Граница

Встреча

Вот и снова я на Памире. Как и в первый раз, много лет назад, Памир взволновал и потряс меня. Но сейчас я будто заново открывал его, точно читал знакомую, давно полюбившуюся книгу. Я видел обновленную землю, новые города и кишлаки, новые сады и поля в широких распадках. И казалось мне, что даже горы, ущелья и долины Памира стали иными, неузнаваемыми, новыми…

Я ездил и ходил по дорогам Памира, которых раньше и в помине не было, и с каким-то новым чувством смотрел на знакомые скалистые хребты-гиганты, горбатые перевалы, изрубленные трещинами обрывы, будто видел их впервые, будто никогда не поднимался на пик Дзержинского, не лазил по отрогам Абгарда и ледникам Федченко, не забирался на хребты Ванча и Рушана, не бродил по мрачным ущельям Бартанга и альпийским лугам Алайской долины.

Поездок у меня на этот раз было множество. Но я предпочитал там, где можно, не ездить, а ходить и как-то раз по Ванчскому ущелью добрался до ледника Федченко. У края сползшей трехкилометровой льдины, закрывшей собою все ущелье, я увидел группу людей.

Сначала мне показалось, что это туристы: их в горах можно встретить часто. Снаряжение у них было явно туристское — походные мешки, котелки, чайники, связанные в тюки брезентовые палатки… Но, подойдя ближе, я понял, что это не простые альпинисты, а геологи. Только у геологов можно увидеть молотки на длинных крепких рукоятках. Да и загар на их лицах был не такой, как у туристов, приезжающих в горы на несколько недель, а прочный, густой, давнишний.

Сгрудившись у края пропасти, они встревоженно заглядывали вниз. Небольшой подъемный треножник с лебедкой прочно упирался лапами в снег на краю расщелины.

Их тревога передалась и мне. Я понял, что произошло что-то страшное. Но, заглянув в пропасть, туда, где в черной глубине исчезал трос, ничего не увидел.

— Что случилось? — осторожно спросил я.

Пожилой мужчина в соломенной шляпе с обвисшими полями резко обернулся ко мне: ввязывается, мол, каждый не в свое дело. Однако, видно, моя военная форма несколько смягчила его раздраженность.

— Человек упал, — глухо сказал он. — Наш товарищ… А вы посмотрите только! Туда и спуститься-то страшно…

Я снова заглянул вниз. Скала высотою чуть ли не в два километра была рассечена до самой подошвы узкой трещиной. Пожилой — он оказался начальником партии — сказал, что упавший — геолог Латыпов — лежит не на дне, а на узкой площадке в нескольких метрах от края пропасти. Стоит ему пошевелиться, и он полетит вниз.

Геологи бились целый час, стараясь вытащить товарища. Это было нелегко. Неровные стены расщелины местами почти соприкасались, а кое-где расходились в стороны на несколько метров, образуя ямы и провалы.

— Как же… Как же это он? — спросил я, чувствуя, как от одного только взгляда в пропасть холодок пробегает по моей спине.

Оказалось, что Латыпов в расщелине на глубине двухсот метров опробовал породу. При подъеме он вдруг попал в узкую трещину. Трос потянули сильнее, и где-то произошел обрыв. Геолог оказался зажатым, как в тисках, в каменных стенах, а когда спустились к нему, он попытался высвободить онемевшую руку и сорвался.

Надо было спешить на выручку Латыпову. Инженер-геолог Рябов спустился в пропасть первым. Его спускали около часа. Три раза поднимали. Не хватало троса. Надставляли. А когда он добрался до Лагыпова, то оказалось, что того невозможно поднять без специальной сетки: он был весь в синяках и нуждался в немедленной помощи на месте. К этому времени из поселка Дальний подоспел врач геологической экспедиции — женщина. Она решила сама спуститься к пострадавшему геологу.

— Она там сейчас, — сказал начальник партии. — Внизу. Будем поднимать. Волейбольную сетку спустили, чтобы Латыпова поднять. Другой нет. Как вы думаете — выдержит?

— Выдержит, — успокоил я его, думая о женщине-враче.

Мое воображение уже нарисовало облик сильной, высокой, мускулистой женщины с волевым и смелым лицом.

Время тянулось медленно. Геологи в напряженном молчании смотрели в расщелину на подрагивающий трос. По неровным каменным стенам черными струйками стекала вода, будто из скалы сочилась нефть.

— Жив ли он? — нервничал начальник партии. — И как их поднять сразу двоих? Не оборвется ли трос?..

Трос трижды дернулся. Это был условный знак — поднимать. Железный вал стал медленно наматывать трос, укладывая его ровными, тугими кольцами. Подъемный станок натужно скрипел и повизгивал. Геологи повскакивали с мест, заволновались. Теперь все зависело от него, от этого угрожающе подрагивающего, натянутого, как струна, витого железного троса, который от чрезмерной перегрузки, казалось, вот-вот лопнет. Трос, как живой, медленно полз вверх, чуть покачиваясь. На лицах людей выступал пот, словно они сами тащили этот груз и им было непомерно тяжело.

Станок остановился: трос дважды дернулся.

— Передвинуть вправо и отпустить немного! — скомандовал начальник, хотя все прекрасно знали эти давно выработанные условные знаки.

Трос стали передвигать вправо, пока он трижды не дернулся.

— Поднимать!

Станок все чаще и чаще останавливался; трос передвигали то вправо, то влево и снова тянули.

— Вот они!

Не знаю, кто это крикнул. Наклонившись, я увидел в расщелине выплывающего из темноты человека, затянутого в сетку, и рядом зеленую косынку. Геологи забегали, заторопились. Я очутился почему-то около подъемного станка и видел только согнутые спины, ноги, ползущий трос и ожидал, что вот-вот появится она, эта женщина-богатырь. Наконец показалась рука, узкая, маленькая, смуглая. Голова, повязанная зеленой косынкой… И вот уже геологи помогают выбраться наверх маленькой, худенькой женщине, похожей на девочку, в синем, забрызганном грязью лыжном костюме.

— Молодчина, Савсан! — пожимает ей руки взволнованный начальник партии.

Савсан! Это имя мне было знакомо. Неужели она? Савсан? Та самая?..

Мне хотелось взглянуть на нее, и я стал пробираться сквозь толпу. Геологи чуть расступились. Кто-то принес носилки, и на них бережно положили Латыпова. Он не двигался. Очевидно, потерял сознание. Голова и руки его были перебинтованы. Женщина поправила повязку на его голове и выпрямилась.

Да, это была она, Савсан. Я чуть не вскрикнул. Савсан! Такая же, как прежде, ничуть не изменилась. Только лицо, тонкое, смуглое и красивое, стало чуть энергичнее… И еще… морщинки… Тогда их не было…

Савсан не узнала меня, хотя даже дотронулась рукой, отстраняя людей.

Носилки подняли и понесли. И она пошла вслед за ними.

— Савсан!

Она через плечо взглянула на меня, остановилась. Глаза вспыхнули радостью и удивлением.

— Ой, Петя? Ты?!

— Как види-те…

Я произнес это с запинкой. Как обращаться теперь к этой женщине? На «ты»? На «вы»? Думал ли я в те годы, в те давние годы, тридцать лет назад, что когда-нибудь придется ломать себе голову над этим вопросом?

Она подбежала, стиснула мою руку обеими руками, стала всматриваться в мое лицо, и я подумал, что, наверно, заметила морщинки и у меня.

— Ну и встреча, ну и встреча!.. — повторяла она. — Какими же судьбами? Где ты сейчас?

Она первая сказала мне «ты». Нет, не обмолвилась — снова обратилась вот так, по-давнему, по-дружески. И мне сразу стало легко.

— Видишь — снова на Памире. Служба…

Она приподнялась на цыпочки, дотронулась пальцем до звезды на погоне моего кителя.

— Подполковник…

Геологи уже ушли далеко от нас. Мы поспешили вслед за ними. Савсан двигалась легко, как девчонка, ловко перепрыгивая через камни.

— Давно здесь? Что же я тебя не видела?

— Полгода уже. А как ты могла увидеть?

Савсан все посматривала на меня.

Ее позвали к больному.

— Прости, потом поговорим! — крикнула она на ходу и побежала.

Застава Рын

Шел 1930 год. Я окончил училище и получил назначение на Памир. До Оша я ехал поездом, а из этого городка, стоящего у ворот Памира, добирался до пограничного отряда свыше месяца. Утомительным и бесконечным мне показался этот путь. По горным тропам через перевалы и ущелья меня тащили то верблюды, то лошади. Но большую часть пути пришлось идти пешком.

Но вот этот нелегкий путь уже позади. Я — в кабинете начальника отряда Кузнецова. На мне новое обмундирование, полученное еще в училище, до блеска начищенные сапоги, на плечах поскрипывают новые ремни. На петлицах — два кубика. Это значит, что я заместитель начальника заставы по политической части.

Я вытянулся по стойке «смирно» и замер. Кузнецов тоже стоит за столом, покрытым зеленым сукном, сухощавый, очень высокий, в ладно подогнанном обмундировании. Лицо волевое, с тонкими, строго сжатыми губами. Взгляд острый, требовательный. Все в нем несуразно длинное и тонкое — ноги, руки, торс, но отличная строевая выправка словно совсем устраняет этот недостаток.

Кажется, в нем заложена какая-то внутренняя сила, которая делает его очень живым и привлекательным. Он ходит ровно, легко, пружинисто — приятно на него смотреть. Я целый час наблюдал за ним, пока дожидался, когда он освободится, — Кузнецов перед зданием штаба отряда показывал начальникам застав упражнения на брусьях и турнике. Тогда я понял, что он не только превосходный спортсмен, но по душе и по крови строевик, влюбленный в дисциплину, в выправку, в исполнительность бойца.

— Садитесь, я же разрешил, — сказал он мягко, и в карих глазах его промелькнула ироническая улыбка.

Я сел около стола. Кузнецов достал папиросу, закурил.

— Вам будет трудно. Памир есть Памир.

— Почему мне? Всем трудно.

Кузнецов откровенно улыбнулся и подошел ко мне:

— Все привыкли, а вам еще привыкать. Да и служить вы будете на самой далекой заставе.

— Я уже привыкаю. Из самого Оша.

— Да. «От Оша до Хорога — трудная дорога, а от Хорога до Оша — дорога хороша», — продекламировал он.

— Какая-то загадка. Как ее понимать? А-а… без привычки дорога трудная, а привыкнешь — хороша. Отгадал?

— Нет. Тут смысл иной. Сложили это четверостишие казаки, охранявшие границу еще до революции. Не каждый солдат, попавший на Памир, возвращался обратно. Памира боялись. И ехали со страхом. «От Оша до Хорога была трудная дорога». А вот когда служба благополучно закончена и солдат возвращался домой — «От Хорога до Оша дорога была хороша».

В кабинет зашел дежурный.

— Фаязова нет.

— Как это — нет? — строго взглянул на него начальник отряда. — Найти и немедленно прислать ко мне!

В просторный кабинет заходили и рассаживались начальники застав. В отряде проходили командирские сборы. Последним появился рослый смуглолицый командир в выцветшей гимнастерке, туго затянутой потертыми ремнями. На петлицах его блестело три квадрата. Держался он независимо, уверенно и с достоинством.

— Товарищ Фаязов, вам срочно нужен заместитель? Или, может, вы еще повремените? — спросил Кузнецов.

— Очень нужен. Самая далекая застава; я один кручусь как белка в колесе. Все на мне — и строевая, и тактическая, и огневая, и конная…

— Так вам заместитель по боевой нужен?

— Конечно. Не управляюсь я один, а придет зима — совсем плохо.

— А мы вам думаем дать заместителя по политчасти.

— Ну, нет, лучше по боевой. А с этим можно подождать. Политзанятия я провожу, меня нет — Прищепа, главное — боевая, она решает все. А какой толк от комиссара. Да и не люблю я их, этих комиссаров.

Начальники застав бурно зашумели, а Кузнецов с недоумением и досадой поднялся:

— Фаязов? Что я слышу? Правду говорят, что вы беспартийный командир с партийным билетом. Теперь я сам убедился, что именно вам больше всего нужен заместитель по политчасти. Познакомьтесь, вот он — ваш заместитель. Товарищ Крылов. — Начальник отряда кивнул в мою сторону.

Я поднялся. Все с удивлением повернули голову в мою сторону, и особенно удивился и посуровел Фаязов. Он подошел и молча пожал мне руку.

— Товарищи начальники застав! — Кузнецов резко постучал карандашом по столу, требуя внимания. — Мы прерываем сборы. На границе неспокойно. Вы это знаете. Я прошу вас срочно отправиться на заставы. Ни часу задержки! Всё!

И мы с Фаязовым три дня, как по тревоге, скакали во весь опор на заставу Рын. Фаязов был не в духе и беспощадно хлестал коня. Мы неслись как на пожар. Я еле поспевал за ним. Мне казалось, что Фаязов нарочно так гонит коня, чтобы показать мне, где раки зимуют, вытрясти печенки из «комиссара», как он иронически называл меня. Я не комиссар, а заместитель по политчасти. Комиссарами назывались политические руководители высших инстанций — полков, отрядов, дивизий, и слово «комиссар» в применении ко мне звучало издевкой, точно солдата называли генералом.

Мы почти не разговаривали. Недалеко от заставы Фаязов остановился около ручья. Он напился воды, достал из полевой сумки полотенце, бритву, помазок и мыло.

— Как думаешь, комиссар, можно появляться перед бойцами с такой щетиной? — Фаязов рассматривал меня, запыленного, обросшего и смертельно уставшего.

— Конечно, нельзя.

— Так и вы давайте брейтесь, — сказал он, искоса поглядывая на меня. — Вот, скажем, по расписанию огневая подготовка, а меня нет. Вы смыслите что-нибудь в военном деле? Сможете провести занятие? — Фаязов повернул ко мне намыленное лицо. Черные глаза его блестели.

— Смогу. Я же не политическое училище кончал, а кавалерийское.

— Ну-у-у? Кавалерийское? — удивился Фаязов. — Так это хорошо! То-то я вижу, вы крепко держитесь на лошади.

— Как же. Командир кавалерии.

— Слушай, командир кавалерии, а почему ты пошел на политработу?

— Почему? Так начальство решило.

— А ты как решил?

— И я решил, что политработа важный и интересный участок.

— А может, ты на строевую перейдешь? А? Давай! Я буду ходатайствовать.

— Зачем? Я считаю, что на политической работе больше принесу пользы.

Фаязов нахмурился и резко сказал:

— Вот как? Так считаете? Ну и считайте!

Снова кони несли нас рысью. Я так устал, что еле сидел на лошади.

Мы все время ехали по-над рекою — границей. То поднимались высоко над ней, и она казалась нам узкой лентой, поблескивающей на солнце, то спускались к самому берегу ее, и вода уже была не синяя, а мутно-серая, как разбавленный кофе. Местами вода с яростью бросалась на вздыбленные камни, торчащие из воды будто гигантские надолбы, и бесновалась, ревела, гневно билась о камни, зло хлестала во все стороны фонтанами брызг.

Но вот река попадала в западню. Гранитные скалы, как гигантские тиски, с обеих сторон сжимали ее, и она, могучая, непримиримая, вдруг становилась податливой и послушной. Она тихо, точно боком ползла, протискиваясь через темный гранитный коридор, беззлобно гудела глухим подземным гулом, перекатывая по звонкому дну камни.

Вот уже третий день мы едем, и я посматриваю на сопредельную сторону. Там, за рекой, такие же высокие горы, кишлаки, зеленые оазисы в ущельях и крутые обрывы. Вот показалась на той стороне необыкновенная скала. Она как будто была расплавлена, и вся ее масса, красновато-бурая, словно обожженная, начала стекать, книзу раздулась до огромных размеров и свисала над рекой тяжелой лавой. По этой гладкой округлой поверхности высоко над водой пролегала тропа — овринг, — похожая на шов, застеганный небрежно, зигзагами, толстой ниткой. Этой ниткой являлась жердь, которой была выложена тропа. На нашей стороне тоже были овринги. Но у нас жерди накладывались прочнее, по три-четыре в ряд, образуя хоть какое-то подобие тропы. А там единственная жердь держалась каким-то чудом, прикрепленная к граниту. Суставчатая, тонкая, она поднималась из ущелья, опоясывая скалу и спускаясь на берег.

Такие тропы-овринги на сопредельной стороне я видел вчера и позавчера, но на эту я так пристально смотрел потому, что по ней шли три дехканина. Два — с мешками за спиной, а третий на шее нес живую черную овцу. Он ее вел до тропы, потом взвалил на себя. Дехкане, как муравьи, ползли, держась за скалу руками, осторожно передвигая ноги. Они шли на большом расстоянии друг от друга. Двигаться им было тяжело и опасно: они припадали к граниту и подолгу так, прислонясь, отдыхали. Потом снова ползли. Мысленно я назвал эту тропу «тропою мужества» и подумал: «Вон она какая, жизнь! В одном месте мужество нужно для борьбы с врагом, а в другом надо подвиг совершить только лишь для того, чтобы перейти из кишлака в кишлак».

Мы выехали из-за поворота. На пригорке показалось три глиняных плоскокрыших домика, обнесенных высоким каменным забором.

— Вот, комиссар, наша застава! — сказал Фаязов. Он заметно подобрел и, кажется, улыбнулся.

Около ворот росло два веселых пирамидальных тополя, радовавших глаз каждого, кто подходил к заставе. Но, видимо, самым любимым местом отдыха бойцов и самым надежным укрытием от палящих лучей солнца была старая чинара с толстым облезлым стволом и круглым, как бойница, дуплом. Ствол этот повыше расчленялся еще на четыре ствола, которые держали над собой, будто растопыренные пальцы, огромную зеленую шапку. Вокруг ствола чинары была кольцом обвита самодельная скамейка, плетенная из хвороста.

Во дворе поджидал нас дежурный по заставе командир отделения Кравцов, приземистый крепыш, подтянутый, ладный. Хотя гимнастерка и брюки на нем выцвели добела, но они были такие чистые и так аккуратно облегали его стройную фигуру, что казались еще лучшими, чем новые. Он доложил Фаязову о том, что на заставе все спокойно.

Начальник заставы нагнулся, вытирая тряпкой запыленные сапоги, и спросил, не поднимая головы:

— Что делает Прищепа?

— Выехал в кишлак Вахан. Там происшествие.

Фаязов резко поднялся, держа в руке тряпку.

— Что? Происшествие? И вы молчите? — суровея, сказал Фаязов и подошел к дежурному. — Что случилось?

Кравцов не смутился. Он говорил не торопясь, с расстановкой, подчеркивая каждое слово:

— Обыкновенная история. Баи и ишаны учинили расправу над комсомольцем. Он что-то написал про них. Ну его и привязали к дереву, как к позорному столбу, созвали весь кишлак и учинили суд. Старшина поехал принимать меры.

Красивое лицо Фаязова потемнело, черные глаза остро сверкнули.

— Вот шакалы! Смотри ты! Открыто лезут. Днем! Точно советской власти нет. Этих баев и мулл расстреливать надо… А с ними нянчатся… Давно это было?

Кравцов невозмутимо взглянул на начальника:

— Точно — не знаю. Утром или днем. А старшина выехал час тому назад с Фартуховым и Мир-Мухамедовым. К утру вернутся.

К Кравцову подскочил красноармеец Шуляк, белокурый, живой и, очевидно, очень ловкий. Он отобрал у дежурного лошадь и застыл, слушая Фаязова, потом подбежал ко мне:

— Дозвольте? — Принимая поводья из моих рук, он доверительно сказал: — Это моя лошадь, — и улыбнулся курносым веселым лицом.

Лошадь тянулась к нему мордой, хватала губами его руку, пока Шуляк не достал из кармана припрятанный кусочек сахара и не сунул ей в рот.

Наше появление на заставе никого так не смутило и не встревожило, как повара. Когда мы вошли в столовую, узкую, как коридор, он вытирал стол. Взглянув на нас, повар метнулся к двери, но остановился, вытянув свое тонкое как жердь и немного сутулое тело по стойке «смирно», поздоровался, побежал на кухню и тут же появился с тарелкой хлеба.

— Как же теперь? У меня… только первое… второго не осталось. Нешто мы вас ждали? — смущаясь и краснея, сказал Дворянов.

Суровое лицо Фаязова осветилось улыбкой.

— Отлично — два первых дадите! — весело крикнул он, потирая свои волосатые руки, и в глазах его вспыхнула озорная радость. — А ему — три! — засмеялся он, глядя на меня. — Нашего нового заместителя начальника по политчасти надо накормить получше. Видите, как он устал. Четыреста километров отмахали на конях.

Дружеский тон начальника как рукой снял с повара смущение.

— Хоть четыре — борща хватит, — просиял повар.

После обеда все тот же расторопный Шуляк привел меня в небольшую комнату. Она находилась в казарме и раньше служила, видимо, кухней. Об этом не трудно было догадаться. Осталось незаделанным окно, через которое подавалась пища. Окно выходило в ту часть казармы, где жили красноармейцы, и я всегда слышал и видел, что там происходило.

Я растянулся на старой красноармейской кровати. Уставшее тело отдыхало под прохладной простыней. Я думал о Фаязове, о случае в кишлаке Вахан, и почему-то в моем сознании оживал тяжкий, как кошмар, путь от Оша до Хорога.

Уснул я быстро, и ночью мне приснился сон, будто я соскочил с верблюда и почему-то бросился в озеро. Плыву, яростно работая руками, и оглядываюсь, а меня догоняют бандиты, злорадно улюлюкая. Сонный, я вскочил с койки и пытался бежать, но, открывая дверь, проснулся. Весь потный, испуганный, я лег на койку и долго не мог уснуть.

Мое первое занятие

Первые два дня пролетели незаметно. Я старался приглядеться к заставе, к бойцам, как-то включиться в жизнь пограничников. Сразу попросился в ночной наряд. Фаязову это, видимо, понравилось.

Застава находилась недалеко от кишлака Рын. Но был еще один кишлак Рын, который я увидел, возвращаясь после ночного обхода вместе с командиром отделения Максимовым. Он назывался «Старый Рын».

Это был необычный кишлак. Когда Максимов показал мне его, я очень удивился. То, что я увидел, трудно было назвать кишлаком. Встречаются иногда по рекам высокие обрывы, источенные норами, в которых живут береговые ласточки. Перед нами был такой же обрыв горы, похожий на высокую стену, только изрытый пещерами, но здесь жили не ласточки, а люди. Они ютились в трех десятках пещер — черных, закопченных, как древние печи для обжига извести.

Мы с Максимовым ехали мимо него утром, возвращаясь на заставу после ночного обхода. Из нор вился дым, будто гора тлела изнутри. Обрыв был из серого песка, перемешанного с синей галькой, и напоминал застывшее крошево — бугристое, густо изрытое большими и малыми отверстиями самых разных форм.

Возле верхней дыры появилась девушка, высокая, гибкая, босая, в рваном платье, с длинными черными косами. Заметив внизу нас, она откинула рукой спадавшие на глаза волосы. Она была на редкость красива. Мы рассматривали ее до тех пор, пока она не показала нам язык и не расхохоталась. Максимов шутливо погрозил ей пальцем.

— И как только там люди живут? — проговорил он, когда мы тронули коней. — Будто звери, в пещерах…

— Ничего, — ответил я. — Будут жить лучше. Советская власть и здесь укрепится прочно.

Приехав на заставу и немного отдохнув, я вышел во двор. Он был обнесен глиняным забором — дувалом. Бо́льшую часть двора занимала казарма — длинное глиняное строение с плоской крышей, покрытой саманом. Перед казармой стояли новенький турник и новые брусья. К дувалу примыкал глиняный навес. Из-под него доносились голоса, пофыркиванье лошадей.

Около турника, независимо заложив за спину руки, прохаживался старшина Прищепа — коренастый человек небольшого роста с нарочито суровым лицом. Старшина шел пружинистым шагом, по-хозяйски поглядывая на солдат.

— А ну, живей! Тянутся, як сонные!

Красноармейцы суетились, спешили. Видно, они привыкли беспрекословно подчиняться старшине, уважали его и немного даже побаивались.

Я удивился. Пора было начинать политические занятия, а тут куда-то строили людей.

— Застава-а-а, ста-а-но-о-ви-и-сь! — протяжно крикнул старшина.

В недоумении я остановился недалеко от строя. Прищепа не заметил меня.

— Куда вы строите людей? — спросил я.

Старшина повернулся ко мне и твердо сказал:

— На кавподготовку.

— По расписанию — политические занятия.

— Так начальник их видминыв, — невозмутимо объяснил старшина.

Несколько секунд мы молча смотрели друг на друга. Я впервые стоял перед строем заставы, не зная, что мне делать. Надо было принять какое-то решение. Но старшина посчитал вопрос исчерпанным, и его зычный бас загремел на весь двор:

— Застава-а-а!

— Отставить! — крикнул я. — Расседлать лошадей и собрать личный состав в Ленинский уголок!

Старшина удивленно уставился на меня, но потом приказал расседлать коней. Делал он это с явной неохотой.

— Инспекторьска на носу, товарищ политрук. Нам выучка нужна, а говорильня може обождаты, — убежденно сказал он.

Кровь бросилась мне в лицо.

— Кто вам сказал, что политические занятия — говорильня? С каких это пор кавподготовка стала важнее политической?

Старшина молчал.

Мы зашли в Ленинский уголок. Это была та же казарма, с той только разницей, что здесь, кроме коек и тумбочек, стоял стол, покрытый красной выцветшей материей, и на стене висела старая, зелено-бурая, замусоленная, во многих местах заклеенная белыми полосками бумаги географическая карта. Скамеек не было. Красноармейцы сидели на кроватях.

Среди них я увидел степенного Кравцова, веселого Шуляка, повара Дворянова. На самой задней койке склонился над тетрадкой Максимов. Это был единственный человек, с которым я успел поближе познакомиться, так как мы вместе были в ночном наряде. По его лицу, то задумчивому, то оживленному, я судил о том внимании, с каким меня слушали все.

Безучастно сидел один Прищепа. Он низко наклонился над столом, прикрыв лицо ладонью, словно загораживался от меня.

В конце занятия, по моей просьбе, красноармеец Мир-Мухамедов стал перечислять союзные республики. Он слабо знал русский язык, путался, безбожно коверкал слова:

— Грузина… Белорус… Казах…

Только сейчас Прищепа поднял голову и с живым участием взглянул на бойца. Его глаза улыбались. Трудно было понять, радуется он или удивляется.

— А еще? — продолжал я спрашивать бойца.

Мир-Мухамедов мучительно напрягал память, морщил лоб, но ничего вспомнить не мог. Новенькая, непомерно большая гимнастерка топорщилась на его тонкой фигуре. Она висела почти до колен, а ворот был настолько велик, что свободно вместил бы две мухамедовские шеи.

— А дэ ты служишь? Дэ? — сердито спросил вдруг Прищепа.

— А-а-а… Памир-республика.

Красноармейцы грохнули. Распираемый смехом, старшина вскочил и весело загремел:

— Яка ж вона у черта республика?! Хлопче? Памир — область.

— Таджикистан, — поправился смущенный Мир-Мухамедов.

— Правильно! — закричал старшина. — А покажи на карте? А?! Найдешь?

Красноармеец робко подошел к карте. Он долго водил по ней пальцем, потом остановился.

— Москва, — прошептал он про себя, но все услышали.

Напряжение в аудитории нарастало. Внимание красноармейцев было приковано к пальцу Мир-Мухамедова.

— Ныжче. Ныжче, — шептал Шуляк.

Красноармеец согнулся, присел. Палец его уже скользил по Афганистану. На выручку подошел Дворянов, но и он не мог найти.

— Це Индия, хлопче! — не выдержал Прищепа и тоже подошел к карте.

— Покажите им, старшина, — сказал я.

В глазах Прищепы погасли озорные огоньки. Отстранив красноармейцев, он смело ткнул пальцем в карту, а потом уже по складам прочитал:

— Кир-ги-зия… — Он очень удивился. — Нет. А дэ вин? Дэ? — шептал старшина и усиленно искал. Но, как назло, не мог найти. По его застывшей, сжавшейся фигуре было видно, как с каждой секундой нарастает в нем тревога. — Дэ ж вин?! — простонал Прищепа и растерянно взглянул на притихшую аудиторию.

В Ленинском уголке стояла выжидательная тишина. Красноармейцы улыбались и многозначительно переглядывались между собою. Зазвонил в рельс дежурный — конец занятий. Прищепа вздрогнул. Палец его торопливо заскользил по карте. Красноармейцы выходили, насмешливо поглядывая на согнутую спину старшины.

— Брось, старшина, завтра найдем, — посмеиваясь, заметил Максимов.

Старшина не ответил. Он еще больше сжался и продолжал искать. Я подошел к нему. Прищепа поднялся — потный, посрамленный, с поблекшим лицом — и прогудел:

— Нема!

— Вот же, — показал я.

— Тьфу! Я тут сто раз дывывся, — сокрушенно развел руками Прищепа.

Дежурный сообщил, что меня срочно вызывает начальник заставы. Я поспешил в канцелярию. За столом брился Фаязов. На столе стояли жестяная кружка, мыльница, помазок. На ящике, который служил сейфом, лежали гимнастерка и ремень. Начальник заставы был в майке, обнажавшей полные, округлые плечи, крепкие руки и широкую волосатую грудь.

— А-а, комиссар?! — Фаязов резко поднялся. Губы его зло подрагивали.

Я понял, что будет буря.

— Не комиссар, а политрук, — поправил я. — И ничего здесь нет смешного.

Глаза Фаязова прищурились.

— Я не смеюсь… Но я не позволю отменять мои приказы! — Он стукнул кулаком по столу.

— Смотря какие.

— Что?! Любые! — Фаязов был вне себя. — Кто здесь начальник? Кто командует заставой?

— Вы, — мягко сказал я. — Но отменять неправильные приказы буду я. Меня для этого сюда прислали.

Фаязов бросил бритву и, опираясь руками на стол, сильно подался вперед.

— Отменять?! — закричал он. — Кто тебе это позволил?

— Партия!

— Я тоже коммунист! — крикнул он.

— Поэтому я думаю, что мы, как коммунисты, найдем общий язык.

Фаязов так взглянул на меня, что я понял: примирения не будет.

Я присел на скамейку. В канцелярии был только один стул, на котором сидел начальник.

— Ты думаешь, что если я таджик, то за мною надо следить? — спросил Фаязов.

— Нет. Я так не думаю.

Фаязов молчал. В недобрых, сжатых с силой губах застыло упорство. Такого нелегко поколебать. Предстояла тяжелая борьба.

Савсан

В воскресенье мы с Максимовым отправились на охоту. Вволю полазили по горам, и к полудню нам удалось подстрелить двух архаров. Мы потащили их на заставу. Спускаясь по отлогому скату, заметили на вершине горы еще одно стадо архаров. Козлы брели среди камней. Архары были довольно далеко. Я выстрелил, чтобы попугать их, и убил одного. Максимов полез за ним, а я, присев на камень, закурил.

— Салом-алейкум! — послышался веселый голос.

С горы спускался пожилой дехканин в расстегнутой серой рубахе, поношенных черных брюках, с охотничьим ружьем на плече. Он был небольшого роста, худощавый, с приятным лицом, с черной, коротко остриженной бородой, в которой серебрилась седина. Улыбался он с таким радушием, словно давно был со мною знаком.

— Салом-алейкум, — ответил я. — На охоту ходили?

— Мало-мало стреляй. Плох будет — мимо. Архар далеко, — сказал он и добродушно улыбнулся. Из-под усов блеснули ровные белые зубы. Держался он свободно и дружески, только иногда добрые глаза его хитровато посматривали на мой маузер.

— Далеко живете, ака? — спросил я.

— Не знаете? Кишлак Рын. Застава недалеко будет. Сары-Сая вся застава знает, — с гордостью сказал он.

Сары-Сай с явным любопытством осмотрел тощих, маленьких архаров, убитых нами, и ничего не сказал, а когда Максимов бросил у наших ног огромного архара, дехканин солидно кивнул головой.

— О, большая! Корош! — Сары-Сай уверенным движением опытного охотника поднял козла за витые рога. — Корош!

Я знал восточный обычай: дарить вещь, которую похвалили.

— Это вам подарок, Сары-Сай, — сказал я, — в знак нашего знакомства.

Дехканин недоумевающе взглянул на меня, очевидно не веря своим ушам. Потом радостно улыбнулся.

— Рахмат! Рахмат! — прижав руки к груди, благодарил он.

Мы взвалили каждый своего архара на плечи, спустились в ущелье и вскоре вышли на дорогу. Хотя козлы были и небольшие, однако нести их оказалось нелегко. К счастью, нас нагнали два красноармейца, который возвращались из наряда. Они переложили архаров на коней.

Около кишлака, близ которого стояла наша застава, Сары-Сай взял своего архара и сказал мне:

— Начальник, идем кибитка? Чай пьем, мало-мало говорим.

Местный обычай гласит: если тебя зовут в гости, обязательно иди, иначе обидишь человека. И я пошел. Максимова я отпустил на заставу.

Кибитка Сары-Сая выглядела очень убого. Голые глиняные стены, закопченный потолок с дырой, через которую выходил дым, маленькое, как амбразура, окошко. На глиняном полу лежало свернутое ватное одеяло, на нем — небрежно брошенный халат, а сверху — книга в толстом кожаном переплете. Посреди кибитки, в углах потухшего очага, стоял жестяной закопченный чайник. Рядом — разостлана старенькая кошма. Сары-Сай жил один: ни жены, ни детей у него не было.

Пока хозяин хлопотал у очага, я поглядывал на коричневый переплет книги. В те годы найти книгу в кибитке бедного человека, да еще в таком далеком кишлаке, было редкостью. Внимательный Сары-Сай заметил мой любопытный взгляд и с присущим ему радушием принес книгу.

— Коран, — таинственно произнес он, — священная книга. Твой не понимает. Арабски писано.

— А вы по-арабски читаете? И в бога… в аллаха верите?

— Арабски читаем… аллаха верим… намаз… — Он задумался, подбирая нужное слово, присел против меня на кошму, поджав по-восточному под себя ноги.

— Сары-Сай, бога ведь нет, — заметил я.

— Ай-ай-ай, начальник… — Дехканин добродушно покачал головой. — Большевик нет — мусульман есть.

— Вы большевиков не любите?

Сары-Сай улыбнулся. Он обнял колени руками и, покачиваясь, взглянул на меня карими проницательными глазами, в которых явно была заметна усмешка.

— Ты хороший человек. Старый Сары-Сай любит таких, — широко улыбнулся он, не сводя с меня своих изучающих глаз. — Давай говорим по душам.

— Давай, — согласился я.

Сары-Сай придвинулся ко мне и, дружески заглядывая в глаза, сказал:

— Совет — хорошо, большевик — хорошо, русский — хорошо, а колхоз — плохо.

— Вы против колхозов? — спросил я, удивленный такой откровенностью и прямотой.

— Нет. Я говорю за колхоз. Всем дехканам говорю: пойдем в колхоз. Не хочет.

— Но колхоз в кишлаке есть! Значит, пошли люди.

Сары-Сай еще ближе придвинулся и, взяв меня за руку, таинственно зашептал:

— Они в глаза — за колхоз, а в душе — против. Мусульман не понимай. Он не скоро пойдет в колхоз. Ожидай мало-мало.

Откровенность Сары-Сая покорила меня и в то же время насторожила. «Кто ты, Сары-Сай? — думал я. — Иногда в твоих словах много наивного, а иной раз я слышу такие фразы, которые выдают, что ты более умен, чем, возможно, хочешь показаться…»

Мы пили чай, закусывали плоской суховатой лепешкой и потихоньку беседовали. Он поведал мне, как в период организации колхоза в ущелье неизвестные люди ранили председателя кишлачного Совета Назаршо. Это было зимой. Сары-Сай обнаружил его полузамерзшего и на ишаке привез в кишлак. Председатель ожил. Его отправили в Хорог. Он до сих пор там в больнице. Полгода лечится. Когда приехала комиссия, стала выяснять, кто пытался убить его, дехкане перепугались и почти все пошли в колхоз. Так, по мнению Сары-Сая, в кишлаке и образовался колхоз. В рассказах его было много странного. И у меня начинало расти чувство недоверия к этому дехканину, читающему коран и агитирующему за колхозы, в которые он сам не верил. И вместе с тем что-то тянуло к нему, и я думал: «Может, это хороший человек, и я ошибаюсь…»

Я рассказал начальнику о знакомстве с Сары-Саем.

— А-а-а, Сары-Сай, знаю, знаю, — оживился Фаязов. — Хитрая лиса.

— Почему — лиса? Старый добрый человек. Я решил взять его переводчиком.

Начальник не возражал.

— Только, смотрите, осторожнее, — предупредил он. — Кажется мне, что не чиста его совесть.

Как-то из кишлака Старый Рын прибежал на заставу молодой парень. Мы с Фаязовым в то время были во дворе. Парень стремительно подскочил к начальнику. Он так взволнованно рассказывал о чем-то и был так возбужден, что я сразу почувствовал: случилось неладное. Я плохо понимал по-таджикски, а парень говорил сбивчиво, так что мне ничего другого не оставалось, как рассматривать высокую фигуру парня, в грубой домотканой рубахе, поношенных коротких штанах, едва достигавших колен. Оборванные рукава рубахи почти до локтей обнажали крепкие загорелые руки.

Звали его Айдар. То, что он сообщил, видимо, было очень важно. Начальник заставы помрачнел.

— Поехали в кишлак, комиссар, — предложил Фаязов.

— Что-нибудь случилось?

— Дехканин избивает дочь.

Фаязов забежал в канцелярию, Он пристегнул к поясу маузер; мы оседлали лошадей и выехали на дорогу, ведущую к Старому Рыну. Айдар бежал за нами. Но скоро отстал.

Я давно собирался посмотреть этот странный кишлак поближе, да все было некогда.

У подножия изрытой пещерами горы толпилась ватага мальчишек. Ребята наперебой кричали и показывали нам нору-кибитку, где жил Худоназар с дочерью Савсан. Пока мы взбирались наверх, мальчишки рассказывали, что в то время, как Айдар бегал на заставу, отец и бай Султанбек поволокли Савсан за косы на улицу, но она вырвалась и снова вбежала в кибитку. И сейчас Худоназар с Султанбеком опять бьют ее.

Начальник все еще разговаривал с мальчишками, а я заглянул в нору Худоназара. Она была просторная, как комната, с многочисленными нишами, заставленными глиняными горшками, мисками, кувшинами. Посередине стоял высокий чернобородый дехканин в белой чалме и рваном халате. Желтое, как воск, морщинистое лицо его застыло в злобном напряжении. К груди дехканина прижалась девушка. Я сразу узнал в ней ту девушку, которую мы видели с Максимовым. Ее платье из красного выцветшего ситца было изорвано. Я только потом разглядел, что чернобородый держит девушку обеими руками за косы, потому она так неестественно повернула голову и подняла правое плечо. Руки девушки были заломлены назад и связаны пестрым шнуром. Маленький, тщедушный бай в белой чалме, с сердитым красным лицом подходил к ней и яростно бил вдвое сложенной веревкой. Савсан ногой отталкивала его к стене. Он отлетал как мяч, зло кричал и вновь набрасывался на нее.

Незаметно вошел Фаязов.

— За что вы ее бьете? — по-таджикски спросил у бая начальник заставы.

Человек с веревкой вначале растерялся от такого непочтительного обращения, а потом выпрямился и гордо крикнул:

— Я — Султанбек!

— Знаю, — поморщившись, ответил Фаязов. — Я спрашиваю, за что бьешь девушку?

Несколько секунд бай непонимающе смотрел на начальника и вдруг визгливо закричал, потрясая веревкой?

— Это моя жена. Я дал за нее калым — десять баранов. А она не идет!

— Не кричи и брось веревку! — сурово приказал Фаязов.

Султанбек швырнул веревку в угол.

Я отстранил Худоназара и развязал девушке руки. Но отец что-то ворчал и порывался к дочери с кулаками. Я преградил ему путь. Савсан прижалась к стене и молчала.

Начальник заставы приказал Худоназару и Султанбеку сесть. Он долго по-таджикски объяснял им что-то. И по отдельным словам я понял, что он говорил о новой жизни, о том, что советская власть запретила калым и сейчас никто не имеет права продавать и покупать людей.

Султанбек слушал не перебивая, а потом сказал, чтобы ему вернули калым.

— Сколько у тебя баранов?

Бай подозрительно посмотрел на начальника своими маленькими колючими глазами.

— Сколько есть — все мои, — неохотно ответил он.

— Не хочешь говорить, так я скажу: у тебя тысяча баранов.

Султанбек удивленно взглянул на Фаязова и пожал плечами:

— Тысячи нет. Меньше будет.

— Так вот, бай Султанбек. Ты богат, а Худоназар беден. Он баранов тебе не отдаст.

Бай вскочил на ноги.

— Как — не отдаст? Это мои бараны.

Фаязов уже не мог говорить спокойно. Его глаза пронизывали бая. Предчувствуя недоброе, я взял за руку Султанбека и повел его к выходу из кибитки.

— Идите домой, а с баранами потом разберемся.

— А если ты будешь требовать, мы отберем у тебя всех баранов и разделим между бедными дехканами! — крикнул сзади Фаязов.

Это была угроза, но задетый за живое Фаязов не мог остановиться.

— Что вы делаете, Фаязов? Оставьте его, — шепнул я.

— Не мешай, комиссар, — зло сказал он.

Султанбек вырвал у меня руку, обернулся и зашипел:

— А я не дам. Кто может распоряжаться моим добром? Худоназар, сейчас же гони баранов в мой кишлак!

— Султанбек, уходи, я тебе сказал, — наливаясь гневом, проговорил Фаязов. — Слышишь? И чтоб ноги твоей здесь больше не было!

Султанбек плюнул и вышел.

Когда и мы покинули печальное жилище Худоназара, я упрекнул Фаязова за его несдержанность и резкость:

— Зачем вы угрожали ему?

— Я кланяться не умею, особенно врагам, — сказал он.

Из моей головы не выходила Савсан. Что с ней теперь будет. Отчаянная девчонка!..

Я стал часто бывать в кишлаке.

Обычно я приезжал с переводчиком Сары-Саем. Дехкане радушно встречали нас, рассказывали о своих делах. Особенно охотно говорили они о лютом бае Султанбеке. Он жил недалеко от кишлака Вахан и появлялся в Рыне раз в год, когда поспевал урожай. Почти весь хлеб он забирал за долги. Поэтому дехкане старались собрать урожай пораньше и надежно спрятать его. Кроме того, Султанбек высматривал красивых девушек и приказывал слугам доставлять их в свою кибитку. А если какая-нибудь из них не хотела идти, ее приводили силой.

Несколько лет назад Султанбек заметил Савсан, тогда еще совсем юную, и велел доставить ее к себе. И тут произошло неожиданное. Савсан сказала, что умрет, но не пойдет к баю; а когда ее хотели увести силой, она отчаянно отбивалась, пока не вырвалась и не убежала. Как бездомная, бродила она по горам, ночевала в скалах, пряталась у соседей и редким гостем появлялась в своей пещере. Слуги Султанбека месяцами рыскали по кишлаку, заходили в каждую нору, но Савсан нигде не было. Все население кишлака, от стара до мала, укрывало ее. Когда появлялись гонцы Султанбека, дехкане тотчас предупреждали Савсан и уводили ее в горы.

Шло время. Разгневанный Султанбек не оставлял мысли о Савсан. На Памире установилась советская власть. Казалось, что теперь Султанбеку не до девушки. Но не тут-то было: Савсан повзрослела, стала еще красивее и все больше нравилась баю. Правда, теперь Султанбек не посылал больше гонцов, а решил, как это полагается по восточным обычаям, дать родителям калым и забрать девушку на «законных» основаниях. Много лет отец Савсан и слышать не хотел о калыме, но, когда девушке исполнилось двадцать лет, Худоназар согласился.

Ошибка Фаязова

Председатель колхоза Назаршо, высокий, широкоплечий, уперся большими ладонями в стол и так сердито, всей своей внушительной фигурой устремился вперед, что можно было подумать, будто он угрожает Фаязову. Но он не угрожал. Не ярость, а тревога была в его черных умных глазах. Я смотрел на его скуластое, избитое оспой лицо, сердито сжатые губы, на широкую грудь, туго затянутую в красноармейскую гимнастерку, и мне не верилось, что этот человек только что вернулся из больницы. Он был полон сил и неуемной энергии.

— На рассвете видели… На той стороне, — тихо говорил он.

Фаязов, казалось, не слушал. Опустив голову, он мял в пальцах потухшую папиросу.

— Бараны не все. Половина осталась, — продолжал рассказывать Назаршо. — Понимаешь, Рашид? Он жадный. И я знаю: этот жадюга обязательно вернется.

— Вернется? Ну и что? Он границу нарушил. Да еще с такой отарой. Скот угнал. Меня спросят, как ты, Фаязов, выполняешь свой долг? Что я скажу?

Фаязов бросил потухшую папиросу в консервную банку, которая служила пепельницей.

— Долг? Не мог же ты в душу залезть каждому шакалу? — Назаршо поднялся во весь свой богатырский рост.

— Выгораживаешь меня? А ты не выгораживай. Мог! — Фаязов стукнул кулаком по столу, и консервная банка подскочила. — Мог! Обязан! Я границу охраняю и отвечаю за нее головой!

— А мы, что же, не охраняем? — В голосе Назаршо звучала обида. — Помогать вам — это и наш долг.

— Так-то так. Но все-таки главный виновник я. Мой характер. Моя дурная натура. Прав был комиссар. — Фаязов вышел из-за стола и наклонился к Назаршо. — Разгорячился, пригрозил Султанбеку. Сказал: заберем твоих баранов и раздадим беднякам. — Несколько успокоившись, Фаязов обернулся ко мне. — Что будем делать, комиссар?

Я понял: начальник ждет моего совета, но что я мог посоветовать?

— Надо усилить охрану границы.

— Это ясно. Но как вернуть оттуда этого негодяя?

— Теперь его не вернешь, — ответил я.

— Сам знаю. А вернуть нужно. Надо что-то придумать… Найти какой-то способ. И вернуть.

— Нет таких способов, — сказал я.

— А вдруг есть? — Фаязов таинственно взглянул на меня, и в глазах его промелькнула задорная улыбка. — Ты, комиссар, напрасно не ищешь выхода. У меня болит душа: враг безнаказанно перешел границу…

— И у меня болит. И я думал.

— И ничего не придумал?

— А что можно придумать? Все пути ведут к границе, а дальше нельзя.

— Можно и дальше… но голову отсекут.

— Значит, нельзя, — сказал я.

Этот день был полон хлопот. Мы излазили весь участок. Назаршо поднял местных активистов. Я поздно лег спать и встал на рассвете. Пора было идти в наряд. Я заглянул в канцелярию. Фаязов еще не ложился спать. Он сидел за столом и курил. Консервная банка была полна окурков.

Лицо его осунулось, почернело, глаза воспалились.

Фаязов обрадовался моему появлению и тепло, по-дружески сказал:

— Наряды, которые ты должен проверять, я сам проверю. А ты сходи по Зангезурскому ущелью в тыл. До озера. Познакомишься с участком и заодно посмотришь, нет ли следов.

Я не знал, что Фаязов хитрит и отправляет меня в тыл, чтобы я не помешал ему перейти границу и вернуть Султанбека.

Озеро было далеко. До него я добрался только к полудню. Никогда не думал, что на нашем участке есть такое большое озеро. На голом песчаном берегу, опоясывающем озеро, не было видно ни одного человека. Но следы на песке указывали, что люди здесь бывают часто.

Я довольно долго пробыл на берегу озера и, когда уже собирался возвращаться на заставу, неожиданно увидел человека, идущего вдали по тропе.

Пустив лошадь рысью, я вскоре нагнал его. Это был знакомый дехканин из Рына. Я спросил, откуда он идет, и вдруг узнал необычайную новость. Дехканин сказал, что он возвращается из Алайской долины, куда Султанбек заставил его и еще нескольких дехкан из разных кишлаков согнать свой скот.

С этой новостью я и возвращался на заставу. Добрался до линии границы поздним вечером. Усталая лошадь медленно брела по тропе. Около реки, на серой полоске отмели, я заметил людей. Когда я подошел к ним, это оказались красноармейцы. Они сооружали плот. Их было человек десять. Руководил ими старшина Прищепа. В стороне лежало оружие, в том числе ручной пулемет, который мы брали в самых редких случаях.

Я был удивлен и подумал, что из штаба отряда получено какое-то чрезвычайное задание. Ко мне подошел старшина Прищепа.

— Зараз плот буде готовый, — доложил он.

— Какой плот? Зачем?

— Мы на ту сторону переправляемся. Приказано вернуть Султанбека.

— Кто приказал?

— Начальник заставы.

Так вот что задумал Фаязов! Но как он мог решиться на такое дело? Надо было предотвратить эту необдуманную операцию.

— Переправляться ни в коем случае нельзя, — сказал я, стараясь себя сдержать. — Ведите, старшина, людей на заставу.

В канцелярию я зашел вместе с Прищепой. Фаязов был в парусиновом плаще и резиновых сапогах. Заметив нас, он круто повернулся и побагровел.

— Зачем вы это затеяли? — спросил я.

— Отменил?! — крикнул Фаязов. — Чего ты лезешь не в свое дело?

Он резким движением снял плащ и сердито бросил его на сейф.

— Я так работать дальше не могу. Садись на мое место, а я уйду.

— Места вашего я занимать не собираюсь, мне достаточно и своего.

— И откуда ты взялся на мою голову! — с досадой сказал Фаязов.

— Как вы могли решиться на это? Вы, умный человек, коммунист. Как?!

На упрямом лице Фаязова что-то дрогнуло.

— Я на все могу решиться. Я болею за заставу. За ее честь.

— Какая честь? Вы могли опозорить заставу, погубить людей и себя! Понимаете? Погубить!

— А, ты за меня беспокоишься?

— И за вас в том числе.

Фаязов подошел близко ко мне. Сказал примирительно:

— Ничего бы не было, комиссар. Вернули бы скот и этого шакала… И никто бы не знал…

— А вы знаете, что весь скот Султанбека в Алайской долине? Ни одна овца за границу не угнана.

Эта весть ошеломила Фаязова. В расширенных глазах застыло недоумение.

— Как — не угнана? Ты что говоришь? Откуда ты взял?

— Рассказал человек, который этот скот гнал в Алайскую долину.

— А Султанбек где?

— Он один ушел за границу.

Переселение

С приездом Назаршо в кишлаке Рын закипела работа. На краю кишлака, в долине, протянувшейся до самого подножия Юлмазорского хребта, рядом со старыми кибитками появились новые. Председатель колхоза решил переселить сюда жителей пещер Старого Рына.

Как-то утром Назаршо пришел на заставу. Шумный, огромный, он шагнул в канцелярию, сильно тряхнул руку Фаязову, сдержаннее поздоровался со мной и снова обернулся к начальнику заставы.

— Нужна повозка, командир! Десять коней под вьюки. Люди тоже нужны.

— Что ты задумал, Назаршо? — спросил Фаязов, но по его глазам я видел, что ему все понятно. — Уж не собираешься ли покинуть нас?

— Переселять надо! — весело воскликнул Назаршо. Очевидно, ему и самому приятно было сообщить эту новость.

— Переселять? Да у тебя и кибитки-то еще не готовы.

— Новоселы сами доделают. Они и упросили меня начать переселение.

Фаязов нахмурился:

— Вот что, председатель… Дело это хорошее, но коней у меня нет. Да и люди все на счету. Сам знаешь — горячая пора…

Назаршо несколько секунд смотрел на начальника заставы, словно не понимая. Потом перевел на меня беспомощный взгляд, будто ждал моей поддержки.

— Думается, можно что-нибудь сделать, — сказал я.

Фаязов помолчал.

— Ладно, — решил он. — Пошлем повозку, двух коней и троих красноармейцев. Больше не могу.

Провожая председателя, уже у ворот Фаязов спросил:

— Слушай! Говорят, будто Худоназар не хочет переселяться.

— В Вахан собирается переезжать.

Я уже знал, что Худоназар — отец Савсан. «Что с ним случилось? — думал я. — Почему его вдруг потянуло в Вахан? Не потому ли, что там живут родственники Султанбека? Там проще будет баю похитить Савсан». Надо бы это выяснить.

Я попросил Фаязова разрешить и мне поехать в Старый Рын вместе с бойцами. Командиры отделений, Кравцов и Максимов, на конях давно скрылись за поворотом, а наша повозка тряслась и подпрыгивала на ухабах. Лошади неслись рысью. Повозочный Фартухов придерживал их слегка за вожжи, но чаще показывал им кнут, и гнедые рвались вперед. На одной стороне повозки сидели, свесив ноги, Мир-Мухамедов и Шуляк, на другой — Прищепа и я. Мне все-таки удалось выпросить у начальника заставы шестерых бойцов вместо троих.

Около новых кибиток суетились люди. Одни что-то приколачивали, носили, копали; другие стояли и просто смотрели. Женщины и дети сидели и лежали на разостланных кошмах, одеялах, узлах. Кое-где тлели очаги.

По дороге тянулись навьюченные домашними вещами трудяги-ослики. За ними брели с узлами и без узлов мужчины, женщины, дети.

— О, начальник! Салом! — радушно закричал Сары-Сай, подняв руку.

Я соскочил с повозки.

— Знакомься, начальник, наш учитель Вахид.

Около Сары-Сая стоял молодой парень. У него было приятное, чуть опаленное загаром лицо, полные, будто припухшие, губы, веселые умные глаза.

— Вы что? Тоже переселять едете? — как-то просто, по-дружески спросил он, словно мы с ним были давно знакомы.

— А как же? Весь Рын вышел. И мы решили не отставать. Событие-то какое! Люди из пещер переходят в кибитки. Да я бы такое переселение проводил под звуки оркестра!

— Удивительный кишлак! Вот я таджик, но до сих пор не знал, что есть люди, которые всю жизнь прожили в пещерах. А, оказывается, есть. Теперь своими глазами увидел.

Вахид говорил по-русски чисто. Он все больше и больше нравился мне.

— Раз учитель есть, значит, в Рыне будет школа? — спросил я.

— Все будет — и школа, и ликбез, и комсомольская организация. Вот они, будущие комсомольцы и первые мои ученики, — показал он на молодых парней, которые подходили к нам.

— Одного я знаю. Айдара.

Высокий, плечистый парень, услышав свое имя, протянул мне сильную, мускулистую руку.

— Салом, начальник! — Глаза его диковато блеснули из-под нахмуренных бровей.

Ко мне подбежал и схватил мою руку низкорослый скуластый крепыш. Он был совершенно рыжий. Такого цвета волосы редко встречаются у таджиков. Он весело улыбнулся и тронул меня за рукав гимнастерки.

— Аскар будет?

— Аскар, аскар — красноармеец, — подтвердил я и спросил, как его зовут.

— Кадыр, — ответил за него Сары-Сай. — А это братья Ашур и Навруз. — Он показал на коренастых краснощеких парней, очень похожих друг на друга.

Они стояли в стороне и казались чем-то недовольными.

Айдар решительно шагнул к учителю и довольно бесцеремонно отстранил рукою Кадыра.

— Мой не пойдет школу, — сказал он твердо и жестко.

Вахид удивился:

— Как? Ты же сам только записался? И они записались. — Учитель с недоумением посмотрел на парней.

— И они не пойдет. Моя сказал: не ходи! И они не пойдет, — сказал Айдар.

Ашур и Навруз согласно закивали головой.

— А ты, Кадыр? — спросил учитель.

— Мой пойдет.

Учитель что-то сказал по-таджикски парням, но никто ему не ответил. Айдар стегнул своего ослика прутом и зашагал дальше. За ним двинулись остальные парни. Пораженный таким непредвиденным поворотом дела, Вахид долго с досадой смотрел на них, потом повернулся ко мне.

— Видали? Согласились, а по дороге передумали. Придется начинать сначала.

— Взрослый таджик не пойдет в школу. Не, не, не! Не понимает. Отсталый человек, — сказал Сары-Сай.

Мне показалось, будто старик в душе радуется этому неожиданному отказу парней.

— Пойдут, все пойдут, — убежденно сказал Вахид.

Я пожелал Вахиду успехов и догнал повозку.

Старый Рын безмолвно прощался со своими обитателями, которые, как муравьи, копошились в пещерах, сновали по тропкам вниз и вверх — от повозок, что стояли у подножия, к своим норам и назад, перетаскивая нехитрые пожитки. Несли рваные халаты, дырявые кошмы, деревянные корыта, ступки, закопченные горшки, обноски обуви, рвань и хлам. Я удивился, не слыша радостных возгласов, не видя веселых улыбок. Люди словно не радовались тому, что они перебираются в новые кибитки, где не будет гулять ветер и обжигать холодом камень. Лишь после, привыкнув к нравам горных жителей, я узнал, что дурной приметой считается у дехкан слишком сильно выражать свою радость на пороге счастливого события.

Мы несколько раз побывали в Рыне и у подножия горы. Фартухов, стоя на повозке, укладывал вещи, а мы с Назаршо, Шуляком и Мир-Мухамедовым носили из пещер мешки с пшеницей, вязанки сена и хвороста. Я заметил Худоназара. Он поднимался по тропе вверх. Мне хотелось поговорить с ним, и я с Мир-Мухамедовым направился за ним. Худоназар вдруг куда-то исчез. Мы подумали, что он зашел к себе, и повернули к его пещере.

Я согнулся и полез в круглое закопченное отверстие. За мной двигался Мир-Мухамедов. Посередине сумрачной, как подвал, пещеры на коленях стояла в знакомом выцветшем красном платье Савсан и молола зерно маленькими жерновами. Жернова стучали. Она не слыхала, как я пролез в пещеру и стал у бугристой закопченной стены.

— Савсан! — тихо позвал я.

Она быстро повернула голову и вздрогнула. Лицо ее мгновенно побелело, а в расширенных зрачках застыл страх. Савсан вскочила и вскрикнула, протянув вперед руки, будто защищалась от кого-то.

— Вай, вай, вай! — Она пятилась назад в смятении и страхе.

Я не понимал, что с ней произошло, и хотел успокоить девушку. Улыбнулся, сделал два шага вперед.

— Савсан, Савсан. Это я. С заставы…

— Не хочу заставы! — с ненавистью закричала она и замахала руками.

В это время в дыру просунул голову Мир-Мухамедов.

— А-а-а-а! А-а-а-а! — дико завизжала Савсан.

Мир-Мухамедов как полз на коленях, так и остановился. Я тоже отступил назад. Только сейчас вспомнил я, что на женскую половину нельзя заходить чужому мужчине. Я нарушил местный обычай. Надо было немедленно уходить.

Наше замешательство, видимо, придало Савсан мужества.

— Не хочу заставы! — крикнула она.

Потом вдруг схватила горшок и швырнула в меня, но попала в Мир-Мухамедова. Его голова исчезла. Я бросился к выходу.

На крик вбежали Назаршо и Худоназар.

— Савсан! — Назаршо схватил ее за руку.

Девушка вырвалась и отступила. Она тяжело дышала. Назаршо что-то спросил ее по-таджикски, она резко ответила. Подошел Худоназар, и они с Назаршо долго и сердито спорили. Савсан молчала и смотрела на них с любопытством. Ее ярость исчезла так же мгновенно, как и появилась. Затем Савсан виновато поглядела на меня и опустила глаза. Я ничего не понимал в происходящем споре, только слышал слова «застава», «Вахан», «Рын», которые в потоке непонятных слов часто повторялись.

— Не хочу Вахан! — прокричала девушка.

— Ты опять ее к Султанбеку тащишь? — сказал по-русски Назаршо.

— Зачем Султанбек? Какой Султанбек? — злился Худоназар.

— Если хочешь знать, так это Султанбек вчера ночью подослал к тебе людей. Понял? А тебе сказали, что это переодетые красноармейцы хотели забрать Савсан на заставу. Ложь! Клевета! А ты поверил. Ты Султанбеку веришь? Я знаю: это он подговорил тебя переехать в Вахан. Зачем тебе Вахан? Ты в Рын перебирайся.

Худоназар колебался. Долго уговаривал его Назаршо. Уговаривали и мы с Мир-Мухамедовым. Наконец, махнув рукой, я пошел помогать другим жителям Старого Рына. Примерно через полчаса ко мне подошел Назаршо.

— Худоназар согласен, — сказал он с радостью.

Я снова зашел в знакомую пещеру. Савсан чувствовала себя явно неловко. Она виновато поглядывала на меня, смущенно улыбалась, а когда вышла из пещеры, спряталась за спины людей.

Мне захотелось подшутить над ней:

— Куда прячешься, Савсан? Салом!

Девушка украдкой выглянула из-за спины Кадыра.

— Салом, — тихо ответила она и, помедлив немного, добавила смущенно: — Петр-ака…

Мы понесли вещи к повозке. Их было немного. Последние жители покидали Старый Рын.

Школа

Постепенно я осваивался с жизнью заставы, так не похожей на жизнь обычных войсковых частей в мирное время. Понемногу привыкал и к людям. Старался получше приглядеться к ним, узнать, кто чем дышит. Бывал и в кишлаке. И всякий раз принимался уговаривать Сары-Сая, чтобы он начал учить меня таджикскому языку. Он обещал, но все откладывал. И с жителями Рына я, как немой, объяснялся на пальцах.

Однажды, зайдя к Сары-Саю, я застал у него учителя Вахида. В саду, на траве, была разостлана серая кошма. На ней сидели и о чем-то беседовали Сары-Сай и Вахид. Перед ними стояли чайник и пиалы, лежали лепешки.

— А, начальник, заходи, заходи! — поднялся всегда радушный и улыбающийся Сары-Сай. Он был в белой домотканой рубахе, длинной, как халат, — ниже колен. — Как здоровье? Как дела?

— Плохи дела, — сказал я, садясь рядом. — Не хочешь ты мне помочь, Сары-Сай. А ведь мне без языка нельзя. Ты пойми это. Я ведь для того и езжу в кишлак, чтобы поговорить с дехканами. А какой может выйти разговор, если я знаю три слова по-таджикски?

Вахид и Сары-Сай заулыбались.

— Это не беда, Петр-ака, — сказал Сары-Сай, подавая мне пиалу чая. — Живешь год-два и мало-мало узнаешь.

— Что вы, Сары-Сай! Ждать два года! Я не могу. Ведь вы обещали учить меня.

Старик нахмурился. Видно, моя просьба пришлась ему не по душе.

— Я? Какой я учитель? Мой не умеет. Вот учитель, Молодой и техникум кончил. А я ведь неграмотный.

Я не понимал, что произошло со стариком. Раньше он с таким радушием брался учить меня, а при Вахиде вдруг отказывается. Учитель его смутил или была еще какая-то причина? Видимо, была, раз Сары-Сай только что солгал, сказав, будто он неграмотный. Старик читал коран, писал по-арабски и русский язык знал довольно хорошо.

— Я вам охотно помогу, товарищ Крылов, — сказал Вахид. — Но с условием. Вы мне тоже помогите.

— А я чем вам могу помочь?

— Надо создавать комсомольскую организацию. Мне об этом еще в Душанбе говорили, когда направили сюда.

— Это дело мне по душе, охотно возьмусь.

— Я-то в Душанбе думал, что все будет гораздо легче. Ведь в других кишлаках молодежь охотно идет в комсомол, а у нас… Слишком далек от большой жизни Рын.

— Ничего, ничего, — успокоил я его. — Возьмемся вместе. И Фаязов поможет, и комсомольцы заставы. Объединим наши силы…

Неожиданно в разговор вмешался Сары-Сай. Он покачал головой и прищелкнул языком.

— Нет, молодежь Рына в комсомол не пойдет, — сказал он и добавил, простодушно улыбаясь: — Не так надо делать, Вахид. Зачем ходите, зачем просите? Собирай весь кишлак, одного-двух — тюрьму, и все пойдут комсомол.

Вахид с изумлением взглянул на старика, потом на меня.

— Что вы, Сары-Сай? Так нельзя. От нас вся молодежь отвернется.

— Ай, Вахид, Вахид! Зачем спешить? Сейчас не надо комсомол. Ожидай мало-мало. Ну, год, ну, два. Таджик думает, потом пойдет комсомол. — Сары-Сай хитровато улыбнулся и подмигнул мне.

— И так нельзя. Мы не можем ждать. Время идет. За два года мы весь Памир поднимем на ноги, — сказал Вахид.

От Сары-Сая мы с Вахидом вышли вместе.

— Видали, какой Сары-Сай? — сказал учитель. — Замечательный старик. Он что думает, то и говорит. — Вахид вопросительно взглянул на меня. — Как вы считаете?

— Мне тоже нравился Сары-Сай, — ответил я, подумав. — Но сейчас я начинаю сомневаться в нем. Он какой-то странный.

— Душа его мечется между двух огней — старым и новым. Он уже избрал новый путь, но еще сомневается, оглядывается. А есть старики, которые твердо стоят на старом и начисто отвергают новое. Вот те опаснее.

Мы простились, крепко пожав друг другу руки. А в первый свободный день я пустился на поиски моего будущего наставника в языке. Я знал, что Вахида можно застать возле строящейся школы.

Под школу Назаршо выделил старую кибитку. Но она была мала, и колхозники вместе с Вахидом достраивали ее. От заставы там работал командир отделения Кравцов. Вахид выпросил его. Кравцов — столяр. Он и Худоназар делали парты или что-то похожее на парты. Из Хорога привезли на двух вьюках доски, но и их не хватало. Парты мастерили из разного старья, а доски шли только на крышки.

Эта недостроенная школа-кибитка была видна издали. Темнели еще сырые, до половины выложенные стены, во дворе с носилками и ведрами ходили люди. Под развесистым орехом лежали горками свежеколотые камни и доски.

Когда я подошел ближе, то увидел Сары-Сая и Вахида. Старик в длинном фартуке стоял на ржавой бочке и помогал складывать стену, а учитель в заляпанной глиной майке подавал ему из плетеной корзины камни. В круглом, как огромная лепешка, глиняном замесе топтались три босые женщины. Они держались руками друг за друга, будто танцевали.

— Начальник, иди помогай! — позвал меня Сары-Сай.

С крыши махали руками и что-то весело по-таджикски кричали парни. Среди них я заметил Кадыра, Ашура и Навруза. Женщины стыдливо посмеивались, прячась друг за друга, и украдкой поглядывали на меня.

Вахид поздоровался со мной и подозвал Савсан:

— Садись, Савсан, разговор есть.

Девушка села на краешек черной базальтовой плиты, на которой мы сидели, и опустила голову.

— Скоро тебя, Савсан, будем принимать в комсомол, — сказал учитель.

Девушка встрепенулась, радостью сверкнули ее глаза, но она внезапно снова потупилась.

— Айдар не хочет.

— Не хочет, чтобы ты вступала в комсомол?

— Да, — кивнула Савсан. — И сам не хочет вступать.

Вахид заволновался.

— Я знаю, что он не хочет. Но ты-то! Какое право он имеет тебе запрещать?

С грехом пополам, но я все-таки понимал, о чем они говорят.

— Слушай, Савсан, — сказал я, считая, что пора вмешаться. — Ты сама себе хозяйка. Айдар скоро сам поймет, что без верных товарищей, без комсомола ему не обойтись…

Девушка не поняла того, что я сказал, и вопросительно взглянула на Вахида. Он перевел. Лицо Савсан внезапно стало жестким. Глаза упрямо сузились.

— Я пойду комсомол! — воскликнула она по-русски.

— Эй, эй! — сердито закричал вдруг Сары-Сай. — Работа стоит! А ну-ка, за дело!..

Вахид и Савсан встали рядом со стариком. Снова закипела работа. Я присоединился к ним.

— Закончим стену и начнем с вами заниматься, — сказал Вахид. — Это будет первый урок.

Савсан вступает в комсомол

Школа наконец была достроена. Получилось не бог весть какое помещение, но учиться было можно. Утром сюда веселой гурьбой прибегали ребятишки, а по вечерам собирались взрослые. Ликбез посещали главным образом молодые парни. Среди них была лишь одна девушка — Савсан.

Однажды Фаязова вызвали на пять дней в Душанбе на командирские сборы. Перед отъездом он хотел повидать Вахида. Они оба были родом из Ленинабада и с первых дней подружились. С Фаязовым в школу зашел и я. В приземистом небеленом помещении в два ряда стояли парты. Позади стола учителя на стене висела маленькая черная доска, а над ней — портрет Ленина. Дети, как по команде, встали. В первых рядах сидели совсем маленькие, потом — постарше и на задних партах — довольно взрослые парни. Фаязов подошел к столу учителя и поздоровался. Класс нестройно ответил.

— Так ты едешь в Душанбе? Замечательно! — радостно воскликнул Вахид, пожимая нам руки.

— Что же тут замечательного? Сказать правду — некогда мне по сборам разъезжать.

Вахид схватил Фаязова за плечи:

— Слушай! Выручи нас! Достань хоть несколько букварей и тетрадей. Там есть. А то мы бедствуем.

— Достать я достану, а как их везти такую даль?

— Хоть немного. Ты посмотри, на чем дети пишут.

Мы обошли парты. Перед учениками лежали обрывки газет, тетрадные листы, обложки, бланки, квитанции. Только у некоторых были огрызки карандашей. Писали по очереди. Чернил, перьев и ручек совсем не было.

— Видишь?.. — помрачнев, спросил Вахид. — И букварь один на всех. У меня.

Учитель объявил перерыв. Шумная ватага сопровождала Фаязова во двор. Он сел на коня, махнул рукой.

— Так не забудь!.. — кричал Вахид.

И Фаязов не забыл. Он привез в двух небольших свертках буквари, тетради и карандаши. Немного. Что смог затолкать в переметные сумки у седла. Усталый с дороги, он пошел отдыхать, а я немедля, в тот же вечер, понес это богатство в школу. И не узнал ее. Вечером она выглядела мрачно. Под темным потолком, который был выложен из хвороста и ничем не прикрыт, висел в плетеной проволочной корзинке фонарь «летучая мышь» с закопченным стеклом.

Учитель поднял голову, и на меня глянули карие приветливые глаза.

— Что это?

— Фаязов привез.

— Ну? Приехал?! — Вахид просиял и быстро развернул свертки.

— Товарищи! — радостно воскликнул он, — Живем! Земля все-таки вертится, и по ней ходят хорошие люди.

Из полутьмы вынырнула рыжая голова Кадыра, потом к столу подошли Айдар и другие парни.

Вахид разделил класс на несколько групп. Ликбезовцы получили два букваря. Одну книжку учитель дал Кадыру, другую получила Савсан.

Девушка взяла букварь как диковинку и стала его рассматривать. С обложки ей улыбался мальчуган в тюбетейке. Савсан со всех сторон обступили, умолк оживленный говор…

Группу Кадыра букварь словно объединил и сдружил. Молодые люди собирались то в одной, то в другой кибитке, смотря по тому, у кого была книга.

Савсан же никому не доверяла букваря. Она не расставалась с ним и носила за пазухой. Чтобы выучить заданный Вахидом урок, юноши из группы Савсан частенько подолгу разыскивали ее.

Это очень не нравилось ревнивому Айдару. Я иногда замечал, что на книжку он смотрит с ненавистью.

Однажды я нес службу на наблюдательном пункте, который находился на выступе скалы, высоко над кишлаком. Все, что делается в кишлаке, мне оттуда было видно как на ладони. Вон поблескивает на солнце пограничная река. Она синей подковой огибает скудные земли Рына. Вдоль нее тянутся красновато-рыжие поля дозревающей пшеницы, полоски скошенного ячменя, квадраты огородов. Их отделяет от садов ровной линией проселочная дорога. От дороги к подножию горы на зеленых холмах раскинулся тремя островами Рын. Кибитки рассыпаны по садам. В бинокль мне видны квадраты крыш, дворы, сараи, кривые улочки. Я обращаю внимание на крыши. Чего там только нет! Валяются халаты, лежат вязанки хвороста, сушится на мешках урюк, стоят глиняные кувшины.

Вон женщина что-то несет в плетеной корзине, на дувале сидит белый петух, калитку открывает малыш, около сарая стоит собака, по улице идет ослик…

А вот Старый Рын. Вернее — Новый Рын. Здесь все новые кибитки и нет садов, только одиноко стоит, накинув на себя зеленую шубу, древняя чинара. Под чинарой сидит девушка. Я нацеливаю бинокль. Это Савсан наклонилась над раскрытым букварем. Около нее появляется Айдар. Он что-то говорит. Савсан быстро поднимается. Она прижимает к груди букварь.

И вдруг Айдар с гневом вырвал у нее книгу, бросил на землю и отшвырнул ногой так, что она, замелькав страницами, перевернулась несколько раз. Савсан некоторое время стояла неподвижно, оцепенев, потом набросилась на Айдара с кулаками и стала бить его по щекам, по голове… А здоровенный парень угрюмо и покорно стоял не обороняясь. Только через некоторое время он легонько взял девушку за локоть и отстранил от себя. Савсан подняла букварь и еще долго кричала, потрясая в воздухе книгой.

Произошло это в тот самый день, когда Савсан должны были принять в комсомол. Тяжким оказался этот день для самолюбивого Айдара.

Еще задолго до собрания Айдар зашел в школу. Мы с Вахидом составляли повестку дня. Кадыр сидел на подоконнике.

Айдар угрожающе стал перед столом, насупленный и злой.

— Савсан принимает комсомол? — глухо спросил он.

Вахид глянул на богатырскую фигуру Айдара.

— Что случилось? — спросил он. — Ты чего такой злой? Что произошло? — Голос учителя звучал спокойно и негромко.

Это обескуражило Айдара и еще больше разозлило. Он в упор смотрел на учителя немигающими холодными глазами.

— Савсан не надо комсомол.

— Как — не надо? А если она хочет? Ты что, запретить ей собираешься? Запретить никто не может. Ни ты, ни я, ни отец! Никто!

— Айдар по кишлаку ходит и говорит: комсомол не надо, комсомол плохой. Как бай, — сказал Кадыр.

Айдар вздрогнул. Он подошел к Кадыру и схватил его за грудь.

— Моя бай?! Моя батрак! — шипел он.

— Ты что? Драться сюда пришел? — закричал Вахид.

— Ты сядь, Айдар. И спокойно поговорим, — сказал я.

Айдар неохотно сел, смерив меня недобрым взглядом.

— Моя не бай!

— Да, ты не бай, ты батрак. А ведешь себя, как бай. Ты знаешь, как о тебе говорят в кишлаке? «У Айдара байская душа». И Кадыр правильно сказал. Почему ты по всему кишлаку агитируешь против комсомола? Баи против комсомола, и ты против комсомола. Баи — понятно. Они комсомола боятся. А ты почему? Ты же батрак.

— Мой не против комсомол. Пускай будет комсомол, — сказал Айдар примиряющим тоном, точно от него зависело, быть или не быть комсомолу. — Савсан не надо комсомол.

— Нет, Савсан будет в комсомоле! — жестко сказал Вахид и с такой непреклонностью посмотрел в глаза Айдара, что тот опустил голову, а потом махнул рукой и вышел, хлопнув дверью.

Собрание это было необычное. Вначале в школу пришли молодые парни, потом появилось несколько девушек. Затем стали прибывать пожилые дехкане, дети. Люди шли и шли. Школа уже была битком набита. Сидели на партах, на подоконниках, на полу, стояли вдоль стен, в проходах. Айдар все посматривал на дверь. Савсан не было.

За столом президиума нас сидело двое: Вахид и я. Собрание началось. Приняли в комсомол Кадыра, Навруза и Ашура.

В дверях появилась Савсан. Айдар заметил ее и стал между парт протискиваться к ней. Он добрался до задней парты и сел. А в это время кто-то протолкнул Савсан вперед.

Вахид постучал по столу карандашом и объявил:

— В комсомол желает вступить Савсан.

Зал зашумел, оживился. Люди заулыбались, задвигались и повернули голову к ней.

— Савсан, подойди к столу, — попросил Вахид по-таджикски.

Девушка выпрямилась и шагнула вперед. Голова ее была высоко поднята. Лицо пылало. Ее провожали и одобряющие улыбки друзей, и гневные, осуждающие взгляды некоторых женщин и стариков. Но в эту минуту она никого не видела.

— Ближе, Савсан, ближе, — звал ее Вахид.

Савсан еще раз шагнула и еще выше подняла голову. Ей было нелегко. Она собрала все свое мужество и все свои силы.

Я взглянул на Айдара. Он приподнялся. В глазах сверкали недобрые огоньки.

Вахид попросил Савсан рассказать свою биографию. Девушка молчала. Учитель стал задавать ей самые простые вопросы: где родилась, когда, кто ее родители, но она будто потеряла дар речи.

Айдар был как на иголках. Он то опускал голову, то поднимал, то вытягивал шею, заглядывая вперед. Наконец, не выдержав, он крикнул:

— Савсан не хочет комсомол!

Все зашумели, заволновались. И трудно было разобрать, кто что говорит. Савсан повернула недоумевающее лицо к собравшимся и затаив дыхание слушала. Кто-то обидным словом, как ножом, кольнул ее. И страх прошел. Савсан побледнела.

Она подбежала к столу и громко крикнула:

— Хочу комсомол!

Потом обернулась, шагнула вперед и, сжимая кулаки, повторила решительно и отчаянно:

— Хочу!

И вновь все в зале зашумели.

— Тише, товарищи! — сказал Вахид, подняв руку, и в наступившей тишине, обращаясь к Савсан, спросил: — Ленина знаешь?

— Ленин — моя. Комсомол — моя! — выкрикнула девушка и с силой прижала руки к груди.

За то, чтобы принять Савсан в комсомол, голосовали не только комсомольцы, но и парни и девушки, не вступавшие в комсомол; поднимали руки даже старики.

Тревожная весть

Сары-Сай вынимал из тандыра обгорелые лепешки и складывал их на разостланную цветную тряпку. Слоистая юрка лепешек быстро росла. Руки у него были жилистые, волосатые, с закатанными по локти рукавами. Заметив меня, он добродушно заулыбался, показывая свои белые зубы.

— Ай-яй-яй. Почему так долго не заходите?

В моих руках были новые армейские сапоги.

— Это тебе, муаллим, — сказал я. — Ты ведь совсем босой. Переводчику нельзя ходить в таких рваных чувяках.

К моему удивлению, Сары-Сай наотрез отказался от сапог. Он уверял меня, что чувяки давно починил, а в сапогах не привык ходить. Я уговаривал его, но он хмурился, сдвинув свои косматые брови.

Я сел на кошму, положив сапоги рядом с собой. Конечно, я пришел не для того, чтобы делать подарки. Мне почему-то казалось, что Сары-Сай должен знать, где скрывается Султанбек. А в том, что коварный бай ушел за границу не навсегда, я был убежден.

— Слушай, муаллим, — начал я. — Ты больше ничего не слышал о Султанбеке?

Сары-Сай быстро взглянул на меня.

— Нет, ничего не слышал, начальник. Султанбек нет. Ушел. Земля горела под его ногами. И зачем тебе Султанбек? Аллах с ним.

— Говорят, он собирает басмачей.

Сары-Сай рассмеялся.

— Кто это говорит? Султанбек ушел. И не вернется. — Он хитро улыбнулся. — Ты молодой, холостой. Тебе надо думать не о Султанбеке, а о красивых девушках.

Я понял, что он старается не касаться разговора о Султанбеке.

Некоторое время старик ловко делал из теста новые лепешки и облеплял ими стены тандыра.

— Слыхал, комиссар? — спросил он вдруг. — Твоя Савсан замуж вышла.

— Почему — моя?

— Ай-яй-яй, Крылов! — с укоризной покачал он головой. — Думаешь, Сары-Сай ничего не замечает? Ты любишь ее.

— Савсан хорошая девушка, и я рад ее счастью.

— Счастья нет. Савсан нарушает обычай: без свадьбы идет жить в кибитку Айдара.

— Смелая девушка! — воскликнул я. — Это в ее характере.

Сары-Сай нахмурился:

— Плохо сделала. Люди смеются. Айдар обижается.

— Чепуха. Айдар любит ее, и они будут жить хорошо, — сказал я.

Надо было спешить на заставу. Я попрощался с Сары-Саем…

В канцелярии я застал Фаязова и Назаршо. Вероятно, они дожидались меня. Фаязов нервно ходил из угла в угол, а Назаршо вертел самокрутку, видно, не первую.

— Тревожные вести, Крылов, — сказал Фаязов. — Кто-то начинает мутить воду.

— Что такое? — насторожился я.

— Кому-то поперек горла стоит Назаршо, — ответил председатель, — вот и решили убрать его.

— Как — убрать?

Назаршо сверкнул черными глазами.

— Ну, как убирают? Нож в спину — и готов. Ночью прибежала Савсан и говорит: не ходите сегодня на остров, там вас убьют.

— Савсан? А как она узнала?

Я смотрел то на Фаязова, то на председателя колхоза, ничего не понимая. Назаршо прикурил и стал рассказывать.

В полночь к Айдару пришли два человека. Савсан спала. Ее разбудил шепот. Говорил муж и еще двое. Она, конечно, не слышала всего, но из обрывков фраз поняла, что неизвестные спрашивают, где они смогут найти Назаршо завтра. Савсан слышала, как Айдар сказал: «На острове». Тогда они, ссылаясь на приказ или просьбу Султанбека, стали уговаривать Айдара помочь им убить председателя. Айдар отказался и выгнал неизвестных. Но, когда Савсан объявила мужу, что надо немедленно сообщить обо всем на заставу, он разозлился и ударил ее.

— Савсан его предателем назвала, — сказал Назаршо, — и ночью прибежала ко мне.

— Наглеют! Наглеют враги, — возмущался Фаязов.

— Где сейчас Султанбек? — поинтересовался Назаршо.

Я невольно вспомнил свой разговор с Сары-Саем. Почему старик, будто бы нарочно, перевел разговор на другую тему?

— Меня удивляет Айдар, — вслух думал Фаязов. — Сколько натерпелся в жизни от бая, и вот…

— А чего тут удивляться? — заметил председатель. — Он бывший батрак Султанбека, вырос в его кибитке. Вот бай и рассчитывает на него.

— Значит, у него есть связи с Султанбеком? — быстро спросил Фаязов.

— Что ты! — замахал руками председатель. — Никогда не поверю! Просто Айдар человек несознательный, колеблющийся. Вот к нему и липнут враги.

— Надо устроить засаду на острове, — решил начальник заставы. — Я пойду первым. И Максимов пойдет со мной. Будем ловить этих незваных гостей.

Фаязов велел Максимову готовиться, а председатель заторопился в правление. Начиналась уборка урожая. Дела шли довольно плохо. Назаршо нервничал. Многие колхозники не выходили в поле, а те, которые являлись, работали неохотно и небрежно. Очевидно, сказывалась вражеская агитация. О колхозах распространялись самые различные слухи. Та часть населения, которая не вошла в колхоз, относилась к нему равнодушно, а баи и муллы смотрели на колхозников с ненавистью. И эту ненависть больше, чем кто-либо другой, ощущал на себе Назаршо.

Мы посылали наряды на острова каждую ночь, надеясь подстеречь бандитов. Пошел и я, взяв с собою Мир-Мухамедова. Позицию мы выбрали удобную — в кустах на пересечении двух просек на островке Сары-Гор. Отсюда почти весь остров просматривался отлично.

До рассвета просидели мы, стараясь ни шепотом, ни шорохом не выдать своего присутствия. Наконец начало рассветать. Пасмурно-синее небо очистилось и стало светлым, будто выполосканным. Мрак сполз с темных скатов гор, оседая в ущельях. Он стлался над рекой и потом исчез совсем. И там, на сопредельной стороне, за которой наши глаза напряженно наблюдали всю ночь, уже отчетливо стали видны очертания гор, трещины в скалах, влажная галька, которую моют набегающие волны.

Вдруг Мир-Мухамедов предостерегающе поднял руку и прислушался. Его чуткий слух уловил еле различимый шорох.

— Товарищ политрук, кто-то идет к нам, — шепнул он.

Через протоку по выступающим из воды камням пробирался человек. Он крался, оглядываясь и часто останавливаясь. «Кто бы это мог быть? Не иначе, как нарушитель границы», — мелькнула у меня беспокойная мысль, и в сознании мгновенно возник план задержания. Я уже наметил куст, куда мне надо незаметно пробраться, чтобы отрезать неизвестному путь от границы.

— Наверно, за хворостом, — шепчет Мир-Мухамедов.

Хворост дехкане собирают зимой и летом. Но на острова ходить запрещено. Ведь граница рядом.

Я с тревогой наблюдаю за человеком. Он идет по тропе-просеке прямо на нас. Босой, штаны закатаны до колен, в одной руке — топор, в другой — веревка. И вдруг я узнаю Айдара.

На крохотной поляне Айдар остановился, растянул на траве веревку и неторопливо стал рубить длинные хворостины и складывать на веревку.

— Смотрите, Савсан идет, — тронул меня за плечо Мир-Мухамедов.

И в самом деле — по просеке шла Савсан. Под ногами ее звонко треснула ветка. Треск услышал Айдар и резко метнулся за куст.

Савсан остановилась около поляны, метрах в восьми от нас, стала сгибать ветки и неумело рубить их каким-то тесаком, похожим на кинжал.

Из-за куста поднялся Айдар.

— Савсан, — тихо позвал он.

Девушка обернулась испуганно, но, узнав парня, вновь стала рубить хворост, Подойдя к ней, Айдар что-то сказал, но Савсан не ответила. Она покусывала губы и сердито стучала тесаком.

— Айдар спрашивает, почему она такая злая, — перевел мне Мир-Мухамедов, но я и сам понял эту фразу.

Савсан рубила хворост, не глядя на Айдара, а он улыбался и подходил к ней все ближе, ближе. Вот он протянул руку, но Савсан отскочила:

— Уйди!

— Чего злишься? — Айдар схватил Савсан за руку.

Девушка вырвалась.

— Басмач! Бай! — закричала она и вдруг зарыдала, Айдар нежно обнял ее за плечи, что-то ласково сказал. Нам не слышно. Савсан уже не вырывается. Она всхлипывает, отвернулась от него.

Долго стояли так Савсан и Айдар. Потом девушка высвободилась и побежала к нарубленным веткам. Айдар двинулся за ней, повторяя:

— Савсан! Савсан! Савсан!

— Ты не любишь меня, — проговорила Савсан, обернувшись.

— Глупая… — Айдар усмехнулся. — Я тебя люблю и хочу один на тебя смотреть. Не могу, чтобы все смотрели.

Мир-Мухамедов улыбается и поглядывает то на меня, то на них. И у меня на душе становится теплее.

Савсан собрала свой хворост и понесла к протоке. Айдар еще немного порубил, а потом пошел следом за ней. Я обязан был их задержать, но не захотел портить им настроение. Пусть они радуются. Может быть, в этой семье молодых любящих людей наступит счастье.

Схватка в ущелье

Как мы и предполагали, Султанбек не сидел сложа руки. Он действовал. Действовал осторожно, тайно. Он рыскал по горам, сколачивал шайку, готовил расправу над неугодными ему людьми. Засады на островах ничего не дали. Неизвестные, что побывали в кибитке Айдара, не показывались.

Утром на заставу явился Вахид.

— Айдар пришел откуда-то, весь в крови, — даже забыв поздороваться, сказал он.

— Когда? Где ты видел его? — забеспокоился Фаязов.

— Вот сейчас. Утром.

Мы поспешили в кишлак.

В старой, закопченной кибитке Айдара на протертой дырявой кошме стояло погнутое ведро с водою. Около него на корточках сидел до пояса раздетый Айдар. На его широкой спине, на плечах, на лице темнели кровоподтеки и ссадины. Он мочил тряпку и прикладывал к ранам. Волосы были взлохмачены, торчали в разные стороны. Савсан в кибитке не было.

Заметив нас, Айдар вскочил, полуголый, страшный.

— Вам чего надо?

Фаязов подошел к нему и хотел взять за руку. Но Айдар резко отскочил.

— Айдар, что с тобой? — спокойно спросил Фаязов.

— Нет тебе никакого дела, — хмуро проговорил Айдар и снова склонился над ведром.

— Кто тебя избил? — спросил Фаязов.

— Никто.

— Ты расскажи правду. Мы должны немедленно знать это, — сказал Фаязов.

— Зачем? — угрюмо спросил Айдар. Он закрыл мокрой тряпкой один глаз, а другим смотрел на Фаязова настороженно и зло.

— Ты чего скрываешь? — с возмущением спросил Вахид. — От кого скрываешь? И кого? Врагов советской власти!

— Чего ты кричишь? Что вы хотите от меня? Чего вам надо? — злобно заорал Айдар, но в голосе его звучали страх и отчаяние. Наконец он опустил голову и глухо, с трудом заговорил: — Ночью трое схватили меня и повели к Султанбеку. В его банду. А я не хочу быть басмачом. Ну и вырвался… убежал.

— Не трое, а двое были, — перебил его Фаязов.

— Трое. Двое были ночью, давно. А эти сегодня, перед утром. Я их первый раз видел.

— Разве тебя первый раз приглашает Султанбек в свою шайку? — Фаязов начинал горячиться.

— Первый. — Айдар хмуро смотрел на Фаязова.

Я тихо тронул начальника за рукав гимнастерки, но Фаязов вырвал руку.

— Скрываешь? А мы все знаем. Мы знаем, что к тебе приходил Аскар, дружок Султанбека. И ты его до озера провожал.

Айдар долго смотрел на Фаязова. Он никак не мог поверить, чтобы это узнали. Откуда? Как?

— Правильно, до озера, — сознался он и прижал тряпку к губам.

Фаязов старался говорить спокойно, но голос его дрожал.

— Все скрываешь… Султанбек банду формирует, людей убивает. А ты знаешь и молчишь. Кому ты этим помогаешь? Кто были эти двое и чего они приходили?

Айдар пожал плечами и опустил голову:

— Откуда я знаю. Я их выгнал. Они подговаривали меня убить Назаршо.

— Вот на какое преступление толкал тебя Султанбек, а ты скрываешь его черные дела, — сказал я по-таджикски и, наверное, сказал не так, как надо, но Айдар понял и виновато взглянул на меня.

— Но я же отказался, — пробормотал он. — Будь проклят этот Султанбек!

— Но ты и не сообщил никому, — сказал Фаязов. — Султанбек и его дружки могли убить хорошего человека. Ты разве не понимаешь этого?

Айдар молчал.

— Ты припомни, где может быть сейчас Аскар и его напарник. Нам это очень важно.

— Может, в Вахане, может, в горах…

— А где шайка Султанбека?

— В Кара-боло.

Минут через пятнадцать мы с Фаязовым были уже на заставе.

— Тревога! — громко крикнул начальник дежурному.

Тотчас же казарма преобразилась. Все, кто минуту назад спокойно чистил оружие, чинил одежду или просто курил на скамье под чинарой, седлали лошадей, надевали подсумки с патронами…

Фаязов сам быстро, но придирчиво проверил седловку, оружие. Он подбадривал бойцов. В минуты тревоги и спешки Фаязов всегда бывал бодр и, казалось, даже весел, будто его радовала предстоящая операция, радовали опасности.

Группа, возглавляемая Прищепой, получила особое задание — выехать в Вахан. Фаязов предполагал, что Аскар может быть там — у брата.

Меня начальник оставил на заставе.

— Организуйте наблюдение за кишлаком! — сказал он мне, сидя уже в седле. — Возможно, незваные гости появятся здесь.

Отряды галопом вынеслись со двора заставы и разделились. Прищепа со своими бойцами скрылся в Юлмазорском ущелье; Фаязов же с десятком бойцов двинулся по дороге, ведущей в Кара-боло.

Вечером я занял пост наблюдения вместе с красноармейцем Шуляком. Мы осторожно пробрались к выбранному нами месту. Я был уверен, что, если бандиты находятся где-то поблизости, они знают о том, что на заставе осталось мало бойцов. Пусть думают, что им можно действовать без опасений.

Мы сидели в камнях. Нам хорошо была видна кибитка Сары-Сая. Она стояла у подножия горы серым квадратом и сливалась с крохотным садом. Дальше, вправо, к Юлмазорскому ущелью, темнели узкой полосой кусты и тянулась еле заметная нитка тропы. По небу плыли, как льдины по мутной воде, тяжелые облака. Было прохладно и тихо. Становилось все темнее.

Вдруг Шуляк потрогал меня за плечо:

— Смотрите, товарищ политрук.

Из-за кибитки Сары-Сая вышли двое и направились по тропе к Юлмазорскому ущелью.

— Они, — сказал я с тревогой.

Шуляк приподнялся на руках и с беспокойством следил за неизвестными. Мы ни слова не говорили друг другу, но хорошо знали, что нам предстоит столкнуться с двумя отъявленными бандитами, которые будут драться насмерть. Перед нами была нелегкая задача — захватить их живыми и доставить на заставу.

Перед тем как выйти на пост, мы с Шуляком до деталей разработали план действий, если в кишлаке появятся бандиты. Мы предполагали, что они пойдут по тропе, свернут в Юлмазорское ущелье и двинутся по дну его, а мы в это время опередим их, пройдя по скату горы, потом спустимся в ущелье, и они сами выйдут на нас.

Вначале все шло так, как было задумано. Мы двигались по тропе и время от времени видели на дне ущелья два черных силуэта. Потом стали спускаться вниз. Вот мы в ущелье. Шуляк присел за камнем и щелкнул затвором, досылая патрон. Я вытащил наган.

Приближался момент встречи. Мы не сводили глаз с черных силуэтов. Вдруг они исчезли, будто провалились сквозь землю. Шуляк поднялся, вглядываясь в темноту. Я тоже смотрел, но ничего не видел.

— Куда они делись? — с волнением спросил я.

— А може, назад вернулись? — вслух подумал боец.

Беспокойство наше нарастало. Надо было что-то предпринимать. Иначе неизвестные уйдут. А тут еще ночь темная. Как же быть? Идти к ним и обнаружить себя — значит погубить все дело. И вдруг на противоположном склоне горы я заметил две черные точки. Трудно было определить: люди это или камни. Я указал на них бойцу.

— Воны! На верхню тропу пиднимаются! По ущелью побоялыся идти, — сказал Шуляк.

Замечание его помогло мне найти правильное решение. Я не знал, что на противоположном скате горы тоже есть тропа.

И в самом деле, точки, увеличиваясь, двигались вверх. Наш план, так хорошо продуманный, лопнул будто мыльный пузырь.

— И мы поднимемся на эту тропу, — решил я. — Они к нам выйдут.

Мы стали взбираться по скату. Шаркали сапоги, звонко стучали камни. При каждом звуке мы замирали. Камни катились вниз и создавали, как нам казалось, невероятный шум, который отдавался в висках.

На тропу мы выбрались мокрые от пота. Неизвестные, как я и предполагал, шли в нашу сторону. Они были вооружены мультуками — ружьями со спиленными стволами, — такое оружие легко спрятать под одеждой.

Шуляк пропустил их и окликнул. Тот, что шел справа, мгновенно бросился на бойца и схватился за ствол винтовки. Прогрохотал выстрел. Я выскочил из-за камня с некоторым опозданием. Другой повернул назад и побежал в мою сторону. Мы столкнулись лицом к лицу. Мультук он держал впереди себя; ствол скользнул по моей груди и угодил под плащ. В плащ он и выстрелил. В момент выстрела я инстинктивно ухватился рукой за мультук. Неизвестный метнулся вниз, а оружие осталось у меня.

Прыгнул он неудачно — в яму, образованную из наваленных глыб.

Я в ту же секунду ударом свалил его на землю. Вероятно, он потерял сознание. Я связал ему руки и, когда он очнулся, вывел на тропу.

Здесь было светлее. Я вгляделся в лицо задержанного и с удивлением узнал в нем дехканина, которого часто встречал у Сары-Сая.

— О, комиссар, — сказал он, также узнав меня. — Жаль, мимо стрелял.

Второй бандит лежал связанный на тропе. Шуляк, хоть и был ранен, крепко скрутил его ремнем.

На рассвете мы привели задержанных на заставу.

Поиск

Тревожные дни переживала застава. Шайка Султанбека рыскала по горам Памира, грабила кишлаки. Эти недобрые вести привез из далекого Кара-боло Фаязов. Ему удалось захватить одного басмача и привести на заставу.

Я зашел в канцелярию. На табуретке сидел пожилой человек с продолговатым сухощавым лицом, поросшим черными курчавящимися волосами.

— Моя не сжигает. Не, не! Султанбек сжигает. — В голосе задержанного был страх.

— Ты по-таджикски говори. Я понимаю. Я такой же таджик, как ты. Только я не граблю и не убиваю людей. А таких, как ты, надо убивать. Каждого басмача надо расстреливать! — кричал в ярости Фаязов.

Задержанный тоже закричал, визгливо, умоляюще:

— Убивай не надо. Мой дети есть. Пять будет…

— А-а-а! Смерти боишься? А отвечать за свои черные дела не хочешь?!.

Начальник заставы зажег спичку, прикурил потухшую папиросу и, уже обращаясь ко мне, сказал:

— Ты понимаешь, комиссар! В Кара-боло сожгли на костре уполномоченного. Русского. Коммуниста.

Фаязов с силой бросил спички на стол и вдавил в консервную банку окурок.

— Видал этого типа? — Он кивнул на сидевшего человека. — Вчера схватил у старухи мешок сушеного тута и вырывает. Та вцепилась, кричит, а он бьет ее плетью.

Наконец задержанного увели. Фаязов все не мог прийти в себя.

— Моя воля — расстрелял бы немедленно! — кусая губы, гневно сказал Фаязов.

— А я бы на твоем месте отпустил его домой.

Фаязов посмотрел на меня с недоумением:

— Как? Грабителя? Басмача?

— Вот о басмачах и басмачестве я хотел с тобою поговорить. Я слушал, как ты допрашивал, что говорил о басмачах, как угрожал расстреливать каждого.

— И ты считаешь, что это неправильно?

— Именно так считаю. Ты глубоко заблуждаешься.

— В чем?

— В оценке басмачей. Кто такие басмачи?

На губах Фаязова дрогнула ироническая улыбка:

— А я, думаешь, не знаю, кто такие басмачи. Я восемь лет против них воюю. Вот ты впервые их видишь и учить меня вздумал: кто такие басмачи. Враги! — крикнул он.

— Конечно, враги. Но в борьбе с ними мы должны помнить, как святая святых, что основная масса басмачества — это тот же народ. Да, да, народ! Это бедняки, батраки, трудовой люд. Одних загнали в шайки силой, других заманили обманом. И только небольшую часть составляют баи, муллы, ишаны, их прислужники, грабители и бандиты. Вот это враги, организаторы и вдохновители. А в большей части басмачи — это трудящиеся, это наши люди, будущие рабочие и колхозники. Мы не уничтожать их должны, а вырвать из лап баев. Вот куда мы обязаны направить свои силы.

Фаязов слушал, нервно постукивая пальцами по столу.

— Ты прав, комиссар, — произнес он, нахмурившись. — Я и сам это знаю. Да ничего не могу с собой поделать… Злости у меня много. Она иногда затуманивает сознание… — Он поднялся. Подошел ко мне и заговорил негромко, дружески: — Неважны наши дела, комиссар. Султанбек развернулся вовсю. Сколотил огромную шайку. Разбил ее на мелкие группы, и они носятся по Памиру, нападают на кишлаки. И знаешь что делают? Грабят скот, угоняют за границу и оттуда везут английское оружие.

— Где сейчас Султанбек?

— Говорят, в Кайтузеке. Но я не очень-то верю этим слухам. К тому же он не сидит на месте. А впрочем, все может быть. — Начальник подумал и вдруг оживился. — Слушай, ты завтра поедешь на девятый пост. Это рядом. Там Прищепа и Максимов. Заверни в Кайтузек и разузнай там у дехкан, где может скрываться банда. Возьми с собой семь человек. Больше дать не могу. Пулемет захвати, гранаты… Может быть, небольшая группа тебе и встретится.

На другое утро мы стали готовиться к отъезду. Семь человек — это немного. Но у нас был ручной пулемет и на каждого — по две гранаты. И, главное, у каждого было горячее сердце.

— Дрожи, Султанбек, Мир-Мухамедов на коня садится! — пошутил кто-то из бойцов.

В полдень мы увидели Кайтузек. Безжалостно жгло памирское солнце. Маленький и убогий кишлак одиноко стоял на берегу горной речушки. Вокруг лежала безжизненная долина, покрытая толстым слоем раскаленной гальки: все серо, все выжжено солнцем — и галька, и приземистые скалы, будто вдавленные в землю, и эти два десятка кибиток. Нигде ни рощицы, ни единого деревца, ни кустика. Только у самой речки, по ту и другую сторону, двумя узкими лентами зеленела жесткая, как проволока, трава, на которой паслись овцы, козы и древние обитатели Памира — мохнатые ленивые яки. Наши кони жадно пили воду. Красноармейцы рассматривали кишлак, курили, прохаживались, разминая ноги после утомительного пути.

— Братцы, ключевая вода! — закричал командир отделения Кравцов, и бойцы мигом очутились у источника.

Откуда-то вдруг взялись ребятишки. Сначала стояли в сторонке, поглядывая на нас со страхом и любопытством. Потом один, постарше, что-то сказал остальным. Всей фразы я не понял, но уловил, что мальчуган успокаивает своих товарищей: это не басмачи, это красные солдаты…

Ребята обступили нас. Мальчуган лет десяти приблизился к Мир-Мухамедову и осторожно потрогал горячий от солнца ствол пулемета. Было столько доверчивости в этом жесте, что даже отъявленные шутники молчали, очевидно почувствовав то же, что и я.

А я смотрел на этих запуганных басмачами ребятишек и думал, что мальчуган неспроста вот так, с доверием, проверяюще потрогал пулемет. Может быть, он почувствовал в этом грозном боевом оружии свою защиту, свою надежду на скорое избавление от вечного страха перед грабителями-басмачами.

И еще почувствовал я гордость за свою Красную Армию, за справедливость ее, за суровое мужество ее солдат, за свою красную пятиконечную звездочку на фуражке…

Из кишлака к нам пришло несколько дехкан, оборванных, худых, изможденных. Остановившись неподалеку, они стали о чем-то совещаться. А мы уже шутили с ребятишками, угощали их хлебом, сахаром…

Вдруг от группы крестьян отделилась пожилая женщина. И, хотя мы ни о чем ее не спрашивали, она показала рукою на ущелье.

— Басмач во, туда пошла.

Дехкане рассказали нам, что банда на рассвете направилась к границе. Около ущелья на песке мы обнаружили множество конских следов. Я скомандовал: «Вперед рысью!» — и мы понеслись по ущелью. Вдруг нам дорогу преградила каменная насыпь. Мы в поводу перевели через нее коней и услышали где-то далеко впереди беспорядочную стрельбу. Кони перешли в галоп. Стрельба то усиливалась, то затихала.

Впереди, на дне ущелья, мы увидели несколько коней. Возле них бегали люди, пестро одетые, бородатые, вооруженные кто английскими винтовками, кто просто кривыми саблями, а кто и мультуками — излюбленным оружием басмачей.

Мы спешились. Кони остались за укрытием, а красноармейцы перебегали, падали в ложбины и ползли к бугру. Тревожно щелкали затворы.

Басмачи штурмовали скалу, нависшую над ущельем. Слышались резкие гортанные окрики — очевидно, команды. Бандиты стреляли, ползли, откатывались назад и опять ползли. На скале никого не было видно, но я знал, что там наш наряд.

Ко мне подполз командир отделения Кравцов:

— Товарищ политрук, их человек сорок.

Я и сам видел, что басмачей раз в пять больше, чем нас. Надо было найти такое решение, чтобы этот численный перевес не оказался для бандитов преимуществом.

— Товарищ Мир-Мухамедов, вы с пулеметом подниметесь вот на эту вершину хребта, — я показал рукою, — и пройдете по нему метров пятьсот. Оттуда и откроете огонь.

— Может, вышлем помощь наряду? — спросил Кравцов. — А то он молчит: видимо, нет патронов.

— Нельзя, Кравцов. Мы же внизу, и они все силы направят на нас.

Короткими перебежками, укрываясь за камнями, мы близко подошли к басмачам и залегли за гребнем камней, который хорошо нас укрывал. Надо было подождать, пока Мир-Мухамедов займет свое место, и тогда уже открывать огонь, чтобы бить бандитов сразу с двух позиций.

Но я допустил ошибку, я поторопился и громко крикнул:

— Огонь!

Прогремел залп. Басмачей со ската как ветром сдуло. Они заметались по дну ущелья. Те, кто был на конях, ускакали в боковое ущелье. Но паника быстро прошла, и басмачи, подстегиваемые все теми же гортанными командами главаря, повернули назад — в нашу сторону. Их было человек двадцать. Вероятно, главарь оставил часть конников в резерве.

Прячась за глыбы, бандиты неумолимо приближались к нам. Я поглядывал на хребет. Мир-Мухамедов молчал.

Перед нами, совсем близко, находилась глубокая ложбина, и басмачи стали один за другим скатываться в нее. Я понял замысел их главаря — накопить силы для атаки.

— Приготовить гранаты! — приказал я, и эта тревожная команда пошла по цепочке до самого Кравцова, который замыкал левый фланг.

Кравцов приготовил и положил гранату на камень около себя, а сам стал целиться из винтовки. Потом я увидел, что граната лежит, а Кравцова нет. Оказывается, Шуляк был ранен в ногу, и Кравцов пополз к нему перевязывать рану.

В эту минуту басмачи закричали и поднялись в атаку. Винтовки и мультуки они держали наперевес, стреляя на бегу. Я видел бородатые лица, но лишь немногие из этих лиц были искажены ненавистью. Большинство басмачей гнал вперед страх. Страх не перед нами, а перед тем, кто прятался за их спинами, перед главарем, который изредка подавал резкие команды. Однако это был голос не Султанбека.

Да, на нас шли не бандиты. Это были дехкане, обманутые баями, возглавлявшими шайку. Но бой есть бой, и в наступавших полетели гранаты. Гулкие взрывы, дым… Басмачи откатились назад и залегли в ложбине.

На моем лбу выступил холодный пот. Я еще раз взглянул на хребет, но Мир-Мухамедова не было видно.

Внезапно из бокового ущелья вынесся на конях резервный отряд басмачей. Это были уже не оборванные дехкане, которых гнали угрозами. Это были сытые всадники на хороших лошадях, отлично одетые и прекрасно вооруженные.

— Конная атака! — крикнул Кравцов.

Красноармейцы шарили руками по гранатным сумкам, хотя знали, что гранат нет. Не было их и у меня. Кравцов вытащил две гранаты у Шуляка. Одну он дал Шуляку, другую взял себе. Красноармейцы торопливо заряжали оружие последними оставшимися патронами. Басмачи неслись на нас, размахивая клинками:

— Ала-ла-ла! Ала-ла-ла!..

— Приготовиться к залповому огню! — крикнул я.

И в это время с вершины горы заработал пулемет Мир-Мухамедова. Он словно где-то в небе выбивал свою чистую дробь. Внизу будто бы молотом по скале резко и звонко это повторяло ее, и ущелье наполнялось гулом. Короткие очереди прошивали скачущих басмачей. Лошади шарахались в сторону, падали, всадники вылетали из седел. Басмачи закружились на месте, заметались. А пулемет строчил и строчил. Вот какой-то всадник повернул обратно, за ним пустились остальные, и вскоре все скрылись в боковом ущелье.

Мир-Мухамедов перенес огонь в ложбину. Пешие басмачи выскакивали оттуда и бежали вслед за всадниками. Ущелье опустело. Наступила тишина.

Некоторое время мы приходили в себя, а потом поднялись на скалу, где был наш наряд. Что с ним случилось? Как они выстояли? И живы ли? Все мы с беспокойством думали об этом.

— Это ты, Кравцов, давал такой разгон басмачам? — крикнул вдруг Максимов.

Рядом с ним стоял с перевязанной головой старшина Прищепа.

— А кто же еще? Во мне вся сила, — шутил Кравцов.

Прищепу и Максимова трудно было узнать. Мокрые и грязные гимнастерки, побитые и поцарапанные ложи винтовок. Сами они, осунувшиеся, со следами ссадин и кровоподтеков, выглядели усталыми, измученными.

— Вас, что же, обнаружили басмачи? — спросил я.

— Ни, — ответил Прищепа. — Сами мы их обнаружили.

Оказалось, что заступившие с вечера в наряд Прищепа и Максимов увидели в ущелье басмачей и, зная о том, что мы собираемся утром быть в Кайтузеке, решили задержать их до нашего прихода. Пограничники забрались на эту скалу и открыли по бандитам огонь. Басмачи очень скоро поняли, что на скале всего два человека, и, очевидно, задумали захватить их живьем.

У красноармейцев кончились патроны и гранаты. Они стали отбиваться камнями. Казалось, смерть была неминуема. И как раз в этот момент загремели наши винтовки, а потом заговорил пулемет Мир-Мухамедова.

Мы возвращались на заставу с трофеями. Кравцов и легко раненный Шуляк с гордостью восседали на лошадях, а позади, привязанные за седло, были перекинуты связанные вместе четыре английские винтовки. Некоторые бойцы были обвешаны мультуками и саблями, взятыми нами у убитых бандитов. Раненых басмачи увезли с собой.

Было досадно, что мы позволили банде скрыться, но ведь мы и не рассчитывали встретиться с таким многочисленным противником. Во всяком случае, настроение у нас было отличное. Этот бой горсточки пограничников с сильным врагом лишний раз показал, что басмачи не очень-то уверенно чувствуют себя на советской земле.

Назик

Жена Фаязова Назик прибыла на заставу всего три дня назад, но уже все красноармейцы знали ее, словно она здесь прожила целую вечность. Эта маленькая смуглая женщина с узким выразительным лицом внесла в размеренную, по-мужски строгую жизнь заставы какую-то свежесть. Даже казарма, казалось, посветлела, и два красавца тополя у ворот приветливее встречали прохожих.

Удивительным было и само появление Назик на заставе. Кто мог подумать, что двадцатисемилетняя женщина, одна, без попутчиков решится ехать на Памир? И откуда! Из Ташкента! В такое грозное время! А Назик решилась. Она не признавала никаких трудностей. Трое суток она добиралась до города Ош. Там ей сказали, что дальше ехать опасно — на караваны нападают бандиты. Но Назик и слышать ничего не хотела. Караванщик посадил ее на верблюда. Так она проехала около тысячи километров. А добравшись до Хорога, неделю лежала полумертвая. Когда пришла в себя, расспросила, где служит Фаязов, и выяснилось, что надо ехать еще триста километров. Дальше караваны не шли. Назик отправилась с попутчиками. Иногда ее подвозили на лошади, ишаке, но больше всего приходилось идти пешком. Ночевала где попало: в кишлаках, пещерах, ущельях. Не считала ни дней, ни километров.

Вот и застава. Назик не в силах была переодеться, привести себя в порядок и прямо направилась к домику, на котором алел красный флаг. Было это в субботу. Фаязов проверял наряды на границе, а в казарме шла уборка. По всему двору были разложены матрацы, койки. На веревках сушились портянки, белье, гимнастерки. Под развесистой чинарой на скамейке дежурный по заставе Мир-Мухамедов протирал тряпкой керосиновые лампы. Старшина Прищепа с перевязанной головой считал и складывал на разостланную простынь постельное белье, которое ему сдавали командиры отделений Максимов и Кравцов.

Во двор вошла босая, с узелочком в руках молодая женщина и остановилась около чинары.

— Эй, вояки! Чего не встречаете? — насмешливо и смело окликнула она красноармейцев.

— Гражданочка, сюда нельзя, — закричал дежурный по заставе и побежал к ней.

— Как это — нельзя? — улыбнулась Назик. Некрасивое лицо ее на мгновение стало милым и каким-то лукаво-дерзким.

— Вы же видите — это воинское подразделение! — сказал дежурный.

— Вижу. Застава, — не смутилась Назик.

Непрошеную гостью надо было как-то выпроводить со двора.

Когда Мир-Мухамедов собрался уже это сделать, он увидел на груди незнакомки выглянувший из-под плаща, сильно запыленный, в ободке красной материи орден Боевого Красного Знамени. Такого ордена никто не имел не только на заставе, но и в штабе, даже сам начальник отряда.

— Кто вы такая? — уже другим тоном, с явным уважением, спросил дежурный и цыкнул на красноармейцев.

Те сразу замолчали. Мир-Мухамедов не сводил глаз с ордена.

— Давно бы спросили, — сказала она. — Я жена Фаязова.

— А у него… разве есть жена? — еще больше удивился Мир-Мухамедов.

— Как видите, есть, — сказала Назик. — Что вы так смотрите? Не верите, что такая может быть жена у начальника… босая, запыленная и маленькая. А где Фаязов?

— Он скоро будет, — сказал дежурный. — И все-таки я попросил бы вас…

— Документы? Вот, пожалуйста.

— Вы армянка? — рассматривая партийный билет, спросил дежурный. — А я думал…

— Армянка, дорогой, армянка, другая бы не поехала из Ташкента на Памир искать мужа.

Назик расхохоталась.

— А вы и секретарем райкома были? — продолжал удивляться красноармеец, все больше проникаясь доверием к этой необыкновенной женщине.

— Кем я только не была, дорогой! И секретарем ячейки, и агитпропом, и секретарем райкома, и медсестрой, и бойцом…

Я был в канцелярии и слышал весь разговор. Я тоже не знал, что у Фаязова есть жена, и вышел во двор.

— Товарищ политрук, жена начальника прибыла, — сказал Мир-Мухамедов.

Назик вскинула на меня свои быстрые и чуть удивленные глаза и подбежала ко мне.

— Ой, как вы далеко! — воскликнула она и пожала мне руку. — Прямо не верится, что я уже здесь! Дома! — Тут она взглянула на себя и ужаснулась. — Видали такую грязнулю?

Я повел Назик на квартиру Фаязова. Она не вошла, а вбежала в маленькую комнату, на ходу подняла с пола чайник и поставила на плиту, убрала с подоконника консервную банку, поправила полотенце на гвоздике и оглядела все женским критическим взглядом.

— У-у, какая комнатища, — улыбнулась она не то с грустью, не то с удивлением.

Только сейчас мне бросилось в глаза, как неуютна комната начальника заставы. Возле стены стояла красноармейская койка, посередине — столик, накрытый пожелтевшей газетой. На вешалке, прикрепленной высоко на стене, висели шинель, шуба и сабля. А другая комната была совсем пустая, если не считать ведра с водой. Назик потрогала занавеску, подвинула ведро.

— Вот что значит — нет женских рук. Эх вы, мужчины, мужчины!

Она села на кровать и, прижавшись спиной к стене, откровенно призналась:

— Ох, если бы вы знали, как я устала и как хочу есть!

— Сейчас накормим, — сказал я.

— Это что? Сюда принесут? Еще чего не хватало. Сама пойду. Я не гордая. И заодно кухню посмотрю и с поваром познакомлюсь. Я все должна знать.

Прошло два дня. Назик успела перезнакомиться со всеми красноармейцами, многих уже называла по имени, а Фаязова все не было. По вечерам, когда темнело, под чинарой вокруг нее собирались все, кто был свободен от нарядов. Начинались задушевные беседы, иногда прерываемые взрывами смеха. Они сменялись песней — их Назик знала множество.

Вечером на второй день в воротах появилось два всадника, Назик бросилась к соскочившему с коня Фаязову.

— Назик? Ты? Откуда? Как ты здесь оказалась? — спрашивал Фаязов. Он сжимал своими могучими руками тоненькую Назик и смотрел на нее с восхищением и чуть удивленно.

— Я тебе говорила, медведь ты этакий, что найду тебя на краю света. Вот и нашла, — смеялась счастливая Назик.

— Хорошо, что приехала! Ты даже не можешь себе представить, как хорошо! Но зачем же так рисковать? И сколько ты ехала? — спрашивал он.

— Почти два месяца.

— И как ты перенесла такой путь?

— «Как, как»!.. Я и сама сейчас не верю, что все это выдержала. Но выдержала.

Они шли обнявшись по двору заставы — высокий Фаязов и маленькая Назик. Притихшие красноармейцы провожали их взглядами, и многие, наверное, подумали, что хорошо бы встретить когда-нибудь вот такую же отчаянную и преданную подругу.

А вскоре Назик познакомилась с Савсан. Вот как это случилось.

В девяти километрах от заставы был наш пост Гаргуш. Он находился в долине Вечных Ветров. Ветры дули из семи ущелий. Под скалой в маленькой кибитке помещался пост. Летом здесь было терпимо, а зимой — ад. Холодный ветер пронизывал до костей, выдувал душу из человека, обжигал как огонь. Выстоять ночь на этом ветру было нелегко. Не случайно какой-то пограничный поэт высек на скале слова:

На посту Гаргуш постоянно несли службу четыре красноармейца.

Фаязов как-то утром послал меня на Гаргуш проверить, все ли там в порядке. Уже подъезжая к долине Вечных Ветров, я нагнал Сары-Сая. Он заулыбался, увидев меня, и сказал, что идет пить нарзан. Нарзанных источников здесь было много.

Недалеко от поста мы расстались. Старик свернул на тропу, что вела к источнику, а я поехал дальше. Вдруг впереди на тропинке показалась женщина с ношей на голове. Шла она легко. Лица ее не было видно. Но по походке и по выцветшему красному платью я узнал Савсан и погнал коня рысью. Савсан бросила сверток. Это было ватное одеяло, перевязанное веревкой.

— Куда ты, Савсан?

Она что-то ответила грустно. Ее красивое лицо, прежде такое юное и свежее, было неузнаваемо. Савсан осунулась, и лицо ее поблекло, как после болезни, а под глазами залегли синеватые тени.

Я знал, что Савсан недавно опять поссорилась с Айдаром. Об этом нам с Фаязовым рассказал Вахид. От него мы узнали, что Савсан ушла в кибитку отца, но тот выгнал ее. Назик тоже слушала учителя, хмурилась, покусывая губы, а когда он ушел, объявила, что хочет непременно познакомиться с Савсан.

И ей, и Фаязову, и мне было жаль эту смелую, сильную и такую не похожую на других девушку. Появление ее здесь было неожиданным, но я догадался, что Савсан решила уйти из кишлака.

Я соскочил с коня, взял Савсан за руку и почти силой усадил на траву. Она печально улыбнулась и что-то сказала мне или спросила. Хотя я уже довольно хорошо понимал таджикскую речь, но на этот раз не понял и кивнул головой в знак согласия. Савсан по-своему расценила это. Она быстро расстелила одеяло, села на него и пригласила меня. Я нерешительно подвинулся к ней. Савсан достала из свертка лепешку, отломила половину и дала мне. Потом придвинулась ко мне, будто я так лучше мог ее понять, и быстро заговорила. Среди слов и восклицаний я разбирал отдельные фразы, имена Айдара и Назаршо, которые она часто повторяла. Вероятно, она рассказывала о своей беде, что-то просила. Но говорила она так быстро, что я с трудом улавливал смысл.

Напряжение Савсан возрастало. То, что мы не понимали друг друга, видимо, мучило ее больше, чем меня. Она даже стала делать знаки руками. И вдруг слезы брызнули из ее глаз.

— Савсан, чего ты плачешь? Куда ты уходишь? Из Рына не надо уходить, — говорил я.

Девушка на секунду притихла. Она напрягла все свое внимание и даже подалась вперед, чтобы понять меня, и уловила слово «Рын».

— Рын не надо, мой… — Она махнула рукой в сторону гор.

— Из Рына не надо уходить, — говорил я. — Не понимаешь? Айдар плохой?

Савсан оживилась и закивала головой.

— Айдар муж не надо. Айдар плохая.

— Ты ведь любишь Айдара? — сказал я по-таджикски фразу, которую минуты две складывал по слову в памяти.

— Любишь, любишь, теперь не любишь, — сказала она.

Пришел Сары-Сай. При появлении его Савсан застеснялась, отодвинулась от меня. Сары-Сай по-таджикски очень сухо начал спрашивать ее, почему она ушла от Айдара, а сам вытирал платком вспотевший лоб. Девушка вначале молчала и вздрагивала от его вопросов, как от ударов, потом быстро и сердито стала возражать.

— Спроси, куда она уходит, — сказал я Сары-Саю.

— В Хорог идет. Я сказал, чтобы она у мужа жила, — не хочет.

— Передай ей: в Хорог не надо идти. Пусть у отца живет. Мы поговорим с ним.

— Зачем отца? Муж есть, — проворчал Сары-Сай.

— Айдар — басмач! Сары-Сай — басмач! — вдруг зло закричала Савсан, вскочила и стала быстро связывать одеяло.

Она ни за что не хотела возвращаться в кишлак. Когда я стал ее уговаривать, она гневно взглянула на меня и, схватив свое одеяло, быстро зашагала прочь. Сары-Сай сидел нахмуренный и даже не поднялся. Я догнал Савсан. Она остановилась и смерила меня враждебным взглядом.

— Айдар — не надо, в кибитку — не надо, на заставу пойдешь, будешь работать прачкой, стирать белье, — Сказал я по-таджикски.

Савсан задумалась.

— Заставу пойду, — согласилась она. — Работай будем, кибитка не пойдем.

Мы с Савсан вернулись к Сары-Саю.

— Отведи ее на заставу, — сказал я старику.

И, хотя это было сказано по-русски, Савсан мгновенно все поняла:

— Сары-Сай не пойду!.. Ты, Петр-ака, пойду…

— Тебе придется ждать час или два, — сказал я медленно по-таджикски.

— Буду ждать, — тоже по-таджикски упрямо ответила она.

Проверка поста заняла у меня меньше часа, и вскоре мы уже возвращались домой. Савсан я посадил на коня, а мы с Сары-Саем пошли пешком.

На полпути нам встретился Айдар. Савсан издали заметила знакомую фигуру в черной расстегнутой рубахе, высоких армейских сапогах. Она остановилась, слезла с лошади и испуганно прижалась к скале. Айдар был темнее тучи. Не поздоровавшись, не говоря ни слова, он бросился к Савсан, схватил ее за руку и с силой потянул к себе. Девушка вскрикнула, вырвалась и вновь отпрянула к скале.

Айдар застыл. Глаза гневно блеснули. Он подбежал к Савсан, снова рванул ее за руку.

— Оставь ее! — крикнул я и преградил ему путь.

Айдар схватил меня за грудь и занес кулак для удара, но Сары-Сай удержал его руку.

— Айдар! Айдар!.. — повелительно крикнул он.

Парень отступил. Сары-Сай принялся ласково успокаивать его, а потом стал уговаривать Савсан вернуться к мужу. Но в голосе его воркующе-ласковом почудилось мне что-то неискреннее. Старик то и дело поглядывал на меня, будто ждал моего одобрения. Савсан слушала, отвернувшись, покусывая губы.

Айдар вновь взял ее за руку, но девушка вырвала руку и отбежала, крикнув:

— Мой — комсомол, ты — басмач!

Айдар побледнел, круто повернулся и зашагал в сторону кишлака, а мы свернули к заставе.

Назик и Савсан

— Вот и Савсан! — сказал я выбежавшей к нам Назик. — Она будет жить на заставе.

— Это Савсан? — воскликнула Назик, разглядывая девушку с любопытством. — Хороша, хороша, просто прелесть.

Смущенная Савсан смотрела на нее и, видимо, старалась вникнуть в смысл ее слов. Тогда Назик заговорила по-таджикски. Савсан оживилась.

— Ты таджичка? — спросила она.

— Нет, Савсан, армянка. Родилась в Армении, а выросла в Самарканде и говорю по-таджикски, — улыбнулась Назик.

Потом обе долго говорили; говорили, перебивая друг друга. Савсан показала комсомольский билет, Назик — свой партийный. Они рассматривали их и тихо беседовали, как старые знакомые.

— Вы знаете, — как-то таинственно, будто по секрету, шепнула мне Назик, — эта девушка очень, очень способная. Дай ей знания — и она горы будет ворочать.

С тех пор Назик и Савсан стали неразлучными подругами. Они всюду были вместе. Савсан назначили прачкой на заставе. Стирать она, конечно, как следует не умела. Учила ее Назик.

Савсан быстро осваивала немудреную науку стирки и вскоре уже перестала нуждаться в наставнице. Однако Назик по-прежнему работала вместе с ней.

Стирали они в бане, и вскоре баня стала самым веселым местом на заставе: тут обсуждались житейские дела, шла веселая перепалка с красноармейцами, вечно звенел смех.

Назик, которой, казалось, до всего было дело, первая завела разговор с Фаязовым о том, что внутри всех помещений на заставе надо произвести побелку. И вскоре Прищепа и Фартухов привезли в двуколке два мешка мела, Назик по-хозяйски раскрыла один мешок, потрогала молочно-белые катышки.

— Мало, — сказала она.

— Пока хватит, — ответил Фаязов.

— Что ты? Я же знаю. Не хватит. Это на одну стену. А нам его много надо. И казарму побелить внутри, и снаружи, и кухню, и столовую, и канцелярию, и нашу квартиру. Нельзя жить, как в конюшне!

— Ты, что же, все сразу хочешь? — удивился Фаязов.

— Конечно. Не буду ждать, как ты, два года. Извести н е т, глины н е т, воды н е т! Неправда. Все есть!

Фаязов удивленно прищурил свои весело поблескивающие глаза:

— Это верно. Но зачем вот так, при всех, мужа критиковать?

— А я ведь не только тебя. И Прищепу и Крылова!.. — Назик хитровато взглянула на нас. — Они же твои помощники, и им тоже полагается думать.

— Слышите, Прищепа? Какая тут критика против нас?

— Може ще поихаты? — спросил старшина.

— Правильно. Захвати три лошади, мешки…

— Вот это мужской разговор, — одобрила Назик. — Но это не все. Нужно глины повозку, воды, людей. Тут работы на неделю. Надо же все грехи твои позамазывать.

— Ладно, будет вода и глина.

Из-за этих двух мешков мела неожиданно обычный день заставы превратился в хозяйственный. Фаязов еще ощупывал шершавые, потрескавшиеся стены, а Кравцов уже снимал в казарме лозунг: «Бдительность — наше оружие»; бойцы выносили во двор кровати, тумбочки, постовую одежду, приспосабливали конские щетки для побелки, несли ведра, лопаты. Назик облачилась в фартук из старой простыни. Поварским ножом, длинным, как сабля, она то скребла стену, то, охваченная азартом деятельности, носилась по казарме, по двору, стараясь всех занять работой.

К концу недели все помещения заставы сияли и блестели. Стало приятно зайти в казарму, в столовую, даже в канцелярию.

Решили побелить и школу в кишлаке. Собрались все жители от мала до велика. Стояли, сидели, заглядывали в окна мужчины и женщины, старики и дети. Побелка шла внутри, а снаружи Савсан и несколько девушек мазали стены глиной. И тут я заметил Айдара. Он понуро сидел под дувалом и смотрел в землю.

Когда я подходил к дверям школы, Айдар догнал меня и тронул за плечо.

— Не надо Савсан застава, — прохрипел он, преграждая мне путь.

— Как — не надо? Ты нападаешь на нее, бьешь. Вот она и сбежала на заставу. Что ей было делать? — сказал я по-таджикски.

Айдар застонал.

— Пусть идет кибитка. Мой не трогай будет, — сказал он с тоской.

— Ты это Савсан скажи.

— Савсан не слушает.

— Ты обидел ее.

— «Обидел, обидел»! Ты! Ты все! Зачем разрешаешь Савсан застава? — Он сумрачно взглянул на меня и ушел.

Внутри школы заканчивалась побелка, когда ко мне подошли Назик с Вахидом.

— Петр Андреевич, хорошо, что вы пришли. Мы с Вахидом вспоминали вас.

— Ругает Назик меня и вас, — сказал смущенный Вахид, весь в пятнах мела.

— А как же не ругать, дорогой мой Вахид? В кишлаке родилась комсомольская ячейка. Комсомольцы на ликбез ходят и школу белят. Но, дорогой, их надо вовлекать в общественные дела. А дел этих уйма.

— Подождите, Назик-джан, все будет. Мы существуем всего без году неделя, — сказал Вахид.

Назик положила маленькую ладонь на мускулистую руку Вахида:

— Не обижайтесь, Вахид, но у вас даже представления о комсомольской работе нет, поэтому и дело движется медленно. Это и со мной так было. — Она с укором взглянула на меня. — Давайте, Петр Андреевич, поможем им.

— Поможем, — кивнул я.

С каждым днем неутомимая Назик становилась всем нам ближе. Однажды она объявила, что я должен столоваться у них.

Фаязов поддержал ее:

— Вам лучше, и нам будет веселее, а готовить ей все равно: что на двоих, что на троих.

Мне хотелось получше узнать Фаязова, и я согласился. На другой же день я отправился к начальнику заставы ужинать. Пришел я рано. В коридоре со свистом шумел примус, будто хотел разорваться. На сковороде жарилась свежая рыба. Над ней колдовала Назик. За столом, покрытым белой скатертью, курил Фаязов. Я сел против него. В гости ждали и Вахида. Поэтому квартира и хозяева были немного принаряжены.

Я чувствовал себя неловко и молчал. Фаязов тоже курил молча. Но вот во дворе показался Вахид. Его сопровождал дежурный. Назик побежала встретить учителя, ввела его и усадила рядом с Фаязовым, потом вышла и появилась со смущенной Савсан. Назик подталкивала ее, и та, с залитым краской лицом, упиралась, опустив голову, и не знала, куда деть глаза.

Начался ужин. И тотчас у меня и, вероятно, у Вахида прошло чувство неловкости, а смущение Савсан точно рукой сняло. Как-то незаметно и быстро сумела Назик создать атмосферу простоты и даже веселья, будто за столом собрались давние хорошие друзья.

После ужина мы с Фаязовым вышли покурить в коридор, а Назик подсела к Савсан, и они с Вахидом втроем о чем-то долго беседовали.

Назик и Савсан были неразлучны. Они вместе работали, вместе отдыхали в саду, ходили в горы, по кишлакам.

Не помню уже, для чего я зашел в кишлак. На улице встретили меня Назик и Савсан. Они ходили по кибиткам. Любопытная Назик захотела посмотреть, как живут дехкане, и потянула с собою Савсан.

Назик издали спросила меня:

— Петр Андреевич, вы бывали в кибитках? Ну, тогда пошли с нами. Поможете. Ведь вы уже знаете местные обычаи, а я еще нет.

И мы очутились в кибитке рыжего Кадыра. Парень жевал лепешку и о чем-то спрашивал свою мать Оябегим, еще молодую женщину, сухощавую, с усталым лицом, которая сидела около очага и что-то варила в закопченном горшке. Заметив нас, парень смутился и вышел. А Назик уже наклонилась и беседовала с женщиной. Вокруг очага на земляном полу сидели, ползали и стояли оборванные, полуголые дети, мал мала меньше. Их было восемь, этих черноглазых, замурзанных, худых мальчиков и девочек.

Назик стала спрашивать Оябегим, как она жила раньше, как вышла замуж. Оябегим грустно улыбнулась, потом стала знакомить нас со своими детьми. Незаметно для самой себя она разговорилась. Начала рассказывать, каким раньше был ее родной кишлак, как баи забирали к себе красивых девушек. Охает Назик над рассказом хозяйки и все ее интересует, все удивляет. Пора идти. В который раз Савсан дергает ее за руку, но Назик не обращает внимания. И, когда уже больше нет терпения, Савсан силой уводит ее из кибитки.

— Видели, как живут? Дети голые! Я не могу так. Надо ехать в Хорог, что-то делать, помочь им, — волновалась Назик и тянула меня к Назаршо.

Она спорила в правлении с председателем, убеждала, доказывала и в конце концов добилась того, что женщинам выдали ситец для детей.

Такие посещения повторялись каждый день. И вскоре Назик стала дорогой гостьей в каждой кибитке.

В руках Султанбека

Назик первая заговорила о том, что надо примирить Савсан с Айдаром.

— Эх вы, политрук, — корила она меня. — Коммунист! Мало ли что бывает. Ну, поссорились, молодые еще… Надо их непременно помирить. Айдар любит девушку. Да и она его любит. Я уверена, что это примирение на Айдара подействует благотворно.

Да, Назик была права, И однажды в погожий августовский денек я вместе с Савсан пошел к Айдару, который работал теперь колхозным сторожем и охранял поспевающую, почти готовую к уборке пшеницу.

Айдар и Сары-Сай сидели у дороги и о чем-то беседовали.

— Вот, привел Савсан мирить с Айдаром, — сказал я, чувствуя, что роль примирителя не очень-то мне подходит.

— Правильно, Петр-ака, хорошо! — воскликнул Сары-Сай. — Пусть живут себе!

Айдар встал. И я увидел, каким счастьем вспыхнули его глаза, и порадовался тому, что все получилось так просто. Савсан подошла к юноше; они взглянули друг на друга и, взявшись за руки, молча пошли по дороге. А я посмотрел им вслед и подумал, как много в жизни зависит от человеческой доброты, от хороших и верных чувств друг к другу.

— Новость есть, — вдруг услышал я голос Сары-Сая. — За Ваханским перевалом кто-то убил снежного барса. На скале висит. Никак снять нельзя. Хочешь посмотреть?

На следующий день мы направились к Ваханскому перевалу. Снежного барса я никогда не видел, и интерес к нему был велик. Но главное — мне нужно было по служебным надобностям срочно заехать в кишлак Вахан.

Мы выехали утром. В середине дня были на Ваханском перевале. Привязали коней, задали им корм, стали подниматься вверх. Сары-Сай шел впереди. Вдруг с камня кто-то прыгнул ему на голову и повалил на землю. Я схватился за маузер. Но в ту же секунду кто-то сбил меня с ног. Я упал на щебень. На меня навалилось несколько басмачей. Заломили за спину руки, связали веревкой, накинули на голову мешок. Слышен был шум, топот, крик Сары-Сая. «Вот где конец», — молнией пронеслось в сознании. Как не хотелось умирать! Да еще так бессмысленно и глупо. Меня поволокли по щебню вверх, бросили на траву, сняли мешок. Я зажмурился от яркого света. Вокруг плотным кольцом стояли басмачи, обросшие, в рваных халатах, босые. У многих были английские винтовки. Пришли старики, и среди них — Султанбек в зеленом шелковом халате, мягких сапогах, важный, самодовольный. Он что-то сказал. Двое басмачей бросились ко мне. Они подняли меня и посадили на камень возле Сары-Сая. Солнце заливало потоками лучей удивительно зеленую лужайку, поросшую высокой, свежей, будто выполосканной в воде травой, из которой выглядывали, как пни, большие камни. Под скалой стояли лошади басмачей. В эту минуту, когда чувства мои были до предела обострены, небо мне показалось необычайно синим, солнце — невозможно ярким.

Мои сапоги были исцарапаны, брюки порваны на коленях, фуражка лежала на траве. Султанбек поднял фуражку, отряхнул пыль. Он что-то сказал, и все засмеялись. Затем он положил фуражку на камень рядом со мной, медленно, важно отошел на несколько шагов и долго всматривался в мое лицо.

— Эй, комиссар заставы! — почти ласково спросил он. — Мой знаешь?

— Знаю, ты — Султанбек, — сказал я.

Он закивал головой.

— Султанбек, Султанбек. Твой знаешь. Твой Савсан не дает Султанбек! — захохотал он громко. — Хорош Савсан! — облизывая красные губы, продолжал он. — Зачем заставу берешь Савсан?

Бай подошел ближе. Он что-то сказал Сары-Саю по-таджикски, тот ответил, но я не разобрал что, кажется, что-то о дружбе Сары-Сая со мной. Басмачи заулыбались.

— Твой переговора хочешь? Давай переговоры, — предложил Султанбек.

Он не сводил с меня тяжелого взгляда. Мы не раз вызывали Султанбека на переговоры, но он не являлся. Теперь вспомнил о них.

— Что твой хотел говорить? — сурово спросил он.

— Мы хотели сказать тебе, чтобы ты отпустил своих людей. Пусть работают. И ты иди работать. Никто вас не тронет. Зачем вы разбойничаете, грабите?

— Кто разбойничает? — дико заревел Султанбек, глаза его налились кровью. — Ты большевик разбойничаешь! Ты пришел на Памир!.. Твой хотел Султанбека позвать в гости и убивать? Теперь Султанбек убивай тебя!

Поднялся Сары-Сай и подбежал к баю.

— Убивай не надо! — закричал он.

Султанбек оттолкнул его.

Бай смотрел на меня с такой злобой, будто хотел сжечь своим взглядом, потом резко махнул рукой, и басмачи с диким гиком бросились на меня, схватили за руки и поволокли. Затем подняли и прислонили к скале. Их было человек пять. Они столпились около меня, награждая безжалостными ударами.

Султанбек что-то крикнул, и басмачи отскочили. Я увидел нацеленные на меня огромные, десятизарядные, английские винтовки и басмачей, склоненных, застывших в ожидании. Еще секунда — и я больше не увижу ни этой зеленой травы, ни этих ромашек, ни этого солнца…

Бай крикнул. Басмачи опустили винтовки. Я услышал голос Сары-Сая. Он что-то быстро и повелительно говорил по-таджикски, но я не разобрал слов.

Султанбек подошел ко мне:

— Зачем гоняй скот Султанбека на Алай?

«Почему не расстреливают? — промелькнуло в голове. — Хотят, чтобы я упал на колени, молил о пощаде? Нет, не будет этого!»

И, с трудом овладев собой, я ответил:

— Это не твой скот. Ты награбил его у дехкан.

— Твой отдавай скот Султанбек, мой пускай тебя застава, — сказал он.

— У меня нет скота. Ты знаешь, что мы сдали его в район, а район вернул скот тем дехканам, которых ты ограбил.

— Султанбек не грабил. У Султанбека есть свой скот! Давай моя скот, тысяча баран.

— Ты его за границу угнал и променял вот на эти английские винтовки.

— У-у-у, шайтан! — закричал Султанбек и отбежал. — Стреляйт!

Те же три басмача вскинули винтовки. Вороненые стволы угрожающе покачивались в воздухе, но страх прошел, и меня охватила досада и ненависть. Мне хотелось крикнуть: «Стреляй! Не терзай душу!»

Но ко мне подбежал басмач и развязал руки. Мне вернули маузер.

— Благодари его, — скрипя зубами, сказал Султанбек, показывая на Сары-Сая. — Ты друг святого, и мусульмане не убьют тебя, хотя ты и неверный.

Мы подошли к коням. Как во сне, я отвязывал потертые поводья, трепал стриженую гриву Огонька. Конь ласково терся о мою руку. Мне не верилось, что я живой, веду лошадь, возвращаюсь на заставу. Я уже не думал, что мне придется идти по этой тропе.

— Шакалы! Могли убить! — Сары-Сай был взволнован и смотрел на меня испуганно и выжидающе.

Я искоса взглянул на него. Страшная догадка вдруг промелькнула в моем сознании: а что, если Сары-Сай нарочно подстроил все это? Привел меня к басмачам, чтобы потом выглядеть моим спасителем?!

— А где же снежный барс? — спросил я. — Мы шли сюда посмотреть на него.

На лице Сары-Сая было недоумение: «Ему еще мало, барса захотел».

— Ну его к шайтану, этого барса, — недовольно проворчал Сары-Сай, а глаза по-прежнему сверлили меня.

— А может, его не было?

Сары-Сай резко повернулся:

— Ты что, комиссар? Голова имеешь? Идем! Смотрим! — обиделся старик.

Мы свернули с тропы, повели коней по скату горы и вскоре остановились под нависшим серым, как земля, козырьком скалы, густо иссеченной трещинами. В одной из трещин была зажата голова снежного барса. Ничего особенного он из себя не представлял. Висела обыкновенная бурая кошка, только большая, пятнистая, с длинным рыжеватым хвостом.

— Ну что? Видишь? А ты думал: плохая Сары-Сай. Мой знает: думал.

— Ничего я не думал. Я думаю: «Почему Султанбек отпустил меня?» Вот этого я никак не могу понять.

— Это понятно, — сказал старик. — Сары-Сай — святой человек, ишан, а коран гласит: «Не поднимай руку на святого и друга его, ибо друг, как и сам святой, одинаково неприкосновенны». А ты друг мой, и тебя Султанбек не может убивать.

И все-таки эти слова не рассеяли моих сомнений.

«Кто же ты такой, Сары-Сай? — думал я. — Друг или враг?»

Пожар

Моя попытка примирить Савсан и Айдара все-таки провалилась. Мир был недолгим. Савсан вскоре вся в слезах снова прибежала на заставу. Ни я, ни Назик не могли добиться у нее ответа, что же случилось. Она только всхлипывала. И мы решили пока оставить ее в покое.

Прошло несколько дней, и Айдар появился около заставы. Он целый час просидел у ворот. Но Савсан к нему не вышла.

С тех пор как я увел Савсан на заставу, Айдар невзлюбил меня. Моя попытка примирить их немного смягчила Айдара. Но все равно, сколько я ни бывал в кишлаке, каждый раз я ощущал на себе его недобрый взгляд.

Стояли ясные дни ранней осени. Колхозники заканчивали уборку урожая. По всей Рынской долине, которая ранее принадлежала Султанбеку, густо стояли копны пшеницы. Урожай был невелик. Но колхозники радовались. Еще бы! В кишлаке никогда не было раньше столько хлеба. Это был первый год, когда дехкане рассчитывали своим хлебом дотянуть до нового урожая.

В погожий солнечный день я ехал на границу, чтобы проверить наряды. Путь мой лежал мимо колхозного поля. По обеим сторонам дороги вдоль арыков паслись коровы и козы. Колхозники дожинали последний клин — гектара полтора.

Я подъехал к группе колхозников, среди которых увидел Оябегим и отца Савсан Худоназара.

— Кончай будем пшеницу, — сказал мне Худоназар и улыбнулся.

Я впервые видел в его глазах веселые огоньки.

Не узнать и Оябегим. На ее лице нет печали. На поле она совсем иная — подвижная, проворная. Она быстро жнет вместе со своим сыном Кадыром. А как стараются друг перед другом братья Ашур и Навруз! Если один вяжет сноп, другой всеми силами торопится не отстать. Вот Айдар в своей черной рубашке, разорванной на спине. Он работает серпом быстро, ловко и с азартом, будто один хочет сжать всю пшеницу. Я прохожу возле Айдара, но он отвернулся и не замечает меня.

На поле появился Назаршо с новым полосатым халатом в руках. Колхозники окружили председателя, стали рассматривать халат. Только Айдар не подошел к председателю, и Назаршо сам позвал его.

— Вот наш сторож Айдар, — сказал он. — Ночью сторожит пшеницу, а днем наравне с другими жнет. И вы все знаете, как он жнет, — две нормы в день. За хорошую работу правление решило премировать его халатом. На, носи на здоровье, Айдар!

Колхозники одобрительно зашумели. Айдар развернул халат и прижал к груди. Парня заставили примерить обновку. Он натянул халат на свои широкие плечи, запахнул полы, согнулся, рассматривая свои босые ноги.

— Хорош! — похлопал его по плечу Назаршо. — Теперь держись, Айдар! За тобою все девушки Рына побегут.

— Ему не надо девушек, — сказал кто-то. — Савсан надо.

Айдар резко вскинул голову, нахмурился, снял халат.

Тотчас же халат надел маленький Кадыр и весь потонул в нем.

— Куда тебе, Кадыр! Не дорос! — смеялись дехкане.

Потом халат примеряли другие. Кто-то бросил его и на мои плечи. Айдар вздрогнул, глаза его диковато блеснули. Он молча и довольно бесцеремонно сорвал халат с моих плеч.

— Айдар! — крикнул Назаршо. — Разве так можно?

Айдар не оглянулся. Он угрюмо нагнулся, взял серп и с остервенением стал жать.

Урожай был собран. Решили по этому случаю устроить в кишлаке праздник. И вдруг ночью запылала огнями вся Рынская долина. Заставу подняли в ружье. Что произошло, никто не знал. Над горами полыхало зарево. Оно подымалось из ущелья широкой оранжевой полосой, освещало вершины хребтов и устремлялось в черную высь ночного неба. Это горела колхозная пшеница.

Наши кони неслись галопом. За поворотом показалась долина, вся усеянная светлыми точками дымящихся огней. Горели копны пшеницы, и почему-то все одновременно. Многие из них кто-то разбросал, чтобы пламя сразу охватило их. Колхозники и красноармейцы бросились к немногим копнам, которые не были разбросаны и не успели сгореть. Горела стерня. Долина наполнилась шумом, криками. Люди метались от копны к копне. Гибла вся надежда на спокойную жизнь. Это горела недолгая радость дехкан…

Тушил пожар весь кишлак. Вахид разбросал вилами горящие снопы и ловкими ударами сбивал с них пламя. Ему помогала Назик. Промчался около меня с ведром в руке Навруз, хотя поблизости воды не было. Пламя топтали ногами, сбивали прикладами и саблями, молотили палками.

Огонь удалось потушить. Но спасена была только ничтожная часть урожая.

Вдруг я услышал хрипловатый голос Назаршо.

— Кто видел? Какой мальчик? — Председатель быстро шел с группой колхозников мимо тлеющих копен, лицо серое, усталое, выпачканное в золе.

— Давлятка! — крикнул кто-то.

Вперед вытолкнули худенького мальчика в домотканой рубахе и непомерно широких рваных брюках. Слабые отсветы падали на его тоненькую шейку, круглое маленькое лицо. Назаршо присел перед ним на корточки. Давлятка отвечал коротко, испуганно, точно в чем-то был виноват. Из обрывков фраз, восклицаний и вопросов Назаршо постепенно вырисовывалась картина происшедшего.

Одиннадцатилетнего Давлятку мать пристроила в помощники сторожа. Дежурили по очереди. Спал Айдар — сторожил мальчик. Потом Давлятка уходил спать в шалаш, и копны охранял Айдар, обходил поля и изредка заглядывал в шалаш. На этот раз Айдар вместе с мальчиком до полуночи сторожили копны; потом мальчик ушел спать. Проснулся он от шума. Выглянул — вокруг горели копны. Среди огней метался человек. Давлятка подумал, что это Айдар, и побежал к нему. Недалеко он увидел второго человека. Неизвестный поджигал копну. Пламя осветило его с ног до головы. И мальчику показалось, что это Сары-Сай. Он был в такой же черной тюбетейке, какую носил ишан, в длинной расстегнутой рубахе, подпоясанной ремнем, на котором болтался в кожаном чехле кривой нож. Давлятка закричал. Два человека бросились к нему. Мальчик побежал к реке и упал в кустах. Он притаился там, дрожа от страха. Его искали, бегали рядом с ним, но не нашли. Потом Давлятка бежал кустами, повернул на дорогу в кишлак…

Ни у кого не вызывало сомнения, что подожгли пшеницу басмачи. А вот тому, что среди них был Сары-Сай, никто не поверил. При чем тут Сары-Сай? Он святой человек. Этого быть не может. Мальчонка что-то напутал. Померещилось со страху…

В спорах о Сары-Сае все забыли об Айдаре. Потом вспомнили и о нем. Его искали по всей Рынской долине: в арыках, в кустах, в реке и в ущельях. Все сошлись на том, что басмачи убили Айдара.

Айдар появился в долине только на рассвете. Долина лежала мертвая, выгоревшая, в черных заплатах пятен. Парень подбежал к шалашу, который был развален, и стал разрывать обломки, из-под которых он извлек свою премию — халат. Он был аккуратно сложен и не сильно пострадал. Только на груди около рукава прогорела дыра. Айдар надел халат, вероятно, в бессознательном почти состоянии и пошел в кишлак.

Весть о появлении Айдара в кишлаке быстро облетела все кибитки.

Парень сидел на камне у кишлачного Совета, бледный, угрюмый, и молчал. Возле него полукругом стояли колхозники. Его расспрашивали, но он не проронил ни слова. Возле правления появилась Савсан, Айдар заметил ее и еще ниже опустил голову.

Никто не знал, где был в эту ночь Айдар. То ли его силой увели басмачи, то ли он сам оставил свой пост.

Пришел Назаршо. Айдар не пошевелился, не взглянул на председателя.

— Где был? — по-таджикски спросил Назаршо. Вопрос прозвучал сурово.

Айдар поднял голову, криво усмехнулся.

— В кибитке… спал… — произнес он.

Толпа ахнула, зашумела и придвинулась к нему.

— Врешь! В кибитке тебя не было! — крикнул председатель, багровея.

Айдар вскочил, побелел, сжал огромные кулаки и зло уставился на Назаршо. Он был страшен в эту минуту:

— Чего вам надо?

Назаршо подошел близко к Айдару. Они напряженно смотрели друг на друга. Айдар выглядел нелепо в своем новом халате. Но никто не смеялся.

— Ты не дрожи, — говорил Назаршо. — Ты скажи… Не хочешь мне — так людям скажи. Они же погибнут с голоду. Ты объясни им, как это произошло. Они должны знать.

К Айдару подошел Вахид и положил руку на плечо:

— Скажи, Айдар! Скажи. Все равно тебе не уйти от ответа. Наберись мужества!

Айдар виновато взглянул на него и сел на камень, как на скамью подсудимых. Он низко наклонился и смотрел людям под ноги. Потом что-то вскрикнул и схватился обеими руками за голову.

— Обманули! — громко застонал он.

Наступила тишина.

— Кто обманул? — спросил Вахид.

Айдар вскочил и поднял обе руки, как бы защищаясь.

— Не кричите! Не спрашивайте! Я сам все расскажу. Сары-Сай обманул. Он прибежал ночью и говорит: «Иди к озеру, там брат твой умирает…»

— И ты никому не сказал?

Айдар опять поднял руки:

— Никакого брата там не было. Там был Султанбек, который уговаривал идти к нему в банду.

Люди зашумели. Назаршо поднял руку, и шум снова утих.

— Будь они прокляты, Сары-Сай и Султанбек! — закричал Айдар.

Айдара не судили. Его исключили из колхоза, но это для него было тяжелее всякого суда. Он целыми днями сидел в кибитке и не появлялся в кишлаке.

Тревожные дни

Печален был Рын в эти дни. Неумолимо надвигалась недобрая мачеха-зима. Она уже побелила вершины гор, а на рассвете сковывала арыки тоненькой коркой льда, покрывала землю легким туманом инея и холодной тоской проникала в сердца людей. На партийно-комсомольском собрании заставы мы решили всем, чем можем, помочь дехканам. Как раз в эти дни из Хорога нам привезли продовольствие. И все, как один, проголосовали за то, чтобы часть продуктов отдать кишлаку.

В эти дни мы старались чаще бывать в кибитках, чтобы вселять в людей бодрость, веру в то, что советская власть не оставит их в беде. Надо было немедленно о случившемся сообщить в Хорог и, пока не завалены снегом перевалы, доставить хлеб в кишлак…

Как-то раз обходя кибитки, Назик, Вахид и я встретили на улице Айдара. Его трудно было узнать. Он постарел, осунулся. На нем был халат с черной заплатой на груди. Зачем он его надевал? Ведь каждый, кто взглянет на заплату, вспомнит горящие копны, погубленный хлеб. Но Айдар почему-то носил его. Может быть, думал, что не о погибшем урожае, а о его хорошей работе вспомнят люди, увидев его в этом халате. Айдар прошел мимо, не взглянув на нас.

— Обиделся на всех, сидит неделями в кибитке, — сказал Вахид.

— Но так же нельзя! — воскликнула Назик. — Ему надо дело дать, чтобы с людьми был.

— Пытались, — ответил учитель. — Он всех гонит, а Навруза чуть не избил.

Через минуту мы сидели в одной из кибиток на темной, как земля, кошме и грели у очага озябшие руки. В углу согнулся белый как лунь старик с короткой, будто оборванной, бородой и мыл в плоском деревянном тазу ноги. И хотя лицо его было прозрачно-желтое, но на диво бодрое и красивое. Умные глаза зорко глядели на нас. Возле него сидел в грубой, рваной рубашке черноглазый мальчуган и тоже поглядывал на нас с любопытством. Остальные трое детей, одетые в рванье, разглядывали цас со страхом. Совсем молодая женщина на горке одеял что-то шила.

Старик хитровато прищурил глаза.

— Мою ноги, помирать буду, — сказал он по-русски, но не с грустью, а с насмешкой.

— Кто это собрался умирать? — спросил я.

— Али-Атабеков помирай, потом они. — Он кивнул на детей.

— Не беспокойтесь, дедушка, все вы будете жить. — Вахид присел на корточки около Али-Атабекова.

Старик с первых слов вызвал у нас любопытство. Он прекрасно говорил по-русски, и его речь, звучавшая иронически, поразила нас.

— Ну-ну, говори дальше: голода не будет, Хорога везут караван зерна, ну, и рис, сахар. — Али-Атабеков говорил с таким чувством, будто уличал Вахида в чем-то плохом.

— Откуда вы знаете? — с удивлением спросил учитель.

— Ты, сын мой, в каждой кибитке так говоришь, и тебе не верят.

— Точно, дедушка, не верят, — с еще большим удивлением признался Вахид. — А почему?

— А вы знаете, какой слух уже неделю ходит по кишлаку? — спросил старик. — Назаршо мало дали хлеба в Хороге. Почему? В Хороге нет хлеба. И не будет большого каравана, неверные обманывают народ, люди все умрут с голоду…

— Кто это говорил? Кто пустил такой слух? — вмешалась нетерпеливая Назик.

Старик с любопытством и уважением смотрел на маленькую женщину в черной кожанке.

— Никто не знает, дочка.

— Этого не может быть. Кто-то видел, кто-то слыхал, — возразил я.

Старик перевел свой спокойный взгляд на меня и сразу посуровел.

— Басмачи хитрее тебя, комиссар. — В голосе Али-Атабекова прозвучала обида. — Они не ходят, как вы, по кибиткам, а за углом шепнут какой-нибудь старухе. И этот слух колхозники сами разносят по кибиткам, как свою беду, которая обжигает души. Они рассказывают ее в семьях и плачут. А от ваших слов, комиссар, не плачут. Им не верят.

Старик словно ударил меня в самое сердце.

— Правда, дедушка. Но кто вы такой? Вы так все понимаете, все верно говорите, что мы прямо в замешательстве, — говорил Вахид, пристально разглядывая Али-Атабекова.

— Разве так важно, кто я? Человек. Старик, который уже не может двигаться и приехал в свой родной Рын помирать.

— Стариков много в Рыне, но такого всезнающего я встречаю впервые. Вы откуда приехали?

— Из Хорога. Заболел и стар уже, ноги перестали двигаться, и я попросил, чтобы меня привезли в Рын: хочется умереть там, где родился.

Мы ушли из кибитки пристыженные. В тот же день я выяснил, кто такой Али-Атабеков. Этот удивительный старик до революции был переводчиком в казачьем полку, а в 1916 году вступил в партию и пять лет работал связным. Официально он числился караванщиком, перевозил грузы на трассе Хорог — Ош, а на самом деле вместе с грузами переправлял из Ташкента в Хорог партийные документы, литературу; был схвачен, приговорен к смертной казни. Уже солдаты рыли могилу, а он, привязанный к столбу, ждал смертного часа, но восставшие горожане освободили его. Али-Атабеков долго жил в Хороге и всего месяц как приехал в Рын, к дочери. Фаязов знал о его приезде, потому что дочь его принесла на заставу начальнику документы отца, — таков был порядок для всех переселяющихся в пограничную зону. Однако я в те дни был на посту Косарка и ничего об этом не знал.

Вечером ко мне зашла Савсан. Я растапливал свою жестяную печь. Она дымила. Я открыл дверь и, сидя на корточках, подкладывал дрова.

— Садись, Савсан, — пригласил я и подвинулся.

Девушка присела рядом и задумалась о чем-то, глядя на огонь широко раскрытыми глазами.

— О чем ты думаешь? — спросил я.

Она вздрогнула.

— Люди говорят: скоро все умрут.

— Это неправда, Савсан, — с возмущением возразил я. — Советская власть поможет нам.

Девушка вздохнула.

— Знаешь, кто это говорит? — спросил я. — Это говорят враги. Они надеются на то, что люди падут духом, что не останется у них сил бороться с бедой. А мы будем бороться и победим.

— Вы ходите по кибиткам, — помолчав, сказала Савсан. — А людям нужны не слова. Им нужен хлеб.

— Будет хлеб, — заверил я ее. — Обязательно будет. И тех, кто не верит в это, надо убедить в том, что будет. Слушай! — воскликнул я. — Присоединяйся к нам: ко мне, к Назик, к Вахиду. Будем ходить по кибиткам вместе!

На следующий день Савсан пошла с нами. Вместе с Назик заходила она в кибитки, помогала хозяйкам, как могла веселила малышей. Назик рассказывала, что большой караван с хлебом уже близко. И это было правдой. Все видели, как Назаршо и Фаязов собирались в Ишкашим встречать этот караван.

Однажды Назик затащила нас к Айдару. Савсан виновато посматривала на меня. Я не знал, что они заранее сговорились зайти к парню и Савсан захватила о собой кусок хлеба, завернув его в тряпку. Айдар лежал в холодной кибитке в сапогах, в своем залатанном халате, натянув на себя два ватных одеяла. Он еще больше похудел, осунулся, оброс.

Айдар приподнялся и диковато взглянул на меня.

— Чего надо? Уходи! — захрипел он сердито.

Савсан подбежала к нему и сунула в руки узелок. Айдар отбросил его и зло выругался.

Назик присела около него:

— Ну, чего вы кричите?

Она долго и терпеливо успокаивала его, а тем временем мы с Савсан разожгли очаг, принесли воды, налили в закопченный чайник и поставили греть.

Айдар успокоился, но не произносил ни слова. Он жадно ел хлеб, обжигался кипятком и посматривал на нас так, будто мы пришли, чтобы причинить ему зло.

Потом часто Савсан носила ему в кибитку хлеб. Забежит ко мне, смущенная, виноватая, и робко спросит:

— Можно, Петр-ака, я отнесу ему хлеб?

— Отнеси, конечно, чай вскипяти.

— Не хочет. Берет хлеб, а меня выгоняет, — отвечала Савсан и бежала в кишлак.

Она любила Айдара. И мы с Назик видели и понимали это. Мы радовались этому и верили, что скоро Савсан и Айдар снова будут вместе.

Наступила зима. А наступает она на Памире медленно, осторожно. Глянешь утром на гору — она до половины покрыта снегом; на другой день снеговая кайма сползает чуть пониже, потом еще ниже; и вот вся долина в снегу. Памирцы твердо знают: снег больше не сойдет.

Мы охраняли границу на посту Косарка и все посматривали на Ай-Куль: на сколько за ночь шагнула зима. Очень нам хотелось до снега прибыть на заставу.

Обычно на пост Косарка я приезжал на неделю. Проверял службу, проводил политические занятия. А на этот раз здесь задержался надолго. Пошли дожди, и глиняная кибитка поста развалилась. Мы ее срочно начали чинить, чтобы успеть до зимы все сделать.

Фаязов привел на пост новую смену, и первым моим вопросом к нему было:

— Привезли в кишлак хлеб?

— Привезли! Шестьдесят мешков. Люди успокоились. Заходил я к Али-Атабекову. Вместе с Вахидом. Чудесный старик! Ругал нас. Жаль, что не может двигаться. Вот была бы помощь! Настоящий агитатор!

Я невольно вспомнил первую свою встречу с начальником в штабе отряда и его слова о том, что заместитель по строевой части нужен ему куда больше, чем политрук.

— Ты что улыбаешься? — спросил Фаязов.

— Да так, ничего, — ответил я. — Агитатор, значит?

— Не понимаю, что тут смешного.

— Ну, начальник, улыбаются не только оттого, что человеку смешно. Бывает, что просто весело.

Фаязов осмотрел помещение поста и остался доволен. Мы сидели с ним возле дышащей жаром печи и курили.

— Скучают на заставе по тебе. Савсан спрашивает, когда приедет Петр-ака, а Назик даже упрекнула: «Ты, говорит, нарочно загнал его на пост».

Фаязов проверил со мною наряды. А на следующий день мы поднялись утром седлать коней.

— Проклятая зима! — ворчал Мир-Мухамедов. — Нет, чтобы обождать денек. Мы бы проскочили перевал.

Но проскочить не удалось. Копались мы в снегу на этом перевале часа три. Фаязов нервничал.

Мы спустились в долину. Снегу здесь мало, так, трава чуть припорошена. Всего нас было двенадцать человек. Впереди ехал Мир-Мухамедов с пулеметом, за ним я, потом Кравцов, Прищепа, Шуляк, Фартухов и еще несколько человек, а сзади Фаязов.

— Смотри, смотри, сколько скота, — остановился Мир-Мухамедов.

Я придержал коня. Впереди в долину, по которой мы ехали, выползало из ущелья широкой черной полосой большое стадо овец и коров. Слышен был шум, видны по сторонам всадники в черных халатах, с длинными палками, гнавшие скот.

Около нас появился встревоженный Фаязов. Он пристально смотрел вперед и, повернув к нам сердитое обросшее лицо, крикнул:

— Коней в укрытие! Живо! Разве не видите? Басмачи!

Нас будто ветром смело с седел. Торопясь, мы тянули коней в овраг, по одному выскакивали оттуда, пригибаясь, подбегали к сидевшему за грудой камней Фаязову и падали в снег. Мир-Мухамедов устанавливал пулемет, красноармейцы ползали, выбирая получше укрытие. Фаязов с беспокойством осматривался.

— Черт возьми, место неудобное! Продвинемся вон к тому камню! — Он вскочил первым, пробежал несколько метров, упал в снег, крикнул: — За мной! — и быстро пополз.

Скот приближался. За ним, на небольшом расстоянии, рассыпавшись по долине группами и по одному, медленно ехали басмачи. Вот стадо приблизилось к камню, за которым мы сидели, и, раздвоившись, стало обходить нас с обеих сторон. Овцы бежали рядом, копыта шуршали по снегу.

Фаязов лежал с зажатым в руке маузером и через плечо взглянул на нас. Мир-Мухамедов направил пулемет на басмачей; овцы мешали ему. Фаязов приказал повернуть пулемет в сторону гор. Идущие овцы образовали около камня небольшую полянку, куда собрались мы все — двенадцать человек. Фаязов и я расталкивали овец и располагали красноармейцев фронтом к ущелью.

Стадо прошло. За ним двигались басмачи. Они проходили стороной, ближе к горам, до них было метров двести, не больше. И, хотя мы были плохо замаскированы, они не заметили нас.

Когда басмачи прошли ущелье, Фаязов скомандовал:

— Огонь!

Загремела пулеметная очередь, затрещали выстрелы винтовок. Вся долина наполнилась громом, и глухое эхо разносило его по ущельям. Басмачи остановились. На снег свалилось несколько всадников и лошадей. В это время замолчал пулемет. Воспользовавшись затишьем, басмачи сбились в кучу, закричали и, рассыпавшись по всей поляне, бросились в атаку.

Мы усиленно стреляли из винтовок и посматривали на Мир-Мухамедова, яростно стучавшего ладонью по рукоятке. Но она не двигалась. Пулемет заклинило. А наши одиночные выстрелы не могли остановить басмачей, которые лавиной неслись на нас.

Наступила решительная минута. У меня перехватило дыхание. Я уже стрелял не целясь, лихорадочно перезаряжая винтовку. Когда же заговорит пулемет? Скорей!.. Скорей!.. Но пулемет молчал. Басмачи приближались.

— Стреляй, стреляй, чего копаешься! — крикнул Фаязов. Он стремительно подскочил к Мир-Мухамедову и с размаху ударил по рукоятке, она отскочила, выбросив смятый патрон.

Басмачи были рядом. Посеревший Мир-Мухамедов припал к пулемету и дал длинную очередь. Падали всадники, лошади. Басмачи заметались из стороны в сторону, закружились. Несколько всадников поскакали к ущелью, и за ними, как по команде, галопом устремились все остальные.

— Вот как убегают! Туда, туда бегите! — радостно гремел бас Фаязова. — Это нам и надо!

Он поднялся во весь свой могучий рост и смотрел на скачущие фигуры басмачей в белом желобе ущелья. Банда уже скрылась, а Фаязов почему-то не отдавал приказания преследовать врага. Я не понимал, почему он медлит. Ведь банда ушла, вырвалась из наших рук, и ее трудно будет догнать. Я бежал к Фаязову.

— Слышишь, комиссар, — закричал он мне, — я Сары-Сая видел! Он с ними, в белой чалме.

— Чего же мы медлим? Басмачи ведь уйдут!

— Не уйдут, комиссар, — спокойно сказал Фаязов. — Теперь они наши.

Фаязов все смотрел в ущелье, куда скрылась банда. Шли секунды, а мне казалось — часы.

— За мной! — скомандовал вдруг Фаязов и неторопливо направился к ущелью.

Мы двинулись за ним. И опять я не понял, что задумал наш командир. Сейчас нам следовало не идти пешком, а сесть на коней и догонять бандитов. Неужели этого никто не понимает? Я с тревогой взглянул на усталые, взволнованные лица красноармейцев и заметил в их глазах радость. Только тут я понял, в чем дело: «Это ущелье закрытое. Банда попала в ловушку. Вот оно что!» Я торжествовал.

Мы заняли выход из ущелья. Он был узкий и совершенно открытый. Красноармейцы лежали на снегу. Слева на скате горы выступали из-под снега острые камни.

— Прищепа, Фартухов, Шуляк, видите вон те камни? — показал Фаязов. — Мигом туда. И сваливайте их в ущелье.

Бойцы забрались на скат. Вниз катились, подскакивая, желтые, как куски глины, камни. Красноармейцы подбегали, хватали их и тут же укладывали. Вскоре ущелье поперек пересекла желтовато-рыжая насыпь. И уже устанавливал между камнями пулемет Мир-Мухамедов; неторопливо располагал за насыпью своих бойцов командир отделения Кравцов. И все выжидательно смотрели в темное жерло ущелья.

Минут тридцать бандиты пробирались, пока на уперлись в стену перевала, и, поняв свою ошибку, повернули обратно. В глубине ущелья показался всадник, но, заметив нас, галопом поскакал назад.

— Приготовиться! — подал команду Фаязов.

И сразу же, словно по его команде, из ущелья вопя вылетели всадники.

— Огонь!

Задрожал пулемет, брызгая огнем и гулко выстукивая короткие очереди, которые заглушали выстрелы винтовок. Голова скачущей колонны метнулась в сторону, закружилась и повернула обратно.

Наступило короткое затишье. Потом я увидел басмачей. Они ползли к нам по снегу, прячась за камни. Они вновь поднялись в атаку и вновь черными клубками скатывались в снег.

Так несколько раз поднимались в атаку враги и каждый раз отползали обратно, волоча за собою раненых.

— Звери, дурачье! — негодовал Фаязов. — Чего упорствуют? Чего гибнут как мухи? Ведь среди них есть простые дехкане! — Вдруг он поднялся и крикнул по-таджикски: — Напрасно сопротивляетесь, сдавайтесь!

По нему немедленно открыли огонь, и он спрятался за насыпью.

А потом произошло неожиданное. Фаязов достал гранату, поднял ее высоко над головой, крикнул на все ущелье решительно и строго:

— Не стрелять!!!

И пошел к басмачам. Наступила тишина, страшная, угрожающая. Басмачи повысовывали из-за камней головы, нацелили винтовки, мультуки. Бойцы приподнялись из-за насыпи. Мы были так ошеломлены поступком командира, что скорее машинально, по привычке, направили винтовки на басмачей.

Фаязов шел медленно, и в настороженной тишине поскрипывал снег под его сапогами: скрип, скрип, скрип…

До басмачей осталось шагов пятьдесят.

— Не стрелять! — еще раз строго крикнул Фаязов и потряс в воздухе гранатой. — Выходи!

Басмачи настороженно смотрели на Фаязова, сжав оружие, но никто не выходил.

Прошла долгая минута.

— Выходи! — Фаязов потряс гранатой в воздухе, но никто не шевельнулся.

И Фаязов опять пошел. Мне казалось, что он двигается мучительно медленно. Вот он влез на каменную насыпь, за которой сидели басмачи, и стал что-то говорить. Ему отвечали. Фаязов указал рукою на утоптанную конями снежную площадку, и туда пошел один басмач. Он бросил в снег винтовку и отошел в сторону. За ним второй, третий. Когда мы подошли к Фаязову, все басмачи уже складывали оружие. Около Фаязова стоял Сары-Сай, бледный, согнувшийся. Он быстро с ненавистью взглянул на меня. Это был взгляд пойманного волка.

Мы навьючили коней оружием и приготовились конвоировать на заставу целую колонну басмачей. Вдруг Фаязов спросил:

— Кого силой в банду взяли?

Отозвалось несколько голосов, и среди них Фаязов узнал знакомого дехканина из Вахана.

— Хасан, а ты чего здесь? Какой же ты басмач? — Он подошел к нему. — Вот что, Хасан, тебе приказ: выбери троих… — Фаязов махнул рукой в сторону басмачей. — Только таких, которых ты хорошо знаешь. Соберите скот и гоните обратно. Верните тем, у кого брали. Потом приедете на заставу и доложите, как выполнили приказание. И скажите, что скот им вернули пограничники. Понял?

Надо было видеть, как обрадовались трое отобранных Хасаном басмачей, как деловито стали они сгонять скот!..

Фаязов обернулся ко мне. Он ничего не сказал, но по его взгляду я догадался: он ждет моего ответа на то, что сделал. И я кивнул, потому что Фаязов поступил правильно.

Я пожал его крепкую руку. Я пожал его руку с чувством глубокого восхищения, потому что это была рука героя. Я пожал его руку с чувством великой радости, потому что это была рука друга.

Вечером мы прибыли на заставу, а через день туда пришли четверо дехкан вместе с Хасаном и доложили, что скот возвращен.

Налет басмачей

Когда на Памире выпадает большой снег, закрываются тропы, дороги, перевалы, многие кишлаки бывают отрезаны на полгода от всего мира. Кишлак Рын, а с ним и наша застава не избежали этой участи. И мы радовались, что до снега успели завезти в кишлак хлеб.

В правлении колхоза я застал Назаршо, Вахида и незнакомую женщину в новеньком синем пальто и белом платке.

— Давно мы тебя не видели, комиссар, — приветливо встретил меня Назаршо. — Знакомься, Петр Андреевич, — представил девушку Вахид, — наша учительница ликбеза Иранак Муссоева.

— Вот хорошо, в кишлаке два учителя, — сказал я, пожимая руку учительнице.

— Хорошо-то хорошо, да только не вовремя я прибыла, — сказала Иранак. — Хлеба и так не хватает, а тут еще один рот.

На меня с тревогой смотрели карие узкие глаза.

В кибитке правления было довольно холодно, хотя здесь и стояла железная печь с ржавой перекошенной трубой, выведенной через окно во двор.

Я вышел из правления и направился к медпункту, который организовали Назик и Савсан. Точнее, медпункт организовала Назик. Она взяла на себя добровольно обязанности медсестры, а Савсан ей помогала.

На краю кишлака стояла побеленная, чистенькая кибитка. Я прошел по дорожке, вырытой в снегу до самого порога, и толкнул дверь. Внутри кибитки было уютно, чисто и тепло.

Савсан и Назик мыли ребенка.

— Посмотрите, какой бутуз красивый! — Савсан подняла мальчика на руки и стала вытирать полотенцем, потом надела на него длинную, до пят, рубашку и отдала матери, которая закутала малыша в ватное одеяло и ушла.

— Водой пока лечим, — сказала Назик. — Матери месяцами не купают детей, вот мы приучаем их: специально корыто завели.

Савсан была в белом халате, который ей очень шел. Только сейчас я заметил ее новую прическу и немало удивился. Красивые, длинные косы были обрезаны, и волосы, как у Назик, по-мальчишески зачесаны назад.

— Савсан, а где твои косы? — воскликнул я.

Девушка смутилась, покраснела.

— Комсомол прическа. Я — комсомол. — Она с некоторой растерянностью ткнула себя пальцем в грудь. — Разве плох?

— Нет. Красиво… Ты какая-то совсем новая, — проговорил я неуверенно: мне было жаль ее чудесных кос; в ней теперь было что-то мальчишеское, задорное.

Но это не все. Савсан сбросила халат, и я ахнул. Она была в русском платье из темного ситца, чулках и валенках. Передо мною стояла Савсан, которую невозможно было узнать.

— О, Савсан у нас стала совсем городская! — весело воскликнула Назик, глядя на девушку, как глядит, должно быть, художник на созданную им и нравящуюся ему картину.

Скрипнула дверь, и на пороге появилась женщина в темном халате, согнутая, робкая. Это была совсем еще молодая женщина, но я вначале принял ее за старушку. Голова ее была закутана цветным платком. Только через щелочку блестели глаза. Она прихрамывала. Савсан и Назик усадили ее на скамейку. Пациентка с ужасом посмотрела на меня.

— Петр-ака, иди грейся, — сказала Савсан. — Зебо стесняйся мужчина.

Я прошел во вторую половину кибитки, которая была отгорожена занавесью из простыней. Там потрескивала маленькая печь, сделанная из ведра. Сквозь щели в занавеске я видел, как Савсан и Назик хлопочут возле молодой женщины. Савсан сняла с ее ноги чувяк, закатала выше колен штанину. На коленке у женщины был фурункул, завязанный почерневшей тряпкой.

— Грязная нога. Почему не моете? — по-таджикски упрекнула ее Назик.

Савсан подвинула корыто и стала ловко мыть женщине ногу, потом вытерла ее полотенцем, а Назик прижгла ранку йодом и быстро забинтовала.

— Какие руки грязные! А лицо! Платье! Ай-яй-яй! — стыдила женщину Савсан. — Умываться надо, стирать платье… А какие волосы! — Савсан подергала Зебо за косы, сунула ей мыло и заставила вымыть руки.

Женщина мыла руки с неохотой и вдруг заметила на Савсан новое, невиданное платье. Она застыла в изумлении, потом медленно поднялась, с удивлением и завистью глядя на Савсан, ощупывала влажными пальцами материю, волосы, охала и ахала.

— Хорошо! — сказала Савсан.

Проводив больную, Савсан и Назик прибежали ко мне, потащили за собой в приемную. Откуда-то появился чай в новеньких расписных пиалах, хлеб, головка овечьего сыра. Мы пили чай и разговаривали. И я все больше убеждался в той разительной перемене, которая произошла в Савсан.

— Теперь в кишлаке есть хлеб, — говорила она по-таджикски. — Дехкане спокойны. Амбар полон. На зиму хлеба хватит…

— А как у тебя с Айдаром? — спросил я.

Савсан помрачнела.

— Не нравится ему новая прическа Савсан, — сказала Назик. — Но ничего, обломается. Привыкнет. К новому люди привыкают с трудом. А мы здесь для того и живем, чтобы в кишлаках прочно селилось новое, светлое, современное.

Мы разговаривали, пили чай, шутили и еще не знали, что беда уже нависла над Рыном.

А беда пришла неожиданно. Ночью на заставу прибежал Кадыр.

— Басмачи убили сторожа и увезли весь хлеб! — срывающимся голосом закричал он.

Весть эта пришла с большим опозданием. Басмачи были уже далеко от кишлака.

Красноармейцы выскакивали во двор, на ходу застегивая шинели, седлая коней.

Колонна промчалась по кишлаку. На несколько минут мы остановились около склада, где собралось уже много людей. Назаршо и Вахид показывали нам рассыпанную по снегу пшеницу, выломанную дверь склада. Басмачи бесшумно сняли сторожа и увезли зерно. Кишлак спал.

— В горах я слышал выстрелы, — сказал Назаршо.

— Это наш наряд столкнулся с бандой, — решил Фаязов. — Может быть, он задержит ее до нашего прихода.

Надо было во что бы то ни стало отбить хлеб у басмачей. Мы спешили. Кони скакали галопом. Выбеленное снегом ущелье сверху было затянуто свинцовыми тучами и напоминало тоннель. Впереди, подстегивая шпорами коня, скакал Фаязов. За ним — Кравцов и я. Позади темным шлейфом тянулась колонна.

Километрах в шести от заставы на снегу заплясали зловещие огоньки выстрелов, и ущелье наполнилось гулом. Стреляли со всех сторон. С правого и левого фланга, со скатов, спереди и сзади, снизу и сверху.

Жарким был этот бой. Но нам не удалось отбить у басмачей хлеб.

Усталые, разбитые, возвращались мы на заставу.

— Ну, комиссар, что мы скажем дехканам? — спросил Фаязов. Лицо его было серым, губы дрожали.

— Скажем правду, — ответил я.

— От этой правды людям не будет легче.

Я и сам понимал это. Рухнули все надежды на то, что можно будет продержаться до весны.

Позади тянулась наша поредевшая колонна. Ехали медленно. Надо было везти раненых. Наряд, столкнувшийся с басмачами в горах, погиб. Тяжко было на сердце.

— Может быть, попробовать послать экспедицию в Хорог? — не очень-то уверенно спросил я.

Фаязов вскинул на меня удивленные глаза:

— Бредишь, комиссар. По такому снегу…

— Но ты же мог один пойти к басмачам только с гранатой, — проговорил я. — Разве это легче, чем пробиться через перевалы?

Фаязов молчал. Густые брови его были насуплены.

— Я уверен, если послать несколько бойцов вместе о колхозниками, они пробьются, — сказал я.

Начальник хмуро взглянул на меня, но во взгляде его уже не было удивления.

— Может быть, пробьются… — произнес он.

И через несколько дней кишлак провожал в дальний и трудный путь «хлебную» экспедицию: троих бойцов, которыми командовал Максимов, и семерых колхозников.

Голод

Наша «хлебная» экспедиция вернулась через неделю. Люди не смогли одолеть перевал. Даже первый. А сколько их было на пути!..

Измученные, обросшие, исхудавшие, бойцы и колхозники понуро ехали по кишлаку. Дехкане выходили из кибиток, молча глядели вслед всадникам. Рухнула последняя надежда.

Фаязов угрюмо, покусывая губы, выслушал доклад Максимова.

— Что будем делать, комиссар? — спросил он тихо и встревоженно.

— Надо немедленно созвать открытое партийное собрание, — ответил я. — Решим. Есть еще выход.

— Какой?

— Прищепа скажет, сколько еще своих припасов мы можем выделить дехканам. Поговорим с бойцами; может быть, организуем охоту…

Начальник заставы взглянул на меня повеселевшими глазами.

— Верно, Петр. Охота… И в конце концов не на острове же мы! Обратимся за поддержкой на соседние заставы…

Он впервые назвал меня по имени, просто по имени, очень тепло, по-дружески.

И собрание состоялось. Было решено организовать охоту и попросить помощи на соседних заставах. Фартухов подсказал, что можно еще заняться рыболовством: в озере и в незамерзающих быстрых горных речках много рыбы.

— Отныне, — сказал Фаязов, — помощь кишлаку — это для нас такое же важное дело, как борьба с врагами.

Прямо с собрания мы с Фаязовым, Назик и Прищепой пошли в канцелярию и долго сидели там, подсчитывая, сколько сможем выделить продуктов для кишлака и на сколько времени этих продуктов хватит.

В эти тревожные дни мы усилили охрану границы, но зато совершенно забросили боевую учебу: все наши силы были брошены на спасение людей от голода. Вместе с жителями кишлака мы охотились за козлами, глушили гранатами рыбу в озере и реке, делились своими запасами муки, словом, как могли поддерживали жизнь населения. Работали до изнеможения.

Помню, утром я пришел с границы и сразу же, несмотря на усталость, стал собираться на озеро. Надо было сменить Фаязова. Он глушил рыбу.

Стоял холодный пасмурный день. Под ногами скрипел снег. Вдали показалось озеро. Оно чернело огромным круглым пятном, точно было заполнено не водой, а нефтью. На берегу несколько мальчишек с мешочками, В легких халатах и тюбетейках, посиневшие от холода, они толкаются, прыгают, ожидая рыбы.

Причалила лодка. На берег спрыгнул Фаязов в мокрой шинели. Он пожал мне руку и сказал:

— Тебе, комиссар, придется быть тут до утра. Вот гранаты. Пять штук. До утра хватит. Только будь осторожен.

В лодке оставался Кадыр. Он сбрасывал рыбу на берег. Дети, визжа и толкая друг друга, подбирали ее и наполняли сумки.

— Салом, Крылов, — крикнул Кадыр. — Махорка есть?

— Найдется.

Мы кружили по озеру и собирали рыбу. А когда лодка наполнялась, отвозили к берегу.

Под вечер на смену Кадыру пришла Савсан.

— О, Петр-ака, салом! — сказала она, вытащила из мешочка лепешку и разделила ее на три части. Одну дала Кадыру, другую — мне.

Когда Кадыр ушел, Савсан прыгнула в лодку. Она села напротив меня и постучала по дну сапогами. На ней были ватные красноармейские брюки, старый, засаленный полушубок.

— Савсан, ты сойди на минуту, я взорву гранату, а то рыбы нет, — попросил я.

На середине озера я бросил гранату. Раздался глухой взрыв, и волной так подбросило лодку, что я чуть не вылетел. Пока я причаливал к берегу, широкая полоса озера забелела рыбой. Я понимал, что глушить рыбу — варварство, но что оставалось делать!..

Лодку за лодкой мы с Савсан доставляли рыбу. Работали изо всех сил, стараясь согреться. Но холод все-таки одолевал нас. Растираешь, растираешь руки, потом возьмешь одну рыбу, другую, а за третьей нет сил опустить пальцы в холодную, обжигающую воду.

Окончив работу, мы насобирали хворосту и разожгли костер. Савсан присела на корточки и протянула к огню посиневшие руки. Пламя освещало ее заметно осунувшееся лицо.

— Савсан не хочет умирать, Савсан хочет жить, — вдруг сказала она и посмотрела на меня.

— Умирать? Что ты, Савсан! — возразил я.

— Все здесь будут умирать, — убежденно сказала она. — Думаешь, я не знаю? Ты это тоже знаешь, а молчишь. Смотри, какая зима! Сколько голодных людей! Как их прокормишь? Ну, месяц, а дальше? С Хорога хлеба не привезут. Дороги закрыты.

— Перебьемся как-нибудь. Неправда, вытерпим, выстоим, мы молодые! — возразил я. — И хлеб из Хорога привезут.

Девушка внимательно посмотрела на меня и ничего не сказала.

Вскоре рыбу в озере всю перебили, в реке тоже. Охотники приносили все меньше и меньше мяса. Наступило самое трудное время. Было установлено такое неписаное правило: утром красноармейцы с заставы и комсомольцы кишлака обходили все кибитки и помогали тем, кто был очень плох. Кишлачный Совет, где размещалась комсомольская ячейка, был вроде штаба, в котором распределялись все добываемые продукты, устанавливалось дежурство комсомольцев. Здесь круглые сутки шла борьба за жизнь людей. Душою этой борьбы был Вахид. Он поднимал на ноги весь кишлак. И каждому находил работу. Нет рыбы в озере, есть в реке; нет в одном месте, есть в другом. Надо действовать, а не опускать руки!

— Почему на охоту ходят двое? — кипятился он в правлении. — Я бы послал десять, двадцать человек. Нельзя нам надеяться только на заставу.

Как-то я пришел на дежурство в шесть часов утра. На снегу около порога кибитки, где помещалось правление, Назаршо снимал шкуру с архара, которого принесли охотники. Я знал, что эту тушку он отнесет на склад, где находилось еще тушек семь — запас мяса для больных. Было еще темно. В штабе горела керосиновая лампа. Несколько колхозников толпилось около Вахида. Он на безмене развешивал муку. Это был паек для охотников и рыболовов.

Когда мука была развешана и роздана, охотники отправились в горы, а рыболовы — на реку, мы с Вахидом пошли в школу.

В пристройке под навесом лежали парты, сложенные друг на друга. В бывшем классе на глиняном полу были разостланы одеяла и матрацы. На них в два ряда лежали больные — человек двадцать. Большинство из них не могло двигаться. Люди безразличными глазами смотрели на нас. За ними ухаживали Назик и новая учительница Иранак. Эти две женщины были для них врачами, медсестрами, сиделками и кухарками одновременно: они не отлучались из школы неделями.

— У них одна болезнь — плохое питание, — печально сказала Иранак. Она постарела, сникла, но все-таки старалась держаться молодцом.

Назик спросила:

— Как там мой Фаязов? Кто его кормит?

— Повар беспокоится. Каждый день дает тарелку супу и двести граммов хлеба, — сказал я.

В медпункте нас встретила Савсан, молчаливая, похудевшая. В этой еще недавно уютной кибитке тоже весь пол был устлан больными. Савсан перебралась сюда жить и уже не ходила, как раньше, ловить рыбу.

Из очередного похода по горам вернулись два охотника. Они ничего не принесли.

— Зачем ходить? Какая польза? — ворчали они. — Второй день лазим по Соленой сопке… Ничего нет.

Сидевшие вокруг жестяной печки, установленной посреди кибитки-штаба, сочувствовали им, поили чаем. Здесь был и Айдар. Изредка в последнее время он стал захаживать в кибитку правления. Но по-прежнему был угрюм и ни с кем не разговаривал.

Назаршо только что вернулся из кибитки, где умер от голода старый дехканин. Председатель был потрясен этим несчастьем. Первая смерть в кишлаке!.. Узнав, что охотники вернулись ни с чем, Назаршо угрюмо взглянул на них, и вдруг все то, что накипело у него на сердце, прорвалось и хлынуло наружу, как горячая лава из кратера вулкана.

— А почему вы пришли с пустыми руками? — закричал он. — Да потому, что ходили все только на Соленую сопку. Разве нет других мест? Распугали всю дичь и думаете, она будет дожидаться вас?

И вдруг Айдар встал, молча взял ружье и вышел из кибитки.

Он вернулся в кишлак через день. Сгибаясь, он тащил на плечах огромного архара. Окровавленная голова зверя волочилась по земле. Возле сельсовета Айдар сбросил свою ношу.

Из ближних кибиток сбежались дехкане посмотреть на добычу охотника.

— Где же ты его добыл? — спросил Назаршо.

— На Соленой сопке, — коротко ответил Айдар.

Я видел, как засияли глаза Савсан, какой гордостью за Айдара вспыхнули они. А сам Айдар, казалось, равнодушный к общему восторгу, не слыша похвал, молча побрел в свою кибитку.

Умирают люди

Как изменился наш кишлак Рын! Будто осиротел. Раньше, бывало, подходишь к нему — любо посмотреть. Из каждой кибитки вьется веселый дымок, ходят люди, звенят голоса детей, крутится колесо мельницы, где-то слышится лай собак, где-то горланит петух. А сейчас все замерло, затихло.

Мне сегодня дежурить «по штабу» в кишлаке и заодно надо из склада заставы доставить мешок муки.

Спешу. Под копытами навьюченной лошади громко скрипит снег. Мороз пощипывает щеки.

В холодной кибитке-штабе около маленькой жестяной печи сидит Савсан. Она мелко ломает тоненькие прутики и бросает их в слабо мерцающий огонь. Савсан пришла получить продукты для медпункта и ждала Назаршо.

— Чего ты так поздно, Петр-ака? — спрашивает она устало.

Лицо Савсан заострилось, стало восково-бледным, как у старухи, отчего глаза кажутся неестественно большими, скорбными.

— Савсан, ты ужасно выглядишь, — говорю я с тревогой.

— А ты? — Она проводит пальцами по моей щеке. — Одни кости.

Во второй половине кибитки, где находилось правление колхоза, стоял тандыр, в котором пекли лепешки. Его сложили недавно. Раньше через день, потом через два, а теперь через каждые три дня отец Савсан, Худоназар, выпекал здесь лепешки для всего кишлака. По одной на семью. Этот скудный паек, установленный Вахидом и Назаршо, еле-еле поддерживал жизнь людей.

Пришел Худоназар. Высокий, тощий, сутулый. Он стоял в длинном темном халате, который висел на его сухих плечах, как на палке. Худоназар достал ветку и неторопливо стал сметать с тандыра пыль. Савсан захлопотала около отца. Она принесла хворосту, соломы, разожгла очаг. Я придвинул поближе мешок. Старик вытянул костлявые коричневые, иссеченные морщинами руки. Он грел их над огнем.

Пришли Назаршо и Вахид. Савсан получила продукты и ушла на медпункт.

Вокруг очага начали собираться мальчишки. Худоназар замесил тесто и поставил жестяной таз около очага. Он скатал в комок кусок теста, неторопливо расплющил и, когда тесто приняло форму лепешки, ловким движением прилепил его к горячей стенке тандыра. Дети следили за каждым движением старика жадными глазами. Впереди стояли самые маленькие, сзади — побольше.

Стали сходиться комсомольцы. Они должны были получить лепешки и разнести их по кибиткам.

Вахид взял в руки дымящиеся лепешки и стал раздавать их детям. К нему протянулись десятки маленьких рук.

— Откуда начнем обход? — спросила Назик. Голос у нее был веселый, а вид усталый и измученный.

Решили начать с самой дальней кибитки, на краю кишлака. С нами пошел Навруз.

В темном, как подвал, помещении на полу лежала женщина. Рядом валялось скомканное одеяло. Около женщины сидел мальчик лет семи и совал ей в рот кусочек лепешки.

— Апа, апа, — звал он.

Бронзовое лицо женщины было совершенно неподвижным, губы плотно сжаты. Женщина не подавала никаких признаков жизни.

Заметив нас, мальчик тихо сказал:

— Апа спит и не хочет лепешки.

Мы подумали, что женщина мертвая, и в тревоге кинулись к ней. Назик нащупала пульс. Вдруг веки женщины дрогнули. На нас скосились темные глаза.

— Апа? — тревожно наклонилась над ней Назик.

Женщина молчала. Она уже не могла ни двигаться, ни говорить. Но жизнь еще теплилась в глазах, безучастных, безразличных.

В темном углу я заметил мужчину. Он тоже весь закоченел, не двигался и не открывал глаз, но сердце его еще слабо стучало.

Савсан окинула быстрым взглядом кибитку и сорвала с маленького окна тряпку. В кибитке стало светлее. Девушка нашла кувшин с водой, покрытой тонким слоем льда, и приказала Наврузу:

— Неси дров.

Вскоре в кибитке уже горел очаг, грелась вода. Под руководством Назик я и Навруз растирали спиртом руки и ноги полузамерзших людей. Назик передвинула постель женщины ближе к очагу. А тем временем Савсан привела парня из соседней кибитки. Она отчаянно ругала его. Парень молчал и все поглядывал на горку лепешек изголодавшимися глазами.

— Вот ты и Навруз будете дежурить в этой кибитке, — наказывала Савсан. — Круглые сутки. Полдня — ты, полдня — он. Людей надо обогревать и кормить. До тех пор вы здесь будете, пока они не поднимутся на ноги. Мы с Назик проверим.

Дальше обход Савсан продолжала со мной. Назик осталась с больными.

В очередной кибитке все четверо членов семьи были взрослые и здоровые, но, видимо, давно не вылезали из-под своих одеял. Везде были недопустимая запущенность, грязь и страшный холод. Савсан подняла людей на ноги и заставила протопить кибитку, найти дрова и сварить какие-то коренья. Я тоже стал стыдить пожилого дехканина. Говорил я по-таджикски и сам удивлялся тому, как свободно говорю.

После этого, в какую бы кибитку мы ни зашли, Савсан уже не ахала и не охала, как раньше, а зло стыдила тех, кто мог работать и валялся под одеялом. И это помогало. Люди поднимались, торопливо брались за дело.

Мы обошли почти полкишлака и очень устали. Надо было отдохнуть. Ведь мы тоже, как и дехкане, были истощены. Решили пойти в штаб.

В штабе стоял шум. Здесь собрались комсомольцы. Посреди кибитки топтался высокий парень. Он был в теплом халате, в шапке, с кнутом за поясом. Дней десять назад его послали в Кара-боло за баранами, наказав вернуться через три дня.

— Я баранов привел из Кара-боло… — виновато повторял он.

— Слышали? — возмущался Назаршо. — Баранов привел! Двух баранов вел десять дней. Из Хорога можно было быстрее привести!..

Рыжий Кадыр наскакивал на него, потрясая кулаками:

— Комсомолец! Спишь целыми днями!..

— Он силы бережет, — насмешливо сказал кто-то.

Волей-неволей, несмотря на усталость, нам тоже пришлось принять участие в этом летучем собрании. Отдохнуть мы так и не смогли. Савсан опять потащила меня в кишлак.

Через день Шуляк и Кравцов привезли с соседней заставы десять мешков муки. Мы были на месяц обеспечены хлебом. Люди воспрянули духом.

За хлебом

Именно в эти дни сравнительного благополучия мы вновь решили попытаться пробиться в Хорог через перевал. Сидя в канцелярии, Фаязов, Назаршо, Вахид. Прищепа, Максимов и я долго обсуждали, какой выбрать путь.

Было решено все-таки попытаться пройти ущелье. Взять побольше людей. На границе в эту снежную пору было спокойно. И мы знали, что половина кишлака, все молодые люди с охотой примут участие в нашем тяжком походе. Я сам вызвался возглавить экспедицию. И Фаязов крепко пожал мне руку.

— Поезжай, комиссар. Я верю — ты справишься.

В день отъезда двор заставы гудел, как пчелиный улей. Бегали красноармейцы, суетились комсомольцы-колхозники, одетые по-дорожному — в теплые халаты и заячьи шапки. Одни выводили коней, другие вьючили сено.

Приближался час отъезда. Кравцов, сидя на коне, поторапливал бойцов.

Вышел Фаязов и подозвал всех к себе. Осматривал «хлебную» экспедицию зорко и придирчиво. Вдруг его похудевшее лицо посветлело, расплылось в озорно-насмешливой улыбке.

— Савсан! А ты куда собралась? — воскликнул он с удивлением.

И все заметили девушку. Она стояла около Айдара и Ашура в старом полушубке, ватных брюках, заправленных в валенки.

— С ними, — твердо сказала она.

Этого никто не ожидал.

— Тебе нельзя, Савсан, — сказал начальник. — Это далеко… Ты слабая…

Савсан побледнела. Фаязов подошел к ней и, легонько подталкивая, сказал:

— Сейчас же иди в кишлак!

— Я поеду, — упрямо повторила она.

— Пусть едет, — неуверенно проговорил я.

— Я запрещаю! — сказал Фаязов, и Савсан со слезами ушла в кишлак в сопровождении повеселевшего Айдара.

Когда все было готово, Фаязов пожал руки Вахиду и мне и, обращаясь ко всем, сказал:

— В добрый путь, товарищи! Я знаю: этот путь не легкий. Сейчас трудно добраться до Хорога. Но надо. Приложите все свои силы. Помните, что голодные люди, которые лежат в кибитках, ждут этого хлеба, как своего спасения.

Кравцов тронул шпорами коня, и Буланый размашистой рысью вынес его со двора заставы. За ним устремились другие всадники. Я замыкал колонну. Впереди меня покачивалась спина Вахида. От кишлака наискось к колонне бежали Савсан и Айдар. Девушка проваливалась в снег. Айдар помогал ей выбираться.

Я остановил колонну.

Савсан подбежала к моему коню и обеими руками схватилась за стремя.

— Я не поеду, Петр-ака, — тяжело дыша, говорила Савсан. — Пусть Айдар едет. Он сильный. Он выдержит. Он поможет…

Айдар стоял рядом с ней, широкоплечий, в своем халате-премии, который успел порядком пообноситься. Он исподлобья поглядывал на меня, дожидаясь решения.

— Ладно, — кивнул я. — Айдар пусть едет.

Мы вели несколько запасных лошадей. Я приказал дать Айдару рослого коня, который носил громкую кличку Идеал.

Прощание Айдара с Савсан было коротким.

— Я буду ждать, Айдар, — сказала Савсан.

Парень кивнул.

Мы тронулись дальше. И, когда колонна уже сворачивала в ущелье, я оглянулся и увидел далеко на снегу маленькую темную фигурку. Савсан стояла и смотрела нам вслед.

Мы не поехали тем путем, который прошлый раз выбрал Максимов, вдоль реки, а решили перехитрить природу и свернули в Ваханское ущелье. Оно обходило добрую половину обвальных мест. Но снега и здесь было много. Лошади, как в воду, по круп проваливались в снег.

— Давайте поедем по скату горы, — предложил я. — Там снегу меньше.

Мы поднялись выше. Двигаться лошадям стало легче. Тропа вилась над высокой стеной обрыва. Я шел впереди и вел коня в поводу. Вскоре тропа расширилась настолько, что я подал команду сесть на лошадей. Все шло хорошо, пока мы не свернули в желтовато-рыжую расщелину, которая была вдавлена в стену обрыва снизу доверху полукруглым желобом. Тропа шла по карнизу этого желоба-расщелины и огибала его. Подковы моего коня заскользили по граниту.

— Стой! — закричал я, обернувшись.

Но было уже поздно. Колонна вся вышла на карниз, такой узкий, что слезть с коня было невозможно.

Колонна остановилась. Кони беспокойно перебирали ногами. Прищепе как-то удалось сползти с коня и удержать его за повод. Мир-Мухамедов наклонился и заглядывал в пропасть. Вахид тоже смотрел в пропасть. Замыкал колонну Кравцов. Он соскочил с коня и закричал:

— Не смотреть вниз! Не двигаться!

Я продолжал осторожно пробираться вперед. Конь часто поскальзывался, вздрагивал, припадал на колени. Я обогнул всю расщелину, выехал на ровную площадку и соскочил с коня. Когда я глянул отсюда на рыжий обруч карниза, то с ужасом понял, что нельзя было останавливать колонну в таком опасном месте. Люди могли каждую минуту сорваться в пропасть.

— Ехать осторожно, по одному, — как можно спокойнее сказал я, но почувствовал, что голос мой дрожит.

Первым тронул коня Айдар. Вначале конь шел медленно. Но на подъеме заторопился, запрыгал. Однако Айдар крепко держал поводья и только нервно поправлял свою шапку, которая сползала ему на глаза. Он перебрался ко мне благополучно. За ним повел коня Прищепа. Его норовистый и пугливый Дракон плясал по карнизу. Он задирал голову, пятился назад, вертелся, будто его муха укусила. Прищепа упрямо тянул его за поводья. Он уже был метрах в пяти от меня. Вдруг Дракон чего-то испугался, вздыбился и свечой стал на карнизе, подогнув передние ноги, словно для прыжка.

Прищепа рванул поводья на себя, но конь уже сползал в пропасть, а поводья были замотаны на руке старшины, и Дракон тянул его за собой. Каким-то чудом Прищепе удалось схватиться обеими руками за куст, который рос в расщелине скалы. Конь жалобно заржал, будто бы просил у своего хозяина помощи. Но мог ли старшина удержать такую тяжесть! Сначала одна его рука оторвалась от куста, потом поводья соскользнули с ладони, и конь полетел вниз.

Побелевший Прищепа все еще висел, держась за куст. Айдар опомнился первым и подбежал к старшине, подал ему веревку. Прищепа намотал ее на рукав полушубка, как наматывал поводья, и мы с Айдаром вытянули его. А колонна все еще стояла в оцепенении; люди смотрели вниз.

Я понимал, что сейчас от моего поведения, от моей уверенности зависит жизнь людей. И, стараясь говорить как можно спокойнее, подал команду Хамиду, который стоял впереди. Он неуверенно тронул коня.

— Не бойся, Хамид, — подбадривал его я. — Конь у тебя смирный. Отпусти поводья. Пусть идет сам…

Я говорил это нарочно погромче, чтобы было слышно всем.

С напряжением люди следили за тем, как осторожно, будто бы ощупью, конь Хамида ступает по тропе. Но, когда до меня оставалось каких-нибудь двадцать шагов, Хамид заторопился, дернул повод, конь заплясал, и нога его повисла над пропастью.

— Стой! — закричал я и в несколько прыжков очутился около комсомольца. — Брось повод!

Секунда — и повод был в моей руке. Я повел коня за собой. И тут до меня дошло, что ведь таким образом можно перевести всех лошадей по очереди. Так перевел я коня Мир-Мухамедова, Вахида…

Последним перевел коня Кравцов. Прищепа сел на запасную лошадь. Колонна двинулась дальше. К вечеру мы достигли зоны обвалов и разбили лагерь для ночлега.

Мужество

Перед нами была высокая снежная насыпь, ярко освещенная лучами раннего солнца. Проваливаясь по пояс в снег, я стал взбираться по ее крутому склону. За мной лезли Вахид и Кравцов. Высота насыпи достигала метров десяти. Когда мы поднялись наверх, то увидели за этой насыпью другую, третью… Обвалы лежали вытянутыми горбами, как песчаные дюны.

— Кажется, конец нашего пути? — сказал печально Вахид. Он щурился от слепящих лучей солнца, засунув руки в рукава своего темного халата.

— Что вы! — постарался ободрить его я. — Хорог рядом. Осталось каких-нибудь сто пятьдесят километров.

— Да мы до него на карачках доползем! — бодро воскликнул Кравцов, и, кажется, он говорил это не Вахиду, а себе.

— Будем расчищать, — сказал я, хотя понимал, что путь наш может окончиться здесь.

Кравцов сбежал вниз.

— Братцы! Берись за лопаты! Сбрасывай одежду! Начнем штурм обвала! — возбужденно кричал он, снимая полушубок.

Кравцов остался в одной гимнастерке, хотя было очень холодно. Он снегом растирал руки, с удовольствием похлопывал покрасневшими ладонями.

Его настроение передалось другим. Люди стали развьючивать лошадей. Зазвенели лопаты.

Айдар сорвал с себя халат и бросил его на полушубок Кравцова. Он остался в одной черной рубахе, могучий, рослый, решительный.

Мы с Вахидом тоже разделись и взяли лопаты.

— Давай, ребята! — звонко скомандовал Кравцов.

Он стал с азартом швырять снег, отсекал лопатой с одной и другой стороны будущей дорожки ровные линии.

— Давай, братцы, давай! — подбадривал он. — Скоро в Хороге будем!

Энергия Кравцова словно разгоняла усталость, подгоняла людей.

Сильно и ровно разбрасывал снег Айдар. Казалось, усталость не сможет одолеть его никогда. Прищепа работал спокойно, неторопливо, но дело у него продвигалось быстрее, чем у других. Однако Айдар все-таки обогнал его.

Мы с Вахидом тоже старались не отстать. Спина у меня уже нестерпимо ныла от усталости. Сколько времени мы копали, не знаю. Солнце поднялось высоко. Болели глаза от слепящего сияния снежной белизны.

К вечеру узкий тоннель прорезал насыпь. И тотчас же перед нами выросла другая.

Все мы бесконечно устали. Люди двигались еле-еле. У меня ныло все тело, болели руки. Я понимал, что работа наша была организована неправильно, но я постиг это только к вечеру, так захватил и меня энтузиазм Кравцова.

Выкопав в снегу большую пещеру, мы забрались в нее.

— Мы, товарищи, во многом попусту тратим силы, — сказал я. — Посмотрите, какую траншею прорыли! Поезд пройдет! А ведь нам нужно только провести коней. Лучше было бы работать посменно — трое копают, остальные отдыхают.

— Правильно, — поддержал меня Вахид.

— Дуже верно, — подтвердил и Прищепа.

Так мы и решили и уснули вповалку, забылись тяжелым и крепким сном.

Едва развиднелось, я поднял людей. Вставали неохотно. Сказывалась вчерашняя усталость. Но Кравцов первым выскочил из пещеры полуголый, растер тело снегом…

В этот день нам удалось прорыть траншеи в двух насыпях, и люди утомились не так сильно, как вчера.

Работали мы с остервенением. Однако силы уже многих начали оставлять. Вяло махал лопатой Хамид. Даже Вахид и сильный Прищепа шатались, словно пьяные. Только Кравцов и Айдар еще держались крепко и бодрились.

Я тоже копал и копал. Лопата была тяжелой, словно вся целиком сделана из чугуна. Но я все-таки копал, преодолевая непомерную усталость.

— А что, если и ночью работать? — неожиданно спросил Кравцов.

Но усталость все-таки взяла свое. Сам Кравцов сдал первым.

— Фу ты! — воскликнул он, словно удивляясь. — Устал ведь!..

— Давайте-ка, друзья, и правда отдохнем, — решил я.

Снова наступила ночь. Черным одеялом укутала ущелье. В темноте пофыркивали кони. Они сбились возле нашей очередной пещеры, тесно прижавшись друг к другу, положив голову на шею один другому.

Я вспоминаю сейчас те жестокие дни, как кошмарный сон. Порою мне кажется, что ничего этого на самом деле не было, не могло быть, потому что человек не может выдержать такой страшной нагрузки. И, когда все-таки я сознаю, что все это было, меня охватывает чувство безграничной гордости за человека, за его силу, за то упорство и ту настойчивость, которые присущи только человеку, и ни одному другому живому существу.

И еще, вспоминая те дни, я жалею, что тогда не было у нас ни самолетов, ни вертолетов, ни радиостанций — всего того, чем богата теперь наша страна. На любом, даже самом маленьком вертолете можно было бы доставить в Рын продукты из Хорога. И не было бы пережито столько горя, не было бы стольких болезней, смертей…

Лишь на пятый день мы пробились через ущелье к перевалу.

Тропа поднималась все выше и выше. Мы ехали сначала над огромным обрывом.

Потом тропа спустилась на самую кромку обрыва и вилась по ней. Опасно! Мы спешились и повели коней в поводу. Впереди показалась двуглавая вершина перевала. Она рыжим гранитным плечом нависла над обрывом. По карнизу этого плеча, огибая его, шла тропа. Она была покрыта тонким стеклом льда.

Я остановил колонну. Подошел Айдар и молча потрогал носком валенка лед. Кравцов принес лопаты, и мы втроем стали скалывать ледяную корку.

Тропа побелела, осыпанная крошевом льда. Мы с Кравцовым по одному проводили коней, потом я дал команду переходить людям. На повороте покачнулся и сел на тропу Ашур. Его поднял Кравцов и осторожно повел под руку. Остальные прошли благополучно.

Мы двигались медленно. Каждый километр давался с трудом. Сил с каждым днем оставалось все меньше и меньше. Сколько мы преодолели обвалов, опасных мест, спусков и подъемов, трудно сказать… Изнуренные походом, люди еле держались на ногах. А тут еще почти все время приходилось вести в поводу коней — снег был глубокий. Люди падали и тут же засыпали. Моей главной заботой было подымать тех, кто ослабел, подбадривать, помогать им идти вперед. Айдару, как самому сильному, я приказал замкнуть колонну и помогать отстающим; мы с Кравцовым пробивали тропу.

Наконец мы добрались до Хорога.

Усталые лица Вахида, Кравцова, Прищепы, Айдара светились непередаваемой радостью.

— Я сказал, что мы будем в Хороге, — тихо проговорил Кравцов.

На другой день был готов к отправлению караван с хлебом. Но люди так обессилели, что я решил дать им отдохнуть несколько дней.

Возвращение

Ранним утром на третий день мы выехали из Хорога в обратный путь. Проложенную нашим караваном тропу еще не занесло снегом. Двигаться нам было значительно легче. Только в нескольких местах новые обвалы завалили нашу траншею. Но сил у нас теперь было столько, что работа по прокладке нового тоннеля казалась сущим пустяком.

— Братцы! Мы везем муку! Долой голод! Да здравствует жизнь! — торжествовал Кравцов.

Да, было чему радоваться! Было чем гордиться! Ведь никто раньше и не думал, что можно от кишлака Рын зимой, по такому опасному пути добраться до Хорога. А мы добрались!

На обратном пути тоже не обошлось без происшествий.

Мир-Мухамедов вел три навьюченные лошади, которые были связаны между собой поводьями. На подъеме тропы он сбил камень, который покатился под ноги передней лошади. Она испугалась, поднялась на дыбы и полетела в пропасть, потянув за собою остальных двух. Обрыв был пологий, но такой глубокий, что лежащие на дне лошади казались совсем маленькими.

Наклонившись, все с тревогой смотрели на дно ущелья, по которому, грохоча, катилась река.

Красноармейцы связали веревки и, как в колодец, с трудом спустили в ущелье Мир-Мухамедова, потом меня, Вахида, Кравцова.

Одна лошадь погибла, остальные две упали в рыхлый снег и теперь стояли возле самой реки. Мешки послетали с них и лежали в разных местах. Я внимательно осмотрел стену ущелья. Кверху от самой подошвы горы до тропы шла ободранная, коричневато-красная, изрезанная трещинами с выпирающими выступами, карнизами, выемками скала. Поднять мешки при помощи веревок еще можно, а что делать с лошадьми? Как их отсюда вывести?

Мир-Мухамедов осматривал ссадины и раны коней:

— Как же теперь? Куда их?

— Ворон ловил, растяпа, — кричал Кравцов. — Теперь как хочешь поднимай, но чтобы кони были наверху!

Так и не решив, что делать с лошадьми, мы по одному взваливали на себя мешки и метров пятьсот с невероятными мучениями поднимались по обрыву. Первым с мешком лез я. Глянешь вверх — еще далеко. Вновь осторожно передвигаешь ноги. Поднимешь ногу на камень, а тела поднять не можешь. Отдохнешь — и снова вперед, пока не доберешься до того места, куда достает веревка. Привяжешь мешок, и красноармейцы поднимают его на тропу.

Когда все мешки оказались наверху, мы с Кравцовым и Мир-Мухамедовым стали думать, как вывести лошадей. Был один выход: по реке обогнуть нависшую над водой скалу. Но это был опасный путь. Река глубокая и бурная. Она гнала свои зеленоватые волны с такой бешеной быстротой, так била их о каменные пороги, что, попав туда, можно и не выбраться. А потом страшно было окунуться в ледяную воду — закоченеешь немедленно.

— Садись на лошадь и плыви, а я посмотрю, как это у тебя получится, — ворчал Кравцов. — Потом вернешься и вторую переправишь.

Мир-Мухамедов посмотрел на Кравцова расширенными зрачками, как на сумасшедшего. Но другого ничего нельзя было придумать, и он начал сталкивать коня в воду. Конь упрямился, фыркал, вставал на дыбы. Тогда я столкнул другую лошадь и вскочил на нее. То же самое удалось сделать и Мир-Мухамедову. Течение подхватило нас и понесло с огромной быстротой, швыряя из стороны в сторону, обдавая брызгами. Ноги были в воде, и казалось, что колени кто-то сдавливает, как клещами. Иногда лошади совсем уходили под воду, и нас с головой накрывало волнами. Но мы крепко держались за седла, зная, что, если слетишь с коня, погибнешь. Вот ущелье. Мы направляем туда коней, и нас выбрасывает на берег.

Отряхиваемся, выливаем из валенок воду и быстро ведем коней. Все на нас мокрое. Холод прожигает до костей. Коченеет тело. Как мы ни пытаемся согреться быстрой ходьбой, ничего не помогает. К нам бегут красноармейцы. Терпения нет. И мы тут же, на снегу, сбрасываем мокрую одежду. Бойцы нам суют свои брюки, валенки, портянки, шубы — еще теплые. Но и это не спасает от холода. Тогда одни начинают растирать нас снегом, другие разжигают костер. Обогреваемся, сушим одежду. Наступает успокоение.

— Вот мы и опять победили, — говорит радостно Кравцов.

Показалась знакомая двуглавая вершина перевала. Я всю дорогу думал, как мы с вьюками переберемся через это опасное место.

— Надо развьючивать караван и все мешки переносить на плечах, — предложил я.

— Развьючивать коней! — подал команду Кравцов. Он первым взвалил на спину белый мешок и, чуть наклонившись, двинулся вперед. На опасных местах он придерживался рукою за скалу. Совсем согнулся под мешком маленький коренастый Мир-Мухамедов. Положив на плечо мешок, ровно и легко шел Айдар.

Росла гора мешков за выступом. Прищепа, Айдар, Вахид и Мир-Мухамедов на той стороне вьючили коней.

На третий день мы ехали уже по участку нашей заставы. Радостное волнение светилось в глазах людей — людей, исполнивших свой долг. Показалась белая Рынская долина, наискось пересеченная пунктиром тропы. На пригорке приветливо поглядывали на нас три домика заставы. Праздничными показались припорошенные снегом квадраты кибиток Рына, щедро залитых веселыми лучами солнца.

— Здравствуй, Рын! Как ты живешь тут, наш страдалец? — кричал неугомонный Кравцов.

Нас заметили. Около заставы появился красноармеец, потом высыпал на пригорок весь личный состав. И кишлак ожил. Дети, старики, женщины машут руками, что-то кричат. Кто-то из кишлака бежит через снежное поле. Я узнаю Савсан. Смотрю на Айдара. Его глаза сияют. Он машет рукой и, не выдержав, пускает коня в галоп навстречу девушке. И я думаю о том, что настоящая любовь сильнее всего на свете. Это она, любовь, заставила наконец Айдара понять, что теперь, в новое и светлое время, женщина живет не только для того, чтобы, как это бывало прежде, прислуживать мужу, забитая, робкая. А может быть, не только любовь к Савсан победила в Айдаре упрямство и вбитые в него кнутом Султанбека привычки?

Голова каравана заворачивает в кишлак. И уже слышны крики радости, ликования, на глазах женщин — слезы радости.

Я иду с Вахидом навстречу бегущим людям. Вижу кожанку Назик.

— Вахид! — кричит она и целует его и меня. — Как мы вас, дорогие мои, ждали! Как мы волновались за вас!..

Остановился караван, и его со всех сторон окружили ликующие дехкане. Они обнимают, целуют бойцов, односельчан…

Неожиданно передо мною появился Фаязов. Мы по-братски обнялись.

Жмет мне руку Назаршо:

— Большой рахмат тебе от дехкан.

Около коня согнулся Прищепа. Иранак стряхивает с его плаща муку и что-то говорит.

Это был незабываемый день.

А через месяц, когда начал таять снег в горах, пришел приказ о моем переводе на другой участок, за полторы тысячи километров от Рына. Больше я не видел Савсан.

Эпилог

Я сидел на камне возле палатки с красным крестом. Вокруг раскинулся лагерь геологов. В памяти моей живыми картинами вставало прошлое. И еще не верилось, что вот в этой палатке перевязывает раненого геолога она — наша Савсан. Но я слышал ее голос, ласковый, успокаивающий. Он почти не изменился с тех пор, ее чудесный голос…

Два санитара вынесли на носилках раненого. Савсан шла рядом.

— Я сейчас, Петя! — улыбнулась она и наклонилась к больному, поправляя повязку.

Раненого осторожно положили в машину. Заурчал мотор. Переваливаясь, как утка, машина двинулась с места. Савсан проводила ее взглядом и, когда она скрылась за поворотом, вернулась ко мне.

— Кто бы мог подумать, что мы встретимся! — воскликнула она, присаживаясь рядом. — Ну рассказывай. Все рассказывай. Как ты жил, что делал… Я обо всем хочу знать.

— Нет, это я хочу знать обо всем, — засмеялся я. — Вот ты знаешь, Савсан, я сейчас сидел и вспоминал те давние годы. Я обо всем вспомнил. Но я не знаю, что было с тобой, после того как я уехал из Рына.

— А что было… — Савсан задумалась и вздохнула. — Осенью я уехала в Хорог — учиться. Это наша Назик мне помогла. Она сказала, что мне непременно нужно учиться на доктора. Айдар уехал вместе со мной. Вместе учились и работали. В один и тот же день вступили в партию.

— Айдар? В партию? — не поверил я.

— Да. Он стал настоящим коммунистом. И учился замечательно. Ведь я знала: он очень хороший. Иначе и замуж за него не вышла бы… — Лицо ее вдруг потемнело. — Погиб он… Сын у меня растет. Айдар. Такой же богатырь, как отец.

— И, наверно, такой же упрямый, как ты, — добавил я.

— Да, упрямства у него хватает, — кивнула Савсан. — Но это хорошее упрямство. Это — упорство. Ведь я тоже была упорной.

Мы говорили и не могли наговориться. О судьбе некоторых моих бывших друзей-сослуживцев знал я сам, о том, куда девались другие, рассказала Савсан. Фаязов погиб во время войны под Варшавой. Назик живет в Душанбе. Бывший старшина Прищепа сейчас председатель большого колхоза на Украине. Он женат на учительнице Иранак.

— А Мир-Мухамедова я встречала в Алайской долине, — говорила Савсан. — Знатный чабан, Герой Социалистического Труда.

Не знали мы только ничего о Кравцове и Максимове.

От воспоминаний о наших товарищах мы как-то незаметно перешли к воспоминаниям о тех событиях, которых ни она, ни я не сможем, конечно, забыть никогда в жизни. То и дело, перебивая друг друга, мы говорили: «А помнишь?», «А помнишь?»

Справа, в стороне ущелья, послышались звонкие голоса. К нам шли какие-то люди с палками в руках, а рюкзаками за плечами.

— Туристы, — сказала Савсан. — Их здесь много проходит летом.

Она задумчиво смотрела на идущих мимо юношей и девушек, молодых, счастливых, звонкоголосых… О чем думала она? Может быть, о том, что у сегодняшней юности дороги легче. А может быть, о том, что не зря прожили и мы свою юность. Не зря воевали за право теперешней молодости быть счастливой!..

— Я знаю, каким будет наш Памир при коммунизме, — неожиданно сказала Савсан.

— Каким же?

— Он будет огромным курортом. Сюда будут приезжать больные, чтобы лечиться, здоровые — чтобы отдыхать. — Она совсем молодо вскочила и, восторженно прижав руки к груди, огляделась вокруг. — Посмотри, товарищ комиссар, какая красота! Посмотри, какой он, наш Памир! Да разве такая красота сыщется где-нибудь еще на свете!..

Я встал рядом с ней. Далеко, в дымку, словно в глубь веков, уходили молчаливые горные хребты. Облака цеплялись за их вершины. Высоко в небе парили орлы. Памир лежал перед нами, суровый и прекрасный, как наша молодость.