Граница. Таежный роман. Солдаты

ГЛАВА 8

Капитан Голощекин, абсолютно голый, стоял посреди пустой казармы в огромном тазу и, пофыркивая, обливался ледяной водой из ведра с инвентарным номерком, черпая ее большой алюминиевой кружкой. В окно било яркое утреннее солнце, и поджарое, мускулистое тело капитана влажно блестело, будто умытая дождем бронзовая скульптура.

Дверь приоткрылась, и на пороге возник рядовой Васютин. Увидев голого капитана, он остолбенело вытаращился, моргая белесыми ресницами, и остановился, не решаясь войти. Вид у Васютина после санчасти был изможденный: узкое, бледное лицо осунулось еще больше, и даже уши, казалось, оттопыривались сильнее.

Голощекин заметил рядового, но водных процедур не прекратил. Зачерпнув кружкой воду, вылил на шею и принялся хлопать себя по плечам и под мышками, крякая и ухая от удовольствия.

— Кого я вижу! — наконец воскликнул он. — Рядовой Васютин! А я-то думал доктор Голощекина тебя еще месяц на больничной койке промаринует. — Капитан сдернул со спинки стула большое полотенце. — Нет, вы только посмотрите на этого образцового бойца! Он еще по стеночке ходит, а уже первым делом стремится продолжить службу! Молодец! Хвалю. — Голощекин принялся растираться. — Ну чего застрял в дверях-то? Заходи, рассказывай.

Васютин нерешительно вошел.

— Что рассказывать, товарищ капитан? — уныло спросил он.

— Как это — что? Рассказывай, кто тебя надоумил счеты с жизнью свести. И как вообще такая идиотская мысль в твою башку залетела.

Васютин опустил голову.

— Чего молчишь?

Оставляя на выскобленном полу мокрые отпечатки ступней, Голощекин прошлепал босиком к солдатской койке, на которой лежала его одежда. Васютин исподлобья следил за ним, не в силах отвести взгляда от бледных голощекинских ягодиц. Было в наготе капитана что-то унижающее, оскорбительное. Одно дело, например, в баке, где нет ни чинов, ни званий, где все равны, и другое дело — вот так, когда в помещении только двое и ты одет, а другой сверкает голой задницей. Такое впечатление, будто тебя и за человека-то не считают.

Голощекин натянул штаны и, повернувшись, произнес наставительно:

— Стреляться, рядовой, нельзя. А также топиться, вешаться и травиться. Солдат не может лишать себя жизни. Он должен беречь ее. Потому что его жизнь принадлежит Родине. Ты, Васютин, не имеешь права портить имущество Родины. Это преступление. Ты меня понял?

— Понял, — кивнул Васютин.

— Ну то-то.

Васютин сделал еще несколько шагов, приближаясь к Голощекину, и, набрав побольше воздуху, выдохнул:

— Переведите меня отсюда, товарищ капитан!

— Вот те на! — Голощекин надел китель и, застегивая пуговицы, осуждающе покачал головой: — А говоришь — понял. — Он подвинул к себе стул и уселся, широко расставив ноги и упираясь кулаками в колени. — Значит, не понял ты ни черта, рядовой. Что толку тебя переводить? В другой части твою историю все равно узнают, и будет тебе только хуже. Потому что ты слабак.

— А что ж тогда делать? — Васютин умоляюще посмотрел на капитана. Одетый, Голощекин вновь приобрел в его глазах статус спасителя. — Не могу я здесь! Они звери.

Капитан усмехнулся.

— А человек вообще зверь, — сказал он. — Царь зверей. Нет, конечно, не каждый. И амебы есть, и черви бесхребетные, и жуки навозные. Но ты-то, Васютин, не хочешь, наверное, червем быть? Склизким, мерзким, так что любой на тебя наступить норовит, чтобы раздавить. Не хочешь ведь?

— Не хочу, — испуганно ответил Васютин.

— Тогда чего ж ты ноешь? — Голощекин встал и зычно произнес: — Выше голову, боец! Именно сейчас, именно здесь ты должен взять судьбу за хвост и заставить ее изменить свое отношение к тебе! — Он подошел к Васютину и хлопнул его по плечу с такой силой, что неокрепший еще рядовой едва не упал. Голощекин удержал его за рукав гимнастерки. — Я тебе помогу. Вместе мы справимся.

Васютин недоверчиво посмотрел на капитана:

— А если вы уедете?

— Куда, Васютин?

— Ну в отпуск там или переведут вас…

Голощекин шумно вздохнул и сказал подчеркнуто спокойно:

— До твоего дембеля я, рядовой, никуда уезжать не собираюсь. Как, кстати, и после него. И вообще, если бы да кабы, во рту росли бы грибы! — Голощекин ухмыльнулся и пропел, отбивая такт босой пяткой: — Не надо печа-алиться, вся жизнь впереди! Вся жизнь впереди! Надейся и жди!.. Это про тебя песня, про всех нас. Знаешь такую?

Васютин шмыгнул носом.

— Русськая сольдата плачет? — спросил Голощекин, дурашливо коверкая слова. — Плохая сольдата. Слабая сольдата. Слабая родина у них — мы ее завоюем. Вот что скажут про тебя враги-китайцы. — Внезапно капитан заорал: — Не сметь позорить Родину!

От неожиданности Васютин дернулся и вытянулся по стойке «смирно».

— Есть, не сметь позорить! — тонким голосом выкрикнул он.

Голощекин широко улыбнулся и подмигнул:

— Тогда шагом марш!

Васютин попятился к двери, задел ногой таз, расплескав воду на пол, поскользнулся и упал. Но тут же вскочил и бросился к выходу, то и дело оборачиваясь.

Голощекин держал на лице улыбку до тех пор, пока дверь не закрылась, и лишь тогда лицо его вытянулось, закаменело. Кто ж таких кулей в армию берет? Да еще в пограничные войска! Выдали бы ему белый билет, и всем было бы спокойно. Так нет же, трать теперь на него время, на заготовку эту, из которой все равно некондиционная болванка получится. Стрелялся он, видите ли. Звери, понимаешь ли, вокруг кровожадные. Так не забывай об этом! А он думает, что, если слабину покажет, на спину упадет лапами кверху, выставит голое розовое брюхо, так пожалеют его, бедного. Хрен с два! Только быстрее затопчут.

Голощекин надел сапоги, застегнул портупею и, выйдя из казармы, направился на спортплощадку.

Умаров вертел на турнике солнце. Капитан дождался, пока он спрыгнет, и, поймав его взгляд, коротко мотнул головой, подзывая.

Умаров подошел, козырнул.

— Вольно, — сказал Голощекин. — Васютин из санчасти выписался.

— Да знаю.

— Ну и какие мысли на этот счет?

Умаров пожал плечами:

— Никаких.

— Вот и плохо, — заметил Голощекин. — Вам еще служить вместе.

Умаров молчал, насупленно сдвинув брови.

— Контакт надо наладить, — продолжал Голощекин.

— Что нам теперь, извиняться перед ним? — Умаров вызывающе посмотрел на капитана.

— Извиняться будешь перед девушкой, когда в танце ногу ей отдавишь. А Васютину помочь надо, поддержать. Пока его от физических нагрузок освободили, а как придет в себя, возьмитесь за него, подтяните. Ясно?

— Ясно, товарищ капитан, — хмуро сказал Умаров.

— Свободен.

Голощекин проследил, как Умаров подходит к Рыжееву, как к ним приближаются, несмотря на суровый окрик сержанта Братеева, другие «деды».

Так, с этим вопросом разобрались. Васютина они больше не тронут. И не потому, что осознали — в это капитан не верил, а потому, что он, Голощекин, так приказал, прежде четко дав им понять: благополучный для них исход в данном деле целиком и полностью зависит только от него.

Столбов уедет. Пока его не будет, надо успеть обработать Марину. Объяснить ей, что ссылка на Береговую — цветочки, временная мера, увертюра, так сказать. А потом оркестр грянет вовсю! Ух, грянет! Забьют барабаны, загрохочут литавры, загудят трубы, и под эту музыку проводим мы Столбова… ну если не в последний путь, то очень далеко и, главное, надолго. Хотя это уже неважно.

Голощекин Васютину врал — он не собирался торчать здесь еще два года. Ему оставалось совсем немного, всего несколько решительных шагов — и тогда он сам уедет, исчезнет, навсегда покинув этот гиблый городишко, а потом и эту гиблую страну с ее идиотскими законами. Неправда, что закон дуракам не писан; на дураков-то они и рассчитаны. Только дурак может чувствовать себя счастливым, выбирая из двух зол меньшее. Только дурак может покорно гнить в лагерях, а потом, сидя на воле в точно таком же бараке, радоваться, что не сгнил окончательно; горланить на демонстрациях бодрые песни и тянуть шеи, чтобы получше рассмотреть на трибуне вождей, а потом дома осипшим голосом рассказывать про них анекдоты. И только дурак может верить, что всеобщее равенство — залог мировой гармонии. И в то, что выживает честнейший, а не сильнейший.

К спортплощадке шаркающей походкой направлялся Васютин. Видно было, что каждый шаг дается ему с трудом не столько физически, сколько морально. Васютин с опаской остановился на самом краю и, затравленно озираясь, замер.

Его заметили. Подошел Братеев, хлопнул по плечу. Лицо Васютина исказила пугливая улыбка и тут же пропала: он увидел своих мучителей.

Степочкин первым протянул руку. Васютин недоверчиво посмотрел на нее, затем робко протянул свою. Рыжеев несильно толкнул его кулаком в плечо, Умаров хлопнул по спине, Жигулин сказал что-то, и все, включая Васютина, рассмеялись.

Голощекин некоторое время наблюдал за ними, потом развернулся и пошел — четким строевым шагом, как и подобает образцовому советскому офицеру.

Пропыленный «уазик» стоял возле штаба. Голощекин сел в машину, завел мотор и, миновав ворота КПП, выехал на грунтовую дорогу.

Он посмотрел на часы — полдень. Скоро обед, потом строевая подготовка, потом — политзанятия. Времени у него, следовательно, навалом.

Голощекин собирался в фанзу. Никого из своих там быть не должно. А даже если появятся, Никита вполне правдоподобно объяснит свой интерес недавними подозрениями сержанта Братеева. Не самый лучший выход, конечно, — зачем лишний раз засвечивать фанзу, но по-другому не получится.

Он свернул с грунтовки на проселочную дорогу, проехал еще с километр и затормозил. Выключив мотор, легко спрыгнул на землю и, раздвигая крученые, высохшие плети таежных лиан, углубился в лес. Миновал частый ельник и, остановившись на краю, внимательно осмотрелся.

Фанза сиротливо стояла на поляне. За ней, чуть дальше, возвышался широкий пологий склон, заросший низким колючим кустарником. Если подняться по нему, а затем спуститься, то можно отыскать хитрую тропку, которой обычно и пользовались курьеры-китайцы. Когда-нибудь по этой тропке придется пройти ему самому.

Голощекин выбрался из укрытия и, подойдя к фанзе, открыл сырую дощатую дверь. Внутри воняло плесенью — окошко в противоположной стене было закрыто. Ящики по-прежнему громоздились один на другом, и капитан, вглядевшись, безошибочно выбрал второй снизу. Составив лишние на пол, достал нужный, подцепил штык-ножом крышку — серебристые рыбьи тельца были, как обычно, упакованы в полиэтилен. Голощекин вытащил одну рыбину, освободил от пленки и аккуратно вспорол суровую нить, скреплявшую края разрезанного и выпотрошенного брюшка. Извлек пакетик с белым порошком, достал из кармана небольшой холщовый мешок и переложил туда пакетик.

Следующий час он занимался тем, что вспарывал нитки и перекладывал пакетики с порошком из рыбьего нутра в холщовый мешок. В фанзе уже вовсю пахло рыбой.

Покончив с этим занятием, Голощекин завернул рыбу обратно в пленку — как и положено, каждую по отдельности, — закрыл ящик и поставил его третьим снизу; те, кто придут проверять, сразу поймут, что товар забрали.

Холщовый мешок он расправил, придав ему плоскую форму, и спрятал в планшет. Огляделся и вышел, осторожно прикрыв склизкую дверь.

У него оставалось еще два часа — надо съездить к Папе, а если его нет — дождаться или найти, чтобы передать ему холщовый мешок.

Голощекин выбрался на дорогу, сел в «уазик» и поехал в город.

Папа работал начальником автобазы. Хлебная, что ни говори, должность, но и она не позволяла жить так, как Папа мог бы себе позволить. Тогда зачем ему все это? Нет, конечно, времена меняются, и кажется, что жить и вправду стало еще лучше, еще веселее. Собственник легковушки и кособокой дачки с огородом уже вызывает у людей не подозрение, а зависть. Но это — предел мечтаний, последняя черта, граница. Все, что выходит за пределы, подлежит осуждению и наказанию. Поскольку известно: честно заработанных денег хватает только на то, чтобы запасаться от случая к случаю дефицитным харчем и столь же дефицитной туалетной бумагой. Неужели эти — там, наверху, в своих серых каракулевых шапках — всерьез думают, что народ работает не за страх, а за совесть? И на благо общества? Нет, народ работает на сортир, потому что хватает ему только на то, чтобы пожрать и подтереться.

Вот и Папа. Сколько он успел наварить? Хватит, наверное, и детям, и внукам. Но смогут ли и они воспользоваться его добром? Здесь — вряд ли. Да и что с такими деньгами тут делать? Прожрать, пропить? Так не влезет же столько. Тогда остается ждать, надеясь, что хоть правнуки получат возможность без оглядки распоряжаться ими с умом.

Вот именно — с умом.

Что дает ощущение власти? Ощущение власти дает ощущение собственной силы. И наоборот. Но Голощекин не мыслил столь примитивно. Между властью и силой нельзя ставить знак равенства. Власть, которая зиждется на принципе «Пусть ненавидят, лишь бы боялись», — глупая власть, ненадежная. Помимо силы должен быть ум. Это здесь говорят: сила есть — ума не надо. Здесь, в этой стране, где от ума всегда было одно горе.

Голощекин плевать хотел на гипотетических правнуков. Он не собирался ждать так долго. И не собирался, как Кощей, трястись над своими сокровищами где-нибудь в подземелье. Он хотел пользоваться всем этим открыто, он жаждал наслаждаться чужой завистью, а не бояться ее.

Ему не нравилась страна, в которой такая власть — ум, честь и совесть эпохи. Ну с умом все понятно, а честь и совесть не накормят. Ум, сила, деньги — вот что такое настоящая власть. И поскольку эпоху сменить он не может, надо менять страну.

Голощекин ударил по тормозам, и «уазик», дернувшись, остановился. Повернув голову, капитан всмотрелся в почти сплошную стену, состоящую из сучковатых еловых стволов. Он сам сперва не понял, почему затормозил, и только спустя мгновение, стиснув челюсти, вспомнил: недавно за этой стеной, в сырой темноте леса, его Марина, задыхаясь в объятиях смазливого лейтенанта, вынесла себе приговор.

Голощекин сплюнул в открытое окно и рванул с места.

Ворота автобазы были распахнуты настежь. Тяжелый грузовик с натужным ревом разворачивался, пытаясь вписаться задом в свободное пространство. Голощекин переждал окончания рискованного маневра, загнал «уазик» на территорию и, выключив мотор, направился к гаражам. Папу он не заметил, хотя тот чаще крутился здесь, чем сидел у себя в конторе.

Увидев знакомого паренька-слесаря, капитан подошел, широко улыбнулся и протянул руку, здороваясь. Паренек смущенно вытер промасленную ладонь о штаны, пожал Голощекину руку.

— Масло вроде подтекает, посмотришь? — спросил капитан.

Паренек кивнул, но как-то неуверенно, и глазами показал на здание конторы. Голощекин насторожился.

Из двухэтажного здания, выкрашенного в дикий грязно-розовый цвет, вышел Папа в сопровождении двух представительного вида мужиков.

Сердце у капитана пропустило один удар.

— Начальство какое-то из области приехало, — пояснил паренек. — Все проверяют чего-то… Петрович злой как черт. А у него дочка замуж выходит, и так забот полон рот.

Голощекин шумно выдохнул.

Представительные мужики забрались в сверкающий «газик», и Папа, как гостеприимный хозяин, проводил выезжающую за ворота машину. Потом вернулся, бросил короткий мрачный взгляд в сторону Голощекина и направился к конторе.

— Дочка, говоришь, замуж выходит? — весело спросил капитан. — Ну пойду поздравлю… Петрович! — крикнул он. — Погоди.

Папа обернулся. Голощекин быстро прошагал по двору, придерживая болтающийся на боку планшет.

— Значит, на свадьбе скоро погуляем? — громко произнес Голощекин, хлопнув Папу по плечу. — Ну поздравляю! С тебя причитается.

Папа ухмыльнулся и так же громко ответил:

— Ну заходи, раз причитается. — Он открыл дверь и придержал, пропуская гостя в темноватый тамбур.

Они миновали узкий коридор с многочисленными дверями, за которыми играло радио, стучала пишущая машинка и бубнил что-то мужской голос, а высокий девичий захлебывался от смеха. Папа открыл обитую дерматином дверь, и Голощекин оказался в небольшой комнатке с забранным решеткой окном, выходящим на стену гаража.

Папа тяжело опустился на стул, налил из графина в стакан мутноватую воду и, выдвинув ящик стола, достал пузырек. Шлепая губами, натряс в стакан тридцать капель и залпом выпил.

— Ну дела-а! — изумленно протянул Голощекин. — Перебрал, что ли, на радостях? Мотор с похмелья отказывает?

— «С похмелья», — ворчливо передразнил его Папа. — Тут и не напьешься толком. — Он хмуро посмотрел на Голощекина. — Пасут меня, кажись.

— Эти? — Голощекин неопределенно мотнул головой на дверь, подразумевая двух представительных мужиков.

— А-а, — махнул рукой Папа, — да нет. Это проверяющие из области.

— Уверен?

— Уверен.

— Тогда с чего ты взял, что пасут?

— Вот тут, — Папа похлопал себя по груди, — неспокойно. Надо лавочку сворачивать, капитан. Всех башлей все равно не загребешь, а на наш век уже хватит.

— На твой, может, и хватит, — жестко произнес Голощекин. — А у меня, как сказал поэт, планов громадье.

— Ну и загремишь ты со своим громадьем, — буркнул Папа и ткнул большим пальцем себе за спину, в зарешеченное окно. — Будешь лет пятнадцать в крестики-нолики играть. В лучшем случае. А то и вовсе лоб зеленкой намажут. — Он убрал пузырек в стол и плеснул в стакан воды. Стекло звякнуло — рука у Папы дрожала. — Принес?

Голощекин вытащил из планшета холщовый мешок и протянул Папе. Тот раскрыл, выудил один пакетик и взвесил его на ладони, прикидывая вес.

— Сколько? — спросил он.

— Тридцать.

Папа прищурился, теперь, очевидно, прикидывая стоимость товара, и удовлетворенно кивнул. Спрятал пакетик обратно в мешок, потом полез к себе за пазуху и достал ключ, висевший на шее на тонком шнурке. Стащил шнурок с шеи и, захватив со стола мешок, нагнулся куда-то под стол. Там он долго возился, гремя ключом о металл, и наконец выпрямился. В руках у него ничего не было, не считая ключа.

— А деньги? — спросил Голощекин.

— Потом.

— Почему? — Голощекин зло прищурился.

— Я сказал — потом! — отрезал Папа. — По полной рассчитаемся. Значит, так. Сделаем перерыв — это раз. Я пока пообсмотрюсь. И нужны люди — это два. Ты мне их обеспечишь.

— Какие еще люди? — спросил Голощекин, несколько растерявшись.

— Твои люди. Тобою найденные и тобою же натасканные.

— Зачем?

— А сам не сечешь?

Голощекин промолчал, маскируя замешательство задумчивостью. Он вытащил папиросу, но курить не стал, а только постукивал мундштуком по расслоившейся фанерной поверхности допотопного канцелярского стола.

Сказать Папе про Братеева или нет? Про то, что сукин сын своими руками щупал пакеты с товаром и даже, по собственному признанию, сунул свой любопытный нос в порошок? Лучше, пожалуй, сказать, хотя количество пакетов не было неизменным, и то, что в предыдущей партии одного не хватало, можно объяснить. Чем? Случайностью, например. Или своей оплошностью — повредил, когда распарывал нить.

Поколебавшись, Голощекин решил смолчать. Папа паникует — это ясно. Вон ручонки дрожат, топтуны мерещатся. А если не мерещатся? Тогда на кой хрен еще людей привлекать — лишние свидетели только.

— На кой тебе мои люди? — заговорил он. — Меньше народу — больше кислороду. Я чист, меня никто не пасет. В фанзу я лишний раз не суюсь.

— А рыбу зачем тогда китайцы туда таскали? Целую рыбу, с потрохами?

Знает все, сволочь. Узкоглазые сдали. Или сам проверял? Вряд ли. Голощекин сжал зубы.

— А затем, — прошипел он, — что я, между прочим, не один по тайге гуляю. И если кто-то из моих молодцов заметит, как возле фанзы китайцы крутятся, он будет знать, что угнетенные желтолицые товарищи хранят здесь безобидный улов. Я показательный поход устроил.

Говоря все это, Голощекин внимательно следил за Папой. Папа был не из тех, на кого можно давить. Но и он, Голощекин, не из тех, кому можно отдавать приказы, не сомневаясь в их бездумном исполнении. На службе — да, в жизни — нет. Зачем Папе нужны еще люди? Чтобы, удлинив, запутать цепь, по которой движется товар? Бред, для этого голощекинские люди не годятся. Чтобы дать возможность самому капитану лишний раз не светиться возле фанзы? А с чего бы вдруг такая забота? Перестал доверять? Так новые люди в этом смысле еще опаснее…

Голощекин наконец закурил и произнес спокойно, разгоняя сизый дым рукой:

— Знаешь что, Петрович, давай-ка все сначала. Перерыв хочешь сделать? Согласен. Попляши на дочкиной свадьбе, передохни, осмотрись. Мне тоже передышка нужна. А что касается людей… Ты ведь абы с кем дела иметь не будешь…

— Само собой, — буркнул Папа.

— Ну, стало быть, надо приглядеться, прощупать.

— А то, можно подумать, ты своих людей не знаешь, — криво усмехнулся Папа.

— Знаю, — улыбнулся Голощекин. — Но ведь и ты со мной не первый день знаком, а не доверя-а-аешь, — протянул он, улыбаясь все шире, однако взгляд его оставался холодным и цепким. — Короче, обмозгую. — Он встал. — Водка есть у тебя?

— Что тебе тут, магазин? — буркнул Папа, но все же поднялся и, открыв шкаф, достал початую бутылку. — Ты ж за рулем.

— А чего я у тебя столько времени проторчал?

— Тоже верно. — Папа хмыкнул. — Конспиратор, мать твою.

Голощекин налил на два пальца, выпил, налил снова и протянул Папе:

— Глотни.

Папа хлебнул и, сморщившись, со стуком поставил стакан на стол.

— За кого дочка-то замуж выходит? — спросил Голощекин.

— Не твое дело. Иди давай. Когда понадобишься — дам знать.

Выйдя из конторы, Голощекин направился к гаражам. Его «уазик» стоял на прежнем месте. Паренька, того, что обещал посмотреть машину, не было. Капитан заглянул в один из гаражей — на смотровой яме стояла старая Папина «Победа». Силен мужик, подумал Голощекин, а мог бы «Волгу» купить. Боится.

Боится он, вот что. А у страха глаза велики. И не пасет его никто, и люди ему не нужны — просто крыша с испугу едет.

— Товарищ капитан! — окликнули его.

Голощекин обернулся — слесарь подходил, вытирая ветошью руки.

— Не течет у вас масло, я проверил. И шланг в порядке.

— Ну, значит, показалось. — Голощекин вытащил из кармана трояк и протянул пареньку.

— Да ладно вам, я ж не сделал ничего, — запротестовал тот.

— Бери-бери. — Капитан сунул деньги в карман его промасленного комбинезона и просил, заговорщически подмигивая: — Слушай, не очень от меня разит? — Он с силой выдохнул пареньку в лицо.

— Есть немного. — Паренек засмеялся. — Ну за такое дело не грех стаканчик пропустить… Петрович, бедный, с этой свадьбой совсем озверел. Продуктов не достать, носится целыми днями, в область гонял…

Они обменялись рукопожатием, и Голощекин, забравшись в машину, выехал за ворота.

Нет, Папа не дурак. И не так уж, судя по всему, напуган. В область гонял, продуктами затоваривался… Может, он нашел способ расширить сеть? Тогда понятно, зачем ему нужны люди.

А хитер, сволочь! «Сворачиваем лавочку», «всех башлей не загребешь»… Всех — нет, а еще — можно. И нужно.

Неожиданно для себя Голощекин понял, что то, к чему он стремился столько лет, та цель, ради которой он шагал по скользкому, гудящему от натяжения канату над громадной пропастью, ежедневно, ежечасно рискуя свалиться и сломать себе шею, — эта цель со временем, становясь ближе, становилась все более абстрактной. Он увлекся этой игрой, в которой соблюдал правила, установленные не им, и придумывал новые, свои, которые соблюдали уже другие. И чем больше он увлекался, тем реже вспоминал о том, что у игры будет конец. И что тогда? Игра закончилась, банк пуст, свет погас, карманы набиты — а дальше? А дальше надо придумывать новую игру, потому что уже невозможно жить, не чувствуя волнующего тока крови, не мобилизуя постоянно мозги и волю, просто идти, не просчитывая, не выверяя каждый шаг и не боясь сверзиться в бездонную пропасть.

В конце концов, еще неизвестно, по каким правилам ему придется жить дальше. Здесь он на своем поле, и сам он здесь свой; время еще есть. Нет, уходить ему рано, исчезнуть он всегда успеет. Как там говорил Владимир Ильич: «Вчера было рано, завтра будет поздно. Сегодня!» Главное, не пропустить это «сегодня»…

Оказавшись на территории части, Голощекин подъехал к штабу и развернулся. В зеркало заднего вида заметил, как из двери медсанчасти вышла Марина. Она остановилась на крыльце и, подняв голову вверх, посмотрела на небо, словно проверяя, не пойдет ли дождь. Потом опустила голову и спрятала лицо в ладонях; светлые пушистые пряди волос качнулись вперед.

Что, Марина Андреевна, тяжело? И мне тяжело. Тебе есть что скрывать, и я не безгрешен, каюсь. Но мне, голуба моя, все-таки тяжелее. Потому как ты только передо мной ваньку валяешь, а я — перед всеми вами. Видишь, сколько общего у нас? Оба ваньку валяем. Во-о-от, а ты говоришь…

Голощекин осклабился.

Марина отняла от лица руки, повернулась и скрылась за дверью. Голощекин выключил мотор и, насвистывая, выбрался из машины.