Граждане Рима

SAEVA URBS[2]

Кругом был сплошной город и множество улиц, о которых он даже не подозревал. Марк провел ночь и потратил последние деньги, оставшиеся после того, как он колесил по Галлии, в обшарпанной маленькой гостинице в Субурре, где никогда не бывал раньше.

Хозяин взглянул на него и захлопал глазами.

— Вам, должно быть, это уже тысячу раз говорили… но вы страшно похожи на…

— На Марка Новия, да, я знаю, — спокойно ответил Марк. Ему даже пришла мысль наклониться к хозяину и сказать ему на ухо: сейчас я расскажу вам, что случилось, но это было слишком сложно, он слишком устал для подобных штучек. В комнате, размерами больше напоминавшей буфет, он уснул, репетируя то, что ему предстоит сказать, ужимая и урезывая свой монолог, зная, что времени у него будет мало. Проснувшись, он обнаружил по всему телу страшно зудевшие огромные розовые пятна от укусов клопов, которых даже не заметил, так вымотался.

На всем пути в Рим, до самого конца, он продолжал заметать следы, поэтому не стал выходить на огромном, гудящем на все лады вокзале Ватикан-Лилд, а проехал через Остию, где пересел на трамвай и вернулся в римские предместья. Всю дорогу он ломал голову над тем, сможет ли увидеться с Фаустусом наедине, избежав предварительных проволочек и допросов, и всякий раз со все более неумолимой уверенностью отвечал: не смогу. Дело было даже не в конспирации, хотя эта проблема, вероятно, возникнет, и уж наверняка с ней придется столкнуться впоследствии, просто он не мог прямо так взять и пройти в лощеный квартал, где жил дядя, хотя он и был так близко.

Но теперь Марк знал, что и как будет делать, и, решив это, большую часть дня бродил по Риму, как обычный турист, слегка прихрамывая после трудного перехода накануне. Страх за себя и Вария волной накатывал на него со все сокращающимися интервалами; решив, что ничего не будет предпринимать до завтра, он вдруг подумал, что у Вария может и не быть в запасе столько времени: они знают, что дело плохо, знают, что я ушел из Хольцарты, и они не могут меня найти, — какой смысл тогда устраивать суд? Они убьют его и скажут, что это самоубийство, или несчастный случай, или дело рук другого заключенного — патриота, разгневанного покушением на императорскую семью. Это может случиться в любой момент.

Нет, пытался он убедить себя, наверняка не так скоро.

И все же в основном его преследовал не страх, а похожее на сон чувство невозможности снова оказаться здесь, будто он нарушил не просто изустный запрет, а закон физики. Он видел Рим как бы в измененном масштабе, словно сквозь прозрачную толщу воды, сквозь напластования времени — времени куда более долгого, чем несколько месяцев его отсутствия. Хотя каждый вид — стеклянный купол Колизея, сверкающие на солнце золотые башни дворца, Тибр — отзывался в нем острым уколом узнавания, ничто не выглядело как прежде, все казалось либо увеличенным, либо скошенным, виделось под странным углом; яростно рыча, мчались бесконечным потоком машины, погруженные в собственные мысли пешеходы, не обращавшие на Марка никакого внимания, сердито шаркали подошвами, и ноги их напоминали ножницы, мелькавшие в руках у закройщика. Он знал, что его город — самый суматошный в мире, но еще никогда жизнь столицы не казалась ему такой сумасшедше оживленной, а сам он, влекомый людским потоком, никогда не чувствовал себя таким одиноким. Марк растерялся. Когда прежде он оказывался в каком-либо месте, все вокруг замирало. Теперь же он плыл сквозь толпу с обезумевшими глазами, как угорь, беспокоясь, что может выделяться на общем фоне, потому что шагает слишком медленно, ибо, вопреки всему, он был заворожен. Ему надо было ощупать все, будь то колонна или стена, он провел рукой по гладким перилам моста через Тибр, поглаживая их.

Он никогда не понимал с такой отчетливостью, как сейчас, насколько знакомые городские вехи увязаны друг с другом, теперь же понял, что мыслил их почти как отдельные острова, разделенные не расстоянием, а числом минут, необходимых, чтобы добраться на машине от одной до другой, преодолевая маленькие временные туннели. Теперь он пешком двигался от Остиевой дороги до Авентина, затем к Форуму, подножию Палатинского холма. Это было все равно что внезапно понять математическое уравнение, ощутив почти физическое удовольствие от его стройности.

Такое не повторяется.

И повсюду ему мерещилась Уна: учитывая неумолимую способность ее призрака складываться из рисунка древесных ветвей и воздуха, ему следовало быть готовым к тому, что ее не остановить, когда кругом столько реальных девушек и женщин, в которых можно воплощаться, сотни и сотни самозваных Ун, поражавших его той же длиной волос, или стройностью, или бледным оттенком кожи — ему даже не было нужды видеть эти качества вместе, — поскольку он мог воссоздавать ее из самых малообещающих черт, вдруг утрачивавших сходство, когда он снова смотрел на них. Тем не менее она казалась Марку абсолютно ни на кого не похожей. И в то же время, с глупой настойчивостью, в голове у него снова и снова мелькала мысль, что она приехала вслед за ним, что она здесь, в Риме.

Себя он тоже ощущал собственным призраком. Он стоял возле большой извилистой аркады, где помещались магазины, и смотрел самый крупный в мире общественный дальновизор, огибавший подковообразную внешнюю стену. Экран сиял мыльной пеной реклам, затем на нем появились танцоры высотой с дом, чахоточные и меланхоличные, а затем покупателям и туристам сообщили, что завтра император выступит с заявлением по поводу убийства своего племянника. Черные вымпелы в знак скорби по нему виднелись повсюду, кое-кто, предположительно сверхверноподданически настроенные монархисты, даже облачились в траур — пожалуй, самое странное зрелище, какое Марк когда-либо видел.

Он вышел из гостиницы пораньше, чтобы вовремя добраться до Форума и занять место поудобнее. Оставалось еще два часа, но сотни людей уже были там с тем же намерением, что и Марк, пододвинувшись настолько близко к ростре, насколько позволяли преторианцы, оставив место для нескольких рядов сумрачных аристократов и сенаторов. Охранники и стража окружали Форум, пристроились на крышах близлежащих храмов и стеклянной базилике. Быстро и мрачно обыскав Марка и даже не посмотрев ему в лицо, они протолкнули его сквозь кордон вместе с остальными. Марк исподтишка изучал Форум, задержавшись взглядом на статуе крылатой женщины, символизировавшей Победу, которая, казалось, на всех парах мчится к ростре.

Несколько дальновизорщиков слонялись вокруг. Какая-то семья рядом с ним преспокойно устроилась на ранний пикник. Форум постепенно, равномерно заполнялся, пока толпа почти не скрыла подиум от Марка. Император сильно запаздывал. Марк успел забыть, что опаздывать — его привычка, и нервно едва ли не приплясывал на месте от нетерпения. Он прислонился к цоколю Победы и слегка дрожал. И, подобно многому другому, эта статуя, то самоуглубленное выражение, которое, как ему показалось, придал ей скульптор, напоминало ему Уну, хотя в действительности лицо статуи улыбалось неумолимой, но безмятежной улыбкой — вопреки стремительной позе бегуньи.

На сей раз — из-за того, что он собирался сделать — одна мысль пронзила хрупкую смиренную оболочку, в которую он заключил Уну; будь здесь, подумал Марк.

Фаустус не понимал, что опаздывает. Он сидел, испытывая нечто вроде досужего облегчения, в середине короткого ряда автомобилей, плавно преодолевавших крохотное расстояние до Форума. Он умудрился позабыть, какой это недолгий путь, и его раздражало, как скоро придется снова выбираться из машины.

Черные парчовые ширмы, расставленные от дороги, мимо храма Сатурна, прикрывали проход к ростре для членов семьи. Выйдя из машины, Макария ненадолго задержалась здесь, от нечего делать поправляя темную шаль на голове. Если бы Фаустус не вглядывался так пристально и не помнил, по какому поводу все это происходит, ему, пожалуй, было бы приятно увидеть дочь в таком наряде, делавшем ее, как ему казалось, вполне женственной, вполне грациозной: вуаль смягчала очертания ее короткой стрижки и военную выправку плеч. Но когда она бессознательно на минутку остановилась, Фаустус увидел, какой у нее изможденный, потерянный вид.

На то были причины. Все это время она держалась — и он не находил слов, чтобы выразить это или поблагодарить ее, — великолепно. Она за всем присматривала, почти не спала. Когда он распекал злополучного писаку за первые несуразные наброски своего обращения, Макария, ни слова не говоря, ловко и расторопно записала все замечания отца и сама все переписала, прежде чем он успел что-либо понять и разворчаться на подобную нелепость. Как то и полагалось.

Друз старался, может, и не меньше Макарии, но на деле мог предложить лишь благонамеренные усилия, которые предпринимал. Что правда, то правда — он действовал успешно, убирая с пути Фаустуса ненужных людей, и постоянно вносил различные предложения, но затем каким-то образом сам оказывался у него на пути. Фаустус поручил Друзу председательствовать на нескольких собраниях — на встрече с отделом прессы, с сенаторским комитетом. Друз сказал сенаторам, что Фаустус слишком занят, чтобы встретиться с ними, и чтобы денег от него не ждали, на что главным образом и был расчет, но Друз даже не пожелал устраивать представления, выслушивая жалобы сенаторов, и оставил их в полном расстройстве чувств и негодовании, так, что Фаустусу пришлось частным образом встречаться почти с каждым из них и задабривать, чтобы уладить дело, а то и просить об этом Макарию. Друз был одновременно слишком невозмутим и слишком озабочен, или невозмутим и озабочен попеременно по ничего не стоящим поводам.

Фаустус смотрел на него и впервые задавался мыслью: а ну как тебе придется не сегодня-завтра стать императором, как же ты управишься? Не мог он и четко сказать, что уже принял было твердое решение в пользу Марка, хотя ему и казалось, что так было бы честнее и справедливее перед Лео. По правде сказать, после смерти брата он весь внутренне съеживался, когда вообще приходилось думать на эту тему.

Друза явно угнетала небольшая задержка, вызванная тем, что они готовились показаться на публике, и, повинуясь какой-то унаследованной привычке, он барабанил пальцами по дверце автомобиля, выстукивая сложные пассажи, как, бывало, делал Марк, когда нервничал или когда его снедало нетерпение. Ни Лео, ни Луций никогда так не делали. Фаустус постарался вспомнить, не могли ли оба унаследовать это от кого-то из предков, но так ничего и не вспомнил.

Что ж, думать об этом теперь не имело никакого смысла, так или иначе Фаустус был тут бессилен, разве что, сломав прямую генеалогическую линию, усыновить кого-то из сенаторов и передать ему власть; но — бедняга Друз! — в этом не было никакой нужды.

Друз подошел к Макарии и слегка подтолкнул ее локтем, предположительно с намерением подбодрить; та через силу улыбнулась и коротко ответила:

— Порядок. Надо же кому-то это сделать, верно?

Сказав это, она бросила бравый взгляд на Туллиолу. Дело в том, что в последние дни Макария из всех сил пыталась угодить даже ей — получалось слегка неуклюже, слегка раздражало, — и все же Фаустус вынужден был признать, что по крайней мере отчасти виновата в этом сама Туллиола. Не то чтобы Туллиола сделала или сказала какую-нибудь грубость, разумеется нет, но, казалось, ей слегка претят дружеские излияния Макарии, и держалась она с отрешенностью неестественной даже на фоне ее обычного невозмутимого спокойствия. Вероятно, сама будучи человеком, проявлявшим такого рода старания, Туллиола была слегка поражена, увидев отражение этого в Макарии. Это было понятно. Сейчас она стояла, держа Фаустуса за руку, траур несколько бледнил ее. Она никогда не принимала активного участия в подготовке к чему бы то ни было кроме похорон. И Фаустуса это радовало; казалось, Туллиола понимает, как ему приятно, что хоть кто-то рядом постоянно не твердит ему о Марке, что хоть кто-то даже теперь способен изливать на него умиротворяющий покой.

Они медленно взошли на ростру, и Туллиола потихоньку пожала Фаустусу руку, прежде чем он оставил ее с остальными, когда он пошел прямо к подиуму. Фаустус посмотрел вниз, на свободный прямоугольник, где должно было лежать тело, но, конечно, все было забито народом.

Он сразу же начал зачитывать речь и после невнятного, хриплого бормотания вначале привычно взял себя в руки и стал разыгрывать как по нотам написанное Макарией обращение, соблюдая ритм и делая паузы, дабы произвести нужный эффект. Ему никогда не пришло бы в голову назвать это лицедейство неискренним, он одобрял произносимые им слова и чем более властно говорил, тем больше убеждал себя, что нуждался именно в них, что они единственно правильные.

И Марк услышал произошедшую перемену и понял, что делал почти то же самое, ожидая нужного момента в речи, точки, когда одним заранее рассчитанным движением можно завладеть толпой.

— Нет нужды повторять вам ужасные новости, которые впервые дошли до нас три дня назад. Я хотел бы сказать, что нахожу утешение в мысли, что не только моя семья, но и весь римский мир разделяют наше потрясение и нашу скорбь, и если это еще не в полной мере так, то я все равно верю, что так будет, и с огромным волнением благодарю вас всех, пришедших разделить с нами наше горе. Трудно осознать, как подобные трагедии могут следовать одна за другой с такой быстротой. И совсем уже невозможно понять человека, который отнял у нас моего племянника Марка Новия во цвете его юных лет, лишил его будущего, которое несомненно…

Марк вздрогнул — так странно было слышать подобные слова. Добравшись до цоколя статуи, он почувствовал страх перед сценой, как впервые выходящий на нее актер, подтянулся, ухватившись за край пьедестала, и уцепился за бронзовую руку, бронзовую складку шелка.

Какое-то мгновение Фаустус еще продолжал упрямо читать, почти не глядя на растрепанную худую фигурку, возникшую где-то на периферии его зрения, как выползший из земли червь; фигурка карабкалась по одной из статуй, как по шведской стенке, пренеприятно размахивая руками и ногами, наподобие ребенка или акробата. Краешком сознания Фаустус подумал с напряженным, но в то же время посторонним интересом: кто же это — просто полоумный или он собирается в меня выпалить? Но еще сильнее Фаустус переживал из-за того, что лицо его исказила ярость, что он поставлен в дурацкое положение, вынужденный решать, прервать ли чтение или подождать, пока с этим безобразием разберется охрана, но едва ли не больше всего он был взбешен бездушием юнца.

А тот между тем кричал что-то, что Фаустус не мог расслышать из-за собственного голоса.

— Дядя!

Через секунду после того, как Марк вознесся над толпой, группа охранников уже пробивалась к нему, то ли не узнавая, то ли не расслышав хорошенько, что он кричит, а возможно, из чисто профессионального желания убрать наглого нарушителя спокойствия подальше с глаз долой. Из последних сил Марк забрался еще выше, уцепившись за прочные распростертые крылья богини.

— Я — Марк Новий Фаустус. Посмотри на меня, дядя.

Фаустус отреагировал не сразу. И если бы не потрясенная тишина вокруг него, мог бы и не расслышать слов, произнесенных несколько мучительно долгих мгновений назад. Прежде чем снова взглянуть на юношу на статуе, он обернулся и увидел, что Друз закрыл рот рукой. У Макарии тряслась голова, и она что-то еле слышно шептала — кажется: этого не может быть. Фаустус снова повернулся и вгляделся повнимательнее — и что же? — тот же возраст, тот же цвет волос, возможное сходство, которое наверняка ничего не значит.

— Когда мне было десять, ты хотел подкупить меня, чтобы я не рассказывал отцу, что ты разбил маску, которую он привез из Мексики.

Фаустус даже не заметил, как листы бумаги посыпались с подиума из его вдруг онемевшей руки.

Но не к одному Фаустусу хотел обратиться Марк. Опасно накренясь, он перевесился через плечи статуи, так что ему стали видны глаза стоявших внизу людей.

— Эй, там. Камеры сюда. Римляне. — Как странно было употреблять это обращение, но оно сработало; теперь уже охране было тяжело добраться до него, поскольку не они одни рвались к статуе, вокруг нее плотно сомкнулась целая толпа.

— Римляне. Посмотрите на меня, перед вами — живое доказательство того, что вам лгали. Правда в том, что люди, которые хотят, чтобы вы думали, что Варий убийца, это те же люди, которые убили моих родителей и Гемеллу Паулину… именно от них мне пришлось прятаться все это время. Дядя, они вокруг тебя…

— Марк! — крикнул Фаустус, когда охранники поползли по цоколю. Он сделал было попытку ринуться к племяннику с ростры, но преторианцы удержали его и, пожалуй, были правы: разбушевавшаяся толпа ревела, а его возглас только подлил масла в огонь. Недоверчивый гул все усиливался, местами почти переходя в здравицы, и перерос в протестующее улюлюканье, когда офицеры набросились на Марка и хватка его ослабла настолько, что, не соскользни он вовремя в их руки, потерял бы равновесие и рухнул на землю.

Как только им удалось стянуть его вниз, охранники едва не потеряли Марка под ногами толпы, настолько обуяло зевак желание не только увидеть, но и потрогать его, словно он мог оказаться галлюцинацией или каким-нибудь голографическим трюком. Они ликующе хлопали его по плечу, хватали за руки, ерошили волосы. Марк не противился этому, даже наоборот — тряс протянутые к нему руки и, уворачиваясь от охранников, заглядывал в лица, говоря:

— Помни Вария. Помни, что видел меня.

Все успокаивали Фаустуса:

— Государь, ваша безопасность…

Фаустус потерял Марка из виду, пытался, но не мог уследить за движущимся центром переполоха, к тому же к нему уже протискивались его собственные телохранители. Яростно рыча, он отпихнул их:

— Какого черта вы делаете? Разве я не могу идти, куда захочу, а я-то думал, что я ваш херов император!

А затем нараставшая людская волна стихла. Они все еще завывали и топали снаружи, но в тот момент, когда дверца фургона тяжело захлопнулась за Марком, он почувствовал перемену, словно вдруг стал меньше, очутившись в маленьком замкнутом пространстве. Словно за секунду до того он был старше, и власть и слава согревали его, а теперь вновь превратился в испуганного беспомощного подростка. Он надеялся, что колотившая его дрожь не будет заметна. Он молча озирал офицеров охраны, которые в свою очередь таращились на него, и убеждал себя: они не смогут сделать этого сейчас, я остановил их, они не могут убить меня. Все случилось почти в точности, как он ожидал.

И все же он крепко обнял себя, как от холода. Единственное, что он чувствовал, была физически ощутимая реальность, что теперь они — хозяева положения, он один и заперт с ними, и, что бы ни случилось с ним дальше, права голоса он отныне лишен. Больше ему ничего не оставалось. Он использовал все средства.

Охранники не знали, что с ним делать. Они условились обращаться к Марку «сударь», говорили отрывисто и в то же время учтиво. Можно было увидеть в этом издевку, но все зависит от того, как сложатся дела дальше. Фургон ехал не останавливаясь.

Недовольный и вконец расстроенный Фаустус быстро спустился с ростры, укрывшись за темными ширмами.

— Ну, кто мне скажет, что они творят? — хрипло пролаял он. — Куда они его повезли?

Какой-то миг казалось, что никто этого не знает. Преторианцы и охрана пытались контролировать толпу; разноголосый гам волнами расходился по Форуму и доносился снаружи: люди, видевшие случившееся по общественным дальновизорам, пытались прорваться на Форум, не в силах сдержать свое любопытство. Нескольких уже арестовали, фургоны отъезжали от площади один за другим.

Макария не выдержала и отошла, чтобы на минутку прислониться к одной из машин, закрыв лицо согнутой рукой.

Гликон пытался добиться от капитана преторианцев:

— Как вы думаете, безопасно ли императору снова выходить к народу, поможет ли это? Государь, если бы вы вернулись и обратились к ним…

— Я отказываюсь предпринимать что-либо, пока кто-нибудь не даст мне объяснений по поводу того, что здесь происходит, — оборвал его Фаустус, сложив руки на груди. — Вот ты. Ты знаешь, куда они его увезли?

— Должно быть, они отвезут его в участок и обыщут хорошенько, — нерешительно ответил капитан. — И если… — он нахмурился, словно давая понять, что сам не особенно верит тому, что говорит. — Если это была просто шутка, возможно, продержат его ночь, а потом отпустят.

— Что вы городите? О чем вы?

— Но это не могло… — еле слышно шепнула Туллиола… — мы даже не знаем, кто это был…

Фаустус обвел тяжелым взглядом всех присутствующих.

— Верните Марка, — раздельно и зловеще произнес он. — Я хочу видеть его немедленно.

И, словно покоряясь его воле, все умолкли. Только Гликон сказал:

— Да, конечно.

Марк решил, что они остановились у военного участка, но дверей никто не открыл, и через минуту они снова тронулись с места.

— Куда мы едем? — спросил он.

— В больницу.

— Хорошо.

Марк еще больше встревожился, хотя звучало это вполне складно.

После этого охранники, чуть больше робея, чем при выполнении обычных заданий, стали требовать, чтобы он доказал, что он и в самом деле является Марком Новием Фаустусом Лео. Скрываясь так долго, Марк испытал сильнейшую неохоту говорить им что бы то ни было, однако теперь не было никаких причин отказываться. Он спокойно одну за другой описал им залы дворца, помещения собственного дома, рассказал о государственном визите в Терранову два года назад. К своему удивлению, он обнаружил, что старается вести себя так, чтобы выдать эту правду за правду.

— Замечательно. — Они не могли тут же проверить, не врет ли он. — А где вы все это время находились?

И снова — хорошо поставленным, агрессивно-вежливым тоном.

Марк не мог выдержать такого прямого вопроса.

— Лучше я сначала расскажу об этом дяде, — пробормотал он.

В больнице Эскулапа все, разумеется, задавали ему одни и те же вопросы. Узкий остров с обеих сторон соединялся с остальной частью города мостами, и, пожалуй даже больше, чем река, раскидистые пинии охраняли его от угрожающе надвинувшейся громады Рима. Это была небольшая элегантная, прилизанная клиника, словно излучавшая довольство сквозь бледно-охристые стены. Больные или искалеченные люди показались бы здесь неуместными, и, хотя они должны были здесь находиться, Марк так и не увидел ни одного болящего; сначала его проводили наверх в приемную, а затем — в комнату, похожую на обычную спальню, с тремя мягкими креслами и письменным столом, на фоне которых больничные койки казались едва ли не случайностью. Марку показалось, что он слышит непрестанный шум подъезжающих автомобилей. Он почувствовал себя в осаде. Сохранять замкнутость и внутреннее равновесие становилось все труднее, все труднее — отказываться от настойчивых просьб. Сестры уговаривали его прилечь или присесть, но он по-прежнему стоял слегка согнувшись, не подпуская никого слишком близко, настороженно обхватив себя руками.

Здешний персонал, казалось, более расположен поверить, что он — это действительно Марк Новий. Они не держались так скованно, как охранники, или по крайней мере, лучше знали, как себя вести. Сестра и врач сосредоточенно изучали несколько его фотографий, сопоставляя длину и ширину черт с фотографиями Фаустуса, Лео и Друза.

Фотографии были не из газет — тогда откуда — из дворца?

— Император знает, что я здесь? — спросил Марк.

— Уверена, что да, — успокаивающе сказала сестра, обеспокоенно вглядываясь в нижнюю часть его лица и затем переведя взгляд на свои фотографии. — Черты лица в вашем возрасте меняются так быстро, — заметила она.

— Долго это протянется?

— Пожалуйста, не волнуйтесь, присядьте. Если вы и дальше будете расхаживать по палате, все только усложнится. — Марк неохотно подошел поближе, но так и не сел. — Нам действительно важно, чтобы вы рассказали, где были.

— Потом расскажу. Не хочу подвергать опасности людей, которые помогли мне.

Даже в этот момент он задумался, не сболтнул ли лишнее.

— А почему они должны подвергаться опасности?

Марк ничего не ответил.

Подобные интервью шли одно за другим. В промежутке, когда ему сказали подождать и оставили одного, Марк вылез в коридор — сначала просто для того, чтобы убедиться, что его не заперли. Он добрался до площадки, где было окно, выходившее на примыкавший к больнице участок. Да, охранники, которые привезли его, по-прежнему стояли у входа, появились и новые, крутившиеся возле моста. Он видел, как подъехал фургон с преторианцами. Он подумал, что если Фаустус собирается приехать, то это неизбежно, особенно если он поверил тому, что Марк выкрикивал на весь форум. Однако казалось маловероятным, что при необходимости ему удастся выбраться. Он вернулся в коридор и обследовал еще клочок территории. Он пробрался мимо дверей других спален и наконец увидел еще одного пациента — старика в халате с золотым шитьем, сидевшего на краю кровати и мельком глянувшего в приоткрытую дверь; хмуро посмотрев на Марка, он кашлянул. Второе окно Марк обнаружил на боковом фасаде здания. Кроны деревьев скрывали землю под ним, так что Марку не удалось разглядеть никаких офицеров, даже если они там и были. В виде эксперимента, просто чтобы узнать, возможно ли открыть окно, он потянул на себя раму. Она не открывалась. В любом случае — как бы он спустился вниз?

Сестра, сверявшая его лицо с фотографиями, заметила его. Марк виновато отодвинулся от окна.

— Не могли бы вы вернуться и подождать в вашей комнате?

Она проводила его обратно. Через некоторое время вошел другой, по всей видимости, старший врач, в сером, с коротко подстриженными, колючими, как у барсука, черными волосами с проседью.

— Скажите, вы хорошо себя чувствовали за все время вашего отсутствия? — Марк кивнул. — И вы никому не хотите рассказать о причине вашего исчезновения?

— Я уже всем рассказал, — ответил Марк.

— Вы полагаете, вашей жизни угрожала опасность?

— Да.

— Исходившая от Кая Вария?

— Нет.

Его уже об этом спрашивали.

— А Лео и Клодия Аурелия — приношу свои соболезнования — кажется, вы сказали, что их убили?

— Да.

Мужчина бесстрастно кивнул.

— Вы общались с людьми с серьезными заболеваниями, ну, скажем, тифом или туберкулезом?

— Думаю, нет. Я знаю, что здоров. Я уже говорил это. Дважды. Могу я уйти или приедет император?

Врач что-то записал.

— Да, он должен вот-вот быть. Участвовали в драках?

— Да, но уже давно.

— Травмы головы во время драк получали?

— Нет. То есть были царапины на лице, но уже давно зажили, — нервно ответил Марк.

Врач встал, и Марк инстинктивно попятился, чтобы не подпускать его ближе.

— Я должен пощупать ваш пульс, — терпеливо объяснил врач.

— Ничего вы не должны, — стоял на своем Марк. — Это уже делали.

— Надо сделать еще раз. — Доктор шагнул вперед.

— Нет, — сказал Марк.

Недоверие, которое он чувствовал с момента приезда в клинику, обожгло его с новой силой, и он посмотрел на дверь, но на какую-то роковую секунду его обезоружил тот факт, что он ведет себя неразумно, ведь ничего пока не случилось и нельзя просто так выбегать из комнаты или набрасываться на людей только потому, что они тебя нервируют. Доктор же, с которого мигом слетело все его невозмутимое спокойствие, всем весом прижал Марка к стене, куда тот отступил, и теперь, после того как это случилось, даже практически ничего не заметив, Марк понял, что, шагнув вперед, мужчина одновременно выученно встряхнул запястьем, и что-то спрятанное в рукаве выскользнуло, готовое нанести удар. Марк дернулся, стараясь отмахнуться, освободить руку, но было уже поздно, ведь это была даже не драка, а дело считанных секунд, одного еле заметного, выверенного движения, и — с холодным недоверием ощутил Марк — это успело случиться. Врач отпустил его и исчез за дверью, оставив Марка притиснутым к стене, с рукой онемевшей в том месте, где холодная игла, пройдя сквозь ткань рукава, вонзилась в тело.

Несмотря на твердость духа, проявленную Фаустусом на ростре, следующий час прошел в судорожной спешке. После такого потрясения всем было почти дурно. Дрожь неприятия, нежелания поверить, что кто-то, кого ты считал мертвым, на самом деле жив, — как бы тебе этого ни хотелось, оказалась более сильной и изматывающей, чем предполагал Фаустус. И — на фоне этого чувства — одно только извращенное упрямство поддерживало его уверенность в том, что юноша действительно Марк; в большей степени оно, чем анекдотическая история про бирюзовую маску Лео. Все выглядели болезненно, с посеревшими лицами. Они передислоцировались во внешний офис Золотого Дома, где персонал и члены императорской семьи повисли на дальнодикторах, обращенные в стремительное бегство, лишь ускоренное словами Фаустуса:

— Еще минута, и — я обещаю — полетят головы…

По всему казалось, что либо Марк так и не доехал ни до какого участка, либо кто-то мгновенно переправил его в другое место. Прошло какое-то время — совершенно нормальное, заранее предсказуемое время, — необходимое, чтобы связаться с верными людьми, которые могли установить это; хотя беспорядки на Форуме еще не утихли, верные люди были повсюду.

Макария с некоторыми паузами перебегала от одного дальнодиктора к другому.

— Папочка, бога ради, ты все только усугубляешь. Даже если это он, откуда охране знать про это, что еще они могли сделать?

— Да что ты все твердишь одно: он, не он? — Фаустус помолчал. — Помнишь, что он кричал насчет… Да узнает ли кто-нибудь наконец, почему этот, не важно, как его зовут, признавался, что его хотят убить, а сам живехонек?

— Не знаю! — И Макария ринулась в свою контору.

— Он сказал, что кто-то убил Лео и Клодию, — произнес Фаустус.

Тогда Туллиола, выглядевшая такой потрясенной, какой Фаустус никогда не видел ее прежде, позвала его из другого конца комнаты:

— Мы нашли его. Тит… это действительно он.

— Знаю, — откликнулся Фаустус, явно думая о чем-то другом.

— На острове. В клинике Эскулапа. — Чутье призывало Туллиолу вести себя как можно наивнее и постараться успокоить мужа. — Там так хорошо.

— Это всего лишь в какой-то чертовой миле отсюда, почему так долго узнавали? И почему он в больнице? По-моему, так он совершенно здоров, — настаивал Фаустус, хотя на самом деле плохо разглядел Марка и только теперь вспомнил, что у него был вид оборванца.

— Полагаю, они хотят удостовериться, что с ним все в порядке, — слабым голосом произнесла Туллиола. — Полагаю, они хотят его куда-то увезти. Но это звучит так, будто они действительно верят, что он — это он.

Через несколько минут Фаустус был в клинике Эскулапа.

Преторианцы расступились, давая ему дорогу, когда он проворно взбежал по ступеням.

— Он в порядке, не так ли? — спросил Фаустус приветствовавшего его врача с бурой бородой.

Прежде чем ответить, доктор поклонился, вероятно стараясь выиграть время. Однако Фаустус заметил это.

— Он… в состоянии крайней тревоги. Лучше посмотрите сами, прежде чем мы продолжим беседу. Разумеется, мы приложили все усилия, чтобы установить, кто он, и не стали бы попусту отнимать у вас время, если бы не существовала возможность, что он действительно ваш племянник, но это не то же самое, что член семьи.

— Я знаю, что это Марк.

Доктор сокрушенно кивнул, что тоже не укрылось от глаз Фаустуса, и провел его наверх.

Марк неподвижно, скованно стоял посреди комнаты. Когда Фаустус вошел, он повернулся к двери, но не посмотрел на дядю, просто скользнул по нему рассредоточенным взглядом, потом опустил глаза, отвел их влево, уставясь невидящими глазами в никуда.

— Дядя, — официально произнес он.

— Марк, — шепнул Фаустус, — что, черт побери, случилось, где ты был?

Он хотел было обнять племянника и даже не понял, что его остановило. Только краешком сознания он заметил, что Марк, решительно выпрямившись, отодвинулся, словно его перекорежило от отвращения, но он постарался скрыть это. Однако он увидел, что Марк весь трясется, причем дрожь эта сильнее, чем когда-либо приходилось видеть Фаустусу, хотя в то же время на его побелевшем лице застыло сложное выражение напряженной заторможенности, поддерживаемое каким-то пугающим внутренним воздействием.

— В Галлии, — коротко ответил Марк. — Можем мы куда-нибудь отсюда уехать?

Марка словно током дернуло, когда он увидел вошедшего вслед за Фаустусом стриженного бобриком доктора.

— Ваше величество, — сказал он, — извините, но сестра видела, как он пытается вылезти из окна.

После нескольких первых минут, в течение которых он был оглушен и повергнут в состояние некоего завороженного ожидания и не мог пошевельнуться, Марк, пошатываясь и затаив дыхание, снова выбрался из палаты и спустился по лестнице. Он смотрел на проходивших мимо врачей как сквозь толстое стекло, не зная, к кому подойти, кому рассказать о случившемся.

Другая сестра, постарше, сказала:

— Пожалуйста, вы тут не одни, — а затем, увидев его лицо: — Вам плохо?

— Да, — прошептал Марк. — Пожалуйста, помогите мне, тот врач, мужчина с седыми волосами…

— Какой врач?

— Он притворяется. Послушайте, пожалуйста, он сделал мне какой-то укол…

— Да, — рассудительно ответила сестра, игнорируя притворяющегося доктора. — Вы, кажется, странно себя чувствуете. Не обращайте внимания. Уверена, средство вам скоро поможет, почему бы вам не вернуться и не прилечь?

— Нет, вы не понимаете, это было не лекарство. — Марк перевел дыхание и сказал, стараясь унять дрожь в голосе, сказать это оказалось на удивление трудно: — Думаю, это был яд.

Какое-то мгновение сестра молча вдумчиво, оценивающе его разглядывала.

— Понимаю, — ласково сказала она. — Нет, здесь вам никто ничего такого не сделает. Пожалуйста, не волнуйтесь. Все в порядке.

— Нет, — сказал Марк, видя, как она на него смотрит, голос его прозвучал безнадежно слабо. Он попытался снова: — Послушайте, пожалуйста, думаю, это был человек не отсюда. Высокий, но не тот, что с бородой. И волосы у него не то чтобы седые, скорее… пегие.

Было непросто свести мысли со словами, Марк не мог отчетливо вспомнить, как выглядел тот человек.

— Ну, это описание подходит многим врачам, — сказала сестра.

— Но это был не врач.

— Давайте поднимемся обратно, — сказала сестра.

Марк в отчаянии оглянулся, ища, куда бежать. Он не видел другого способа сказать это так, чтобы ему поверили — по крайней мере, здесь; просто странно, подумал он, как ему удалось заставить поверить себе людей на Форуме; здесь же самый свет, сами прочные кирпичные стены начисто лишали его слова правдоподобия. Если он станет сопротивляться, если ему удастся сбежать из госпиталя, если он попытается рассказать это кому-то еще, — толку все равно не будет. Почему все случилось так, подумал он, я ничего не понимаю.

Ничего, попробовал он убедить себя, скоро она мне поверит.

Сестра измерила ему температуру, явно нормальную. Марк подумал, что, когда ему станет хуже, когда станет очевидно, что что-то не так или, возможно, приедет Фаустус, у него может появиться шанс. Он чуть было не принялся умолять сестру и доктора, которого она вызвала, не оставлять его в одиночестве. Они говорили о том, чтобы дать ему успокоительное, но пока решили повременить. Пообещав скоро вернуться, они ушли.

Марк сел, снова ожидая, дрожа.

Прости, Варий, подумал Марк — и снова почувствовал, что не в состоянии поверить — не в состоянии поверить, что сейчас умрет, ведь наверняка все поймут, что он говорил правду, — нет, это не утешение — они проговорились, предали сами себя, почему? Это было неправильно, этого не должно было случиться. Он не мог сказать, что означает рваный, шероховатый ритм его сердцебиений — первые ли это симптомы отравления или ужас от того, что с ним случилось.

Стены, вернее, мазки кисти, наносившей кремовую краску, несколько отвлекли его внимание, вдруг проступив с удивительной отчетливостью. Затем они пришли в легкое равномерное движение, как бледная нива, колышущаяся под порывами ветерка, или как крохотные частицы тканей, вовлеченных в какой-либо органический процесс, как реснички эпителия в легких.

Какое-то время, правда недолго, это казалось более или менее нормальным, Марку нужно было столько всего передумать. Ждать одному было невыносимо, поэтому внутренним собеседником он выбрал Сулиена, с сожалением думая: да, то было совсем другое, мы были настоящими друзьями. Что ж, прощай!

А затем, когда им вновь овладел протестующий порыв — но это бессмыслица! — он на секунду подумал, что потерял вязаную шапку, которую держал при себе всю дорогу. Но, поняв, что она все еще в кармане его куртки, висевшей на одном из кресел, он не осмелился взглянуть на нее; при воспоминании об Уне слезы навернулись у него на глаза. Он позволил себе мысль, что, пожалуй, вынесет все это, если только сможет хоть кому-то все объяснить, но нет, если я только снова увижу тебя ведь этого больше никогда не случится; Марк подумал, что, если еще хоть раз попытается мысленно представить ее себе со всей отчетливостью, это его доконает.

Затем он снова посмотрел на стены, сначала с каким-то отрешенным интересом, не зависимым от все продолжающегося ужаса. Он мог бы почувствовать облегчение оттого, что это ничем не прикидывается, что это — то, что оно есть, а стало быть, он не умрет. Но чем больше он вглядывался в разводы на стенах, тем больший страх вызывало у него их движение, он не мог отличить свое отвращение к колыханию крохотных стебельков от страха смерти, который усиливался с каждой секундой.

Но он попытался, и ему в конце концов удалось выискать в своем теперешнем состоянии пусть небольшую, но упругую силу сопротивления. Ну давай, подумал он. Пока ты знаешь, что все это морок, и помнишь, что с тобой произошло, ты будешь в порядке. Он не мигая сосредоточился на стене, на том, что краска и штукатурка не могут прийти в движение. Это напоминало попытку левитации с помощью взгляда, но трепещущая холстина не поддавалась его воле, у нее не было никаких причин исполнять его желания. Марк закрыл глаза, стараясь совладать с приступом морской болезни, безумной качки, в которую он попал. Тогда он открыл глаза, и ему стало в сто раз хуже.

Раскрашенная кожа стен расползалась, обнажая освежеванное мясо. Кожа липла к телу, сопротивляясь, но палач безжалостно стягивал ее. Красная плоть была живой, она пульсировала и сочилась.

Все это было нереально, и Марк это знал, но головокружение и судорожный спазм заставили его покачнуться, так что он едва не потерял сознание. Марк стиснул зубы: он не хотел быть таким, и он не будет таким слабым, таким подверженным панике, конечно же он может держаться куда лучше. Он принудил себя подойти к стене и дотронуться до нее рукой, хотя это было ужасно, он мог сделать это, только собрав остатки воли, уговаривая себя, что сейчас ладонь его ощутит прохладную штукатурку.

И он почувствовал, но это было жарким и липким от крови: но, что еще хуже, оно вздрогнуло при его прикосновении, забившись в агонии, Марк даже услышал доносившееся откуда-то громкое дыхание умирающего животного.

Марк попятился, и ему пришлось нагнуть голову, задыхаясь, он чувствовал, что ему никогда не вернуть того дыхания и запаса сил, которые отняли у него эти несколько шагов, это прикосновение. Дело было не в том, что он поверил в реальность происходившего, но то, что оно нереально, казалось, уже не имеет никакого значения. Он ничего не мог с этим поделать, так могло продолжаться до бесконечности. А когда все это кончилось, ему показалось, что он наконец понял. Нет, он не умрет, а скорей всего, сойдет с ума, вероятно, лекарство способно сделать это, возможно, оно привело в действие проклятие Новиев, и ему придется видеть подобные вещи до конца дней; мысль была невыносима — он предпочел бы, чтобы это был яд.

Пол постепенно становился мягким, как губка, и начал вращаться, поэтому устоять на ногах было все труднее, но после того, что он пережил, Марк не мог дотронуться до чего бы то ни было. И все же он никогда еще не прилагал такого яростного усилия, стараясь казаться нормальным, по крайней мере, в такой степени, чтобы его выслушали. Но именно поэтому он не мог смотреть на Фаустуса: он знал, что если увидит, как сдирают заживо кожу с человека, то завопит во весь голос и никакая решимость ему не поможет.

— Я не могу разговаривать с тобой при нем, могли бы мы куда-нибудь уехать?

— Что? — сказал Фаустус.

— Он не врач. Должно быть, он приехал на одном из этих фургонов. Он сделал мне укол, так что ты не поверишь тому, что я сейчас скажу. Послушай, — Марк заговорил тише, но все же не приближаясь к Фаустусу. — Кажется, — произнес он, с какой-то невероятной осторожностью подбирая слова, — это случилось со мной, ну заклятие. Они это тебе говорят?

— Нет, конечно нет, — успокоил его Фаустус, проникнувшись бесконечной жалостью к племяннику. Марк тяжко вздохнул.

— Мы еще ничего ему не давали, — негромко сказал мнимый доктор, — но он, кажется, чем-то очень напуган, и с момента прибытия состояние его все время ухудшается. Он что-то сказал насчет яда. Но что-то вроде этого он уже говорил, когда его привезли.

— Уходите, убирайтесь отсюда, — спокойно сказал Марк, но слова его все еще звучали как подавленный вопль, каковыми они и были. Он проглотил слюну и снова через силу, задыхаясь, сказал: — Сначала я не понял, что это было, но если все решат, что я стал… вроде дяди Луция, то это почти так же безопасно, как если бы меня убили. Понимаешь?

— Понимаю, — ответил Фаустус так мягко, что бессильные слезы снова навернулись на глаза Марка. Стены пульсировали, кровоточили.

— Пожалуйста, давай уедем. Пожалуйста, хотя бы… хотя бы из-за Вария…

— Да, сейчас куда-нибудь поедем. А насчет Вария я узнаю, — все так же мягко пообещал Фаустус.

Значит, это оно, подумал Марк, и ничего теперь не поделаешь.

За дверями палаты раздался шум борьбы, беспорядочный топот ног. Марк услышал, как сестра, словно схватившись с кем-то, придушенно вскрикнула:

— Что вы себе позволяете?! Сюда нельзя, здесь нет охраны!

Другой голос, нет, этого не может быть, ответил:

— Ну, так и вам лучше сдаться, а я никуда отсюда не уйду.

И она ворвалась в распахнутую дверь.

В первый момент Марк не мог посмотреть на нее, потому что боялся того, что может случиться, если он это сделает, но не мог удержаться, и, хотя освежеванные туши по-прежнему мелькали вокруг нее, она не изменилась, и ее лицо, ее покрасневшие, с темными кругами глаза, были прекрасны. Мне это просто мерещится, подумал Марк, нет, она никак не могла оказаться здесь.

Уна бросилась прямо к нему, едва не врезавшись, не коснувшись его, но тут же отступила на шаг назад, не сводя с него глаз. Затем она мельком взглянула на стену, словно та все еще истекала кровью, хотя Марк знал, что Уна не может этого видеть.

— Это не на самом деле, — сказала она.

— Знаю, — ответил Марк.

— Но это скоро кончится, — пробормотала она. Затем повернулась к Фаустусу и ровным тоном произнесла: — Я знаю, в это нелегко поверить, но придется. Он верно говорит, это уловка, но, если вы не будете отпускать его от себя, все пройдет. Я знаю.

— Как ты здесь оказалась? — прошептал Марк.

Фаустус следил за тем, как Марк разговаривает с пустотой, и ему хотелось разрыдаться от жалости. Стриженный бобриком мужчина переоделся в форму охранника, в которой приехал, и уже полчаса как ушел, хотя Фаустус даже не заметил этого. Теперь в палате кроме них с Марком никого не было.

Несколько часов спустя он выслушивал Агеласта.

— Нам надо подумать, как объявить об этом народу, — сказал тот.

— Ради всего святого, позже, — выдохнул Фаустус.

— Но он говорил разные подстрекательские вещи, и, боюсь, люди не поймут, что он был не в себе. Разве только… увидят его в теперешнем состоянии. Конечно, пару минут, не больше.

Фаустус тут же его рассчитал.