Графиня Листаль

I.

В ожидании, пока Франция будет соединена с Англией подводным тунелем или мостом через канал, нет более удобнаго и скораго сообщения между двумя странами, как пароходы, ходящие из Дувра в Калэ. Скорые поезда позволяют нам обедать в Лондоне и завтракать в Париже, что было для наших предков волшебным сном из "Тысячи и одной ночи". В особенности ночные поезда отличаются быстротой по истине изумительной. Прибыв в Дувр, путешественники и их багаж быстро перемещаются из вагонов на пароход. Нет ни минуты остановки; все это происходит почти мгновенно.

От Лондона до Дувра путешественники вооружаются терпением; по большей части они немного боятся переезда через Ла—Манш. Морская болезнь стережет их на берегу и никто не может поручиться, что избежит ея. Когда, наконец, пароход доходит до твердой земли, то все чувствуют себя успокоенными; некоторые чувствуют себя утомленными волнениями переезда, и все вообще желают устроиться по спокойнее и, если возможно, уснуть и проспать до Парижа, что, увы, довольно трудно сделать в неудобных вагонах.

Самое главное ухитриться так, чтобы сесть в угол и там, мало по малу, укачиваемый равномерной тряской вагона, путешественник засыпает. Счастлив тот, у кого нет соседа и кто, по этому, может растянуться на скамейке. Едва начал ему сниться первый сон, как уже поезд приходит в Амиен, едва снова сомкнулись глаза, как уже кондуктор кричит во все горло: "Париж! Париж!"

Таковы же были, по всей вероятности, намерения двух господ, закутанных по уши, которые, в одну прекрасную декабрьскую ночь 186… года, устроились в одном из отделений экстреннаго поезда, шедшаго из Калэ в Париж и служившаго продолжением переезда на пароходе из Дувра в Калэ.

Было очень холодно; холодный и резкий ветер заморозил бы лице всякаго неблагоразумнаго, который не закутал бы его хорошенько. Поэтому, все путешественники были закутаны в невообразимое количество разных кашне, плэдов и шуб. Никто не имел человеческаго вида и глядя на этих путешественников, шедших с парохода в вагон, можно было принять это шествие за процессию медведей, возвращающихся в свои берлоги.

Наши два путешественника были почти одинаковаго роста, а судя по живости, с которой они вскочили в вагон, можно было заключить, что они молоды и ловки.

И это все.

Кампания железных дорог, по всей вероятности, по каким–нибудь вполне основательным причинам, старается с курьерским поездом пускать как можно меньше вагонов, так что, по большей части, все отделения бывают битком набиты. Так было и в этот раз. Едва два путешественника заняли места в углах, как остальныя шесть мест отделения были сейчас же заняты.

Каждый устроился как мог; плэды были разложены на коленах, ноги были уставлены на грелки, налитыя кипятком. Кто–то спустил зеленую занавеску на фонаре, хотя и без того от этого освещения не больно глазам.

Затем, как бы по какому–то взаимному соглашению, все восемь человек заснули. Молчание прерывалось только стуком колес по рельсам и храпением спящих.

Вдруг раздался какой–то необыкновенный стук, точно сильный удар молота.

— А? что такое?

В вагоне поднялись восклицания на всех известных языках.

— Помогите! поезд сошел с рельсов! кричали самые скромные.

Несколько мгновений прошло в неописанном безпорядке. Неожиданно разбуженные путешественники не могли отдать себе отчета в причине шума, так неожиданно разбудившаго их.

Между тем поезд катился по рельсам с прежней быстротой. Что же такое случилось?

— Дверь открыта! сказал кто–то.

Действительно, дверь вагона была не заперта.

— Недостает двух путешественников! вскричал другой.

Это было уже важнее; два путешественника, занимавшие углы по обе стороны двери, исчезли. Самый храбрый решился взглянуть в дверь.

— Дверь сломана…

— Она верно ударилась обо что–нибудь!…

— Но как остановить поезд?

— С чему? Мы подезжаем к Амиену!

Действительно, было уже пять часов утра и поезд подходил к Амиену.

Мало по малу путешественники успокоились: эгоистическое чувство собственной безопасности было причиной этого.

Раздался свисток локомотива и поезд остановился на Амиенской пристани. Шесть путешественников, оставшихся в том отделении перваго класса, откуда исчезли два остальные, встали все, как один: они торопились узнать обяснение этого таинственнаго случая.

Начальник поезда был позван. Ему поспешно обяснили в чем дело и вскоре все путешественники, начальник станции и полицейский толпились около вагона.

Дверь была как будто оторвана. Но что сталось с исчезнувшими путешественниками!

По всей вероятности, по какой–то неосторожности, которую трудно обяснить, обманутые каким–нибудь сновидением, путешественники вообразили, что приехали на станцию и, открыв дверь, выскочили в нее.

Однако, это обяснение, вполне достаточное, еслибы дело шло об одном человеке, едва–ли могло быть применено к настоящему случаю. Как и всегда, в подобных обстоятельствах различныя предположения так и сыпались с обеих сторон, ни мало не обясняя дела.

Правительственный коммисар, состоявший при железной дороге, по имени Делануа, был в нерешимости и предлагал безчисленное множество вопросов, на которые путешественники могли отвечать только очень не точно. Начальник станции первый пришел в себя. Он попросил путешественников выйти, затем сломаный вагон был отцеплен и заменен другим. После этого надо было розыскать трупы двух жертв, которые, по всей вероятности, должны были быть недалеко, разбитые и изуродованные.

Служащие вооружились фонарями, чтоб отправиться на поиски, тогда как о происшествии дано было знать по телеграфу до Абевиля.

Путешественники того отделения, в котором произошел этот случай, были спрошены о их именах и местах жительства, чтобы быть, в случае надобности, свидетелями. Затем, по поданному сигналу, поезд продолжал свой путь в Париж.

Один молодой доктор, который выходил в Амиене, и начальник станции, вместе с коммисаром и пятью служащими, с фонарями, отправились по полотну.

Небо покрылось тучами; холод стал менее резок, но за то темнота еще более увеличилась, благодаря поднявшемуся туману.

— Судя по словам путешественников, сказал начальник станции Викторин, мы должны найти трупы не доходя трех или четырех километров до Альисюр—Сом. Я боюсь, продолжал он, обращаясь к доктору, чтобы ваша помощь не была безполезна; тем не менее, мы вам очень благодарны за ваше любезное согласие сопровождать нас.

Дойдя до первой сторожевой будки, коммисар спросил сторожа, не знает–ли он чего–нибудь.

Тот ничего не видал.

— В таком случае, это дальше, сказал Викторин, и надо торопиться, потому что, если случайно несчастные еще живы, то они должны ужасно страдать, в особенности если они не в состоянии двигаться, но в тоже время могут на столько соображать, чтобы бояться проезда новаго поезда.

Вдруг один из шедших впереди людей поднял фонарь и начал им махать, крича что–то. Викторин бросился бежать, его спутники также последовали его примеру, и в несколько мгновений добежали до места.

Они невольно вздрогнули, сам доктор вскрикнул.

На дороге лежало тело, голова и корпус были вне рельсов, но ноги лежали на самых рельсах и представляли кровавую, безформенную массу.

Не возможно было более сомневаться…. когда несчастный упал, его ноги попали под колеса и были буквально раздроблены. Оне держались за остальное тело только кусками разорваннаго платья.

— Для этого нет никакой надежды, сказал доктор, смерть должна была быть мгновенная.

Надо было взять тело с рельсов: с тяжелым чувством, которое невольно внушают всякия ужасныя повреждения, эти люди подняли массу, не имевшую ни малейшаго человеческаго вида.

Труп был положен на землю с лицем, обращенным к небу.

На голове еще оставалась меховая шапка с наушниками, завязки которых и удержали ее на голове, все лице было закутано в широкое кашне, которое доктор принялся распутывать. Викторин стоял около него, держа в руке фонарь и направляя его свет на лице несчастной жертвы. При этом неопределенном свете, когда лице покойника было открыто, оно казалось им еще бледнее.

Это было лице человека молодаго, с довольно правильными и красивыми чертами. Голова была покрыта густыми и короткими рыжими волосами. Борода выбрита.

В то время как доктор занимался этим осмотром, поиски продолжались: исчезло два путешественника, но до сих пор только один труп был найден. Другой должен был, по всей вероятности, быть не далеко. Между тем, не смотря на самые тщательные поиски, не находилось ни малейшаго следа другой жертвы.

— Послушайте, сказал доктор, обращаясь к Викторину, вот доказательство, что путешественников было двое и что они путешествовали вместе.

Действительно, в кармане жилета убитаго было два билета.

— Вы видите, у него было его собственный билет и билет его спутника….

— Это очевидно. Но я не могу понять, как подобный случай мог случиться зараз с двоими и почему мы не находим другаго трупа.

— И в тоже время, прибавился коммисар, это обстоятельство сразу уничтожает предположение, что, не имея билетов, эти люди выскочили, боясь поверки билетов в Амиене.

Викторин подозвал двоих из прислуги и велел им идти в Амиен за носилками.

Коммисар, при свете наступавшаго дня, записал время и место, где найден был труп.

Вскоре носилки были принесены и печальное шествие отправилось в Амиен.

Вдруг доктор вскрикнул.

— Что такое? спросил Викторин.

— Посмотрите, сказал доктор, указывая на землю, которую он внимательно разсматривал.

В сотне метров от того места, где было найдено тело, виднелись следы ног. Хотя холод и был довольно силен, но все–таки не на столько, чтобы земля до того замерзла, чтобы на на ней не оставалося следов.

— Вот следы втораго путешественника, сказал доктор.

— Идите вперед, закричал начальник станции тем, которые несли покойника; а мы, продолжал он, обращаясь к своим спутникам, разсмотрим эти следы.

Но, странная вещь, следы не шли по полотну, хотя возвратившись к месту падения перваго путешественника, они ясно различили следы четырех ног, но затем они сейчас–же исчезали. Один из двух упал на рельсы, но другой?…

— Как кажется, сказал Викторин, тот, который спасся от смерти, нашел средство уничтожить свои следы.

— Вероятно он шел по рельсе.

— Но значит он имел какой–нибудь интерес скрыть направление, которое он принял?

— Может быть!…

Это было драгоценное указание, которым не следовало пренебрегать.

Осмотрев снова найденные доктором следы, они увидели, что эти следы шли прочь от полотна железной дороги, но в это время туман разрешился мелким дождем, который, смачивая почву, сделал невозможными дальнейшие розыски, к тому–же не вдалеке проходила большая дорога, по которой конечно было–бы невозможно различить следы путешественника.

Таким образом невозможно было определить, куда направился спасшийся путешественник, поэтому было безполезно продолжать розыски, которые должны были остаться без результата; тогда три спутника вернулись назад и пошли к станции.

Подходя к станции, они увидели молодаго человека, который как только заметил их, так сейчас–же начал делать им знаки, чтобы они торопились.

— Кто это такое! спросил Викторин.

— Если я не ошибаюсь это Морис Серван…. отвечал доктор.

Тот кого назвали этим именем, пошел им на встречу и сказал протягивая доктору руку:

— Ну, дорогой Люсиен, узнали вы какия–нибудь подробности об этом преступлении?

— Преступлении?! вскричал коммисар и начальник станции.

— Ты хочешь сказать приключении? повторил доктор.

Тогда Морис, лице котораго выражало глубочайшее изумление, вскричал в свою очередь:

— Но вы значит ничего не видали?

После этого он подошел к носилкам, на которых лежал труп. Труп был перевернут и положен лицем вниз.

Тогда Морис указал на кровавый след на спине трупа и сказал обращаясь к коммисару.

— Вы все еще думаете, что это простое приключение?

II.

Морис Серван был молодой человек, лет двадцати шести, средняго роста. С перваго взгляда нельзя было не быть пораженным его наружностью. По странной случайности, редкой у мущин, его волосы и борода были того цвета, который встречается только у очень молодых девушек и называется пепельным.

Первые лучи утра давали его волосам серебристый оттенок; черты лица его были тонки и красивы, нос длинный, губы немного толстые. Но что придавало особенную странность его лицу, это большие черные глаза с темными ресницами. Когда он устремлял на кого–нибудь свой взгляд, то казалось, что он одарен сверхестественным могуществом. Это было какое–то очарование, против котораго с трудом можно было устоять; да и к чему? Ничто в этом прекрасном лице не внушало недоверия, напротив того, возбуждало симпатию и Морис, мы это увидим впоследствии, был любим всеми знавшими его.

Между тем Люсиен, который в качестве медика был немного раздосадован, что не сразу угадал истину, поспешно подошел к трупу и разсматривал рану, указанную Морисом.

В верхней части спины, как раз по средине, была рана шириною не более сантиметра.

— Я сейчас предупрежу суд, сказал начальник станции.

— Я взял на себя, сказал кланяясь Морис, предупредить ваше желание. Я хотел ехать в Аррас, когда мне сказали об этом…. случае. Я отложил на завтра мою поездку и отправил в моем экипаже человека, который вероятно не замедлит привезти господина Даблэна….

Викторин в свою очередь почувствовал себя уколотым; положительно этот Серван не позволял никому исполнять своих обязанностей.

В ожидании судебнаго следователя, Викторин вместе с коммисаром делал множество предположений, одно другаго невероятнее. Начальник станции был очень доволен, что такое важное событие произошло около его станции и чуть что не говорил, что он в восторге, что совершено убийство.

Случай! фи! это бывает каждый день. Но преступление, о, это другое дело, это привлекает всеобщее внимание. Это был случай отправить в правление донесение о происшествии, не забыв прабавить:

"Я беру на себя смелость воспользоваться этим случаем, чтобы напомнить гг. членам правления, что мои заслуги и т. д."

Что касается до коммисара, то он с самым глубокомысленным видом слушал фанстастические предположения своего собеседника. Только в одном обстоятельстве он был вполне согласен с ним, это в тех выгодах, которыя мог доставить им этот случай.

Один Морис Серван стеснял их.

Этот несносный позволил себе увидеть то, что коммисару следовало заметить первому.

Существуют люди, которые постоянно мешаются в то, что до них не касается.

В это время Морис подошел к доктору и разспрашивал его о малейших подробностях приключения.

Люсиен Бошан, таково было имя доктора, был с детства другом Мориса Серван. Они были воспитаны вместе и получили одинаковое образование. Только за несколько лет до этого, обстоятельства разлучили их.

Бошан занимался практикой в Амиене, тогда как Морис, богатство котораго давало ему независимое положение, путешествовал, изучая различныя страны с умом и проницательностью, которые ничто не останавливало.

— Но почему ты здесь? спрашивал его Люсиен.

— Я уже два месяца живу здесь.

— А я ничего об этом не знал! Почему ты не дал мне знать, не приехал ко мне?

— По очень простой причине, потому что я не знал что ты в Амиене

— Ты значит живешь не в городе?…

— Я тебя понимаю. Действительно, если бы я жил в Амиене, то известность доктора Бошан….

— Я тебе запрещаю смеяться надо мной.

— Тем более, что это было–бы плохое доказательство моего удовольствия тебя видеть. Я не забыл нашей дружбы.

— Обясни мне в таком случае почему я ничего не слыхал о тебе?…

— Потому что я живу отшельником.

— Где это?

— В одном соседнем замке…

— Который называется?

— Ты очень любопытен.

— А! а! сказал смеясь Люсиен, вижу, я угадываю…. Ты прячешься в какое–нибудь очаровательное гнездышко, чтобы скрывать твое счастье.

— Не совсем… потому что я тоже угадываю, что ты хочешь сказать… и чтобы сразу положить конец твоим предположениям я скажу тебе название. Я провожу время в замке Листаль….

— Я уже слышал эту фамилию. Не правда–ли, она принадлежит одному аристократу стариннаго рода, который заключил немного неравный брак?…

— Да и нет; я тебе это обясню в последствии; мне кажется, что я слышу голос Даблэна и мы обязаны заняться делом.

Разговаривая, молодые люди отошли от станции; когда они возвращались, Люсиен взял за руку Мориса и сказал, глядя ему в глаза:

— Сознайся, что ты влюблен.

— Нет… я люблю… и это большая разница.

— Но это гораздо лучше.

— Я знаю!

Между тем коммисар и начальник станции вели усердные разговоры с судебным следователем.

Даблэн был маленький человек, худой, подвижный, деятельный, благородный во всех отношениях и уважаемый, как он того заслуживал. Заметив Мориса, он поспешно пошел к нему на встречу протянув руки.

— А! любезный Серван, я очень рад, что вижу вас здесь…. и вы меня не оставите, не правда–ли? Вы первый догадались об этом деле…

— Вы говорите об ударе ножем….

— Конечно, об этом, и г. Викторин мне точно разсказал все происшедшее…. Но войдите сюда, мы поговорим.

Труп был положен в залу, принадлежавшую к складам товара.

Викторин, коммисар, Люсиен, Морис и Даблэн вошли в нее.

— Господа, сказал следователь, вы не удивитесь, если я прежде всего соглашусь с мнением господина Сервана…. Будет слишком долго разсказывать, по какому течению обстоятельств я узнал на сколько простой следователь может извлечь пользы из его замечаний.

— Пощадите мою скромность, сказал, смеясь, Морис.

Маленький следователь выпрямился.

— Нисколько! нисколько! я знаю, что говорю… Вы дикарь, вы индеец… по проницательности, конечно. Скажите мне скорее, что вы знаете обо всем этом деле…

— Но я ровно ничего не знаю…

Коммисар счел своим долгом вмешаться.

— Господин Серван не имел времени собрать сведений, сказал он.

Морис слегка вздрогнул. Можно было подумать, что горячий конь почувствовал шпоры… В словах коммисара слышалось некоторое насмешливое недоверие. Морис встал и подошел к трупу.

— Я думаю, сказал он, если господин Даблэн даст мне позволение, что труп следовало бы раздеть.

— Сделайте это! приказал судья.

Покойник был одет в теплое платье: на нем было надето толстое драповое пальто. На рубашке, также как и на остальном белье, не было никакой метки.

— Первое, что нам следует узнать, сказал Морис, это то, кто этот человек. Сейчас заметно, что его одежда не французскаго покроя, в особенности я обращу ваше внимание на сапоги, они, по всей вероятности, куплены или в Англии, или в Соединенных Штатах.

В кармане жилета лежали большие медные часы. Морис открыл крышку.

— Посмотрите: Бенсон Стрэнд. Это, во–первых, указывает на английское происхождение жертвы. Впрочем, я сделаю только одно замечание. Эти медные часы хотя и фабрикуются в Англии, но очень редко там продаются. Это, преимущественно, товар вывозный. Покойник ехал из Лондона, как показывает билет, но я думаю, — это, конечно, только мое предположение, — я думаю, что он должен был ехать из Ливерпуля, куда его привезло какое–нибудь американское судно…

— Это только предположение, как вы сами говорите, прервал опять коммисар, который с сожалением видел это вторжение в его область занятий. Уверены–ли вы в этом?

— Потрудитесь понюхать эту одежду, сказал, улыбаясь, Морис, и вы легко услышите, что она пропитана запахом корабля, которым она, конечно, не могла так пропитаться во время переезда из Дувра в Калэ.

— А вот, что еще более подтверждает ваше предположение, прибавил Даблэн, и говоря это, он вынул из кармана панталон черноватую массу, в которой, с перваго взгляда, можно было узнать табак для жеванья. Это уже вполне принадлежность американца!

— Лице его также носит на себе этот американский отпечаток, продолжал Морис, по американски подстрижена его борода… Поэтому, по моему мнению, мы имеем достаточно признаков, чтобы согласиться на счет национальности жертвы… А вот, взгляните, продолжал он, это отнимает последния сомнения, и он указал на клеймо на пальто, на котором значилось: "Давид и К°, 296, Бродвэй, Нью—иорк".

— Вы правы, сказал, наконец, коммисар, не находя никаких доказательств против очевидности.

— Продолжайте, сказал Даблэн.

Морис подумал несколько мгновений.

— Точно также как и я, начал он, вы должны были заметить одно очень странное обстоятельство. Человек, совершивший такое продолжительное путешествие, не имеет при себе ни бумаг, ни денег. Подобная небрежность невозможна. Она должна иметь обяснение.

— Вероятно, деньги и бумаги были в руках исчезнувшаго спутника.

— Скажите лучше, убийцы…. Но мне кажется, что тут есть другое обстоятельство. Это платье не ново и может дать нам драгоценныя указания.

Морис разложил на столе пальто убитаго; оно было сделано из черной, довольно толстой и косматой материи.

— Следите за моим пальцем, сказал он. Вы видите, начиная от плеча, эту линию, которая более всего заметно на плече, и которая проходит наискось по спине и по груди. На этой линии драп вытерт.

— Что же вы из этого выводите?… с любопытством спросили слушатели.

— Я из этого вывожу то, что покойник носил через плечо сумку на ремне.

— И что эта сумка украдена.

— Да, именно так.

— Но этот удар ножа?

— Здесь, как мне это вполне справедливо заметил господин коммисар, мы принуждены руководствоваться единственно только предположениями. Но тем не менее, позвольте мне обяснить, что я считаю возможным. Допустив, что эти два человека путешествовали вместе, что доказывает присутствие двух билетов, надо прежде всего спросить себя, почему они желали выскочить из вагона? Потому что вы не можете ни минуты предположить, чтобы он мог быть убит в поезде. Самое место раны уничтожает это предположение. В минуту получения удара, он был обращен спиной к товарищу. Между тем очевидно, что в вагоне он сидел прислонясь спиною к спинке скамейки. Значит эти два путешественника решились выскочить из поезда во время хода. Что могло принудить их к этому? никто не в состоянии этого угадать! Но вот что, по моему мнению, должно было произойти. Убитый вышел, по всей вероятности, первый и стоял на подножке. Другой встал вслед за ним и в ту минуту, как первый хотел броситься вперед, второй нанес ему этот удар ножем…. Взял–ли он перед этим сумку, под предлогом того, чтобы предоставить первому большую свободу движений? Я готов этому поверить…. Во всяком случае, будучи ранен, несчастный упал под колеса; затем через несколько шагов, убийца выскочил из вагона.

— Эти обяснения кажутся очень вероятными, сказал следователь, и я живейше благодарю вас за них. Теперь, мы начнем действовать по порядку; я начну допрашивать свидетелей. Если вы можете меня подождать, то мы вместе вернемся в Амиен.

Морис поклонился в знак согласия.

— Не найдете–ли вы полезным снять фотографию с убитаго.

— Да, я думаю это сделать.

Между тем, Серван не спускал глаз с убитаго, точно по его лицу хотел угадать скрывающуюся в этом деле тайну.

— Это странно, прошептал он вдруг, тогда как никто не мог его слышать. Эти черты напоминают мне…. но что–же?

И он погрузился в размышления.

— Ну! сказал Люсиен, останови свои размышления и в ожидании пока Даблэн, кончит следствие, пройдемся немного…. и разскажи мне о той, которую ты любишь.

Друзья вышли со станции. Но Морис обернулся еще раз, чтобы бросить взгляд на жертву, повторяя про себя:

— Но на кого–же похож этот человек?

III.

По дороге из Амиена в Корби, пешеход, идя лесистому берегу Скарпы, невольно обращает вниы ние на возвышенность в роде холма, покрытую деревьями. В этом месте дорога разделяется на двое и одна поднимается на холм; если путешественник, привлекаемый красивым местоположением, спросит у какого–нибудь крестьянина, куда ведет эта дорога, то тот поднимет шапку и ответит:

— В замок графа Листаль.

В последствии мы будем иметь случай описать внутренность замка графа Листаля, бывшаго судьи, имя котораго справедливо уважается в стране, и котораго, только состояние здоровья принудило удалиться на время от дел.

Дело происходит на другой день после описанных нами событий.

Было около восьми часов утра; небо было ясно, в воздухе холодно. Бледное зимнее солнце напрасно старалось разогреть замерзшую землю.

По дороге из замка крупной рысью ехали две амазонки, в которых с перваго взгляда можно было угадать искусных наездниц.

— Берегитесь, говорила одна из них другой, сегодня очень скользко и Винтер может упасть….

Вместо ответа, всадница ударила хлыстом лошадь, которая в галоп поскакала с холма. Доскакав до подошвы, она вдруг остановила лошадь и с улыбкой, как бы смеясь над благоразумием и осторожностью, ждала своей спутницы. Другая напротив, того не могла удержаться чтобы не вскрикнуть от испуга, и сказала тоном дружескаго упрека:

— А что сказала–бы я отцу, еслибы с вами случилось несчастие?

— Несчастие? С какого это времени, дорогая Берта вы меня считаете за ученицу?

Берта улыбнулась в свою очередь и сказала:

— Для чего–же во всяком случае, играть таким образом с опасностью?

— Ну, ну…. не сердитесь: я снова сделаюсь благоразумной и осторожной….

— Тем более, что вы подаете мне дурной пример….

— О, что касается до вас, то я вас знаю, вы благоразумны.

Хотя эти слова были произнесены ласковым голосом, но опытный наблюдатель заметил бы в них легкий оттенок иронии. Но Берта этого, казалось, не заметила и обе женщины поехали рядом по берегу Скарпы.

Обе эти женщины представляли между собою резкую противуположность и трудно было с перваго раза угадать какия родственныя узы соединяли их.

Та, которая так пренебрегала опасностью, впрочем, более воображаемой, чем действительной, была женщина лет тридцати–двух; великолепные белокурые волосы были приподняты на висках и собраны на затылке. Не смотря на сильный холод и на оживление езды, ея лице было блестящей белизны и не показывало ни малейшаго волнения. Сквозь чрезвычайно тонкую кожу сквозили синия жилки. Ея маленькие, но красиво очерченные глаза бросали проницательные взгляды, полные энергии и лукавства. Нос был не велик, губы тонки и бледны. Шея и бюст были безукоризненны. Руки делали быстрыя и нервныя движения. Длинное платье, поднявшись, вероятно, нечаянно, показывало необыкновенно крошечную ножку.

Графиня де-Листаль, потому что это была она, была в полном смысле очаровательная женщина. Все ея жесты были грациозны, все позы полны очарования.

Граф де-Листаль женился на ней четырнадцать лет тому назад. Оставшись вдовцем с маленькой трех летней дочерью, он просил Мариен (это было имя графини) взять на себя воспитание сироты. Графиня была по происхождению американка.

Берта была брюнетка. Это была высокая молодая Девушка, с ясными глазами и откровенным выражением лица. Правильныя черты ея лица светились добротой. Губы были свежи и розовы, а зубы белы.

Госпожа де-Листаль хотя и говорила вполне чисто по французски, но сохранила небольшой акцент, придававший только более очаровательности ея словам.

Несколько мгновений обе женщины ехали молча.

— Кстати, довольны–ли вы мною, сказала вдруг графиня.

Берта повернулась и с любопытством поглядела на нее.

— Вы точно не понимаете, продолжала графиня.

— Признаюсь, я не помню…

— А поручение которое вы мне дали?…

— А! сказала, вспыхнув, молодая девушка.

— Я ничего не забываю, и вы знаете, что я не пренебрегаю ничем, что может содействовать вашему счастию.

— Ну что–же? сказала Берта с жадным любопыством.

— Я говорила с вашим отцем….

— И что он отвечал?

— Сначала он был очень удивлен, потому что не знал и, лучше сказать, не угадал намерений господина Сервана. Но когда я обяснила ему ту привязанность, которую он к вам чувствует и на которую, по вашим словам, вы ему отвечаете, то вот слово в слово, что он мне отвечал….

— О! говорите скорее, мамаша.

— О, хитрая, вы меня зовете мамашей, потому что немного любите меня в эту минуту.

— Разве я вас не люблю всегда!

— Одним словом, ваш отец сказал, что он не видит никаких препятствий вашему союзу с г-м Серван; но он думает только, что вы еще слишком молоды и что надо подождать год, прежде чем делать свадьбу.

— Значит он согласен?…

— Через год…. да.

— Через год! Это очень долго, сказала Берта опуская голову.

— Если вы будете любезны и добры к вашей мачихе, то она постарается сократить этот длинный срок…. Но все–таки, главное сделано. К тому–же вы знаете какую привязанность питает ваш отец к г-ну Сервану. Не мое дело говорить о странной симпатии, которую наш гость возбуждает во всех окружающих его…. Я не хотела–бы сердить вас, но я признаюсь, что Морис со своей странной физиономией и инквизиторским взглядом удивляет и иногда пугает меня. Неужели его глаза не пугают вас?

— Нет! отвечала молодая девушка, еслибы вы знали как он добр и как, не смотря на свои громадныя познания, он снисходителен к тем, кто стоит ниже его.

— Какой энтузиазм! вскричала графиня.

В этом восклицании было какое–то насмешливое принуждение, которое поразило молодую девушку. Она обернулась к графине, устремила на нее свой ясный взгляд, и сказала почти умоляющим голосом:

— Почему вы не любите Мориса?

— Что вы говорите? отвечала графиня. Как могу я не любить этого феникса, котораго все обожают!…

— Я очень хорошо чувствую, сказала Берта, голос которой дрожал от волнения, что вы не раз делаете общаго к нему расположения….

— А уверены–ли вы, что он сам чувствует ко мне большое расположение?…

— Он постоянно говорит о вас тоном искреннаго уважения….

— Дитя мое, сказала графиня отрывистым голосом, существуют различныя степени расположения…. Любите господина Сервана. Я не думаю говорить ничего против этого, но оставьте мне мою свободу ценить людей.

— Но в чем–же вы, наконец, можете упрекнуть его?

Графиня, в свою очередь, взглянула на Берту. Это была точно молния, которая сейчас–же погасла.

— Ни в чем, сухо сказала она. Предположим, что я его люблю и не будем более говорить об этом.

В эту минуту всадницы доехали до поворота дороги, на дороге сидел зажав палку между колен какой–то человек. Это был нищий, который слыл немного за колдуна. Тому, кто спрашивал, сколько ему лет, он отвечал фразой, которая с перваго взгляда казалась безумной:

— Мне три года.

А между тем она значила: мне восемдесять–три года. Как будто доживя до восьмидесяти лет он начал новое детство.

Тушар — так звали этого нищаго, был впрочем такого сложения, что должен был прожить сто лет. Чем жил Тушар? Каково было его прошлое? Что у него было? Этого никто не знал. Помнили только, что он уже давно жил в этой местности, занимая небольшую, стоявшую уединенно в лесу, хижину, говоря с тем и с другим, и иногда давая полезный совет, беря милостыню, когда ее давали, но никогда сам не прося.

Погруженная в свои мысли и удивленная тоном, которым графиня сказала последния слова относительно Мориса, Берта машинально пустила свою лошадь вперед, так что мачиха осталась в нескольких шагах сзади. Последняя, также, очевидно, не желавшая продолжать разговор, который был для нея, казалось, тяжел, остановилась перед нищем. Тушар при виде графини поднялся на ноги.

— Так рано уже на ногах, Тушар? сказала графиня, вынимая кошелек и ища в нем мелких денег.

Старик сделал шаг вперед, протянув руку.

— О! сказал он, этот холод для меня очень приятен и графиня хорошо делает, что пользуется такой погодой.

Графиня подала ему милостыню и хотела уже ехать дальше. Но Тушар, с шапкой в руке, не сходил со средины дороги.

— Берегитесь, сказала тогда графиня, лошадь может ударить вас.

— О, нет никакой опасности…. лошади знают меня. И животное не сделает зла такому старику как я.

Но делая это, нищий, казалось, повиновался какому–то тайному намерению. Он поспешно повернул голову. Берта исчезла за поворотом дороги.

— Графиня, сказал Тушар, не сердитесь на меня…. Но мне дано к вам поручение….

— Ко мне!

— Да, письмо….

В это–же время он вынул запечатанный конверт, который подал графине.

— Письмо…. ко мне? А кто вам дал его?

— Я не могу вам сказать, потому что это был человек мне совершенно неизвестный. Я сначала не хотел брать письма, но он очень настаивал, говоря, что это надо сделать для блага графини….

Г-жа Листаль взяла письмо из рук нищаго и с любопытством смотрела на адрес, на котором действительно было ея имя…. Она уже хотела сломать печать, как вдруг нищий поспешно остановил ее.

— О! не читайте теперь, поспешно сказал он… Мне строго наказывали, чтобы вы прочитали это будучи одна.

Графиня засмеялась.

— В самом деле, какая таинственность! Можно подумать, что это какой–нибудь роман. А кто вам отдал это письмо, мущина или женщина?

— Мущина.

— Молодой или старый?… Припомните хорошенько.

— Я еще не потерял памяти…. Сегодня утром ко мне постучался мущина, очень красивый, и когда я отворил, он спрашивает меня: "Тушар (я не знаю, как он узнал мое имя, и тем не менее, он его знал). Тушар, сказал он, знаете вы графиню Листаль? Да, отвечал я, это самая красивая и добрая дама во всей стране….

— Оставим эти похвалы, перебила его с некоторым нетерпением графиня.

— Вы меня спросили — я и говорю, как было дело. Незнакомец продолжал: Возьметесь ли вы передать ей письмо? Да, отвечал я, если это будет для нея услуга. — И для нея и для меня. После этого он дал мне новый экю в сто су. Я сейчас же вышел и отправился сюда, зная, что графиня должна проехать по этой дороге…. и я еще раз повторяю, что этот человек желал, чтобы вы не читали этого письма при ком нибудь…. Мое поручение кончено…. и если графиня не сердится на меня за это…

Графиня с любопытством разсматривала письмо.

— Это все, что вы мне можете сказать? Как он был одет? Не видали–ли вы его когда–нибудь прежде?

— О, я могу поклясться, что видал его в первый раз… Он был одет… видите–ли… как господин, который путешествует, через плечо у него была надета сумка.

— Это все?

— Все…

Графиня вынула из кошелька несколько серебряных монет и дала их нищему, он улыбнулся.

— Сегодня не дурной день для Тушара, сказал он, больше десяти франков за одно письмо.

— Я забыл сказать, прибавил он, видя что графиня хочет ехать, я забыл сказать, что незнакомец велел вам сделать то, что написано в письме… Впрочем, я повторяю только его слова… я не понимаю, что все это может значить….

— Хорошо, сказала графиня, вот Берта!

И сказав это, она поспешно сунула письмо в карман. Действительно, молодая девушка возвращалась назад. Она казалась очень взволнованной.

Старик сделал шаг назад и снова принял униженный вид, так что Берта не могла угадать ничего из того, что произошло между ними.

— Что с вами, дитя мое? вскричала графиня заметив волнение Берты. Вы совсем разстроены.

— О, нет, сказала краснея Берта…. я приехала только сказать, что в конце дороги я заметила….

— Что такое?

— Вы за это не сердитесь на меня и не будете сердиться на него за то, что. он меня любит.

— Хорошо, хорошо, я понимаю, сказала графиня улыбаясь и протягивая руку молодой девушке…. тот, кого вы увидели и чей вид вас так взволновал, был Морис Серван…

— Да, мамаша.

— Когда вы зовете меня мамашей, вы делаете из меня все, что хотите…. Я вижу, что мне придется кончить тем, что надо будет полюбить г. Сервана, для того чтобы доставить вам удовольствие…

— Как вы добры, сказала Берта, наклоняясь к графине, чтобы обнять ее.

— О, плутовка!

В эту самую минуту Морис подошел к дамам и низко поклонился им.

Он поспешил осведомиться о здоровье графини, удивляясь что она не боится подвергать себя утреннему холоду.

— Благодарю вас за ваше участие, отвечала г-жа Листаль; сознайтесь однако, что если вы безпокоитесь, то гораздо более за Берту, чем за меня…. Но не бойтесь, мы, деревенския жительницы, мы привыкли пренебрегать погодой и не подвергаемся никакой опасности

— Если вы возвращаетесь в замок, сказал Морис, то я доставлю себе удовольствие проводить вас, конечно, если вы мне позволите это….

— И если наши лошади пойдут шагом. Хорошо. Идите рядом с нами…. теперь обясните нам почему вас вчера целый день не было видно, также и Даблэна? Не говоря уже о том неудовольствии, которое причинило нам ваше отсутствии, вы знаете очень хорошо, что мой муж не может обходиться без вашего общества, а между тем он принужден был довольствоваться моим, что, как кажется, его очень огорчило….

Морис засмеялся.

— Мне было–бы очень легко ответить вам банальным комплиментом, графиня, сказал он.

— Котораго я и добивалась?.. не так–ли?

— Но я предпочитаю обяснить вам причину моего отсутствия и я уверен, что мой разсказ живо заинтересует вас.

— А, так это будет целый разсказ?

— Да, настоящий разсказ… или драма, если вам угодно, потому что дело идет, ни более, ни менее как об убийстве.

— Об убийстве? с ужасом вскричала Берта.

— Скорее разскажите нам в чем дело, сказала в свою очередь г-жа Листаль

— С удовольствием.

И Морис принялся разсказывать обстоятельства, которыя мы передали в предидущих главах. Ничего новаго не случилось в это время, что могло–бы навести правосудие на след виновнаго. Как кажется, жертва был иностранец, по всей вероятности американец. Но до сих пор никто не мог дать серьезных указаний относительно его личности: впрочем, это обстоятельство было легко обяснить, так как путешественники ехали из Англии и были очевидно не знакомы в этой местности.

— Знаете–ли вы, сказала графиня, что это приключение далеко не успокоительно…. так как убийца в конце концов остался здесь!…

— Признаюсь, возразил Морис, что, с моей стороны, не верю этому… и даже, лучше сказать, уверен, что он теперь далеко отсюда….

— Тем лучше, потому что мы нисколько не желаем подобнаго соседства….

Во время этого разговора Морис и его спутницы добрались до решетки замка Листаль.

— Граф верно в своем кабинете, сказала графиня. Мы сейчас присоединимся к вам.

Морис поклонился.

Графиня Листаль отправилась сию–же минуту в свою комнату. Она торопилась скорее узнать, что содержит в себе таинственное письмо, которое было ей передано нищим.

IV.

Морис поспешно отправился в кабинет графа Листаль. Эти два человека, столь различные по летам, чувствовали один к другому глубокую симпатию.

Таким образом, как только Морис показался на пороге комнаты, где сидел граф, как последний поднялся со своего места и поспешно пошел на встречу вошедшему, протягивая ему руки.

— Что с вами такое случилось в эти два дня? сказал он.

— Простите меня, отвечал молодой человек, я был очень занят.

— По крайней мере, надо было предупредить меня…

— Я каждую минуту думал, что освобожусь….

— С вами не случилось ничего неприятнаго?

— О, нет…

— В таком случае, все к лучшему, так как вы здесь…. Признаюсь, я тем более был удивлен вашим исчезновением, что мне надо поговорить с вами о серьезных вещах…

— В самом деле?

— Не представляйтесь удивленным, притворщик, отечески сказал Листаль; точно вы не знаете о каком интересном предмете я буду с вами говорить!

Морис, поняв намек, невольно покраснел. Как бы ни был человек закален в жизни, но бывают волнения, которыя пробуждают в нем всю наивность юношеских впечатлений.

Морис чувствовал к Берте глубокую привязанность; если сначала его привлекала только красота молодой девушки, то, по мере того, как он ближе узнавал ее, он оценил откровенность ея характера, благородство ея чувств, в тоже время как и ея неистощимую доброту, доказательства которой она давала каждую минуту.

Прежде чем продолжать разсказ, нам необходимо сообщить некоторыя подробности относительно прошлаго того семейства, в среду котораго мы ввели читателя.

Граф де-Листаль принадлежал к одной из стариннейших фамилий Пикардии. Его имя можно найти связанным со всеми событиями этой провинции, которая со времен первых французских королей составляла часть тогдашней Франции.

Листали уже в течении двух веков занимали высшия места в магистратуре.

Норберт де-Листаль, последний потомок этого семейства, был направлен отцем на этот–же путь. Но также как и все его предки, он отказался оставить свой департамент, и остался председателем суда в Амиене. К тому–же ему было–бы слишком тяжело разстаться с отцем и с матерью, у которых только и было радости, что присутствие единственнаго сына.

Норберт женился поздно; его жена, мать Берты, умерла, как мы уже сказали, вскоре после рождения Берты, и это печальное событие, сильно подействовавшее на Листаля, убило в нем последния честолюбивыя желания.

С этой минуты он стал мечтать только о спокойствии и посвятил себя воспитанию дочери.

Берте было полтора года. В это время в одном соседнем замке поселилось английское семейство, в котором была молоденькая гувернантка Мариен Виллинс.

Мариен была добра, кротка и ласкова, ей было восемнадцать лет; она приехала в Англию из Америки после смерти своих родных, чтобы найти занятие, которое позволило–бы ей честно заработывать свой хлеб.

Обстоятельства сложились так, что она поселилась у лорда Видмера, где с ней обращались скорее как с дочерью, чем, как с гувернанткой. Она, казалось, чувствовала к детям живейшую привязанность и не замедлила начать выражать к Берте материнскую любовь.

Одно непредвиденное обстоятельство заставило лорда Видмера уехать. Граф Листаль просил у него, как одолжения, уступить ему гувернантку. Мариен, будучи спрошена на этот счет, согласилась и поступила в дом Листаля. Год спустя она была его женой.

Каким образом сделалась он графиней. Этому легко найти обяснение в красоте Мариен и одиночестве графа Листаль, мать и отец котораго умерли в один день от эпидемии за несколько месяцев до его свадьбы. Тогда граф предался полнейшему уединению, живя между своими воспоминаниями и своей дорогой Бертой, между прошедшим и будущим.

Одна Мариен, казалось, служила ему соединением с остальным миром. Ея неистощимая кротость, ум и очарование, которыми дышали все ея поступки, подействовали на Листаля, жаждавшаго привязанности. А когда он думал о своей дочери, когда он колебался дать ей вторую мать, то он отвечал себе, что никогда не будет в состоянии найти более преданную, более добрую женщину.

Молодая девушка была сирота. Бумаг ея невозможно было достать, так как она сама не знала, где оне, оставшись рано сиротой, поэтому было обявлено о их пропаже.

В это время Листалю было уже за сорок лет: ему необходимы были тихия радости семейнаго очага.

Мариен согласилась на это и отказалась от мечтаний своей молодости, чтобы вполне посвятить себя графу и его дочери; но она так любила маленькую Берту, она была для графа такой нежной и преданной подругой, она была так благодарна за почти отеческую любовь, которую граф к ней чувствовал, что он не колебался более.

Мариен Виллинс сделалась графиней Листаль.

Очень естественно, что это принятие иностранки в одно из лучших семейств страны вызвало некоторую зависть в друзьях де-Листаля. Граф владел громадным состоянием, на которое многие семейства уже давно имели виды, и вдруг оно ускользнуло от них; поэтому перед свадьбой графу давали не мало советов и неблагоприятных предсказаний. Но графиня сумела своей скромностью и любезностью обезоружить всякое недоброжелательство.

Затем, как мы уже сказали, Мариен прежде всего обладала способностью очаровывать: ея грация очаровывала всех, кто знал ее, и вскоре было забыто все, что сначала говорилось против нея, и графиня Листаль была принята всеми знатными окрестными семействами.

Впрочем, после необходимых визитов, граф и его жена мало по малу удалились от света. Графиня Листаль, казалось, видела все свое счастье в заботах о графе и его дочери.

Когда–же Листаль кротко упрекал ее, что она лишала себя таким образом тех удовольствий, на которыя она имела право по своей молодости и красоте, то она отвечала ему:

"Я счастлива, я рождена для спокойной и уединенной жизни. Нет для меня праздника лучше добраго слова моего мужа и улыбки нашего ребенка."

Таким образом прошли годы. Граф чувствовал к своей жене привязанность близкую к поклонению. Графиня имела на него влияние, котораго, казалось, ни он ни она не замечали. Ни одного облачка не было на горизонте их супружеской жизни. Берта выросла под материнским надзором Мариен.

Несколько друзей, тщательно выбранных, дополняли эту группу. На первом плане был Морис Серван и Даблэн.

Узы продолжительной дружбы связывали этих двух людей. Даблэн знал отца Мориса и когда последний потерял его, то судья заменил ему отца.

После совершеннолетия, Морис вступил во владение состоянием, которое обезпечивало ему независимое существование. Он отказался выбрать себе какую–нибудь профессию, которая связала бы его свободу, и с двадцати–двух лет, блестящим образом выдержав экзамены юридический и медицинский, он путешествовал по всем пяти частям света, приобретая новыя познания, постоянно изучая и соображая. Едва устроившись в Амиене, Морис написал одному своему другу, оставшемуся в Париже, письмо, из котораго читатель может вывести заключение о характере Мориса.

"Любезный друг!

"Я в Амиене. Конечно, это город очень спокойный и неспособный возбудить любопытство человека, который провел десять лет, путешествуя от Бомбея в Сан—Франциско, от Манчестера до Мельбурна. Но повсюду можно найти предметы для изучения.

"Я был представлен Даблэном в один соседний замок. Нет ничего естественнее, скажешь ты. Я познакомился с хозяевами, которые приняли меня очень любезно. Моя скромность не мешает мне сказать, что нет ничего естественнее. Хозяин замка, граф Листаль, человек пятидесяти лет с небольшим, женат на женщине, которую все зовут очаровательной. Наконец, я нашел у этого патриархальнаго очага прелестнейшую из девушек, которая — не делай восклицаний — может быть, будет моей женой…

"Только… есть одно "только". И здесь у всякаго, кроме тебя, я попросил бы заранее снисхождения. Но тебе я просто скажу: прочитай и скажи мне свое мнение относительно того, что я пишу ниже.

"В этом мирном доме существует тайна, и мне кажется, что я не ошибаюсь…

"Помнишь–ли ты происшествие, случившееся с нами в Балтиморе? Ты отправился со мною к первому американскому банкиру получить довольно значительную сумму. Дело было очень просто и кассир, с важной и обыкновенной физиономией, подал нам требуемую сумму. Едва мы вышли из дома, как я тебе сказал: "Ты, может быть, станешь надо мной смеяться, но этот кассир преступник. — Полно, отвечал ты, смеясь, как же он может, быть кассиром? — Нет, продолжал я, нет, человек этот совершил, совершает или совершит преступление!"

"Ты не мало смеялся надо мной и над моими предсказаниями.

"Но через две недели этот кассир был арестован за убийство и затем приговорен к смерти и повешен.

"С этого дня ты более не смеялся надо мною, и ты был прав. Способности человека не зависят от его воли, и его обязанность только развивать их.

"Так и я. С самаго детства я отличался не то чтобы наблюдательностью, это не то слово, а скорее — способностью многое угадывать каким–то инстинктом.

"Я обяснюсь понятнее.

"Всякий факт или существо состоит из двух различных частей. Одна, есть так сказать, суть дела, причина его существования. Возьмем, например, человека. Для того, чтобы он существовал, необходимо тело, органы, члены, а все это имеет более или менее приятную наружность и больший или меньший ум.

"Все это имеет общий характер. Человек красив или дурен, умен или глуп, добр или зол, но рядом с этой, так сказать, главной сутью человека, существует тысяча мелочей, не составляющих, правда, ничего поражающаго, которыя, так сказать, разсеяны во всем человеке, в его взгляде, походке, в форме его лба, в устройстве его конечностей, и которыя ускользают от внимания большинства.

"Я пойду дальше и скажу, что все знание жизни заключается в уменьи узнать эти мелочи. Тот, кто быстро и как бы независимо от своей воли схватывает эти тысячи мелочей, незаметных для другаго, тот по этому самому менее может быть обманут, чем другой, и его суждение будет вернее.

"Вот что именно я и хотел сказать. С самаго моего детства эти мелочи поражали меня прежде всего.

"Но к чему, спросишь ты, говорю я все это? Вот почему:

"Мой будущий тесть самый прелестный в свете человеке. Он оказывает мне большое расположение. Это номер первый.

"Номер второй: моя будущая теща хороша, умна, немного холодна со мною, но как всякая тридцатилетняя женщина, при которой ухаживают за молодой девушкой.

"О третьем номере я не могу тебе ничего сказать. Я обожаю его. Это моя Берта, которую я назвал бы ангелом, еслибы это слово не было слишком избито.

"Рамкой для всего этого служит отличное имение, прекрасный дом, отличные виды, природа великолепная… для Пикардии.

"И, не смотря на все это… вот, что ужасно… моя дьявольская способность сделала свое дело и я вижу, что есть что–то… да… что–то… что? где? как? и что еще важнее… это что–то должно быть ужасно!

"Откуда пришли мне в голову эти мысли? Откуда я вывел это заключение? Вот чего я не умею и не могу обяснить. Я нахожусь среди лабиринта и не могу найти путеводной нити. Откуда я вошел? Я не знаю.

"Я шучу, а между тем я чувствую страх. Да, в этом патриархальном доме, рядом с девушкой, которую я мечтаю сделать моей женой, существует секрет… тайна… и кто знает? может быть даже, преступление…

"Я буду искать…

"М. С."

V.

Граф Листаль был человек высокаго роста, худой, правильное и оживленное лице котораго напоминало картины Филиппа де-Кампэня. Его спокойное лице оживлялось, когда он начинал говорить, умом и добротой.

Закутанный в темный драповый халат, он сидел в кресле, с бархатной шапочкой на голове, из под которой выбивались пряди седеющих волос.

Уже давно де-Листаль страдал болезнью желудка, развитие которой часто внушало опасения его друзьям. Но покорясь терпеливо своим страданиям, он успокоивал всех своим спокойствием и энергией, с которой он переносил мучения. Тем не менее, в последнее время он принужден был взять отпуск.

— Да, друг мой, говорил он Морису, я тем более сожалел о вашем отсутствии, что мне надо было переговорить с вами о деле для меня дорогом….

Мы уже сказали, что Морис понял о чем должен был идти разговор и против воли он почувствовал сильное волнение.

— Вы любите Берту?

И прежде чем Морис успел ответить, граф уже продолжал:

— Я думаю…. я знаю это. Графиня говорила мне вчера о привязанности, которую вы питаете к нашей дочери и уверяла вместе с тем, что и Берта, со своей стороны, имеет относительно вас такия–же чувства.

— И что–же?… взволнованным голосом спросил Морис.

— Ну, мой дорогой Морис, в принципе я не вижу никаких препятствий этому союзу. Скажу больше, я признаюсь, что это исполнение моего живейшаго желания, видеть Берту счастливой до моей смерти….

— Умереть…. вам! Что за печальныя мысли!

— О! поверьте я не обманываю себя нисколько, мое положение…. я в этом уверен, ухудшается с каждым днем и доктора не в состоянии ничего сделать против зла, подтачивающаго мою жизнь…. Первое сильное волнение может повести за собой кризис, который в несколько часов покончит со мной. Но не пугайтесь, я не из тех, которые боятся смерти….

— Но вы преувеличиваете опасность вашего положения…. Сами доктора….

— Я верю не докторам, а себе…. Впрочем, будьте покойны; я не имею ни малейшаго желания умирать…. и сделаю все, чтобы насколько возможно отсрочить эту развязку, которая будет мне очень неприятна…. продолжал улыбаясь де-Листаль.

— Я поеду в Париж и волей–неволей привезу какое–нибудь светило медицины….

— И он ничего не будет в состоянии сделать…. Но оставим это. Дело идет совсем о другом…. о вашей свадьбе.

— Я вас слушаю.

— Вы знаете, что моя дочь составляет для меня самое большое благо в свете…. Я не хочу делать никаких сравнений. В привязанности не может быть степеней, а могут быть только различные рода. Моя жена для меня настоящее, моя дочь связывает меня с прошедшим, она служит соединительным звеном между моей молодостью и старостью, которая приближается быстрыми шагами…. это вся моя жизнь с ея надеждами, радостями и огорчениями. Никто не имеет права ревновать нас к воспоминаниям об умерших…. Берта живое воспоминание о той, которую я потерял…. Вы должны понять, какую важность имеет для меня выбор того, кому я поручу составить счастие сироты….

Морис сделал движение.

— Я говорю сироты, потому что мои дни сочтены….

— Но разве г-жа Листаль не заменяет для нея лучшую из матерей?…

Граф помолчал с минуту; он провел рукою по лбу и сказал:

— Может быть!

Морис понял, что ему не следовало настаивать на этом разговоре, который, казалось, был тяжел для графа.

— Поверьте, сказал Морис, что я более чем кто либо чувствую ответственность, которую я на себя принимаю, прося у вас руки вашей дочери….

Граф взял Мориса за руку.

— Я вам верю, сказал он, мой старый друг, Даблэн, много говорил мне о благородстве вашего характера, я сам, с тех пор как знаю вас, чувствую к вам расположение, которое все более и более увеличивается. Я тщательно изучал вас, и знаю, никто более вас не достоин доверия честнаго человека.

— Дайте мне доказать вам, с жаром сказал Морис, что я достоин этого доверия. Моя привязанность к вашей дочери имеет ту–же цель как и ваша. Прежде всего я желаю видеть ее счастливой, я хочу образовать семейство, очаг котораго счастье никогда–бы не покидало; я люблю…. позвольте употребить это выражение, я люблю вашу дочь всеми силами моей совести и моего ума, я вижу в ней подругу о какой я мечтал, и я хочу чтоб нас могла разлучить только смерть.

— Она будет ваша…. но тем не менее, не ранее чем я сам поговорю с нею. Потому что мы не имеем права располагать ею.

— Я никогда не позволял себе, сказал Морис, обяснить мою любовь мадемуазель Берте…. и в тех разговорах, которыя я с ней имел, ни одно мое слово не походило на то, что называют обяснением в любви…. Но я имею повод надеяться, что ваша дочь чувствует ко мне некоторую привязанность, основанную на взаимном уважении.

— Мои слова поэтому имеют целью избавить вас от безпокойства…. так как сама моя жена сказала мне, что Берта не знала о ея вчерашнем поступке. Я спрошу дочь, это моя обязанность и могу вам сказать, что я заранее уверен в ея ответе.

Морис встал.

— Благодарю вас, граф, за вашу доброту, сказал он. Вся моя жизнь будет посвящена на то, чтобы составить счастие той, которую вы мне вверите и если, чего Боже сохрани, ваши опасения оправдаются, то, будьте уверены, что она найдет во мне любовь мужа и привязанность отца, котораго потеряла.

— Мы понимаем друг друга. Я вам даю слово, но это еще не все. Мне остается еще переговорить с вами о предмете чрезвычайно тяжелом…. Но это необходимо…. Теперь я обращаюсь к моему сыну, единственному человеку, которому я настолько доверяю, что могу открыть тайну, касающуюся чести нашего семейства…. семейства, которое теперь сделалось вашим.

Читатель не забыл подозрений Мориса, которыя он обяснял в приведенном нами письме.

Эта мысль снова возвратилась к молодому человеку. Неужели он услышит подтверждение своих подозрений?

— Садитесь сюда, рядом со мной, сказал граф, и слушайте.

Морис повиновался.

— Если–бы эта тайна принадлежала мне я просто попросил–бы у вас обещания молчать. Но так как она относится до чести нашего семейства, то дайте мне, ваше честное слово, что вы не откроете этой тайны никому, исключая как при тех обстоятельствах и в той форме, которыя я вам укажу.

— Я даю честное слово, сказал Морис, повиноваться вам, как самый послушный и заботящийся о чести семейства, сын.

— Хорошо, благодарю вас.

— Простите мне мои колебания, сказал он, наконец. Но бывают тяжелыя воспоминания, которыя давят вас и которыя тяжело поднимать…. тем не менее, это необходимо.

Полу закрыв глаза и опустив голову на грудь, граф начал свой разсказ тихим голосом.

— Я не единственное дитя моего отца и матери….

— Да, прервал Морис, я слышал о вашей сестре, которая умерла.

— Действительно, у меня была сестра гораздо моложе меня. Ее звали Бланш. Бедная малютка! я помню, когда она была еще ребенком, я носил ее на руках. Она любила меня, мы никогда не покидали друг друга. Вы не знали графа Листаль, моего отца. Под серьезною наружностью его скрывался непостоянный и в особенности капризный характер. Что касается до моей матери, то отец давно убил в ней всякую энергию. Она дрожала перед ним. Я сказал, что характер моего отца был капризный. Вы сами будете в состоянии судить прав–ли я. Его симпатии или антипатии не имели никакого основания. Он сам не мог–бы обяснить их; но ненависть, дружба или равнодушие твердо вкоренились без его ведома в его душе, он любил или ненавидел без всякой разумной причины, если он давал какое–нибудь обяснение, то оно было всегда основано на такой пустой причине, что приходилось сомневаться в его умственных способностях. Таким образом, с самаго дня рождения он почувствовал к Бланш отвращение, которое с годами только увеличивалось. Я-же, напротив того, был для него предметом настоящаго поклонения. Я был слаб, болезнен.

Моя сестра была сильна и здорова и граф говорил про нее: "Эта мужичка обойдется без посторонней помощи, ей не нужно никого". Моя мать старалась сначала примирить отца с дочерью, но напрасно: его антипатия увеличивалась по мере того как Бланш развивалась. Постоянныя насмешки и намеки на ея мужицкую натуру сыпались на ребенка. Сначала Бланш не замечала этого отвращения, котораго ничто не оправдывало: она подходила к отцу с открытыми обятиями, с доброй улыбкой на свежем и блестящем здоровьем лице.

Отец грубо отталкивал ее. "Что я сделала нашему отцу?" спросила она меня однажды. "Почемуион меня не любит?". Я не мог отвечать ей, но я удвоил мою к ней нежность. Наша мать, которая прежде всего старалась делать угодное мужу, чтобы сохранить, на сколько возможно, свой внутренний мир, мало по малу оставила беднаго ребенка и выражала к нему полнейшее равнодушие. Напротив того, привязанность отца ко мне все увеличивалась. Чем грубее он был с дочерью, тем более выражал мне дружбы и снисходительности. Знаете–ли вы, что произошло наконец? То, что не смотря на мои усилия зависть прокралась в душу моей сестры. Она приписала притворству доказательства моей привязанности, которыя я старался ей давать. Для меня был очень тяжел тот день, когда она сказала: "Никто меня здесь не любит и я не хочу, чтобы ты делал вид, что любишь меня". Никто не знает, как много страдают дети в подобных положениях.

"Иногда я заставал ее задумчивой в каком–нибудь уголке парка, с глазами устремленными к замку. Она оставалась много часов в одном положении. Она вероятно спрашивала себя какое преступление сделала она и почему она не пользовалась той любовью, на которую имела право. Я старался убедить ее, что она ошибается. Она неподвижно слушала меня, потом неожиданно вставала и поворачивалась ко мне спиной. Между тем Бог свидетель, что я искренно любил ее и желал исправить зло, сделанное ей.

"Она росла. Ни ея красота, ни ум не смягчили моего отца. Он кончил тем, что стал требовать, чтобы при нем не говорили о дочери, и когда она сидела за обедом, он не говорил с ней ни слова, и не глядел на нее. Она сама обрекла себя на молчание. Что я вам скажу? Случилось то, что должно было случиться. Один молодой человек, из наших соседей влюбился в нее. Ей было тогда семнадцать лет. Я был далеко от родительскаго дома, кончая мое образование.

"Вернувшись я спросил где Бланш? Я сделал этот вопрос матери при отце. Я увидел, что она побледнела. Граф де-Листаль, в страшном раздражении сказал мне, что негодная, — это были его собственныя слова — убежала со своим любовником. Для меня это был громовой удар. Я хотел получить обяснения. Отец обявил, что если я еще раз произнесу имя моей сестры, если я скажу что–нибудь в ея пользу, то он выгонит меня…

"Я замолчал; но я поручил одному преданному другу разузнать о ней. Я узнал, что несчастная отправилась в Париж со своим соблазнителем, сыном банкира. Через несколько времени он бросил несчастную Бланш, которая впала в крайнюю нужду. Она даже два раза писала ко мне, прося моей помощи.

"Наконец — я едва осмеливаюсь окончить этот печальный разсказ, она завела новую связь и отправилась в Америку со своим новым любовником. В тоже время я узнал, что у нея был ребенок, сын, котораго она взяла с собою. С этого времени я ничего не слыхал о ней. Для всех она умерла…. Бедная Бланш!

Листаль закрыл лице руками и замолчал.

Морис слушал, не прерывая, эти тяжелыя открытия; но он с нетерпением желал узнать почему граф разсказал ему эти тяжелыя подробности и какой услуги он ожидал от него; но видя графа погруженным в размышления, Морис не решался делать ему вопросы.

— Простите меня, сказал наконец граф; но это воспоминание терзает меня. Теперь слушайте внимательно. Чтобы сделать все законно, я должен был после смерти моих родителей обявить об отсутствии сестры, что позволило нам ликвидировать наследство. В этом случае я вполне благодарен моим друзьям. Это дело было ведено без шума и законныя формальности были исполнены, не привлекши на себя внимания общества. Вот все бумаги относительно этого печальнаго дела. Но теперь мне остается исполнить мою обязанность.

"Вы должны узнать, что это богатство, которое делается вашим через вашу женитьбу на Берте, не все принадлежит мне. Вы должны, на сколько возможно, исправить несправедливость, сделанную относительно моей бедной сестры… Да, бедняжка! разве я могу обвинять ее, будучи свидетелем мучений ея детства и юности?… И только уже позднее я вполне понял на сколько она заслуживала сожаления. Чем более человек стареется, тем более он убеждается, что не следует легко обвинять других. Но это не все.

"Допустив даже, что она есть или была (я не знаю жива–ли она еще) недостойна прощения, то разве ответственность за ея ошибку должна падать на ребенка, о существовании котораго я узнал почти случайно? Кто знает, что сталось с этим маленьким созданием, брошенным в жизнь без поддержки, без помощи? Какое преступление совершил он, чтобы стсамаго рождения быть обреченным на все несчастия? Относительно него–то больше всего виноваты, по моему мнению, те, которые, по своему капризу, толкнули несчастную на этот путь…. Не так–ли?

— Мне кажется, я вполне понимаю, граф, чего вы хотите от меня, сказал Морис.

Граф сделал движение радости.

— Вы желаете, продолжал Серван, чтобы, заменив вас, я употребил все средства, находящияся в моей власти, чтобы найти след несчастной Бланш де-Листаль.

— Да…

— И если она умерла, то я должен, во всяком случае, узнать, что сталось с ея ребенком?…

— Да, именно так.

— И наконец, если я его найду…

Здесь граф с безпокойством устремил взгляд на Мориса.

— И если я его найду, докончил последний, то я должен отдать ему ту часть нашего состояния, на которую он имеет право…

Граф не в силах был произнести более ни слова. Он встал, обнял Мориса и поцеловал его в лоб.

— О! прошептал он, вы достойны быть моим сыном…

Несколько мгновений оба молчали.

Морис, казалось, хотел что–то сказать, но колебался. Граф глядел на него.

— Но, сказал, наконец, молодой человек, извините, что я сделаю вам этот вопрос… Знает–ли графиня все это?

Старик побледнел. Затем, опустив голову, он прошептал:

— Я не смел говорить ей об этом…

VI.

Надо совершенно не знать женскаго сердца, чтобы не угадать, что происходило во время разговора Мориса Сервана с графом.

Берта храбро отправилась в свою комнату и там начала поправлять свою прическу; затем, бросив взгляд в окно и увидав в кабинете отца силуэты двух мущин, она взяла вышиванье, уколола себе десять раз палец и не сделала ни одного стежка.

— Как они долго говорят! прошептала она.

Затем она взяла книгу и начала машинально перевертывать страницы, содержание которых для нея не имело никакого значения, как будто бы чтение было искусство неизвестное ей и вполне безполезное.

Между тем, разговор все продолжался и молодая девушка была не в состоянии более противиться своему нетерпению.

Имела–ли Берта полное понятие о важности тех вопросов, которые обсуждались в эту минуту между ея отцем и Морисом? Конечно, нет, потому что она любила, верила в того, кого она выбрала и не обсуждала ни своей любви, ни своего доверия. Она отдала их, вот и все. Были–ли у нея какия–нибудь предположения относительно будущаго?

Она даже не старалась угадать, какова будет новая жизнь, которая открывалась перед нею. Вся будущность казалась ей в розовом, неопределенном свете.

Но отчего они так долго говорили? Какая была надобность в этом, когда так просто решиться сейчас же. Невозможно, чтобы ея отец мог сделать какия–нибудь серьезныя возражения. Морис нравился ему: он очень часто говорил это. Поэтому, Берте оставалось только одно: поступить, как Магомет, т. е. пойти к горе, так как гора не шла с ней.

Дрожа, точно боясь быть пойманной, Берта тихонько открыла дверь своей комнаты и скользнула на лестницу. Комната Берты была во втором этаже, комната ея мачихи внизу.

Проходя мимо двери в ея комнату, Берта подумала, не присутствует–ли графиня при разговоре графа с Морисом.

Как убедиться в этом?

Взглянуть — разве это преступление? Нет, и кроме того, это сделается так скоро.

Берта наклонилась и поглядела через замочную скважину в комнату своей мачихи; но она сейчас же выпрямилась, удержав восклицание удивления, готовое сорваться с ея губ.

Что же она увидела?

Графиня стояла посреди комнаты, откинув назад голову, бледная, с остановившимися глазами, со скрещенными на груди руками. В ея позе выражался гнев и презрение. У ног ея лежало письмо.

Берта была поражена странным выражением лица своей мачихи, обыкновенно столь спокойнаго, почти равнодушнаго. Стыдясь своей нескромности, Берта кинулась прочь, спрашивая себя, что могло взволновать до такой степени обыкновенное спокойствие ея мачихи.

В это же самое время Морис и граф выходили из кабинета.

Граф улыбнулся и сказал, подозвав ее знаком:

— Что ты там делаешь, Берта? Чего ты ждешь с таким нетерпением?

Молодая девушка опустила голову. Она сильно покраснела и слезы навернулись ей на глаза.

Де—Листаль нежно привлек ее к себе, поцеловал в лоб и сказал на ухо:

— Поди, пройдись по парку со своим женихом.

Не говоря ни слова, молодая девушка кинулась на шею отцу и зарыдала.

Граф был взволнован; так приятно видеть счастие близких, а в особенности своих детей.

— Ну, любезный Морис, сказал он, стараясь сделать свой дрожащий голос более твердым, подайте руку моей дочери и… постарайтесь утешить ее.

Молодые люди ушли.

В эту же минуту к замку подезжал Даблэн, судебный следователь.

— А! сказал граф, идя к нему на встречу и протягивая ему руки, вот и второй беглец!

Несколько минут спустя, раздался звонок, призывавший к завтраку.

Все собрались в большой столовой, отделанной дубом, с дубовой же мебелью.

Разговором руководил главным образом Даблэн и, казалось, не располагал скоро замолчать. Он разсказывал приключение на Амиенской станции и был неистощим в похвалах проницательности Мориса.

Берта время от времени благодарила его молчаливой, но тем не менее красноречивой улыбкой.

Одна только особа не обращала никакого внимания на то, что говорилось вокруг нея.

Это была сама графиня Листаль.

Слегка бледная, с немного нахмуренными бровями, она, казалось, была погружена в какия–то мысли. Ея глаза, обыкновенно столь живые, казались мутными из–под полузакрытых ресниц. Уже два раза граф спрашивал о причине ея печали.

Она жаловалась на нездоровье, на мигрень. Но было очевидно, что какая–то серьезная забота занимала ея ум.

Время от времени взгляд ея останавливался на графе, занятом разговором; затем она машинально глядела в окно, на парк, лежавший перед ея глазами.

Но ни кто, казалось, не обращал внимания на то, что происходило в ней. Сама она едва слушала разсказ Даблэна.

— Одним словом, говорил последний, не смотря на великолепныя соображения Мориса, это дело продолжает оставаться окруженным тайной, которая, до сих пор, кажется непроницаемой. Кто этот человек? Откуда именно он ехал? Этот пункт еще не разрешен достаточно, не обидьтесь, мой юный друг. Что касается до убийцы, то никаких следов его не найдено. Уехал–ли он снова за–границу? Мы телеграфировали во все гавани. Но мы не могли дать его описания. В такое время и в такой холод все путешественники похожи один на другаго: это целая куча плэдов и кашне, которая положительно закрывает человека…

— Так что, сказал Листаль, вы отчаиваетесь?…

— Я не хочу еще сознаться в этом, но говорю вообще, я сильно сомневаюсь в успехе….

— Я не спрашиваю вас было–ли следствие полно….

— Настолько полно, что два раза уже оно брало ложную дорогу, мы думали, что напали на след и были вполне обмануты.

В эту минуту у решетки парка раздался звонок и несколько минут спустя, лакей подал Даблэну запечатанный конверт.

— Вы позволите? сказал следственный судья. И он поспешно открыл конверт.

— А! сказал он, Парижская полиция мешается в дело, мне прислали одного из парижских агентов. Тем лучше, я никогда не отказывался ни от чьей помощи.

Затем он продолжал, обращаясь к лакею.

— Принесший это письмо не ушел?

— Нет, сударь, он в передней, ждет ваших приказаний.

— Хорошо, я сейчас приму его…. Вы позволите, друг мой, продолжал он, обращаясь к графу, превратить на мгновение ваш кабинет в следственное бюро!

— Сколько вам угодно.

Даблэн вышел. Несколько минут спустя, полицейский агент был введен к нему, в кабинет де-Листаля.

Господин Ферм, так звали полицейскаго, был мущина лет сорока, высокий и худой, с приличными манерами, одетый очень просто. Его правильное и холодное лице напоминало англичанина, чему еще более помогали довольно длинные бакенбарды с проседью. Он был почти лыс.

Ничто не указывало в нем сыщика, и еслибы не громадная величина его рук, с неуклюжими пальцами, то его очень легко можно бы было принять за джентельмена и путешественника.

— Вас, сударь, прислали помогать мне в розысках, относительно дела на Амьенской станции?

— Да, сударь.

— Вы желаете говорить со мной?

— Мне кажется, сказал агент, что я уже теперь могу дать некоторыя сведения господину следователю…

— И они будут хорошо приняты…. Садитесь, пожалуйста, я вас слушаю.

— Я прибыл вчера вечером, сударь, сказал агент. Но прежде чем говорить с вами, я счел долгом, не говоря кто я, присоединиться к некоторым лицам, которые были близко к трупу жертвы.

— А что вы думаете о его национальности?

— Я имею все поводы думать, что убитый американец.

— Я очень рад, что ваши наблюдения согласны с первоначально собранными указаниями.

Агент поклонился.

— Позвольте мне обяснить вам краткую теорию. Для меня, и для моего отца, от котораго я наследовал мою профессию, существует только одна система полиции. Мы слышим каждую минуту, что различныя открытия обязаны гению проницательности такого–то, тогда как они обязаны просто случаю. Я не хочу уменьшать достоинства моих собратьев, но таковы мои понятия….

— А какая–же ваша система? спросил улыбаясь Даблэн, которому эта диссертация начала казаться немного длинной.

— Вот она: никогда не терять случая получить сведение, как–бы незначительно ни казалось оно с перваго взгляда; составлять заметки, соединять их в методическом порядке, составить из них громадный репертуар, который в свое время употребляется в пользу….

— Но я должен сказать, что эта система кажется мне отличной.

— Благодарю вас за вашу снисходительность, сказал кланяясь Ферм.

— Скажите мне, прошу вас, заключение, потому, что вы внушили мне живейшее желание узнать, каковы ваши сведения….

— Я к вашим услугам, сударь, сказал агент, спокойно и с достоинством.

Встав после этого, он пошел и взял лежавший у двери чемодан, который он положил войдя и котораго Даблэн до этой минуты не замечал.

Ферм взял этот чемодан с почтительной осторожностью, открыл, и вынул из него небольшой альбом, на обертке котораго было написано:

Англичане и американцы.

7–я серия.

Затем он продолжал:

— Когда я узнал приблизительно о чем шло дело, из приказаний, данных мне в Париже, то я подумал, что так как пушешественники, из которых один был убийца, приехали из Англии, то, было очень вероятно, что они или англичане, или американцы.

— Совершенно справедливо, сказал следователь.

— Во всяком случае, еслиб дело шло о французе, то только стоило прибегнуть к другой категории заметок: потому я привез эти документы, которыми я владею относительно преступников Англии и Соединенных—Штатов….

— Очень хорошо!…

— Тщательно разсмотрев труп жертвы, я заперся в моей комнате и принялся терпеливо перебирать мою коллекцию фотографий, собранную, я сознаюсь в этом, по случаю, там и сям….

— И?…

— И я нашел, под No 127–м седьмой серии, вот этот портрет.

Тут господин Ферм, с нескрываемой улыбкой глубочайшаго самодовольствия, подал открытый альбом Даблэну….

Последний внимательно посмотрел на указанный портрет.

— Но это он! вскричал Даблэн, это положительно он! Это черты лица убитаго, только когда этот портрет был снят, он был гораздо моложе.

— Лет на десять, я тоже так думаю, и очень счастлив, что в этом мнении мы сошлись с г-м следователем.

— А кто этот человек? поспешно спросил Даблэн.

— Я не могу положительно отвечать на этот вопрос, так как я имею только следующия сведения…

И вынув фотографию из альбома, агент показал написанное на ея обороте.

— Джемс Гардтонг — шайка Калейтана — десять лет каторжных работ в 185… — убежал два дня спустя после приговора….

— Но, вскричал Даблэн, это не имя!…

— Это и мое мнение, это только прозвище, Гардтонг — тоже самое, что мы сказали бы грубый язык.

— А можете вы мне сказать, как этот портрет попал вам в руки?

— Этот маленький значек на углу карточки указывает, что я ее купил в Лондоне…. Но где? Наверно я не помню, но мне кажется, что это было в Эржилле…. Впрочем мне стоит только вернуться в Париж, чтобы найти в моем общем каталоге….

— Г. Ферм, сказал Даблэн, вы драгоценный человек и я радуюсь за ваших начальников.

Новый поклон г-на Ферма.

— Дайте мне пожалуйста этот портрет…. и придите ко мне завтра утром. Безполезно говорить, что я разсчитываю, как на ваше усердие в продолжении поисков, так и на ваше молчание относительно тех сведений, которыя вы получили и можете еще получить.

— Г-н следователь может быть уверен, что ему не придется упрекать меня….

Даблэн встал, чтобы отпустить агента.

— Извините, сказал последний, но я попрошу у вас позволения написать несколько слов.

— Сделайте одолжение.

Г. Ферм взял перо и мелким, четким почерком написал под тем местом в альбоме, где была прежде вложена карточка:

"Отдана г-ну Даблэну, следователю в Амиене… 186…."

— Во всем порядок, сказал Даблэн.

— Во всем, сударь, сказал Ферм, уходя и кланяясь в последний раз.

— Ах! кстати…. спросил Даблэн; знаете вы, что это за дело шайки Калейтана?

— Сознаюсь в моем невежестве относительно этого, но я поищу.

Дверь закрылась за г-м Фермом и следователь поспешил присоединиться к своим друзьям.

— Какое длинное совещание! вскричал де-Листаль при входе Даблэна в столовую.

— Длинное, но не безплодное!

— В самом деле…. а что–же вы узнали?

— Я почти узнал имя убитаго….

— Несчастный! вскричала Берта.

— О! сказал Даблэн, его смерть может быть небольшая потеря…. Даже больше, у меня есть его портрет….

— Снятый при жизни?

— Да.

— Покажите! покажите! вскричали за раз три голоса.

Одна графиня продолжала не обращать внимания на окружающее.

— Я должен заметить вам, друзья мои, что я для вас выдаю тайны правосудия. Но вы этого не скажете?

— Нет! нет!

— Вот портрет.

И лице Джемса Гардтонга предстало взорам общества.

— Да, это он, сказал Морис.

Затем он прочитал громко написанное на обороте: Джемс Гардтонг, шайка Калейтона, десять лет каторжных работ…. графиня вздрогнула, точно электрический удар потряс все ея существо. Никто не заметил этого быстраго движения.

— Покажите мне, сказала она Морису, самым спокойным голосом, протягивая руку.

Морис передал ей карточку.

Мариен внимательно поглядела на нее: ея пальцы конвульсивно сжали бумагу.

— Благодарю, сказала она наконец, отдавая карточку молодому человеку.

Затем она встала.

— Извините меня, друг мой, сказала она мужу, но мне необходим свежий воздух….

Сказав это, графиня вышла.

Несколько минут спустя, Морис, взяв под руку Даблэна, говорил ему на ухо:

— Я знаю теперь на кого походит почтенный и многооплакиваемый Джемс Гардтонг.

— На кого–же?

— Я вам скажу это…. будьте покойны.

VII.

Между тем графиня вернулась к себе в комнату.

Там, оставшись одна со своими мыслями, она бросилась в кресло и, сжав голову руками, погрузилась в размышления.

Время от времени отрывистыя слова срывались с ея языка.

— Джемс убит!… шептала она. И вероятно им!… А это письмо! Это письмо!

Она встала, поспешно подошла к шифоньерке из розоваго дерева, стоявшей в углу, открыла один ящик и вынула письмо, переданное ей утром нищим. Конверт был двойной, на первом не было никакого адреса.

Графиня начала пристально разсматривать его, точно ища какого–нибудь указания, котораго она не заметила сначала.

— Ну! сказала она вдруг, проводя по лбу дрожащей рукой, колебаться невозможно. Я буду бороться, и должна победить!

Она позвонила. Вошла горничная.

— Велите оседлать мою лошадь, приказала Мариен отрывистым голосом.

— Вы едете, друг мой? спросил граф, увидя ее на подезде в амазонке.

— Да, я чувствую себя немного лучше, отвечала Мариен, прогулка на чистом воздухе вполне поправит мое здоровье….

— По вашем возвращении, сказал граф, помогая ей сесть на лошадь, я попрошу у вас несколько минут разговора; мы должны переговорить об этих дорогих детях.

Говоря это, граф указал жестом на Берту и Мориса, которые, сидя на скамейке рядом с Даблэном, были погружены в какой–то интересный разговор, предмет котораго не трудно было угадать.

Графиня повернулась к этой группе и ея губы неприметно сжались.

— Хорошо, друг мой, сказала она и ударила хлыстом лошадь, которая пошла крупной рысью.

Выезжая за решетку парка, она обернулась, чтобы бросить на Мориса гневный взгляд.

— О! прошептала она, этот человек принесет мне несчастье.

Затем, немного помолчав, она прибавила:

— Этот нищий!… он один может мне помочь.

Между тем Даблэн простился с графом и, сев в свой экипаж, вместе с Морисом, отправился в Амиен.

— Ну! друг мой, сказал судья своему молодому спутнику, вы довольны?.. Граф сказал мне о вашей будущей свадьбе с нашей прелестной Бертой….

— В самом деле, сказал разсеянно Морис.

— Но что такое с вами? спросил судья; вы кажетесь озабоченным, огорченным…. Разве счастье пугает вас?…

— Уверяю вас… со мной ничего…. положительно ничего.

— Вы слишком настаиваете, уверяя в этом, чтобы действительно чего нибудь не было… Обяснитесь лучше со мной откровенно… Разве я не друг вам?

— Я вполне доверяю вам; но, действительно, то, что я должен вам сказать, так странно… скажу, так безумно, что я спрашиваю себя не сочтете–ли вы меня за сумасшедшаго….

— Вы возбуждаете мое любопытство. Я знаю вас за человека вполне благоразумнаго и не могу поверить….

— Чтобы безумная мысль овладела моим умом… Тем не менее, предположите одно мгновение, что начав с Амиенскаго преступления… я связываю это преступление с целым рядом почти незначущих обстоятельств и вывожу из этого почти сообщничечество одной особы, которую вы привыкли уважать и почитать.

— Вы говорите загадками, мой милый. Скажите, что за ложный стыд останавливает вас? Если вы ошибаетесь….

— Дай Бог! поспешно вскричал Морис.

— Ну! если вы ошибаетесь, то я докажу вам вашу ошибку, а вы сознастесь в ней… и мы по прежнему останемся друзьями….

— Вы правы. И, вообще говоря, я все–таки предпочитаю сказать вам все…. Повторяю, что я от всего сердца желаю ошибиться. И между тем… между тем!…

— Я вас слушаю, сказал Даблэн, закутываясь в свой толстый плащ, потому что ветер был холоден и пронзителен. Приведите меня в волнение, прибавил он смеясь; это меня согреет, и, признаюсь, я не прочь от этого….

— А между тем вам необходимо померзнуть немного….

— Я отказываюсь.

— Вы должны дать мне портрет, переданный вам полицейским агентом.

— О! вы безжалостны…. но тем не менее я повинуюсь.

Даблэн вынул руку из под плаща, в который он так старательно закутался, и, вынув бумажник, взял из него карточку Гардтонга.

Морис поспешно схватил ее и, в то время как следователь снова запахивался, стал тщательно разсматривать ее.

— Я не ошибаюсь! прошептал Морис.

— Теперь, после того как я принес требуемую вами жертву, сказал судья, я полагаю, что вы удовлетворите моему любопытству….

— Посмотрите со вниманием на это лице, сказал Морис, поднося фотографию к глазам Даблэна.

— Я смотрю.

— Что вы находите?

— Голову настоящаго негодяя….

— И ничего более?

— Нет!

— Вы не находите сходства…. с одной особой, которую вы отлично знаете?

— Я?

— Которую вы видите почти каждый день….

— В самом деле?…

— И которую вы только что оставили….

— Когда это?

— Не более четверти часа тому назад….

— Право, я ровно ничего не понимаю…. Я вижу лице молодаго негодяя и не знаю кого–бы я встретил сегодня, кто имеет неудовольствие быть тем–же….

— Но разве вы не допускаете, что лице самаго честнаго человека может иметь те–же самыя черты, как и лице мошенника!

— Да… но…

— Позвольте вам заметить, что вы останавливаетесь на общем выражении физиономии. Но разберите его…

— Я разбираю….

— Посмотрите на эти глаза, маленькие, но красиво очерченные…. На этот взгляд, тонкий, несмотря на его наглость….

— Погодите… сказал следователь, наклоняясь к портрету, чтобы тщательнее разглядеть его.

— Разве вы не узнаете эти тонкия губы….

— Да… да…

— Этот небольшой нос?

— Да… я вижу, что этот портрет похож на кого–то знакомаго… но на кого?…

— Я вам помогу. Возьмите эти черты лица, отнимите их мужское выражение, перенесите их на женское лице!…

— Это невозможно! вскричал следователь, привскакивая на месте.

— Вы нашли?…

— Но нет…. это безумие…. Между тем, чем более я разбираю это лице….

— Тем более вы находите в нем сходства с….

Они переглянулись. Было очевидно, что одно и тоже имя было на их губах и что они колебались произнести его….

— Вы меня поняли? сказал наконец Морис.

Следователь подумал.

— Впрочем, сказал он вдруг, мы право очень наивны, что придаем этому обстоятельству такую важность…. Что такое значит сходство? И какое подозрение может оно бросить на эту особу. Если черты лица, если взгляд имеют большое сходство с чертами и взглядом этой особы, то это только дело случая и разве вы не помните этого случая в суде, как президент приговорил своего положительнаго двойника?…

— Случай! прошептал Морис, но неужели это также случай, что меня преследуют предчувствия, от которых я не могу отделаться?… Послушайте, я пойду дальше и сознаюсь вам во всем….

— Разве это еще не все?

— Смотрели–ли вы…. на эту особу, в ту минуту, когда ея глаза остановились на портрете Джемса Гардтонга?

— Нет…. признаюсь, я был занят совсем другим….

— Ну, а я глядел на нее и я спрашиваю вас, почему она вздрогнула, почему она побледнела….

— Это ваше воображение….

— Точно также мое воображение, — ея неожиданный и немедленный уход, это вдруг появившееся желание пользоваться чистым воздухом….

— Позвольте вам заметить, мой друг, сказал с некоторым нетерпением следователь, что замечая и припоминая все эти подробности, вы должны–бы были не забывать, что, с самаго своего прихода в столовую, г-жа Листаль жаловалась на нездоровье, на мигрень….

— Я убежден, что это было не нездоровье, не мигрень а озабоченность, безпокойство….

— По поводу чего–же могло быть это мнимое безпокойство?

— Я не знаю, но это так.

Даблэн взял за руку молодаго человека.

— Друг мой, сказал следователь, я знаю, что вы человек необыкновенной проницательности; вы знаете как я привязан к вам…. И между тем позвольте мне сказать, что я не могу позволить вам идти далее. Вы говорите о жене моего лучшаго друга, человека, котораго я люблю и уважаю…. С той минуты, как я знаю графиню, ея муж ни разу не был недоволен ею…. Она к нему добра, кротка и преданна ему…. Позвольте мне напомнить вам, что она воспитала Берту, ту, которую вы хотите назвать вашей женой, что все считают ее за отличную жену и мать. И эту женщину, никогда не подавшую ни малейшаго повода к злоречию, вы, по капризу, чтобы не сказать более, обвиняете в сообщничестве в ужасном преступлении, в убийстве, жертвою котораго был беглый каторжник, негодяй, портрет котораго случайно оказался у полицейскаго агента…. Полноте, Морис, оттолкните скорее эти безумныя мысли…. и поговорим о другом.

Морис внимательно слушал длинную тираду следователя. Казалось, он сам старался убедиться и ничего так не желал, как доказать себе свою ошибку.

— Пожалуй, сказал он наконец, я ошибся.

Даблэн поглядел на него.

— Вы делаете мне уступку из привязанности ко мне…. Этого не достаточно. Подумайте, отделайтесь от этого необяснимаго убеждения…. и в особенности, я вас умоляю, не говорите никому ни слова о том, что вы мне сказали….

— Неужели вы считаете меня способным на подобную нескромность?

— Нет, но я считал своим долгом просить вас об этом, из боязни, чтобы малейшее подозрение не дошло до графа. Вы знаете состояние его здоровья, вы знаете, что малейшее волнение может быть причиною его смерти…. Он вполне доверяет своей жене; в ней все его надежды…. Одно слово может убить его.

— Безполезно напоминать мне это….

— Повторяю вам, что я ошибся…. но еслибы у меня даже были в руках доказательства моих подозрений, то граф Листаль внушает мне слишком большую дружбу, чтобы я хоть мгновение думал потревожить его спокойствие.

Между тем они доехали до Амиена.

В это время графиня Листаль проехала пространство, отделяющее замок от одного небольшаго соседняго леса.

Там, сойдя с лошади, она привязала ее к дереву, затем вошла в чащу.

При ея приближении, с земли поднялся человек, который, казалось, ожидал ея.

— Вы один? отрывисто спросила она.

— Да, графиня.

— Куда должны вы отнести ответ той особы, которая послала вас во мне?

— Мне запрещено это говорить.

— Впрочем, это все равно…. Идите и скажите, что я сделаю то, что он просит.

— Хорошо, графиня.

Мариен, казалось, еще колебалась говорить, и рука ея конвульсивно сжимала хлыст.

Тушар, с палкой в руках, ждал в полупочтительной позе; его глаза, как–бы против воли, выражали иронию.

— Слушай, сказала ему вдруг графиня, могу я положиться на тебя?

— Разве вам этого не сказали?

— Да…. но отвечай мне….

— Какая мне выгода вас обманывать.

— В особенности если я хорошо заплачу.

Нищий, не говоря ни слова, сделал знак головой.

Тогда, наклонившись к уху Тушара, точно боясь, чтобы даже в этом пустынном месте кто–нибудь не услышал ея слов, она дала ему свои приказания.

Тушар слушал и отвечал жестами согласия.

— Через три часа, сказала она в конце. Главное будь осторожен. Вот чем возбудить твою осторожность.

Сказав это, она передала Тушару кошелек, который он взвесил в руке, прежде чем положил в карман. Как кажется, вес оказался достаточным, потому что улыбка появилась на его губах.

— Через три часа, отвечал он; графиня может вполне разсчитывать на мою искреннюю преданность.

— Знаете–ли вы другую дорогу к замку, кроме большой?

— Да, графиня.

Тогда нищий дал ей нужныя указания, после чего она поскакала во весь опор.

Приехав в замок, вместо того, чтобы вехать через главныя ворота, Мариен пошла вдоль стены, открыла маленькую калитку бывшим у нея ключем и, привязав лошадь к дереву, она пошла к дому, вошла в него не будучи замечена, и заперлась в своей комнате, приказав горничной велеть отвести лошадь в конюшню.

Она осталась одна.

Тогда лице ея приняло выражение непоколебимой энергии о безпощадной решимости.

Видно было, что у этой женщины была мужественная душа, сильная на зло или на добро, может быть, на то и на другое, смотря по обстоятельствам.

Она действовала спокойно, без всякаго волнения. Выбрав маленький дорожный сак, она укладывала в него золото, драгоценности, бумаги.

Затем, подойдя к бюро, она написала несколько строчек, и неподвижно стала что то обдумывать — вероятно, написанное.

В дверь постучались.

Это была Берта.

Мариен не пошевелилась.

— Мамаша, сказал за дверью голос Берты, ты тут? Отец ищет тебя и желает с тобой переговорить.

Графиня не отвечала. Она услышала шаги Берты, всходившей на лестницу.

Ночь уже наступала. Глядя на часы, Мариен ждала.

— Пора! сказала она наконец.

И взяв приготовленный сак, она осторожно вышла из замка.

VIII.

Привязанность графа де-Листаль к его жене имела своим источником в одно и тоже время и ту любовь, которую он чувствовал к ней в первые годы своей женитьбы и то влияние, которое мало по малу эта женщина приобрела над ним.

Когда граф отвечал Морису, что не смел сказать своей жене о существовании ребенка сестры, то действительно какое–то чувство, в котором граф сам не мог дать себе отчета, постоянно мешало ему быть вполне откровенным с женой.

Г-жа Листаль, не пропускавшая ни одного случая, чтобы доказать мужу свою глубокую к нему привязанность, оставалась в тоже время к нему, как–бы против воли, в известных границах холодности, не допускавшей полнаго доверия.

Даже более, она высказывала такие строгие принципы и была так мало снисходительна к ошибкам ближняго, что де-Листаль не мог и подумать разсказать о проступке сестры.

Если иногда, особенно в первое время после, свадьбы, граф внутренно возмущался против влияния, которое все более и более приобретала над ним жена, то позднее он пасивно подчинился ему и наконец дошел до того, что привык смотреть на все глазами жены. Будучи протестанткой, Мариен отличалась пуританской строгостью, хотя эта строгость нисколько не влияла на умеренность ея характера.

Уже давно де-Листаль ласкал себя надеждою выдать Берту замуж за Мориса Серван, поэтому он с живейшим удовольствием выслушал открытие, сделанное ему на этот счет женой.

Он боялся заговорить с ней об этом первый опасаясь каких–нибудь возражений и непредвиденных противоречий, которыя иногда делались графинею его планам, и которыя, по большей части, после обяснения он находил благоразумными и основательными.

На этот раз никакое препятствие не явилось против его желания и он с нетерпением ждал минуты переговорить с Мариен о последних условиях уже решеннаго в принципе союза.

Сама Берта не могла спокойно оставаться на месте, поминутно обнимая отца и краснея.

Между тем вечер проходил, а г-жа Листаль не показывалась.

Берта ходила стучаться к ней в дверь, но не получила никакого ответа.

— Но, сказала она отцу, мамаша, может быть, опять отправилась проехаться.

Граф позвал лакея. Лошадь графини стояла в конюшне, но ея самой никто не видел.

Настало время ужина.

Обезпокоенный отсутствием жены, де-Листаль решился сам пройти в ея комнату.

Он открыл дверь и вошел.

Комната была пуста.

Но на бюро граф увидел письмо на свое имя.

Почерк был Мариен.

Страшное предчувствие овладело им.

Прежде чем взять письмо, граф тщательно затворил дверь, потом подошел к бюро.

Он взял письмо и долго глядел на него.

Чего он боялся? он сам не знал. Тут была какая–то тайна.

Всего этого было уже черезчур много для болезненнаго и разстроеннаго страданиями графа.

Он чувствовал, что холодный пот выступал у него на лбу. Но сделав над собою энергическое усилие, он облокотился на камин, выпрямился как человек, ожидающий страшнаго удара, и сломил нефть письма, которое дрожало у него в руках.

Письмо было коротко:

"Мой друг!

"Вы не привыкли к моим капризам, поэтому будьте убеждены, что я повинуюсь не капризу, а настоятельной необходимости. Я уезжаю на несколько дней, ждите меня спокойно и терпеливо.

"Если я не возвращусь через четыре дня, то молитесь за меня.

"Ваша жена

"Мариен де-Листаль".

Письмо было обозначено 5–ю часами вечера. В эту минуту пробило одиннадцать. Де—Листаль закрыл глаза и без сил опустился в кресло.

Что это была за гроза, неожиданно разразившаяся на их безоблачном небе? Граф стал спрашивать себя.

Чему, во первых, приписать этот поспешный отезд? Напрасно старался он угадать истину из письма. В нем шел вопрос о настоятельной необходимости.

Каким образом, после четырнадцати летней спокойной жизни, могла какая–то неизвестная случайность стать между графом и женой?

Дело шло о какой–то опасности, так как графиня говорила:

"Если я не вернусь через четыре дня….

Или этот отезд был связан с каким–нибудь новым, недавним случаем?

В их спокойной жизни не произошло ничего новаго, кроме помолвки Мориса и Берты.

Листаль не шевелился. Но вскоре энергия возвратилась к нему.

— Мариен, тихо сказал он, я верю тебе: я не хочу ни сомневаться, ни искать. Я верю тебе. Я буду ждать тебя.

Оглядевшись вокруг и положив в бумажник письмо жены, граф вышел из ея комнаты.

Берта ждала его в коридоре.

— Ну что? спросила она.

— Я не мог говорить с твоей матерью, сказал граф самым спокойным голосом: она уехала.

— Уехала! Не предупредив вас! невольно вскричала Берта.

Де—Листаль нахмурил брови: он старался успокоить свое волнение, это была его обязанность, как относительно матери, так и относительно дочери.

— Я тебе говорю, дитя мое, повторил он, что твоя мать уехала и что я не безпокоюсь более. Я забыл, но она предупредила меня.

Он сказал это таким тоном, который не допускал ни возражений, ни замечаний.

Берта замолчала.

— А теперь, продолжал граф, беря дочь под руку, пойдем ужинать. Не смотря на власть над собой де-Листаля, ужин прошел печально. Граф, погруженный в свои мысли, старался оживить разговор, но его мысли не давали ему покоя и он невольно замолкал.

Когда пришло время идти спать, он позвал Берту и сказал:

— Дитя мое, ты поняла меня. Твоя мать уехала. Я не желаю, чтобы до ея возвращения об этом шел разговор.

Молодая девушка поглядела на него.

— Отец! прошептала она.

— Что тебе надо?

Она наклонилась к нему и сказала шепотом:

— Нет никаких препятствий?

— Чему, дитя мое.

— Моей свадьбе.

— О! поспешно вскричал Листаль, это еще вопрос!

Затем он прибавил:

— Иди, дитя мое, надейся на меня и не безпокойся…. Не забывай, что твоя мать уехала.

В этой настойчивости были выражение, не ускользнувшее от Берты.

Очевидно этот неожиданный отезд скрывал ка кое–нибудь важное обстоятельство, но отец желал, чтобы она молчала; надо было повиноваться ему.

Берта обняла его и повторила шепотом:

— Мамаша уехала.

Молодая девушка ничего не понимала, но она чувствовала, что даже не должна была стараться проникнуть эту тайну.

Берта любила отца всеми силами своей души, она постоянно помнила всегдашнюю его к ней привязанность; когда, в детстве, Мариен иногда строго выговаривала ей за шалости, то Берта помнила ласковый взгляд отца, успокоивавший или утешавший ее.

По мере того как она росла, она все более поболее начала ценить его благородную натуру; она гордилась, слыша со всех сторон выражения уважения к имени своего отца. Поэтому малейшее желание отца было для молодой девушки законом.

И если в эту ночь она не спала, то только потому, что представляла себе отца страдающим от какого нибудь тайнаго огорчения.

Де—Листаль удалился в свою комнату.

Сначала он спрашивал себя, не следовало–ли ему постараться узнать, куда отправилась его жена. Он перечитывал короткое письмо, которое, он угадывал, было написано дрожащей рукой. Скажет–ли он об этом своим самым близким друзьям?

Когда наступил день, Листаль решился молчать относительно странных обстоятельств, сопровождавших отезд жены, и когда Морис приехал в замок, граф принял его с улыбкой на губах.

Молодой человек осведомился, по обыкновению, о здоровья графини.

— Вы не увидите ее несколько дней, отвечал граф.

— А почему?

— Я просил ее сездить в Париж по одному, чисто личному, делу.

Это обяснение прекратило всякие разспросы.

— В таком случае, сказал Морис, мы подождем ея приезда, чтобы назначить время нашей свадьбы….

— Вам не долго придется ея ждать. А мысленно де-Листаль повторял:

— Четыре дня! Когда только пройдут наконец эти четыре дня!

Что если она не вернется! Что если этот дом вдруг опустеет?

При одной мысли об этом де-Листаль чувствовал, что бледнеет. Для него это была смерть.

Первый день прошел спокойно; на другой Даблэн снова приехал в замок.

Следствие об убийстве в Амиене шло своим путем.

Полагали, что убийца выскочил из вагона, и направился через поле к деревне. Около Комона и Ла—Мот Бривиер видели незнакомца, который старался избегать жилых мест. Но затем следы терялись. В гостинницах не могли получить никаких сведений, однако одно обстоятельство, казалось, доказывало, что незнакомец был действительно тот преступник, котораго искали: у него через плечо была надета кожанная сумка, а если читатель не забыл, Морис нашел, что такая сумка должна была быть украдена у убитаго, что заставляло предполагать, что причиной убийства было воровство.

— Очевидно, говорил Даблэн, что это одно из тех мрачных преступлений, которыя остаются тайною для правосудия. Так как убитый — бывший каторжник, то очень вероятно, что и убийца принадлежит к той–же категории людей: это одно из тех ужасных мщений каторжников, которыя долго обдумываются и изменнически приводятся в исполнение….

— А ваш агент? спрашивал улыбаясь Морис.

— А! Ферм, агент с системой! Ну! он, мне кажется, довольно плох. Начало ободрило его, но, как кажется, до сих пор у него нет ничего новаго.

— Знает–ли он по крайней мере наверно, кто такой этот Джемс Гардтонг?…

— Это разбойник, сообщник некоего Калейтана, чего–то в роде цивилизованнаго индейца, который предводительствовал в окрестностях Нью—иорка шайкой, которая занималась правильным грабежем путешественников. И это все.

— То–есть, это очень мало.

— Не мало для Калейтана, потому что он был повешен.

— Конец Гардтонга тоже не лучше! сказал смеясь Морис.

— Но, продолжал следователь, мой неоцененный Ферм не считает еще себя побитым. Он будет просить у префекта позволения ехать.

— В Англию?

— Да. Он даже просил меня, чтобы я помог ему получить это позволение.

— И вы обещались?

— О! охотно.

— Ну! дорогой Даблэн, поверьте мне: преступление нельзя открыть нигде кроме, как только там, где оно было совершено….

— Я было и забыл, что и вы также имеете свою систему.

— Смейтесь сколько угодно, господин следователь. Если хотите, то я вам предложу пари.

— Как вы находите, граф, не будет–ли это слишком легкомысленно для следователя?

— Надо сначала узнать в чем дело…. отвечал Листаль.

— Говорите–же, Морис, по прозванию Ясновидящий.

— Если я проиграю пари, тогда вы еще успеете посмеяться надо мной. А до тех пор я требую, чтобы этого не было….

— Хорошо. Теперь говорите ваши условия….

— Вот они. Мое пари будет состоять из нескольких пунктов. Во первых, я говорю, что преступник может быть не будет никогда открыт и тогда пари должно считаться не состоявшимся.

— До сих пор, сказал смеясь Даблэн, для вас пари не опасно….

— Во вторых: если преступник будет открыт, то во всяком случае это сделает не ваш Ферм.

— А, теперь это делается интереснее. Однако вы не можете отрицать, что он уже раз оказал нам большую услугу, отыскав имя жертвы.

— Имя, которое, позвольте мне вам сказать, не годится вам ровно ни к чему.

— Напротив, так как убитый был бывший каторжник….

— То вы из этого заключаете, что и убийца должен был быть каторжником. Заметьте, что я не спорю против этого предположения, но, как говорил, если вы помните, почтенный коммисар на железной дороге, это не более как предположение….

— Пожалуй. Вы говорите, что Ферм не откроет ничего. Вы значит желаете, чтобы держа за него пари, я, так сказать, гарантировал его ум и проницательность?

— Погодите. Не только Ферм ничего не откроет, но если кто–нибудь, что–нибудь откроет….

Морис остановился.

— Ну! что–же?

— Ну! так этот кто–нибудь буду я….

— Вы!…. вы осмеливаетесь держать это пари?

— Конечно, так как я вам его предлагаю.

— Молодость ни в чем не сомневается, сказал Листаль против воли улыбаясь.

— Но, если Морис…. если господин Морис, поправилась Берта, говорит, что он откроет…

— Да, если только вообще что–нибудь будет открыто.

— Это все?

— Нет еще!

— А! сказал Даблэн, не сидит–ли уже убийца у вас в кармане, и вы хотите предложить нам этот сюрприз за ужином?…

— Я говорю, что я открою виновнаго не уезжая отсюда, или никто никогда не узнает, что с ним сталось….

— Это очень интересно…. а в чем будет заключаться пари?

— Ну! сказал Морис, так как платить придется вам, то я предлагаю, с позволения графа, чтобы проигравший сделал подарок мадемуазель Берте….

— Я со своей стороны вполне согласен, сказал Даблэн. А сколько вам надо времени, чтобы сотворить это чудо?

— Согласны вы дать мне две недели?

— Хорошо.

— Значит, решено!

Пожатие рук скрепило пари.

… … … … … … … … … … … . .

Три дня спустя, в шесть часов утра, кто–то по стучался в комнату графа.

Он поспешно открыл.

Это была графиня….

IX.

Де—Листаль бросился на встречу жене и схватил ее за руки.

— Наконец–то! вскричал он, вы приехали! В какое безпокойство вы меня привели! Я думал, что не буду в состоянии перенести этого мучения…

Мариен была бледна, и казалась взволнованной, из под опущенных ресниц скользил взгляд, выражение котораго было трудно определить: это была какая–то смесь скрытности и смирения.

Мариен дала мужу обнять себя и, положив голову ему на плечо, она обняла его за шею.

Он уже чувствовал себя успокоенным, он целовал волосы Мариен и не думал более ее разспрашивать.

Его любовь к этой женщине, бывшей радостью и утешением его зрелых лет, пробудилась с новою силою. Мучения, испытанныя им в ея отсутствии, делали тем сильнее радость при свидании. Он снова видел ее: всякая опасность исчезла.

Что касается Мариен, то она внимательно разсматривала графа; она ничего не говорила, ожидая первых вопросов и вполне понимая громадную радость, которая наполняла сердце графа и вполне предавала ей его.

Граф молча глядел на нее, и, странное дело, он боялся говорить, точно опасаясь, что она снова уедет.

— Вы меня ни о чем не спрашиваете, сказала наконец графиня своим гармоническим голосом.

Граф вздрогнул, точно пробуждаясь от сна.

— А! это правда! сказал он улыбаясь. Вам еще надо отдать мне отчет. Но, прибавил он, вы может быть чувствуете необходимость в отдыхе, и…. если вы хотите отложить до завтра…

Графиня схватила его за руки и, в порыве благодарности, настоящей или притворной, поцеловала их.

— Благодарю, сказала она, вы очень добры, я всегда ожидала этого от вас…. но я до тех пор не буду в состоянии вздохнуть спокойно, пока я не разскажу вам моего безумия… которое заставило вас страдать.

— Но, спросил граф, откуда вы.

— Из Англии.

— Как?

— Я была в отсутствии четыре дня. Два дня употреблено на путешествие, два я прожила там. Вы видите, что я не потеряла времени. Я спешила вывести вас из безпокойства….

— Но почему этот отезд, и в особенности такая таинственность?…

Графиня опустила голову: слеза повисла у нея на реснице.

— Обещайтесь простить меня! прошептала она, опускаясь на колена перед ея мужем.

— Простить вас, дорогая?

— О! не бойтесь! Я прошу у вас прощения только за те страдания, которыя я вам причинила и от которых я могла избавить вас…

— Говорите! говорите! Разве вы не знаете, что я весь принадлежу вам и что мне никогда не заплатить вам за ту преданность, которую вы мне выказывали всегда?..

— О, я знаю вашу неистощимую доброту…. и я упрекаю себя, что могла в вас сомневаться…. Вот в чем дело. Вы помните, что по моим советам, вы поместили в банк Стенсона и К° большую часть вашего состояния….

— Да.

— Ну, вы помните еще, что перед моим отездом я была озабочена, взволнована?

— Вы приписывали это состояние болезни.

— Ну! так вот в чем было дело. Один из моих друзей, брат лорда Видмера, у котораго я была гувернанткой в то время, как познакомилась с вами, этот джентльмен написал мне письмо, в котором, уезжая в Америку, он сообщал мне свои сомнения относительно прочности банка Стенсона: он писал мне о рискованных предприятиях, о громадных потерях. Одним словом, положение казалось самым дурным. Он советывал мне торопиться и прибавлял, что даже боится, не поздно–ли уже. Когда я получила это известие, мною овладела ужасная мысль… Простите меня… Я не знаю как она мне пришла в голову…. Но я была как безумная… Я сказала себе, что если вы будете разорены, разорены по моей вине…. потому что я была–бы в этом виновата… то вы лишите меня вашей привязанности, которой я так горжусь и так счастлива!

— Мариен, вскричал граф, целуя ея руки…. как могли вы думать…

— О! я знаю… я чувствую это теперь. Мой страх был безумен. Но разве можно управлять своими опасениями? Я видела вас в отчаянии, упрекающим бедную девушку, которую вы возвысили до себя, что она приготовила вам, своей неосторожностью, печальную и несчастливую старость.

— Мариен, Мариен! с упреком повторял граф.

— Тогда я приняла энергическое решение, я поехала… даже не сказав вам куда…. Оставив вам записку, я решилась, если мои опасения оправдаются, искать в смерти убежища против ваших справедливых упреков.

— Умереть, тебе, из за презреннаго вопроса о деньгах! Но что для меня бедность, если у меня останется единственное сокровище, котораго я желаю, — твое присутствие и твоя любовь!

— О, как вы добры! вскричала рыдая Мариен. Я не понимаю, как могла я не сказать вам всего… но что делать? мы, женщины, всегда таковы! я испугалась!

— Однако вы знаете, сказал серьезно граф, что все мое богатство я отдал–бы, чтобы избавить вас от горя… и если надо покориться этой потере…

— Потере! вскричала поспешно Мариен, но все исправлено… или, лучше сказать, ничего даже и не было… Приехав в Лондон, я собрала самыя тщательныя сведения… Банк Стенсона прочнее чем когда–либо… излишнее усердие ввело в заблуждение моего друга… О! с какой радостью я возвратилась! как торопилась я быть по скорей с вами…. и сказать вам: я ошиблась… я была безумная! я на коленях прошу у вас прощения!

Де—Листаль взял графиню за голову и поцеловал ее в лоб.

Он нежно упрекал ее за скрытность, говорил, что поступать так было чистое ребячество.

Вместо того, чтобы прямо сказать все, она оставляла место всевозможным предположениям.

— Я не говорю, поспешно прибавил он, чтобы хоть одну минуту в мою душу закралось сомнение в вас… я знаю вас, знаю насколько вы благородны… Но неопределенныя выражения вашего письма, отчаяние, видное в последних словах его… все это сильно взволновало меня. Я боялся, не случилось–ли с вами какого–нибудь неожиданнаго несчастия… Позвольте мне сказать вам откровенно, что я думал?.. Вы не будете на меня за это сердиться, не правда–ли?… но зная, что под вашей холодностью скрывается воображение, живое даже черезчур, вы должны в этом сознаться, я подумал, что с вами случилось какое–нибудь разстройство…. умственное….

— Попросту говоря, вы думали, что я сошла с ума, сказала улыбаясь Мариен.

— Но согласитесь, мог–ли я предположить….

— А! друг мой, вы не знаете, что происходит в уме женщины, когда она думает, что своей неосторожностью погубила спокойствие тех, кого любит…. Подумайте только: дело шло о большей части вашего состояния. Эта мысль сводила меня с ума, я видела вас не сегодня–завтра лишенным комфорта, к которому вы так привыкли…. я чувствовала, что не в состоянии исправить разорение, котораго была причиной…

— Не будем более говорить об этом, сказал Листаль, никто здесь не знает ничего о происшедшем.

— А!.. никто?

— Я сказал, что вы уехали в Париж, по нашему общему делу.

— Благодарю вас! Мне по крайней мере не придется краснеть моего безумия.

— Слава Богу, сказал наконец граф, что ваши опасения не оправдались…. потому что, не смотря на всю мою философию, я должен сознаться, что эта потеря была бы для меня чувствительна, особенно в ту минуту, когда наша дорогая Берта выходит замуж…

Еслибы де-Листаль взглянул в эту минуту в лице своей жены, то он заметил–бы, что при последних словах она вдруг побледнела. Брови ея неприметно нахмурились.

— Потому что вы не забываете, моя дорогая, продолжал граф, что я разсчитываю на вас, чтобы переговорить об этом важном вопросе, конечно, после того как вы отдохнете….

— Да, да, друг мой, холодно сказала графиня… мы поговорим об этом. Но, пока, так как вы позволяете, я уйду к себе в комнату….

— Идите, дорогая, отвечал граф и главное не делайте никогда более ничего подобнаго… Вы моя жена, моя подруга на всю жизнь… мое состояние есть в тоже время и ваше и, еслибы мы его все потеряли, то и тогда мы еще будем достаточно богаты взаимным уважением.

В ту минуту, когда графиня выходила из комнаты мужа, Берта показалась на лестнице.

Отец увидел ее и позвал.

— Поди сюда, Берта, сказал он и поцелуй свою мать…. которая есть лучшая и преданнейшая женщина в свете.

Берта подбежала к Мариен, чтобы поцеловать ее, но невольно вздрогнула, так странен показался ей взгляд, брошенный на нее графиней.

Тем не менее, она думала, что ошиблась, когда мачиха с самой милой улыбкой взяла ее за руки и поцеловала в лоб.

Графиня заперлась у себя в комнате, но вместо того, чтобы лечь в постель, она бросилась в кресло и предалась размышлениям.

— Ну, прошептала она, жребий брошен. Дело идет о моей чести и свободе; но я решилась на все! А! сказала она вдруг, разсмеявшись… я не то видала…. прежде, там!… не всегда–же судьба будет против меня!

КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ.