Граф де Шантелен

Глава IV ЗАМОК ШАНТЕЛЕН

Замок Шантелен находился в трех лье от Фуэнана между Пон-л’Аббе и Плугастелем и меньше чем в лье от бретонского побережья.

Владения графа принадлежали династии Шантеленов с незапамятных времен: этот род по праву считался одним из самых древних в Бретани. Замок строился во времена Людовика XIII,[37] но во всем облике этого сооружения присутствовала та природная суровость, которую гранитные стены придают любой постройке; он казался таким же массивным, величественным и непреклонным, как прибрежные скалы, однако в его архитектуре не угадывалось ни малейшего сходства с крепостным сооружением — ни башен, ни галерей с бойницами, ни потайных ходов, ни сторожевых вышек по углам, напоминающих орлиные гнезда. На мирной бретонской земле феодалам никогда не приходилось защищаться от кого бы то ни было, даже от своих вассалов.

В течение многих веков предки графа практически безраздельно властвовали на своей земле. Шантелены, чуждые лести и угодничеству, были редкими гостями при дворе; их присутствием королевский двор мог похвастать едва ли чаще, чем в триста лет. Эти люди всегда чувствовали себя бретонцами и никогда — французами. Они отказывались признать брак Людовика XII и гордой Анны Бретонской,[38] открыто называя его мезальянсом и даже предательством.

Короли в собственных владениях, они могли быть поставлены в пример королям Франции и даже преподать им урок в управлении государством, что, впрочем, не требовало громких доказательств, ибо Шантеленов всегда любили собственные крестьяне.

Этот аристократический и уважаемый род, отличавшийся мирным нравом, дал стране немного блестящих военачальников. Шантелены никогда не мечтали о военной карьере. В те времена, когда отправиться в поход составляло предел мечтаний дворянина, они мирно коротали дни в своих владениях и были счастливы тем благополучием, которое царило вокруг. Со времен Филиппа-Августа,[39] когда их предки принимали участие в крестовых походах в Святую землю, ни один из Шантеленов не надевал боевых доспехов. Стоило ли удивляться их не слишком широкой известности при дворе, от которого они, впрочем, не ожидали никаких милостей и поэтому не пытались их заслужить.

Благодаря рачительному хозяйствованию их родовые вотчины достигли внушительных размеров. Владения Шантеленов в лугах, солончаках и пахотных землях считались одними из самых значительных в округе. Однако уже на расстоянии пяти-шести лье от замка мало кто слышал о них. Это обстоятельство стало для графа решающим, когда он впервые вознамерился покинуть семейный очаг, чтобы присоединиться к восставшим: замок каким-то чудесным образом оставался нетронутым, тогда как Фуэнан, Конкарно и Пон-л’Аббе уже изведали кровавые ужасы, творимые отрядами республиканцев из Кемпера и Бреста.

Лишенный всякой воинственности, граф тем не менее выказал в ходе сражений незаурядные способности к военному делу. Тот, кто уверен и смел, — везде солдат. Граф де Шантелен держался геройски, что трудно было предположить, зная его мягкий характер. В молодости он принял решение посвятить свою жизнь служению Богу и даже провел два года в ренской семинарии, прилежно изучая теологию. Но свадьба с мадемуазель Лаконтри, его кузиной, направила жизнь графа совсем по другому пути. Вместе с тем более достойную спутницу жизни он вряд ли смог бы сыскать. Соблазнительная молодая девушка стала храброй и преданной женой. Первые годы совместной жизни, воспитание маленькой Мари в этом древнем родовом гнезде, среди почтительных слуг, состарившихся вместе со стенами замка, были наполнены таким счастьем, о котором можно только мечтать.

Это ощущение блаженства распространялось и на всех окрестных жителей, которые чуть ли не обожествляли своего господина. Они чувствовали себя в большей степени подданными графа, чем французского короля. И этому не приходилось удивляться: последний не утруждал себя заботами о своем народе, тогда как семья Шантеленов при любых затруднениях приходила на помощь собственным крестьянам. Так, в их владениях не встречалось ни одного нищего, ни одного обездоленного, с незапамятных времен эта земля не знала ни одного преступления. Нетрудно представить, какой разорвавшейся бомбой стала кража, совершенная этим Карвалем — бретонцем, который два года назад поступил в услужение к графу. Последний был вынужден изгнать вора из своих владений, но этим он только предупредил расправу, которую не преминули бы учинить над Карвалем сами крестьяне, никогда бы не потерпевшие вора на своей земле.

Карваль был бретонцем по рождению, но бретонцем, который много странствовал, побывал во многих уголках Франции и, несомненно, видел не только примеры образцового поведения. Говорили, что он побывал даже в Париже, городе, который местные крестьяне считали оплотом мракобесия, а некоторые — наиболее суеверные — полагали, что это и есть ворота в преисподнюю. Естественно, они готовы были ожидать что-нибудь в этом роде от человека, который вернулся оттуда, ибо всякий, кто туда попадал, становился преступником и вообще человеком пропащим.

Событие, вокруг которого разгорелся такой большой скандал, произошло два года назад. Карваль покинул Бретань, заявив, что жестоко отомстит своим обидчикам. Тогда все лишь пожали плечами в ответ.

Но если можно было с презрением относиться к словам мелкого воришки, то те же слова, брошенные одним из тайных агентов Комитета общественного спасения, заслуживали самого серьезного отношения. И граф, ускоряя шаг по мере приближения к замку, начинал верить в самые худшие свои предположения. Впрочем, сама доброта графини должна была служить ей охранным листом. В течение двадцати лет, с 1773 по 1793 год, она отдавала всю себя для счастья людей, которые ее окружали. Так, ее нередко можно было застать у постели больного; она утешала стариков и, заботясь об образовании детей, основывала школы, а когда Мари исполнилось пятнадцать лет, приобщила и ее к своей благотворительной деятельности.

Мать и дочь, объединенные идеей милосердия, в сопровождении аббата Фермона — местного капеллана,[40] объездили все рыбацкие поселки от мыса Ра до Лесной гавани. Они помогали, чем могли, семьям рыбаков, в чей дом буря так часто приносит горе.

— «Наша госпожа», — звали ее крестьяне.

— «Наша заступница», — вторили им крестьянки.

— «Наша матушка», — говорили дети.

И с завистью смотрели на Кернана, который был так близок всей семье.

Когда граф отправился на войну, графине впервые довелось испытать тяжесть разлуки. Мучительны были минуты расставания, но Умбер де Шантелен, влекомый чувством долга, оставался непоколебим, и храброй женщине пришлось смириться с неизбежным.

В первые месяцы войны супруги часто обменивались новостями через верных людей. Но граф никак не мог найти возможность навестить свою семью — события крайней важности требовали его неотлучного присутствия в войсках. Десять долгих месяцев не видел он своих близких, а последние три — и вовсе не имел от них известий.

Понятно, с каким нетерпением граф, сопровождаемый своим верным Кернаном, возвращался теперь в родовое гнездо. Можно только догадываться, какие чувства теснились в его груди, когда он ступил на берег близ Фуэнана. Не более двух часов отделяло его от объятий жены и поцелуев дочери.

— Давай, Кернан, поспешим, — сказал он.

— Поспешим, — отвечал бретонец, — к тому же быстрая ходьба согреет нас.

Четверть часа спустя хозяин и слуга пересекли местечко Фуэнан, еще погруженное в глубокий сон, и пошли вдоль кладбища, разоренного во время недавнего набега республиканцев.

Жители Фуэнана первыми выступили против революции. Поводом для этого послужили богохульные проповеди священников, присланных новыми властями. Девятнадцатого июня 1792 года триста жителей городка под предводительством своего мирового судьи Алена Недлека схватились с отрядами национальной гвардии, присланными из Кемпера. Восстание подавили. Победители пустили пастись своих лошадей на местное кладбище, а церковь превратили в казарму. На следующий день три подводы с пленными въезжали в Кемпер, и Ален Недлек стал первой на земле Бретани жертвой новой машины смерти, которую бретонские власти прозвали «машинкой для снятия голов». По поводу этого изобретения во все концы страны были разосланы инструкции, составленные самим главным прокурором и членом парижского муниципалитета, с подробным описанием порядка использования. С тех пор городок так и не смог оправиться от пережитого.

— Видно, что здесь побывали республиканцы, — заметил Кернан. — Все надгробия разрушены и осквернены!

Граф оставил это замечание без ответа и зашагал напрямик через бескрайние равнины, простирающиеся от самого моря. Было шесть часов утра. Дождь сменился пронизывающим холодом. Ночная тьма еще скрывала поросшие утесником широкие пространства, враждебные всякой другой растительности. Земля затвердела от стужи, лужицы воды подернулись корочкой льда, и кустарник, покрытый инеем, казался окаменевшим.

По мере того как путники удалялись от моря, перед ними все отчетливее проступали вдали белесые контуры чахлых деревьев, сгорбившихся от порывов жестокого западного ветра.

Вскоре бесплодные равнины сменились полями гречихи, здесь и там перерезанными оросительными рвами и отделенными друг от друга рядами приземистых дубков. Поля окружали ограды с узкими калитками, снабженными в качестве противовесов большими камнями и увитыми засохшей колючкой. Кернан распахивал калитки перед графом, а когда отпущенная дверца с силой захлопывалась, с веток деревьев со стуком падали на землю белые бусины.

Граф и его спутник шагали по узкой тропке, тянувшейся между пашней и изгородью; временами, сами того не замечая, они переходили на бег.

Около семи часов забрезжил рассвет. До замка оставалось не более полулье. Вокруг все было тихо и спокойно. Даже чересчур спокойно… Граф не мог не обратить внимания на эту странную тишину.

— Ни одного крестьянина, ни одной лошади на выгоне, — заметил он тревожно.

— Еще слишком рано, — ответил Кернан, который сам встревожился не меньше своего спутника, но не хотел пугать его понапрасну. — В декабре любят поспать поутру!

В этот момент они вошли в огромный еловый лес, заметный даже с моря. Лес этот уже относился к владениям графа.

Ковер из еловых шишек — засохших, посеревших, невышелушенных — устилал землю; казалось, уже давно нога человека не ступала здесь. Между тем графу было известно, что каждый год дети окрестных сел весело сбегались сюда собирать шишки, а женщины заготовляли их на растопку. Однако в этом году бедняки не пришли убирать ставший уже привычным лесной урожай, и вся масса шишек вперемешку с засохшими ветками лежала нетронутой.

— Ты видишь, — сказал граф, — их здесь не было! Ни женщин, ни детей!

Кернан молча покачал головой. Что-то в самом воздухе настораживало его, а сердце колотилось так, словно готово было выскочить из груди. Он прибавил шагу.

По мере того как путники приближались к замку, из-под ног у них то и дело бросались врассыпную зайцы, кролики, вспархивали куропатки. Столько дичи прежде здесь никогда не водилось! Разумеется, в этом году графу было не до охоты, но он никому не запрещал охотиться в своих землях.

Теперь уже нельзя было не заметить того запустения, которое царило вокруг. Несмотря на свежесть морозного утра, лицо графа покрылось мертвенной бледностью.

— Наконец-то замок! — воскликнул бретонец, указывая на островерхие крыши двух башен, показавшиеся над лесом.

В этот момент они находились в двух шагах от фермы Ла-Бордьер, которую граф сдавал в аренду Луи Эгонеку. Этот неутомимый труженик вставал ни свет ни заря, и сразу же вся округа наполнялась звуками песен, которые он распевал, запрягая быков и лошадей, и окриками, адресованными своей супруге. Но в это утро с фермы, скрытой за деревьями, не доносилось ни звука. Мертвая тишина. Граф, охваченный ужасными предчувствиями, был вынужден опереться на руку верного Кернана.

Обогнув край леса, они одновременно устремили свои взгляды на жилище фермера, до того невидимое за деревьями.

Жуткое зрелище открылось перед ними.

Куски разрушенных стен с обуглившимися балками, почерневшая крыша, обломки печных труб, узкие дорожки копоти, вьющиеся по ограде, сорванные с петель двери, сами петли, похожие на кулаки, угрожающе торчащие из каменных стен, — все следы недавнего пожарища разом предстали их взорам. Ферма была сожжена. Все вокруг хранило следы жестокой борьбы. Следы ударов топора на дверях, отметины от пуль на коре старых дубов, разбитые и покореженные орудия земледельца, опрокинутые телеги, голые ободья колес свидетельствовали о жаркой схватке. Трупы коров и лошадей, брошенные на поле брани, отравляли воздух.

Граф почувствовал, как земля уходит у него из-под ног.

— Республиканцы! Опять республиканцы! — произнес Кернан глухо.

— В замок! — закричал граф не своим голосом.

Теперь Кернан едва поспевал за тем, кого ему только что приходилось поддерживать под руку. Во время этой гонки по разбитому проселку им никто не повстречался. Окрестности казались не просто пустынными, они были опустошены.

Друзья бежали по деревенским улицам. Большинство домов превратились в обугленные развалины, а те немногие, что уцелели среди пожарища, стояли заброшенными. Только страшная жажда мести могла стать причиной подобного опустошения.

— А, Карваль, Карваль! — повторял бретонец сквозь зубы.

Наконец граф и Кернан остановились перед замком.

Огонь пощадил его, но замок стоял мрачный и безмолвный; ни одна труба не выпускала к небу свой утренний дымок. Друзья направились было к воротам, но замерли, объятые ужасом.

— Смотри, смотри! — воскликнул граф.

Огромный плакат белел на столбе у ворот. Верхнюю его часть занимала революционная эмблема: недремлющее око закона и римские фасции,[41] увенчанные фригийским колпаком.[42] Ниже шло описание поместья; рядом стояла цена. Замок Шантелен, конфискованный Республикой, назначался к продаже.

— Негодяи, — вырвалось у Кернана.

Он попытался отворить дверь, но даже это оказалось ему не под силу. Дверь не поддавалась. Граф де Шантелен не мог даже присесть отдохнуть в усадьбе своих предков. Отчаяние охватило его.

— Жена моя! Дочь моя! — взывал он голосом, от которого разрывалось сердце. — Где моя жена? Где мой ребенок? Они убили их, они убили их!

Крупные слезы катились по щекам Кернана, который тщетно пытался утешить своего господина.

— Не стоит нам ждать чуда у этой двери, которая не откроется, мой господин, — сказал он наконец.

— Где они? Где они? — повторял граф.

Вдруг они увидели, как какая-то старуха, до этого времени прятавшаяся во рву, вскочила на ноги, словно подброшенная пружиной. Не будь наши друзья так убиты горем, облик обезумевшей старой женщины и ее трясущаяся голова ужаснули бы их.

Граф бросился к ней со словами:

— Где моя жена?

После долгих усилий старуха произнесла:

— Погибла при штурме замка!

— Погибла! — заревел граф.

— А моя племянница? — спрашивал Кернан, встряхивая старуху за плечи.

— В тюрьмах Кемпера, — выговорила та наконец.

— Кто это сделал? — грозно спросил Кернан.

— Карваль!

— В Кемпер! — вскричал граф. — Идем, Кернан, идем!

И они поспешили прочь, оставив позади эту несчастную, уже стоящую на пороге смерти женщину — последнего уцелевшего обитателя поместья Шантелен.