Греческая история

КСЕНОФОНТ И ЕГО «ГРЕЧЕСКАЯ ИСТОРИЯ»

Происхождение Афинского государства и развитие его демократического строя через революции Солона и Клисфена отчетливо обрисовано в труде Ф. Энгельса «Происхождение семьи, частной собственности и государства». Однако, не все античные государства развивались одинаково, и к V веку в политическом строе греческих городов-государств существовало довольно много различных оттенков. Два направления, однако, можно выделить как основные: демократию и аристократию.

Первое, выросшее в связи с ростом обмена, признает, что правом на потребление производимых продуктов пользуются все коренные жители общины. Как правило, эта группа не требует равномерного распределения имущества между всеми гражданами общины, но она требует, чтобы в принципе государство обеспечивало каждому его коренному жителю известный прожиточный минимум и не облагало неимущих никакими налогами или поборами. Она не считает, подобно ее противникам, всякую физическую работу унизительной для свободного человека, а только наиболее тяжелую. Она не возражает против института рабства, несмотря на конкуренцию рабского труда со свободным: наиболее тяжелая работа, и по ее мнению, удел раба; и она, как и ее противники, видит в рабе главного производителя. Всякий коренной гражданин в принципе должен получать средства к существованию от государства, даже если он не работает и не имеет своего имущества. Эти средства должны получаться путем эксплуатации рабов и иностранцев (поселившихся в городе — метэков — и жителей подвластных городов). Народному собранию, составленному из всех свободных граждан, принадлежит суверенная власть в государстве. Эта группа носила название демократии.

Другая, более реакционная группа исходила из взгляда, что бедность и всякого рода физическая работа позорны и унизительны, так как они лишают человека экономической, а вместе с ней и правовой независимости. Право на продукт труда и на власть не принадлежит всем гражданам поровну: оно должно распределяться между ними в геометрической пропорции, в зависимости от знатности и богатства, причем львиную долю получает правящая замкнутая группа богатых аристократов. Неимущие и бедняки не имеют никакого права на экономическую поддержку со стороны государства; равным образом они не должны иметь никаких политических прав, никакой власти в государстве. Разбогатевшие представители простонародья получают при известных условиях те или иные права, но хозяевами государства остается замкнутый круг людей, принадлежащих к знати или владеющих богатствами уже в ряде поколений. В принципе эта партия не видела большой разницы между людьми, занимающимися физическим трудом, бедняками и рабами. Ее скрытой целью было превращение этих людей фактически в рабов; средством было долговое закабаление. Это произошло бы и в Афинах, если бы революция Солона не избавила Афины от этой участи; это произошло, может быть, в действительности в Фессалии и Спарте. Эта группа носила название аристократической.

Обе эти «партии» имеют предпосылкой по́лис — небольшое замкнутое государство-город, для которого каждый приезжий житель соседнего по́лиса является уже бесправным поселенцем, объектом эксплуатации, стоящим вне кадров государства. При появлении широкого международного обмена, при появлении ряда государств, ввозивших основные предметы потребления, например хлеб, из-за границы (так было в Афинах), наличие массы мелких полисов и таможенных рогаток не могло не ощущаться как тормоз для дальнейшего экономического развития. Неизбежно должен был появиться социальный слой нового типа, не связанный с отдельным полисом. Такая правящая верхушка и появляется с IV века, знаменуя начало новой эпохи эллинизма, в отличие от предыдущей, называемой эллинством. Попытки образования союзов государств (наиболее типичные — Афинский морской союз, Пелопоннесский союз и, наконец, Беотийский союз, настоящее федеративное государство) оказались неудачными: поскольку каждый свободный грек рассматривал греков из других полисов как нечто неполноценное, здесь всегда наблюдалась тенденция полного подчинения более слабых членов союза наиболее сильным. Исторической необходимостью оказалось появление неограниченных властителей: тот, кто был аристократом в своем родном государстве, иногда оказывался самым жалким простолюдином за его границей; поэтому новые властители, желавшие иметь авторитет в ряде подчиненных им государств, не могли обосновывать свое право на власть принадлежностью к родовой аристократии; они искали других обоснований (напр., в божественности их власти и т. п.). Вводя того или иного человека в круг своих приближенных, они тем самым делали его и аристократом и участником во власти, хотя бы он и происходил из рабов. Если по учению теоретиков эллинской эпохи каждый гражданин в большей или меньшей мере частица государства и основной целью его жизни является благополучие всей общины, то новая эллинистическая доктрина учит, что политика — дело правителей-специалистов, а от рядового гражданина требуется только, чтобы он повиновался законам, аккуратно вносил налоги, исполнял повинности и добросовестно занимался своими личными делами.

Борьба между аристократией и демократией приняла к концу V в. крайне ожесточенные формы. Борьба между Спартой, где у власти стояла аристократия, и Афинами, где у власти стояла демократия, постепенно превращалась из борьбы между государствами в борьбу между классами, вернее — группировками: аристократы в демократических государствах были, как правило, государственными изменниками и не только сочувствовали, но и активно содействовали Спарте; так же поступали демократы в аристократических государствах. Эта борьба не кончилась победой ни одной из группировок, приведя обе концепции к полному банкротству, так как обанкротилась самая идея суверенного полиса; она привела к крушению всего эллинского уклада и к замене его укладом эллинистическим. Этот кризис резко обозначился уже в конце V века.

Ксенофонт — интересный и типичный продукт этой борьбы, достигшей своего кульминационного пункта в 404 г. Вряд ли можно сомневаться в том, что события 410 г. Ксенофонт («Греческая история», кн. I, гл. 2) описывает по личным воспоминаниям; поэтому можно быть уверенным, что он родился во всяком случае ранее 430 г. и, следовательно, в эпоху наибольшего ожесточения этой борьбы в Афинах он был уже взрослым человеком. Самое его происхождение. — Ксенофонт происходил, как свидетельствуют Страбон и Диоген Лаэрций, из почтенного и богатого рода — должно было толкнуть его в аристократический лагерь.

Молодость Ксенофонта протекала в эпоху Пелопоннесских войн, носивших, может быть, характер не столько междуполисной, сколько междупартийной борьбы. Действительно, стоило спартанцам приблизиться к какому-нибудь городу, как местная аристократия начинала всячески содействовать им, а где удавалось, — и открыто переходить на их сторону. Если аристократия поступала иначе, то причиной этого был исключительно страх пред мщением демократов. Правда, по учению этих аристократов, высшей добродетелью гражданина было безусловное подчинение государственным установлениям; однако, при этом имелось в виду только такое государство, которое соответствовало их аристократическим идеалам; в противном случае настоящий реакционер не только имел право, но и был обязан сделать все возможное для водворения «справедливого» строя и уничтожения «злых демократов». В Афинах все аристократическое общество было настроено не только лаконофильски, но страдало настоящей лакономанией: спартанские порядки считались верхом совершенства, детей сплошь и рядом посылали на воспитание в Спарту. В такой обстановке жил и воспитывался молодой Ксенофонт. Он был для своего времени образованным человеком, но такое воспитание считалось тогда необходимым для блестящего светского юноши; остроумная характеристика Платона — «прежде всего светская безупречность, а затем уже истина» — относится прежде всего к нему.

Правда, в самые последние годы V века Ксенофонт был — в течение очень короткого времени — учеником Сократа. Но он пошел к Сократу не потому, что хотел найти цель и смысл жизни, и не из любви к отвлеченному философствованию. Ставшее в то время модным «высшее образование» можно было получить только у софистов, вроде Протагора, представителя демократического и материалистического течения. Наоборот, Сократ подвергал уничтожающей критике демократические установления, считал, что во главе государства должны стоять люди, с детства готовившиеся к делу управления государством, т. е., практически, аристократы; он открыто отдавал предпочтение аристократической Спарте перед демократическими Афинами, где правят «горшечники и кожевники», и охотно цитировал содержащийся в «Илиаде» эпизод с Ферситом, преисполненный презрения к черни. Разумеется, более глубокий анализ учения Сократа показывает, что его нельзя без дальнейших околичностей причислить к аристократическому лагерю, но до этого не было дела рядовому афинянину; неудивительно поэтому, что Аристофан в своих «Птицах» употребляет слова «лакономан» и «сократовец» как синонимы и что это же лаконофильство и враждебность к демократии послужили впоследствии причиной осуждения Сократа.

Сказанного достаточно, чтобы понять, почему аристократическая золотая молодежь предпочла Сократа радикальным софистам. К нему валом повалили юноши из лучших аристократических семей. Многие из этих юношей пришли к Сократу с уже готовыми и вполне сложившимися предвзятыми взглядами и воспользовались его уроками для того, чтобы округлить эти взгляды.

Одним из этих молодых людей был Ксенофонт. Выросший, как мы видели, «в умственно-ограниченной среде лаконофильского аттического юнкерства» (Schmid W. u. Christ. Griechische Literaturgeschichte. I. Изд. 6. С. 494), в которой интересовались только гимнастикой, охотой, верховой ездой и амурными приключениями (Греческая история. Кн. V. Гл. 3. § 20), он не мог и не стремился понять сущность учения Сократа. Его философские произведения («Воспоминания о Сократе», «Апология Сократа», «Пир», «Домострой») показывают, что он лишь чисто внешне использовал отдельные положения сократовской этики и новую введенную им диалектическую форму для пропаганды скучной филистерской морали и для демонстрации своего красноречия. Однако, при всей своей теоретической беспомощности, этот Тартарен от философии умел ловко вести защиту интересов своего класса. Пусть в его языке нет жесткой красоты и сурового величия[1] старой аттической речи; пусть и в манере письма, как и во всем прочем, он является провозвестником новой эллинистической эпохи; его ровный, спокойный и выдержанный стиль был тем идеалом, к которому стремился каждый хорошо воспитанный светский человек того времени; недаром Ксенофонт получил прозвание «аттической пчелы».

Не успел Ксенофонт сколько-нибудь основательно ознакомиться с учением Сократа, как обстоятельства направили его совсем в другую сторону. Его друг, беотиец Проксен, предложил ему в 401 г. принять участие в походе персидского царевича Кира против своего брата, царя Артаксеркса II, и Ксенофонту пришлось, не долго думая, бросить философию, променяв скучную науку на полную приключений жизнь наемника. Дело в том, что положение аристократов в Афинах после свержения 30 тиранов, несмотря на клятвенное обещание демоса «не быть злопамятным», становилось с каждым днем все более ненадежным; прямой же переход к спартанцам превратил бы Ксенофонта в государственного изменника. Поступление на службу к Киру, который, хотя и был другом и союзником Спарты, но не порвал и с Афинами, было сравнительно наилучшим выходом из положения. Вдобавок, служба в качестве наемника была весьма выгодной: хорошая гимнастическая и военная подготовка и аристократическое происхождение обеспечивали Ксенофонту быстрое продвижение по службе; в случае же ожидавшейся победы Кира и вступления его на престол положение Ксенофонта могло стать и совсем завидным.

Конечно, такой переход Ксенофонта к другу Спарты в тогдашней обстановке являлся не вполне лояльным шагом; Сократ посоветовал Ксенофонту обратиться к Дельфийскому оракулу, зная, что в этот момент оракул не был настроен крайне лаконофильски и что дельфийские жрецы были большими дипломатами и не хотели портить отношений ни с одним из греческих государств. Но Ксенофонт не остановился перед этим препятствием и ловко провел самого Аполлона. Желая получить во что бы то ни стало благоприятный ответ, он не спросил у оракула, принять ли ему участие в походе Кира, а задал вопрос в такой (впрочем, очень обычной тогда) форме: «Каким богам должен я принести жертву, чтобы благополучно возвратиться?»

Вопреки ожиданиям, поход этот кончился неудачей: в битве при Кунаксе погиб сам Кир, после чего персам удалось хитростью заманить и перебить греческих военачальников. Грекам не осталось ничего другого, как выбрать новых военачальников, в число которых попал и Ксенофонт, и начать на свой риск и страх трудное отступление к побережью Малой Азии. Этот поход и отступление были описаны одним из участников похода, Софенетом из Стимфала (к которому восходит рассказ об этих событиях в дошедшей до нас истории Диодора). При этом роль Ксенофонта, по-видимому, вовсе не была отмечена; обиженный Ксенофонт долгое время спустя после этих событий, со своей стороны, описал этот поход в дошедшем до нас сочинении «Анабасис». Это сочинение было выпущено под псевдонимом — от имени Темистогена Сиракузского, что дало автору возможность выдвинуть на первый план заслуги «некоего Ксенофонта, находившегося в греческом войске». Эти заслуги, однако, несомненно сильно преувеличены.

При возвращении из похода Кира, где Ксенофонт действовал в интересах Спарты, ему и его войску пришлось встретиться с противодействием и недоброжелательностью тех самых спартанцев, которые были его кумиром: Ксенофонту с его товарищами не дали возможности вернуться в материковую Грецию; когда он приступил к основанию военной колонии для поселения своих воинов, спартанцы властно потребовали, чтобы приготовления к постройке ее были прекращены; из Византия бывшим наемникам Кира, возглавляемым Ксенофонтом, было предложено немедленно удалиться под угрозой продажи их в рабство. Однако, Ксенофонт продолжает настаивать на слепом повиновении спартанцам, говоря, что лакедемоняне руководят всей Элладой «и каждый отдельный спартанец может сделать все, что ему вздумается, в любом греческом городе» (Анабасис. VI. 6. 12).

После долгих мытарств и унижений Ксенофонт поступает, несмотря ни на что, на службу в спартанскую армию; уцелевших воинов он передает в спартанское войско. Вслед за этим он был объявлен в Афинах предателем и государственным преступником и присужден к пожизненному изгнанию. Изгнание окончательно предопределило дальнейшую судьбу Ксенофонта, навсегда привязав его к Спарте. Когда в Малую Азию прибыл занявший незадолго перед тем престол спартанский царь Агесилай и перенял командование над войском, он дал Ксенофонту пост при своем штабе[2]: на Ксенофонта были возложены обязанности дипломатического характера.

С этих пор Ксенофонт стал близким другом и убежденным поклонником Агесилая. Он был посвящен во все секреты иезуитской политики этого государя, в котором изумительная сила воли и властолюбие сочетались с полным отсутствием нравственных принципов, прикрывавшимся нравоучительным резонерством и напускной религиозностью. Ксенофонт не мог не видеть всех недостатков своего патрона; но, исповедуя в глубине души тот же культ силы и успеха, как и Агесилай, и видя, что в этом отношении его патрон не имеет себе подобных, он принужден был умышленно закрывать глаза на те приемы, при помощи которых Агесилай добивался усиления спартанского могущества, и настолько проникся идеями этого государя, что, читая «Греческую историю», нередко кажется, что устами Ксенофонта говорит сам Агесилай. Под влиянием последнего Ксенофонт отправил своих сыновей в Спарту, чтобы они могли получить настоящее спартанское воспитание, пройдя всю ту муштру, которой подвергалась спартанская молодежь[3].

Вследствие всего этого Ксенофонт не мог испытывать угрызений совести при мысли, что ему придется поднять оружие против своего отечества. Действительно, когда разразилась война между Спартою и враждебной ей коалицией, в которую входили и Афины, и Агесилай со своим войском двинулся в материковую Грецию, Ксенофонт пошел вместе с ним и участвовал в Коронейской битве (394 г.), находясь в числе врагов своей родины. Во время последовавшей затем Коринфской войны Ксенофонт оставался в лагере Агесилая, вероятно, до самого Анталкидова мира (387 г.).

Немного времени спустя Ксенофонту, по неизвестным причинам, пришлось бросить военную и политическую карьеру и заняться сельским хозяйством. Взамен земель, конфискованных у него в Аттике, он приобрел имение в Элиде близ города Скиллунта, неподалеку от Олимпии, предаваясь мирным сельским занятиям и литературе. Покой этот был прерван в 370 г., когда Скиллунт оказался в полосе военных действий между Спартой и Фивами. Однако, в это время афиняне были уже на стороне Спарты; поэтому Ксенофонту удалось добиться амнистии. Сам он уже был слишком стар, но сыновья его сражались в афинском войске, причем один из них — Грилл — даже пал в битве при Мантинее (в 362 г.). Обстоятельства смерти Ксенофонта нам неизвестны.

Все эти факты: происхождение из крупноземлевладельческой среды, светское аристократическое воспитание, служба наемником у Кира, служба в свите спартанского царя Агесилая и вооруженное выступление против своей демократической родины, пожизненное изгнание из Афин, владение крупной усадьбой в Пелопоннесе, — вполне предопределяют духовный облик Ксенофонта: по справедливому замечанию Эд. Мейера, он был «типичным и убежденным представителем реакции в литературе того времени: его идеал — порядок и дисциплина, военное воспитание и субординация, т. е. строй, господствовавший в Спарте, которая прочно владела этими благами в противоположность «подлым демократиям»… Но что представляла собою Спарта, современная Ксенофонту? Она не только совершенно не считалась с новыми веяниями и цеплялась за старый отживший уклад: самый этот уклад был совершенно извращен в своей основе. «Добрые» и «лучшие» граждане, которым она всюду вверяет бразды правления, теперь уже не представители старинных родов, связанные в своих действиях по рукам и по ногам традицией и общественным мнением: теперь это просто более богатые граждане, которые правят, открыто и цинично преследуя интересы своего класса и своих близких. Не только Лисандр, но и кумир Ксенофонта Агесилай с его «партией» стремились к безграничному расширению спартанского могущества прежде всего потому, что в нем заключался источник их собственной власти, а для достижения этой цели они не брезговали никакими средствами. Эту политику, которую вполне сознательно проводил Агесилай, уже по самому своему воспитанию и общественному положению должен был считать верхом государственной мудрости и его панегирист Ксенофонт. Единственное искреннее чувство у этого человека — ненависть к демократии.

Этих справок из биографии Ксенофонта, я думаю, достаточно для того, чтобы понять, почему повествование Ксенофонта в его «Греческой истории» производит подчас впечатление спартанской официозной версии греческой истории. Как мы видели, Ксенофонт принимал без всяких оговорок и считал верхом совершенства строй и порядки, царившие в Спарте[4]. Далее, как мы видим, Агесилай был личным другом писателя, и Ксенофонт благоговел перед политикой этого царя. Поэтому и к историческому труду Ксенофонт предъявлял те же требования: воздействие на дух читателей при помощи изображения спартанского могущества и дисциплины, внушение любви к Спарте путем подчеркивания хороших на его взгляд сторон и умолчания дурных. Подобно тому как Агесилай ставил своей целью усиление могущества Спарты, не останавливаясь для достижения этой цели ни перед какими мерами, так и Ксенофонт поставил своей задачей апологию и восхваление этой могущественной Спарты во что бы то ни стало. Вот почему рассказ его носит определенный односторонний и тенденциозный характер.

Ксенофонт обладает исключительным умом и редким дипломатическим талантом и говорит правду только тогда, когда это выгодно для его дела; умолчание об одних фактах и неверное освещение других его никогда не останавливают. В большинстве случаев Ксенофонт не прибегает к простому искажению фактов: его любимые приемы — умолчание и отвлечение внимания читателя вставными второстепенными эпизодами с целью ослабить невыгодное впечатление, вызванное теми или иными поступками или неудачами спартанцев. Далее, само собой разумеется, он постоянно недооценивает удачи врагов Спарты и преувеличивает важность и значение спартанских успехов; сплошь и рядом, несмотря на то, что он сообщает одну только правду, впечатление получается как раз противоположное действительности, благодаря тому, что он подолгу останавливается на несущественных для общего хода дел второстепенных событиях, а о главнейших фактах упоминает лишь мимоходом.

Попробуем расположить все умолчания Ксенофонта в хронологическом порядке, и мы увидим, что нарисованная им картина значительно отличается от исторической действительности.

Описав события 404 г., наш автор прямо переходит к походу 10000 греков, совершенно опуская события 403—401 гг. Было бы наивно думать, что этот пропуск случаен: он дает Ксенофонту возможность не останавливаться на возмутительной деятельности Лисандра и декархий, учрежденных им в малоазийских городах и вызывавших всеобщее возмущение в древности[5].

Важнейшим фактом дальнейшей истории было снаряжение персами сильного флота в Карии, имевшее результатом поражение спартанцев при Книде. Об этом снаряжении Ксенофонт вовсе не упоминает; по его словам, спартанцы узнали об этом случайно и только в 396 г. Между тем, скрыть такую вещь, как снаряжение флота, совершенно невозможно. Действительно, спартанское правительство неоднократно предписывало своим полководцам — Фиброну, Деркилиду, Агесилаю) — двинуться на Карию[6], чтобы помешать приготовлениям персов: в занятии Карии был залог успеха Спарты. Однако, ни Агесилай, ни его предшественники не отваживались на этот трудный поход и довольствовались операциями во Фригии и Пафлагонии, ничего не дававшими для общего хода дел. Ксенофонт умалчивает о морских приготовлениях персов, и поэтому он получает возможность изобразить эти экспедиции как верх военного гения Агесилая: простодушный Тиссаферн, говорит он, почему-то ждал, что Агесилай двинется в Карию… Но не тут-то было: Агесилай перехитрил его и пошел на север.

Точно так же Ксенофонт ничего не говорит о морских боях, предшествовавших битве при Книде и бывших неудачными для спартанцев, чтобы не ослабить впечатления от легких побед Агесилая; даже о великом поражении при Книде он упоминает лишь мимоходом. Вслед за этим Ксенофонт прямо переходит к удачной для спартанцев битве при Коронее, и таким образом, подобно тому как, опустив события 403—401 гг., он представил нам политику Спарты в мирное время в виде ряда мудрых и справедливых мероприятий, — так и здесь ему удается ценой опущения целой серии неудач представить современную военную историю Греции в виде сплошного триумфа Спарты.

Далее, самое существование тесных коалиций враждебных Спарте греческих государств могло свидетельствовать о ее непопулярности и дипломатической неумелости. Поэтому Ксенофонт совершенно умалчивает о них: так, он ни слова не говорит ни о возникновении и первых шагах Коринфского союза (394 г.), ни о втором Афинском морском союзе (378 г.); последний всплывает лишь впоследствии (V. 4. 34), причем речь здесь идет только о снаряжении флота.

На рыцарское благородство Спарты набрасывала самую густую тень ее близость к Персии. Ксенофонт понимал это, поэтому при описании мирных переговоров 374 и 371 гг. он ни словом не обмолвился о посредничестве Персии[7].

Но, если при описании столкновений Спарты с Афинами Ксенофонт еще несколько щадит свою родину и соблюдает известную меру в стремлении обелить Спарту, то в рассказе об эпохе преобладания ненавистной ему Беотии его пристрастие проявляется еще резче. Если мы сопоставим рассказ нашего автора о событиях 374—373 гг. со свидетельством Диодора (XV. 45. 46), то увидим, что о ряде подвигов беотийского оружия Ксенофонт умышленно умалчивает: он даже не упоминает о таких выдающихся событиях, как победа Исмения при Нариксе и Пелопида при Тегире. Вообще имена фиванских полководцев Пелопида и Эпаминонда почти вовсе не встречаются в его труде: они не упомянуты даже в рассказах об освобождении Фив и о Левктрской битве. Пелопид фигурирует в «Греческой истории» только один раз, и то в очень неблаговидной роли: в роли посла при персидском дворе (VII. 1. 33). Имя Эпаминонда встречается только в самом конце труда, при описании третьего похода в Пелопоннес (V. 1. 41), и здесь, в виде уступки господствовавшему общему мнению, у нашего автора вырывается запоздалая дань удивления перед его военными талантами.

Особенно интересно в этом отношении ксенофонтово описание Левктрской битвы, представляющее собою, по справедливому замечанию Эд. Мейера[8], самое слабое место во всей «Греческой истории». Несмотря на то, что Ксенофонт, по своим взглядам, не мог не придавать решающего значения в сражениях военной технике, он не упоминает ни словом о превосходстве тактики Эпаминонда, ни вообще о последнем, а пытается объяснить поражение стечением случайных обстоятельств, неблагоприятных для Спарты.

Если мы прибавим сюда еще то, что Ксенофонт совершенно умалчивает о таких значительных, но, само собой разумеется, щекотливых для него фактах, как возвращение беотийцами автономии Мессении и основание Мессены и Мегалополя, то вряд ли у нас может остаться сомнение, что умолчания Ксенофонта — не случайные пропуски, а вполне сознательный исторический прием.

Точно так же не случайность, что Ксенофонт часто при рассказе о неприятных ему событиях впадает в какой-то странный тон: о самой сущности события он рассказывает настолько кратко, что часто даже трудно понять, в чем дело; зато он подолгу останавливается на несущественных и неинтересных подробностях[9]. Таково, напр., описание событий 405 г. на Геллеспонте, или описание поражения спартанцев близ Фив в 377 г. или рассказ о занятии беотийцами Оропа в 366 г. (VII. 4. 1).

Кроме умолчаний, в рассказе Ксенофонта встречаются кое-где и заведомые извращения. Я не говорю уже об умышленно неправильной оценке событий[10]; иногда Ксенофонт сознательно отступает от истины и при самом изложении фактов. Так, он рассказывает, что весной 396 г. Тиссаферн заключил клятвенный мир с Агесилаем (III. 4. 5—6) и уже осенью оказался клятвопреступником, открыв военные действия. Между тем, из книги «Агесилай» нашего же автора мы узнаем (I. 10), что это перемирие было заключено только на три месяца. Ясно, что Тиссаферн поступил вполне правильно, открыв с наступлением осени военные действия; ни о каком клятвопреступлении не может быть и речи.

Далее, в 392 г. коринфские аристократы, по-видимому, дали знать Агесилаю, что если он подойдет к городу, то они дадут ему возможность прорваться в крепость. Агесилай последовал их совету, но либо им по той или иной причине не удалось исполнить своего обещания, либо предложенный ими способ проникнуть в город, по обследованию на месте, оказался слишком рискованным. Прождав короткое время, Агесилай удалился, и вскоре затем ему удалось захватить коринфское укрепление Пирей.

Ксенофонт в разных местах различно говорит об этом событии, и оба его рассказа одинаково курьезны. В «Греческой истории» (IV. 5. 3; рассказ дословно повторяется в «Агесилае», II. 18—19) он описывает этот поход Агесилая как искусный маневр: он, мол, нарочно подошел к Коринфу, чтобы враги подумали, что аристократы сговорились с ним открыть ему ворота, ожидая, что в этом случае противники переведут свои пирейские войска в Коринф и Пирей останется незащищенным. Так, по словам Ксенофонта, и случилось.

Не будем уже говорить о внутренней несостоятельности этого рассказа: ни противники Агесилая не решились бы совершить такой переход на виду у подавляющего численностью врага, ни сам Агесилай, предвидевший этот переход, не стал бы ждать, пока они войдут в город, а разбил бы их во время марша. Ясно, что пирейский гарнизон, узнав о намерении городских аристократов предать Коринф, перешел в город раньше, чем Агесилай подошел к его стенам… Сам же Ксенофонт в другом месте (Агесилай. VII. 6) рассказывает об этом случае нечто совсем иное. Оказывается, что коринфские аристократы, действительно, предлагали ему предать город, если он поведет приступ на определенные, указанные ими места. Но «высокофилантропические» убеждения Агесилая не позволили ему сделать попытку поработить эллинский город и тем содействовать варварам, уменьшая число их врагов.

Итак, один и тот же неудачный маневр Агесилая оказывается в одном месте верхом военной мудрости, в другом — великодушной данью панэллинской идее.

Точно также из «Агесилая» (IV. 6) мы узнаем, что когда Тифравст предложил этому царю вознаграждение за удаление из его области, Агесилай гордо ответил ему: «У нас считается более достойным, чтобы обогащалось войско, чем полководец: мы охотнее захватываем у врагов добычу, чем получаем у них подарки».

Конечно, наивный читатель подумает, что Агесилай отказался удалиться из владений Тифравста… Ничего подобного! В таком виде Ксенофонт преподносит нам известие о том, что Агесилай потребовал с Тифравста за удаление из его области 30 талантов для раздачи своему войску (Греческая история. III. 4. 26).

Уже в «Анабасисе» Ксенофонт в целях личной защиты позволяет себе односторонний подбор и неправильное освещение фактов; так, напр., он ничего не рассказывает о насилиях Клеарха. Такой же характер носит и его «Греческая история», только здесь цель автора — не собственная апология, а апология Спарты. К сожалению, мы имеем очень мало параллельных исторических рассказов, а имеющиеся (напр., труд Диодора) не настолько достоверны, чтобы на них можно было везде и всюду опираться при анализе известий нашего автора. Однако, для 396—395 гг. мы имеем такое параллельное свидетельство — папирусный отрывок из истории, найденный в Оксиринхе (он дан нами в приложении). Сравнив рассказ оксиринхского историка с рассказом нашего автора о походе в Лидию и битве при Сардах, Эд. Мейер[11] пришел к неоспоримому заключению, что наш автор впадает здесь в заведомо тенденциозное извращение: его рассказ внутренне невозможен, если принять во внимание географические условия и фактическое положение дел.

В политическом смысле Ксенофонт был убежденным сторонником олигархии, далеким от стремления к каким бы то ни было социальным или политическим реформам для облегчения участи низших слоев населения. Поэтому, как мы видим из «Анабасиса» и других его произведений, он пытался достигнуть «охотного подчинения» масс мягкостью, лаской, простотой обращения и т. д., т. е., в сущности, обманом и демагогией. Однако между этой демагогией и демагогией лидеров античных демократий разница громадная. Ксенофонт никогда не опускается до народа, не равняется с ним: он смотрит на него свысока и хочет быть только «добрым барином». Так, напр., как мы узнаем из «Анабасиса» (V. 8. 18), Ксенофонта обвинили в том, что он бьет воинов. Он с негодованием отбрасывает это обвинение: ему, правда, случалось ударять воинов, но «для их же пользы». К демагогам, ставящим себя на одну доску с демосом, он относится с глубочайшим презрением и самого видного из них, Клеофонта, умышленно ни разу не называет по имени. Эти взгляды и привели Ксенофонта к тому, что на старости лет он в своей «Киропедии» считает идеалом разумного правления могущественного и неограниченного, но в то же время доброго и справедливого царя.

Дж. Магаффи[12] справедливо назвал Ксенофонта «первым предтечей эллинизма». Характерная особенность эллинистической историографии — преклонение перед личностью — была основной чертой и миропонимания Ксенофонта. Всю эту эпоху характеризует культ личности; Ксенофонт, как дитя своего века, в большой мере страдает этим недостатком. Он не видит, что все его любимцы, включая и Агесилая, только орудия своего времени и своей среды, что они творят лишь то, к чему вынуждает их ход вещей. Он думает, что эти лица творят историю по своему произволу; это приводит его к логической необходимости закрывать глаза на их мелкие человеческие недостатки и превращать их в героев и титанов.

Все эти Лисандры, Агесилаи и Клеархи, предшественники эллинистических династов, были убеждены в своей сверхчеловеческой гениальности и нуждались в своих историографах; так же думали окружавшие их поклонники и люди следующего за ними поколения. Разумеется, для прославления их нужны были не первые попавшиеся историки, а достойные преемники великого Фукидида. За продолжение труда Фукидида, как известно, доведшего историю Пелопоннесской войны только до 411 г., взялся ряд историков, из которых наиболее известны, кроме Ксенофонта, его современник Кратипп и живший одним поколением позже Феопомп; одновременно с Феопомпом историю этого же периода с противоположной, афинофильской, точки зрения включил в свой труд и Эфор, написавший первую универсальную историю. Всех этих историков характеризует одна общая черта: они повествуют не о борьбе между собой отдельных общественных групп и государств, как это было у Фукидида, а исключительно о борьбе между отдельными выдающимися личностями и группировками их приспешников. Вот почему, когда в Оксиринхе (в Египте) был найден папирусный отрывок исторического произведения, посвященный той же эпохе, то трудно было решить, кому именно из перечисленных выше историков он может принадлежать: Феопомпу, Кратиппу или даже Эфору. К сожалению, ни афинофобских ни афинофильских мест в сохранившемся отрывке не нашлось; а вся разница между Феопомпом и Кратиппом, с одной стороны, и Эфором, с другой, состояла лишь в том, что, в то время как первые превозносили до небес Лисандра, Алкивиада и Агесилая, Эфор всячески поносил этих деятелей, а превозносил Конона и Эпаминонда. Общий же характер и стиль всех этих произведений был один и тот же, и неудивительно, что до сих пор одни приписывают новый отрывок Феопомпу, другие — Кратиппу, третьи — Эфору.

Однако, поскольку мы можем судить по дошедшим до нас сообщениям, ни у одного из этих авторов замалчивание существеннейших фактов не шло так далеко, как у Ксенофонта. При этом надо принять во внимание, что в «Греческой истории» Ксенофонт все же больше считается с истиной, чем в других своих исторических произведениях — в «Анабасисе», в «Лакедемонской политии»[13], в «Агесилае» (частично дословно совпадающем с «Греческой историей» и представляющем собой панегирик этому царю) и в «Воспитании Кира». В этом последнем произведении мы имеем уже дело с историческим романом; история для Ксенофонта только фон, которым автор распоряжается по собственному усмотрению.

Впрочем, несмотря на то, что непосредственной целью работы Ксенофонта является прежде всего прославление его высокопоставленных покровителей и других счастливых удачников, выплывших на поверхность общественной жизни, он пытается дать что-то вроде собственной философии истории. Причины этого философского самоуглубления вполне понятны и, к сожалению, слишком человеческие: Ксенофонт рассчитывал, что его усердная работа при сильных мира сего даст ему завидное положение, а в конце концов заслуженное довольство и спокойную старость. Но этого не случилось: ряд незаслуженных обид ему пришлось претерпеть от спартанцев уже в 400 году, а примерно в 385 г. он принужден был удалиться от дел и заняться сельским хозяйством; в 370 г. он принужден был, как мы видели, бросить свою усадьбу и оказался бездомным изгнанником. Ему пришлось, наконец, искать приют на своей старой родине, в стране «проклятых демократов». Разумеется, он не пошел бы по этому пути, если бы спартанцы наградили своего поклонника так, как он, по его мнению, этого заслуживал.

И вот, с точки зрения Ксенофонта оказывается, что, в противоположность блестящей эпохе справедливого господства Спарты и Агесилая до 382 г., с этого момента начинается целый ряд ошибочных и неудачных действий спартанцев. И все это, по Ксенофонту, — наказание за единственное преступление спартанцев против богов: «Можно было бы, — говорит Ксенофонт, — привести много событий как из жизни эллинов, так и из жизни варваров, из которых видно, что боги не оставляют безнаказанными творящих нечестивые и безбожные дела. Теперь же я скажу следующее. Лакедемоняне, поклявшись оставить государства автономными, захватили, несмотря на это, фиванский акрополь. Вот почему и вышло так, что они были наказаны, тогда как до тех пор их не мог победить никто из людей» (ниже, кн. V, гл. 4, § 1).

Разумеется, и до 382 г. Лисандр и Агесилай поступали так же на каждом шагу, и Ксенофонт не мог не знать этого. Но тогда Ксенофонт смотрел на это сквозь пальцы. Другое дело теперь, когда он испытал на себе несправедливость и неблагодарность спартанцев: теперь он убежден, что эти насилия могли произойти только потому, что с 385 г. бог помутил разум спартанцев.

Труд Ксенофонта является, в сущности, не историей, а историческими мемуарами, написанными одним из активнейших исторических деятелей эпохи. Вдобавок, это по существу единственная история этой эпохи, написанная современником: от Феопомпа, Кратиппа и Эфора до нас дошли, как мы видели, только жалкие обрывки, а Диодор, Трог Помпей и Плутарх, писавшие через несколько столетий после этих событий, хотя и восходят частично к этим утраченным источникам, но большого доверия не заслуживают, так как заимствуют материал из третьих рук и притом вовсе не обладают качествами, нужными для историка.

Но, кроме того, Ксенофонт как писатель имеет целый ряд достоинств. Это прекрасный знаток военного дела; с другой стороны, это весьма интеллигентный человек, к тому же стоявший в близких личных отношениях с вершителями судеб тогдашней Греции. Нелепостей или несуразностей, подобных тем, какие мы встречаем в комбинациях позднейших историков, он не напишет. Прямых извращений или искажений фактов у него очень мало. Правда, как мы уже говорили, нужного ему впечатления Ксенофонт достигает другими, не вполне добросовестными приемами: умолчанием или очень кратким упоминанием о неприятных ему событиях, раздуванием нужных ему фактов и придаванием им того значения, которого они не имели, отвлечением внимания читателя в опасных для его идейных построений местах всевозможными моральными рассуждениями, диалогами, своеобразным освещением и т. д. Однако, все эти недостатки в известной мере уравновешиваются тем, что Ксенофонт — прекрасно осведомленный свидетель, точно и с пониманием дела сообщающий читателю те факты, очевидцем которых ему пришлось быть.

Прибавим еще к этому, что эпоха, описываемая Ксенофонтом, как мы видели, стоит как раз на рубеже двух периодов: с одной стороны, эллинства с его маленькими самодовлеющими полисами, характеризующимися еще в значительной мере замкнутым хозяйством и соответственно замкнутой психологией, и со значительными элементами коллективизма как в экономической, так и в психологической области; с другой стороны, эллинизма с его огромными монархиями, широким денежным обменом и торговлей, насквозь индивидуалистической психологией, вынужденным аполитизмом обывателя и культом великой личности. Поэтому сочинение Ксенофонта приобретает особое значение как один из важнейших источников для решения трудного вопроса о генезисе эллинизма.