Граждане Рима

ВОЛЧИЙ ШАГ

Казалось, лето вернулось, если бы временами не задувал ветер, но Волчий Шаг был стиснут горами, как закладка между книжными страницами, и, когда под вечер они добрались до него, солнечный свет уже легко скользил над крышами, едва касаясь их, и широкая сизо-серая тень прохладно раскинулась над узким сизо-серым городком.

И еще казалось, что они уже очень давно не видели ничего, даже друг друга, при солнечном свете. Украдкой пробираясь вдоль оранжерей, они жмурились от дневного света и с опаской шли по дорогам: на свету их легко мог заметить любой фермер, окруженный стадом рыжих коров в зеленом поле.

Но зато они могли снова видеть все в красках. Уна не знала, какой это будет шок, не понимала, как мир, двумерный в синем или желтом ночном освещении, станет нормальным. Теперь согретые солнцем горы были похожи на груды монет или кусочков янтаря. Она никогда не бывала в таких краях, никогда не видела ничего подобного десяти крупным птицам, серповидным, цвета ржавчины, метавшимся в небе и возле земли над полем скошенной кукурузы.

Они с Сулиеном остановились, задрав головы.

— Не на жизнь, а на смерть, — пробормотал Сулиен. Вид птиц заставил его вспомнить кое-что, и по телу пробежал легкий озноб; конечно, они были прекрасны, но с какой яростью бросались они друг на друга, стараясь отогнать, распугать остальных.

— Приходится, — сказала Уна.

Их изумление даже слегка позабавило Марка, неловко вмешавшегося:

— Да ведь это всего лишь канюки.

Чувствуя, что ей тычут в глаза ее невежеством, Уна развернулась и резко оборвала его:

— В Британии таких нет, по крайней мере в Лондоне. Не каждый, как ты, станет трезвонить повсюду, какой он всезнайка. Я не знала, что птицы бывают такие большие. — Она отвернулась и тихо повторила: — Канюки, — чтобы запомнить название и смягчить внезапную жгучую досаду из-за того, что известно всем на свете, кроме нее.

Марк понял, что он наделал, и одновременно подумал, что Уна до нелепого обидчива. Сулиена это, похоже, особо не тронуло.

А впереди, под отливающими медью горными пиками, краски снова отступили, и Волчий Шаг стал невыразительно одноцветным. Они направились к нему в раздраженном молчании.

Уже на самом подходе к городу, словно взявшись ниоткуда, с дорогой поравнялась линия железной дороги. Короткий состав прогрохотал рядом, подняв бледные клубы лежавшей повсюду серой пыли, и с перестуком укатил в городок. До сих пор они не понимали, как, должно быть, важен путь в Гиспанию. Когда облако пыли налетело на них, что-то в ней показалось Марку знакомым; потом, заметив серые глыбы, утесисто вздымавшиеся между деревьев городка, он понял, что это мрамор и где-то неподалеку должен быть карьер.

При виде состава Уна забеспокоилась, где бы спрятать Марка, но это оказалось довольно просто. Сразу за железнодорожными путями они увидели усыпанную гравием тропинку, спускавшуюся от дороги к воде. Это была все та же река, вдоль которой они следовали на всем пути, на карте она тянулась синей ниточкой, едва заметной под переплетением красных и желтых линий, сворачивая на юг почти там же, где свернули они. Конечно, настоящая Гарумна никогда не была синей, и вот она лежала перед ними, неузнаваемая, в гребешках белой пены, перламутрово-зеленая, очень быстрая и на вид очень холодная.

Спустившись к реке, тропинка бесцельно вела к большой постройке, по всей видимости некогда бывшей амбаром. Возможно, кто-то до сих пор использовал ее как дровяной сарай; беспорядочно сваленные доски и бревна выглядели свежими, но с трудом верилось, что кто-либо часто наведывается сюда, поскольку у самого сарая был почти по-театральному заброшенный вид: квадратная дверь раззявилась на петлях, в черепичной кровле зияла большая дыра, стены внутри оплел плющ.

Поверх дров загадочным образом валялись три или четыре школьные парты. Не заходя в сарай, Уна порылась в рюкзаке и достала свою косметику.

— Отлично, к тому же сзади деревья. Если кто-нибудь и придет, сможете спрятаться.

— Правда? — устало усмехнулся Марк. — А я было решил, что мне надо написать на лбу свое имя, встать здесь и орать «Да здравствует Цезарь».

Возясь с кисточкой для краски, Уна искоса посмотрела на него, поняла, что он хочет в отместку поддеть ее, и продолжала накладывать черный грим на веки. Она вообще не собиралась отвечать ему — какой смысл? — но, не удержавшись, произнесла с притворной кротостью:

— Пожалуйста, воля твоя, но только это было раньше, а теперь нам придется тебя попридержать.

Марк вспомнил, как она швырнула его на землю там, у дороги, и закрыл глаза со смешанным чувством стыда и гнева. Он так и не поблагодарил ее должным образом, но вряд ли сейчас это было возможно. Его неправильно поймут. В самой же глубине души он чувствовал себя сбитым с толку Уной и негодовал на себя, что с такой готовностью отзывается на ее подначки и вступает в полускрытую перепалку. И чем дальше, тем хуже: до сих пор они никогда так открыто не нападали друг на друга. Как это могло случиться из-за каких-то птиц? У пруда в оранжерее Марк уже начинал подумывать, что в конце концов они смогут найти общий язык, что это не безнадежно, и она сказала ему… но, когда он принимался думать об этом, у него в голове воцарялось полное смятение, и ему хотелось, чтобы она как можно скорее оставила его, чтобы в мыслях наступила прежняя ясность.

И вот, охваченный подобными чувствами, Марк вдруг поймал себя на том, что завороженно следит за тем, как Уна накладывает косметику; насколько он помнил, ему ни разу не доводилось видеть пред собой красящуюся женщину. Она была полностью поглощена своим занятием, гримируясь умело, но так быстро и яростно, что Марк испугался за ее нежную кожу. Он следил за тем, как она подмигивает себе в зеркальце: одно безвольно приопущенное веко становилось все темнее, другое оставалось бледным и открытым над сосредоточенно глядящим глазом.

По крайней мере, когда она уйдет, я хотя бы спрошу Сулиена, почему мы делаем все, что она велит. Затем он увидел, что у него явно ничего не получится, так как Сулиен вместе с Уной доставал связки денег из ее рюкзака.

— Так вы оба идете?

— Денег не хватает, — ответил Сулиен. — По крайней мере, на еду. Поэтому Уне придется побыть гадалкой.

Они прихватили несколько яблок и тропический плод — все, что удалось собрать в оранжереях и окрестных фруктовых садах, но хлеба оставалась только черствая горбушка. Марку снова — и более чем когда-либо — стало смертельно стыдно, что он стоит двум рабам таких затрат и такого риска, усугубляя их и без того трудное положение.

— Простите, — сказал он осипшим голосом.

Сулиен пожал плечами. Тратить лишние деньги на Марка было досадно, но так уж теперь обстояли дела, и в этом не было ничего личного, как в надолго зарядившем дожде. Затянувшаяся и явная пристыженность Марка начинала утомлять.

— Хотя мне бы хотелось, чтобы ты остался, — сказала Уна.

— Знаю, — ответил Сулиен.

Уна вздохнула, обмотала вокруг шеи зеленую шаль, и оба стали подниматься по тропинке.

Общество рабов, особенно в первые дни по дороге из Толосы, заставляло Марка чувствовать себя только еще более одиноким, и ему ужасно хотелось снова уверенно встать на собственные ноги, так, чтобы об этом больше не приходилось думать. Покой одиночества, выпавший ему теперь, поначалу показался ему глотком чистой воды; куда лучше, чем тишина, оттого что все молчат. Он оставил глупые мысли о том, что Уна сломала его волю и заставляет действовать по своей указке. Немного погодя он заметил темную ящерку в белых крапинках и следил за ней, пока она снова не скрылась в траве.

Но бездействие прискучило ему гораздо быстрее, чем он ожидал. Заняться было нечем. Марк поставил на землю одну из парт и неуклюже уселся за нее в полутьме, однако, когда тени залегли глубже, и стало холоднее, и никто за ним не приходил, ему показалось, что оставаться так нет никаких причин, он поднялся и стал мерить шагами поросшую высокой травой землю перед навесом. Он понял, что ему снова хочется двигаться ради самого движения, а не из привычной боязни попусту потерять время или попасться. Марк знал, что это затишье длится дольше, чем оно продолжается на самом деле, поэтому, не желая знать, сколько времени прошло, он решил вернуться к началу тропинки, просто надеясь издалека увидеть, как возвращаются брат с сестрой.

Уна и Сулиен поднимались по дороге в лежащий в потемках город, когда мимо прокатил еще один трамвай, призрачный и неуместный на главной улочке, поскольку Волчий Шаг был забытым богом местом — три улицы, бок о бок шедшие по берегу реки. И вряд ли он заслуживал именоваться городом, разве что выглядел оживленнее, чем деревня, через которую они проходили ночью. За мостом, ведущим к тихому ряду пепельно-серых домов, главная улица заканчивалась стиснутой со всех сторон площадью, размером не больше лондонского сада на заднем дворе. Пройдя еще немного, они увидели, что по сторонам улицы, как они и надеялись, размещаются лавки. На том берегу реки, на утесе, высился маленький храм. Белое изваяние Минервы сурово взирало с него на Волчий Шаг, четко рисуясь на фоне бледно-серого неба.

Когда они проходили по площади, Уна бегло окинула ее взглядом и шепнула Сулиену:

— Отлично, вот тут я и устроюсь, но сначала надо найти, где продается одежда.

Излучина реки заставила и улицы изогнуться мягкой двойной дугой, и в изгибе второго поворота они нашли, что искали: лавку, торговавшую обувью, одеждой и спальными мешками для гор. Они осторожно заглянули внутрь. Покупателей не было.

— Здорово, — сказал Сулиен. — Я мигом вернусь и найду тебя. Если хочешь, можешь пока сама купить еду.

— Ладно, — ответила Уна, жалостно улыбнувшись. Она закутала голову платком и в одиночестве побрела обратно к площади.

Нервно выглядывая из-за угла, она изучающе оглядела площадь. На ней стояла крохотная базилика, по всей видимости закрытая днем, перед которой, однако, все еще толпился народ. Преимущественно машинисты, подумала Уна, вышедшие поразмяться и теперь, вытянув шеи, следящие за тем, что происходит на грязном экране общественного дальновизора, криво подвешенном на более высоком из двух желтых облупившихся кабаков в углу площади.

Кто-то несмелой рукой попытался оттереть экран от осевшей на нем пыли. Показывали какой-то патриотический фильм и, возможно, под патриотическую песню, поскольку в кадр попались несколько ликующих, разряженных детей, немо, как рыбы, открывавших и закрывавших рты, осыпая лучезарно улыбающегося Фаустуса розовыми лепестками; но жители городка не слышали ни звука. В молчании Фаустуса короновали, Фаустус махал рукой толпам исступленных римлян, Фаустус сочетался браком с Туллиолой. Все это выглядело чрезвычайно жизнерадостно. Вот Фаустус улыбался, обнимая Лео и Клодию, как будто они все еще были в живых.

Уна вздохнула и стиснула зубы. Здесь, в отличие от блошиного рынка, особо рассчитывать на клиентов не приходилось; ничего не оставалось кроме как вылавливать их поодиночке и делать всю работу, даже не зная, заплатят ли тебе.

Потихоньку выйдя на площадь и обогнув базилику, Уна заприметила мужчину, который за что-то расплачивался у одного из пластмассовых столиков. Когда он встал, она подошла и почти с отвращением схватила его за рукав.

— Хотите погадаю, сэр? — спросила она голосом Сибиллины. И ненадолго почувствовала замешательство. Несколько мужчин смотрели на нее с разной степенью интереса, кое-кто — владелец кабака, на котором висел экран, — изучал ее ноги, оценивая их стройность под коричневым платьем. Но он исчез вместе со своими банкнотами, и ей стало полегче. В конце концов, привлекательность Сибиллины шла только на пользу делу — какой иначе прок был от всего этого грима?

Однако машинист, которого она подцепила, не обращал на нее почти никакого внимания.

— Убирайся — грубо сказал он, отдергивая руку, как она и ожидала.

Отступив немного, Уна произнесла как бы невзначай:

— Возможно, я могла бы сказать, действительно ли Момус собирается выставить тебя. И что имела в виду Дора, когда говорила так о Сицилии.

И, повернувшись, пошла прочь, изображая улыбку, уверенная, что мужчина последует за ней.

Когда они дошли до ступеней базилики, Уна попросила у него три сестерция. Усевшись рядом с клиентом, она завела обычное:

— Дора устала жить в Лугдунуме, но это не значит, что она устала от тебя.

Через четверть часа Уна сказала, что больше не сможет ничего увидеть, если не получит еще денег. Она знала, что мужчина откажется, но это было ей только на руку — отделаться от него и перейти к кому-нибудь другому. Сложив бумажки в тоненькую пачку, она подумала: «Попробую провернуть это еще четыре-пять раз».

Раз или два она ошиблась и проработала попусту несколько минут с людьми, которые слушали ее вполуха и уходили не расплатившись, но скоро у нее было уже шесть сестерциев, а потом двенадцать, и она слишком расслабилась, чувствуя подступающую скуку. Продолжая плавно и вполголоса говорить, она не могла оторваться от ярко светящегося дальновизора на желтом кабаке. Фильм уже кончился, и на экране замелькали числа экономических сводок, исчезавшие в мутной ряби помех. Уна не понимала, зачем их показывают, но иногда, между клиентами, пристально вглядывалась в них, словно одним усилием воли могла придать смысл этим цифрам.

Цифры вспыхнули и поблекли, экран ненадолго потемнел. Перестань грезить, сказала себе Уна, пора снова за работу.

Она прилежно пыталась сосредоточиться на том, что женщина из лавки рассказывала ей о бедах с приемными детьми, когда экран неожиданно ярко вспыхнул, на нем появился неподвижный белый квадрат, и Уна, не выдержав соблазна, оглянулась на дальновизор и увидела, что белый квадрат — это рисунок, а рядом с ним идет обычное изображение. Две картинки, и на обеих был Марк. Но на одной крутили запись похорон, а на другой был искусно сделанный набросок уже остриженного Марка.

Маленькая площадь покачнулась и наполнилась зловещим звоном. Уна сбилась и только беззвучно раскрывала рот, как поющие на экране дети, но наконец пришла в себя и, запинаясь, дрожащим голосом произнесла:

— Нет, ваш муж не прав.

Но на экране под обоими лицами синей лентой уже полз текст, сообщавший, что хотя звонок, описывавший Марка Новия, мог оказаться преступной шуткой (если же это не так, текст взывал к сознательности беглых рабов, прося и далее содействовать поискам), но публику просят быть на чеку, поскольку Марк Новий мог изменить внешность. Зрителям рекомендовалось также на всякий случай осмотреть подвалы своих домов и надворные постройки.

Уна улыбнулась женщине и попыталась собраться. Этого-то она и ждала, именно поэтому предпочитала двигаться в темноте, поэтому Марка оставили на берегу реки. Возможно, рисунок показывали впервые, попыталась размышлять далее Уна, но нет, наверняка нет — пересекавшая площадь пухлая женщина едва взглянула на него и внутренне кивнула, как старому знакомому. У всех в Волчьем Шаге засела в головах эта картинка, и кто-то, быть может, уже прочесывал окрестности, спускался по гравийной тропинке. И к тому же сейчас был день, светло. Они с Сулиеном вернутся и…

Недовольная собой. Уна заставила себя справиться с коротким приступом паники. Ладно, решительно подумала она или, вернее, заставила себя подумать: предположим худшее, предположим, что мы вернемся к сараю, а они уже его взяли, да, если бы мы знали, что он убит, — чего уж там, давай начистоту, — лучше бы нам туда не возвращаться. Мы потеряем деньги, но избавимся от опасности.

Уна удерживала в голове эту холодно отшлифованную мысль, но вопреки ей мурашки бегали у нее по телу от убеждения, что это ее вина, что именно она донесла на Марка стражникам. Она убила его.

Женщина что-то искренне рассказывала ей, так что Уна, слава Богу, могла минутку помолчать и клялась про себя, что покончит с этим делом и тут же уйдет. А затем, упомянув о беглых рабах, дальновизор попутно напомнил, что трое лондонских преступников еще на свободе и вот как они выглядят.

Сулиен не появлялся уже более часа. Это было невыносимо. Уна вскочила, чувствуя, что ее мутит, что она захлебывается, почти так же, как там, на Темзе, и неразборчиво пробормотала:

— Все, я больше не могу, простите.

— О нет, пожалуйста, — запротестовала клиентка, выглядевшая растерянной, обиженной, и скорбно преградила ей путь.

— Можете забрать деньги. Простите, — сказала Уна. Она пошарила в кармане и попыталась как можно скорее отделить банкноты. Презрительно глядя на себя со стороны, уже предвидела, что случится, но ничего не могла поделать: руки ее дрожали, деньги неминуемо должны были упасть. Она вцепилась в самую толстую пачку, но несколько банкнот упорхнули, и Уна бы так их и оставила, однако женщина инстинктивно нагнулась помочь и потянулась за улетающими бумажками, так что Уна не могла двинуться вперед, не наткнувшись на нее. И кто-то еще — все тот же хозяин кабака — услужливо присоединился к ним, подбирая рассыпавшиеся банкноты, подбадривая. Когда Уна отступила, чтобы оглядеться, женщина уже поднялась и совала ей деньги, умоляюще хватая за руку. Уна почувствовала, что сейчас закричит.

— Не нужны мне деньги, — молила женщина. — Вы собирались сказать, что мне делать.

Взяв Уну за запястье, хозяин кабака вложил деньги в ее ладонь.

— Вам надо… не знаю. Перестаньте так стараться понравиться Лавинии. Молитесь Юноне. Вы должны сами решить. Я больше ничего не вижу, простите.

Наконец женщина разочарованно отвернулась, но что-то было не в порядке. Уна почувствовала, как что-то поглаживает ее, неотвратимо забирается за ворот, под юбку…

Кабатчик по-прежнему не отпускал ее запястья.

— Вы немножко переволновались, верно? — сказал он. — Лучше потратьте часть этих денег на апельсиновый сок или что-нибудь еще.

Точно так же, как тогда, когда упали деньги, Уна видела, что случится, но не могла предотвратить это.

Кабатчик был не выше ее, с редкими мягкими волосами, и дружелюбно заглядывал ей в лицо, хотя на самом деле оценивал скрытые платьем груди. И все же его изучающий взгляд был не только похотливым, он словно взвешивал ее на весах, измерял лентой объем талии. Подобное уже иногда случалось с ней на лондонских рынках.

— О, это было бы замечательно, — сказала Уна, одаривая кабатчика яркой полупомешанной улыбкой. — Но я опаздываю.

В отчаянии она подумала, что если скроет, что ей известно, не выдаст своего испуга, то, возможно, заставит мужчину поколебаться, и, возможно, этого будет достаточно.

Ей удалось мягко, с улыбкой освободить запястье, так что у мужчины не было причин задерживать ее, но его сочувственная рука тут же легла ей на плечо:

— Давай, я угощаю. Налью тебе полный пластиковый стаканчик, и пей сколько хочешь. Твой хозяин не будет против, верно? Кстати, где он?

Уна понимала, что лучше согласиться, что она рабыня, убедить кабатчика, что ее действительно ждет хозяин, но тогда как она сможет объяснить, что зарабатывает деньги одна, без всякого присмотра, да еще таким образом?

— Что? — спросила она как прокаркала, хотя старалась, чтобы голос ее звучал одновременно весело и возмущенно. — Вы хотите сказать, мой папа?

— Твой папа? — повторил кабатчик чуть тише, но так же непринужденно, как и раньше.

И Уна поняла, что теперь он окончательно уверился в своих подозрениях, и, что бы она ни сказала, уже не важно, и ей остается только бежать.

Его теплая рука готова была стиснуть ее левое плечо, другой он собирался схватить ее, если она метнется вправо.

— Да, папа, — тихо произнесла Уна и неожиданно рванулась назад, так что кабатчик чуть не упал и его пальцы запоздало сомкнулись в воздухе.

Уна почувствовала, как болезненно торжествующее рыдание свербит у нее в груди, когда мужчина пошатнулся, ненадолго утратив равновесие, с пустыми руками. Но за ней был только кабак, она позволяла ему загнать себя, как овцу. Она оказалась в ловушке, и с площади было не выбраться, кроме как проскочив мимо кабатчика. Уна металась из стороны в сторону, но места было слишком мало; она ринулась вперед, сметая на своем пути столики, так что едва не свалилась на сиденье белого пластикового стула, остальные разлетелись по бетону. Уна закричала от ярости, выпрямилась и стала прорываться, опрокидывая все на своем пути. Худощавый темноволосый юноша лет девятнадцати сидел, прислонившись к стене кабака, и неуверенно наблюдал за происходящим, немного шокированный, немного смущенный. «Почему ты не поможешь мне?» — в отчаянии крикнула ему Уна.

— Все в порядке, Туккий, — прорычал сзади кабатчик, немного задыхаясь, но все еще ласково и увещевающе. Конечно, далеко убежать ей не удалось, рука кабатчика стиснула ее руку так, что хрустнули кости, схватила другую, отбивавшуюся изо всех сил, вытащила ее из-под груды перевернутой мебели, тесно прижала к плотному телу. Уна бросила ему в лицо что-то бессвязное, вроде: «Я тебя убью», — и ударила коленом в промежность, но кабатчик только беззаботно ухмыльнулся и, окончательно скрутив Уну, оторвал ее от земли. Руки ее были намертво прижаты к его груди, тело зажато, как в тисках, и почему, почему, неистовствовала Уна, природа сделала ее такой легкой и слабой? Она даже не причинила ему боли. Ей хотелось, чтобы из каждого ее сустава торчало лезвие ножа, вместо связок была колючая проволока, позвоночник ощетинился гвоздями, чтобы, сжимая ее, он изранился, истек кровью, умер.

Туккий нерешительно кивнул и скрылся.

— Знаешь, у нас тут куча беглых, — влажно шепнул ей на ухо кабатчик, — уж не знаю почему. Вот ты и поможешь нам их выследить.

— Я не рабыня! — попыталась крикнуть Уна, вспыхнув. Она ударила его по коленной чашечке и испытала такое острое удовольствие, оттого что нанесла врагу хотя бы минимальный урон, что даже почти не обратила внимания на то, что он сделал потом — настолько это было ей привычно: вывернул запястье и заломил руку за спину.

— А теперь пошли, милочка, — сказал кабатчик почти с жалостью. — Теперь, если тебя поймают за такие слова, то могут даже казнить — вот будет потеря.

Изнутри кабак был неубедительно расписан белым и синим под прибрежный пейзаж. Где-то играла музыка; младенчески капризное сопрано хищно набрасывалось на придыхания флейт; любовная песня. Машинист с кием примеривался к бильярдному столу, словно собираясь начать игру. Второй, за стойкой, пил подслащенное вино из покрытой белым налетом рюмки, ему прислуживала женщина с пышными волосами, странно выкрашенными в оранжевый с пурпурными полосками цвет, что в целом должно было означать нечто золотисто-коричневое. Они с каким-то безразличным любопытством поглядели на Уну, визжащую и извивающуюся в руках кабатчика. Если понадобится, оба были готовы помочь связать Уне руки изолентой и через маленькую дверь препроводить в заднюю комнату. Они такого уже насмотрелись.

Что бы он ни говорил Уне, Сулиен чувствовал неладное, прежде чем войти в пустой магазин, но вошел прямо, уверенно и стал изучать куртки из водоотталкивающей ткани, вспоминая, как делал это раньше; ему не приходилось прилагать таких усилий, как Уне, чтобы выглядеть обычно. Она вдолбила ему несколько историй о братьях и каникулах, чем заставила его только еще больше разнервничаться, но скоро он уверился, что беспокоиться не о чем, — по крайней мере, мельком взглянув на него, хозяин не помчался за стражей. В магазине не было никого, кроме скучающей молодой женщины, сонно склонившейся над прилавком, которая поначалу не проявила к нему абсолютно никакого интереса.

И в магазине тоже было сонно. Лампы светили тускло, а развешанная по стенам одежда вся как на подбор была земляного и древесного цвета или иногда приглушенных серо-голубых тонов. На Сулиена она произвела смутно гнетущее впечатление, особенно когда он обнаружил, насколько дорогие эти вещи. Он без особого подъема отобрал несколько самых дешевых, а затем, окончательно приуныв, повернулся к полкам, где стояли коричневые и желтые ботинки, увесистые и ко всему безразличные, как корнеплоды. Сулиен стал брать один ботинок за другим и крутить его так и эдак. Купить все необходимое и уложиться в намеченную сумму оказалось труднее, чем он ожидал.

Разбуженная частыми вопросами насчет цен, а теперь стало ясно, что молодой человек собирается накупить много вещей, продавщица устало вздохнула, заученным шагом подошла к Сулиену и мрачно посмотрела на выбранные им ботинки.

— Эти никуда не годятся, — произнесла она, растягивая слова.

Сулиен с некоторым удивлением посмотрел на ботинки.

— На вид ничего, — сказал он. — А для какой это погоды?

— Когда дождя нет. Вообще непонятно, зачем такие делают. Вода через них проходит, как через решето. Вам, наверное, вот какие нужны.

Продавщица легко хлопнула по ботинкам, оказавшимся на пятнадцать сестерциев дороже, чем те, которые выбрал Сулиен. Вид у нее был уверенный, и Сулиен быстро подумал, не подождать ли, пока Уна заработает еще денег, но побоялся, что это займет слишком много времени, и вспомнил, что даже дешевые городские туфли, купленные им в Толосе, выглядели не столь плачевно.

Странно было разговаривать с продавщицей, и он понял, как давно уже не говорил ни с кем кроме Уны и Марка. В Сулиене проснулось недоверие. Он попытался представить себе, что за люди живут в Хользарте, но, сколько ни напрягал воображение, оно отказывалось работать, и ничего зримого он вообразить так и не смог. Внезапно он почувствовал себя подавленным. Нет, не такой жизни мне бы хотелось, подумал он.

Видя, что ей не верят, продавщица восприняла это как личное оскорбление, и Сулиен даже подумал, что она, наверное, врет, когда обнаружилось, что ботинок такого типа, по такой цене, при этом достаточно маленьких, для Уны, нет. Сказать по правде, ему с самого начала показалось, что все в магазине не того размера. Наконец, с видом человека, одержавшего нравственную победу, девица вытащила из задней комнаты нечто. Ботинки были явно хитро задуманы и стоили вдвое дороже, чем мог себе позволить Сулиен.

Кончилось тем, что он потратил двадцать минут, побито кружа по городку в поисках другого магазина, которого, похоже, не существовало. В отчаянии он вернулся, поторговался с продавщицей из-за ботинок для Уны, прикидывая, пока ум за разум не зашел, что он может купить на оставшиеся деньги. Наконец девушка завернула ему покупки в толстую бумагу, и Сулиен снова оказался на главной улице, чувствуя, что его понемногу начинает мутить от вида серого городишки. Снаружи было темнее, чем ему казалось, и Сулиен на мгновение задумался — чем занимается все это время Марк?

По крайней мере, идти было недалеко. Основное неудобство составляли многочисленные свертки, не то чтобы тяжелые, но слишком объемистые, и Сулиену приходилось то и дело останавливаться, чтобы их переложить. Сначала он не увидел Уну на площади и решил, что она, должно быть, вернулась и ждет с Марком у реки. Только шум опрокидывающихся пластмассовых столов и стульев заставил его посмотреть в сторону кабака с желтым фасадом, где он увидел направлявшегося к дверям мужчину, схватившего в охапку женщину, точнее, девушку, которую он силой волок, тянул…

Конечно, Сулиен сразу признал Уну. Но мужчина почти целиком закрывал ее своим телом, так что на мгновение Сулиен увидел то же, что видели немногочисленные прохожие, оказавшиеся на площади: хозяин наказывает раба.

Бросив свертки, Сулиен ринулся к ним. На какой-то момент негодование возобладало над страхом за Уну, поскольку он не сомневался, что легко отобьет ее у незнакомца. Потасовки, иногда случавшиеся на улице, где жил Катавиний, или в парке, всегда быстро заканчивались и никогда не были слишком яростными, Сулиен испытывал к ним только отвращение, но участие в них дало ему основание полагаться на свой высокий рост. Он уже подметил, что противник пониже, постарше, не такой уж коренастый, и Сулиен, даже не особенно задумываясь над этим, рассчитывал напугать его почти без драки. Но кабатчик успел втянуть Уну внутрь, прежде чем Сулиен добежал до них, и, когда он рванул на себя расхлябанную дверь, ему вдруг пришло в голову, что мужчина хочет продать Уну, и если он уже делал это раньше, то у него может быть нож или пистолет.

Внутри, перекрывая томную мелодию, звучал жуткий, душераздирающий, пронзительный визг, почти не похожий на голос Уны, почти нечленораздельный, однако Сулиен все же разобрал, что он хрипло повторяет: «Я тебя убью. Я тебя убью». Уна была распластана на бильярдном столе, и ее лицо тоже исказилось до неузнаваемости: пылающее, с безумными, сухими, уставленными в одну точку глазами и оскаленным ртом, из которого вылетали эти ужасные звуки. Но когда Сулиен рванулся к ней, она глубоко вздохнула, страшные звуки смолкли, перекосившая лицо судорога на мгновение исчезла, и перед Сулиеном мелькнуло лицо сестры.

Оружия он не заметил, но увидел, что хозяин и пурпурная красотка пытаются связать Уне руки, а в помещении есть еще какие-то люди. Его появления явно не ожидали, и на какую-то секунду двое машинистов, встревоженные, приведенные в замешательство, застыли в неуклюжих позах, когда он промчался мимо. Один из них даже сказал: «Ты это чего делаешь?» — когда Сулиен, схватив хозяина за плечи, оторвал его от Уны. Она соскользнула со стола, выдернула связанные запястья из рук пурпурноволосой дамы и, освободившись, на секунду предстала прежней Уной. Сулиен повернул к себе круглую физиономию трактирщика и ударил так, что тот шмякнулся о синюю поверхность стены.

Но затем остальные двое набросились на него сзади, и, пока Сулиен старался вырваться от них, мужчина встал, слегка пошатываясь, и пошел помогать жене, тащившей Уну через всю комнату к блестящей синей двери в задней стене, и Уна снова закричала, безнадежно, яростно, истошно, когда они швыряли ее в проем и запирали дверь. Сулиен слышал, как сестра бьет ногами по двери и бросается в нее всем телом с другой стороны.

Сулиен наносил удары руками и ногами, потому что так было нужно. Но как только дверь закрылась, драка утратила стройность и ясность, превратившись в неприглядное и вызывавшее почти дурноту взаимное избиение. Более грузный из машинистов, тот, на котором Сулиен сосредоточился в первую очередь, двинул кулаком ему в лицо, и Сулиен удивился, что у него хватило времени и сил отразить выпад; движения его стали замедленными и слабыми. Но когда он отбил нацеленный ему в лицо кулак, вопрос, заданный мужчиной: «Ты это че делаешь?» — снова повис в воздухе. Что же он такое делал? Неужели он и вправду надеялся настолько вывести из строя троих мужчин, чтобы они позволили ему пройти через комнату, вытащить ключ из кармана кабатчика, отпереть и открыть дверь и, развязав Уну, снова пройти мимо них? А ведь еще была женщина, спрятавшаяся за стойку, — как подумал Сулиен, в поисках чего-нибудь тяжелого, что попадется под руку, а может быть, пистолета, которого он боялся с самого начала.

Теперь он тоже мог слышать звуки драки: разговор состоял преимущественно из гласных и брызг слюны. Кабатчик тоже теперь смог присоединиться. Сам не понимая почему, Сулиен бросился ему навстречу, и тогда мужчина поменьше, бесплодно пытавшийся завернуть Сулиену руки за спину, заплел ему ногу и со всего размаха ударил кулаком. Острый край стеклянного столика полетел в Сулиена достаточно медленно, чтобы он мог начать воображаемую беседу с Катавинием, обсуждая, какие возможные травмы он может получить. Сулиен интересовался остротой угла и скоростью и с сострадательной профессиональной заботой спрашивал: «Он может раздробить кости черепа?» — когда увесистый столик разбился.

Но Сулиен отделался легким испугом. Светлые осколки, сами по себе довольно красивые, разлетелись по полу и пронзили воздух. Сулиен, в полудремоте, обнаружил, что лежит на прохладном полу, хотя не мог понять, как на нем оказался; видимо, поскользнулся. Один глаз тяжело набряк и ничего не видел, другим Сулиен продолжал невозмутимо разглядывать обшарпанные ножки столика. Он бы уснул, если бы его оставили одного, но возня продолжалась: теперь они связывали ему лентой запястья. Сулиена охватило безразличие — он все равно ничего не мог сделать. В окутавшем его сонном теплом тумане боли это было, пожалуй, лучшее. Они поместят его вместе с Уной. А позже они смогут выбраться, если…

О, им удастся поговорить, они что-нибудь да придумают, безвыходных положений не бывает.

Затем он услышал, звуки, доносившиеся уже давно: глухие удары по дереву, голос. Воздух словно наполнился дымкой, пространство словно сузилось до размеров большой монеты, но в нем он мог думать. Вставай, поднимайся, глупый мальчишка. Возможно, голос просто отчаянно звал его по имени. Сулиен.

Он попытался поднять голову, светящиеся точки снова закружились перед глазами, и ком боли в голове, быстро разрастаясь, затопил все. Голова Сулиена снова откинулась, и он использовал этот момент, чтобы исправить положение.

Обычно он клал руку на пораненное место; если такой возможности не было, дело обстояло труднее — но сейчас он почувствовал, что как будто разделился надвое, — это все равно, что с помощью сломанных щипцов эти же самые щипцы и чинить. Но, все еще лежа неподвижно, он старался осмыслить, что же происходит с его головой. Он почувствовал боль и туман и через силу приказал им: ступайте прочь, убирайтесь.

Он только еще начал работать, но резко освободил стянутые клейкой лентой руки, которые были так нужны ему теперь, и, чувствуя головокружение, поднялся. У него было такое чувство, будто он только что неуклюже перескочил через головокружительно высокую стену. Но на какой-то миг все были так ошарашены, что даже не попытались схватить его. Они комически стояли и таращились на Сулиена, который покачивался перед ними, глядя на запертую дверь. Он попятился и выбежал на площадь, длинный обрывок черной ленты развевался на запястье.

Он домчался до моста и остановился — так ему было дурно. Он прислонился к низкой стене и оперся на нее, в голове все пульсировало и кружилось. Он не помнил, чтобы его ударили в живот, но чувствовал, что сейчас его стошнит. Конечно, мысли его находились в полном беспорядке. Вполне естественно. Сотрясение мозга. Он поднес руку ко лбу, прерывисто дыша, по-прежнему пытаясь обдумать головокружительное положение, пока мозг успокаивал расходившиеся нервы.

Кровь по-прежнему струилась по его лицу. Сулиен вытер ее как мог лучше и, нахмурившись, не особенно задумываясь, обтер красные ладони об одежду. Он ощупал пальцами кровоточащий порез и прижал его. Теперь боль была не сильнее обычной головной.

Никто за ним не гнался. Он даже не успел об этом подумать. Слишком серьезную работу он только что проделал. Он отлепил ленту и выбросил ее.

Уже когда он, задыхаясь и вздрагивая, бежал по асфальту, он начал сдавленно стонать. Он просил ее — против этого ничего не попишешь, и никуда не денешься от чувства предательства. Боль вины множилась в воздухе. Он остановился в первом же попавшемся месте, сейчас лучше было остаться здесь. Он не мог вспомнить, действительно ли Уна выкрикивала его имя, и он понадеялся, что придумал это сейчас, поскольку это подсказало ему бежать, оставив сестру. Сулиен оглянулся и увидел ряды солдат, марширующих на экране дальновизора, висящего на кабаке. Он ушел вовсе не так далеко. Уна была всего в шестидесяти метрах отсюда, отделенная от Сулиена двумя тонкими стенками. Ей было бы легче, если бы она знала, что он вернется за ней, но она не знала этого и считала, что все кончено. А если они сделают то, что, как казалось Сулиену, собирались, и один из этих мужчин продаст ее в Испанию или куда-нибудь еще, он не выдержит мыли об этом, тем более что ничем не сможет помочь.

Но он уже знал достаточно, видя пугающую одержимость в лице Уны. Невозможно было предсказать, что может случиться с ней. Сулиен видел, как это начинается. Она не будет покоряться никому, пока кто-нибудь не убьет ее или пока не покончит с собой. Ему хотелось бы думать, что он недостаточно знает ее, чтобы быть уверенным в этом, но разве не она сама сказала ему, на что способна, в тот, первый день?

Нет, конечно же, ничего этого не случится, он помешает им. Как это сделать, уже должно быть решено, ему только нужно было время, чтобы додуматься.

Но помимо нескольких бессвязных мыслей о том, как убить их всех, он ничего не планировал, только рыдал от ужаса и чувства вины. Он представил себе, как они вталкивают ее в синюю дверь и громко говорят: «Ах, бедняжка», — и от одного звука этих слов все становилось еще хуже. Грязные продолговатые следы клея на запястье, легкое покалывание там, где лента вырвала несколько волосков, заставили его вспомнить о кресте и обо всем, что он натворил. Он рыдал, презирал, поносил себя, пока ему не удалось хотя бы на время остановиться.

Если бы их было двое, смутно подумал Сулиен о сыне Лео. Но для Марка Уна — чужая, он не захочет рисковать или выдать себя из-за какой-то рабыни. И будь даже Сулиен уверен в нем, а он отнюдь не был, то все равно численный перевес был бы на стороне врага и за случившееся их отправили бы в Толосу, к тому же Сулиен считал Марка более слабым бойцом, чем он сам. И кроме того, он совершенно позабыл о существовании Марка.

Что еще? С обратной стороны кабака могла быть дверь — вышибить ее? Нет, пожалуй лучше взломать замок. Но чем? Как?

Сулиену не давала покоя мысль: может, просто вернуться в кабак и забить всех до смерти? Это было все равно что обыскивать одно и то же место, отыскивая пропажу. К тому же это была всего лишь глупая идея: оружия у него не было, и он никого не мог убить, не говоря уже о четырех людях, что бы они ни делали.

У него не было оружия, но даже если бы и было и если бы он вернулся и стал угрожать — нет, не просто угрожать, а действительно хотел убить их, коли на то пошло, — а ведь оружие у него было: в одном из рюкзаков лежал нож, который Уна купила на автостраде и которым они пользовались, чтобы резать хлеб. Он был не очень острым, но если соответственно настроиться и ударить изо всех сил, то этого могло оказаться достаточно.

В десять лет Сулиену никогда не приходило в голову приставить нож к собственному телу, — даже когда он подтолкнул Руфия, чтобы пролить кипяток ему на руку. Но теперь внутри у него словно пробежал какой-то холодок, соединяя его, как ряд швов соединяет порез; и, в противоположность всему, что он думал о себе, теперь он знал, что сможет вонзить нож в чужую плоть и, если придется, сделать это хладнокровно. Но он знал и то, что после этого уже никогда не будет таким, как прежде, как бы оправданно и необходимо это ни было, — он не сможет простить себя.

Что ж, это не имело значения.

Он пошел по дороге к тропинке — и через несколько шагов повернул назад, не потому что изменил свои намерения, а потому что боялся оставить мост: они могли перевести куда-нибудь Уну, пока его не будет. Несколько раз он, как тигр в клетке, прошелся взад-вперед, прежде чем собрался идти.

За дверью была холодная лестница, сверху донизу загроможденная пластмассовыми стульями. Уна взобралась на башню из стульев, пока кубарем не скатилась вниз, беспомощно, как волна, ударившись о дверь, и повторяла это снова и снова, не потому что это был выход, а чтобы причинить себе боль.

Она почувствовала дрожь надежды, когда Сулиен ворвался в кабак, но, стоило мужчинам накинуться на него, она поняла, что единственный вопрос в том, закончится ли для него это так же, как для нее. И когда они впервые швырнули ее в неразбериху стульев, ей почти захотелось, чтобы так оно и было: они не должны были разделяться ни после пяти недель, ни после семи лет разлуки.

Затем глухие удары происходившей снаружи драки неожиданно смолкли. Что-то случилось с Сулиеном, казалось, его там нет. Распаленное сердце Уны словно облило холодом. Сулиен, прошептала она и закрыла глаза, чтобы увидеть его. Это была, возможно, единственная вещь в мире, на которой она могла сосредоточиться. Они действительно ранили его, он едва был в сознании. Она снова задрожала и впустую пробормотала его имя. Давай, Сулиен, подымайся. Уна снова изо всех сил заколотила в деревянную дверь, тяжело вздыхая, но не слыша себя. Подымайся.

Когда он убежал, ей показалось, что его вообще здесь никогда не было. Скоро Уна снова стала беззвучно метаться среди рассыпанных стульев. С каким-то убийственным весельем она подумала, что если переломает себе все кости, то, к разочарованию кабатчика и иже с ним, они выручат за нее меньше.

Время от времени она переводила дух и успокаивалась настолько, что могла думать: хорошо, это со мной уже бывало, я знаю, когда кто-нибудь купит меня, я буду хорошей и прилежной, пока мне не поверят, тогда я сбегу, мне это удастся. Но она оплакивала себя, ведь даже если ей это удастся сделать и затеряться где-нибудь в Испании или Африке, у нее не будет денег, и она никогда уже не сможет разыскать Сулиена. И в любом случае, хотя ее кожа горела от ярости, а сердце колотилось так, что казалось, вот-вот взорвется, как запальник, она понимала, что не может больше ждать, планировать и оставаться в бездеятельности долее. Она с трудом могла думать, как думала прежде.

Она сама пугала себя. Ее безудержно несло, и было уже не остановиться. Уна попыталась представить белый-белый свет, но это не подействовало, она не могла даже разжечь первой искры, не могла дышать.

Марк уже несколько раз прошелся взад-вперед по дороге. Ему хотелось что-нибудь почитать. Он все еще думал, что рабы не могли уйти на неопределенно долгое время, просто все дело в том, что он сходит с ума от нечего делать. Он сел за парту, принялся раскачиваться на ней и вдруг вспомнил, что иногда видел по утрам Уну с книгой в руках. Марк жалел, что эта мысль не пришла ему в голову раньше, и все же какое-то время колебался, прежде чем приняться за поиски, — ее не было, он не мог ее предупредить, а просто так рыться в ее вещах не имел права. Но они провели вместе уже целую неделю, пожитки их и без того перепутались, и Марк, наверное, уже не меньше дюжины раз видел их высыпанные из рюкзаков вещи. Поэтому он наудачу расстегнул «молнию» на рюкзаке и с удовольствием увидел, что книга втиснута сбоку. Он вытащил ее, и тут же из книги выпала целая россыпь бумажек. Марк нагнулся подобрать их, сознательно стараясь не заглядывать, решив, что это письмо. Но нескольких слов, на которые он старался не смотреть, оказалось достаточно, чтобы он узнал их:

По какой причине она переписывала эту книгу? Марк развернул один из смятых листков и прочел:

Это был один из отрывков, которые он учил на память. Марк сам не знал, чего ждет, но только не этого. Он понимал, что это своего рода урок. Уне приходилось с чего-то начинать — не с чтения в прямом смысле слова, но хотя бы с умения читать книгу. Марк смотрел на эти записи и был в каком-то смысле тронут и впечатлен тоже, поскольку из всех устаревших слов и бесконечного перечисления названий городов и имен героев Уна выбрала именно этот безумно честолюбивый отрывок. Но Марк подумал, что сможет догадаться почему. Именно потому что Вергилий считался лучшим, вершиной, чем-то, что ты должен был знать, если вообще собирался знать что-нибудь. В школе они потратили на него бесчисленные часы. Было забавно читать его теперь, сидя за детской партой.

Марк решил, что мог бы утверждать, что клочок бумаги принадлежит Уне, даже если бы не видел в ее руках книги, хотя слишком многое удивило его. Прилежные буквы строго переносились на бумагу, но почерк был округлым, детским, стоило же Уне допустить ошибку, как она яростно вымарывала ее. На полях она рисовала нечто похожее на увеличенные копии печатных литер в книге, хотя он не мог сказать наверняка — для практики или из озорства: Z, U, выписанные длинными, протяжными линиями, навязчиво щеголяли безупречными засечками, а иногда — птиц, деревья или человеческие лица.

Какое-то время Марк сидел, читая знакомые слова, но дневной свет понемногу гас, а в сумерках он уже с трудом различал строки. Он положил листок на место и засунул книгу обратно, гадая, поймет ли Уна, что он брал ее, и не вспылит ли снова. Он надеялся, что нет, потому что хотел спросить ее, что она об этом думает, и узнать, правильны ли его предположения. Он не был уверен в этом после первого прочтения.

Марку хотелось, чтобы она, чтобы они вернулись.

Он встал и снова пошел по тропинке, но на сей раз не стал медлить у обочины дороги, а направился прямиком в Волчий Шаг. Поняв, что делает, он заколебался, но только на мгновение. Почти стемнело, он натянул шапку до самых бровей, и было трудно поверить, что такое тихое местечко может быть опасным. И все же на ходу Марк испытывал странное растущее чувство срочности, безотлагательности; отправиться на их поиски казалось важным.

В конце концов он наткнулся на Сулиена, который шел из города один и как раз оглянулся назад.

— Привет, — сказал Марк. — Где Уна? — И только тогда его поразило лоснящееся от пота лицо Сулиена, разукрашенное синяками.

Сулиен смутно заметил, что Марк слегка побледнел при виде кровоподтеков. Они явно произвели на него впечатление. Драматичный вид, нечего сказать. Поняв это, Сулиен даже испытал какое-то идиотское удовольствие.

— Привет, — сказал он.

— Что с тобой? — запинаясь, произнес встревоженный Марк. — Неважно выглядишь. Может, присядешь или… или…

— Все нормально, — рассеянно ответил Сулиен, стараясь, чтобы голос его звучал вежливо, несмотря на судорогу волнения. — Можешь сделать для меня кое-что?

— Но ты весь в крови, — возразил Марк.

— Послушай, со мной все в порядке, — нетерпеливо сказал Сулиен. — Просто на голове слишком много сосудов. Я учился медицине. Так что немного подлечился.

Марк в замешательстве увидел, что действительно, несмотря на всю размазанную по лицу Сулиена кровь, раны выглядят уже зарубцевавшимися. Опешил он и от того, что Сулиен учился медицине, для него это было откровение, но Сулиен продолжал:

— Не мог бы ты пойти последить за тем кабаком — на случай, если они вздумают перевести Уну в другое место?

Марк не понял его, но лихорадочно блуждающий взор Сулиена гораздо больше, чем кровь на его лице, говорил о том, что дела обстоят плохо. Такой же взгляд был у Вария, когда умерла Гемелла. Он предположил, что стражники схватили Уну, но почему тогда она должна быть в кабаке?

— Что случилось? — повторил он почти шепотом. — Почему она там?

— Думаю, они торгуют людьми… словом, черный рынок, — путано ответил Сулиен, чувствуя, как при рассказе о случившемся его вновь захлестывает опасная волна стыда и панической растерянности. — Там было еще несколько машинистов. Похоже, они догадались, что она рабыня, и схватили ее. Мне пришлось убраться.

— Еще даже не стемнело! — произнес Марк патрициански гневным тоном, сам чувствуя его смехотворность. — Какое право они имеют хватать людей на улице?!

— Почему бы тебе не пойти и не сказать им это? — крикнул внезапно разъярившийся Сулиен, снова с трудом сдерживая слезы. Марк не отреагировал. — Ты-то, конечно, можешь, — продолжал Сулиен уже не так резко. — Можешь, если считаешь, что всем все равно или что никто не в силах ничего поделать. Но я-то не мог позвать стражу, верно?

На мгновение воцарилась тишина.

— И что же ты собираешься делать? — спросил Марк.

Сулиен бросил быстрый взгляд на Марка, стоявшего неподвижно, с затуманенными, невидящими глазами. Насколько он мог судить, Марка просто возмутило свершившееся беззаконие, к тому же, возможно, он немного переживал за Уну. Сулиена это не волновало. Но он боялся сказать, что у него на уме. Выраженное вслух, это прозвучало бы слишком нелепо или слишком страшно.

— Какая разница, — коротко ответил он и уже хотел пройти мимо Марка, когда, к его удивлению, Марк с внезапной решимостью произнес:

— Нет, Сулиен, что же ты собираешься делать?

И Сулиен тут же послушно остановился.

— Собираюсь взять нож, — нерешительно проговорил он. — А там посмотрим.

Поначалу Марк ничего не ответил, вся его властность куда-то подевалась, он просто стоял, и в глазах его снова появилось отсутствующее выражение. Так до конца и не поняв, почему он остановился, Сулиен вновь повернулся, чтобы идти, и на этот раз Марк спросил:

— Ты купил одежду?

На долю секунды Сулиен потерял дар речи. Затем недоверчиво переспросил:

— Одежду? — И, развернувшись, он ударил бы Марка, но при взгляде на него ему стало слишком противно. Он лишь толкнул его и выпалил с презрением, которое, как он сам полагал, не способен был испытать ни к кому:

— Я бросил ее на площади. Не знаю, цела ли она. Пойди сам да посмотри, если тебя это так волнует.

— Нет, надо, чтобы это сделал ты, — ответил Марк. — Если, конечно, ты уверен, что тебя не поймают.

И снова Сулиен с отвращением сжал кулаки, однако в голосе Марка не было слышно ни беспечности, ни отстраненности, наполовину отрешенное выражение тоже исчезло с его лица. У него был вид и голос человека, на что-то решившегося.

— Почему? — хрипло спросил Сулиен.

И Марк ответил:

— Потому, что, если они увидят меня, прежде чем мы пойдем, у нас ничего не получится.

Сулиен моргнул и спросил голосом, колебавшимся где-то на грани насмешки и хрупкой, неуверенной надежды:

— Почему ты хочешь идти туда? Что ты можешь сделать?

— Именно то, о чем ты говорил. Сказать им, что они не имеют права, — ответил Марк.

Одежда, которую купил Сулиен, была новой, вся в хрустящих складках никогда не ношенного платья. Но, пожалуй, это было ее единственное достоинство, и, хотя она стоила дороже, чем он мог бы себе с легкостью позволить, Сулиен сомневался, что ее новизна скроет то, что досталась она ему сравнительно дешево.

— Послушай, — сказал он. — Ты не подумал вот о чем. Даже если они не узнают тебя, все равно ты был с нами и ты наш ровесник, и мы оба хотим ее освободить. Они просто решат, что ты тоже раб.

Марк замешкался с ответом, потому что сосредоточенно избавлялся от проявлений раболепия, которое он усвоил с тех пор, как покинул Рим.

— Не решат, — наконец мягко произнес он.

Сулиен тревожно вздохнул и сунул нож в карман. На всякий случай. Потом потер лицо. Кровь зернисто запеклась над бровью и вязкими катышками свернулась на лбу и щеке, однако он не стал смывать ее, равно как и не сменил перепачканной в крови одежды. Пусть между ними по крайней мере будет контраст. Договорились также, что Сулиен понесет один из рюкзаков, а Марк пойдет налегке.

Но когда они приближались к темной площади, Сулиен заметил в Марке перемены. Он распрямился и высоко поднял голову, так что Сулиен впервые понял, что его спутник до сих пор постоянно сознательно горбился и их разница в росте меньше, чем он думал. Но не это главное. Распрямившись, Марк выглядел совершенно естественно, от напряженного усилия не осталось и следа.

Затем экран над ними замигал, и на нем появилось то, чего прежде ни один из них не видел: два ярких квадрата — стоп-кадр, сделанный на похоронах, и карандашный набросок Марка таким, каким он выглядел сейчас.

Сулиен с Марком остановились, беспомощно переглянувшись. Трудно было что-либо сказать. Наконец Сулиен пробормотал: «А я и не знал». Он подумал, что, пожалуй, следует сказать Марку, что все в порядке, что его помощь не требуется, но он никак не мог собраться произнести это — язык не поворачивался, настолько лживо звучала первая половина. Не мог он и просить, умолять Марка просто вести себя так, будто ничего не случилось. Поэтому ему не хотелось видеть, как Марк принимает решение, и он в некотором смущении отвел взгляд, стараясь представить, на что он способен в одиночку, с ножом.

Марку же хотелось, чтобы Сулиен вообще промолчал. Не мог же он просто ответить: «Это не важно», — равно как и не хотел признавать существование изображений на экране, не хотел снова на что-то решаться. Отвлеченно он сознавал, что решаться так или иначе придется, что он уже делает выбор, однако он сознательно старался не обращать на это внимания. Он даже не позволял себе подумать, что Уна помогла ему избежать ловушки, что она начала читать книгу и еще не закончила ее и что теперь пути назад нет. Он просто отвел глаза от экрана и притворился, что не замечает его.

Сулиен услышал, как он сказал: «Прости», — и безропотно подумал: «Ладно».

— Но ты должен пойти первый, должен открыть дверь, — извиняющимся тоном продолжал Марк.

Сулиен лишь недоверчиво промямлил:

— Спасибо. — Но когда он сделал шаг вперед, интонации Марка встревожили его. В них ощущалось недоброе предчувствие, неуверенность, они никак не соответствовали важности, с какой Марк держался.

Небрежно войти именно в эту дверь казалось чистой воды безрассудством. Сгрудившаяся за маленькими столиками публика показалась переутомленному, настороженному взгляду Сулиена особенно тревожным признаком: машинисты и просто местные жители принимались за вечернюю выпивку. Некоторые с неприязнью разглядывали окровавленное лицо Сулиена. Кабатчик, у которого — не без удовлетворения отметил про себя Сулиен — уже зрел под глазом синяк, недоверчиво уставился на него, и один из машинистов, принимавших участие в драке, встал, но Сулиен приуныл, видя, что второго, который поставил ему подножку, уже нет и Уна ни единым звуком не выдает своего присутствия. Если они уже увели ее, в отчаянии подумал он…

А Марк между тем старался привести себя в нужное расположение духа и внезапно вспомнил о Друзе, Друзе, который, находясь в центре внимания услужливо круживших подле него рабов, смотрел на него через стол так, что в неправоте Марка не оставалось никаких сомнений. И хотя в данный момент Марк чувствовал себя неловко и несостоятельно, он знал, как держался бы на его месте Друз: для него рабы были всего лишь механизмами, которые по желанию можно было заставлять делать то или иное.

Сулиен оглянулся, увидел Марка, вступившего в круг электрического света, и был поражен его побелевшим от ярости лицом, хотя гнев был всего лишь маской, за которой скрывалось нечто куда более глубинное, — покой, абсолютная уверенность в своем праве находиться здесь или где бы то ни было. Прежде чем заговорить, Марк неторопливо оглядел кабак, как-то съежившийся под его взглядом: вдруг по-особому ясно стали видны заляпанные столешницы и свалявшаяся по углам пыль вперемешку с паутиной, которой до Марка словно бы и не было.

Тем же холодным взглядом он окинул кабатчика, вдруг показавшегося еще более жалким и потрепанным, чем прежде, и очень спокойно и при этом громко и внятно произнес:

— Хотелось бы знать, что вы делаете с моей рабыней?

Поерзав под взглядом Марка, хозяин, однако, отметил, насколько тот молод, и неуверенно повторил:

— Вашей рабыней?

— Именно, — коротко откликнулся Марк.

— Кто-то, видно, ошибся, — сказал хозяин, пожимая плечами. — Да и молоды вы иметь своих рабов.

Женщина за одним из столиков нервно захихикала, презрение и ярость, написанные на лице Марка, проступили еще отчетливее, и он разом оборвал разглагольствования кабатчика, сказав:

— Полагаю, мой возраст не дает вам права на мою собственность. Хотелось бы получить ее назад, и поскорее, пожалуйста.

Кабатчик воздел руки в притворном удивлении:

— Да что вы такое говорите! У нас ваших людей нет.

Марк, явно теряя терпение, обратился к фиолетовокудрой жене хозяина.

— Откройте эту дверь, — приказал он, и, к удивлению Сулиена, кабатчица едва не бросилась исполнять, что ей велено.

— Эй! — сказал кабатчик, загораживая дверь своим телом и взглядом останавливая жену. — Полегче. Вы тут людям нервы треплете да еще что-то толкуете насчет собственности. Мое это, и баста. Присаживайтесь и заказывайте что-нибудь или убирайтесь.

Стараясь быть наготове, Сулиен поставил рюкзак и нащупал в кармане нож, но Марк шепнул:

— Не делай этого, пока, — голосом, который в равной степени мог принадлежать надменному аристократу и замкнутому, вечно чем-то обеспокоенному юноше, который шел с ними из Толосы.

— Да кто вы такой, кто вы такой, я спрашиваю? — не унимался кабатчик. И хотя он начал достаточно набыченно и агрессивно, к концу голос его нервно дрогнул и стих. И он снова бросил на Марка по-прежнему враждебный, но одновременно испытующий и недоуменный взгляд.

Марк испугался, что хозяин вот-вот заметит в нем знакомые черты, но не хотел отвечать слишком быстро и, холодно нахмурившись, выдержал настырный взгляд кабатчика, словно считая, что отвечать на вопрос о своем имени ниже его достоинства.

— Квинт Корнелий Лартий, — сказал он наконец, смешав имена двух своих школьных приятелей, сенаторских сыновей.

Ох ты, подумал Сулиен, сенаторы не могут проезжать через такое местечко и чтобы об этом никто не знал, как ты собираешься это объяснить? И действительно, хозяин выпучил глаза и сказал:

— Никогда не слышал, чтобы в нашем-то городе жили Корнелии.

Но Марк всего лишь пожал плечами и язвительно ответил:

— И не услышите. — И Сулиен понял, что Марк и не думал об объяснениях, просто потому что ничего не собирался объяснять.

— Если моя рабыня не здесь, то где она? — продолжал Марк. — И как вы объясните вот это?

И одним резким движением он схватил Сулиена за подбородок и рывком развернул его голову, выставив на всеобщее обозрение кровавое месиво, в которое превратилась половина его лица. Сулиен почувствовал, как голова его вновь раскалывается от боли и шока, поскольку Марк проделал все это с такой безразличной уверенностью, почти не глядя на него. Подобным образом он мог бы показывать царапину на крыле своего автомобиля.

Хозяин, похоже, пришел в нешуточное замешательство. Часть клиентов нагло разглядывала их, но некоторые все же предпочли смущенно удалиться.

— Сам накинулся как маньяк, — запротестовал кабатчик, — никто его не бил, сам упал и расшибся. Посмотрите лучше, какой синяк он мне поставил.

— Вы пытались что-то стянуть, а он хотел остановить вас. Так что на особое сочувствие не рассчитывайте. А теперь поглядите на него — мы на целый вечер лишились его услуг и услуг девушки.

Нелегко было Сулиену стоять там молча, притворяясь покорным рабом или даже вещью, все еще не веря, что с ним могли так обойтись, не зная, по-прежнему ли Уна находится за синей дверью или нет. При всем том он не мог сдержать мурашек, от омерзения забегавших по всему его телу, таким ледяным высокомерием повеяло от лица и голоса Марка. Сулиен не знал, в чем источник таких чувств, ведь он понимал, почему Марк так ведет себя, и был благодарен ему за то, что он делает. Но, конечно, этот молчаливый, завладевший им гнев был в действительности направлен не против Марка и даже, к его удивлению, не против кабатчика — виновника всего случившегося. В конце концов, с отвращением подумал Сулиен, дело в том, что во мне видят раба и по этому судят обо всем остальном. И не только во мне, не только здесь. Повсюду.

И хотя он пытался вспомнить, как вел себя на кухне Руфия, но на деле не знал, каково это — быть рабом. Он даже не знал, дозволено ли ему заговорить, но дольше терпеть не мог, а потому сказал:

— Разрешите проверить, там ли она, — и неловко добавил: — Сударь.

Марк ответил ему взглядом, в котором явно сквозило смутное удивление и неудовольствие от того, что Сулиен заговорил с ним, но все же кивнул.

Хозяин стоял на его пути как вкопанный, но при виде приближающегося Сулиена нерешительно вздрогнул и, хотя так и не сдвинулся, не осмелился помешать Сулиену оттолкнуть себя. Сулиен бросился к двери, легонько постучал в нее и прошептал:

— Уна, Уна, ты еще там? Уна!

Какое-то ужасное мгновение длилась тишина, но затем неузнаваемый, скрежещущий голос произнес по слогам:

— Что ты делаешь? Что происходит?

Вконец вымотавшись, Уна в болезненном оцепенении лежала на мощенном плиткой полу. Услышав голос брата, она дотянулась до дверной ручки и теперь держалась за нее, стараясь встать. Она потеряла слишком много сил и слишком отчаялась, чтобы сообразить, что происходит по ту сторону двери: там было шумно, и она не знала о Марке.

— Итак, — сказал Марк, — это она.

— Ну… — слабым голосом пробормотал кабатчик. Марк проигнорировал его.

— Отоприте дверь. Немедленно.

— Погодите, погодите, — упрямо произнес хозяин, — если она ваша… у вас должны быть бумаги… доказательства…

— Это вам потребуются доказательства. С меня достаточно и этого, — спокойно сказал Марк. — Полагаю, стража до поры до времени закрывала глаза на ваши делишки, но больше они этого делать не станут, мой отец в том порукой. — Еле заметным, но выразительным движением руки он указал на Сулиена и произнес: — Беги и позови их, — при этом подумав, что кабатчик стоит между ними и может легко их задержать. К тому же он надеялся, что старикан не заметит его скрытого волнения.

Однако вместо этого хозяин выдавил из себя кривую ухмылку и окончательно пошел на попятный.

— Ладно, — сказал он. — Ладно. Больно уж вы чувствительный. Сударь. Я просто… может, вам следует быть с ними поосторожнее, не позволять бегать, где хотят… просто ошибочка вышла.

И он действительно дружески похлопал Сулиена по плечу, одновременно отодвигая его в сторону, чтобы подойти к двери. Отперев ее, он скромно отвел глаза в сторону, дабы не видеть пошатывающейся походки Уны, так, словно ее связанные руки станут менее заметны, если он не будет на них смотреть. Марк, так же как и Сулиен, подумал, что Уна выглядит полубезумной: в лице ни кровинки, широко открытые глаза, блуждающий взор. Но это длилось лишь мгновение, потому что Сулиен тут же схватил сестру в объятия, приговаривая:

— Все в порядке, держись, все в порядке.

Пока Сулиен развязывал черную ленту, кабатчик не умолкая бубнил:

— Клянусь, если бы она сказала, кто вы… но она разгуливала тут, знаете… даже уверяла меня, что вовсе не рабыня.

— Да, — сказал Марк, не ослабляя хватку, — она приличная девушка. На мой взгляд, это наше дело и не должно вас касаться. Или вы думали, что похищаете свободную гражданку?

Хозяин снова радушно ухмыльнулся.

— Никому никакого вреда, верно? — сказал он, понимая, чем рискует.

— Вы изувечили моего раба, а это будет стоить моей семье времени и денег, — сказал Марк, на этот раз довольно устало. Но, к его изумлению, хозяин обошел стойку, открыл кассу и слегка дрожащими руками отсчитал сорок сестерциев.

— Мои извинения, — слабым голосом произнес он, пододвигая Марку банкноты.

Марк почувствовал, что вот-вот не выдержит, но помедлил ровно столько, сколько было нужно, внимательно разглядывая деньги, как будто они грязные, и наконец без лишних слов сунул в карман.

— Если желаете выпить, то… за счет заведения… — сказал кабатчик, вслепую ощупывая бутылки у себя за спиной. Марк бесстрастно покачал головой и ответил:

— Я и так уже здесь задержался, — что, как одновременно подумал он, было едва ли не единственной правдой, которую он здесь сказал.

Он развернулся, Уна и Сулиен, пошатываясь, двинулись за ним под взглядами клиентов. Сулиен одной рукой обнимал Уну за плечи, но ему пришлось отпустить ее и остановиться, чтобы подобрать у стойки рюкзак.

Марк почувствовал себя менее уверенно, более уязвимым теперь, когда ему пришлось повернуться спиной к публике. Он слышал, как хозяин и несколько клиентов приближаются к дверям — проследить, как он уходит, и принудил себя не оглядываться. Но, едва оказавшись за дверьми, он замедлил шаг и поравнялся с Уной и Сулиеном. Руки Уны были теперь свободны, и поначалу Марку показалось, что она ранена, прихрамывает, но, едва приблизившись к ней, он понял, что девушка настолько закоченела, что с трудом стоит на ногах и вообще передвигается. Теперь, когда все было позади, его самого била дрожь, как, впрочем, и всех остальных. Он протянул руку, чтобы поддержать Уну, надеясь, что зеваки сзади примут это за собственнический жест превосходства. Девушка так резко отшатнулась, что Марк, в свою очередь, едва не отпрянул в сторону, но затем она, не поворачиваясь, не глядя на него, благодарно ухватилась за кончики его пальцев. Он хотел высвободиться, решив, что Уна не хочет, чтобы он к ней прикасался, но она не отпускала его, и тогда он понял, что она старается увести его вправо, совсем в другую сторону, через Волчий Шаг к Испанскому перевалу.

— Почему туда? Зачем? — вполголоса спросил Марк.

— Потому что они узнают, догадаются! Пока до них не дошло, но рано или поздно дойдет!

Уна перевела дыхание, голос ее звучал странно высоко, заглушённое рыдание сквозило в нем. Ее рука безвольно выпустила его руку, и больше она не заговаривала. Марка поразило, что при таких обстоятельствах она вообще может думать. Он непроизвольно оглянулся на следившую за ними шайку, столпившуюся в дверях кабака, и увидел над ними то, чего они пока видеть не могли, — собственное лицо. Кровь застыла у него в жилах, и все трое, медленно пройдя через площадь, свернули на главную улицу.

Как только кабак скрылся из виду, Сулиен снова опустил рюкзак на землю и прижал Уну к себе, но через секунду она механическим движением подняла руки и попятилась. Они неподвижно застыли на месте в полном молчании, пока Сулиен не спросил сквозь зубы:

— Они сделали тебе больно? Да? — И Уна в ответ только молча покачала головой. Марк было собирался отойти в сторонку, как вдруг Сулиен шагнул навстречу и прижал к себе их обоих, причем с такой силой, что Марк едва не потерял равновесия. Он почувствовал между собой и Сулиеном все еще дрожавшее тело Уны. Пораженный Марк легонько хлопнул обоих по плечу, внезапно осознав, что, кроме членов его семьи, почти все в Риме прикасались к нему с большой опаской, а если и делали это, то всегда медленно, с предосторожностями, словно он был очень хрупким, или очень агрессивным, или заразным.

Уна мягко высвободилась, повернулась к Марку и с какой-то суровой искренностью прохрипела: «Спасибо». Быстро миновав серую улицу, они дошли до другого моста и двинулись дальше под балконами бледных домов, над которыми высился храм Минервы. Им пришлось воспользоваться первым мостом за площадью, где стоял кабак, чтобы выбраться на дорогу, ведущую к сараю, где были спрятаны другие рюкзаки и одежда для Уны и Сулиена. Но теперь было уже по-настоящему темно, кабатчик скрылся в своем заведении и если и звонил стражникам, что Марк Новий обнаружился в Волчьем Шаге, то они еще не приехали.

Несмотря на случившееся, им пришлось остановиться, чтобы зайти в лавчонку в притихшей деревушке недалеко к западу от Волчьего Шага и купить там хлеба и несколько пакетов риса, но в ту ночь они не смогли далеко уйти, хотя и дожидаться утра тоже было нельзя. Через несколько часов они сошли с робко пробивавшейся тропинки, которая начиналась от разъезженной дороги, и углубились в темный горный сосняк. Круто уходившая вверх земля оказалась на удивление мягкой и пружинистой, с припухлостями мха на рассыпчатом черноземе. Впервые после кладбища им пришлось спать в полном смысле слова под открытым небом — до сих пор им всегда удавалось найти заброшенную ферму или заводской корпус. Они прошли мимо расположенной у подножия горы водоразливочной фабрики: теперь, по крайней мере, они могли спокойно пить воду из ручьев, но потом началось совершенно необжитое пространство — мили и мили без единого огонька или дорожного шума.

Уна и Сулиен никогда так не удалялись от этих признаков цивилизации, да и Марку не приходилось забираться в такую глушь. Он как-то проезжал через пустоши, окружавшие Большое Ущелье в Терранове, но то был целый кортеж: он ехал с родителями, телохранители — впереди, а слуги и адъютанты — в машинах сзади.

По крайней мере, теперь у них имелись спальные мешки, кастрюлька, в которой можно было сварить рис, и невероятно — однако им удалось развести костер.

— Волчий Шаг, — сказал Сулиен. — Стало быть, тут должны быть волки. Как думаете, они еще здесь водятся?

— Их почти везде перебили, — ответил Марк, — и на людей они нападают только зимой, когда нечего есть.

— А как насчет осени и людей, которые уютно спят в своих мешках?

— Думаю, с нами ничего не случится, — сказал Марк.

— Хм, — сказал Сулиен и стал приглушенно подвывать, как приближающийся волк. Марк рассмеялся. — Значит, нам теперь придется всю дорогу называть тебя Квинт Корнелий Как Его Там? — неловко поинтересовался Сулиен.

Марк никогда не обращал внимания на то, что Уна и Сулиен не знают, как его называть. Ему стало стыдно.

— Нет, — ответил он. — Если Уна права, эта кабацкая публика может сказать страже, что я назвался этим именем. Уна, — добавил он, — с тобой все в порядке?

Дело в том, что Уна уже очень долго не произносила ни слова и ни разу не открыла свою книгу. Она молча, неподвижно лежала на спине с открытыми глазами.

— Да, — сухо ответила она, но не пошевелилась.

— Но должны же были вас как-то звать до того, как мы встретились, — не отставал Сулиен.

— Да, — напряженно ответил Марк, не совсем понимая, куда тот клонит. — Но я… мне больше этого не хочется. Надоело. Вы не можете звать меня Новий или… каким-либо другим именем, потому что они тоже… А вот Марк — в самый раз. Каждого второго зовут Марк.

— Если только никто не узнает тебя в лицо, — невыразительно пробормотала Уна. Но в конце концов, повернувшись к нему, она произнесла все тем же бесцветным голосом: — Впрочем, здесь никого нет, так что неважно.

В таком случае, подумал Марк, они с равным успехом могли бы называть меня одним из моих более официальных, более опасных имен. Но вслух он этого не сказал. Было таким облегчением, что кто-то снова называет его по-свойски. Они помолчали, а затем Уна сказала в темноте:

— Расскажи нам, что будешь делать, когда станешь императором.

— Я могу так и не стать императором, — нерешительно ответил Марк. — Дядя может выбрать любого, кто ему понравится. Им должен был стать мой отец. Он мог сделать меня цезарем… — Марк замолчал. Думать об этом сейчас было трудно. Так или иначе, ему никогда не нравилась мысль об отце в роли императора, собственное же будущее теперь представлялось более чем нереальным. — А теперь… вряд ли я им стану, скорее уж Друз. Он старше.

Внезапно он вспомнил, что сказала девушка в ювелирной лавке, — она не хотела, чтобы он был императором, потому что он сбежал. Марку стало интересно — уж не думает ли дядя так же.

— Ладно, пусть будет Друз, — сказал Сулиен. — Кто хотел тебя убить?

Марк ничего не ответил. Наконец спокойно сказал:

— Конечно, я об этом думал.

Несколько мгновений он не мог продолжать, потом, превозмогая боль, произнес:

— Он мой двоюродный брат. Возможно, они хотят видеть императором его, я имею в виду людей, которые… которые убили моих родителей. Вероятно, они просто хотят кого-то другого, только не отца и не меня. Друз мог ничего об этом и не знать.

Он снова посмотрел на Уну, однако так и не смог отчетливо различить ее лицо, одни лишь блестящие точки глаз.

— Разве ты не знаешь, что я сделаю, если это когда-нибудь произойдет?

Она вздохнула, словно собираясь ответить, но промолчала, и Сулиен сказал:

— Это ты о чем?

— О рабстве, наверное, — ответил Марк, по-прежнему наблюдая за Уной. — Все считали, что люди ничего не знают, а они проведали. Отец сказал, что отменит рабство. Вот я и думал, что это может случиться к тому времени, когда я стану императором. На самом деле я никогда не строил никаких планов, все казалось таким далеким. Но теперь все изменилось. Теперь больше некому это сделать.

— Значит, ты сделал бы это ради отца? — двусмысленно заявила Уна.

— Это была не его идея, — с горечью ответил Марк. — Она принадлежала матери. Хотя теперь трудно разобраться. Думаю, он сам забыл.

— Ты должен это сделать, — сказал Сулиен и, повернувшись к Уне, спросил: — Так ты знала? Что же ты не сказала ничего?

— До сих пор не знала, — тихо ответила она.

— Знала, иначе бы не спрашивала, — упрямо повторил Сулиен.

Уна ответила не сразу, а когда заговорила, обратилась к Марку:

— Нет. Было что-то, но я толком не понимала что. Не думала, что это так важно.

— Что? — изумленно, с возмущением спросил Марк. — Важно, да еще как. Из-за этого все и происходит. Я всегда думал… то есть я хочу сказать, всегда знал, что рабство — это нехорошо, я всегда хотел его отменить.

— Я знала, что ты хочешь, чтобы рабов не было, потому что они стесняли тебя. Потому что ты оказался в нашей компании, а тебе этого не хотелось.

— Неправда, — проговорил Марк, вспыхнув.

— Сердишься, потому что я знала, что ты так к нам относишься? — спросила Уна, поднимаясь на локте. — Конечно, знала. И Сулиен тоже. По тому, как ты говорил. Вообще достаточно было на тебя посмотреть. Любой бы догадался.

— Какая разница? — сказал Сулиен. — Мне не важно, почему он это делает и что это для него значит. Я не знаю ни одного человека, которому это хотя бы пришло в голову. Мне не важно, считает ли он это неправильным или глупым, ненавидит нас или нет, лишь бы он это сделал.

— Это тебе никогда не приходило в голову, — мягко сказала Уна. — Ты вообще никогда не был против.

Сулиен нахмурился.

— Да, — согласился он, понемногу успокаиваясь. — Да, никогда не был против. Просто хотел отстранить это. Для себя. Но теперь все изменилось.

— Я сделаю это. Я положу этому конец, — сказал Марк. И хотя именно это завело его так далеко, обещать отмену рабства настоящим рабам оказалось труднее, чем он думал.

Они снова замолчали, хворост догорал, обращаясь в пепел, и, вспоминая этот бесконечный день, Сулиен повернулся на бок и быстро заснул. Но ему снилось, что у него развилось заболевание глаз, новая разновидность глаукомы, — а именно что он не может увидеть ничего с близкого расстояния: все расплывалось и становилось невидимым. Он мог различить комнату, свою руку, держащую стакан с водой, а потом обхватившую рукоятку ножа, но ни самого ножа, ни стакана он не видел, и все приходилось делать на ощупь. Он расплескал воду, порезался. Он видел раму и зеркало, но его отражение в зеркале растаяло так быстро, что он даже не понял, что именно не в порядке. Ему казалось, что что-то случилось с его лицом.

Марк совсем забыл про деньги, которые дал ему хозяин кабака. Он с удивлением вспомнил о них, трудно было поверить, что они в самом деле существуют, но он украдкой нащупал их — деньги были на месте.

Стоило ему захотеть, и он мог в одиночку добраться на них до Хольцарты. Марк уставился в темноту. Казалось настолько в порядке вещей, что ему приходится путешествовать вместе с рабами, что было странно сознавать, что причина этого теперь где-то далеко-далеко. Дело было не только в том, что ему были не нужны их деньги. Отныне, после того что произошло в кабаке, он с ними расквитался, и теперь оставалось лишь дожидаться того, когда они найдут свою дорогу. Даже хотя на сей раз он мог бы им помочь, с ним они, скорей всего, находились в большей опасности, чем без него. И он оставит им адрес, чтобы они могли востребовать свои пятьсот тысяч на случай, если они никогда больше не увидятся. Он даже мог оставить половину денег, что у него были, как возмещение связанных с ним убытков.

Но вряд ли они его поймут. Может статься, они не верят в окончательную награду. Возможно, это следует сделать тайно. А если с ними что-то и случится, он не узнает. Он же наконец вернется домой и поедет учиться в Афины, и время, проведенное с ними, покажется ему какой-то сказкой, но он будет всегда готов выплатить деньги — запрос на которые может так и не поступить.

— Марк, — шепнула Уна — неподвижная тень за перисто догоравшим костром. У него даже дыхание перехватило, впрочем, может быть, только потому, что он думал, что она спит. Но она уж точно впервые называла его первым именем, да и вообще по имени.

— Что? — спросил он.

— Мы не будем против. О нас не беспокойся. Если хочешь, мы не пойдем с тобой.

Он слышал лишь ее голос, и говорила она так беспечно, что он даже не заподозрил, что ей известны его мысли, и только спешно стал подыскивать слова для строгих указаний на прощание.

Ему хотелось увидеть ее, но, как ни напрягал он зрение, ничего кроме одинокого силуэта в темноте различить не мог. Он так и не спросил ее о переписанных из книги страницах. А теперь вспомнил, как скучал, сидя за партой, ожидая, пока оба вернутся.

Он сел и протянул Уне зажатые в кончиках пальцев, свернутые в трубочку банкноты.

— Он дал их мне, потому что решил, что вы мои рабы, — сказал Марк. — Но на самом деле это компенсация за то, что он над вами учинил.

Сначала ответом было молчание.

— Лучше уж пригляди за ними сам, — наконец пробормотала Уна.

— Ладно, — ответил Марк и немного погодя сунул деньги в один из своих башмаков, стоявших рядом; таким образом, банкноты оказались как бы на нейтральной территории, и ему не пришлось спать, прижав их к телу. Сделав это и уткнувшись лицом в пахнувшую свежестью парусину, Марк уснул быстрее, чем засыпал на протяжении нескольких последних недель.

Уна лежала и сквозь черную игольчатую хвою глядела на усыпанное колючими звездами незнакомое небо. Кабатчик уже, должно быть, закрыл на ночь свое заведение, а потом, убедившись, что жена крепко спит… но Уна не решилась додумать свою мысль и начала растягивать клочок белизны, чтобы отгородиться от нее, теперь это было ей по силам.

Но уснуть она так и не смогла — слишком тревожило сознание, что по другую сторону погасшего костра лежит Марк. Она не знала, как теперь к нему относиться. Впрочем, нет, знала, знала, что ей следует испытывать благодарность; она испытывала ее, и даже куда более. Она была потрясена тем, что он сделал, она считала, что он никогда на такое не способен. Но он действовал не только как какой-то отвлеченный отважный знатный юноша, он действовал, как то было свойственно его природе. «Да, она приличная девушка». Как могла она не отшатнуться от человека, который инстинктивно знал, каким тоном произносить подобное, как по-хозяйски оглядывать всех и вся, принимать и отвергать? Марк был римлянином до мозга костей. И он сделал это для нее. И боялся сойти с ума. Она знала о нем так много разных глупых мелочей.

Она завела разговор о рабстве, превозмогая боль, словно собирая причитающуюся ей дань, словно приближаясь к черте, за которой находилось то, о чем она не могла сказать прямо. Она могла бы и поточнее выведать, что намеревается делать Марк. Теперь же она почти въяве видела, что причина ее нежелания именно в этом, что именно поэтому ей не следует чувствовать то, что она чувствует. Поэтому она могла думать о нем без оговорок. И в смятении она подумала, что хочет, чтобы он ушел прямо сейчас, хочет, чтобы они никогда не встречались.

И это было неправильно, равно как и не было правдой. Она чувствовала, что переживания ее нелепы, чувствовала себя какой-то предательницей.