Гранитный линкор

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Желание Ерохина исполнилось. Ночью, когда на горизонте посветлели от северного сияния кучевые облака, начался штурм Гранитного линкора.

В расположение вражеских укреплений ворвался батальон майора Уточкина. Бой был короткий, но горячий.

Враг не выдержал и в беспорядке отступил на вторую, более мощную линию обороны. Окрыленные успехом, матросы продолжали наседать. Они хотели на плечах врага ворваться на вершину грозной высоты и водрузить там советский флаг.

Перепрыгивая опасные щели, карабкаясь по крутым обрывам, взбираясь на отвесные обледенелые скалы, североморцы проникли во вторую линию обороны. Как вдруг задрожали под ними камни, потемнел перед глазами снег и больно стало ушам — огненный смерч обрушился на наступающих. Огонь был всюду. Казалось, стрелял каждый камень.

Скрепя сердце матросы залегли: на рожон не полезешь!

Больше часа бьет артиллерия врага. Еще свирепее строчат пулеметы. Прижались к граниту матросы, голов не поднять. Лежит и Леонид Ерохин, стиснув в руках автомат. Обида грызет сердце: «Что же это? Выходит, не мы их, а они нас прижали!» Он видел, как поднялся в полумраке во весь рост командир роты, выбросив вперед сжатую в кулак руку, хотел что-то крикнуть матросам, да не успел — пулеметная очередь сбила командира.

Решительно поднялся на его место порывистый в движениях молодой командир взвода.

— Товарищи! — крикнул он и тоже свалился.

Матросы неподвижно лежали.

— Захлебнулась наша атака! — крикнул кто-то.— Назад надо!

— Назад путь отрезан! Только вперед! — ответил Ерохин.

Обычно Уточкин быстро ориентировался в любой обстановке боя и всегда находил правильное решение. Еще не было случая, чтобы он не выиграл сражения. Но сегодня почему-то чувство уверенности в успех часто покидало его. Сжималось сердце. Росло беспокойство. Однако он не выдаст своего беспокойства подчиненным.

Атака батальона слабела. Командиры рот докладывали о больших потерях. Огонь вражеской артиллерии нарастал и был губительным. Своя артиллерия молчала. Уточкин знал — нет снарядов, небольшой их запас командующий бережет на крайний случай.

— Перепутаем Шредеру карты и без артиллерии! — Уточкин решительно взял трубку телефона и попросил командира первой роты.

— Лейтенант Колычев убит, — сообщил связист.

— Тогда младшего лейтенанта Кочуру!

— Убит.

Уточкин медленно положил трубку.

— Срочно перенести командный пункт в расположение первой роты! — приказал он начальнику штаба. — Я иду туда!

Когда майор Уточкин в сопровождении автоматчиков подходил к ориентиру Верблюжий горб, расположенному у второй линии вражеской обороны, до него донесся окрик:

— Стой! Стой!

Майор выскочил на бугорок, в полумраке рассмотрел, как с вершины Верблюжий горб, трусливо прячась за камни, бежали два матроса. За ними, поливая из автоматов, гналась небольшая группа вражеских солдат.

Навстречу матросам выбежал майор Карпов.

— Стой! — повелительно крикнул он. И упав за камень, ударил из автомата по вражеским солдатам.

Три вражеских солдата были срезаны автоматной очередью Карпова и остались неподвижно лежать на снегу. Остальные обратились в бегство. Вдогонку с криком «ура!» устремились только что струсившие матросы.

— Плохи у меня дела, Степан, — признался другу Андрей Уточкин.

Ерохин приподнял голову. Над ним нависла дышащая огнем главная скала Гранитного линкора.

— Вот она! —жарко сказал он сидевшему за ближним камнем матросу Камушко, с расстроенным, но решительным и возбужденным лицом, одному из двух, только что проявивших минутную трусость. — Будем там сегодня!.. — И, нахмурившись, строго спросил: — Как это, дорогой, такой конфуз с вами приключился?

— Ды я... сам не знаю,— пробормотал Камушко.— Их пятеро было, а нас двое...

— Струсили, значит?

— Ды нет...

— А как же?

— Страшно стало...

— Вы и убежали?

— Ды мы не бежали — отступали...

— Это, дорогой, и есть трусость!

Камушко ничего не ответил. Он хмуро посмотрел в сторону врага.

— Мне тоже иногда страшно бывает, но я стараюсь не думать об этом, и сам начинаю нагонять на врага страх! — продолжал Ерохин.— Здорово помогает!

— И не убегаешь?

— Никогда!

— Впервые я, понимаешь? Не воевал ведь...— тяжело вздохнул Камушко.

— Не унывай, друг, еще героем будешь!

— А правда, на зло майору Карпову героем стану! — набычился Камушко.

— Почему на зло майору? — спросил удивленный Ерохин.

— Ды он, чай, думает — матрос Камушко струсил...

— И я так думаю.

Камушко ничего не сказал, отвернулся, посмотрел куда-то в сторону. Потом схватил гранаты и автомат.

— Стой! Куда! — цепко схватил вскочившего было Камушко Ерохин.— Убьют...

— Двум смертям не бывать! Один на врага брошусь!..— прошептал Камушко.— Не трус я! Не трус!..

— Ложись! — Ерохин с силой прижал его к камню.

Оглушительно взорвалась упавшая рядом мина. Кто-то глухо застонал. Торопливо прополз усатый санитар. Опять грохнули взрывы. Так и не дополз до раненого санитар — остался неподвижно лежать на задымленном снегу.

— И с нами так будет... — голос Камушко дрогнул.

...Командир батальона майор Уточкин расположился в нескольких десятках метров от противника и с нетерпением ждал, когда начнут действовать фланговые десантные группы. Он был уверен, что тогда противник будет вынужден отвлечь на них основную массу артиллерийского огня и его батальон снова поднимется и проскочит вперед. Соседние батальоны помогут.

— Товарищ майор! — доложил связист,— вас вызывает командир полка.

Уточкин взял трубку. Командир полка сообщил, что на обоих флангах десантные группы успешно высаживаются. Противник обнаружил их, завязался ожесточенный бой. Командующий разрешил артиллеристам сделать пятиминутный налет на огневые точки противника.

— Хорошо,— облегченно вздохнул Уточкин.— На вершине Гранитного буду сегодня!

Уточкин приподнялся, выглянул из-за камня. На востоке над силуэтами скалистых гор светлели краешки тяжелых кучевых облаков.

Леонид Ерохин, сжав в руках автомат, следил за командиром роты и командиром батальона.

— Не подведи, Камушко! — строго посмотрел он на своего нового товарища, которого майор Карпов поручил лично ему учить смелости.

— Сомневаешься? — пробурчал тот.

— Помни, пуля всегда труса ищет, смелого минует, а от героя, как от косой брони,— рикошетом, снова на поиски труса.

— Ды... я тверже косой брони! — нахохлился было Камушко и вдруг схватил Ерохина за руку. — Смотри! Смотри!

— Начинается! — блеснули глаза у Ерохина.

Над линией фронта поднялись сигнальные ракеты, а за ними, сотрясая скалы, ударили десятки разнокалиберных батарей Угрюмого. Вздыбились столбы из огня, дыма, земли и камня вражеских укреплений.

— Приготовиться! — подал сигнал командир роты.

Эта команда будто ножом полоснула по сердцу Камушко. У него, как и прошлый раз, задрожали колени, озноб охватил тело — зуб на зуб не попадал. «Только бы кто-нибудь не заметил,— думал он.—А что если конец?» Он зажмурил глаза. После озноба его бросило в жар, потом сразу ослабли все мускулы, отяжелели веки, ему захотелось спать. «Глаза слипаются, — он ущипнул себя за нос, — не уснуть бы!»

— Крепись, дорогой! — успокаивающе сказал Ерохин. — Со всеми, кто не привык еще к рукопашной, так бывает... Нервы подводят.

— В атаку! — поднявшись во весь рост, крикнул командир роты.

Камушко видел, как поднялись матросы, как бросился вперед Ерохин, как рядом кто-то упал. От этого он будто навечно сросся с камнем и не мог совладать с отяжелевшим телом. «Другие же не боятся, а ты опять трусишь?» — упрекнул он себя, попробовал подняться, но колени не разгибались.

— За Родину! — услышал он зовущий голос Ерохина.

«Я трус! Пуля меня ищет! — решил Камушко. Сжав кулаки, он вскочил и устремился за остальными.— Впереди пойду!»

Перед ним серел бруствер вражеского окопа. Там копошились враги. «Скорее туда! — мелькнуло у него в голове. — Пусть узнают Камушко!»

Вот уже близко окоп. Чем-то обожгло правое плечо. Ничего... Не больно... Снова кто-то упал. Камушко еще крепче стиснул в руках автомат.

Впереди всех, перепрыгивая через камни, воронки, траншеи, бежал Ерохин. Камушко уже догонял его. «Эх, будь что будет!»

Захваченный азартом товарища, Камушко в горячке боя даже не заметил, как оказался впереди Ерохина и первым прыгнул в полузакрытую траншею врага.

— Ды... Разнесу!—заревел он что было силы.—Ды... Смерть!!

Перед ним выросли с перекошенными от ярости и страха лицами вражеские солдаты. Сколько их было, он не считал. Помнил только, как, помимо его воли, задрожал в руках автомат... Полыхнуло в лицо обжигающее пламя. Вспыхнули перед глазами взрывы кем-то брошенных гранат. Дьш. Земля. Камни...

Атака развивалась успешно. Первый батальон прорвал вторую линию вражеских укреплений. Первая рота вырвалась далеко вперед и глубоко врезалась в третью линию обороны.

— Давай, дружок! — бок о бок с Ерохиным бежал Арбузов.

Он раздобыл у врага крупнокалиберную мину, подбежал к обрыву, под которым дымилась вражеская землянка, и метнул ее туда.

— Ловите, милые! — крикнул Арбузов.— Это вам за батьку, а за матку — будет впереди!

— Круши их! — свирепел Ерохин.— Вот она, вершина, рядышком!

Полковник Шредер сидел у амбразуры дота. Штабные офицеры, находившиеся рядом, с нескрываемой тревогой следили за каждым его скупым жестом.

— Вторую прорвали! — На сухом, безжизненном лице полковника не дрогнул ни один мускул.— Перенести огонь на фланговые батальоны противника! — глухо приказал он стоявшему рядом высокому артиллерийскому офицеру.

— Господин полковник, по сообщению разведки, там высадилась новая группа десанта,— пытался возразить офицер.— Нам угрожает опасность справа!

— Численность десанта? — спросил Шредер.

— Пока неизвестна.

— Я за вас знать должен?

— Слева в бухте под прикрытием дымовой завесы высаживается еще десант! — не отрывая телефонной трубки от уха, сообщил худощавый штабной офицер.

— Силы десанта?

— Не сообщают.

Полковник взял трубку зазвонившего телефона. Начальник штаба сообщил, что генерал Фугель приказал срочно бросить на борьбу с русским десантом шестой егерский полк и альпийскую бригаду.

«Все мои планы летят к черту! Семин опередил меня! — полковник на минуту зажмурил глаза.— Что это, общее наступление? — В зеленоватых со стальным оттенком глазах вспыхнула колючая злоба.— Нет, не может быть! Ему не собрать таких сил! Однако... он прорвал уже третью линию укреплений! Кругом высаживает десанты!.. Как это понимать? — Полковник сжал в руках бинокль.— Плохо работает моя разведка...» — прислушался.

— Замолчала русская артиллерия,— сказал кто-то из офицеров.

— Снаряды кончились,— заключил другой.

— Я уничтожил их снаряды,— хвастливо бросил артиллерийский офицер.— Разгромил склад!

Шредер обернулся к сказавшему. Его холодный, мрачный взгляд заставил офицеров замолчать.

— Усилить огонь по флангам русских! — внешне спокойно приказал он артиллерийскому офицеру.— Надо помешать им подняться для поддержки прорвавшегося к нам батальона!

— Там, господин полковник, близко наши егеря!— несмело попытался объяснить тот.

— Вы, господин майор, хотите, чтобы дерево было срублено и щепок кругом не было? Из-за какой-то роты паршивых трусов отдать противнику Гранитный линкор? А затем и весь Север?! Это вы предлагаете?

— Никак нет, господин полковник! — не выдержал майор уничтожающего взгляда Шредера.

— Сильнее огонь! Я заставлю русских остановиться!

Полковник взял бинокль и стал следить за приближением советских морских пехотинцев.

— Господин, полковник! Еще десантная группа на правом фланге! — доложил штабной офицер.

— К черту десанты!—закричал Шредер.— Это демонстрация! Только один генерал Фугель не может понять этого!

— Господин полковник, русские близко! — вбежав на командный пункт, встревоженно доложил молодой рыжеусый капитан.

— Вижу! — сухо, не отрывая глаз от бинокля, бросил Шредер.

Штабные офицеры, стоявшие около полковника, озабоченно посмотрели в амбразуру.

— Этот «Стальной» досидится, пока нас всех тут не накроют! — перешептывались они между собой.

— Русские рядом! — еще тревожнее доложил рыжеусый капитан.

Офицеры штаба, переминаясь на месте, взялись за пистолеты и гранаты.

Полковник вынул из кобуры пистолет, проверил обойму, положил его перед собой и стал по-прежнему невозмутимо смотреть в бинокль.

Снаружи уже доносилось страшное русское «ура!». Офицеры испуганно следили за Шредером.

— Русские рядом! — растерянно доложил тот же капитан.— Скорее уходите!

— Генерал Фугель приказал немедленно перенести часть огня артиллерии на борьбу с десантом!— дрогнувшим голосом сообщил штабной офицер.

— Дурак! — Шредер глубже спрятал голову в острые плечи, слегка задрожавшей рукой взялся за пистолет.— Не понимает...

— Мы погибли, нас окружают! — закричал вскочивший в дот обер-лейтенант с окровавленной щекой.— Спасайтесь!!!

Офицеры штаба в панике засуетились, бросились было к выходу, но полковник Шредер поднялся, шагнул к обер-лейтенанту и в упор выстрелил в него.

Затаив дыхание, офицеры остановились, будто ноги их примерзли к граниту.

— Господа офицеры!—сдерживаясь, тихо, но внятно сказал Шредер.— Учитесь мужеству у «черных дьяволов»! — Он с презрением посмотрел на труп обер-лейтенанта.— Позор! Одна потрепанная рота обнаглевших русских нагнала ужас на батальон егерей! Герои! — зло добавил он и, круто обернувшись к побледневшему подполковнику с узенькими седыми бачками, сказал:

— Немедленно вызовите из резерва батальон! Прикажите ему отрезать пути отхода прорвавшимся к вершине русским! Прижмите русских к обрыву и полностью уничтожьте!

Ерохин, не оглядываясь назад, продолжал энергично взбираться по крутым отвесам к самой вершине высоты. Где-то далеко внизу карабкались остальные матросы.

«Ну, Леня, наступает и на твоей улице праздник! — подбадривал он себя.— Последняя скала!» Ерохин вскарабкался на первый выступ, огляделся и облегченно вздохнул. С разгоряченного лица крупными каплями скатывался пот. По правой щеке сочилась теплая кровь.

Одежда Леонида растрепалась, телогрейка в нескольких местах была порвана, и из нее торчали куски задымленной ваты, правая пола совсем оторвана, не хватало левого уха у шапки-ушанки.

Ерохин достал из вещевого мешка бескозырку, надел ее и начал взбираться выше.

— Осторожно, Леня, там враги! — предупреждающе крикнул Арбузов.— Обожди меня!

— Не страшно, дорогой!

Кругом рвались шрапнель, гранаты, мины. Но Леонид видел перед собой только вершину. Он не знал, что в это время егеря обходным маневром отрезали их... Да если бы и знал, то все равно, не задумываясь, продолжал бы выполнять свою задачу.

«Еще десять минут, и буду там! — думал он.— Только бы не сорваться в пропасть!» Не чувствуя боли в пальцах, он вцепился в расщелину отвесной скалы.

— Берегись! — крикнул снизу Арбузов.

Ерохин был уже на узенькой, удобной площадке.

Из-за правого выступа скалы неожиданно выскочили егеря.

...Когда Ерохин опомнился, то не сразу сообразил, где он и что с ним случилось. Беспокоила тупая боль в затылке, ныла спина. «Эк, откуда меня свалило!»—поднял он голову. Кругом стремительно поднимались к звездному небу острые, зубчатые скалы. Леонид вскочил. Ощупал себя. «Кости целы... Сильные ушибы только... А кто там?» Он насторожился. В нескольких шагах от него вырисовывались очертания лежавшего на снегу человека. «Старый знакомый! — он вспомнил о напавших на него егерях, тела которых неподвижно лежали между камней.— Отвоевались! А Леонид Ерохин жив!» Он прислушался: из-за скалы, сквозь оружейную стрельбу доносились обрывки чужой речи.

Радист Ильичева, не обращая внимания на рвущиеся кругом снаряды и мины, сидела у крутого обрыва между обросшими мхом камнями и торопливо исправляла поврежденную рацию. Рядом, вытянувшись во весь рост, лежал без движения ее напарник. За грудой камней, в ста метрах от девушки, продолжался бой. Противник с трех сторон пытался прижать к крутому обрыву и уничтожить остатки расчлененной первой роты.

Дважды раненный, молодой командир роты с полувзводом тоже раненых матросов несколько раз в течение часа бросался в контратаку против двух свежих рот врага. Но силы были не равны...

Остатки первого взвода, штурмовавшего вершину высоты, погибли. Обо всем этом Ильичева хотела срочно сообщить командиру полка. Но руки ее почему-то не слушались, пальцы дрожали...

— Товарищ Ильичева! — услышала она слабый голос подруги.— Ленуся!

Ильичева на секунду оторвалась от аппарата, оглянулась. Около нее, с трудом держась на ногах, стояла Соня. Большие глаза ее виновато смотрели на Лену, словно Соня совершила преступление.

— Комроты больше нет, умер от раны,— тихо прошептала она.— Перед смертью приказал отходить.

— Что ты? Что ты говоришь?

— Командир приказал... Уходи скорее, Ленуся...

— А где же рота? Остался кто-нибудь в живых?

— Кажется, мы одни...— сквозь слезы выдавила Соня.— Спасайся скорее! — Она пошатнулась. Лена, подхватив подругу, крепко прижала ее к себе.

Из-за груды камней показались вражеские солдаты. Они осторожно приближались к камням, за которыми находились подруги.

— Что же делать? — уткнув лицо в теплую шею подруги, прошептала Лена.

— Ленуся! Я в тягость тебе. Пристрели меня... Или дай мне автомат, в моем патроны кончились... Я сама!..— в отчаянии шептала Соня.— И спасайся скорее, спасайся!

Егеря были уже рядом. Положив Соню, Лена метнула в них последние гранаты и, разбив о камни рацию, твердо сказала:

— Приказываю отходить!

— Я не могу, ноги не слушаются... Прошу, пристрели меня...

— Молчи! — Лена взвалила подругу себе на плечи и стала медленно спускаться по крутому обрыву.

Атака Гранитного линкора не удалась. Матросы медленно, цепляясь за каждый камушек, отходили. На онемевших от усталости плечах уносили тела погибших товарищей. Желание было стоять «насмерть», да не вышло: строгий приказ — отходить. Вот и отходят. А ведь как лихо поначалу ударили... Были уже у вершины Гранитного... и... вот-те на!..

У каждого оставленного врагу бугорка серели трупы егерей. Однако большие потери не останавливали врага. На смену убитым приходили живые. Шредер бросил в прорыв свежий егерский полк.

Над обледенелыми скалами Гранитного проплывали отяжелевшие облака.

Снова грозная опасность нависла над Угрюмым.

Это хорошо видел и понимал капитан Углов. На его наблюдательном пункте, наскоро оборудованном в сугробе высотки Буек,— деловое оживление. Чувствовалась энергичная подготовка к чему-то важному. Разведчики то и дело докладывали командиру отряда о продвижении и силе врага; радисты зачем-то устанавливали микрофон, а около него станковый пулемет; офицеры, получив четкие указания командира, спешили в свои подразделения. Все делалось здесь быстро: потеря времени могла привести к потере Угрюмого.

Отряду капитана Углова командующий поручил любым способом задержать контрнаступление противника. Легко сказать «задержать»! Но как? Три сотни матросов против трех тысяч егерей! Десятикратное превосходство!.. Углов волновался. Да и как тут не волноваться. Полководца Суворова «десятикратное» не волновало бы. Но ведь он, бывший батрачонок Колька, не Суворов, он обыкновенный офицер, каких в Советской Армии десятки тысяч. Однако Углову поручили это трудное дело, значит, доверяет ему Родина. И он не подведет! Его матросы сладят и с десятикратным превосходством!.. А сладят ли? На мгновение закралось в душу сомнение. Глаза капитана стали озабоченно-неподвижными. Мозг лихорадочно заработал. Капитан искал решение. Сейчас он, как заядлый шахматист, проверял, изучал возможные ходы противника. Да, неумолимый мат будет! И прежний мальчишеский задор засиял на сосредоточенном лице капитана.

Высотка Буек находилась на пути продвижения противника — между первой и второй линиями обороны североморцев. Таких высоток в этом районе много, и все они похожи друг на друга. Трудно было с первого взгляда поверить, что на крошечном Буйке можно хорошо упрятать три сотни матросов, но Углов сделал это. Справа от Буйка на сотни метров тянулась гряда каменных нагромождений. Там капитан расположил одно отделение матросов с двумя станковыми пулеметами, другое — в овраге, налево от Буйка.

Задача, поставленная командиром, была ясна матросам, но они не понимали другого: зачем капитан поручил отделению радистов установить и хорошо замаскировать на пути продвижения противника громкоговорители, срочно присланные генералом? Зачем поставил он на своем наблюдательном пункте у микрофона станковый пулемет и пять самых горластых матросов?

— Чтобы трехэтажными матюками егерей по радио бить! — сострил один из радистов.

— А пулемет у микрофона станет врагу частушки выстукивать,— добавил другой.— Ух, и концерт будет!

— Зачем так говорить? — возразил Амас, устанавливая громкоговоритель.— Хитро придумал наш капитан... Как егеря близко подойдут, матросы в микрофон «Интернационал» грянут. И весь Гранитный с ними... Земля грянет... Егеря испугаются, а мы на голову им!..

— Ерунда! — бросил первый матрос.— У них, сказывают, целый полк, а у нас в окопах остались одни повара, шофера, сапожники да матросы-калеки...

— А наш отряд? — гордо сказал Амас.— Три сотни человек!

— Три сотни, а там... Это все равно что ястреб против орла, кошка против слона, стая комаров против стаи львов.

Амас презрительно улыбнулся.

— Я слышал, как говорил мой дед: один ястреб в голову орла так клюнул, что тот и не летал больше. «Сильнее кошки зверя нет»,— в басне сказано. И слону глаза выдерет. Слон слепой станет, а комары... У-у-у, сила! Львы от них удирать будут... Человек комаров боится! Я боюсь комаров!

Егеря овладели первой линией обороны североморцев и, ломая все на своем пути, устремились вперед.

Скоро высотка Буек осталась у них в тылу.

Удача, казалось, сама шла навстречу. Гитлеровцы победно наступали. Силы русских заметно слабели... Офицеры и рядовые солдаты поздравляли друг друга с победой. Полуостров Угрюмый не сегодня-завтра падет. Но почему-то не радовался удаче полковник Шредер. Умные глаза его были широко открыты. На сухом жестком лице росла тревога. Он ведь хорошо знал, что русские матросы всегда стояли на своих позициях «насмерть», а на этот раз охотно отступали... Странно... Они что-то задумали. Надо разгадать их замысел. Но как? Иногда враг хитрил: оставлял выгодные позиции, чтобы выиграть время, запутать противника, а затем неожиданно нанести удар. Может, это и задумал сейчас генерал Семин?.. Но для хорошего удара нужны большие резервы, а их у русских, пожалуй, мало... или даже совсем нет... Иначе генерал Семин определенно сбросил бы его сегодня с Гранитного линкора.

Итак, надо наступать! Ни минуты передышки «черным дьяволам»... Только вперед, скорее на просторы Угрюмого!

Свой командный пункт Шредер перенес на отвоеванные у русских позиции.

Установив станковый пулемет, Семен Сибиряк ждал. Гряда гранитных нагромождений, за которой укрылись пулеметчики, была надежной защитой. Враги были близко. Стреляя из автоматов, егеря быстро спускались вниз. Они уже давно находились в зоне пулеметного огня, но Семен не стрелял. Лежавший рядом матрос — второй номер — то и дело до боли сжимал ему локоть: стреляй, мол, стреляй!.. Семен даже не шевелился. Не стреляли и три других пулемета. Тоже чего-то ждали.

Перед позициями североморцев тянулся вглубь и вширь пологий открытый спуск. Егеря должны были обязательно пройти по нему. Очевидно, сюда-то и поджидали врага советские пулеметчики. «С этого пупка живым никто не уйдет!» — оценивая пологий спуск, говорили они.

Враг собирал свои силы, готовился к решительному броску через открытое место.

Второй номер снова до боли сжимает локоть Семена, а тот по-прежнему неподвижен, будто неживой.

Огонь с обеих сторон прекратился. Матросы насторожились, словно нет кругом живой души — мертво. Только поземка бесстрашно гуляла среди камней да хрипло стонали на проволоке консервные банки. Где-то далеко, в тылу врага, чуть обрисовывалась в темноте вершина высотки Буек. Там притаился отряд матросов. А может, нет их в живых?! Ведь через Буек прошел враг...

Над пологим спуском взвились и рассыпались три красные ракеты. Матросы припали к пулеметам. На спуске появилась группа егерей, за ней другая... Там еще... и еще... Семен по-прежнему не стрелял... Второй номер от нетерпения бил его по спине кулаком. Но и это не помогало. Стиснув зубы, Семен напряженно следил за врагом. А когда весь пологий спуск затемнел от движущейся лавины фашистских солдат, он наконец, затаив дыхание, плавно нажал на спусковой крючок. Губительный огонь, с расстояния двадцати метров, неожиданно обрушился на егерей. Такой же огонь открыли и три других пулемета. Снег на пологом спуске мгновенно покрылся телами егерей... Продвижение врага приостановилось. Солдаты зарывались в снег, прятались за выступавшие из снега камни. Это продолжалось недолго. Артиллерия Шредера ударила по четырем русским «сюрпризам». Пулеметы замолчали. Егеря снова поднялись и устремились вперед. Окопы были от них в сотне метров, а там и победа. Однако почему молчат русские... Может, в окопах никого нет?.. Осталось шестьдесят метров, пятьдесят, сорок... И по-прежнему окопы безлюдны, даже мертвых матросов не видно... Только изредка лязгают под ногами егерей пробитые пулями каски с красными звездочками, исковерканные автоматы да все чаще чернеют на свежем снегу островки еще не остывшей крови...

До советских окопов двадцать метров....Но что это? Над высоткой Буек странные ракеты... И не успели они погаснуть, как, словно из-под земли, перед егерями ощетинились штыки — матросы с криком «ура» шли навстречу врагу. «Черные дьяволы» несли на штыках смерть.

Холодное оцепенение на миг охватило егерей. Однако они не побежали... Они увидели, что матросов не так-то много, и ускорили свой бег навстречу русским... Сейчас полк егерей сомнет эту горстку «черных дьяволов», растопчет. И вдруг произошло невероятное...

Гранитный будто развалился, а из его расщелин, из-за камней, спереди, сзади, сбоку сверху и даже из-под ног ударили многочисленные пулеметные очереди и самое страшное, хуже орудийной канонады, русское «ура». Не рота, не батальон, не полк, а дивизия, армия невидимых «черных дьяволов» обрушилась на егерей. Не победа, а гибель нависла над ними...

Если бы у полковника Шредера и у его офицеров было хоть десяток минут времени, они, пожалуй, убедили бы своих солдат, что никакой новой-дивизии, а тем более армии, у русских на Угрюмом нет, что перед ними всего-навсего хитрая уловка капитана Углова: пулемет, пяток горластых матросов у микрофона, кричащих «ура», спрятанные между камней громкоговорители да плохая видимость — и все... Но капитан Углов не дал и минуты времени врагу.

Его отряд с такой стремительностью ударил по егерям с тыла, что даже многие офицеры Шредера поверили в то, что на Угрюмом действительно появилась новая армия.

Бросая оружие, под прикрытием артиллерии егеря поспешно отходили на свои позиции.

На командном пункте командира полка, глубоко врытом в скалу, было тесно и дымно от плохо топившейся «пузатки». Из углов и боковых углублений слышались приглушенные стоны раненых и скупые, нерадостные реплики.

— Это уж который раз гранитный орешек разгрызть не можем!

— Эх-ма! — тяжело вздохнул кто-то.

Санитары внесли новых раненых. Они негромко стонали, просили пить. Снаружи доносилась усиливающаяся артиллерийская канонада.

— Совсем взбесился фашист! — говорит, не отрываясь от телефонной трубки, молодой связист с усталыми глазами.

— Есть от чего взбеситься! Мы потеряли роту, а он за четыре атаки наших укреплений, пожалуй, трех не досчитается,— сказал кто-то из темноты.

— Ишь, ухает-то как!

В другом отделении командного пункта за походным столиком сидел Карпов. Густые светлые брови его были опалены. Широкий подбородок и кисть правой руки наскоро забинтованы. Из-под бинтов просачивалась кровь. Карпов писал срочное донесение, левая рука не слушалась: буквы получались корявые, неразборчивые, будто и им досталось в этом бою! Однако майор упрямо продолжал писать:

«Во время штурма высоты первый батальон, прорвавший самую мощную оборону врага, из-за губительного артиллерийского огня не был вовремя поддержан вторым и третьим батальонами и почти полностью потерял первую роту...»

Майор с болью вывел последние слова, остановился — плохо получалось, дрожала рука. Пробовал писать правой, по пальцы не слушались, и он продолжал писать левой.

«Геройски погибли командир первой роты и...»

Карпов положил перо, поднялся, отодрал от стенки кусок льда и приложил его к разгоряченному лбу. Из глубоко посаженных серых глаз выкатились две прозрачные капли. Он смахнул их и снова сел. «Плохо мы помогли тебе, Андрей!» Преодолевая боль, Карпов решительно взялся за перо, задумался на минуту и тем же неровным почерком на чистом листе бумаги вывел крупно: «Нина...»

Лейтенант Юрушкин пробирался с командного пункта второго батальона на командный пункт командира полка. Кругом рвались снаряды и мины. Юрушкину с непривычки было страшно, хотелось убежать, спрятаться от этих снарядов и мин, зарыться в гранитную траншею. Было у него и другое желание — взять себя в руки и одолеть страх. Он ведь лейтенант, воин, начальник! С ним подчиненные — рядовые автоматчики. Они должны видеть в нем волевого, бесстрашного командира. И Юрушкин будет героем! Он не согнется больше перед летящим снарядом, не спрячется, как сегодня утром, за камни. Он будет настоящим офицером.

«Что это? — лейтенант остановился. Его трясло как в лихорадке: рядом упал снаряд и не разорвался.— Нет, не боюсь! — он даже тронул дрожащей рукой разгоряченный чугун.— Вот, смотрите!»—-торжествующе взглянул он на побледневших автоматчиков и, расправив под ремнем складки новенькой, аккуратно сшитой шинели, гордо зашагал дальше.

Артиллерийская канонада не утихала. С поля боя санитары выносили убитых и раненых. Всюду: между камней, по траншеям, в укрытиях — торопливо передвигались матросы. Многие из них были грязные, растрепанные. Встречая лейтенанта, они не приветствовали его и вообще старались не замечать, словно и не офицер он. Поэтому Юрушкин был не в духе. Щегольские усики его топорщились. Гладко выбритое лицо сделалось багровым.

— Дисциплины нет,— говорил он, останавливая матросов.— Воин обязан выглядеть воином в любых условиях. Даже умирая, я застегну свой воинский мундир на все пуговицы...

Однако правда была и в словах майора Уточкина: «Не любят вас матросы!..» «А почему?» — Юрушкин болезненно поморщился.

До командного пункта полка, если пробираться прямо, было недалеко. Но Юрушкин решил свернуть в сторону. Ему не терпелось взглянуть на артиллерийский склад вблизи огневой позиции полковой батареи, укрытой от противника гребнистой высоткой. Там вчера, перед началом боя, он наводил порядок — инструктировал артиллеристов.

Юрушкин лично показал батарейцам, как должен стоять у склада часовой, и теперь хотел еще раз проверить, выполняются ли его указания.

Около штабеля со снарядами, окруженного грудами небрежно сваленных пустых ящиков, неподвижно стоял часовой. Он был одет в аккуратный полушубок, барашковую шапку и добротные валенки. Увидев лейтенанта, часовой четко приставил винтовку к ноге, хотя это он и не должен был делать, вскинул голову, вытянулся, равняясь на проходившего мимо офицера.

— М-молодец! — с ласковой улыбкой посмотрел на часового Юрушкин.— М-моей выучки! Оказывается, есть еще дисциплина на переднем крае!

Лейтенант ответил на приветствие часового. Он хорошо знал, что часовой делает лишнее. Но ведь он приветствовал его, лейтенанта Юрушкина.

«Вот только пустую тару нельзя хранить рядом с боевыми снарядами — не по правилам! Доложу командиру полка об этом...» — нахмурился Юрушкин.

Он не прошел и ста метров, как снова побледнел, ноги подогнулись, и Юрушкин упал, зарывшись головой в снег.

Упали и автоматчики. Один за другим раздались два взрыва.

Юрушкин приподнял голову, огляделся. Сердце его учащенно забилось: от попадания зажигательного снаряда загорелись пустые ящики. Случилось то, о чем предупреждал лейтенант. Пламя быстро подбиралось к снарядам. Часовой, зажав обеими руками рану на шее, замер.

— Сейчас взлетит! — с дрожью в голосе крикнул один из автоматчиков.

Пламя разгоралось.

Часовой вдруг, вскинув винтовку на спину, превозмогая боль, стал отбрасывать от штабеля снарядов горящие ящики. Кругом продолжали рваться вражеские мины.

Юрушкин до крови закусил губу: «Погибнет!»

Огненное кольцо вокруг часового неумолимо сжималось. Казалось, помочь ему невозможно. Вот пламя лизнуло один ящик со снарядами, затем другой, третий. Рукавом полушубка часовой остервенело сбивал пламя. Грохнул еще взрыв... и часовой упал. Юрушкин закрыл глаза.

— Снова ранен! — испуганно сказал кто-то.

Лейтенанту показалось, что снег загорелся под ним, раненый часовой катался на горящих ящиках со снарядами, стараясь своим телом сбить пламя. На матросе тлела одежда. «Сейчас он взлетит на воздух вместе со снарядами!»

— Ч-ч-человек горит! — вскакивая, крикнул лейтенант.

— Остановитесь! — предупредил его кто-то.—Сейчас взорвется склад!

Но Юрушкин видел перед собой только горящего матроса. Он вмиг оказался у склада, перемахнул через пылающие ящики, схватил на руки часового и, обжигаясь, стремительно вынес из огня.

Подоспевшие автоматчики и еще несколько смельчаков-матросов, заразившись примером часового и лейтенанта, рискуя жизнью, спасали снаряды.

Юрушкин бережно, словно самое дорогое, положил на принесенные санитарами носилки потерявшего сознание часового.

— К-как ф-фамилия этого героя? — с волнением спросил он санитара.

— Павел Гудков! — мрачно ответил тот и, помолчав, добавил.— Из наших — сибиряк!

Пожар на складе был ликвидирован.

— М-молодцы! — превозмогая острую боль ожогов, сказал лейтенант автоматчикам и матросам, спасшим снаряды.— Д-доложу о вашем смелом п-поступке командиру полка!

Вид у Юрушкина был сейчас совсем не уставной: будто его долго коптили над костром — светло-серая шапка сделалась угольно-черной, на новенькой шинели дыры, блестящие кожаные сапоги сморщились,— но... Юрушкин еще никогда не чувствовал себя таким гордым, как сейчас: он впервые увидел обращенные к нему радостные улыбки матросов.

«Может быть, это и есть тот солдатский язык, о котором говорил майор Уточкин?» — подумал лейтенант.

В тесном полутемном помещении командного пункта перед Юрушкиным неожиданно вырос огромный, в грязной, разорванной одежде Ерохин. Он насмешливо и прямо смотрел в глаза лейтенанту. На голове его горела золотыми буквами «Северный флот» все та же бескозырка. Хорошее настроение лейтенанта испарилось. В глазах вспыхнул беспощадный холодный блеск. «Такому и штрафной мало! Немедленно арестую!»

— Товарищ лейтенант, разрешите,— начал докладывать Ерохин.

— Не р-разрешаю! — грозно оборвал его Юрушкин.— П-почему моего п-приказания не выполнили? — полоснул он взглядом по бескозырке.

— Гранитный штурмовал!

— К-крепости штурмуют в-воины!

— А я кто?

— В-вы...

— Я краснофлотец первого батальона первой роты первого взвода!—дерзко перебил Ерохин.

— М-матросы п-первой р-роты герои! Они п-погибли!

— Не все!

— Т-трусы в живых остались! — неожиданно вырвалось у Юрушкина.

— Так я, по-вашему, трус!—кровью налились глаза Ерохина. Он, сжав кулаки, надвигался на лейтенанта.— Пристрелили бы меня лучше, чем такое...

Юрушкин побледнел.

— У-успокойтесь, т-товарищ Ерохин! — поняв свою неосторожность, примиряюще положил он руку на плечо Ерохина.— П-простите, сгоряча я...

— Не вы, а снаряды врага пусть меня успокоят! — Леонид отбросил руку лейтенанта, растолкал сдерживавших его матросов и выскочил под огонь вражеской артиллерии.

— В-вернитесь, вернитесь! — бросился было за матросом Юрушкин. Но лейтенанта остановил Карпов, решительно вставший у него на пути.

Майор строго посмотрел на Юрушкина. Лицо замполита полка осунулось.

— П-простите,— не выдержал всевидящего взгляда Карпова Юрушкин.— Я, т-товарищ майор, к-кажется, с-сделал опять что-то не так.

В самонадеянном взгляде молодого лейтенанта Карпов впервые уловил оттенки горечи, искренности и даже смятения.

— Матрос Ерохин первым был у вершины Гранитного линкора,— сдерживая себя, тихо произнес майор.— Я сам верну его! — и он выбежал вслед за матросом.

— Т-там опасно! — бросился за майором Юрушкин.— С-снаряды р-рвутся!

— Майор Карпов такой же, как и Ерохин: его ничем не устрашишь! — сказал хмурый санитар.— В госпиталь обоих надо, а они, ишь как — один за другим, в самое пекло!..

Выставив грудь, Ерохин шел во весь рост вдоль линии окопов. Ему было теперь все равно. Острая обида грызла сердце, подступала к горлу. «Я трус!.. И правильно назвал он меня так! Флага на вершине Гранитного не сумел поднять! — Он подошел к какой-то траншее, остановился.—А все же за камнем я не сидел... Нет! Эх, Леня!» Он сжал кулаки, и в это время чьи-то сильные руки схватили его за ноги и втащили в траншею.

— Ты что же, сердешный, пулю захотел? — услышал Ерохин голос Сибиряка.— Да это ты, Леня? — удивился он.— Ранен?

Ерохин не отвечал на вопросы друга.

— Что с тобой?

— Так, ерунда...

— Нет, опять что-то от меня скрываешь,— Сибиряк усадил рядом с собой расстроенного друга.— Рассказывай лучше.

— О! Да это старый знакомый — матрос Ерохин! Орел! — подходя к Леониду, весело проговорил Углов.— А тут вас майор Карпов разыскивает,— он сочувственно тронул Ерохина за плечо.— Слышал, слышал о вас. Успокойтесь... Я вот только понять не могу: странный вы, Ерохин, человек—щедрый очень. Голову свою задаром врагу хотите отдать... Или Родины у вас нет?

Ерохин поднял на Углова влажные глаза.

— Есть Родина, товарищ капитан!—дрогнувшим голосом сказал он.— Опять не совладал с собой... Не получилось у меня.., Хотел хорошее, а выходит вроде я — трус...

— Кто это сказал?

— Лейтенант Юрушкин.

Углов поморщился.

— В разведчики пойдете?

— В разведчики? — Ерохин вскочил.

— В мой отряд,— пояснил Углов.

— Спасибо. Любой ваш приказ выполню, товарищ капитан.

— Вражеского полковника в качестве «языка» приведете? — улыбнулся капитан.

— Если поручите — и самого Шредера приведу! — снова стал прежним Ерохин.

— Согласен, Шредера!

Не было сегодня обычного порядка в землянке Юрушкина: постель заправлена кое-как, по столу разбросаны уставы, инструкции, карандаши.

Не лучше и на сердце лейтенанта: случай с Ерохиным не давал покоя, а в гневе сказанное матросом: «Лучше бы вы пристрелили меня, чем такое...» — преследовало его. Юрушкин хотел забыться: пошел в боевое охранение — не успокоило, тренировался в стрельбе из пистолета — не помогло, и даже небывалый по силе артиллерийский огонь противника не отвлек. «А я-то думал, что уже нашел путь к сердцу матроса,— горько усмехнулся лейтенант,— и вот тебе и раз: одного матроса из огня вытянул, а другого чуть до самоубийства не довел! — Юрушкин провел ладонью по небритому подбородку.— Поговорить бы, душу излить кому-нибудь! А кому?..»

Завел было он разговор с писарями, но те только нарочито громко пристукивали каблуками, вытягиваясь перед ним, и официально сухо рубили: «Есть, товарищ лейтенант!», «Так точно, товарищ лейтенант!», «Слушаю, товарищ лейтенант!»— и так без конца — ни одного живого слова.

С офицерами, равными по чину, душевного разговора тоже не получилось: они не любили Юрушкина и часто в глаза называли солдафоном, фельдфебелем и — самое обидное — параграфом.

«Холодно... Кругом ни души, как заблудившийся зимовщик во льдах полюса. Один!»

Юрушкин дотронулся разгоряченной щекой до лежавшего на столе пистолета: неужели нет выхода? И сразу поднял голову: есть!

...Была уже глубокая ночь. С передовой доносились редкие одиночные выстрелы. В небольшой опрятной землянке майора Карпова слабо мерцал желтоватый язычок коптилки.

Уставший, заметно похудевший за последние дни майор собирался лечь спать, когда в землянку вошел Юрушкин.

По голосу, по затуманенным глазам, по вздрагивающим усикам над пухлой губой Карпов видел душевное состояние лейтенанта. Он дружески пригласил Юрушкина сесть.

— Т-тяжело мне, товарищ м-майор!.. — с трудом выдавил из себя Юрушкин. — Все говорят, что я—п-плохой офицер!

Карпов будто не слышал дрогнувшего голоса лейтенанта. Он внимательно смотрел на него, а думал, верно, о ком-то другом — не о Юрушкине. Да и зачем ему думать об этом «параграфе»? Про случай с матросом Ерохиным знают теперь не только офицеры, но и рядовые. Какой позор!

Однако Юрушкин ведь никакого преступления не совершил. Он, как командир, действовал строго по уставу, а разве за строгость можно осуждать командира? Нет, нельзя! Воинский дисциплинарный устав на стороне лейтенанта.

Но почему строгого и требовательного капитана Углова матросы любят, а Юрушкина нет? Значит, лейтенант не вдумывался в дисциплинарный устав.

Карпов оживился, будто подслушал думы Юрушкина, понимающе сощурил добрые глаза, улыбнулся.

— Был сегодня в госпитале, — сообщил он. — Матрос Гудков выздоравливает.

Лейтенант обрадовался.

— Ж-жив будет! Д-дисциплинированный матрос!

— Гудков просил меня передать вам большое спасибо, он никогда вас не забудет!

Лейтенант вскочил. Удивление на его лице сменилось радостью. Нет, с ним такого еще никогда не было! Он хотел что-то сказать майору, да от волнения язык перестал ему повиноваться. Его впервые благодарил рядовой.

— Подвиг совершили, товарищ лейтенант! — продолжал Карпов.— Человека из огня вынесли!

— Это м-мой д-д-долг! — наконец сказал Юрушкин. — А вот с м-матроеом Ерохиным... — он не договорил.

Майор резко поднялся. Худое бледное лицо его сделалось жестким. В глазах — строгость. Юрушкин впервые видел его таким. Теперь перед ним стоял не только душевный друг, отец, учитель, но и суровый начальник.

Лейтенант вытянулся. «Начинается... Тяжелый разговор будет».

Но странно... Майор о главном и не упомянул. Он говорил о матросе Ерохине, о его большом горе, о его думах, подвиге и непоколебимом желании своими руками водрузить флаг на вершине Гранитного линкора.

Рассказывая, Карпов стал прежним, ласковым; в глазах исчезла строгость. Чем ярче становился образ Ерохина, тем тяжелее делалось на сердце лейтенанта. Густой румянец стыда горел на его щеках. «Да, он, Юрушкин, был тогда виноват!»

— Т-товарищ майор! — решительно сказал лейтенант.— П-прошу немедленно послать меня в самое опасное дело... Куда угодно, к-кем угодно, даже рядовым... В-в-видно, не получился из меня офицер!

Карпов молчал. Он внимательно смотрел на Юрушкина.

— Любуюсь вами! — неожиданно сказал он. — Настоящий будет из вас офицер! Требовательный к себе и к подчиненным. Это хорошо!

Юрушкин вначале удивленно, потом растерянно посмотрел на Карпова.

«Издевается, наверное, сколько же можно?»

Но в тоне и в лице Карпова не чувствовалось издевки. Он говорил правду. Из лейтенанта получится настоящий офицер, хотя Юрушкин всегда думал, что он уже образцовый офицер.

— Вот и начальник штаба полка хвалит своего помощника Юрушкина за образцовый порядок, который он навел в делах штаба,— продолжал Карпов.— Остается самое важное — завоевать авторитет и любовь со стороны подчиненных!

«Легко сказать — завоевать любовь подчиненных...» — подумал Юрушкин.

Как и обещал капитан Углов, Леонид Ерохин после трехдневного пребывания в медсанбате был зачислен в разведывательный отряд. А через неделю туда, тоже из медсанбата, пришли Камушко и Арбузов.

Отряд Углова находился на отдыхе.

После краткой политинформации о положении на фронтах, которую проводил сам командир, разведчики собрались в землянке второго взвода. Там было просторней и уютней. Настроение у всех было напряженное: ждали почтальона. Каждый надеялся получить весточку от родных, любимых или знакомых.

Не ожидал весточки только Федя Егоров, молчаливо лежавший на нарах. «Кто мне напишет?» — часто говорил он. Село Алексеевка, где он родился, было оккупировано немцами. Отец — колхозный бригадир — умер еще до войны, мать погибла от бомбежки. Родное село Егоров часто видел во сне. С ним были связаны лучшие годы его жизни. Там он родился, рос, учился, там впервые горячо полюбил. Наташа... «Где она и что с ней сейчас? — Мучительно сжималось сердце. Федор зажмурил глаза. — Нет, лучше не думать об этом».

Гулко скрипнули под его нескладным могучим телом нары. Рядом были друзья-разведчики. Ерохин разбирал пулемет. Семен Сибиряк лежал на нарах и задумчиво смотрел в потолок.

— Сенюша! — подсел к нему радист Амас. — На гитаре играй. Ты хорошо можешь!

— Давай, Сеня!

— Что-нибудь такое, чтобы за душу хватало!

— Ту, Сеня, которую сам сочинил... про любовь, — настойчиво просили матросы. — Спой!

Сибиряк достал из чехла гитару, бережно смахнул с нее пыль, слегка коснулся струн, и глаза его сделались грустными.

Разведчики удобно разместились вокруг Семена, забыв все, с жадностью смотрели на пальцы и лицо Сибиряка.

Ты лети, моя песня.

Лети к Енисею,

Кто-то там в тишине

Обо мне загрустил.

Это серые очи.

Это синий платочек.

Та, которой я сердце

Свое подарил...

Сдержанно зазвучал берущий за самое нутро мягкий взволнованный голос Сибиряка.

Знаю, та не забудет,

Помнить ласково будет,

Пусть сожмет мой подарок

В горячей руке...

— продолжал петь Семен. И будто не губы, а сердце шептало эти простые, близкие каждому воину слова.

А о ней, о далекой,

Я всегда вспоминаю

И грущу, как она

Обо мне, в тишине...

Ветер лозу сгибает,

Но ее не ломает,

Не ломается дружба,

Не сгорает в огне.

— Правильно, Сеня, будто мою душу на струны выкладываешь! — горячо шепчет другу Егоров. — Как это? «Не ломается дружба, не сгорает в огне»! Хорошо!

В землянке уже негде сидеть. Матросы открыли дверь, вырвавшаяся на простор песня поплыла над голыми сопками и заснеженными землянками.

Из холодной траншеи,

Неуютной землянки

Пусть плывет моя песня

К родной стороне.

Сероглазой расскажет,

Сердце друга покажет,

Чтобы помнила всюду

Она обо мне...

— Эх, войне бы скорее конец! — говорит старшина своему соседу.

Если пуля нагрянет,

Сердце жить перестанет,

Смерть поставит свою

Костяную печать.

Засыхают березы,

Отцветают и розы.

Дружба — нет! — не умрет,

Песней будет звучать!..

Совсем тихо пропел последние слова Семен и, положив на колени гитару, задумчиво посмотрел в открытую дверь.

Разведчики не шевельнулись. Они будто продолжали слушать каждый самого себя, свою сокровенную думу о далекой любимой, об отце, о матери, о детях, о друзьях. И казалось, нет такой силы, которая могла бы оторвать их от этих дум. Но такая сила нашлась.

— Идет! — радостно влетел в распахнутые настежь двери чей-то звонкий голос. И это «идет» разорвавшейся фугаской выбросило матросов из землянки. Некоторые от радости влезли на крышу землянки,на небольшую скалу рядом.

— Вижу, в районе высоты сто пять движется черная точка! — наблюдая в бинокль, докладывал Арбузов. — Братцы! Сумка на нем... больше, чем он! Каждому по десяти писем будет!

— Встретим!—и матросы бросились навстречу письмоносцу.

В-землянке остались Ерохин и Егоров.

Долгожданный почтальон со щеголеватыми бачками важно шел по узенькой тропинке. Вещевой мешок, висевший у него за плечами, был объемистый и тяжелый. На многочисленные вопросы встретивших его разведчиков он сознательно, чтобы поманежить, отвечал небрежной шуткой: выдерживал марку фронтового любимца.

— Сашенька, дорогой! Скажи, мне что-нибудь есть?

— А как же, этот вещевой мешок весь твой.

— А мне?

— Тебе завязки от мешка.

— На фамилию Гришкина... не помнишь?

— А как же, помню: голубой конверт и поцелуй вместо марки!

— Ну, не терзай душу! — начинали злиться матросы. — Говори правду.

— Правду-то я, братишки, в мешок запрятал! Вот приду в землянку, развяжу мешок — и сразу узнаете ее, матушку!

В землянке второго взвода снова стало тесно и жарко от горячего нетерпеливого дыхания разведчиков.

Письмоносец, не торопясь, почесал щегольские бачки, снял из-за спины мешок, с трудом сдерживая улыбку, поставил его около себя на стол, медленно развязал, минуту порылся в нем и уже серьезно сказал:

— Писем сегодня нет, одни газеты.

Все сразу притихли, помрачнели, а некоторые стали разочарованно выходить из землянки.

— Есть только одно! — разыскивая кого-то глазами, загадочно сообщил почтальон.

Матросы снова сгрудились около письмоносца.

— Кому же? Кому? — раздались торопливые голоса.

— Федору Егорову! — сообщил письмоносец, подняв над головой письмо.

Матросы удивленно притихли.

— Федя, тебе! — ласково позвал друга Ерохин.

— Бросьте шутить!—сердито поднялся Егоров.

Пальцы Сибиряка вдруг весело ударили плясовую.

Гитару поддержала взводная гармошка, круг расширился.

— Э! Ды... тут фотография! — радостно крикнул Камушко и протянул Егорову письмо.

Ощутив в руках конверт, Егоров преобразился. Мрачные глаза его заискрились, а ноги сами пошли в пляс.

— Эй, шире круг! — и, несмотря на свою нескладную фигуру, стремительно и легко перебирая ногами, он вихрем закружился по кругу.

— Огня больше! — вызывающе вывернул он коленце перед музыкантами. — Пальцами работай! — и пустился вприсядку.

— Вот это Федя!

— А говорили — молчун!

— Да такой всех плясунов перепляшет!

Матросы смеялись, аплодировали, притопывали ногами, все радовались счастью товарища.

— Ну, довольно! — неодобрительно сказал Ерохин. — Ты пляшешь, а тут, может... Читай скорее.

Егоров остановился, потом отошел в угол, распечатал письмо. В конверте была фотография. Федор не сразу решился вытащить ее.

«А вдруг не она!» — Он вынул фотографию и преобразился: стал красивее, стройнее, шире в плечах, а глаза — будто впервые засиявшее солнышко после долгой полярной ночи. С фотографии смотрело на Егорова нежно улыбающееся дорогое лицо.

Музыка оборвалась.

— Покажи, Федя! — первым нарушил молчание Камушко. — Дай глянуть.

— Мы же тебе показывали! — плотнее обступили Егорова разведчики.

Егоров весело посмотрел на товарищей.

— Если уж так хочется посмотреть — пляшите!— задорно бросил он.

Музыканты будто этого и ждали. Они сразу заиграли плясовую. Круг сам собой раздался. И первым, жарко, будто пулеметной очередью, взвихрил по земляному полу Ерохин, за ним — Амас, «огонь кавказский», как звали его матросы. Потом взводный философ Арбузов. И пошли, и пошли. От топота ног гулко сотрясался над головой тяжелый накат и дрожали каменные стены. Плясали все разведчики.

— Милок, готовь обещанное! — крикнул раскрасневшийся Арбузов. — Всем показывай! — промчался он вокруг Егорова.

Но Егоров что-то озабоченно искал. Он еще раз заглянул в конверт, там ничего не было. «Странно, а где же письмо?» — и, случайно глянув на пол, он увидел лежавший у ног, выпавший из конверта маленький листик бумаги. Егоров обрадованно схватил его, развернул, нетерпеливо пробежал по письму глазами — записка выпала из дрогнувших пальцев.

«Федя, твоя Наташа погибла от рук фашистских палачей. Мужайся. Встретимся — расскажу подробно. Твой друг Василий».

Прижав к лицу фотографию, Федор стоял, будто неживой. А разведчики продолжали плясать. Первым заметил горе на лице друга Сибиряк. Он отбросил в сторону гитару, схватил выпавшую из рук Федора записку.

— Что с тобой, Федя? — Прочитав записку, Семен помрачнел. — Прости нас... От чистого сердца хотели... — Он виновато смотрел на друга.— А оно вот как...

Гармоника, словно почувствовав неладное, замолкла. Разгоряченные ноги некоторых матросов еще по инерции продолжали выделывать замысловатые коленца. Но через минуту все остановились. В землянке воцарилась гнетущая тишина.

Сибиряк прочитал разведчикам коротенькое письмо, и они, окружив Егорова, виновато и сочувственно смотрели на него.

— Вы хотели ее посмотреть? — расправив плечи, спросил Егоров.— Смотрите! — Он поднял над головой фотографию.