Госпожа ворон

ГЛАВА 1

В зеленовато-черных волнах еще трепетала ночь и плескалась угасающая луна. Дул не по сезону холодный ветер. Впрочем, важнее, что он был попутным: под резкими порывами красный парус ласбарнского судна пузырился, метался и трепетал, бился глухими ударами, как и сердце путника, застывшего посреди ночи на корме. Оставалось всего ничего — наверняка, прибудет еще засветло. Мужчина усмехнулся под нос: кажется, это прямо примета какая — заявляться к женщинам в темноте. Набраться смелости для встречи при свете дня никак не удавалось. А, может, просто тьма Нанданы и неопределенность Кровавой Шиады по привычке придавала сил.

Мужчина сошел на берег и поглядел вслед удалявшемуся паруснику. Погода менялась, рваные клочья тумана наползали с Великого моря, ложась на плечи пробирающим до костей плащом. Они взвивались под дерзким повелением ветра, складывались в привычные и родные очертания лиц людей, которые были дороги сердцу — по пальцам перечесть, — и особенно той, встретиться с кем он уже столько времени не мог нахрабриться. А потом вскруживались, растворялись и таяли.

Он повернулся и направился к высоким воротам, вставшим непреодолимой стеной над берегом между его домом и всем миром. Говорят, дорогу на легендарный Ангорат преграждает завеса меж сведенных копий каменных исполинов. Если так, должно быть и здесь, на этом острове, тоже когда-то жили исполины: людям просто не под силу взвести такую громадину.

Стражники патруля, заприметив путника, склонились и привычно спросили, кто идет. Мужчина назвался. Ворота отворили без запинки, но скрывая изумление: давненько не видели, не слышали этого путника. Кроме старшего гарнизонного охранника о прибывшем остальные знали только понаслышке да, особо внимательные, по записи в ранговой комнате.

Он двигался тихо и уверенно. Все-таки, опыт действовать в тени у него более чем богат. У самых дверей пирамиды обратился к дежурившему стражнику и попросил пригласить одного из мастеров на главную боевую арену храма, на верхнем этаже. Мальчишка потоптался, не узнавая просящего, призадумался, кого это пустили на воротах, но потом путник продемонстрировал перстень, и, разглядев узор, дежурный поторопился с поручением.

Стоило подняться по боковым лестницам пирамиды на верхний этаж и сделать шаг между зрительских рядов вокруг арены, как сбилось дыхание. Сколько лет он провел здесь? Мальчишкой, потом подростком. Здесь он возмужал, испытал друзей, понял, о какой женщине хочет заботиться. В этой зале, в этом смертоносном круге, откуда каждый день уносят малолетних бойцов, избитых и изрезанных до того, что и не знаешь наверняка, выживут или нет, и где, стоило ступить, в груди трепетно задрожала старая струнка.

А потом вошла она — и в сердце вовсе оборвалась каждая жила.

"Скоро я буду с тобой. Скоро я примчусь к тебе".

Разве он не говорил себе это все время с тех пор, как решил снова приехать в Храм Даг? Разве не обещал себе пасть перед ней на колени, пока помогал то одной, то другому, шпионя в аданийской столице? И вот теперь — она здесь, перед ним, сонная, чуточку неуклюжая и недовольная, но все та же, статная и дерзкая, — а он только и может, что стоять, оцепенев, и слушать бешенный стук собственного сердца где-то поперек горла.

Женщина надолго замерла, проглотив даже вздох удивления. Потом с трудом разлепила губы, глубоко вдохнула, и ей показалось, что легкие болезненно слиплись. Она обхватила руками плечи, ежась, и, придя в чувство, шагнула на арену.

— Подобные выходки скорее в духе Бану. Честно признаться, больше всего я ожидала увидеть здесь ее.

Голос звучал спросонья ниже обычного, даже чуточку скрежетал. Впрочем, собственное горло мужчины наверняка вообще ни звука не выдавит. Поэтому он просто раскрыл объятия и поглядел, чуть наклонив голову: можно просто обнимемся? Я так устал…

Молодая женщина замерла в паре шагов всего на мгновение, хмурясь, улыбнулась и, преодолев оставшееся расстояние, обняла путника в ответ.

— Давно не виделись, — шепнула она в ухо мужчине.

— Точно, — хмыкнул он, издевательски подмечая, что собственный голос и впрямь — будто кто-то тревожит ступнями гравий.

— Я не сразу узнала тебя. Но тебе будут рады все. Особенно Астароше, — женщина все еще улыбалась, понимая, что мужчина не может этого видеть, потому что его голова лежит у нее на плече. Но тот неожиданно взял ее за руки, немного отстранился и, напряженно вглядываясь, спросил:

— А ты, Шавна?

Та только усмехнулась, и лишь привычные видеть в ночи Клинки Матери Сумерек смогли бы разглядеть задорные искорки в аметистовых глазах:

— Я тоже рада видеть тебя, Рамир.

Тот, не веря услышанному, тупо уставился на Шавну, позволяя сказанному обрести в его голове смысл. Наконец, осторожно улыбнулся, потом шире, и, оголив оскал, облегченно выдохнул.

— Думаю, рассказ о твоих путешествиях будет длинным? — они сели бок о бок на нижнем ряду для зрителей поединков. Сквозь огромное отверстие люка в потолке арену заливал бледный свет неясного цвета и происхождения: звезды уже мерцали едва-едва, полумесяц в небе стремительно тускнел, а рассветное солнце едва набиралось сил еще где-то за горизонтом.

Рамир смущенно пустил голову, посмеявшись.

— Пожалуй.

— Тогда расскажешь потом сразу нам двоим — мне и Асту.

— Хорошо.

Нужно было бы встать и пойти хоть куда-нибудь, где можно поспать, но тело неожиданно отяжелело, и Рамиру казалось, что он совершает над собой немыслимое усилие просто удерживая себя сидя. Встать — сейчас это явно из числа сверхчеловеческих возможностей.

Шавна опытным глазом верно оценила масштаб катастрофы.

— Выглядишь хуже некуда.

— Нет, думаю, хуже все же бывало. Но ты права — я зверски вымотался.

— Откуда приплыл?

— Адани.

Шавна вскинула бровь:

— Неожиданно. С ним у нас никогда не было особых дел. Что ты там забыл?

— Помогал Тиглату, — отозвался Рамир, запрокидывая голову.

— Ти… Тиглату? Виделся с ним?

— Больше того, — мужчина снова выпрямился, — я виделся с Бану.

Шавна заметно оживилась:

— Бану? Я давно не получала от нее вестей. Они что, сейчас вместе что ли? — брюнетка выгнула брови, не доверяя собственным предположениям.

— Нет, но насколько я знаю, они не так давно пересекались в Орсе. А вестей ты не получала, потому что с позволения Бану в большинстве случаев, тебе писал я. Пока она стояла во главе войска, лишняя переписка могла вылезти боком.

Шавна только открыла рот.

— Похоже, много всего случилось, — протянула она, наконец, понимая, что на рассказ Рамира потребуется намного больше, чем последний осколок ночи перед зарей. — Ладно, пойдем, тебе надо отдохнуть, — женщина помогла бойцу подняться. Но стоило ей потянуть, увлекая Рамира по проходу в сторону выхода, как тот задержал ее за запястье.

— Постой.

Шавна обернулась с вопросом в глазах.

— Бану просила передать тебе кое-что.

— Ну, если это не для посторонних ушей, говори сейчас.

Рамир мгновение потупился, потом поднял решительный взгляд и напоследок оправдался:

— Она правда передала его, — и, потянув Шавну на себя, тронул ее губы своими.

Сложно сказать, кого это прикосновение сковало сильнее. Шавна напряглась, и Рамир чувствовал ладонями, как сжались все ее мышцы. Секунды убегали безжалостно, а мужчина так и не мог ни отстраниться, ни решиться шагнуть дальше.

Шавна тихонько выдохнула, улыбаясь прямо в этот целомудренный поцелуй, и попыталась отодвинуться. Только тогда будто что-то проснулось в Рамире, он перехватил инициативу и углубил поцелуй, придержав Шавну за затылок. Молодая женщина не сопротивлялась, отвечая с готовностью и приязнью. Но спустя какое-то время все-таки мягко положила Рамиру на грудь ладони, и тот, повинуясь почти невесомому жесту, отступил, заглядывая в глаза с необъяснимым чувством.

Шавна сделала глубокий вдох.

— Ну, не думаю, что Бану передала его именно так.

Рамир, усмехнувшись, окончательно отпустил женщину, глянул себе в ноги и поднял голову:

— Прости, я увлекся немного.

Шавна закусила губу.

— Ты всегда увлекался, — в ее голосе не было упрека, одна лишь печаль.

— Я причинил тебе вред, — Рамир оглядел Шавну всю, с головы до ног, потом уставился на горло. Да, однажды в дороге с очередного задания, когда она попыталась отказать ему, Рамир, заламывая ей руки, оставил на них набухшие кровоподтеки; едва не задушив, изуродовал женскую шею глубокими багряными пятнами. Его не отрезвили тогда ни мольбы, ни звонкая и жгучая, как аданийский красный перец пощечина. Только привкус ее крови из прокушенной губы — в собственном рту.

— Ты мог причинить еще больший, если бы не остановился вовремя.

— Прости, — искренне повинился Рамир, опуская голову. Нет смысла вспоминать, что был пьян. Он и тогда не искал себе оправданий. Скот.

Рамир вздрогнул, когда подбородка коснулись теплые женские пальцы. Повинуясь ненавязчивому жесту, мужчина поднял голову и посмотрел женщине в глаза.

— Я простила тебя куда раньше, чем ты вернулся.

Рамир пропустил выдох, чувствуя, как на дно души упало зерно надежды.

— Скажи, — он взял ее руку в свою, — если бы не тот случай, если бы я был более терпелив и не пытался насильно перейти границы дружбы, у меня был бы шанс?

— Да, — не кривя душой, отозвалась Шавна. Рамир шагнул чуть ближе, прижимая ладонь женщины к груди. Нет слаще мига, чем тот, когда многолетние надежды сбываются.

— А сейчас? Сейчас есть?

Шавна чуть шевельнула пальцами под мужской ладонью, высвободилась, провела по груди. Потом убрала руку и сделала шаг назад:

— Тебя не было пять лет, Рамир. Если в тебе еще не все умерло ко мне — это просто фантазии. От настоящих чувств за такой срок ничего не остается.

Рамир качнул головой, сжав опустевшую ладонь в кулак.

— Только настоящие чувства и могут пережить такой срок, Шавна.

Женщина на миг отвела глаза, подбирая ответ.

— В любом случае, — размеренно проговорила она, — мне жаль.

— У тебя кто-то есть? — быстро смекнул мужчина. Шавна качнула головой: Ион.

— Ион? Ты… ты про того лысого бугая, который учился у Тиглата? — неожиданный прилив сил вызвенил мужской голос от возмущения.

Шавна в ответ хмыкнула:

— Он, конечно, не красавец, но не надо так уж прям.

Рамир не изменился в лице и обеспокоенно спросил:

— Он не обижает тебя?

Шавна тихонько засмеялась: нет.

— Тогда… может позволишь остаться рядом с тобой на правах друга?

Сможешь ли ты держаться лишь этих прав? — вопрос так и застрял у Шавны в горле, стоило взглянуть Рамиру в глаза. Сможет. Что-то его переменило. Вот только к чему такая жертва? Он что думает, Шавна со временем оценит подобный бессмысленный жест?

Женщина прикрыла глаза: такое лучше не говорить вслух.

— Да. Пожалуй, друг — это можно. В конце концов, — будто напоминая себе, продолжила Шавна, — было время, когда мы и впрямь дружили: ты, я, Астароше и Бану.

— Он, поди, тоже все еще любит ее.

— Аст? Трудно сказать, мы не касаемся таких тем.

— Уверен, — оскалился Рамир. — За Клинками Праматери, во всяком случае, наших поколений, известна привычка привязываться почему-то только к таким же, как мы сами, женщинам, и почему-то надолго.

— Скудоумие? — поиздевалась Шавна.

— Болезнь, — хмыкнул Рамир.

— Гор тоже все еще не остыл к Бансабире?

Рамир только махнул рукой, и стало очевидно, что он уже едва соображает и еле стоит на ногах.

— Ладно, потом поговорим, — решила Шавна и подхватила мужчину под плечо. — Пойдем, отведу тебя пока к Асту, поспишь у него. Утром подберем комнату.

— Ага, — расслабляясь, отозвался мужчина.

Какое-то время шли молча.

— Слушай, насчет дружбы, — протянул Рамир уже в боковом коридоре пирамиды, с усилием передвигая ноги.

— А?

— Когда я уходил, и вы провожали меня, мы…

— Угу, — Шавна перебила, кивнув: мгновенно сообразила, о чем речь. Рамир, тем не менее, продолжил:

— …мы дали слово съехаться здесь, по меньшей мере, еще хотя бы раз, живые и целые.

— С целыми у нас уже проблема.

— В каком смысле?

— Перед уходом Гор сломал Астароше ногу.

— Он не может ходить?

— Может.

— Тогда… все в порядке.

Бану встречали торжественно. Теперь было можно: не препятствовали траур, спешка, неясность военного положения. Длинные ряды "меднотелых", выстроенных в идеальные порядки, приветствовали полководца и госпожу глубоким коленным поклоном. За ними стройными рядами, как скошенные умелой рукой колосья пшеницы, падали ниц служащие замка, пивовары и кузнецы, ювелиры и пчеловоды, кухарки и повара, мастера над кораблями и осадными орудиями, зодчие, каменщики, плотники и оружейники. Музыканты били в барабаны и дудели в рожки, и сопровождавшие командиры, охранники и приветствующие родственники, улавливая тон, с восхождением Бансабиры на крыльцо тоже склонялись в почтении до земли.

Бану встречали торжественно — и смущали несказанно. И трогательно, и радостно, и до покалывания меж лопаток приятно, и до страшного невовремя. С другой стороны — чем не повод отвлечься. Из академии прибыли наставники и Адна, с которой Бану вдруг захотелось перекинуться словечком и, может даже, спросить совета; с заснеженных склонов Астахира спустился немного выцветший и как всегда сконфуженно-молчаливый Бугут, в судьбе которого неожиданно захотелось принять участие; смотрители псарен сдерживали несколько здоровенных волкодавов поодаль, и у этих мохнатых тварей захотелось найти пушистого уюта. Словом, просто порадоваться, принять как должное, отбросить всякое раздражение, может, даже выпить и… и в процессе всей этой бессмысленной, но приятной ерунды узнать новости и решить несколько дел.

Бансабира усмехнулась над собой в душе и, возвысившись на парадной лестнице, поприветствовала родню.

Когда первый официальный запал чуточку угас, Русса быстренько растолкал локтями остальных и сграбастал сестру, едва не погребя под собственными руками. Через пару мгновений Бану выбралась из объятий, скомкано бросила: "Ладно тебе" и обернулась к поднявшимся с колен подданным танаара. Было в ней что-то, что располагало их — простых бойцов с грубыми шутками и укладом, заботливых матерей с привычными хлопотами, обычных землепашцев с несложными представлениями о жизни. Возможно, вырасти она здесь, в родных просторах, Бансабира не шептала бы причеты Праматери, а пела трудовые запевки и орала солдатские песни. Может, и Сабир их пел?

Когда все расселись в замке чертога за роскошным ужином в один из последних теплых дней лета, Тахбир сообщил племяннице, чуть отводя глаза, что осмелился без ее спроса расходовать средства из казны и устроить народное гуляние. Бану только улыбнулась и чуть повела плечом — так и должно. А то все не до этого было.

Компания танши и сопровождающих ее в Орс друг другу взаимно надоела. Поэтому Бану махнула рукой, давая всем "идти куда вздумается в пределах этого города". А завтра утром Серт наверняка сообщит что-нибудь ценное, о чем умолчат в докладах всякие важные командиры и смотрители. Тахбир и Русса поведали, что ей пришла уйма писем с печатями разных домов и "еще кое-что". Следом подсел Ном-Корабел и пояснил, что "кое-что" пригнали на главную верфь, посему завтра он вернется восвояси, покуда его "обормоты не разворотили соседский подарок в щепки". Комендант военной академии и дальний родич Бирхан, носивший с дедом Бану одно имя, поведал, что обучение новобранок проводится строго согласно указаниям, которые тану дала в самом начале: небольшими группами, избегая огласки. Кажется, кухарка Адна, с которой все началось, и сама стала намного ловчее с мечом. После отбытия из танаара Раду и Гистаспа, Бирхан выделил офицера, который поселился в чертоге, чтобы тренировать местных женщин и кузин госпожи. Отзывы были положительные.

Кстати о кузинах, всполошилась Бансабира. Бирхан, заметив непонятную озадаченность танши, заверил, что с Иттаей и Ниильтах офицер, которого он отрядил, тренировался особо старательно, стараясь не уступать в мастерстве командующему Гистаспу.

— Хорошо, — только и ответила Бану.

Потом позвала сестер. Несмотря на то, что Ниильтах, младшей из дочерей Тахбира шел уже шестнадцатый год, ее до сих пор нельзя было назвать до конца оформившейся. Видно было, как в ней все еще что-то "приходит в норму", "встает на место", изменяется. Если она вытянется еще хотя бы на полдюйма, то перерастет Бансабиру. Иттая отличалась разительно: суше, мельче, может, даже кряжистее. Ей были свойственны скорее не изящество, но гибкость, не красота, но обаяние, не бессмысленная прелесть весны, а ум. Ее грудь меньше, чем у сестры, но выше вздернута, и это больше пригодно в искусстве поединка. Они с Бансабирой быстро сошлись, когда познакомились. Поэтому сейчас проболтали на пустячные темы добрую половину часа. Прежде Бану в жизни бы не поверила, что способна на такое продолжительное общение не о делах с женщиной, если только это не Шавна Трехрукая.

Новый наставник военного искусства, присланный из академии, со слов сестер оказался хорош, но предыдущий казался более опытным. Бансабира хмыкнула:

— Тогда скажи ему, чтобы на днях приступал снова. Нечего отлынивать.

Иттая невидимо вздрогнула и видимо подобралась. Поднялась, приосанилась, поправила украшенные пурпурной вышивкой манжеты кремового платья, одернула расшивной пояс в тон и с гордым видом шагнула в угол зала к Гистаспу. Тот вальяжно откинулся на спинку стула и тихонько похихикивал над чем-то, что в метре от него оживленно обсуждали Дан и один из сотников "меднотелых".

— Генерал, — обратилась Иттая. Альбинос встрепенулся не сразу, повел бровью, обернулся.

— Госпожа? — он тут же принял серьезный вид. Хотя чувствовалось, что разговор о делах ему сейчас неинтересен.

— Моя сестра велела напомнить, — Иттая чуть вздернула подбородок, — что с завтрашнего дня вы должны вновь приступить к нашим с Ниильтах тренировкам.

— Хорошо, — Гистасп безмятежно пожал плечами и снова обратился вниманием к беседующим. Дан со всей присущей ему горячностью рассказывал об ужасных варварских обычаях чужой страны.

— Да ты не понимаешь, — яростно размахивал руками. — Они то голодают, то лупят себя плетьми. А иногда вообще, знаешь…

Иттая деловито кашлянула, украдкой оглянулась, будто тревожась, не увидит ли кто, и присела на свободное возле Гистаспа место.

— О чем они говорят?

Мужчину больше волновало не что, а как. Но он учтиво отозвался:

— О религии орсовцев.

— О религии? — не сдержалась Иттая. — Что за бред — обсуждать это здесь?

Гистасп кивнул, соглашаясь.

— Я тоже так подумал, но Дана, похоже, не сильно волнует уместность подобной беседы, вон как изгаляется.

— Праздники — грех, песни — грех, — буйствовал Дан Смелый, заполняя собой все пространство вокруг, — а сами, между прочим, поют, когда молятся.

— То есть, — уточнил нетрезвый собеседник, — молитва у них — грех?

— А я о чем, — заорал Дан, шарахнув по столешнице и чуть приподнявшись от избытка чувств. — Понимаешь, да? — вопил он с таким багровым лицом, что было неясно, радует его наличие, наконец, единомышленника, или он попросту злится. — Любовь — тоже грех.

Иттая начала понимать, над чем посмеивался Гистасп. Она тоже усмехнулась и, чуть наклонившись к альбиносу, с любопытством шепнула:

— А что тогда не грех?

— Трудно сказать, — философски заметил Гистасп, не оборачиваясь к девушке, но чуть придвинувшись в ответ.

— Ну как любовь может быть грехом? Или как грехом могут быть распущенные волосы?

Собеседник явно затруднялся ответить, зато подхватила Иттая.

— То есть? — она спросила громко, чтобы сидевшие неподалеку мужчины услышали.

Дан дергано обернулся и дал железное объяснение:

— А то есть.

— Они все зачем-то прячут волосы, — пояснил Гистасп, будучи вынужденным тоже включиться в беседу.

— Что за бред, — подивилась девушка. — Это же не грудь.

— Вот име… — снова заорал Дан и вдруг умолк. Мимо проплыла какая-то густая черная копна, ниже которой вихлялись крутые женские бедра. Дан развернулся вслед красотке всем телом, всполошился, залпом опрокинул недопитые прежде полстакана эля и гаркнул:

— Я пошел.

Бывший собеседник Смелого облегченно выдохнул: тысячнику просто так не поперечишь, да и не заткнешь, а слушать какую-то ерунду сил уже не было. Иттая, проводив Дана глазами, вытянулась в лице. Гистасп сложился вдвое.

Бансабира, свесив голову набок, с неподдельным интересом наблюдала, как Дан Смелый строит страшные рожи, машет руками и что-то орет, игнорируя особое внимание Гистаспа и утомленную физиономию кого-то из сотников. Бедолага, посочувствовала Бану. Он явно не по своей воле нарвался на Смелого, который с известных пор озаботился установлением доверительных отношений с подчиненными.

На соседнее кресло подсел Шухран.

— Звали, тану?

Бансабира чуть поморщила носик совершенно забавным образом: от Шухрана тянуло алкоголем, и Бану, которая не притронулась к выпивке за время праздничного обеда, хорошо улавливала даже несильный запах. Впрочем, ей это никак не мешало, даже наоборот — на душе становилось чуточку приятнее оттого, что удалось позволить своим людям ходить в подпитии днем. Днем эль особенно хорош.

— Ну как любовь может быть грехом? — где-то посреди зала Дан громыхал так, что слышала даже Бану с помоста. Шухран тоже на мгновение вскинул голову, повинуясь рефлексу, и метнул на тысячника несколько растерянный взгляд.

— Точно.

— Слушаю вас, — Шухран подобрался со всей готовностью выпившего совершить любой подвиг. За время пребывания в южной полосе посреди лета он отчаянно загорел, сделавшись совершенно бронзового цвета, так что вкупе со счастливыми осоловелыми глазами и бритой головой, выглядел точь-в-точь могучим невольником из ласбарнских бойцовских ям. Почему, собственно, и нет, размышляла Бану, если его отец был беглым ласбарнским рабом, и, скрываясь, так далеко забрался на север, что однажды встретил мать Шухрана, коренную северянку из-под астахирских круч? Хорошо, что так вышло: благодаря опыту безвестного беглеца, Шухран Двурукий вырос умельцем, которым отряд телохранителей Бану гордился особенно.

— Послезавтра поедем на верфь, — пояснила танша задачу. — Поэтому разыщи Одхана, а то он куда-то запропастился, и сообщи. Кроме того, соберешь в отряд Вала, Ниима, Маджруха и Ри.

— Им сейчас сказать? — уточнил Шухран. Парни явно не обрадуются, едва повылазив из седел, снова в них лезть.

К удивлению мужчины, танша махнула рукой:

— Завтра.

Шухран нахмурился: от такого ответа что-то в его голове не сложилось в одну цепочку с другим чем-то.

— А почему не сейчас? — с недоумением спросил он.

— Там Дан опять безумствует, — вдумчиво протянула танша, рассматривая рослого брюнетистого красавца поодаль. Гистасп и Иттая, сидевшие недалеко от Смелого (хотя сейчас Бану была склонна окрестить его Особенно Наглым), время от времени переглядывались, вздрагивая плечами и явно сдерживаясь. — Иди-ка угомони его.

Шухран задумался. Он знал всего один способ привести Смелого в чувство, но тану вряд ли его одобрит. Тот все же тысячник.

— Э… как? — озадаченно спросил мужчина.

Бансабира скосила на здоровяка полный легкого презрения взгляд: неужели нужно объяснять такие простые вещи?

— А то сам не знаешь, — снизошла до объяснения.

Шухран еще какое-то время соображал, чего ему сказали, а потом счастливо разулыбался. Можно, значит.

— О, ну раз так, — он выпрямился. Да, хорошей простой драки на кулаках сегодня не хватало. Чтобы потом смотреть друг на друга заплывшими глазами и пихаться локтями.

Бансабира в душе посмеялась. Шухран оказался отличным приобретением — крепкий, сильный, верный, без особых сложностей в характере, он был надежным и даже вполне предприимчивым. Правда, пил много реже остальных, и хмель, несмотря на здоровое могучее тело бойца, в голову бил быстро. В такие моменты Шухран казался Бансабире трогательно потешным мальчишкой: немножко растерянный, доверчивый, с глазами щенка.

Шухран старался и зачастую умел во всем соблюдать меру. Как и его равноразвитая симметричная спина, его одинаково хорошо тренированные руки, он выглядел уравновешенным в большинстве ситуаций. Бану никогда не корила Вала, который как-то незаметно стал ответственным за рекомендации людей в ближайшее окружение, что в свое время тот Шухрана пропустил. Так бывает часто: когда долго ищешь аметисты и смарагды во всех уголках страны, перестаешь замечать алмаз, что сияет в твоем собственном перстне.

Шухран успел сделать четыре шага, прежде чем Дан взвился с места, опрокинул бокал эля и размашисто зашагал вслед какой-то красотке. Телохранитель обернулся на помост поинтересоваться, что делать теперь, но Бану уже, закрыв лицо руками, хохотала, как безумная.

Шухран постоял немного, тоже посмеиваясь. Затем осмотрелся и плюхнулся в ближайшее свободное кресло, подтянул блюдо с едой, оторвал кусок жареного кабана, съел, следом сжевал еще какой-то пищи. А потом почему-то потихоньку облокотился на столешницу, сполз ниже и, наконец, вовсе улегся головой на стол. Шум в зале дремать Шухрану не мешал.

Дан любил чернявеньких.

И рыжих тоже.

И светленьких — очень сильно.

Дан любил всех женщин, особенно тех, чьи бедра напоминали ему о всеобщем мужском счастье. Тех, чьи ямочки на спине становились чуть глубже, если слегка надавить на ягодицы, и сводили с ума. Тех, чья нежная кожа казалась легкой простыней из прохладного мирассийского шелка. И когда его огрубевшие пальцы осторожно касались ее, немножко царапая — Дан знал наверняка — женщины тоже сходили с ума.

Они любили Дана Смелого — чернявенькие, рыжие, особенно — светленькие. Весь чертог и город вокруг него знали, что из себя представляет Дан Смелый, и насколько ужасна его репутация. Отчаянный юбочник, от которого не стоит ждать хорошего — ему нельзя верить, с ним не следует даже заговаривать или, тем более, оставаться наедине. Все одинокие женщины замка давно заучили эти запреты, как молитвы, но на каждой попойке непременно отыскивалась хотя бы одна, то ли от хмеля, то ли от одиночества, готовая рискнуть — в надежде, что удастся сделать великолепного богатыря с одурманивающими глазами и блестящим будущим только своим.

Вот и сейчас, сопротивляясь изо всех сил, женщина уступила натиску, позволив тысячнику увести себя из залы.

Когда Иттаю зачем-то подозвал отец, к Гистаспу подошел Гобрий (он прибыл для приветствия танши), который в-точь перед этим перекинулся парой слов с Бану. Судя по тому, что седоусый генерал сиял одним глазом сильнее, чем Дан Смелый при виде хорошенькой женщины — обоими, приветствие, а потом и разговор с тану у Гобрия прошел замечательно. Наверняка, танша не забыла снисходительно подчеркнуть, что она и в самом деле рада видеть Гобрия в стенах фамильного чертога. И сейчас даже Гистасп бы не взялся сказать с точностью, было ли это делом условности или отражало истинные чувства Бану.

— Распоясался он, — разочарованно протянул Гобрий, усаживаясь рядом с соратником.

— Рад видеть тебя, — пошире улыбнулся Гистасп, по-дружески коротко сжав плечо собеседника.

— Ой да, — буркнул Гобрий, скосив глаз на альбиноса. Впрочем, недоверия во взгляде было совсем чуть-чуть.

— Да ладно тебе, Гобрий, давно не виделись.

— Ей стоит быть строже, — сообщил зачем-то Гобрий Гистаспу, зыркнул на тану, наконец, оставшейся наедине с семьей наверху помоста, и снова уставился на дверь, за которой недавно скрылся Дан.

— Совершенно точно, — авторитетно заявил подоспевший к беседе лысеющий Отан. За его спиной, отставая на шаг, приближался Видарна. — Безалаберность тану опьянила мальчишку. Из него мог бы получиться отличный полководец, а он что? Только за юбками таскается. Разве я не прав, Гобрий?

Гобрий помрачнел. Было время, он бы, не раздумывая, ответил на такой вопрос, поддерживая, что во всем виновата танша. Но сейчас ситуация уже не выглядела такой уж однозначной. Обучение — это всегда лишь половина дела. Мало научиться владеть мечом — следует понять, когда и зачем следует доставать его из ножен. Мало вдохновлять людей, чтобы быть вождем — нужно уметь их поддерживать, когда не вдохновляет ничего. Дан не смог поддержать даже себя. Гобрий видел это, и теперь слабости бывшего воспитанника больше не скрывались в тени сияния его достоинств.

Так что, может, танша и виновата в разгульных нравах мальца, но внушительным полководцем ему не стать по своей вине.

— Что скажешь, Гобрий? — с нажимом подтолкнул к ответу Видарна.

Гобрий приосанился: он не проявит черт, которые осуждает в людях. Да, он не самый находчивый из генералов танши, но в его верности не приходилось сомневаться еще ни одному Яввузу.

— Дана опьянил успех и отсутствие мозгов, чтобы извлекать опыт из неудач, — значительно заключил одноглазый генерал.

— Не ты ли только что говорил обратное? — Отан возмутился.

— Никогда не думал, что до подхалимажа опустишься ты, Гобрий, — упрекнул Видарна.

Гобрий побагровел мгновенно.

— Что ты сказал?

Гистасп поспешно положил руку соратнику на плечо — мало ли что. Смешливость смыло, хотя губы альбиноса по-прежнему были растянуты в улыбке: довольные люди всех раздражают. Если Отан и Видарна не угомонятся, то, на крайний случай, хотя бы спровоцируются на необдуманную выходку, и можно будет свалить все шишки на их головы.

— Ты сам только что распинался, что танше бы быть построже, — опять вмешался Отан. — Она распоясала солдат, этого нельзя не замечать.

— Ты, похоже, мало знаешь, о дисциплине в ее рядах, — буркнул Гобрий.

— Да, конечно, — съехидничал Отан. — То оруженосец устраивает в лагере бордель, то…

— И где теперь этот оруженосец? — спокойно поинтересовался Гистасп.

Возразить было нечего, но Отан попытался:

— Ей следует это пресечь.

Трое полководцев увлеклись спором, но Гистасп самоустранился от беседы. Он не мог сообщить присутствующим, что Юдейр жив, однако быстро сложил в голове одно к одному. Отан верно подметил: на выходки Юдейра Бансабира тоже закрывала глаза. Якобы. А на деле своей рукой столкнула в пропасть, на дне которой протянула на ладони новую жизнь. С Юдейром трюк прошел на "ура", но Гистасп сомневался, что и из Дана удастся сделать что-то похожее. Или танша обещала брату Смелого, который помогал ей с разведкой в годы войны? Вот и приходится мучиться? Будь же неладна ее танская честность, всерьез укорил Гистасп таншу про себя.

А, может, тану потворствует слабостям подчиненных с тем, чтобы попросту проверить, на кого можно положиться? Гистасп никогда бы не подумал, что, потворствуя Юдейру в свое время, Бансабира не ошибется, и малец и впрямь окажется достойным всякого доверия храбрецом. Если предположение верно, то чем на поверку окажется Дан, альбинос тем более затруднялся ответить.

Пока Гистасп всерьез путался в измышлениях, три генерала горячо спорили о поведении молодой тану Яввуз. Наконец, Отан, утратив самообладание, гаркнул:

— Да напрямую сказать ей и делу край, — от выкрика Гистасп вздрогнул и опомнился.

— Ну, — Видарна наоборот немного остыл, — она все же тану. Так прямо в лоб может плохо кончиться. Но, конечно, следует убедить ее быть строже, — тоном наставника закончил генерал. Гистасп с интересом перевел на него глаза:

— Правда?

— Ты что, ослеп, Гистасп? — сокрушенно вздохнул Отан, и стало ясно, что именно сейчас Гистасп потерял последнюю толику уважения этого человека.

Альбинос давно приметил, как резко переменился к нему Отан. И прежде родич тана Яввуза был высокомерен к безродному полководцу без племени, а уж с тех пор, как Бансабира выказала последнему расположение при отходе на север по окончании войны, вовсе стал до неприличия заносчив.

А не мог ли он, Отан, иметь отношение к погрому в покоях Гистаспа? Столько времени прошло, что и вспоминать кажется глупым, но ведь было…

— Гистасп? — Отан скрипнул зубами.

Альбинос был сама сговорчивость:

— Конечно-конечно. Таншу надо убедить обязательно, — отозвался он. Тут уж во весь голос расхохотался Гобрий. Так, что неожидавший Гистасп уставился на товарища с крайним недоумением.

Гобрий зачерпнул в легкие побольше воздуха и пробасил:

— Только без нас, — и с самодовольным видом, выпятив грудь, пошел к танскому помосту, где уселся рядом с Тахбиром. На его место тут же подоспел Мард — Гистасп отлично запомнил мальчишку с того раза, когда он выручил альбиноса от серьезной ссоры с Бану сообщением о прибытии в чертог тана Маатхаса.

— Командующий Гистасп, — Мард коротко поклонился. — Тану хочет переговорить.

— Я сейчас подойду, — тут же отозвался Гистасп, перевел глаза на помост и глубоко кивнул, давая понять, что поспешит.

Мард исчез среди пирующих и вскоре мелькнул рядом с Бану. Гистасп какое-то время наблюдал за ним. Насколько альбинос знал, Серт не так давно сграбастал Марда в карательную сотню на освободившееся место. Мард, конечно, был хорош в обращении с копьем, но что-то подсказывало Гистаспу, что Серт пригрел этого малого не за воинские навыки. Мард был не просто красив, как, например, тот же Дан — он был самым натуральным образом смазлив. Такой без труда затащит в постель любую девчонку, а уж там вытрясти важные сведения — дело одного хорошего раза. Репутация у него пока не в пример лучше Дана, так что осведомитель может выйти отличный, если умело взять в оборот. Серт поступил, ни дать, ни взять — мудро, оценил Гистасп: чтобы карать, стоит понять за что.

Пока Гистасп шел к танскому помосту, помрачнел. Врагов у него куда больше, чем он привык думать. Мирные времена сулили проблем больше военных: когда существует внешний враг, внутренние распри утихают, но, когда враг оказывается среди своих, подозрение ложится на каждого, и сон не приходит вовсе.

Прежние товарищи по оружию превратились в соперников за место под солнцем.

Или под луной.

Гистасп уже почти и забыл, к чему был учинен погром его комнаты несколько месяцев назад. Однако, по возвращению в танаар пришлось вспомнить. На другой день после прибытия, тану отослала генерала в военную академию с требованием контроля и личного отчета о состоянии дел от коменданта — ее троюродного дядьки.

— Бирхан останется пока здесь, нам надо обсудить кое-что. Его помощник предоставит сведения, я отправила вчера гонца с предупреждением. Он все распишет подробно, — и о "меднотелых", взращенных из сирот, и о женщинах, в числе наставников которых должна была фигурировать Адна. Бансабира сунула письменное требование в руки Гистаспу. — Надеюсь на твою проницательность, — заглянула прямо в глаза.

— Как прикажете, госпожа, — привычно отозвался командир и, наскоро собравшись, отправился в конюшню.

В стойле на примятом тяжелой тушей сене лежал конь, с которым Гистасп проделал весь путь в Западный Орс и обратно. Лежал тихо, не фыркая, не посапывая во сне, не двигаясь и не дыша.

Зверство, — Гистасп скрипнул зубами. Животное-то чем не угодило?

Гистасп опустился на колени, ощупал морду, погладил бок, отошел. Облизнул пересохшие губы, огляделся. Ни одного конюшего — он сразу приметил, как вошел. Альбинос ощутил, как напрягся каждой мышцей: удара или стрелы стоит ждать отовсюду и в любой момент. Он осторожно потянул рукоять меча, вытаскивая осторожно-осторожно, чтобы ни звуком не выдать себя. Ступал бесшумно, на полусогнутых, озираясь.

Замер.

Но время шло, а ни подвоха, ни нападения не следовало. Может, стоит подождать еще чуть-чуть? Гистасп подождал, однако становилось очевидно, что на убийстве коня выпад врагов и закончился. Хм, это все?

Гистасп осмелел настолько, что убрал меч и принялся ходить вдоль стойл туда-сюда, что-то разглядывая. Враг, кем бы он ни был, упускал отличный шанс свести с ним счеты: выстрели в такой тишине поближе к породистому жеребцу или развей под огнем щепоть серы — и вся конюшня вздыбиться, взбеситься, переломает могучими телами ограждения — и пиши пропало. Идеальный несчастный случай. А так получается, что враг или глуп, или труслив, или непредсказуем. Лучше думать последнее, решил Гистасп: нет ничего опаснее, чем недооценить противника.

Странно, что после первого инцидента злоумышленник не передумал и не отступил. А, едва Гистасп стал, наконец, приходить к мысли, что, может, разваленная комната оказалась чьей-то несмешной и глупой шуткой, взялся за старое.

Командующий принялся снова перебирать в уме потенциальных недругов или злопыхателей. Кандидатур отыскивалось ненамного больше, чем в прошлый раз.

Правда, участие Каамала исключалось само собой. Явно кто-то из местных, потому как в путешествии никаких нападок в адрес Гистаспа не случилось. Значит, соотечественник. Завистник, вероятнее всего. Неужто все же Отан? Или Гобрий? Или Дан? Да быть такого не может.

А, может, это все-таки Каамал? Может, Яфур просто действует через поверенных, специально, намереваясь сбить альбиноса со следа. И тогда выходит, что сейчас Гистасп размышляет именно так, как задумал Серебряный тан? Гадство. Мужчина совсем запутался, где начало, где конец в поиске, что черное, а что белое. Из омута смятения командира выдернул голос той, кто единственно в представлении Гистаспа, при всей сложности поступков, находился за рамками оценочных суждений.

— Ты еще не уехал? — недовольно осведомилась танша, заходя в помещение.

— Я… — Гистасп проглотил ком в горле, приходя в чувство. — Я уже собираюсь, — отозвался мужчина, всеми силами скрывая растерянность.

— А, по-моему, ты копаешься, — веско заметила танша, углубляясь в полумрак помещения. Сквозь узкие окошки под настилом потолка в конюшню заглядывало утреннее солнце, и освещение казалось очаровательным и свежим.

— Видите ли, — размеренно начал Гистасп, чтобы успеть придумать какую-нибудь причину задержки, поскольку говорить об истинной не казалось ему хорошей затеей.

— Почему здесь так тихо? — бесцеремонно перебила Бансабира.

Она огляделась и повысила голос — совсем не сильно, но угроза прозвучала отчетливо:

— Неужели то, что меня не было несколько недель или то, что вчера было гуляние — такой заманчивый повод отлынивать от работы? — с этими словами она решительно вышла на воздух, всматриваясь в соседние служебные помещения. Гистасп поспешил следом. Хорошо, что тану отвлеклась. Но плохо, что никто не торопится навстречу, осознал Гистасп, а потом, выпучив глаза, уставился Бану в спину: и когда пятнадцатилетняя девчонка, о каждом слове которой доносили ее отцу, каждый приказ которой вызывал неугомонные пересуды в рядах, превратилась в женщину, чьи мельчайшие оттенки интонаций уже выучило все окружение, и теперь от них внутренне поджимается даже он, бывалый воин и лицедей, прошедший больше других командиров именно бок о бок с тану Яввуз?

— Где старшие? — громко спросила Бансабира, не меняясь в лице, поскольку толку шептать не было. Тану начинала злиться.

Наконец, из каморки поодаль заспешил мужчина, и танша быстро признала в нем управляющего замка.

— Тану, — запыхавшись, приблизился мужчина средних лет, глубоко поклонился, будто сам был конюхом. — Госпожа, я…

Бансабира обернулась к альбиносу и с легким снисхождением спросила:

— Ты чего увязался? Не помнишь основ седловки?

Гистасп опешил, потом, не удержавшись, усмехнулся: по привычке.

— Нет-нет, я еще не в том возрасте, чтобы жаловаться на память.

Бану в ответ улыбнулась краешком губ, но голос звучал строго:

— Поторопись. Я надеюсь, ты вернешься затемно или, самое позднее, завтра.

— Сделаю все возможное, — Гистасп поклонился и исчез в конюшне. Бану тем временем обратилась к управляющему и велела собрать на этом месте через час старших конюхов. Стоило бы разобраться.

Управляющий, сонный, ежащийся от утренней прохлады, скомкано отозвался и поспешил убраться с глаз госпожи вон. Утро явно не задалось. А Бансабира, дождавшись отъезда Гистаспа, обвела открывающийся вид пронзительным взглядом и решительно шагнула к стойлам. Прошла взад-вперед, осматриваясь в обе стороны. Так и есть — конь командующего мертв.

Кажется, по мирному небу над родным чертогом поползло первое облако.

Устроив знатную выволочку конюхам, от которых исходил почти неправдоподобно сивушный запах, Бану заторопилась на завтрак — после утренних упражнений есть хотелось зверски.

По дороге из бокового крыла выскользнул Дан, надеясь прошмыгнуть никем не замеченным. Он воровато огляделся и, не приметив таншу, побежал ко входу в донжон. Бансабира хмыкнула — надо будет вскользь намекнуть сегодня, что, когда у него краснеют уши, видно издалека.

За завтраком собрались все Яввузы, от мала до велика, от танши до далеких троюродных представителей. Бану явилась в простом убранстве из черного платья с тонким пурпурным поясом и с привычной косой набок. За госпожой неотступными тенями шли Лигдам, Раду и Вал. Ей подвели маленького растерянного Гайера, и Бану, крепко обняв сына, велела няньке с ребенком расположиться рядом. Устраиваясь во главе стола, молодая женщина улыбнулась:

— Рада видеть вас всех.

Она обвела глазами родственников: Руссу, Тахбира со все еще миловидной женой Итами, двумя сыновьями и двумя дочерьми; кузена Махрана, сына покойного Ран-Доно; малышку Иввани, младшую из детей покойного Ванбира, которая всего через полгода-год войдет в брачный возраст и уже вряд ли может считаться малышкой; ее горделивую, но горестную, потухшую мать Сивару; единокровного брата Адара, троюродных братьев по отцу (сыновей покойной Фахрусы), прибывших почтить, наконец, свою высокую державную кузину-таншу, Бирхана, коменданта военной академии Пурпурного дома, Гайера, наконец — и поняла, что и впрямь рада всем. Хорошо иметь большую семью, если стоишь во главе ее.

Ведь помимо прочего — это отличный способ заручиться поддержкой других танов. Воистину: брак меняет не только людей, но и судьбы народов.

— Мне было бы приятно видеть всех чуточку дольше, поэтому приехавших специально призываю пригласить семьи и погостить в чертоге пару недель. Не могу обещать свою компанию все время, но завтракать или ужинать точно будем вместе. Надо бы нам всем познакомиться ближе.

Стареющий Бирхан, улыбаясь, отозвался первым:

— Это отличная мысль, тану. С радостью приму ваше предложение.

— Располагайтесь, — Бансабира сделала широкий жест рукой. — Это — родовой чертог семьи Яввуз. И все вы, — она снова посмотрела на родню, ближнюю и дальнюю, — Яввузы. Надеюсь, со временем нас станет еще больше.

— Пусть, — Бирхан поднял бокал. И хотя за завтраком пили воду, чай и молоко, мужчину поддержали все.

— Пусть.

Когда все немного выпили, Бану продолжила:

— Я намерена воздать памяти отца, тана Сабира Свирепого, матери Эданы Ниитас, ахтаната Лаатбира, и предков, что роднят нас всех, здесь сидящих, в третьем, четвертом и пятом колене. Если кто захочет присоединиться, буду рада.

Поднялся гвалт голосов: идея казалась правильной. Бану снова прошлась взглядом по длинным рядам за тяжелым дубовым столом и остановилась на одном лице:

— В таком случае, Итами, — обратилась танша к жене Тахбира, — я попрошу тебя заняться подготовкой ритуалов. Договоритесь со жрецами, скажем, на ближайшее полнолуние.

— Как скажешь, Бансабира.

— Так нескоро? — удивился Бирхан. Луна едва родилась — до полноты диска еще дней десять, не меньше.

— Ну, как раз в чертог успеют съехаться ваши семьи, — Бану пожала плечами. — А я успею уладить несколько ключевых дел. Лигдам, — танша обернулась через плечо, — собери после завтрака генералов, к полудню — тысячников, к двум — позови Нома-Корабела. Раньше не буди — пусть отоспится. В пять собери отряд охраны, но не в малой приемной зале, а на площадке, разомнемся немного. Остальное поручу позже.

— Слушаюсь, — Лигдам поклонился и выскользнул за дверь, минуя телохранителей.

— А как быть с нашими тренировками, уважаемая сестра? — подала голос Иттая. — Хотелось бы приступить, как можно скорее, но… — Иттая почти незаметно скомкала ткань синего платья на бедре, — командующий Гистасп, кажется, уехал сегодня.

— Да, — деловито отозвалась танша. — Я отправила его с поручением, поэтому, Бирхан, когда Гистасп вернется с докладом, надо будет поговорить еще разок.

Мужчина кивнул.

— Что до тренировок, — Бансабира снова оглянулась через плечо, — Вал, — немного подняла брови.

— Почту за честь, — поклонился тот, обращаясь в большей степени к дочерям Тахбира, нежели к госпоже Пурпурного дома.

— Дядя, — Бану обратилась к Тахбиру, — тебя попрошу организовать встречу с хатами. Помниться, у них было важное задание. Чуть позже назначу срок.

Глядя на происходящее, можно было сказать, что все приходило в норму и наконец-то минувшая Бойня Двенадцати Красок перестала напоминать о себе так остро.

Если бы не целый перечень бесконечных "но".

Лучший ее генерал подвергается нападкам кого-то из своих; сын растет, не зная матери; кровный брат недолюбливает всех Яввузов и больше держится Отана и родни по неизвестной матери из лаванской семьи, а сама она, Бану Яввуз, все еще выставлена на все-Ясовские торги. И в сложившейся ситуации ее армия, ее влияние, ее союзники ценны не сами по себе: таким добром не запасаются безо всякой цели.

Когда уляжется первая волна дел по возвращению и разъедутся Яввузы, Бану пригласит погостить деда, решила танша. И вместе с ним посетит могилу матери. Сколь бы противным характером ни обладал Иден Ниитас, отцом он выглядит вполне искренним.

А потом — стоит узнать, что значит и в самом деле быть северянкой.

Закончив с тренировкой, Бану заперлась в кабинете, веля Шухрану "не впускать никого даже через свой труп". Наконец, добралась до бумаг. Но сосредоточиться никак не удавалось: утреннее происшествие с Гистаспом не шло из головы. Надо назначить человека, который мог бы тайно разузнать что к чему. Осведомителя лучше Серта не сыскать, но, учитывая, что карательная сотня тоже под его рукой, станет очеваидно, кто, что и для чего ищет. Злопыхатель запрячется в кусты на время, и концп у этой истории ик не найдет. Даже если в один день Гистаспа найдут мертвым. А, может, и Серта.

Словом, Серта его лучше не впутывать. А вот Вал вроде как известен другими обязанностями. Да и, кажется, неплохо спелся с Шухраном, надеясь компенсировать тот факт, что некогда упустил его из виду.

— Шухран, — кликнула танша. Воин заглянул в дверь.

— Госпожа?

Бансабира окинула мужчину взглядом — почему бы и нет. Сама она Шухрана в курс дела вводить не будет, но в качестве помощника к Валу назначит. Вал и Гистасп — два наиболее знающих бойца в ее стане, и оба молчаливы достаточно, чтобы даже между собой не обсуждать то, что каждому говорилось без свидетелей. Так что будет понятно, насколько сочтет разумным разоткровенничаться Вал, и насколько в итоге можно доверять Шухрану.

— Закрой дверь, есть разговор…

Выехав за ворота Кольдерта, Гор взял привал в глубине близлежащей рощи. Ох уж эта сентиментальная жалость женщин, которые ничего не смыслят в элементарных вещах. Единственный способ заставить человека молчать — лишить его языка и рук. При таком раскладе, гуманнее попросту снести бедолаге голову.

Что Гор и сделал.

Сомнения относительно судьбы священника посещали его неоднократно в дороге: в конце концов, его свидетельство могло что-то значить в случае разбирательства. Но потом Гор решил, что для подобных обстоятельств у Стального царя имеются письма от королевы Гвен, так что надобности в архиепископе Иландара Ликандре — никакой.

Все в ее жизни было бы иначе, выиграй отец войну с Адани, — в тысячный раз прокляла Алая Джайя. Или если хотя бы Замман выжил. Пусть бы его взяли в плен, пусть бы ее взяли в плен, убили Халия, в конце концов, но только не так, как случилось…

Если бы Бог оставил ей Заммана, не приходилось бы сейчас краснеть за постыдную связь со Змеем. Впрочем, разве можно назвать это связью? Она искала утешения и была слаба, а он оказался надежен и сговорчив. Не задавал вопросов, не требовал, а, отдавая, был до того сокрушителен, что вскоре все терзания совести остались позади. Глядя на него, Джайя быстро убедилась, что о происходящем не узнают за дверями его спальни.

Правда, после знакомства с Маленькой таншей, Джайя засомневалась, действительно ли никто не знал об их романе?

Ох. Выиграй отец войну, никогда бы ей, Джайе, не познакомиться с неуправляемой, как говорит Тахивран, Матерью лагерей.

И уж точно не стоять тут, трясясь от ожидания, как знамена высоко над утесами Великого моря. Если Тахивран узнает, что она мялась под дверью… А ей же непременно донесут.

Джайя мотнула головой, прогоняя картины возможной расправы, и кивнула страже, чтобы открыли.

Ахрамад, облаченный в потертые штаны и несвежую рубаху, стоял спиной, уставившись в проем окна, в которое свежестью врывалось солнечное утро. Не услышав ничего, ахрамад обернулся и, к удивлению, застал невесту в поклоне.

— А, — протянул он, — даже так. Ну ладно, — и кивнул в ответ. — Но можно было без этого, раманин.

— Поприветствовать жениха, как полагается, делает честь женщине в моей стране, — с достоинством сообщила Джайя. Он же выглядит, как кабачный выпивоха, а не наследник громадной державы. Кабачник, а не царевич.

Кхассав, темногривый, взъерошенный, с обросшей щетиной, с интересом взглянул на невесту, и та быстро спрятала лицо, понимая, какое гневно-недовольное выражение застыло на нем сейчас. Чтобы сказала ее мать, увидев, как она дерзит будущему супругу?

— В твоей стране, — скептически добавил ахрамад через несколько секунд, — принято смотреть на человека, с которым говоришь.

— Простите…

— А в стране, откуда ты приехала, — нарочито сухо подчеркнул Кхассав, — может быть, как угодно. Мне нет дела.

Вот, значит, как. Ему нет дела, мысленно с обидой повторила раманин. Никому в этой треклятой стране нет до нее дела, кроме озлобленной Тахивран.

— Великая Мать, — воскликнул Кхассав, разведя руки. — Да посмотри ты уже на меня.

Джайя закусила губу, вздрогнув от его окрика, но голову подняла. Кхассав замер с открытым ртом.

Красивая.

Красивая как божество.

— Пойдем, — тут же протянул руку и, не дожидаясь реакции невесты, сам поймал женскую ладонь. — Пойдем, — сказал настойчивее и потащил Джайю к дивану в гостиной, где Тахивран предложила им встретиться.

— Как думаешь, — шутливо осведомился ахрамад, едва они сели, — на этом диване хватит места для нас двоих?

Джайя сжалась и с ужасом уставилась на жениха. Всеблагой Боже, он же не всерьез сейчас? Неужели он прямо тут удумал… и вот так сразу?

Наблюдая за краснеющим и возмущенным лицом, ахрамад расхохотался в голос.

— Так долго думаешь над ответом из пары букв?

Джайя смогла только выдохнуть. Резко вскочила, выдернув руку из мужской ладони.

— Можете сколько угодно игнорировать обычаи моей родины, находя их нелепыми, хотя по мне они просто вежливые, но не смейте топтать честь моей семьи, предлагая…

Кхассав быстро перестал скалиться и твердо пресек.

— Сядь, раманин. Завтра нас поженят, и другого случая познакомиться нам не дадут.

Раманин очевидно колебалась, разгневанная и смущенная одновременно.

— Странно, не находишь? Я прибыл в столицу сегодня ночью, и уже знаю, сколько ты здесь, кто тебя привез, как тебя восприняли в семье. А я вот он, только-только явился в столице, и тебе совсем неинтересно, где я был и что делал. Я думал, брак — это иначе.

Кто он такой, этот нахал, чтобы читать ей нравоучения после похабных намеков?

— Мы пока не женаты.

У двери ее снова нагнал смех ахрамада: циничный и обжигающий. Но не имело смысла.

Выиграй отец войну, ей бы в жизни не испытывать унижения рядом с этим твердолобым мужланом. А теперь ей придется переживать акт унижения каждую ночь, отдаваясь язычнику.

Что ж, пожалуй, к лучшему, что она уступила всем своим слабостям прежде, разделив ложе с Замманом от любви и со Змеем — от горечи. По крайней мере, ей будет, чем досадить этому ублюдку в ответ.

Свадьба была непозволительной. Все слова, которые ее заставили изрыгнуть перед алтарем Лже-Богини и Лже-Бога, жгли гортань и грудь адским пламенем.

Но выбора не было.

Что ж, утром, когда раскроется тайна ее прошлого, и злобной Тахивран достанется чистая простыня, ее наверняка казнят, а, значит, весь этот сущий кошмар закончится.

И когда она предстанет перед Всевышним, ей будет не так уж и стыдно за былой позор от осознания того, что, по крайней мере, она не променяла Его Святое Писание на непонятные песни язычников.

Да и умереть будет не так уж страшно, если помнить, что и Тахивран, и тем более отец, с ее, Джайи, смертью, лишиться всех тех шансов, которые надеялся купить сим браком.

Но к вопиющему удивлению, казнить ее никто не стал, а тайна не была раскрыта. Закончив, Кхассав с пониманием хмыкнул и, переведя дух, поднялся с супружеской постели. Нашел в сброшенных на пол вещах кинжал, коротко мазнул лезвием по косточкам пальцев и обтер выступившую кровь о простыни. Вполне правдоподобно, прикинул он опытным взором.

Джайя, подобравшись на кровати, только недоуменно переводила глаза с красных следов на мужа.

— Я не понимаю, — высказалась она, наконец.

— Ну а я — очень даже могу понять и тебя, и мужчину или мужчин, которые не слишком долго ждали. Слышал, ты была помолвлена. Наверняка это был он, так ведь? — наблюдая за вспыхнувшим лицом жены, Кхассав рассмеялся, отринув все возможные возражения. — Не трудись объяснять. Ты не создана для одиночества, а условности вроде девственности можно обойти с легкостью.

— И тебя не возмущает?.. — все еще не могла свыкнуться с мыслью Джайя, даже не в силах разобрать, разочарована она отменой предстоящей казни за прелюбодеяние и торжеством от краха всех замыслов отца, или же наоборот, испытывает облегчение.

— Что? Что нашелся умник, который залез тебе под юбку? — Джайя покраснела еще гуще. — Хочешь, покажу лично всех красоток, под чьими юбками я бываю регулярно?

Джайя подавилась — и воздухом, и словами. Как это вообще понимать? Прекрасное лицо перекосила гримаса растерянности, какую всегда видно у человека, потерявшего представление о жизни.

— Милая, — подал голос ахрамад, напоминая о себе, и потешаясь в душе над физиономией и наивностью невесты, — в какой стране ты вообще выросла?

Бумага в руках мужчины затряслась.

Утром они с молодым Стансором обговаривали снабжение. Из-за последних дождей дороги страшно размыло, и подводы с провиантом не было уже больше недели. Злоупотреблять охотой король здесь, в северном герцогстве, не хотел: неудачное время, если вспомнить, что оленихи едва разрешились, с молодняка проку нет, а без матерей он не выживет. Если это допустить, к зиме Стансорам будет нечем прокормиться. В другом регионе Нирох бы не колебался, но вредить племяннику, который держит оборону от племен с севера, не хотел.

Все это было таким важным еще утром, еще пару часов назад…

Но теперь Нирох сжимал кулаки, бессознательно стараясь сдержать дрожь. Перечитывал раз за разом строку за строкой, и в итоге со злости разорвал депешу пополам. Треск бумаги вывел короля из транса: вперив в гонца немигающий взгляд, Нирох, белый, как молоко, спросил еле слышно:

— Как?

Несчастного гонца скрутило страхом до немоты.

— Как? — повторил Нирох.

— Го… го… — заикаясь, попытался ответить, — говорят, ей п… пе…

— Иди отсюда, — приказал король. Жестом велел оруженосцу налить воды.

— Позови Тройда.

Принц явился быстро. Дернул полог и замер перед отцом. Тот оглянулся на сына испуганно, тревожно: как о таком скажешь? К тому же, скажешь сыну, которого потащил с собой разбираться с разрушенными после войны укреплениями на севере с фразой, что, мол, нечего столько времени сидеть у женской юбки и пора бы проветриться.

— Звал, отец? — напомнил о себе Тройд, устав наблюдать, как отец сверлит в нем дыру взглядом.

— Отошли всех от шатра на тридцать шагов и садись: новость плохая. Скверная, — он отвернулся в сторону, собрался с силами.

— Твоя жена, мать наследников, принцесса Виллина, убита.

Тройд ощутил, как онемело в горле и бессмысленно звякнуло в голове.

— Что?

— Мне очень жаль, сын. Видит Всеединая Мать, Виллина была достойной молодой женщиной: и женой, и матерью, и стала бы прекрасной короле…

— Замолчи, — прошипел Тройд, сжав челюсти и уставившись на отца так, будто тот собственными руками придушил невестку. Тройд задышал тяжело, прерывисто, со странными призвуками. Наконец, застонал, вскочив, отвернулся от отца и заметался по шатру, как раненный, агонизирующий медведь. Вдруг резко обернулся и рыкнул:

— Дети?

Нирох растерялся: об этом в депеше ни слова не было. Тройд расценил молчание отца, как самый худший из знаков.

— Что с ними? — заорал он.

— Про них не сказано, — быстро, чуть заикаясь, отозвался Нирох. — Полагаю, невредимы.

Тройд рвано мотнул головой, остановившись на мгновение, и снова зашагал по шатру в разные стороны, как загнанная добыча.

— Кто посмел?

— Гвен пишет, староверы.

— Староверы? — Тройд загоготал, сотрясаясь всем телом. — И за что?

— Виллина планировала принять крещение, и староверы не стали этого терпеть. Убили ее, Ликандра и несколько слуг.

— Крещение? — Тройд расхохотался еще страшнее. — И ты в это веришь? — спросил резко, внезапно остановившись.

— Важно, поверят ли в это Тандарионы, — хмуро протянул король.

Да, не нужно быть знатоком шарад, чтобы понять, чем грозит гнев Архона.

— Сомневаюсь, — оборвал Тройд таким тоном, словно Нирох был повинен во всем. Впрочем, он и был. Разве Тройд не сказал ему перед отъездом, что ему на севере нечего делать и лучше побыть с семьей? Но когда Нирох слушал кого-то, кроме себя?

Нирох сделал вид, будто не слышал нервный всхлип сына и тяжело вздохнул.

— Племена на севере, пираты на западе, Архон на юге и, не дай Праматерь, гражданская война внутри… — сокрушенно покачал головой. И ведь все первые вместе взятые не так страшны, как последняя.

— Мне плевать, отец, — Тройд отвернулся. Нирох мотнул головой, как от пощечины. Не обращая на отца внимания, принц оскалился повторно. — Мне на все это плевать.

У Нироха затряслась челюсть.

— Королю не может быть…

— Я не король.

— Но будешь им.

— Мне плевать.

Нирох не мог найти слов от возмущения. Чертов недоносок. Кидаться короной вздумал?

— Если мы ничего не сделаем, и впрямь не будешь, — процедил король. — Агравейн загонит нам меч под ребра с юга, а тут и северные племена подключаться — в воду не гляди. Я напишу в столицу, прикажу немедля удвоить городскую стражу и сейчас же поговорю с Ронелихом, ему придется продолжить одному и поторопиться с укреплениями. А ты свяжись с остальными герцогами. Нам надо немедля…

Тройд махнул рукой:

— Я нужен своим детям, — и вышел.

Нирох заорал вслед, что королева Гвен непременно приглядит за внуками. Потребовал немедля вернуться, даже кликнул стражу… а потом выгнал всех и замер.

Он не понимал чувств сына. Он пытался представить, как изменилась бы его жизнь без Гвен, и не мог, потому что она не изменилась бы вообще. Конечно, люби он ее всем сердцем, выл бы от одиночества. Наверное. Но ведь он давно принял, что смог бы любить Гвен, только если бы та не была такой фанатичной христианкой. Ему так мешала ее вера. Вот если бы он с самого начала женился на дочери своей религии и потерял ее, тогда, быть может… хотя, если подумать, горевать об утрате женщины, которую толком не знаешь… Любить женщину, с которой тебя не связывает ничего, кроме постели… Этого Нирох вовсе не мог понять. Семью создает женщина, но женщину создают ее дети, и вот, наверное, для ребенка, например, Тройда, потеря матери была бы совершенно невыносима. Тогда ему бы точно требовался отец. Да, наверняка. Но, правда, не сейчас. Тройд давно взрослый, он бы смог пережить такую потерю и сам.

Впрочем, тут бы Нирох тоже не поручился, ведь о потере собственной матери мог говорить с трудом. Нилиана, родившая его черт-те когда, уже тогда была Второй среди жриц, а позднее стала храмовницей Ангората. Разумеется, ей дела не было до собственных детей, когда дети ей — весь мир. Особенно — до мальчика. Долгое время о нем заботилась Нелла, старшая сестра, так что нет удивительного в его почтении к ней. Потом, правда, и Нелла стала храмовницей, и Нирох нашел семейное утешение в младшей сестренке, о которой когда-то немного заботился сам, но которая сторицей вернула брату любовь. Они вместе росли бастардами то при матери, ненужные ей, то при отце, который им не совсем доверял. Нирох подружился с мужем Мэррит, когда сестру выдали замуж. Нирох охотно привечал в столице Ронелиха и заступался за Шиаду. Разве странной была бы для остальных, знай они правду, его особая приязнь к детям покойной Мэррит?

Но, если подумать, ее тоже забрали у него слишком быстро, и с этой утратой боль потери матери ему была бы сопоставима, будь Мэррит старшей сестрой. Но она была младшей, и только в случае, если…

Нирох вздохнул и понял, что запутался. Как ни старался понять чувства сына, не мог он одновременно напредставлять так много всего.

Закончив с делами, и наказав сворачиваться, Нирох остался в одиночестве шатра в подножии крепостного укрепления и всерьез схватился за грудь. Зря он высказал опасения вслух — произнесенные, они напугали короля. Племена на севере, пираты на западе, Архон на юге, и гражданская война — везде…

Отходные пути должны быть готовы в любом случае, решил король. Но если он воспользуется этими путями, ему больше никогда не отвадить от своих земель северные племена. Да и Стансоры его возненавидят, отдай он варварам кусок земель в знак мирного договора. Остальные подданные проклянут его по девятое колено, а последующее правление сломленного Тройда только усугубит ненависть армии и крестьян. Как же быть?

Истерзавшись раздумьями, Нирох, наконец, решил начать хотя бы с очевидного, и, запросив перо, бумагу и чернила, написал несколько срочных депеш с приказами о поиске ублюдка, убившего невестку короля. Потом позвал Тиранта.

— Где твой брат?

Тирант уселся на дорожный табурет. За время работы на укреплениях (а его, как завидного бугая с недюжей силищей, эксплуатировали нещадно) он оброс и обветрился, став сам чем-то похожим на дикаря с севера.

— Э… — отозвался бастард.

— Где Гленн?

Тирант демонстративно пожал плечами и сделал большие честные глаза. Нирох рыкнул. Терпением сейчас он явно похвастать не мог.

— Я дал вам положение при дворе только потому, что ты — золотой меч, а он — золотой язык. Ты со своим мечом здесь, так где твой брат?

— Не знаю.

— Не смей врать, Тирант. Вы в жизни не расставались, сомневаюсь, чтобы перед первой долгой разлукой Гленн не сказал тебе, куда едет. В противном случае, ты бы сам сбежал из окопов и искал его по всему Этану.

— Дядя, клянусь, я не знаю. Мы не виделись с возвращения из Гудана…

Нирох шарахнул по походному столу раскидистой узловатой ладонью.

— И как назло эта сука Линетта куда-то пропала перед нашим отъездом.

У Тиранта дернулся глаз: как королю удалось так легко узнать, куда делся Гленн?

— Я не понимаю, — начал блондин осторожно.

— Потому что ты дурак, — жестко констатировал Нирох. — Что тут понимать? Мне нужен человек, который знает дорогу на Ангорат и может снять завесу Часовых, чтобы лично за шкирку привести твоего брата.

Тирант потерял нить дядиных размышлений.

— Но… разве он на Ангорате?

— Это я у тебя спрашиваю, где он, — король поднялся и зашагал по шатру. — Другой мысли, кроме той, что Гленн прохлаждается на Острове среди девок, вина и песнопений, у меня нет. Мне нужен этот проклятый змееуст, Тирант, и сейчас ты расскажешь мне, где он, а иначе я не посмотрю на то, что ты лучший воин страны — кнут и клетку тебе по размеру подберут.

Если бы Нирох был более внимательным, он бы уже давно заметил, как бегали глаза племянника.

— Итак. Где. Твой. Брат?

Тирант молчал: чтобы ни было, выдавать Гленна нельзя.

— Тирант. Где? — взревел король.

— Пусть будет клетка и кнут, ваше величество. Я не знаю, где Гленн.

Нирох клацнул зубами, попытавшись сжать дрожавшую челюсть.

— Пошел вон, — гаркнул Нирох, вне себя от злости.

Громадина сморщено кивнул, вышел… и, ухмыляясь, отправился пить.

Тиранта после третьего безрезультатного допроса действительно усадили в клетку, как военного пленника или преступника и уже в этом виде повезли в столицу. Король, оставив бесплодные попытки добраться до жречества через Гленна, пошел на решительный шаг.

Решительный и самоочевидный, хотя в пылу гнева король вспомнил о нем не сразу. В конце концов, титул Второй среди жриц дан не для того, чтобы разыскивать кузенов.

Но, с другой стороны, обнадежился Нирох, как Сирин, Шиада непременно должна откликнуться на несчастье дома Тандарион. Вот только как именно она откликнется…

Теперь делом мира становилось связаться и заручиться поддержкой Второй среди жриц и голосом Верховного друида раньше, чем это сделают архонцы.

— Мой король, — ворвался в шатер гонец, пав на колено не столько из почтения, сколько из устали. — В Утсвоке началась эпидемия.

Нирох побелел.

Гленн остановился в придорожной гостинице на пути в Иландар. Отсюда, из архонского княжества Рыб, до герцогства Ладомара оставалось менее дня пути. Но стемнело, и нужно было пристанище.

Друид попросил у трактирщицы похлебки, хлеба и темного эля. За соседним столом и на весь зал, разя потом, дерьмом и перегаром, галдели мужики. По мнению Гленна, перепились еще пару часов назад, но каким-то чудом до сих пор продолжали пить. Гленн поморщился, но уселся за соседний стол — других мест все равно нет.

Трактирщица принесла еду, спросив, не хочет ли гость еще чего. Гленн спросил за Линетту, описав девушку, как мог подробно.

— Да тут каждая вторая с каштановой косой и серыми глазами, милорд, оглянитесь сами.

— Я не лорд, — бросил друид несдержанно. Каждая вторая. Линетта одна.

— Как скажете, — пожала женщина плечами, не обидевшись. — Только знайте, что все мужики считают своих зазноб первыми красавицами, даже если те страшные, как моя жизнь. А будь у вашей немного побольше ума, она бы не стала путешествовать в одиночку.

Трактирщица ушла, и Гленн принялся за еду. Почти сразу из-за соседнего стола поднялся пьяный мужик и, пошатываясь, упал на скамью рядом с друидом.

— Тебе нужна… краса'иса шатенка? — невнятно выговорил он, с самым сосредоточенным видом держась за стол. — Я знаю одну, — внушительно сообщил пьяница.

Гленн постарался быть вежливым.

— Не думаю, что это она.

— А ты не думай, — сам не заметив, заорал мужик неожиданно бодро. Он выпучил глаза в честном выражении и убедил друида как мог. — Краса'иса, каких с'ет не 'идел, — и парни за его столом в голос заржали. — Мой жеребец торщал каждый раз, — с трудом разжимая зубы, поделился опытом мужчина, — когда она проходила мимо. Но я не мог насадить ее, — с досадой осведомитель развел руками. — Потому что, — он возвел к потолку перст, подчеркивая важность сведений, — она была принцессой, и наш отряд ее ох… ранял.

Вблизи от мужика разило еще страшнее, и жрец подергивался всякий раз, как весельчак выдыхал. Скандалить было дурной затеей: в драке пьянчуги все разнесут, а бедной трактирщице потом всыплет придурок-муж, что не уследила. Поэтому Гленн сдерживался, терпел и ел.

— Мы отвезли ее в Ил… Ила… — слово не поддавалось, — эдар. Папаша Удгар выдал девку замуж, чтобы на ней ездил какой-то местный хорек. Ездил и ик… ездил, и езди… А теперь не ездит, — вдруг погрустнел мужик. Гленн загрустил тоже, глядя на такое убожество. — Знаешь почему? — он приблизился к друиду лицом к лицу, сведя глаза у переносицы и втянув щеки.

Гленн качнул головой, стараясь не дышать.

— Потому что она сдохла, — тут пройдоха высунул язык и загоготал прямо так. — Ха. Ха-ха-ха.

Дружки за столом рядом поддержали.

— Христиане ей всадили нож в брюхо. Разрезали вдоль. От так, — показал еще один недоумок за столом во всю длину туловища. — От мохнатки до сисек. Ха, — он обернулся к своим, взмахнув руками в призыве и дальше поддерживать его.

— Они и того парня… как их там… — влез еще один выпивоха, — который у них ходит с дымящимся дерьмом… тоже зарезали. Ы.

— Представляешь? — с энтузиазмом спросил невменяемый сосед за собственным столом.

— Лучше не буду, — буркнул друид.

Мужик задвинул ему в плечо с такой силой, что у Гленна клацнули зубы.

— Экий ты… — душевно воззвал пьяница, так и не придумав, какой Гленн именно. — Поднимем, — в опасном жесте он повел в воздухе кружкой.

— За смерть Виллины? — не понял жрец.

Сосед заржал, ткнул пальцем в Гленна и высказался: "Дебил"

— За то, что принцесскин Папаша-конь со дня на день соберет войско. Порвем задницы иланд… ил… ик'дарсам.

— Порвем, — загремели его собутыльники.

Гленн только немного возвел кружку с элем, вроде как поддерживая общий настрой. Сосед шарахнул по его кружке своей, полупустой, так, что часть эля расплескалась жрецу на одежду.

— За Старого короля, — проорал кто-то за соседним столом.

— За Железную Гриву, — поддержал кто-то еще.

— За Железную Гриву, — завторил весь зал.

Гленн не отставал и внезапно подключился к восславлению Агравейна Железногривого с особенной прытью: мало ли, их тут много, а он, кажется, впервые начал искать свой путь.

Мужик по соседству по-братски обнял его за плечо, и, напевая какую-то пошлую ересь, зашатался из стороны в сторону. Наконец, допев последний куплет без прежнего энтузиазма (эль опять закончился. Что за мелкие кружки у этой толстухи-трактирщицы?), встал. Попытался дойти до соседнего стола, но упал прямо на пол и под хохот дружков через пару секунд смрадно захрапел.

Гленн помог трактирщице перетащить его в сарай, за что получил словесную благодарность, и тут же, улучив момент, обратился с вопросом.

— О чем они говорили? — кивнул в сторону кабака. — Принцесса Виллина мертва?

Женщина пожала одним плечом:

— Так говорят. Где ты был в последнее время?

— Сложно сказать, — отозвался друид себе под нос.

— Болтают, ее убили наши, в смысле, староверы, или как там они нас называют. Мол, узнали, что принцесса собралась… сменить Богов, и за это перерезали глотку ей и их главному жрецу. Но в Архоне в это никто не верит. А особенно Старый король и Железная Грива.

— Откуда толки, знаешь? — спросил жрец. Трактирщица расхохоталась.

— Если ты знаешь, с кого началась хотя бы одна сплетня, ты Сын Праматери, — заявила она. — А насчет принцессы… Мой муж отвозит в дом здешнего князя кукурузу, а племянница прислуживает его младшей дочери. Они слышали, как кто-то из солдат обсуждал это.

— Может, они слышали, что будет дальше?

— Нет, — женщина мотнула головой. — Но, говорят, будет война.

Гленн поджал губы. В отличие от тех упитых вандалов он воевать сейчас не стремился. Попросив провести его черным ходом, он оказался снова в таверне и по боковой лестнице забрался на ночлег этажом выше.

Друид ослабил пояс дорожного одеяния, стянул тунику, размял шею. Сел на кровать и оглянулся — на хлопоты позади. Как жрец, он предположил единственное место, где имело смысл искать Линетту — Ангорат — и просчитался. Как жрец, он не мог злиться на храмовницу, которая отказала ему в минимальной помощи. Голос-и-Длань-Той-что-Дает-Жизнь не должна никому и ничего объяснять. Но ведь Нелла еще и мать. Его мать, в конце концов. И наверняка могла бы понять чувства сына. А она что? "Не смей трогать Линетту пальцем". Будто на Ангорате не сыскалось бы других жриц, чтобы делать какие-то важные дела, которые храмовница вверила Линетте.

Но нет. Нелла наверняка все просчитала на двадцать лет вперед, как она это любит, — со злобой подумал друид. И ей нужна непременно Линетта. Конечно. Видела ли его мать в людях хоть когда-нибудь людей, а не пешек в игре?

Храмовница обладала непомерной гордыней, и ее жизнь складывалась так, что этот порок креп день ото дня. Она говорила, что нужно смиренно подчиняться Праматери, но уже давно утратила границу, где заканчивался промысел Всесильной и начинался ее собственный.

Благо, он, Гленн, не рыцарь и не лорд, и даже не законный сын, и у него нет обязательств, дома, семьи, если на то пошло. Никого, кроме Тиранта, которого он оставил во имя поиска. И он не Сайдр, не преемник, вынужденный ставить долг и подчинение храмовнице впереди себя. Интересно, Нелла и на него, на Гленна, сделала ставку, посоветовав продолжить поиск в княжестве Рыб? Наверняка, надеялась, что здесь сын услышит о Виллине, из любопытства бросится в другие поиски — начнет алкать сведений о планах Тандарионов, а узнав их, ринется сообщать Нироху. Может, конечно, это паранойя, признал Гленн, но, если его мать и впрямь надеялась на что-то подобное, пусть узнает, что не все и вся будут слепо следовать ее слову. Если ей нужно, пусть она сама сообщает Нироху. Как бы он не был благодарен дяде за кров и положение, он не подданный никакого короля и никакой царицы. И если есть на свете промысел Богини, то для каждого он — свой. И в каждом бьющемся сердце, преданном Великой Матери, Ее голос может зазвучать сам, безо всяких прочих храмовниц.

Гленн принял решение — к демонам Нироха, Виллину, храмовницу и всех остальных. К демонам долг, честь и прочую чушь. Он поехал искать Линетту. Поехал по наитию, словно тот самый Голос звучал в нем и вел к нужной в жизни тропе. И он, Гленн, будет искать, пока не найдет. Во всяком из миров.

Наутро Гленн двинулся в путь. Взяв у трактирщицы немного еды в дорогу, друид улыбнулся и протянул золотой. За все.

— Повезло твоей зазнобе, — проговорила женщина ему в спину, когда Гленн уже попрощался. Фраза заставила его оглянуться через плечо.

— Мой муж никогда бы не стал искать меня так. Я не родила ему ни одного сына.

Гленн нахмурился, пожал плечами и вышел. Если ей в мужья досталась грубая скотина, роди она хоть десять сыновей, он скотиной и останется.

В знойном Аэлантисе стояла глубокая ночь.

Роскошные гобелены дворца выглядели дешевыми простынями из комнаты слуг. Белый и розовый мрамор гладких стен казался щербатым валуном у дороги. Витражные стекла из многоцветной смальты потухли, как угли, и даже днем чернели, как зола.

В зале малого совета Агравейн тер руки. Удгар стоял у распахнутого окна и глядел в непроглядный сумрак Нанданы. Уже третий с того дня, как они получили послание от шпионов в Иландаре.

Старый король и Железногривый просиживали здесь дни и ночи. Весь Этан ждал их действий. Иландар — они знали — трепетал в страхе. От следующего шага Тандарионов зависело слишком многое: Архон был оплотом старой веры среди всех стран на континенте, и взгляд на архонцев остальных, от кочевников на юге до грозных варваров на севере, мог измениться от одного решения. Чем больше проходило времени, тем сильнее нервничали Тандарионы: бездействие — тоже действие.

Первый порыв был прост — месть. Помятуя, что первая мысль нередко самая верная, Старый и Железногривый короли не отказывались от нее. Как не мстить, если единственно, о чем мечтали короли в день прибытия скорбной вести — разодрать ладони в кровь и насадить головы Страбонов на пики над крепостными стенами Аэлантиса?

Советники предостерегали от столь решительных шагов: в смутные времена лучше держаться старых союзов.

— Старых? — повторил тогда Агравейн, обругав советника последними словами. — Старым союзом был альянс с Адани, который не отверг архоновской дружбы, когда, не дождавшись Майи Салин, король Удгар женил меня на другой, — проорал Молодой король таким басом, что, казалось, дрогнули стены залы.

А союз с Иландаром в сравнении с аданийским — двухнедельный щенок в руке воина: раздавишь, и не приметив.

Удгар с трудом тогда угомонил сына, но после собрания, на котором было решено обдумать решение о вторжении в Иландар до сорокоднева по принцессе, пообещал сыну непременно спросить со Страбонов. Размозжить их ко всем демонам и забрать детей Виллины в Аэлантис. Даже хорошо, что до их ответа на подобное оскорбление пройдет время. Месть требует к себе уважения именно в виде времени. Ей, как пирогу с миногами, нужен срок, дабы остыть и обрести подлинный вкус.

А сейчас — пусть все думают, что они предоставили шанс Иландару уладить дело переговорами и особым почитанием покойной Виллины в день сорокоднева, с соблюдением всех-всех ритуалов. Поэтому случаю, Удгар обратился к жрецам в столице, попросив переговорить с храмовницей Ангората и запросил со Священного острова право присутствия на проводах Виллины Верховного друида Таланара.

Королю ответили жрицы со слов Неллы, что Вторая среди жриц будет присутствовать в Кольдерте в этот срок. Но поскольку речь идет о личном оскорблении дома Тандарион, Сирины и Тайи не могут остаться стороне, и, конечно же, Таланар проведет обряд прощания вместе с Шиадой.

Получив ответ, Удгар предложил сыну отправиться с переговорами в Кольдерт. Но тот решительно отказал:

— Я хочу, чтобы Нирох сгорел в пламени. Если я когда-нибудь ступлю на землю Иландара, то только с мечом наголо.

В дверь робко постучали, и в комнату, слегка отогнув от тяжести живота спину, вошла Ришильда. Было далеко за полночь, и мужчины обеспокоились — отчего она не в кровати в такое время? Только с ней, упаси Мать, не хватало сейчас забот.

— Ришильда, ты почему не спишь? — спросил Агравейн сразу. — Что-то случилось?

— Да, — незначительно кивнула она. — И с тех пор, как это случилось, ты тоже совсем не спишь. Я не могу позволить себе тревожиться из-за того, что мой муж себя не бережет.

"Твой муж сам знает, что делать" — устало подумал Агравейн, но вслух огрызаться не стал: веки и впрямь наливались такой тяжестью, как если бы весь дворцовый мраморный свод свалился на Молодого короля в одно мгновенье. Да и прошлый опыт показал, что пренебрегать спокойствием Ришильды в беременность нельзя.

Агравейн окинул взглядом жену. Сегодня ей было уже шестнадцать, но, как ни крути, перед ним стояла та же маленькая тринадцатилетняя девочка, на которой он когда-то женился, только чуть более оформившаяся. Невысокая, даже ниже Шиады. Худые руки были нарочито вытянуты вдоль тела. Худые ноги, казалось, едва выдерживали вес остального туловища. Нормальные женщины раздавались от беременности, но Ришильда тощала на глазах. У Агравейна при каждой с ней встрече возникало чувство, будто весь вес супруги переползает на живот. Пока она спит. Как дюны в пустыне, песчинка за песчинкой. А вместе с весом переползают и все ее крохотные силы. Со стороны отца было неразумно настаивать на их свадьбе, в бесконечный раз покостерил Железногривый Старого короля. Ришильда ни дать, ни взять, ребенок.

Агравейн поднялся, подошел к жене. Осторожно положил руку на живот. Этот ребенок вынашивает его собственное дитя, и в стране, которой нужен наследник, оправдываться детством не приходится.

— Ты права, пойдем спать.

Агравейн кивнул отцу — "Потом договорим" — и вывел супругу в коридор.

Ришильда сглотнула слезы: в детстве она мечтала, что ее мужем будет высокий, молодой красавец, браво восседающий на гарцующем коне и воздевающий острие стального клинка к небу, так, чтобы в нем переливались ослепительным блеском солнечные лучи. Такой муж сражался бы за ее честь, носил бы ее на руках и благодарил за детей, которых она бы ему родила…

Мечта сбылась: она замужем за Агравейном Железногривым, которого алчет всякая девушка и женщина в Этане. Он как во сне красив, несмотря на шрам на лице, сделавший его еще желаннее; он силен, и лучший воин из всех; он многократно носил ее на руках; он даже поблагодарил за того ребенка, что не прожил и дня. Но она как была для него никем, так и осталась. Роди она ему даже пять, даже десять детей, это ничего не изменит.

Добравшись до лестницы, Агравейн, как делал часто в последний месяц, подхватил Ришильду на руки и поднялся на два этажа. Вошел в спальню, уложил жену, укутал одеялом и лег рядом. Что ж, хорошо, что он так давно измотан и печален: сейчас от усталости он, кажется, впервые за много дней просто отключится.

Когда Агравейн заснул, Ришильда, неуклюже елозя, поднялась с ложа и, закутавшись в плед, села поближе к камину. Хотя было тепло, в последние дни ее знобило: не то от перемен в организме, не то от страха предстоящего разрешения, не то еще почему.

Ну, вот, с грустью усмехнулась молоденькая женщина, Агравейн опять пронес ее на руках, да только что толку, если не любит ее ни на грош? В мечтах девочки из княжества Водолея верхом на белоснежном жеребце навстречу ей гарцевал Герой. Но герои любят славу, битвы и кровь. А девочкам, мечтающим о счастливой семье, нужен любящий муж. Ришильда усмехнулась — правы жрецы Праматери: мы создаем окружающий нас мир собственными надеждами, страхами и мечтами.

И мечтать надо правильно.

Глубокой ночью, завершив ритуалы поклонения Нандане, Шиада зашла в гостевую, куда расселила Линетту.

Гостья снова металась по кровати, призывая то Гленна, то Праматерь, то Неллу, то ее, Шиаду. Или не ее, а божество? Пожалуй, уж так. В последние дни жрица все время бредила во сне. А, может, и видела что-то.

Линетта оказалась слабее, чем следовало ожидать: слишком сильно переживала происходящее. Ее обижала несправедливость по отношению к староверам в столице. Она всей душой мечтала остаться в объятиях Гленна, но запрет Первой среди жриц был неукоснителен и непреложен, и этот мучительный выбор терзал ее. Ей отчаянно не хватало единственной подруги, о смерти которой сообщили несколько дней назад. Она мало знала о жизни, и даже сбежав из столицы по приказу Неллы, не сразу нашла нужный путь. Она не Вторая среди жриц, и у нее нет привычки (пусть даже позабытой) путешествовать. Праматерь отвела ей скромную участь умереть в том углу, где родилась или выросла — как и большинству людей. Поездки утомили Линетту и напугали. Ее жреческие силы не так велики, чтобы обездвиживать людей или скрываться из виду, когда это нужно. Она говорила, что, судя по всему, ухитрилась заехать во владения барона Одоара, потом в Утсвок, а потом вообще к границам графства Гудан, и только там ей указали, куда следует двигаться.

Узнав о смерти Виллины и исчезновении Гленна, Линетта перестала есть, почти все время дрожала и закусывала губы, как если бы хотела расплакаться. Она казалась одичавшей от странствия — мало ли что с ней сделали в дороге? — и не подпускала к себе никого из слуг, чтобы помочь помыться или переодеться. И даже когда Шиада предложила собственную помощь, с перепуганными глазами Линетта схватилась за горловину платья и отступила на несколько шагов.

Бедный ребенок.

Шиада присела на кровать рядом с гостьей: у нее холодные руки и их касание успокаивало многих. Жрица провела Линетте по лбу…

И бесшумно вскочила с постели. Замерла, нахмурилась. В душу мало-помалу закрадывалось самое страшное подозрение.

Осторожно, чтобы не потревожить, потянулась к молодой жрице, невесомо коснулась одеяла и чуть отодвинула край, распустила шнуровку сорочки и чуть оголила грудь. Ей не кажется ведь?

Шиада поднесла чуть ближе к женщине свечу, которой освещала себе путь ночью. Так и есть: сыпь.

— Гленн, — Линетта дернулась в кровати, и от неожиданности Шиада едва не выронила подсвечник. — Гленн. Не уходи. Постой, Гленн.

Шиада поднесла к лицу жрицы светильник. Разумеется, невозможно заставить человека высунуть язык, но Шиада все равно подчинилась нелепой затее. От огонька Линетта открыла глаза, морщась.

— Ши… Шиада?

Шиада с силой дернула ворот сорочки, бегло оглядев грудь гостьи. Вскочила, отступила на несколько шагов от кровати и металлическим голосом спросила:

— Зачем ты приехала?

— Что? — не поняла жрица. — Шиада, я…

Вторая среди жриц мотнула головой.

— Тебя сожгут. Стража.

Линетта попыталась вскочить с кровати и выбежать в дверь, а заслышав топот солдат, бросилась к окну, как вдруг замерла в нелепой позе. Шиада стояла, не сводя с нее глаз, пока не подоспела стража.

— Заколотите окно и заприте дверь. Не давайте ей выйти отсюда и не приближайтесь. Она заразна.

— Как прикажете, — отозвался солдат, с опаской отодвигаясь от Линетты.

Шиада смогла удержать жрицу недвижной, пока окно не заколотили широченными досками.

— За что, Шиада, — Линетта кинулась жрице в ноги, едва та сняла заклятие.

— Тебе следовало сказать о болезни в день приезда, и я нашла бы путь исцеления.

— Шиа…

— Ты отвергла Праматерь, если решила, что можешь звать по имени Вторую среди жриц.

— Шиа…

Женщина больше не слушала.

— Поднимите всех лекарей в замке, какие есть, пусть сейчас же начнут осматривать всех слуг и стражников. Как оповестите и проверитесь, начинайте готовить на дальнем берегу озера костер.

Подавая пример, Шиада вышла первой.

Зараженных гнилой горячкой в замке у Бирюзового озера оказалось меньше, чем Шиада опасалась. Чуть больше двадцати человек: сын главного псаря, несколько стражников, младший конюх, старая прачка, мясник Тэд и его жена, кое-то из рабочих в полях. Судя по всему, часть скота тоже оказалась заражена, и всех мало-мальски подозрительных особей Шиада велела вырезать тут же и сжечь.

Задушить заразу практически удавалось в корне, до того, как эпидемия разрастется лесным пожаром, и, хотя Шиада до нельзя устала за несколько дней, бодрствуя сутками напролет, от сердца ощутимо отлегло.

Пока не сообщили, что служанка по время купания нашла мелкие розеолы на теле Тайрис.

Агравейн подскочил с рассветом от надрывного вопля Ришильды — и тут же бросил приказ стражам звать повитух. Праматерь Всеблагая. Казалось, после нескольких бессонных ночей сейчас его ничем не поднимешь, но, увидев залитую кровью постель, Молодой король взбодрился моментально. Удгара тоже разбудили быстро. Железногривого наскоро выставили за дверь, а Ришильда осталась один на один с судьбой.

Не к добру.

Не к добру это все, тревожился Агравейн. Откуда же столько крови? Явно не к добру. Только бы повитухи справились с ситуацией. Только бы…

Часы текли невыносимо медленно. И чем больше Удгар настаивал на молитве вместе с сыном, чем больше они призывали Иллану в помощь роженице, тем медленнее тянулось время.

Гор, наконец-то, добрался до Аттара.

И добрался не один.

Избавившись от Ликандра, Гор вернулся в таверну "Солдатский фонарь" за дочерью. Ссора с кабачной девкой Нанулой, матерью Намарны, была затяжной и трудной. Бить ее не следовало на глазах у девочки, а терпеливостью Гор никогда не славился. Нанула долго и в ярких выражениях настаивала, что жизнь, полная пота, крови, дерьма и убийств ничуть не чище той, что ведет она. Гор опровергал, угрожал, требовал — и в оконцовке попросту предоставил возможность выбрать, с кем быть, самой Намарне. Девочка деловито осведомилась у отца, правда ли он ее отец и, получив подтверждение, не раздумывая выбрала Гора.

Нанула заявила, что речи не может быть об отцовстве Тиглата. Она же шлюха, даже она точно не скажет, кто отец Намарны. Гор не отступался. Даже если забыть, что в свое время Нанула была его рабыней, выкупленной в личное и неоспоримое пользование из богатств Храма Даг, даже если забыть, что она родила Намарну еще там, в Храме, и только когда девочке было полтора Гор, не желая для дочери рабской участи, дал Нануле денег и отослал с острова с эскортом охраны за Великое море, сейчас, мгновением раньше, Намарна сделала выбор, с кем будет дальше. Так что препятствовать теперь бессмысленно.

— Но у меня нет ничего, кроме нее, — взмолилась несчастная женщина.

— Я дал тебе достаточно, чтобы купить маленький дом и вести честную жизнь. Ты предпочла спустить их на воду. Если Намарна окажется умнее, я смогу дать ей больше.

— Да что ты можешь?.. — зашлась женщина с новой силой. — Ноги ее не будет в этом треклятущем Храме Даг, Гор.

— Не будет, — согласился воин и вкрадчиво объяснил, что его нынешняя должность имеет целую кучу достоинств для воспитания маленькой девочки.

Нанулу это не убедило. Нельзя отнимать у матери дитя. Тем более — единственное. Тиглату ничего не осталось, как легким ударом по загривку вырубить стонущую женщину и, выслушивая протесты дочери, покинуть таверну.

Солнце описало круг и зашло снова.

Невиданно долгие роды — как отец четверых детей, Удгар мог подтвердить это.

Невиданно долгие и мучительные. Хвала Иллане, Ришильда отмучалась. Смотреть на это, слышать это было невыносимо. А каково пришлось ей?

Агравейн стоял перед их кроватью — и был белее свадебного полотна.

— Мне очень жаль, Агравейн, — сочувствуя, Удгар положил ладонь сыну на плечо. Его внук, новорожденный, маленький и сморщенный, лежал на столе, за которым Агравейн обычно решал дела. Его синее тельце услужливо накрыли простыней.

— Может, ты был и прав, сказав, что Праматерь не благословила ваш брак, — с глубокой печалью произнес Старый король.

Агравейн не ответил ничего, наблюдая, как его жену вслед за сыном прячут под полотном.

— Зеркала всегда удваивают силу.

Таланар, Верховный друид Этана, Посланец Праматери, Всевидящий защитник, зашел к храмовнице.

Нелла сидела в покоях, опустив прислужниц из числа младших жриц, и неотрывно смотрела в серебряное зеркало. На себя смотреть ей не было смысла — к чему Нелле беспокоиться в ее годы, хороша ли она еще? Но друид прав, зеркало удваивает силы, и в последние несколько недель она стала все чаще им пользоваться в ритуалах или чтобы просто заглянуть в происходящее в мире.

Женщина, поседевшая и задумчивая, оглянулась на жреца, улыбнувшись усталыми глазами из-под всегда нахмуренных бровей.

— Светел твой день, храмовница, — Таланар прошел вглубь комнаты и присел на кровать. С годами он стал все сильнее опираться на посох из орешника, который был с ним с ранней юности. Сейчас брови его обросли и разлохматились. Зато глаза под ними были столь же сини, как прежде, и не было никакой власти у времени, чтобы ослабить их зоркость или растворить цвет. Нелла заглянула в них и улыбнулась: может, поэтому она так сильна? Может, потому лишь неутомима в трудах, что, когда бы ни взглянула в глаза Таланара, всегда находила нечто столь глубокое и спокойное? Воистину, нет большей силы, чем постоянство и большего мастерства, чем всегда быть тем, кто ты есть.

— Я думаю, — заметил друид вслух, — все посвятившие жизнь культу и Праматери, становятся постоянны и неизменны.

— Странно, правда? — с пониманием отозвалась жрица.

— Мы стареем, — подхватил мысль Таланар, — но время для нас останавливается.

— Иногда я прихожу к мысли, что мы, жрецы Праматери, единственные в Этане люди, которые довольствуются тем, что их настигает старость.

Таланар засмеялся, и Нелла прикрыла в удовольствии глаза: никакой костер не согревает, как смех родного человека.

Нелла знала с каким вопросом пришел друид, и друид знал, что теперь настал срок спросить. Но они не торопили момент столько, сколько было возможно. Когда каждый последующий может оказаться последним, стоит особенно ценить предыдущий. Наконец, Таланар глубоко вдохнул и изрек:

— Что ты будешь делать теперь?

А что? — подумала жрица. Линетта мертва, сожжена как разносчик заразы. И кем? Той, что должна была помочь девочке исполнить волю храмовницы? Вряд ли такое Нелла могла рассчитать или предвидеть. Возможно, ей следовало позаботиться о том, чтобы по дороге к Шиаде Линетта знала путь, и тогда примчалась бы здоровая. Все пошло бы тогда, как Нелла планировала: к сорокодневу по Виллине Шиада и Линетта прибыли бы в Кольдерт, и очень быстро Линетта, столь непозволительно похожая на покойную принцессу, заняла бы нужное староверам место в сердце Тройда. Гвен давно рассчитывала поженить сына на христианке, но вначале питала серьезные надежды перевоспитать Виллину. Теперь, хотя душа Виллины еще не вошла во Врата Загробных Залов Великой Нанданы, Гвендиор уже привезла в столицу следующую невестку, которая взрастит детей Виллины в христианской вере. Именно для этого так нужна была Линетта — заменить убитую мать детям, рожденным под сенью Праматери и ее Достойных детей-Владык.

— Теперь все будет иначе, — проговорила женщина очевидную истину. — Думаю, для начала надо вернуть Ангорату то, что было у него отнято и то, что будет у него отнято, если мы не вмешаемся.

— Со смертью Виллины наши позиции в Иландаре ослабли. Мне, будь я хоть десять раз Верховный друид, не отдадут даже Инну. О Норане можно и не мечтать.

— Тебе — не отдадут, — согласилась Первая среди жриц. — Но ее законному деду отдадут непременно, если вспомнят, чем грозит ослушание.

Таланар, осмысливая, покусал губы.

— Нирох тебя не простит.

— Нирох проиграл, — сухо заключила Нелла. — От того, что случится в Иландаре теперь, зависит, будет ли он навсегда утрачен для Праматери, или нет.

— Будет война.

Нелла высоко подняла голову в решительном жесте — будет.

— И или от страны не останется ничего, или страна найдет нового вождя, рожденного от христианского отца и венценосной матери.

— Пока трудно загадывать.

Нелла улыбнулась: точно. Таланар глубоко вздохнул — снова — и, с силой оперевшись на посох поднялся, с хрустом разогнув уставшие колени.

— Позвать Сайдра? — уточнил Посланец Праматери.

Нелла покачала головой:

— Думаю, ты знаешь, что ему сказать.

— В таком случае…

— Светел твой день, — закончили они одновременно.

Алай, выслушав доклад Гора, остался непозволительно доволен.

— Что ж, Змей, я надеялся, что ты выживешь.

— Признаться, я тоже, — солидаризировался Гор.

Алай скептично поднял брови:

— Неужели переживал за жизнь?

Гор в долгу не остался:

— Неужели придумали очередное дело, за которое, кроме меня, опять никто не возьмется?

Алай растянул губы в подобии улыбки. Поверить, что ли, разнообразия ради в какого-нибудь Бога? Как иначе объяснить, что какой-то там тщедушный выходец из его подданных оказался настолько умелым и, главное, настолько доверху набитым желанием послужить царю?

Ахиль встретилась со Змеем в коридоре, сообщив, что распорядилась о его дочери, и той выделили комнатку вблизи покоев отца. Змей счел нужным уточнить, все ли в порядке, и Ахиль, смеясь, сказала, что Намарна долго расспрашивала ее, "откуда у госпожи такой необычный цвет волос?" и "они что, правда настоящие?".

Змей, посмеявшись в ответ, поблагодарил и простился с молодой женщиной. Ахиль Далхор, в девичестве молодая герцогиня дома Хорнтелл, скрылась за поворотом, и Гор проводил ее глазами.

Жалко девчонку.

Он, Гор, в свое время присягнул царю Алаю по доброй воле. Сначала — потому что идти особо было некуда, а возвращаться в Багровый Храм без Бану было слишком болезненно. Потом — остался ему верен, потому что признал, что затеи и замыслы царя достойны того, чтобы им послужить. Достаточно широки и увлекательны, чтобы пожелать быть причастным к их осуществлению. Всегда ведь хочется быть частью чего-то большего, разве нет?

Но вот что будет потом, прикинул Гор. Весь Орс нынче наивно полагает, будто Змей, первый советник царя, пожизненно предан стране. Однако Гор присягал не стране: он выбрал сюзерена, который по счастью оказался владыкой его родины и был готов принять его силу. И когда Алай ослабнет или умрет, когда его место займет этот рыжий неуправляемый мальчик, Халий, что удержит Гора здесь?

А вот Ахиль, придется остаться с полоумным мужем навсегда. Она не может сбежать к отцу из-за страха войны между Орсом и Иландаром, если Халий обидится на выходку. Она не может убить его, ибо едва ли умеет управляться даже с луком, да и решимость убить человека обретается все сложнее с каждым прожитым годом.

О том, что Халий никак не может набаловаться с женой только потому, что она до сих пор не беременна, Гору доносили регулярно: дворцовая стража давно превратилась в его личную сеть шпионов. Царевича не останавливали ни лунные кровотечения супруги, ни мольбы о милости: он брал, наваливался, вдавливал в ложе грубыми ручищами и насиловал. А с тех пор, как в лихорадке погибла его любимица-шлюха, стал совсем неуправляем, и все неудачи срывал на жене. Алай, как ни был к нему уважителен Гор, в ус не дул о семейных делах сына и только упрекал последнего за отсутствие необходимых для династии новостей.

Выслушав укоризны отца, Халий врывался в покои Ахиль и с утроенной прытью пытался исправить ситуацию, избивая девчонку повсюду, кроме лица, и обвиняя в бесплодии и ереси.

Гор пару раз порывался поговорить с царем, но в последний момент одергивал себя: семейные дела Далхоров не имеют к нему отношения. Хватило того, что он безнаказанно имел Джайю незадолго до ее отъезда. Рисковать, отвечая на вопросы в духе "А почему тебя это интересует?" — нет уж, его жизнь и без того вполне интересна.

Даже черствое сердце Гора, отдававшего распоряжения страже недалеко от покоев царевны, дрогнуло от надрывного срединощного женского крика.

Довольно быстро царевич вывалился из спальни Ахиль и как ни в чем не бывало свернул в мужское крыло. Змей поколебался и, немного выждав, без приглашения зашел к девчонке.

Ахиль сидела на кровати, обливаясь слезами. Она плакала тихонечко, чтобы никто не слышал. Зажимала рукой рот, стремясь подавить всхлипы. Плечи вздрагивали, на простынях виднелись пятна крови. Рядом с кроватью валялся нож для фруктов.

— Что… Что вы здесь делаете? — Ахиль заметила незваного гостя только несколько секунд спустя, когда услышала звук закрывшейся двери. Тут же попыталась утереть слезы и повысить голос, но лишь сорвалась на шипение:

— Немедленно покиньте мою комнату. Не то я… Не то я… — и зарыдала еще горче.

А что она? Она просто женщина — в стране, где быть женщиной означает быть мужской собственностью вроде лошади или стула. На нее свалили все хозяйственные обязанности, и теперь Ахиль командовала поварами и лакеями, но правую руку Стального Царя ей не обрубить, даже если Змей сейчас сам влезет на нее, изнасилует и изобьет повторно. Самое большее, его прилюдно выпорют, однако наедине Алай слова не скажет. Сейчас Змей куда ценнее бесплодной невестки, а ей за подобное потом еще и достанется от Халия, да так, что…

— Госпожа, — позвал Гор.

Молодая женщина вздрогнула и сдавленно попросила:

— Я умоляю вас, Змей, уходите. Если нас увидят…

— Даже если увидят, меня они боятся больше, чем вашего свекра, — перебил он, поднял с пола шелковый плед, накинул женщине на плечи. Она вздрогнула, озираясь, пока он укутывал ее, и все еще просила выйти из комнаты.

— Тише, — проговорил он, обняв ее, и Ахиль затрясло еще сильнее. — Тише.

Дьявол, он стал добрее… ну да ладно, он все равно уже здесь, обнимает невестку царя.

— Чт… что вы делаете? — выдавила Ахиль еще более затравленно, сжавшись в измученный комок несчастья.

— Не бойтесь, это объятие совсем другого рода. Я не претендую на вас, — успокоил Гор не столько словами, сколько голосом.

— То… тогда п-почему? — она впервые посмотрела на него — по-прежнему напугано.

Гор пожал плечами:

— Потому что мы рождаемся в крови и умираем в крови, — совсем непонятно объяснил он. — Но если умереть в крови — всегда честь, оказанная тем, кто удостоился эгиды Матери Войны и Сумерек, то родиться в крови — едино для всех. Чтобы Шиада могла призвать на войну тех, кто ей верен, Иллана должна истечь кровью и привести в этот мир жизнь. Поэтому я здесь.

Ахиль запуталась окончательно. Так он язычник? Как ее сестра? Как такое вообще возможно в стране со столь радикальной верой в Христа?

— Я не могу заботиться о вас, как велит Промысел Всеединой, это долг другого рода. Но я могу объяснить, что мной движет.

Ахиль закусила губу. Все равно это ничего не меняет и от нее едва ли требуется как-то реагировать. Да и сил на это просто нет: пульсирующая боль наплывала во всем теле с каждым следующим ударом сердца.

— Халий наследник, — продолжил Гор, — не в моих силах ему препятствовать. И я совершенно не могу облегчить вашу участь. Велите служанкам сменить простыни, чтобы не видеть этого, и постарайтесь поспать. Пусть скажут, что вы больны. В конце концов, не соврете, — он оглядел царевну и поднялся.

— Спасибо, — услышал он хриплый и влажный голос Ахили уже у двери. Гор вдруг замер, нахмурился и, решившись, обернулся.

— Почему у вас нет детей?

Ахиль подняла голову и уставилась на Змея в упор.

Высоко над столицей Адани Шамши-Аддадом взвился старинный причет, когда Сафира, первая жрица страны, поднесла факел к погребальному костру царицы.

"Эйя поправится, ты же обещала" — свирепел Тидан, царь, когда ему доложили о смерти супруги. Сафира никак не оправдывалась. Эйя, конечно, слабела с возрастом, но в ее простуде не было ничего опасного. Она должна была поправиться. А теперь — уходит к Нандане. Замыслы Праматери недоступны людям, пора признать.

Майя держалась младшего брата Салмана, который прибыл для погребения венценосной матери. Старший, Сарват, был до того озлоблен, что к нему страшно было подойти. Отец от горя перестал замечать детей. Таммузу вовсе отвели место в третьем или четвертом ряду среди присутствовавших на проводах. А Данат, жених, при всем его благородстве и сочувствии, вызывал у Майи непреодолимое раздражение и злость, особенно отвратительными ей казались его уродливые шрамы.

Тидан был безутешен. Стоя ближе всех к костру, он мог без труда прятать слезы от остальных. Тридцать лет назад он презирал отца, запретившего ему жениться на плебейке, в которую Тидан тогда был по уши влюблен, и женившего его на Эйе, девице тоже не самого высокого, но, безусловно, знатного происхождения. Следующие три года он терзал жену равнодушием и связями с другими женщинами, подрывая ее авторитет, потакая прихотям. Но шло время, и вот сейчас Тидан осознал, насколько изменился.

Когда Тидан спешил в покои царицы в день ее угасания, задавался вопросом "Как?". Но едва сегодня полыхнул костер, все утратило смысл. Какая разница, как и от чего Эйя умерла, если это знание все равно не вернет царицу к жизни?

Ни ее, ни младшую из детей Тидана и Эйи — девочку, что родилась пару лет назад, которая подхватила болезнь от матери и угасла еще быстрей.

В мрачные двенадцать дней траура по умершей царице Тидан отказывался выходить из царского покоя. Никакие заботы государства его не занимали, никакие дела не беспокоили. Сколько раз пытался Сарват пробиться к отцу, чтобы, хотя бы сообщить опасения Сафиры насчет яда, повинного в смерти ее величества. Сколько раз другие дети пытались поговорить с отцом. Результата не было никакого, и, когда Тидана, наконец, убедили выглянуть из комнаты, стало очевидно, что царь Адани взошел на прощальный костер вместе с женой.

А то, что осталось совсем скоро передаст власть одному из сыновей.

Этим и следовало воспользоваться.

Если бы отец, государь Западного Орса, был в те дни рядом, Таммуз мог бы, вздернув подбородок, сказать ему: "Вот видишь. То, что ты отвернулся от нас, ничего не значит. Сам Господь на нашей стороне". Но государственные дела достались теперь Сарвату, и это осложняло все. У молодого царевича твердая рука, крепкая хватка и непомерная гордыня. Еще бы, двадцатилетним недоумком (пусть даже в содружестве с Железной Гривой и командующим Данатом) выиграть войну у Стального Царя. Такое кому хочешь, вскружит голову. Когда Сарват всецело возьмет власть в свои шрамованные руки, планы Таммуза провалятся в адово пекло, да и сам пленный царевич, видимо, отправится туда же. День близок, так что действовать сейчас — самое время.

Берад и Кэй послали гонца вперед в родовой замок Лигар предупредить о возвращении. Тем больше было их удивление, когда Шиада с дочерью не показалась ни во дворе, ни в гостиной.

— Где герцогиня? — насупился Берад, спрашивая Ганселера.

Начальник замковой стражи Ганселер, приставленный к Шиаде едва ли не личным телохранителем, как редкое доверенное лицо, обычно приветливый, теперь был угрюм.

— С обратной стороны озера, — мрачно отозвался мужчина. — Я провожу, если хотите.

При том, что Берад и сам прекрасно знал дорогу, отказываться не стал. Если Ганселер предлагает проводить, значит, Шиада там не потому что, сбежала. А значит, что-то случилось. Мешкать нельзя, а в дороге можно будет вызнать, что к чему.

— Гнилая горячка, — пояснил Ганселер, когда все трое мужчин подстегнули лошадей.

Берад перепугался ни на шутку, побелев, как снег.

— Герцогиня жива, — поспешил успокоить Ганселер. — Но она лично следит за сожжением зараженных. Может, вам удастся убедить ее вернуться в замок. Она постоянно там и, естественно, почти не ест и не пьет, чтобы не заразиться.

Фух, выдохнул мужчина. Главное жива, а с очередной жреческой придурью всесожжения или жертвоприношения Праматери, или что там опять пришло ей на ум, он как-нибудь справится.

— Я думал, гнилая горячка свирепствует в Утсвоке, — заметил Кэй. — Королю докладывали о напасти в тех землях.

— К нам прибыла одна гостья…

Берад поджал губы еще до того, как Ганселер рассказал подробности.

Взору герцога вскоре предстала картина прибрежного пустыря, вздернутого рытвинами. Лагерь с лазаретом и котловинами для сожжения простирался за пару миль от озера — видимо, чтобы не заразить воду. Здесь лекари заботились о тех, у кого, по их мнению, еще был шанс выжить. Могильные ямы дымились от затухших пожарищ в явном ожидании пожрать кого-нибудь еще.

Герцогиня, облаченная в простое грязное платье, стояла у одной из таких ям. Перед ней был сложен костер, на котором лежало многократно завернутое в плотное полотно тело. Увидев его, Ганселер содрогнулся и отвернулся: его сына тоже сожгли.

— Шиада.

Берад широко шагнул к супруге, распахивая объятия. Но Шиада, измученная и худая, перевела на него полный растерянности взгляд, а на объятие никак не отреагировала. Подоспел один из лекарей, завидев лорда, поклонился и, хмурясь, сообщил, что все готово. Берад уставился на знахаря суровыми глазами поверх головы жены, не совсем понимая, о чем речь.

— Что готово? — вслух уточнил Кэй, видя, что отец, кажется, теряет чувство происходящего.

— Мне очень жаль, — Ганселер, наконец, взял себя в руки. — Ваша дочь, милорд, Тай…

— Заткнись, — одернул Берад, сжав жену в руках до синяков.

Шиада вздрогнула и с невиданным остервенением вцепилась в одежду мужа в немом непроглядном отчаянии.