Грамматика фантазии (Введение в искусство придумывания историй)

Тодди в своей "Революционной грамматике" создает, будто по заказу, следующий удачнейший образ: "Имперфетто часто употребляется наподобие сценического задника, на фоне которого протекает весь разговор..." Когда ребенок говорит "я был", он и в самом деле как бы навешивает задник, меняет декорации. Но учебники по грамматике ребенка не замечают, они знают одно допекают его в школе.

Истории с математикой

Наряду с "математикой историй" (см. главу 37) существуют также "истории с математикой". Тот, кто читает раздел "Математических игр" Мартина Гарднера в журнале "Шиенце" (итальянском издании "Scientific American"), уже понял, что я имею в виду. "Игры", которые математики придумывают, чтобы осваивать свои территории или открывать новые, часто приобретают характер "fictions" (англ. - вымыслы), от которых до повествовательного жанра - один шаг. Вот, к примеру, игра под названием "Жизнь"; создал ее Джон Нортон Конуэй, математик из Кембриджа ("Шиенце", 1971). Игра заключается в том, чтобы воспроизводить на электронно-счетной машине появление на свет, трансформацию и упадок сообщества живых организмов. По ходу игры конфигурации, которые сначала были асимметричными, имеют тенденцию превращаться в симметричные. Профессор Конуэй дает им такие названия: "улей", "светофор", "пруд", "змея", "баржа", "лодка", "планер", "часы", "жаба"... И уверяет, что на экране электронно-счетной машины они являют собой увлекательнейшее зрелище, наблюдая которое воображение в конечном итоге любуется самим собой и своими построениями.

В защиту "Кота в сапогах"

Относительно ребенка, слушающего сказки (см. главу 38), и предполагаемого содержания этого его "слушания" можно почитать (в "Газете для родителей", XII. 1971) статью Сары Мелаури Черрини о "морали" сказки "Кот в сапогах", где говорится:

"Детские сказки нередко начинаются с того, что кто-нибудь

умирает и оставляет в наследство детям имущество, из коего самый

неприметный предмет обладает волшебными свойствами. Чаще всего

наследники-братья недолюбливают друг друга; самый везучий забирает

все себе, предоставляя остальным устраиваться, кто как может; то

же происходит и в нашей истории: младший брат, самый несчастливый,

остался один с котом и не знает, как прокормиться. По счастью,

кот, сразу назвав мальчика "Хозяином", добровольно идет к нему в

услужение и обещает помощь. Кот - продувная бестия; он знает, что

прежде всего надо позаботиться о внешнем виде; поэтому, выпросив у

хозяина единственный имевшийся у него маренго, покупает себе

красивый костюм, сапоги и шляпу; облачившись во все новое и

запасшись броским подарком, кот отправляется к королю, на которого

у него есть свои виды; итак, малышам преподан проверенный на опыте

урок - что надо сделать, чтобы тебя заметили, чтобы получить

доступ к власть имущим и преуспеть: принарядитесь с расчетом на

то, что предстоит выполнить важную миссию; преподнесите, кому

надо, подарок; того, кто встанет вам поперек дороги, с властным

видом припугните; явитесь не просто так, с улицы, а от имени

важного лица, и перед вами распахнутся все двери..."

Пересказав в таком плане всю сказку, автор заключает:

"Вот какова мораль сей сказки: благодаря хитрости и обману

можно стать всесильным, как король. Поскольку в семье разлад,

братья друг другу не помогают, надо, чтобы тебе помог тот, кто

этой механикой владеет, то есть такой политик, как кот, - чтобы

ты, тюфяк, тоже стал могущественным".

Я выступил с комментариями по поводу такого прочтения старой сказки: я не оспаривал его аргументированности, но призывал соблюдать осторожность. "Демистифицировать" ничего не стоит, но как бы не ошибиться... Спору нет, в сказке "Кот в сапогах" быт и нравы - средневековые, в ней нашла свое отражение тема хитрости как оборонительного и наступательного оружия слабого в борьбе против деспота, тема эта отражает рабскую идеологию, идеологию крепостных, способных разве что на круговую поруку (все помогают обманывать короля), но не на подлинную солидарность; однако сам кот - это совсем другое дело.

"Нельзя не вспомнить, - продолжал я, защищая "Кота в

сапогах", - страницы, посвященные Проппом в его работе

"Исторические корни волшебной сказки" "волшебным помощникам" и

"волшебным дарам", одной из центральных тем народных сказок. По

мнению Проппа (и других исследователей), животное, выступающее в

сказках как благодетель человека (оно помогает ему совершать

трудные дела, вознаграждает сверх всякой меры за то, что человек

не убивал его на охоте), правда уже в "цивильном" виде, как

персонаж сказки, - это потомок того животного-тотема, которое

первобытные охотничьи племена чтили и с которым имели нечто вроде

сговора религиозного типа. С переходом к оседлому образу жизни и к

земледелию люди расстались со старыми тотемическими верованиями,

сохранив, однако, к дружбе между людьми и животными совершенно

особое, пристрастное отношение.

Согласно древнему обряду инициации, к юноше приставляли

животное-охранителя, которое оберегало бы его в качестве "доброго

духа". Обряд был забыт, от него остался лишь рассказ:

"животное-охранитель" превратилось в сказочного "волшебного

помощника", продолжая жить в народном воображении. Мало-помалу со

временем волшебный помощник стал приобретать иные черты, так что

зачастую даже трудно бывает его, поневоле не раз переряжавшегося,

узнать.

Надо обладать воображением и для того, чтобы мысленно

вернуться назад, снять со сказки яркие одежды, проникнуть в ее

сокровенное нутро, и тогда в сиротке или в самом младшем из трех

братьев (а речь всегда о нем в сказках такого рода) мы узнаем

юношу древнего племени, в коте же, подрядившемся добыть ему

счастье, - его "духа-охранителя". Если мы вернемся к нашей сказке

теперь, то наиболее вероятно, что кот предстанет перед нами

двуликим: с одной стороны - таким, каким его так хорошо описала

Сара Мелаури, то есть приобщающим своего хозяина к развращенному и

бесчеловечному миру; но если посмотреть с другой стороны, то мы

увидим союзника, добивающегося справедливости для своего

подопечного. Во всяком случае, этот старый кот, наследник

неведомых, тысячелетних традиций, осколок времен, погребенных в

безмолвии доисторических эпох, на наш взгляд, заслуживает лучшего

отношения, чем ловчила, подсовывающий взятку, или придворный

прощелыга.

Конечно, ребенок, слушающий сказку про Кота в сапогах,

воспримет ее как событие сегодняшнего дня, где ни истории, ни

предыстории нет и в помине. Но какими-то неисповедимыми путями

ему, наверное, все же удается почувствовать, что истинное зерно

сказки - не головокружительная карьера самозванца - маркиза де

Карабаса, а отношения между молодым героем и котом, между сиротой

и животным. Именно этот образ - самый запоминающийся, в

эмоциональном плане самый сильный. Он укрепляется в ребенке еще и

благодаря целой гамме привязанностей, частично сосредоточенных на

реальном или воображаемом (игрушка) животном, важная роль которого

в жизни ребенка уже описана психологией".

В № 3-4 1972 г. той же "Газеты для родителей" появилось еще одно выступление "В защиту Кота в сапогах" - статья Лауры Конти; привожу ее почти полностью:

"...Мне хочется рассказать, как восприняла ребенком, то есть

полвека тому назад, историю про Кота в сапогах я сама.

Прежде всего, Кот, так же как его маленький хозяин и как я,

был Маленький среди Взрослых, но благодаря сапогам мог делать

большущие шаги, то есть, оставаясь маленьким котом, имел

возможность эту "маленькость" преодолевать. Я тоже хотела

оставаться маленькой, но делать то, что могут делать взрослые

более того, еще уметь их обскакать... Соотношение ребенок

взрослый, выходя за рамки буквального смысла, за рамки величины,

приобретало переносное значение. Кот, помимо того, что он

маленький, еще и недооценивается взрослыми, они считают его

бесполезным: присутствие кота в нашем доме объяснялось досадным

капризом с моей стороны. Поэтому я безмерно радовалась, когда

бесполезная животинка превращалась в могущественного союзника

человека. Чем Кот в сапогах занимался, мне было совершенно

безразлично, настолько, что я начисто про то забыла. Понадобилась

"Газета для родителей", чтобы я вспомнила его дипломатические

выверты - действительно довольно беспардонные. Но, повторяю, дела

его меня не интересовали, меня интересовали результаты: мне важно

было - да позволено мне будет выразить взрослыми словами детское

ощущение, - поставив на заведомо проигрышную карту, все-таки

выиграть. (Не напрасно же мальчика, которому в наследство достался

всего лишь кот, поначалу все жалели.) Итак, меня привлекали два

превращения: из маленького в большого и из неудачника в

победителя. Сама по себе победа меня не занимала, меня волновало

то, что свершилось невероятное. Двойственная природа Кота

(маленький - большой, неудачник - победитель) тешила не только мое

парадоксальное желание быть взрослой, оставаясь маленькой, но еще

и другое, тоже парадоксальное желание: чтобы победило существо,

которое продолжало оставаться маленьким, слабым, мягоньким

котенком. Я ненавидела силачей; когда в сказках описывалась борьба

между сильными и слабыми, я всегда сочувствовала слабым; но ведь,

если слабые побеждают, значит, они сильные, значит, их тоже

придется возненавидеть... История Кота в сапогах уберегала меня от

этой опасности, потому что Кот и после того, как он одержал верх

над Королем, оставался котом. Повторялась история с Давидом и

Голиафом, только для меня Давид так и оставался пастушком, не

становился могущественным царем Давидом. Не подумайте, что я

провожу это сравнение постфактум: тогда же, когда мне поведали

сказку о Коте в сапогах, меня знакомили со священной историей; то,

что пастушок становился царем, мне нисколько не нравилось, мне

нравилось только одно - что он, будучи вооружен маленькой пращой,

убил великана. В отличие от Давида Кот, победив Короля, сам

королем не становился, а оставался котом.

Таким образом, обдумав свой личный опыт, я полностью

присоединяюсь к тому, что говоришь ты: в сказке самое существенное

не "содержание", а "ход". Содержание могло быть и конформистским,

и реакционным, но ход совершенно другим: показывавшим, что в жизни

важна не дружба Королей, а дружба Котов, иначе говоря, маленьких,

недооцениваемых, слабых созданий, способных одолеть власть

имущих".

Творчество и научная работа

В порядке комментария к главе 44, по поводу школы, следует привести отрывок из книги покойного Бруно Чари "Методы обучения".

"На первый взгляд может показаться, что между художественной,

творческой деятельностью и научной работой нет ничего общего. В

действительности же связь между ними есть, и притом тесная.

Ребенок, который в стремлении себя выразить орудует кисточками,

красками, бумагой, картоном, камешками и пр., вырезает, клеит,

лепит и так далее и тому подобное, тем самым развивает в себе

определенные навыки: умение обращаться с материалами, быть до

известной степени конкретным, точным, что содействует формированию

общих научных навыков. Последние, впрочем, тоже имеют творческий

аспект, выражающийся в том, что истинный ученый умеет пользоваться

для своих опытов простейшими имеющимися под рукой средствами.

Поскольку, однако, все мы признаем, что научная подготовка должна

базироваться на фактах, наблюдениях, на реальном опыте подростка,

я считаю своим долгом подчеркнуть, что важнейший вид творчества

художественное слово - понуждает учащегося зорче всматриваться в

реальность, глубже погружаться в опыт..."

Ученики Бруно Чари разводили хомяков, считали по системе майа, условное наклонение изучали, экспериментируя над хранением мяса во льду, половину классного помещения превратили в художественную мастерскую, словом, во все, что бы они ни делали, они вкладывали фантазию.

Искусство и наука

(см. главу 44)

Интересна - с точки зрения выявления аналогий и гомологии в структурах методологии, эстетики и науки - книга "Наука и искусство", вышедшая под редакцией Уго Волли ("La scienza e l'arte". Mazzotta, Milano, 1972). Основной тезис ее таков: "Для научной работы и работы художника характерна одна и та же главная черта, а именно: установка на то, чтобы моделировать реальность, осмыслять ее, преобразовывать, иначе говоря, придавать предметам и фактам социальное значение. Все это - семиотика реального".

Ряд работ, написанных во много рук, исходит из традиционного отделения искусства от науки, но лишь для того, чтобы отвергнуть это разграничение, доказать его необоснованность и выявить то общее, что их все больше и больше объединяет, то, чем они занимаются, все более и более схожими средствами. Компьютер, например, служит и математику, и ищущему новые формы художнику. Живописцы, архитекторы и ученые работают сообща в центрах автоматизированного производства пластических форм. Формула Нейка для его "компьютера-графика" прекрасно подошла бы к "грамматике фантазии". Вот она, я специально ее выписал:

"Дадим определенное число знаков "R" и определенное число

правил "М", на основе которых эти знаки будут между собой

сочетаться, а также определенную интуицию "I", которая будет

всякий раз устанавливать, какие знаки и какие правила, то есть

какие "R" и какие "М", следует отобрать. Сочетание трех элементов

("R", "М", "I") и составит эстетическую программу".

В которой, подчеркнем мы, "I" олицетворяет случайность. Можно также заметить, что с помощью этого сочетания можно выразить и "бином фантазии", в котором "R" и "М", с одной стороны, суть норма, а "I" - творческое начало. Впрочем, еще Кли, в докибернетические времена, говорил: "В искусстве тоже достаточно места для научного поиска".