молчит. Как только я получу соответствующие распоряжения, я открою бункер. Вы, как человек военный, должны меня понять.

— Ваше благородие, они все уже сдались.

— Прекрасно! Пусть они мне сами об этом скажут.

— Упорный, как подшипник, — с уважением сказал майор. — Что делать будем? Товарищ генерал, может, звякнуть в штаб и попросить его начальство отдать ему приказ?

— Да что это такое, в конце концов! — Драчев бахнул по столу кулаком. — Мы что, уговаривать его должны? Майор, вы солдат или кто?

— Ну, тогда саперов сюда! Сколько там с ним народу, вы не знаете?

— Человек двадцать.

Ширяев поморщился и было отчего: штурмовать хорошо защищенный подземный бункер даже силами батальона — это не шутка. В подземельях численное преимущество не имеет никакого значения: один человек с автоматом из-за баррикады может уложить хоть роту.

— Может обратиться к нижним чинам? — предложил штабной подполковник. — Разагитировать их, что ли…

— Валяйте, — великодушно уступил Ширяев. — Я не спец.

— Таких спецов, как вы, как раз в Афгане нехватка, — злорадно сказал Драчев.

— Если этот полковник чего-нибудь учудит, вместе туда отправимся, — спокойно заметил Ширяев. — Ведь так, товарищ генерал? Ну, так вызывайте сюда саперов.

***

Казачий городок Кымыл-Мурун стоит на берегу моря и каждому, кто проезжает или проплывает мимо, хочется там остаться, пустить корни, дожить до глубокой старости, умереть и быть похороненным на мысу, обнимающем бухту Узкую, где шепчет сухая пахучая трава и грустит на утесе аккуратненькая белая церковка.

Того же захотелось и старшему лейтенанту Афанасьеву, когда он с офицерами своей роты вошел в городок после принятия под охрану расположения казачьего разведбата (который служащие там казаки упорно именовали полком).

Они гуляли по просторным одноэтажным улочкам и отмечали полезные моменты, которые неплохо было бы ввести и в Союзе. Вот, например, велосипедисты не путаются под колесами водителей, а едут по тротуару, по специальной дорожке — круто! Или, скажем, полиэтиленовые кульки, которыми застелены урны — тоже круто! Или, к примеру, светофор срабатывает не по часам, а когда пешеход кнопку нажмет…

Но вот стоило ему задержаться, чтобы немного подкрепиться после сделанной работы (а принять батальон, чтобы все в порядке было — это та еще работа!), как городок окатил его ледяным презрением.

Офицеры разведроты и десантной роты Афанасьева зашли в небольшое придорожное кафе «Марусяʼз драйв» и встретили там весьма сдержанный прием.

— Что надо? — спросила тощая бабешка лет сорока. Ее интонации весьма живо напоминали ненавязчивый советский сервис.

— А что есть? — спросил Афанасьев.

Баба ткнула пальцем в панель наверху, где было изображено нехитрое меню «Маруси»: пирожки с творогом, пирожки с яйцами и пирожки с капустой, гамбургер, супергамбургер, гамбургер с сыром, жареная картошка и три вида напитков.

— Спиртного не держим, — процедила баба.

— Спасибо, нам не надо, — вежливо откликнулся лейтенант Пуртов, командир разведчиков.

Заказы тетка оформила споро, про деньги даже не заикнулась, но все посетители «Маруси» смотрели на советских офицеров так, что кусок им в горло не шел, поэтому они поспешили убраться из «Маруси» и съесть обед на улице, сидя на броне БМД.

Афанасьев жевал мягкую булку, переложенную сочной котлетой, пил «Кока-колу» и отмечал изменения, которые произошли в городке с момента их появления. Еще десять минут назад было людно, а сейчас все попрятались. Казачки в джинсах и ковбойских рубашках загнали детей по домам. Афанасьеву стало обидно: не фашисты же в город пришли, в конце концов!

Он не знал, что весь Кымыл-Мурун видел по ТВ сцену гибели командного «Дрозда» с Черноком. Он не знал, что Чернок в казачьей среде — один из наиболее уважаемых армейских командиров. Он ничего этого не знал и потому ощутил легкое раздражение. Ладно, почему есаул при сдаче волком глядел — понятно, но мирные-то граждане почему паникуют?

Афанасьев решил наладить с местным населением контакты. Причем начать с есаула.

***

Есаул Денисов разругался со всеми своими товарищами и подчиненными. Они были за Общую Судьбу, а он — против. Как можно соединяться со страной, где, считай, еще вчера ломали церкви и вешали священников, где крестьян морили голодом, где с казаками расправились так, что только кости хрустнули? Всего два поколения назад шла непримиримая, насмерть, война, в которой брат шел на брата, а сын — на отца. Младший брат казака Петра Денисова, захватив его, раненного в ногу, выбил ему еще и глаз, зверски избил и (эту подробность Григорий узнал, когда вырос) изнасиловал его жену, бабку Григория. Ночью на станицу налетели врангелевцы, перебили красных казаков, а тех, кого захватили в плен (в том числе Денисова-младшего), связали попарно и побросали в Дон. Ожидавшего смерти Петра освободили. Жена вместе с детьми пристала к обозу, где везли раненого мужа, и таким манером их семейство оказалось в Крыму.

Татарский поселок Кымыл-Мурун, где отыскавшие друг друга казаки поселились вместе, уже на памяти Гришиного отца стал славным городком, живущим главным образом за счет добычи и обработки даров моря. И всю эту благодать, всю эту размеренную прибрежную жизнь, за которую деды платили своей кровью, всю эту свободу отдать обратно красным? Они говорят, это теперь другая страна! Какая там, на хрен, другая? Люди, которые истребили девять миллионов своих земляков, еще живы, находятся на свободе, получают пенсию и воспитывают внучат. Я себе представляю, как они их воспитывают!

Случай с Черноком серьезно поколебал позиции сторонников ИОСа, но что-либо делать было уже поздно. Советские десантники хозяйничали на территории батальона, причем в отсутствие офицеров распоясались совершенно. Подчиненные, запертые вместе с есаулом в подвале, признали его правоту, но это его теперь не радовало.

Поэтому, когда ближе к вечеру его привели под конвоем в его собственный кабинет к командиру роты, есаул был готов плюнуть советскому лейтенанту в лицо и сказать все, что о нем думает.

А лейтенант настроился на душевную беседу, и даже выставил бутылку «Столичной», поддержав ее с флангов нарезанной колбасой «Салями» и банкой соленых корнишонов.

«Он думает, что я с ним водку пить буду!» — возмутился про себя Денисов. Но вслух ничего не сказал. Он ждал, что изволит ему сообщить «голубой берет».

— Садитесь, товарищ есаул, — вежливо сказал ему Афанасьев.

— Я вам не товарищ, — сказал казак. Но, тем не менее, сел.

— Да ладно вам обижаться! — Старший лейтенант разлил водку по рюмкам («МОИМ рюмкам!» — продолжал стервенеть Денисов). — Как будто мы с вами нехорошо обошлись…

— А вы считаете — хорошо? — Денисов кивнул через плечо на конвоиров. Десантник жестом приказал рядовым убраться.

— Это все временно, — убежденно сказал старший лейтенант. — А будем дружить — я и вовсе освобожу всех из-под стражи, под честное слово. Казаки слово держат?

— Держат, — подтвердил есаул.

— Ну, и добро. Выпьем за мир и дружбу между народами?

Григорий Денисов покачал головой и к рюмке не притронулся.

— Ну что, ссориться будем? — обиженно сказал старший лейтенант. — Чего вы все здесь как каменные? Что мы плохого вам сделали? Вы человек военный, я человек военный. Вам приказали сдаться, мне приказали вас взять под стражу. Судьба наша такая.

— Ага, — согласился Денисов. — Общая. Только вы по эту сторону колючки, а мы — по ту, господин старший лейтенант.

— Я вам не господин, — отбил Афанасьев, — Значит, водочкой нашей брезгуете?

— По запаху слышу — дрянь, — подтвердил Григорий.

«Вот падла!» — разозлился в свою очередь старлей.

— Так вам «Смирновской» принести?

— Может, вы меня еще и моими штанами со своего плеча порадуете? — Разгоревшийся есаул не обратил внимания на очевидный речевой ляп. Как, впрочем, и уязвленный старлей.

— Слушайте, вы! — с угрозой сказал он, забыв, что собирался наладить с есаулом мирные контакты. — Сами нас пригласили, а теперь…

— А я вас никуда не приглашал! — Казак тоже взял повышенный тон. — А захотите отвалить — плакать не буду.

— Ах ты, казачья морда! — Афанасьев перегнулся через стол. — Когда Советская Армия приходит, она уже никогда не уходит, понял?

— Ну, так мы тебя за шкирку отсюда выкинем, щенок! — взбеленился есаул. — Сид-дит тут, понимаешь, за моим столом, хлещет из моей рюмки сивуху свою поганую, жрет колбасу из моего холодильника, и меня же, понимаешь, оскорбляет! Выставил, понимаешь, свою глупую ряху… Да мать твою я имел прогребучим прогребом в душу, бога, трех святителей и двенадцать апостолов!

Лучше бы Денисов не произносил слов «глупая ряха». Потому что вытянутое лицо Афанасьева действительно выглядело глуповатым. И констатация этого факта приводила советского офицера в бешенство. Перегнувшись через стол, Афанасьев ударил с левой, поскольку был левшой, но казак легко сблокировал удар, перехватил кулак десантника и рванул его на себя. Старший лейтенант, опрокидывая водку, корнишоны и колбасу, перелетел через стол.

Дальше драка шла с переменным успехом секунд десять. Потом набежали десантники и произошло то, что всегда происходит, когда пятеро наваливаются на одного (если, конечно, это не китайский боевик): Григория смяли, повалили на пол и стали бить ногами.

На счастье есаула, Афанасьев отходил так же легко, как и заводился. Он остановил битье лежачего и приказал оттащить его обратно в подвал, отметив явный провал своих дипломатических усилий.

Есаул пострадал не так сильно, как можно было подумать, глядя на его разбитое лицо. И причиной тому, что он пролежал, отвернувшись к стене, не шевелясь и не говоря ни слова, целый час, были страдания не физические, но душевные. Есаул чувствовал себя униженным. А будучи человеком гордым, он не мог избыть душевную муку стоном или громким ругательством. Гнев его не находил себе выхода.

Поэтому казачьи офицеры, согнанные в подвал, были уверены, что их командир избит до полусмерти.

— Ни хрена себе, с батькой разобрались, — сказал молодой хорунжий Петров.

— Выбирай выражения, Стас, — одернул его подъесаул Голованов. — Никто с ним не разбирался. Его избили. В кровь, в лежку. Позвали, вроде бы для приватной беседы, и наломали.

— Такая у них, оказывается, манера беседовать, — вставил сотник Башенков.

— Делать что будем?

— В смысле — что делать?

— В смысле, едрить его, что делать, если сейчас еще кого-то из нас поволокут?

***

…Гости нагрянули меньше, чем через полчаса. Группа спецназа ГРУ на советских армейских джипах.

— Сэр? — раздался в «уоки-токи» голос Шамиля.

— Нет. — Верещагин, не отрываясь от мониторов, снял с предохранителя «беретту». — Еще рано.

— А когда будет не рано? — спросил Берлиани.

— Когда из машин выйдут все.

— Один стрелок останется.

Верещагин поднялся из кресла, сунул «беретту» в карман, бросив Кашуку:

— Заприте за мной дверь.

ОСВАГовец без единого слова выполнил приказание.

Капитан вышел из здания, где располагались технические службы, навстречу командиру спецназовцев — высокому старшему лейтенанту.

Ирония судьбы заключалась в том, господа, что на Верещагине тоже была форма спецназовца и погоны старшего лейтенанта.

Новоприбывший слегка удивился тому, что на телевышке уже кто-то есть.

— А где все? — спросил он.

— Кто «все»?

— Местные.

— Внизу.

— Чего-то я не понял, братишка. Вы должны были держать их здесь!

— На хрена они мне здесь нужны? Сдал их десантуре, и все дела.

— Ты вообще кто? — приподнял бровь старший лейтенант.

— Старший лейтенант Верещагин.

— Не знаю такого.

— Девятая бригада.

— Какая, на хрен, девятая? Вышку должны были мы занимать! Восьмая! У меня приказ!

— А у меня что, сонет Шекспира? У меня тоже приказ.

— Совсем охренел ваш Горобец.

— Гравец, — поправил Верещагин.

Прибывший старлей немного успокоился.

— Ладно, Верещагин, где там твоя машина? Пошли, свяжемся с твоим начальством. Обсудим ситуацию.

— Машина улетела.

— Так вас сюда еще и по воздуху забрасывали?

— Чего только штабы не придумают, лишь бы друг другу свечку вставить.

— Так как же вы…

— Из аппаратной. Пошли.

Старлей сделал знак рукой, и двое из команды отправились за ним.

— Что у тебя за рация, Верещагин?

— У местной охраны взял. — Верещагин снял с пояса «уоки-токи» и нажал на кнопку: — Хороша штучка?

Они подошли к двери аппаратной. Верещагин поднес «уоки» к губам:

— Кашук, открой.

В замковом механизме что-то щелкнуло. Лжеспецназовец взялся за громоздкую ручку, повернул ее вверх и потянул дверь на себя.

Одновременно он сделал шаг влево, оказавшись между открывшейся дверью и стеной. Правая рука скользнула в кобуру и появилась оттуда с довеском.

«А где твой черный пистолет? А вот он, мой черный пистолет…»

«Стечкин», славный силой и точностью боя.

Было слишком поздно хвататься за оружие. Доли секунды хватило Кашуку и Хиксу, чтобы нажать на триггеры укороченных «калашей». Что бы Томилин ни говорил об «АК-74У», но свою задачу они выполнили. Двое спецназовцев повалились на пол, срезанные пулями.

Верещагин выстрелил еще раньше. Старший лейтенант не успел даже понять, что же случилось.

Пауза. Стоп-кадр.

Полсекунды Арт потратил на то, чтобы посмотреть в лицо убитого им человека.

Крупный план, Володя. Удивление и обида, угасающие в еще влажных серых глазах. Вопрос.

«…Почему я?»

Верещагину уже приходилось сталкиваться с этим вопросом. Внезапная лавина, отек легких, вылетевший крюк.

«…Почему я?»

Отлично, Володя. Просто замечательно. Переснимать не будем.

Все запомнили смерть полковника Чернока. Смерть страшную, публичную и нелепую, но во многом — случайную.

Очень немногие узнали о смерти старшего лейтенанта спецназа ГРУ Виктора Чернышева.

И тем не менее, именно с этой смерти нужно начинать отсчет дней войны. Именно старшего лейтенанта и двоих его солдат убили преднамеренно, беспощадно и быстро.

Именно с этой минуты ничего изменить было нельзя.

Поняли, мистер Гангут? Внесите это в сценарий, пожалуйста.

Загрузка...