Гранитный линкор

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Вершина Гранитного линкора. В запорошенных снегом траншеях между обледеневших камней, где настороженно притаились североморцы, по-прежнему крутит вьюга. Низко плывут над скалами темные облака. Хлещет жесткими снежинками в уставшие лица матросов ветер. Только что утих тяжелый бой: в течение тридцати часов, одна ожесточенная атака сменялась другой.

Два матроса — Сибиряк и Амас — с трудом пробирались по глубоким сугробам на юго-западный скат высоты. Там они должны были сменить товарищей, оборонявших этот участок.

Амас вдруг упал в снег.

— Ложись! — крикнул он Сибиряку.

Рядом взорвался фугасный снаряд. Амас вскочил, прыгнул в свежую воронку.

— Сеня, иди сюда,— позвал он товарища,— Здесь снаряд землю грел. Немножко и мы греться будем.

Над головой и по верхушке дальнего камня резанула пулеметная очередь. Пули от камня рикошетом взрыхлили около Сибиряка снег.

— Иду, Амасик! — и Семен упал в теплую воронку.— Эх, да тут у тебя рай, как на печи моей бабушки!

— Через пять секунд рая уже не будет! — Амас туже затянул пояс.— Скажи, Сеня, почему в пузе шуму много?

— Потому, Амасик, что пусто...

— Эх, Сеня, чтобы не было пусто, шашлык бы нам!

— Молчи! — облизнул губы Семен и потрогал за пазухой маленький кусочек хлеба.— Пошли дальше...

Они проходили по месту, где только что закончился бой. Вот лежит неподвижно матрос: ноги его уперлись коленями в камни, подбородок вдавлен в опустевший диск, указательный палец правой руки будто примерз к предохранительной скобе пулемета.

А чуть дальше, как бы приготовившись к броску, застыл другой матрос. У него разорвана одежда, в окровавленной руке рукоятка, очевидно, последней гранаты. На изуродованном побледневшем лице застыла кровь. У ног валяются автомат с опустошенным диском, стреляные гильзы и пустой мешок из-под продовольствия... Впереди на снежном бруствере и перед ним — около десятка трупов вражеских солдат.

Семен Сибиряк склонил голову.

— Земляк мой, Паша Гудков! Лучший тракторист из МТС,— он попробовал взять зажатую в руке матроса рукоятку гранаты, но не смог.— Хотел, Паша, сыну твоему Вовке на память передать... Да ведь с тобой и с мертвым сладить нельзя!.. Эх, Пашка! Сердешный! Хороший ты мой!

Пулеметные очереди заставили матросов прижаться к земле.

— Ты, Сеня, ступай дальше, а я тут стоять буду!—устанавливая на бруствер пулемет, сказал Амас.— Пока я жив, ни один фашист тут ходить не будет! — на распухшем от голода, обмороженном лице матроса угрожающе забегали желваки.— Ты так и передай капитану, Сеня!

Там, где пробирался Сибиряк, всюду из снега торчали скрюченные закоченелые руки и ноги, иногда полы матросских бушлатов, но больше вражеские шинели мышиного цвета.

Правее сильная ружейная и пулеметная стрельба перемешивалась с криками «ура!». Там снова завязалась рукопашная, и противник, не выдержав удара матросов, бежал. Угловцы били по врагу из их пулеметов. «Может, что и покушать у них отняли?»—проглотил слюну Сибиряк.

— Ох, братцы, хотя бы краюху черного!

— Потерпи чуток!

— Хоть что-нибудь в рот взять!

— А ты кусочек камушка пожуй! — слышалось отовсюду.

Больше всех страдал от голода Федор Егоров. Он уже не помнил, когда проглотил последнюю крошку хлеба. Федор лежал у пулемета, отбитого им у врага, и грыз кусок сыромятной кожи. Может, от этого легче будет!

Рядом, зарывшись в снег, положив голову на автоматы, лежали матросы. И трудно было разобрать с первого взгляда, кто из них жив, кто мертв. Это можно было определить, когда противник шел в очередную атаку. Тогда, казалось, оживал каждый камень.

После бесчисленных неудачных контратак противник временно утихомирился и лишь со скалистой шпилеобразной высоты, расположенной в двухстах метрах от позиции североморцев, продолжал методично обстреливать их. Матросы на его огонь не отвечали. Каждый патрон был на счету. Контратаки отбивали врукопашную. Но людей оставалось все меньше и меньше. Голод, холод, беспрерывный огонь и контратаки противника делали свое дело.

Сибиряк неслышно подполз к Егорову... Вдруг что-то горячее подкатилось к горлу. Семен на минуту даже закрыл глаза: «Нет, это не Федя! Страшный!»

Обмороженное до почернения, обросшее рыжими волосами, лицо Федора вспухло. Глубоко ввалившиеся глаза дико округлились. На широком подбородке застыли сгустки крови. Не замечая Сибиряка, Федор по-прежнему грыз кусок кожи.

— Федя! — тихо позвал друга Сибиряк.— Егоров!

— Кто это, а? — непонимающе уставился на Семена Егоров.

— Не узнаешь?

— Ты?

— Я, сердешный!

— Жив?

— Жив, Федя, жив!

— Сеня, Сенечка!—вдруг, словно опомнившись от какого-то оцепенения, бросился обнимать друга Егоров.— А мне сказали, что ты погиб... Много наших погибло!

— Тебя пришел заменить. Капитан велел. Ступай, погрейся, отдохни...

Глаза Егорова дико сверкнули.

— Не пойду! — бросил он.

— Пойдешь!

— И не говори!

— Ты посмотри на себя, на кого ты похож?

— И ты, Сеня, тоже не лучше выглядишь,— снова припал к пулемету Егоров.— Я уж здесь... у этого пулемета... живой или мертвый лежать буду, но их, гадов, сюда не пущу! Вон, глянь, сколько я их поналожил!

— Значит, не хочешь, Федя,— обиделся Семен.

— Не уйду! — Егоров оторвался от пулемета.— Сеня, выполнишь мою просьбу?—тихо спросил он.

— Смотря какую!

Федор замерзшей рукой вынул записную книжку, а из нее — аккуратный листок бумаги и передал Сибиряку.

— Если погибну, передай вот это майору Карпову... Был беспартийный, а теперь считаю себя коммунистом.— Достав фотокарточку Наташи, попросил: — Ее оставьте у меня... Вместе со мной между этих камней заройте!

Ласково, тепло, словно живая, смотрела с фотографии на угрюмых, измученных матросов белокурая с ясными глазами девушка.

— Еще за нее мало расквитался! — Федя спрятал фотографию и записную книжку за пазуху.

— Если, Федя, буду жив, просьбу твою выполню!

Над головой прошуршала мина, где-то позади раздался ее глухой разрыв. За ним второй, третий. Егоров, не отрываясь от пулемета, снова принялся грызть кожу. Сибиряк не мог видеть этого. Он торопливо достал из-за пазухи сохраненный на крайний случай кусочек хлеба и протянул другу.

— На, возьми, Федя!

— Что это, хлеб? Хлеб? — расширились глаза Егорова.

— Ну, бери же! — строго гаркнул на него Сибиряк.— Немедленно ешь!

Егоров с жадностью схватил было хлеб, но, посмотрев на друга, на его обмороженное исхудавшее лицо, отдернул руку.

— Не возьму, Сеня, сам ешь! — слезинки выкатились из его запавших глаз.—Спасибо, друг...

— Возьми, говорю!

— Убери лучше!

— Ну, тогда пополам!

— Сам все ешь!

Сибиряк хотел силой сунуть ему в рот кусочек хлеба, и в это время вдруг словно ожили камни:

— Смотрите, смотрите! — закричали матросы.— Придумали-то чего?!

То там, то здесь из окопа противника на мгновение высовывался фашист с дымящимся котелком и буханкой хлеба в руке. Егоров задрожал от гнева. Выбрав момент, он выстрелил в наглеца, но промахнулся. Фашист исчез, оставив на бруствере дымящийся котелок и соблазнительную буханку.

— Издеваетесь, гады! — грозно заревел Егоров. Он схватил гранату и трофейную винтовку со штыком, вскочил на бруствер, вытянулся во весь огромный рост. Широкоплечий, заросший рыжей бородой, с безумными глазами, он был страшен, и казалось, сметет все на своем пути.

— Стой, стой! — пытался удержать друга Сибиряк. Егоров сильным толчком отбросил его от себя.

— Видишь... буханка! Я есть хочу! — и, потрясая в воздухе гранатой, он метнулся в сторону врага.— Разнесу!

— Остановись, Егоров! Остановись! — кричал командир.

Егоров уже ничего не слышал. Саженными прыжками он приближался к траншее врага. Вот он перемахнул через камень, перепрыгнул через другой и остервенело бросил в траншею гранату. Вздыбился столб снега. Сползло на дно траншеи несколько безжизненных тел. На какой-то момент опешили солдаты.

— У-у-у, а-ах! — вскинув штык, прыгнул к ним в траншею Егоров.

На помощь матросу стремительно, опрокидывая все преграды, бежали моряки. Но было поздно...

Когда Семен ворвался в траншею врага, там, кроме валявшихся убитых фашистских солдат, никого не было. Лежали на дне траншеи винтовка с поломанным штыком и расщепленным прикладом да помятая каска Егорова.

— Эх, опоздали! — сплюнул Сибиряк.— Погубили парня!

— Т-товарищ Сибиряк немедленно п-пробиритесь к капитану и доложите ему о случившемся. П-передайте: отвоеванную траншею обратно не отдадим! — приказал лейтенант Юрушкин.— Т-только сами не рискуйте зря! — он вынул из продовольственного мешка, захваченного у противника, буханку хлеба.— В-вручите лично ему...

Вершину Гранитного линкора командир отряда разбил на три кольцевые линии обороны: внешнюю, обороняемую территорию, занятую отрядом в первый день операции; среднюю — на случай маневренного отхода и верхнюю — удобную для обороны скалы, где были уничтожены остатки егерского батальона. Эту часть вершины матросы назвали «Сталинград».

Такая система обороны позволила командиру прочно держать в своих руках главный наблюдательный пункт обороны противника.

Наступил пятый день. Так же, как и вчера, рвались снаряды и, как подстреленный зверь, выл ветер.

Еще раз осмотрев месторасположения огневых точек, Углов стал спускаться вниз. К нему то и дело подбегали командиры подразделений, посыльные, связные и матросы, выполнявшие его поручения.

Все они, с трудом скрывая усталость и голод, торопливо докладывали об успешно отбитых атаках, о больших потерях противника, сообщали о своих потерях: пять убитых, двое умерли от голода, один замерз.

Сибиряк доложил Углову о случае с Егоровым. Командир молча и, казалось, спокойно выслушал сообщение. На его осунувшемся обмороженном лице Семен не мог не заметить плохо скрытую горечь... «Командиру в сто раз тяжелее, чем нам»,— подумал он.

— Знаю, трудно,— капитан посмотрел в глаза матросу.

— Держимся еще, товарищ командир! — стараясь выглядеть молодцом перед командиром, чуть дрогнувшим голосом ответил Семен.

Сибиряк ушел, а это «держимся еще», сказанное им, как ножом резануло по сердцу командира. «Ну, Колька, грош тебе цена, если ты не накормишь своих людей,— скрипнув зубами, сказал он себе.— Ты командир, ты отвечаешь за каждое человеческое сердце, вверенное тебе!.. Решай!»

И он нашел это решение.

Их было четверо. Они добровольно вызвались на это дело. Командир десантной разведывательной группы поставил перед ними задачу: проникнуть с юго-западной стороны на вершину Гранитного.

— Уверен, что отряд капитана Углова там! — сказал он.— Если не проникнете, то обязательно захватите «языка», узнаем через него об отряде.

Задача была нелегкой, но матросы спокойно выслушали командира.

Ночь была морозная, вьюжная. Ориентировались разведчики с трудом, хотя уже не раз бывали в этих краях.

Чем ближе они подходили к намеченной цели, тем опаснее был их путь. Всюду торчали вражеские часовые, шныряли вездесущие патрули и куда-то спешили вражеские солдаты. Не раз приходилось разведчикам подолгу сидеть, укрывшись за камнями, лежать, зарывшись в снег, или ползти на животе сотни метров.

Проникнуть на вершину им так и не удалось: с какой бы стороны матросы ни подходили к ней, всюду обнаруживали непролазные заслоны.

— На верхотуре наш капитан! — укрывшись за скалистой высотой, тихо сказал разведчикам сержант.— Это уж как пить дать!

— «Языка» бы теперь — и в обратную!

— Тсс...

Все четверо замерли. Не дышат. Кажется, кто-то идет. Разведчики напряженно всматриваются в заснеженную темноту. Пальцы тянутся к спусковому крючку автомата. «Скорей бы, что ли!»—не терпится сержанту. Из темноты появились пятеро, все в маскхалатах и касках. За плечами объемистый груз. Они, как и разведчики, шли настороженно, молча. Последний значительно отстал. Момент подходящий.

«Взять отставшего!» — решает сержант. Он быстро обдумал план захвата «языка»: дать возможность четырем скрыться за скалой, а потом захватить последнего.

Пятеро прошли рядом.

«Теперь не зевай!» Сержант дал сигнал следовать за противником, а сам устремился в обход скалы с другой стороны.

«Подкараулить и схватить, чтобы он и не пикнул!»— он осторожно обогнул скалу — за скалой никого не было... Странно: след обрывался у островка оголенных от снега камней.

Сержант обошел вокруг островка, но следа не нашел.

Навстречу сержанту разочарованно шли разведчики. Они виновато смотрели на своего командира. Сержант готов был провалиться сквозь землю от стыда. «Растяпа, такого «языка» прозевал!» — ругал он себя. Они еще раз осмотрели место и опять ничего не обнаружили.

«А вдруг они и теперь из-за укрытия следят за нами!..— Сержант стер рукавом маскхалата выступивший на лбу холодный пот.— Ерунда какая-то в голову лезет! — выругался он.— Эх ты, матерый разведчик, трусишь?!»

— Может, обратно пойдем?

— Без «языка» не вернусь! — отрубил сержант.— Приказ генерала! — он дал было сигнал «следовать за мной», но снова насторожился. Ему показалось, что по знакомому следу с той же стороны, откуда появились пятеро, шли еще люди... Он приказал разведчикам залечь между камнями.

Настороженность была не напрасной. Теперь они ясно видели трех здоровенных егерей. У этих тоже был за плечами объемистый груз. Разведчики, затаив дыхание, приготовились к прыжку.

«Справимся ли?» — Сержант с недоверием покосился на разведчиков. Но раздумывать было некогда. Враг рядом. Вот он ступил на голые камни. Еще прошел пять метров. «На такого вдвоем нужно!» Сержант вскочил.

Разведчики бросились на егерей. Завязалась схватка.

Сержант насел на богатыря, пытаясь сбить его с ног, но не тут-то было — богатырь ловким ударом опрокинул сержанта. И был бы сержанту конец, если бы не разведчик по прозвищу Колобок, зубами вцепившийся в шею врага.

— Хенде хох! — взвыл от боли тот и так тряхнул головой, что зубы у Колобка разжались и он, высоко взлетев, шлепнулся на камни.

«Готов Колобок!» — мелькнуло в голове сержанта; он, оправившись, снова приготовился к прыжку.

У егеря в руке появилась финка. Выхватил нож и сержант. Один из них должен сейчас погибнуть.

Колобок продолжал лежать без движения. Силы были неравны. Враг намного сильнее сержанта, поэтому тот, выжидая удобный момент для нападения, отступал. Враг неумолимо наступал. Вот он изогнулся и, сверкнув ножом, бросился на сержанта. И тут произошло неожиданное: Колобок вдруг ожил, вскочил, бросился в ноги егерю. Тот не удержался, упал. Сержанту только этого и надо было. Он насел на фашиста.

— Добрый «язык» будет! — ликовали разведчики, но вдруг что-то жесткое опустилось на голову сержанта, В глазах потемнело: он потерял: сознание.

А когда сержант пришел в себя, то почувствовал боль во всем теле. Руки были скручены за спиной. Во рту торчала пропахшая потом и порохом перчатка. Он приподнял голову. Рядом скрученные, как и он, лежали разведчики. «Попались, растяпы!» — попытался высвободить свои руки сержант, но они были стянуты крепко.

Егерей было уже не трое, а пятеро. Они осматривали и обшаривали разведчиков.

— Странно,— нагнувшись над Колобком, негромко, на чистом русском языке сказал верзила:— Автоматы наши, каски тоже...

— Сдается, своих скрутили! — радостно вырвалось у богатыря.— А ну, говори, кто ты? — выдернув изо рта Колобка тряпку, спросил он.— Откуда?

— Ух, язви тебя, гитлеровская морда! — плюнул в лицо богатырю Колобок.— Русский язык поганишь! — и, запустив в него отборным русским словцом, с такой ненавистью двинул богатыря своими ножками коротышками в грудь, что тот чуть не упал.

— Ды наши это, наши! — запрыгал от радости около Колобка верзила.— Я в полку с ним вместе служил! Колобком его матросы дразнили! — бросив автомат, верзила развязал Колобку руки.— И этих троих знаю! Всех развязать!

Освободившиеся от веревок разведчики радостно окружили североморцев.

— Не серчай на мой нрав, товарищ Ерохин! — виновато вертелся около Леонида Колобок.— Знаешь, всякое бывает!

— Мал, а занозист! Мой характер имеешь! Молодец! — Леонид стиснул руки Колобку.

Ерохин коротко рассказал разведчикам о положении на вершине Гранитного.

— Рация нам нужна! — сказал он.— Доложите об этом генералу,— голос его чуть дрогнул.— Трудновато нам, наступление бы скорее.

Со стороны Гранитного ветер донес частые глухие разрывы. Там шел бой.

— Это у нас! Скорее туда! — заторопился Ерохин.— Передайте, угловцы вершину никому не-отдадут! — пожал он руки разведчикам.— А еще передайте, что дивизия «Пантера» здесь!

Разведчики проводили угловцев до тайного хода сообщения.

...То, чего больше всего боялся Ерохин, случилось: снежные окопы, около которых находился замаскированный выход из вырытого в снегу хода сообщения к вершине Гранитного, были заняты противником. Путь к своим был закрыт. Первая группа из пяти человек тоже не успела выйти.

Продовольствие матросы добыли, а вот доставить его в отряд пока не могли.

— Какое решение командир принимать будет? — послышался в темноте голос Амаса.

— Айда обратно! — горячо дохнул Ерохин.— Где-нибудь найдем лазейку, а не то с боем прорвемся к своим! Нас тут восемь человек— армия!

Матросы на четвереньках дружно устремились за Ерохиным по низкому ходу сообщения, но и обратный ход был закрыт: у каменистого островка тоже находились егеря.

Пришлось снова вернуться к снежным траншеям.

— Вперед пойдешь — пуля в лоб. Назад пойдешь — голова в гроб! — сказал кто-то из сзади идущих.— Ловушка!

У замаскированного входа занятых врагом траншей матросы стали готовиться к бою. Они сняли мешки с продовольствием, зарядили автоматы.

В прорезанные в снежном щите смотровые дырки вплывал рассвет. В десяти метрах виднелись засевшие в окопах враги. —

Углов вынужден был отдать приказ об отходе на среднее кольцо обороны. Однако он не мог смириться с потерей снежных траншей. От них теперь зависело многое: там начинался путь к продовольствию противника. Оттуда голодные матросы ждали возвращения группы Ерохина.

«Если не отберем обратно снежные окопы — голодная смерть!» — говорили они.

Попытки лейтенанта Юрушкина малыми силами контратаковать противника в снежных траншеях не имели успеха. Враг оказался во много раз сильнее: моряки были отброшены.

Совсем трудно стало североморцам. Враг наседал со всех сторон. Все меньше и меньше оставалось в отряде матросов. Выход был один: отойти на последнее кольцо обороны, там можно будет малым количеством людей дольше удерживать вершину.

Матросам хочется есть и спать... Холодно, ох, как холодно! Ерохин с продовольствием еще не вернулся, да и как он вернется? Снежные траншеи в руках врага. Углов видел, что, кусая распухшие от ветра и голода губы, матросы с надеждой смотрели в сторону оставленных окопов.

К капитану подошел Юрушкин. Правая щека лейтенанта была забинтована.

— Т-товарищ капитан, разрешите взять с с-собой три десятка м-м-матросов?

— Против роты егерей?

— Так точно!

Командир отряда до боли стиснул руку лейтенанта.

— Разрешаю, выполняйте!

— Есть в-выполнять! — Юрушкин сделал несколько шагов вперед и вдруг повернул обратно.

«Что-то неладное!» — забеспокоился Углов.

— Я б-беспартийный,— простуженный голос лейтенанта дрожал.— К-комсомольцем не был, п-пионером тоже...

— Ну я что же? — капитан озабоченно подошел к лейтенанту.— Говорите...

— Р-родителей не п-п-помню, рассказывали — были р-рабочими, рано умерли,— сдержанно продолжал Юрушкин.— Рос и воспитывался в семье с-священника... Он не п-позволял мне общаться с т-товарищами, которые тоже избегали меня и часто называли «п-п-поповичем». Г-говорили, что из меня т-тоже будет поп. А я м-мечтал стать офицером. И м-мечта моя сбылась: меня п-приняли в пехотное училище. Учился я лучше всех: п-получал только п-пятерки. Преклонялся перед дисциплиной, любил с-строгость, воинский п-порядок, безукоризненный вид воина и бесп-п-пощадную требовательность. «Д-дисциплинарный устав армии — основа основ»,— так думал я. Как думал, т-так и делал. Начальство м-меня п-поощряло, хвалило. «Из вас, курсант Юрушкин,— часто говорили м-мне п-преподаватели,— выйдет образцовый офицер!» И я гордился этим. Но к-курсанты, как п-правило, не любили меня. Избегали моей дружбы. Я всюду чувствовал себя одиноким и тяжело п-переживал это... П-потом я хотел скорее п-попасть на фронт: думал там найти себя, не нашел. Одиночество п-преследовало меня... В начале войны я п-попал под бомбежку. Меня контузило. Хотели демобилизовать, но я не хотел. Послали на север. Здесь, на Угрюмом, матросы тоже не любили меня. А я за это не щадил их. Гауптвахта была моей мерой воспитания. П-пока не п-произошел случай с матросом Ерохиным. Т-тогда майор Карпов п-помог мне открыть глаза, а вы, т-товарищ капитан, помогли открыть душу м-матроса. Здесь, где из-за к-каждого камня выглядывает смерть, я наконец нашел себя. Мои п-подчиненные стали моими друзьями. Они теперь, не стесняясь, раскрывают передо мной свое сердце и, к-кажется, п-полюбили меня. И я п-п-полюбил их.— Юрушкин вынул из планшетки исписанный красивым почерком листок бумаги и протянул капитану: — Прошу, п-п-передайте майору К-карпову!

Углов прочитал заявление.

— Я дам вам рекомендацию, товарищ Юрушкин!

— С-спасибо!—как-то необычно, по-детски улыбнулся Юрушкин.— Не п-подведу вас!..

Бой завязался неожиданно.

Ураганом налетел Юрушкин на егерей. Разгорелась рукопашная. Закружился над окопами снег. Матросы наседали, враг не отступал. Численное превосходство было на его стороне. Егеря уже стали было одолевать североморцев, как-вдруг отлетел в сторону снежный щит и матросы во главе с Ерохиным появились за спинами егерей. Они ударили из автоматов в затылок врагу. Противник растерялся. Он не ожидал этого удара.

Понеся большие потери, егеря отступили. Снежные траншеи снова были в руках североморцев.

У окопа, где серели тела вражеских солдат, неподвижно лежал лейтенант Юрушкин. На подворотничке, выглядывавшем из-под гимнастерки, расплылись капельки крови. В правой руке граната, в левой — автомат. Глаза широко открыты. Губы плотно сжаты. На молодом лице застыл гнев. Будто сейчас вскочит и, подтянутый, собранный, снова бросится на врага.

Окружив лейтенанта, опустив головы и дула автоматов, стояли матросы.

— Прости, дорогой, не по-матросски я о тебе думал раньше! — прошептал Ерохин, тяжелый подбородок его вздрагивал.

Глядя на лейтенанта, североморцы подтянулись, расправили складки маскхалатов, распрямили плечи и, вскинув автоматы, дали залп в сторону врага.

...Сибиряк пробирался на правый фланг. До него дошел слух, будто убит капитан Углов. Семен выбрался в район скал. На месте двух землянок, где раньше находились раненые и поочередно обогревались и сушили одежду матросы, зияли огромные воронки.

Сибиряк заметил тревогу на лицах товарищей.

— Где капитан? — нерешительно, тихо спросил он.

— Капитан шибко ранен, — шмыгнув носом, сообщил Амас.

Сибиряк облегченно вздохнул.

— А мне сказали...

—Только дурак мог такое придумать! — оборвал его Амас, догадавшись, что хотел сказать Семен.

В траншее окруженный матросами лежал Углов. Сквозь толщу бинтов просачивалась и тут же стыла кровь. Глаза капитана были закрыты.

Военфельдшер снегом растирал Углову побелевшие пальцы правой руки.

Пурга по-прежнему не унималась. Мороз не слабел.

— Как, товарищ военфельдшер, будет жить наш командир? — чуть слышно спросил Сибиряк.

Тот не ответил, еще сильнее стал растирать коченевшие руки Углова.

— Капитан должен жить! — ответил за фельдшера Ерохин.

— Его бы сейчас в тепло, да где возьмешь? Землянки разрушены...— тяжело вздохнул военфельдшер.

— А если закутать потеплее? — посоветовал Сибиряк.

— Во что? Все трофейные тряпки в землянке сгорели. Не знаю, как и быть... Хоть караул кричи! А так нехорошо... Замерзнет...

— Не дадим замерзнуть командиру! — Сибиряк решительно снял с себя бушлат, оставшись в свитере и маскхалате, заботливо стал укутывать командира. — Бушлат, что тебе печка, в любые морозы отогреет душу матроса.

— Вы же сами замерзнете,— возражал военфельдшер.

— Это командир отряда. Он не раз спасал мою жизнь! — гордо выпрямился Сибиряк.— А я не погибну... Я с Енисея, сибиряк! — он осторожно лег около Углова, прижавшись к нему своим разгоряченным телом. — Давайте, сердешные, прижмемся к нему. Пока враг молчит, отогреем теплом матросским человека...

— Я тоже из Сибири. Вот мой бушлат!

— Свои теплые носки надену ему на ноги,—заглушая вой вьюги, зашумели матросы.

Они прижались к капитану, дышали на его коченеющие руки, и от этого им самим становилось как будто теплее.

Буря не унималась. Выл в скалах ветер, поднимал в окопах снежную пыль и окутывал ею, словно белой простыней, прижавшихся к своему командиру матросов.

— Трудно, братцы! — стонет кто-то.— Терпежу нет!

— Молчи!— говорит Ерохин.— Скоро наши помогут! А в случае... прорвемся!

— Кому прорываться-то?

— Молчи, говорю тебе! — еще строже говорит Ерохин.

— Командиры взводов убиты... Лейтенант Юрушкин тоже... А нашего брата сколько полегло — и не сосчитаешь... Боеприпасы последние... Командир...

— Да перестань же! — сердито обрушились матросы на говорившего.— И без тебя тошно?

— Замерзнем!

— Снегом завалит — теплее будет! — убежденно говорит Сибиряк.

— Не поможет, — уныло бормочет кто-то.

— Верное средство! — Сибиряк помолчал.— Помню, дед рассказывал... Однажды пошел он со своим приятелем на медведя. Ну, знаете, как с ихним-то ружьишком на такого зверя ходить... Медведище попался матерый. Не сразу управились с ним. Косолапый изрядно помял бока приятелю деда. Передвигаться помятому человеку стало невмоготу. А тут, как на грех, поднялась пурга... Да посильнее, чем у нас. Никакого жилья поблизости не было... Словом, помирай, друг! Но сибиряк никогда не оставит друга в беде,— Семен потер кулаком начинавшую затвердевать щеку, прислушался к тяжелому дыханию командира, к вою ветра и продолжал: — Дед, перекрестясь, вырыл в сугробе яму, положил туда друга и сам лег на него... Вот как мы сейчас!.. Занесло их снегом, стало тепло, согрелось тело... После этого друг деда прожил еще сорок лет.

— Так и мы можем спасти нашего командира!— тихо говорит Ерохин.— Только бы пурга скорее кончалась!

Полковник Шредер не спал. Им выкурено три пачки сигарет, выпито два кофейника черного кофе и бутылка коньяку, поломан коробок спичек... И все из-за этих «черных дьяволов»! Хорошо задуманный план — взять укрепившихся на вершине Гранитного русских матросов измором — рушился... Шестые сутки бушует вьюга. Шестые сутки держат они высоту в своих руках. В адский холод без теплой одежды, без хлеба, без боеприпасов, под губительным огнем артиллерии, под натиском бесчисленных егерских атак... Они способны еще переходить в контратаки и наносить большой урон лучшим подразделениям... Как это понять? Откуда такая сила? Чем они живут? Сколько же их там? Непонятно, какой смысл обреченным на гибель так упорствовать?

Полковник еще раз перечитал донесение. Страшно делается! За пять суток все русские должны были бы стать мертвыми, замороженными, а они?.. Шредер с силой пнул ногой стоявшую на его пути табуретку.

Пришел начальник штаба, доложил о последних неудачных атаках и новых потерях.

— Все это мне известно!

— Нужны свежие подкрепления, господин полковник! — вытянувшись перед Шредером сказал Гецке,

— Кого вы атакуете? — подступая к нему, угрожающе бросил Шредер.— Кто перед вами?

— Сильный враг, господин полковник! Большевики!

— Нет, перед вами пусто!

— Не понимаю...

— Пусто... Врага давно нет!

— От кого же мы несем потери? — растерялся Гецке.— Кто же на высоте?

— Трупы!

— Господин полковник, это...

— Это заморенные голодом, замороженные стужей трупы советских матросов! — грозно перебил полковник,— Вы атакуете трупы!

— Совсем ничего не понимаю!

— Я тоже ничего не понимаю... Воюете с трупами, а несете потери! Много потерь, огромные потери! Стыд! Позор! — он схватил трубку зазвонившего телефона. — Русские опять выбили нас из траншеи на юго-западном скате? — переспросил он и со злостью бросил трубку.

Промелькнул еще один день. Уже в который раз наступала нудная, беспросветная ночь. Свистит между камней сухой с приморозью ветер, нещадно треплет, будто хочет сорвать и выкорчевать из скалы вместе с железным ломом, советский флаг. Но не хватает у ветра безжалостной лютости, не хватает смелости, не хватает силы. И, словно от этого, в бессильней злобе поднимает ветер снежную пыль. Крутит, взвихривает ее над живым сугробом, где притаились прижавшиеся к своему командиру матросы.

Сквозь свист и завывание ветра слышен голос Сибиряка:

— Дом у нас из толстых сосновых бревен... Душистый... В горнице смолой пахнет... Дров — сколько хочешь! Морозы до пятидесяти градусов доходят, а в избе, как летом, тепло. Особенно на палатях или на широкой печке...

Теснее прижимаются к Углову матросы. Дуют на окоченевшие пальцы, стучат онемевшими ногами.

— На стеклах узоры мороз разрисовал, а в печке смолистые кругляки потрескивают. Ох, и хорошо! — от этих слов становится теплее и самому Семену, хотя он уже не чувствует своих застывших рук и ног. — Мать у меня спокойная, ласковая. Люблю ее. Старенькая уж... А Зоя, невеста, березонька весенняя моя...

Кто-то из матросов крякнул, кто-то глубоко вздохнул, у кого-то вырвался сдержанный стон.

— Будто вижу: стоит мать у печки, дрова жарко горят. У нее на глазах слезы: сына вспомнила... Когда уходил на фронт, сказала: «Не осрамись, сынок, сильнее, чем меня, Родину люби...» Закрою глаза, а она передо мной. С ухватом в руках. В печке ведерный чугун — пельмени варятся... сибирские... из жирного бараньего мяса... сморщенные и душистые... наверх всплывают... Значит, сварились.

— Эх, сюда бы их! — не выдержал Ерохин. — Замолчи, Семен, что ли!

— Говори, Сеня!

— Не раздражай!

— Нутро болит! — слышатся из сугроба голоса матросов.

Глухо стонет согретый матросскими телами капитан.

Рвутся кругом, заглушая шум ветра, тяжелые снаряды и мины.

— Их много,— продолжает медленно говорить Сибиряк.— Горой лежат в огромной миске... Черный перец на столе, уксус... Вилочкой возьмешь пельмень, а он сам просится тебе на язык. Аромат нос щекочет,— продолжает слабеющим голосом Семен.— Ешь их, и все хочется. Жирные, сочные. Они во рту тают. А если еще горькой приправишь, ну, тогда совсем... В избе тепло-кругом тепло... и даже жарко! Как здесь, сейчас жарко! Я не замерзну... Нет, я — сибиряк, я...

Он замолчал, и все долго молчали. Каждый вспомнил свой дом, мирную жизнь.

— Сеня, а с чем у вас больше всего пельмени едят? — вдруг нарушил молчание Ерохин.— Со сметаной или с уксусом?

Семен не ответил.

— С уксусом!—сказал кто-то.

И опять неумолчно стонет вьюга.

— Сеня, Сеня,— зашевелился Леонид,— что это ты замолчал?

На стороне противника вспыхнула ракета.

— Сибиряк, слышишь? — вскакивая, крикнул Леонид.

Он стал испуганно тормошить Семена, тот с трудом поднял отяжелевшие веки.

— Ох, спать... спать...— бормочет Сибиряк.

— Сеня, Сенечка! — сдерживая подступивший к горлу комок, тормошит друга Леонид.— Как же так? Сеня, ведь и про пельмени не все рассказал...

Он поднял коченеющего друга, крепко прижал к сердцу.

— Снегом оттирать надо, снегом! — закричал он вскочившим в тревоге матросам.— Спасем еще!

Матросы стали энергично растирать снегом и трофейным спиртом товарища. Кутали его в свои бушлаты. И скоро Сибиряк пришел в себя.

В теплой землянке Шредера, перед столом, уставленным разной закуской и вином, стоял Федор Егоров. Матросу не верилось, что он попал в плен.

— Прошу садиться, хороший солдат!—указав на стоявшую у стола табуретку, сказал Шредер на чистом русском языке.

— Не солдат я...

— Простите, матрос! Прошу! — повторил он, наливая в стаканы коньяк.

— Чем могу служить?

— Служить мне? Зачем? Вы — мой гость!

Глаза полковника прищурились.

— Как вам спалось у нас?

— Превосходно!

— А как мой повар накормил вас?

— Великолепно!

— Вы нравитесь мне!

— Рад этому, господин полковник!

Шредер вынул из кармана фотографию Наташи, посмотрел на матроса.

— Ваша принцесса сердца? — спросил он.— Красавица!

Егоров молча, смотрел на любимую девушку...

— Вы любите ее? — с деланным сочувствием тихо спросил полковник.

— Да, люблю! — сказал Егоров и хотел крикнуть: «Вы замучили ее!» — но сдержал себя.

— О, это по-моему! Вы рыцарь! Такую красивую нельзя не любить. За нее и умереть не страшно! Хороша! — Шредер с ног до головы осмотрел Егорова.— И вы хорош! Как Илья Муромец! В сказках про таких пишут! Люблю русские сказки!

Егоров молчал.

— Итак, она красивая и вы красивый. И мы, немцы, поможем вам стать счастливыми. Вы поженитесь. У вас будут детки.— Шредер придвинул стакан к Егорову.— Вы удивляетесь, что мы гуманны к пленным? Наш народ по природе своей гуманен. Это только ваши газеты про нас всякое пишут.

Егоров сжал кулаки. Он понимал, для чего полковник придумал эту комедию, и ждал, когда Шредер-артист превратится в Шредера-полковника.

— Скажите, почему вы такой худой и бледный? У вас, очевидно, там, на вершине, кушать нечего?

Егоров ответил не сразу. Он насмешливо посмотрел в прищуренные глаза полковника.

— Таким тощим меня мать родила! — в тон полковнику ответил он.— А продовольствия у нас сколько хотите!

— Где же вы его достаете?

— Вначале нам подбрасывал наш генерал, потом мы отказались от его помощи.

— Кто же теперь снабжает вас?

— Ваши рыцари, господин полковник! — бросил Егоров.

— Не понимаю! — Шредер с трудом сдерживал себя.

— И понимать нечего. Вы его для своих солдат присылаете, а они нам отдают... Не сами, конечно, отдают, мы у них забираем!

Шредер закурил.

— У вас большие силы?

— Да!

— Мне известно, сколько нашего продовольствия могло попасть к вам. Большие силы прокормить ими нельзя даже один день.

— У нас еще есть запасы!

— Если бы они у вас были, вы бы не бросились в наш окоп из-за буханки хлеба!

—Я хотел выбить ваших солдат...

—Вы хотели есть! Наш повар насилу накормил вас!

— Это правда, я хотел есть. Ведь у меня не было времени закусить.

Шредер прошелся по землянке, снова сел.

— Говорите правду! — потребовал он.— Кто командует отрядом?

— Советский офицер!

— Капитан Углов?

— Никак нет!

— Встать! — раздраженно закричал полковник.— Вы в моих руках, я распоряжаюсь вашей жизнью. От меня зависит, жить вам или умереть. Если скажете правду, станете хорошо жить! Будете продолжать врать — умрете!

— Вы только что говорили, что немцы гуманны...— засмеялся Егоров.

— Молчать! Сколько у вас осталось в живых?

— Я военный, мне не приказано говорить об этом!

— Какое настроение у личного состава?

— Я матрос, и мне приказано не говорить!

— Кто приказал? — полковник подошел к Егорову и со всего размаха ударил его кулаком. Тот не шевельнулся.

— Мне приказала моя совесть советского человека! — гордо ответил он.

— Совесть?— зло засмеялся полковник.— Вы изменили родине... Вы перебежали к нам... Вы — предатель!

— Предатель? Ах ты, гадина! — Егоров бросился на Шредера, но два дюжих солдата схватили его за руки.

— Уведите! — приказал солдатам Шредер.— И любыми средствами заставьте его говорить.

...Когда Егорова вновь привели в землянку Шредера, полковник сидел за столом. Он посмотрел на избитого, с изуродованным лицом матроса. Полный ненависти, гордый взгляд Егорова, не предвещал ничего хорошего.

— Простите, господин матрос, мои люди как будто вас немножечко ушибли...

— Это они умеют,— сквозь зубы процедил матрос.

— Не сомневаюсь.— Шредер встал из-за стола.— Мне сказали, что вы обещали не упрямиться больше.

— Ваши палачи не так меня поняли! Я обещал им... плюнуть вам в лицо!

Веки полковника слегка дрогнули. Он неторопливо вытер со щеки плевок. Щелочки бесцветных глаз уставились на моряка.

Шредер приказал поставить матроса к стене, достал из кобуры пистолет и принялся заряжать его. Матрос с презрением смотрел в холодные глаза полковника.

Вот Шредер встал к противоположной стене и поднял пистолет. На побледневшем лице Егорова не дрогнул ни один мускул.

Полковник нажал на спусковой крючок. Пуля со свистом ударилась с правой стороны у шеи Егорова, не задев его. Вторая пуля попала в то же место с левой стороны.

Шредер хладнокровно вычерчивал контур головы Егорова.

Егоров не двигался, только крупные капли пота, выступившие на лбу, выдавали волнение матроса.

— Шаг вперед!—скомандовал Шредер.— Кругом! Полюбуйтесь, как я могу рисовать ваш портрет!

Егоров резко повернулся к нему.

— Вас, господин палач, плохо научили стрелять! Вы «мазила», по-нашему! — Егоров бросился на полковника, но тот успел разрядить в него свой пистолет.

Десантный отряд, успешно выполнив задание, благополучно возвратился на Угрюмый. Сведения, добытые разведчиками, облетели весь гарнизон.

В этот же день наблюдатели боевого охранения, едва улучшилась видимость, увидели советский флаг на вершине Гранитного линкора, а ночью записали светограмму: «Держимся на вершине Гранитного линкора. Окружены. Срочно нужна рация. Держаться будем до последнего. Углов».

— До последнего,— прочитав светограмму, задумчиво повторил майор Карпов.— Трудно им там! — он решительно вошел к генералу.

Семин с полковником Федоровым ломали головы над тем, как доставить рацию в отряд капитана Углова. Но найти подходящее решение никак не могли.

— А если, товарищ генерал, самолетом попробовать? — предлагал полковник.

— Думал. Не выйдет. Летчика и машину зря погубим!

— Попробовать не мешает...

— Самолетом бесполезно,— поддержал генерала Карпов.— Видимость плохая — скалы кругом!

— Рацию должны доставить разведчики! — решил генерал.— И доставить немедленно!

— Разведчики могут погибнуть, они не смогут проникнуть в отряд Углова!— говорил Федоров.— Шредер в железный кулак зажал угловцев.

— Между пальцев просочимся, не просочимся — разожмем кулак! — горячо бросил Карпов.

Постучавшись, в землянку вошел, вернее влетел, чем-то радостно взволнованный Арбузов.

— Товарищ генерал, по разрешению командира...

— Разрешаю,— перебил его Семин.— Докладывайте!

— Я придумал! — круглое лицо матроса сияло.— Дырку нашел!

— Какую дырку? — улыбнулся генерал.

— Настоящую большую дырку! — Арбузов восторженно сделал рукой неопределенный жест. — Там наверняка выйдет!

— Не понимаю!

Полковник Федоров и майор Карпов, сдерживая улыбки, переглянулись. Генерал озабоченно подошел к матросу и положил ему на лоб руку.

— Будто и температура нормальная... Ну, говорите!

— Простите, товарищ генерал,— смутился Арбузов.— Привык среди товарищей о «дырке» говорить, вот и вам про нее выпалил... Я нашел, как и где пробраться с радиостанцией к капитану Углову.

Майор Карпов нетерпеливо подошел к Арбузову.

— Где же это место? — спросил он.

— Со стороны обрыва. Там никакого окружения не может быть.

— Вот это дырка! — засмеялся генерал.— Пропасть целая.— Семин стряхнул снег с воротника полушубка Арбузова.— Продолжайте, товарищ Арбузов.

— Разрешите мне, товарищ генерал, выполнить это задание! — решительно продолжал Арбузов.— Я два раза взбирался на Эльбрус. Я не один раз был у неприступной скалы, знаю там все ходы и выходы!

Генерал внимательно рассматривал матроса, словно видел его впервые, хотя знал его с довоенного времени. «Плохо я людей изучил,— укорял себя Семин, — а ведь матрос-то нашел правильное решение. Только таким способом можно быстро доставить рацию на высоту».

— Вам, товарищ Арбузов, поручаю выполнить эту трудную, но почетную задачу! — сказал генерал.— Приступайте к исполнению немедленно!

— Есть выполнить немедленно! — повторил Арбузов.

Колобок торжественно ввел в свою мрачную, давно не топленную землянку гостей — пехотинцев, которых встретил на побережье у выброшенной морем вражеской баржи.

— Пошли это мы с Журкиным по дрова,— рассказывал товарищам Колобок.— Смотрю, в десяти шагах два силуэта... Сквозь пургу не разглядишь, кто они... Думаю, фашистский десант! Немедленно кулаком Журкина в бок, а он мне: «Окружать надо!» Окружили... Оказалось, наши солдаты. С пути, говорят, сбились!

— У вас тут собьешься! Как с завязанными глазами! — весело говорил, отряхиваясь от снега, коренастый, будто высеченный из дуба, с ясными, открытыми глазами пехотинец Савченко.— Того и гляди, скалу лбом прошибешь.

— Ох, и дыра! — добавил второй, щупленький на вид, худенький, такого же роста, как и Колобок, солдат.— Ночь непроглядная, пуржища крутит,— он растер закоченевшие руки.— Куда ни выйдешь — море. Куда ни глянешь — одни голые сопки. Даже зверя не встретишь... Да тут не то что воевать, жить — героем быть надо!

— А мы уже более трех лет здесь! — гордо пояснил Колобок.— Привыкли...

— Под Сталинградом и то, пожалуй, легче было,— оглядывая землянку, невесело оказал Савченко.— Да, живется вам в этой норе не сладко!

Матросам гости приглянулись. Они усадили их на самое почетное место. «Помощь нам с Большой земли, значит, наступать скоро!» Колобок затопил «пузатку» ради такого события. Дружно вспыхнули, затрещали в печке принесенные им просмоленные доски. Посветлело, потеплело в землянке.

Около печки на нарах накрыли стол. Ротный кок поставил перед гостями огромную, вкусно зажаренную «северную курицу» — треску, которую художественно оформил маринованными грибками, сбереженными еще с осени.

Прием вышел на славу. Скоро гости и хозяева сняли с себя полушубки, остались в бушлатах и телогрейках. Колобок уже давно разгуливал в одной гимнастерке: шутка ли — на груди лихого разведчика поблескивали два ордена Славы! «Не смотрите, мол, что ростом не вышел!»

Но странно, солдаты будто не замечали его. От их невнимания Колобок даже помрачнел. «Эх, кочколазы, да можете ли вы по-настоящему разглядеть стоящего матроса-разведчика! — Он свысока посмотрел на невзрачного пехотинца.— Тоже мне «помощь»! Да такого и ветром сдуть может! Мелюзга!»

Кок принес начищенный, словно бляха у адмиральского связного, медный чайник, гости и хозяева оживились. В объемистых кружках забулькал пахнувший родным очагом крепкий горячий чай. Что могло быть желанней для русского человека, особенно после лютого холода, чем этот согревающий нутро душистый напиток!

— Горяченький! — бросил Савченко,—Спаситель наш!

Глянув на раздевшихся гостей, матросы растерялись: широкая грудь Савченко светилась множеством орденов. На узкой груди маленького пехотинца они едва умещались, а над двумя орденами Ленина ярко горела Золотая Звезда.

«Вот так «кочколазы»,— краснея прикрыл свои ордена Колобок.— Куда уж мне с моими!»

Матросы молчали. Разговор не клеился. Многие чувствовали себя виноватыми: «А мы до сих пор Гранитный взять не можем!»

По орденам и медалям этих скромных солдат матросы могли представить карту великих побед от Черного до Баренцева моря. За орденами были видны Одесса, Севастополь, Сталинград, Курск, Москва, Ленинград.

Маленький солдатик казался Колобку недосягаемо сказочным богатырем. «Росточку такого же, как и я». Матросу хотелось осторожно дотронуться до золотой звездочки.

— Вы вот в настоящих делах бывали, а мы...— Колобок поднялся, выпрямился.— Я тоже скоро буду таким!..

— Вы больше, чем в настоящем деле,— перебил его Савченко.— Давно мечтал попасть к вам — в отряд капитана Углова!

— Слышали о нем? — оживленно заговорили матросы.— Он на Гранитном.

— В нашем полку последние дни только и разговоров что об Углове. Солдаты на помощь к нему рвутся.

— А не слышали ли вы, кто разыскал отряд капитана Углова? — важно спросил Колобок.

— Читали в «Североморце» о четырех матросах. Особенно много написано там о лихом разведчике Черных,— с волнением сказал Савченко.— Настоящий разведчик. Хотел бы я хоть одним глазком посмотреть на него!

От счастья лицо Колобка сделалось похожим на переспевший помидор.

— Черных — это я! — не удержался Колобок. — Матросы Колобком величают!

— Так вот вы какой! — оба солдата стали внимательно рассматривать Колобка.— Небось до морской пехоты на настоящих кораблях плавали?

— На линкоре,— небрежно бросил Колобок.

— О! — округлились глаза солдатика.— Чувствую бывалого моряка.

Колобок гордо прошелся по землянке.

— Простите, в каких водах вы ходили и на каком линкоре? — спросил Савченко, знавший названия всех крупных кораблей.

— По матушке-Волге на «Севрюге» хаживал,— не задумываясь, ответил Колобок.— Ух, и линкорище же!

Солдаты, сдерживая улыбки, отвернулись. Матросы повалились на нары от смеха.

— Ну да,— растерянно залепетал Колобок,— на «Севрюге», которая от Саратова до Кинешмы ходит.

— Да это же буксир,— с трудом сдерживая смех, пояснил Савченко.— А еще говоришь — моряк.

— Леший его разберет, что это — линкор или буксир! По мне — на воде держится, и ладно,— разозлился Колобок.— И никакой я не моряк вовсе... Из пехоты сюда зачислен! — горестно признался он.— Кочколаз...

— Не унывай,— ласково сказал Савченко, положив руку на плечо Колобку.— Скоро вместе вперед пойдем!