Греческое сокровище

Книга четвертая. Священное место

Как ни тянуло их к себе на улицу Муз, они прежде заехали в Колон за Андромахой. Девочке было семь месяцев: крупный круглолицый ребенок, спокойный и покладистый, она уже тянулась встать, держась за ножки стула, и часами бормотала детскую нескладицу. Она поразительно походила на Софью: те же темные волосы и глаза, та же прямая линия носа и решительный подбородок, который, впрочем, был несколько тяжеловат: мадам Виктория истово верила в то, что перекормить ребенка не грех, а только во здравие. Забрав толстушку, отощавшие Шлиманы благополучно вернулись к своим пенатам. После скудного пристанища у Драмали вид обставленных комнат исторгнул у них восторженные вопли. «Какое облегчение, — воскликнул Генри, остановившись перед их матримони-але, — что не нужно каждый вечер мазать ее маслом и спиртом!» И у Софьи гора свалилась с плеч, когда она переступила порог кухни, убедилась, что все на месте, все под рукой, и вдохнула дразнящие, приторные запахи кореньев, специй и приправ.

Они внесли ящики, распаковали находки, навесили новые полки, и спустя неделю казалось, что никуда они отсюда не выезжали.

В австрийском посольстве Шлиманы купили роскошную люстру для гостиной, хрусталь. Столовая стала теперь их рабочей комнатой. Греки не любят принимать у себя дома посторонних, предпочитая деловые встречи в кафе. Генри, как истый европеец, звал к обеду всех, кто мог ему быть полезен: инженеров-строителей, ученых, музейных архивариусов.

Софья с радостью ушла в новые заботы. Она обзавелась юной помощницей, взяв девушку из семьи, которую Энгастро-мсносы знали еще по прежней жизни на площади Ромвис. Чуть свет отправившись на Центральный базар, та возвращалась в сопровождении парнишки с полной корзиной на голове, и уже до самого обеда Софья не присаживалась ни на минуту. Ей нравилось стряпать, нравилось своими руками начинить поросенка сыром и петрушкой, запечь его, а постаравшись—успеть приготовить и яблочный пирог. Удовольствие было тем полнее, что она еще не забыла, как они питались на Гиссарлыке. На высоком стульчике сидела Андромаха, колотила по доске метальной ложкой, потом, разморенная запахами пряностей и жареных орешков, она здесь же засыпала, раскрасневшись в тепле.

Прихватив пачку писчей бумаги, Генри с раннего утра обосновывался в «Прекрасной Греции», крутя на палке толстые подшивки газет со всего света. За чтением он пил немыслимо много кофе, вел свою многоязычную корреспонденцию. Вернувшись к обеду, он успевал сунуть дочке перед сном новую игрушку.

Когда Софья и Генри уехали в Троаду, пало правительство премьер-министра Кумундуроса. Их возвращение ознаменовалось падением нового кабинета во главе с Заимисом. Парламент был распущен, новые выборы назначены на февраль 1872 года. Эти политические пертурбации не помешали, однако, мэру Афин Панаису Кириакосу озаботиться приданием городу столичного облика — Генри и тут как в воду глядел. Кириакос выстроил красивую ратушу, заменил старые полуслепые фонари, замостил улицы в центре города, развернул строительство городского театра на площади против Национального банка. Город ожил и зашевелился, цены на землю подскочили. Генри получил два весьма выгодных предложения — и оба отверг.

— Хорошую землю покупают, — объяснил он Софье, — а не продают. Раньше мы едва не разорились, покупая землю, зато теперь в ней наше богатство.

Какие он вынашивал планы, ей было невдомек, но этот всплеск делового энтузиазма она расценила по-своему: значит, можно оборудовать детскую! Она купила кроватку, ковер, бюро, занавески и обивку, купила кровать для няни, перебравшейся за ними из Колона. Генри смотрел на ее расточительство благосклонно, словно не он несколько месяцев назад запрещал ей делать покупки, брать няньку.

С родными отношения тоже наладились. На ребенка Генри оставил мадам Виктории порядочную сумму, продолжал платить жалованье Георгиосу, обеспечил им дальнейший кредит, и Александрос брал столько импортных товаров, сколько хотел. Впервые за последние два года у Энгастроменосов появились свободные деньги — обновить гардероб, приобрести кое-что. Мадам Виктория снова завела речь об их водворении в столицу.

Это было счастливое время для Софьи: все были довольны.

Под Новый, 1872 год, в день св. Василия, Софья и Генри отправились на праздничный ужин в Колон. В полночь Георгиос разрезал на двенадцать кусков традиционный пирог с запеченной монеткой: нашедшему наступающий год сулил удачу. Пирог испекла мадам Виктория, но и она бы не угадала, в какой кусок попала монетка.

Монета досталась Панайотису, и это было приятно, потому что осенью ему идти в гимназию.

Потом Шлиманы извлекли подарки. Сестрам Софья купила перчатки, Генри привез Спиросу и Иоаннису, мужу Катинго, галстуки, Панайотису подарил книги, Алсксандросу — кожаный бумажник. Родителей, решил Генри, за их заботу об Андромахе надо порадовать чем-нибудь особенным, и для мадам Виктории они подобрали в ювелирном магазине Стефану золотые часики, а Георгиосу купили трость с золотым набалдашником: было отмечено, что он давно засматривался на нее в витрине Кацимбалиса. Уже но пути в Колон Генри вышел из экипажа на площади Конституции и купил большую коробку шоколадных конфет. Когда он вернулся и сел с нею рядом, Софья спросила:

— Ты замечал, что семья — это как человек? Если с ней обходишься плохо, то и самому плохо, а если с ней по-хорошему…

— То и тебе хорошо! — рассмеялся Генри. Она обняла его за шею и поцеловала.

— Милый Эррикаки, под Новый год так приятно признаться, что я тебя люблю! Родители сделали за меня хороший выбор.

— А за себя я бесконечно благодарен епископу Вимпосу. Он вконец расчувствовался.

В Париже Софья только называлась хозяйкой дома: по существу она была молчаливой гостьей за общим столом. На улице Муз все пошло иначе. В первое же воскресенье они заполучили к обеду профессора романской филологии, греческого языка и литературы Афинского университета Стефаноса Куманудиса. Он был известен неутомимыми хлопотами по сохранению греческой старины, с одинаковой ревностью тревожась о вазах, надписях и Театре Диониса на той стороне Акрополя. Вдобавок он был секретарем Археологического общества и возродил к новой жизни его бюллетень. Он прочел три отчета Генри с Гиссарлыка. Куманудис был старше его всего на четыре года, но имя его было весьма громким в ученом мире.

После обеда все трое направились в кабинет Генри. Мужчины удовлетворенно попыхивали сигарами. Стараниями Софьи вазы, горшки и каменные орудия разместились на новых полках, и каждая вещь была снабжена ярлыком с указанием глубины и места находки.

— Хорошее начало, — мурлыкал профессор Куманудис. — Сейчас мы все вместе попробуем определить возраст каждой находки и какой культуре она принадлежит.

— Видите ли, профессор, — тушуясь в присутствии знаменитости, поспешил сказать Генри, — мы вовсе не настаиваем, чтобы какой-нибудь из этих предметов датировать доисторической эпохой. Мы возлагаем большие надежды на будущий сезон, когда зароемся глубже и подойдем ближе к материку.

В следующее воскресенье у них обедал доктор Эмиль Бюрнуф. Окончив университет в Париже, он в 1846 году приехал в Афины простым сотрудником Французского археологического института на площади Конституции. В сорок шесть лет стал его директором, проектировал строительство нового института на горе Ликабет, готовился к раскопкам в Дельфах, на Пелопоннесе. Бюрнуф был невысокого роста, носил длинные волосы, усы и бородку клинышком. Это был энергичный господин, как все низкорослые люди, привередливый в одежде: просторные в плечах сюртуки шил в Париже, носил шелковые рубашки с гофрированными манжетами и красивые галстуки. Он привел с собой свою девятнадцатилетнюю дочь Луизу, выросшую в Афинах. Это была красотка во французском стиле, прямая противоположность типу греческой красоты: пряди шелковистых светлых волос, васильковые глаза, продолговатый овал лица, улыбчивые губы и точеный подбородок.

Генри пришел от нее в восторг и весь обед болтал с ней по-французски. Софья беседовала с мосье Бюрнуфом по-гречески, но так и не выведала, где же, собственно, мадам Бюрнуф и почему ее место занято дочерью.

Два горшка с Гиссарлыка Бюрнуф почти уверенно признал троянскими, особенно один, с крутыми боками и ручками, похожими на заломленные руки. Груда битых черепков привела его в экстаз.

— Милейший доктор! Тут целый клад троянской посуды! Терракотовая энциклопедия! Вы должны собрать черепки в целое.

— Мы с женой мечтаем это сделать.

— У меня есть два студента, они это делают мастерски. Может быть, заглянете с госпожой Шлиман к нам в институт ВО вторник утречком? Захватите две-три корзины ваших черепков. И мы с Луизой поможем. Это удивительно увлекательное занятие — собрать из дюжины обломков целую вазу. Надеюсь, тут есть погребальные урны. Кухонная и хозяйственная посуда вообще-то менее ценна.

Когда во вторник утром они приехали на площадь Конституции, к их экипажу вышли два стройных молодых француза со светлыми бородками и приняли от них корзины с черепками. В лаборатории они расчистили длинный стол и выставили на него несколько резиновых тазов, наполовину наполненных холодной водой. В комнату, приветствуя гостей, вошли Бюрнуф и Луиза.

— Процесс до чрезвычайности прост, но эффективен. Сначала аккуратно опустим черепки в воду.

Студенты с величайшей осторожностью погрузили черепки в резиновые тазы.

Замутившуюся воду сливали, заменяли свежей. Когда последняя вода осталась прозрачной, черепки вынули и окончательно отчистили тряпочкой, щеткой, а то и просто ногтем. И рядами выложили сушиться. Потом черепки разобрали: грубые отделили от хрупких, тонкостенных, гладкие—от кусков с орнаментом, отложили вместе схожие но цвету.

— Теперь начнется самое интересное! — воскликнула Луиза. Не желая пасовать перед неугомонной красоткой, Софья сказала:

— На Гиссарлыке мы выработали такую систему: сначала подбирать друг к другу донышки и горловины. Это проще.

— Совершенно правильно, — поддержал Бюрнуф. — Стенки уже потом.

Все с воодушевлением трудились два часа кряду, разражаясь восторженными восклицаниями, когда куски совпадали.

— Когда вы наберетесь достаточно опыта, — объяснял Бюрнуф, — вы сможете с первого взгляда на груду черепков определять форму цельного предмета. Ну, для начала хватит. Теперь, молодые люди, приготовьте, пожалуйста, рыбий клей.

Студенты побросали в котелок плоские желтые плитки и разожгли жаровню. Вода закипела, клей разошелся, и комната наполнилась смрадным запахом гниющей рыбы.

«Ну, нет, у себя на кухне я этого не потерплю, — зажав нос, решила Софья. — Пусть Генри строит сарайчик на заднем дворе».

Загустевший клей сняли с огня и поставили на стол. Студенты маленькой кисточкой обмазывали кромки черепков, ждали, когда клей впитается в глину и чуть подсохнет, потом соединяли куски и держали над огнем. Начав с донышка, они кусок за куском строили вазу или горшок, как строят дом из кирпичей.

Два горшка они восстановили целиком, и еще была ваза с изъянами.

Бюрнуф велел Софье занести в их дневник возрожденные горшки, а также пронумеровать по порядку воссоединившиеся черепки, подытожив, таким образом, биографию каждой находки.

— Заключительный этап, — объявил Бюрнуф. — Берем алебастр, размешиваем в воде, добавляем рыбьего клея и латаем пустые места. Луиза училась этому искусству, так что доверим это ей.

Когда беловатая масса загустела, Луиза раскатала ее валиком и ловко выкроила подходящие заплатки. Студенты брали подсохшие куски, так же обмазывали клеем их края, ставили на место и прокаливали на огне.

— Voila [20],—торжествовал Бюрнуф. — Вот мы и восстановили вашу первую увечную вазу. Если, вернувшись в Гиссарлык, вы найдете недостающие здесь черепки, мы удалим алебастровые заплаты и вернем беглецов на их законное место.

Потом Генри повел всех в «Эптанесос» — ресторан на улице Гермеса, неподалеку от «Прекрасной Греции». Он сел рядом с очаровательной Луизой и завел на французском какую-то бесконечную историю, чем отчасти удивил и озадачил Софью.

«Может, я этому специально и не училась, — думала она, — но велика хитрость—ставить гипсовые заплатки!»

До рождения Андромахи Генри оставался чужим человеком в семье: что могло быть у них общего с этим эксцентричным господином, которого носило по свету, словно перекати-поле?! За тысячу лет до рождества Христова греки звали «варварами» всех иноземцев. Правда, Генри знал греческий язык, но он был ему не родной, и оттенок недоверия в отношениях оставался. Семья, почитаемая у греков превыше всех союзов, вообще институт мистический: Генри-таки породнился с ними через Андромаху. А сейчас, в январе, Софья объявила ему, что у них будет еще один ребенок. Расцеловав ее, он воскликнул:

— По справедливости это должен быть сын!

На время работ в Гиссарлыке Генри совершенно отключился от дел, поручив тестю депонировать чеки, оплачивать счета и откладывать до его приезда деловую корреспонденцию. Во время раскопок он не говорил и даже не задумывался об этих вещах. Теперь же он буквально набросился на письма и телеграммы, наводнившие его стол: раскладывал, откладывал, перекладывал, готовя распоряжения, подводя баланс, покупая и продавая железнодорожные акции, оформляя денежные переводы сестрам и братьям и своим русским детям. Дела захватили его целиком.

И досуги его были деятельны: предстояло тщательно подготовить новую, полугодовую кампанию на Гиссарлыке, а выезжать им в апреле, и уже нужно рассчитать максимальное число требуемых рабочих, обеспечить толковый надзор за ними, в достаточном количестве достать инструменты и снаряжение. В последний месяц у них работало в среднем восемьдесят человек ежедневно, наблюдали же за всеми только он и Софья. Генри решил взять с собой из Афин двух опытных десятников. Софья озадаченно свела брови.

— У кого же может быть опыт в нашем деле?

— Не в нашем, а, скажем, в горном. Только вряд ли мы найдем таких специалистов в Греции. Могут подойти дорожники.

— Верно! Ведь они пробивают туннели в горах. А как ты их найдешь?

— На их рабочем месте, — усмехнулся Генри, — на железной дороге. Твой завтрашний гость за столом — англичанин из Фолкстона, мистер Джон Лэтам. Он руководил строительством юго-восточной линии Лондон—Дувр—Фолкстон, а здесь ведет дорогу из Афин в Пирей. Вид у него нелюдимый, но человек он добрый и с чувством юмора.

Лэтам пришел с букетом цветов—гладковыбритый, средних лет и прямой, как сложенный зонт. За обедом он, впрочем, оттаял: не напрасно Софья выспросила в английском посольстве, чем пронять англичанина на чужбине. В жизни не делая ростбифа, она твердо запомнила, что он должен быть непрожарен; она расхрабрилась настолько, что приготовила даже йоркширский пудинг, и не важно, что он не удался: Джон Лэтам оценил старание и с доверительной грустью вспомнил

домашнюю стряпню.

— Куда бы я ни приезжал, — пожаловался он, — везде бранят английскую кухню. А я привык считать, что моя матушка готовит восхитительно.

О деле договорились быстро: Лэтам согласился уступить им двух лучших рабочих. Генри оплачивал их дорогу, обеспечивал жильем и обещал денежную компенсацию за полгода бессемейной жизни.

— В этом случае мы сможем взять уже сто тридцать рабочих—будет кому присмотреть за ними, — горячо рассуждал он, расхаживая по кабинету. — И еще. — Он взглянул на жену. — Чтобы нивелировать рабочую площадку по всей ширине Гис-сарлыка, нам нужен инженер. Он сделает обмеры холма, даст нам точные цифры, и мы будем знать, сколько кубических ярдов земли предстоит выбрать, куда девать отвал. Я не покушаюсь на ваш штат, мистер Лэтам, — отнесся он к новоиспеченному другу, — но, может быть, на месяц вы дадите мне взаймы кого-нибудь? Я заплачу ему по высшей ставке.

Лэтам между тем страдал в своем высоком крахмальном воротнике, и страдал, по его признанию, уже не один десяток лет.

— Казалось бы, все может человеческий гений, — брюзжал он. — Может построить пирамиды и акрополь, пароходы, а додуматься сшить воротник вместо удавки не может… Нет у меня свободного инженера, но вам наверняка поможет Эжен Пиа, он строит дорогу из Афин в Ламию.

Мосье Пиа получил образование на родине и соединял в себе качества администратора, инженера, архитектора и ученого; вместе с восьмерыми помощниками-французами он отработал все расчеты и чертежи 120-мильной Ламийской дороги и приступил к ее строительству. Он умело управлялся с множеством рабочих, и полотно дороги продвигалось на север точно по графику. Его хватало еще на то, чтобы готовить проект Французского археологического института. Образованный человек, Пиа свободно говорил по-гречески. И поскольку голова его была постоянно занята сугубо инженерными проблемами, он мало заботился о внешнем виде, щеголяя в рабочем комбинезоне и высоких сапогах. Копна его пепельно-серых волос не знала оскорбления расческой или щеткой.

— Главное, чтобы в голове был порядок, — заметил Генри. Он вкратце познакомил Пиа с ходом раскопок в прошедшем сезоне.

— Я вынужден отказаться от мысли продолжать раскопки четырнадцатифутовой траншеей: обзор невелик, находок мало. У меня другая мысль: широко вскрыть холм в сорока шести футах ниже его плато. Думается, там уже должен быть материк. Площадка будет более двухсот футов в длину и около пятидесяти в ширину. С этой площадки и плато мы поведем раскоп к северо-западному краю, он возвышается примерно на двадцать пять футов, и вот там-то, я убежден, мы откроем акрополь. Мы ничего не будем сносить, все оставим на своих местах—дома, храмы, дворцы, башни, ворота. С нашей рабочей площадки мы будем подгрызать холм с боков. Натолкнувшись на стену, вскроем ее донизу, оброем со всех сторон, освободим ее полностью.

Пиа понимающе кивнул кудлатой головой:

— Иными словами, обнаружив строение, вы отправитесь вниз искать его фундамент и одновременно будете забираться вверх, пока не откроете его макушку?

— Совершенно верно! Я рассчитал таким образом, чтобы моя площадка была посередине между вершиной холма и нижней равниной, на которой стоял город Троя. Я раскопаю город и холм с акрополем, где и должны быть крепость и башня, и тогда можно будет сказать, что перед нами гомеровская Троя.

— Мосье Пиа, — вступила Софья, — вы можете дать нам ненадолго такого инженера, который сделает подробнейший чертеж нашего холма? А холм порядочный.

— Конечно, мадам Шлиман. Адольф Лоран — он прекрасный специалист, и притом человек молодой, ему это будет только интересно.

Через несколько дней Лоран пожаловал к обеду. Он был коротко острижен, с колючим газончиком на голове, кривой на один глаз. Черты его лица вообще несли печать случайного набора и так же непродуманно были свалены в одну кучу. Он совершат регулярные налеты на буфет, где стояла бутыль с узо, и в продолжение обеда его стакан не пустовал ни минуты. Но видимо, даже изрядная доза алкоголя была ему нипочем, и, набив рот едой, он молол занятную чепуху о странах, где ему довелось работать.

Однажды вечером заглянули и оба десятника от Джона Лэтама. Теодорос Макрис был уроженцем Митилини, главного города гористого Лесбоса, знаменитого своими двумя заливами. Макрис работал сызмала: из глубины острова прорубал дороги к морю, на море строил пристани. В речи его была сотня-другая слов, зато с лопатой, заверил их Джон Лэтам, он находил общий язык лучше многих.

Спиридон Деметриу был сыном афинского чернорабочего. Он тоже начал работать мальчиком, едва научившись удерживать в равновесии нагруженную тачку. Тяжелый физический труд, аттестовал его Лэтам, был для Спиридона прямо-таки духовной потребностью. Генри выплатил им задаток и велел отправляться в Константинополь уже в конце марта.

За их столом вкушал и такой именитый гость, как профессор Ксавье-Джон Ландерер, уже разменявший седьмой десяток лет. Он был родом из Мюнхена, где изучал медицину и естественные науки, двадцатитрехлетним юнцом по приглашению короля Отгона приехал в Афины и стал придворным аптекарем. Афинский университет избрал его своим первым профессором химии и фармацевтики. Профессор- Ландерер, надеялся Генри, мог объяснить следы окисления на терракоте и какие химические компоненты определяют разную окраску глины: черную, темно-коричневую, красную, желтую, пепельно-серую.

Среди университетских профессоров они завели немало друзей; их работа обретала научную, академическую основу. Это были ученые разных специальностей, и. надо сказать, они не разделяли теорий Шлимана относительно гомеровской Трои, но они и не поднимали их на смех. Они уважали его убежденность и решимость остаток жизни и большую часть состояния отдать достижению своей цели.

Свидетельница его трудов, Софья видела, что счастливейшим человеком Генри чувствовал себя только на раскопках и среди профессоров: Гомер был его богом. Академия — кумиром. Уже мальчиком с одобрения домашних он считал решенным вопрос об университетском образовании: скорее всего, поедет в Росток, это близко, но, может, подастся в Мюнхен или Берлин. Ему было всего девять лет. когда умерла мать. Отец наградил ребенком свою молодую экономку и был отрешен от пасторства. И жизнь повернулась к Генри суровой стороной. По восемнадцать часов надрываться в лавке само по себе кошмар, а его еще допекала горечь, что он растет невеждой.

Штат подобрался: у них есть десятники и свой инженер — пора всерьез заняться подготовкой к новому сезону. Генри решил прибегнуть к помощи своих старинных друзей и компаньонов в лондонской фирме «Шредер и компания». В двадцать два года он был их представителем в Амстердаме; когда он самоучкой овладел русским языком, фирма послала его в Россию. «Шредер и компания» были самого высокого мнения о способностях и порядочности Шлимана. Генри предполагал выписать из Лондона шестьдесят крепких тачек.

— Лучше попроси прислать пароходом образец, — предостерегла Софья. — Ведь если они тебе не подойдут, как ты сможешь забраковать здесь весь груз?

— Верно. И еще затребуем образцы лопат, кирок и ломов. Я дам телеграмму в Лондон, растолкую, что нам нужно.

Но он переменил и это решение: захотелось быстро проехаться по Германии, посмотреть в музеях терракоту и другие доисторические экспонаты, а уж потом в Лондоне своими глазами увидеть инструменты и закупить их оптом.

В тот же день он уехал.

Софья тяжело переносила беременность: кровотечения, боли в пояснице, тяжесть внизу живота. Ноги разламывались при ходьбе. После двух недель отсутствия вернулся Генри и сразу забил тревогу.

— Когда ты носила Андромаху, у тебя ничего такого не было?

— Нет.

— Значит, нужен полный покой. Отправляйся в постель и не смей вставать. Спине и ногам нужно дать отдых.

— Да ведь столько дел! Я не могу месяцами лежать в

постели.

Но он был неумолим.

— Тогда пойдем к доктору Веницелосу, — сдалась Софья. — Он даст нам хороший совет.

Внимательно выслушав ее рассказ, Веницелос счел страхи преувеличенными и велел не придавать значения слабым болям.

— Но я как раз хочу, чтобы она придавала им значение, доктор! — вскричал Генри. — Чтобы она внимательно относилась к себе!

Веницелос снял очки и не спеша протер стекла платком.

— Мой дорогой Шлиман, ваша жена должна вести обычную жизнь. Она молода, здорова. Много двигаться, разминаться — это только укрепит ее.

— Право, так мне будет лучше, Генри, — поддержала его Софья. — Ты сам говорил, что заплатить за совет и не следовать ему — значит быть круглым дураком.

Несколько недель уверенность доктора Веницелоса служила ей поддержкой, она опять стала поговаривать о том, чтобы в начале апреля ехать с Генри в Троаду.

— Я хочу быть с тобой рядом. Мне хорошо в Троаде, я там счастлива. Кстати, ты же обещал построить для нас домик вблизи раскопок.

— Я уже послал Яннакису деньги и велел купить лес. Наступил март, и ей стало худо. Она чувствовала: что-то происходит нехорошее. Она не могла разогнуться от тяжести в пояснице. Опять открылось кровотечение. Пришлось улечься в постель. Доктор Веницелос заходил каждый день. Облегчение не наступало. В середине марта у нее случился выкидыш. Сразу послали за Веницелосом.

— Почему это случилось, доктор?

— Капризы природы, мадам Шлиман.

— Может, я в чем-нибудь виновата?

— Ни в коем случае! Даже предупредить это невозможно. Плод плохо прикрепился к стенкам матки. Эта беда может случиться уже в минуту зачатия. И природа разумно исторгну-ла его, поскольку ребенок не получил бы нормального развития. Вы поправитесь, наберетесь сил и еще родите здорового, полноценного ребенка.

— Значит, у меня еще будут дети?

— Безусловно.

— Но это в том случае, если сейчас я не виновата?

Доктор Веницелос осторожно заправил ее волосы с висков за уши.

— Тут нет ничьей вины. Уж так случилось. Из практики я знаю, что подобное редко повторяется. А сейчас успокойтесь. Вам нужно как следует выспаться. Проснувшись, вы будете чувствовать себя гораздо лучше.

Вокруг нее хлопотала мадам Виктория, смачивая лицо и руки холодной водой. Тревога и страх не оставляли Софью. Как ни успокаивал ее врач, она не могла освободиться от чувства вины перед мужем, которого она так подвела. Она только надеялась, что Генри не станет ее укорять.

Она проспала пятнадцать часов и, проснувшись, увидела его сидящим у постели. Его глаза распухли от слез. Она взяла его за руку. Ведь его несчастье было даже больше ее беды. Он так хотел сына! Это чудо — как он обрел жену-гречанку, а сын должен был стать продолжением чуда. Виноватым в случившемся он решительно объявил доктора Веницелоса:

— Это злой дух нашего дома. Ни при мне. ни после моей смерти не смей обращаться к нему. Я бы отдал все на свете, если бы можно было вернуться назад и не слушать советов негодяя, отнявшего у нас наши лучшие надежды.

— Любимый мой, не растравляй себя, — молила она его. — Мне тоже хочется найти виноватого. А это случайность! Как ее предусмотреть? Бог дал — бог взял. А доктор Веницелос — он же только советовал мне вести обычный образ жизни, ничего другого. Он говорит, что в другой раз это не повторяется. Я еще рожу тебе сына, и ты все забудешь.

Генри был неутешен, но тревога за жену пересилила.

— Я отложу свой отъезд в Троаду.

— Что ты, Генри! Ты обязан быть там в начале апреля, без тебя вся работа застопорится. И Лоран и десятники без тебя не поедут. А я поправлюсь и сразу приеду. Калверты встретят меня в Чанаккале, помогут найти хороший экипаж и возницу. Только бы ты успел подготовить наш домик…

В его глазах зажглась надежда.

— Об этом не беспокойся. По приезде я сразу определю к делу Яннакиса и обоих десятников. Но предупреждаю: красоты не будет, лишь бы не дуло и не текло…

Из Лондона прибыли инструменты: шестьдесят тачек, двадцать четыре больших железных лома, сто восемь лопат, сто три кирки, домкраты, цепи, лебедки.

— Вместо того чтобы все это везти пароходом в Константинополь, потом грузить на другой пароход и идти в Чанаккале, а там опять разгружаться в арбы и тащиться в Гиссарлык — может, вместо этого зафрахтовать суденышко от Пирея до бухты Бесика, она в нескольких милях по берегу от Гиссарлыка? Мы там за пару часов и разгрузимся, и доберемся до места.

— Но ведь это выйдет дорого, — наморщила Софья лоб, — зафрахтовать пароход со всем экипажем.

— Не на все же время! Нам и нужен-то один рейс в месяц. В хорошую погоду они доберутся за три дня. Сумел же Парис, убегая из Спарты с Еленой и сокровищами Менелая. управиться за трое суток, а у него не было паровых машин, только гребцы да паруса. С продуктами наконец наладимся. Будем отправлять домой список необходимого, Спирос все закупит и погрузит на пароход.

— Действительно удобно. А на обратном пути пароход возьмет нашу долю находок.

— Если смотрители согласятся на раздел в процессе работы, не дожидаясь окончания сезона.

— Смотрители? Сколько же их будет?

— Я получил письмо от министра народного просвещения. Узнав, что в этом году я могу нанять более ста пятидесяти рабочих, он заявляет, что один смотритель не управится.

— А где наш Георгий Саркис?

— Наверное, опять сидит в своей судебной канцелярии. Так вот, мне нужно, чтобы посудина не протекала, а капитан умел молчать. Я никого не желаю посвящать в нашу кухню. Вот когда найду что-нибудь стоящее, тогда и объявлю во всеуслышание.

За несколько дней он обшарил весь порт, и удача улыбнулась ему: это был пароходик «Таксиархис» капитана Андреаса Папалиолоса, чья загорелая команда состояла исключительно из членов его семьи: младший брат, двое взрослых сыновей и племянник. Генри очень приглянулся кряжистый, крепкий старик, настоящий грек, с детства сроднившийся с морем. Он двадцать пять лет отказывал себе во всем, зато теперь имел свой пароходик и был независим.

В тот день Генри явился к обеду, не успев согнать с лица весело-озадаченное выражение.

— Похоже, ты нашел непотопляемое судно с молчуном капитаном?

— Более того, я еще раз убедился в том, что мир тесен. Когда я спросил у капитана Папалиолоса его рекомендации, знаешь, что он ответил? «Доктор Шлиман. лучше всех вам рекомендует меня ваша почтенная теща, госпожа Виктория

Энгастроменос».

— Мама?.. Каким образом?

— Откуда мне знать! Давай-ка съездим в Колон к вечеру. И Андромаха любит покататься.

— Капитан Папалиолос! — вскричала мадам Виктория. — Так он же с Крита! Мы сто лет знаем друг друга. Если он не в море, то всегда приходит ко мне на именины. А что вы хотите о нем узнать?

— Можно на него положиться?

— Как на самого себя. Вы же теперь наш, а Папалиолосы еще ни разу не подвели Энгастроменосов.

— Спасибо, драгоценная теща. Я беру его. Расставание вышло грустным.

— Всего несколько недель, — утешала его Софья. — Солнце уже греет тепло, я смогу работать в саду. Так я скорее окрепну.

Зная ее любовь к голубям, Генри тайком соорудил в дальнем углу сада голубятню и пустил в нее несколько пар птиц. Выйдя на следующее утро в сад, она набрела на домик с воркующим населением и расплакалась.

Приехал епископ Вимпос. Он уже знал о несчастье и специально проделал долгий путь в Афины, чтобы посочувствовать и подать пастырское утешение. Два года в Триполисе не прошли для него бесследно: он осунулся, поистрепалась его сутана.

«Как глупо, что он прозябает в захолустье, — возмущалась про себя Софья. — С его-то светлой головой! Могли бы найти для него что-нибудь творческое: заниматься наукой, писать, с пользой применять знания».

В сущности говоря, это была ссылка. На вопрос, чем он занимается, он так и ответил:

— Служу, а больше, пожалуй, ничем не занимаюсь. Наезжаю в сельские приходы, слежу за казной епархии…

— Никого не учишь?

— Нет, учу детей. Школ ведь мало. Без меня они вырастут неграмотными.

— Церковь обязана вернуть тебя в Афины! Он только слабо улыбнулся в ответ.

— Я понимаю: ты убеждена, что я должен преподавать теологию в университете, древнееврейский. Я сам порою очень скучаю но университету, мне не хватает его библиотеки, коллег, подающих надежды студентов. Иногда не с кем словом перемолвиться, и так одиноко…

— А твоя библиотека?

Он грустно помотал головой.

— Увы, Софья, библиотеку я продал, когда уезжал в Триполис, — надо было расплатиться с последними долгами.

Ей стало жаль его до слез.

— Но не навечно же это?!

— Милое мое дитя, я наставлял тебя слушаться божьей воли — и сам же ослушаюсь! Ведь если я возлюбил Господа и нашу Церковь, я должен с кротостью принимать все посланные мне испытания.

И тогда впервые после отъезда Генри она отправилась без него в город. Она ехала в любимый с детства книжный магазин Коромеласа. Это была зала с полками в три стены, пестрящая надписями: Поэзия, История, Литература, Наука… Отдельно стояли книги на французском, немецком и английском языках. Дважды в год, в день святого Василия и на свои именины, она приходила сюда с кем-нибудь из взрослых, вдыхала запах краски и переплетов. Ей разрешали выбрать любую книгу. Сейчас Генри оставил ей на неотложные расходы сто долларов, и большую их часть она решила потратить на книги для дяди Вимпоса. Она ни секунды не сомневалась в том, что и муж счел бы это неотложным делом. Они были обязаны Теоклетосу Вимпосу своей встречей, сохранностью их брака, и нельзя, чтобы он был одинок, чтобы он не мог побеседовать хотя бы с книгой. В Париже она сказала Генри: «Мне легче сломать ногу, чем мучиться от одиночества». Или она сказала: «чем скучать по дому»? Впрочем, это одно и то же. Духовная и научная атмосфера столицы — их лишился Теоклетос Вимпос, и от этого он страдал. По-своему это сродни ее недавней беде.

Апрель стоял теплый. На рассвете небо подергивалось белесоватой дымкой, потом ярко голубело. Она хлопотала у клумб и кустов, выпустивших почки, кормила голубей, но странно! — ее томило чувство опустошенности, потери. Ее все сильнее тянуло в Гиссарлык, к раскопкам, к людям, к радости находок.

Письма от Генри также приносили мало утешения. «Живем тяжело, — писал он. — Виды прекрасные, остальное все плохо».

Домик на краю раскопа еще не был готов. Он ночевал в какой-то будке для инструментов. Три ночи не переставая лил дождь, крыша потекла. Яннакис набирал рабочих и со стряпней не успевал, к тому же не было ни плиты, ни подходящей посуды. Пришлось брать еду из Хыблака. Кругом была такая грязь, темень и холод, что он забросил писать свои отчеты по вечерам. «Если можешь, то. ради Христа, задержись в Афинах и немного укрепи ручки и ножки…»

Но если она все же собирается ехать, то пусть обязательно прихватит плиту, десять тарелок, ножи, вилки и ложки, пару матрацов (большой и маленький), одеяла, полотенца, одежду попроще, крепкие кожаные башмаки, а также несколько дюжин плетеных корзин разной вместимости—для перевозки горшков, ваз, черепков. И она отправилась делать покупки. Спирос проследил, чтобы все упаковали в те самые корзины, которые на обратном пути доставят в Пирей их археологический материал.

После очередного письма оставаться в Афинах было уже невозможно. В нем каждое слово исходило любовью и одиночеством.

«Моя самая прекрасная женушка! Как ты себя чувствуешь, мой маленький ангел, жизнь моя? Что ты там поделываешь? Как твой аппетит, как ты спишь? Поправляешься ли? Как поживает наша дочурка? Ей нужно каждый день быть на воздухе три часа—как минимум. Что делается в твоем саду? Надеюсь, что заключенным в тебе божественным духом ты вернула к жизни нашу бедную пальму. Живы ли голуби? Уверен, что от твоего сада нельзя отвести глаз.

Любовь моя, каждый день езди купаться в Пирей, а когда откроют железную дорогу—то в Фалерон. Я хочу, чтобы ты совсем поправилась. Напиши мне что-нибудь хорошее—тогда мне и солнце здесь посветит ярче».

Она в тот же день заказала каюту на пароходе, отплывавшем в начале мая в Константинополь.

За день до отъезда от Генри пришла рукопись статьи на пятнадцати страницах с просьбой показать ее грамотному родственнику, дабы тот поправил, где надо, а затем переслать в афинские «Полемические листы». Нужно было еще успеть отнести фотографу зарисовки их находок — креста и «свастики»: к статье нужны иллюстрации.

Перепоручив все эти заботы отцу, она перевезла родителей на улицу Муз, чтобы не отрывать Андромаху от дома, расцеловала всех на прощание, и Спирос отвез ее вместе с кофрами в Пирей.

Генри встречал ее на пристани в Чанаккале. У нес заныло сердце, когда она увидела его на самом краю сходней. Он так исхудал — костюм висел на нем, как на вешалке. Лицо желтое, в углах рта пролегли глубокие морщины — нет, даже в их худшие дни в Хыблаке он так не выглядел. И спал он, конечно, плохо все эти недели. Еще эти отчеты для газет и ученых обществ: без ее помощи он писал по-гречески в три раза медленнее.

«Бедный мой, бедный, — с любовью подумала она, — как ему было тяжело. Ну, уж теперь я не спущу с него глаз».

— Как ты красива, — прошептал он, обнимая ее.

Для дороги она, понятно, пренебрегла его советом относительно «одежды попроще», надев сшитые в последнюю неделю в Афинах шелковую блузку с кружевным воротником, широкую нежно-голубую юбку и синий саржевый жакет, который очень ей шел. В общем, она кое-что сделала для того, чтобы быть красивой в глазах мужа.

Слегка отстранившись, он взглянул ей в лицо.

— За всю свою разнесчастную жизнь я никого не встречал с такой радостью. Дай посмотреть на тебя. Я же тут ничего не видел, кроме мотыг, лопат и турецких греков. Ты стала полненькая. Это хорошо. Глазки сияют…

— Это потому, что я тебя вижу, Эррикаки. Еще бы не потолстеть: мама готовила мне три раза в день—слыханное ли дело? Зато теперь я позабочусь о тебе. Вот поцелуй от Андромахи.

— Какой сладкий поцелуй и какой чистый. Надеюсь, ее мама припасла парочку от себя?

— Не сомневайся. Готов наш дом?

— Да, и еще кухонька с пристройкой. Яннакис горит нетерпением получить наконец плиту. Стой! А ты не забыла плиту?

— Конечно, привезла, и столько продуктов, что полгода буду кормить тебя по-царски.

Они пошли посмотреть за погрузкой корзин в большую арбу.

— Вон Деметриу, — показал Генри. — Десятник, тот. что помоложе, ты помнишь. Отдай ему погрузочную опись, он сам проследит за всем.

Взявшись за руки, они стояли у кромки голубых Дарданелл и смотрели вдаль, на зеленые Галлиполийские холмы. День был теплый и ясный.

— Софидион, ты привезла нам хорошую погоду. В эти три недели мы потеряли семь дней: дожди, праздники. И все же в первой половине апреля мы выбрали одиннадцать тысяч кубических ярдов земли, а были страшные холода.

— Мне хочется скорее все это увидеть. Как идет работа у Лорана?

— Он уехал. Отработал свой месяц и уехал. Пьет! К нам на холм он выбирался только на час-другой.

— А как же его расчетные чертежи, рельефные карты?

— С этим все прекрасно. Я захватил их показать Фрэнку Калверту. Когда наша площадка прорежет холм, от его половины, боюсь, немного останется.

— Ему все же будет приятнее владеть частью Трои, чем лысым холмом, на котором пасутся чьи-то овцы.

У Калвертов им предстояло переночевать.

— Я подумал: поездка не из легких и лучше тебе отдохнуть перед дорогой в Гиссарлык.

Взявшись под руку, они пошли по узенькому тротуару главной улицы. Словно вернувшись домой, она умиротворенно взирала на караваны верблюдов, вереницы черных пони, нагруженных корзинами, на женщин в яшмаке — вуальках, прикрывавших лицо. В угоду традициям в общественных местах турчанки являли собой ходячий склад мануфактуры: шальвары, тесно схваченные в лодыжках, длинная юбка, яркой расцветки елек — халат, тесный сверху, с рядом пуговиц от пояса донизу, а поверх всего какой-то балахон с широкими рукавами. С головы до талии их покрывала паранджа.

— Только аллах да собственный муж знают, как вьпглядит турчанка под всеми этими одежками, — богохульствуя, заметила Софья.

Он улыбнулся, чувствуя, как весь теплеет, согревается любовью, ее присутствием. Он даже порозовел. Казалось, не мешай жилет и золотая цепочка, он бы дышал еще вольнее, и как тогда, в их первую встречу в Колоне, он словно сбросил с плеч лишние двадцать лет и опять был молодым. Воровато оглянувшись, он порывисто обнял ее и поцеловал.

— Я задолжал тебе сына, — шепнул он.

И она поняла, что прошлое отпустило их.

Калверты встретили их как старых друзей. Миссис Калверт по-матерински расцеловала Софью в обе щеки. Все четверо детей были в сборе: Эдит, Алиса, Лаура и младшенький. Девочек отец время от времени брал на раскопки могильных курганов, которых в Троаде великое множество. После обеда взрослые перешли в библиотеку и устроились в покойных кожаных креслах. На круглом столике Генри расстелил чертежи и планы Лорана.

— Сначала я покажу, где мы готовим нашу рабочую площадку. Вот здесь, от буквы «А», в прошлом году мы вели нашу четырнадцатифутовую траншею. Когда мы достигли вершины, она была длиной в шестьдесят футов. По пути я надеялся открыть величественные сооружения, а удовольствоваться пришлось залом для собраний, относящимся примерно к Ш веку до рождества Христова. В этом году мы будем копать ближе к северо-западному мысу — вот, где буква «В». Здесь я рассчитываю найти и крепостные стены, и дворец Приама.

На чертежах была ясно видна вся стратегия Генри: с пологого северного склона идти к югу, перерезая холм пополам, и уже с этой площадки копать во всех направлениях, реагируя на каждый сюрприз в рельефе холма. Вглядевшись в линии и цифры, Фрэнк Калверт присвистнул и растерянно потеребил усы.

— Дело грандиозное, Генри. И какая дерзкая мысль! Сколько же земли вы предполагаете выбрать?

— По расчетам Лорана, сто тысяч кубических ярдов. На глубине сорока шести футов я встану на материк. Сердцевина холма будет вскрыта полностью, и мы сможем освободить великие сооружения из трехтысячелетнего плена.

Взглянув на Калверта, Софья вспомнила, какое потрясение испытала она сама, когда Генри впервые открыл ей свой радикальный план раскопок.

— Я бы так не смог… Мне бы и мысль такая не пришла… Я люблю небольшие раскопки: холм Аякса или храмик в Фимбре, в поместье моего брата Фредерика. Чтобы управиться самому и за несколько дней… ну, от силы с двумя помощниками.

Генри не нашелся что ответить, и Софья поспешила на выручку:

— Я вас понимаю, мистер Калверт. Будь вы писателем, вы бы охотнее писали рассказы, а не романы. А Генри—он как Достоевский…

— И еще напишет свое «Преступление и наказание», — сощурился ее собеседник. — Рекомендую себя в герои романа…

Повисло неловкое молчание.

— Фрэнк, — нарушил тишину Генри, — может так получиться, что я залезу на вашу половину холма. Вы не возражаете?

— Да сделайте милость! — мгновенно откликнулся тот. — Зачем же тогда я торопил вас несколько лет назад, в нашу первую встречу, зачем хлопотал о фирмане?! Я бы только попросил поровну разделить находки на моей половине.

— Это справедливо, Фрэнк. Как мы скрепим наш договор — рукопожатием или составим бумагу?

— Вашего слова достаточно.

После крепкого рукопожатия Фрэнк достал из скрытого в стене бара бутылку бренди.

— За гомеровскую Трою! Как только отроете что-нибудь великое — напишите, я сразу приеду.

В честь Трои даже Софья осушила бокал.

Перемены на Гиссарлыке поразили ее: расползшийся лабиринт траншей, новые террасы, обнажившиеся каменные кладки, а главное — маленький поселок из трех домиков на северозападном краю холма, у самого начала раскопок, и еще несколько строений теснилось на равнине, под восточным склоном. Генри с гордостью писал ей, что их три дома обошлись ему в двести долларов, и она ожидала увидеть более или менее приличные бараки, а это оказались крепкие постройки, с надежными крышами, с хорошими окнами и дверьми.

В их доме было три комнаты: спальня, просторная столовая и рабочий кабинет с полками на две стены. Новые находки

Генри все пронумеровал, но еще не очистил. Здесь же стоял видавший виды письменный стол, по случаю купленный им в Чанаккале. Этот изрытый оспинами ветеран пришелся Софье по душе: такой большой — можно работать вдвоем. В окна на левой стене было видно Эгейское море, острова Имброс и Самофракию.

Она поставила любимую икону в киот, кое-как сбитый Яннакисом, платья повесила в угол, отгороженный занавеской— как в ее девичьей спальне в Колоне. Гардероб она подобрала соответствующий: три давно отставленных платья с широкой юбкой—удобно будет лазить по насыпям, платье с короткими рукавами и узкой талией, для этих мест, может, чересчур элегантное, но оно никогда ей не нравилось, удобная юбка, блуза. Забраковав шарф, не спасавший от палящего летнего солнца, она привезла пару шляп — широкополую соломенную и фетровую. Само собой, не были забыты и две пары кожаных ботинок.

Генри показал ей и два других домика: в одном жили десятники Макрис и Деметриу, в другом была кухня. Яннакис уже поставил плиту (ночью пришла арба) и прорубал в потолке дыру для трубы. Увидев Софью, великан осторожно спустился по лестнице, пал ниц и поцеловал ей руку.

— Здравствуйте в Шлиманвилле, моя госпожа. То-то хозяину приятно!

— Яннакис, ты нашел девушку для госпожи Шлиман? — спросил Генри.

— Какую девушку? — удивилась Софья. — Зачем?

— Тебе нужна подружка и горничная. Сейчас не то, что в прошлом году. Рабочие из Ренкёя отправляются домой только в субботу вечером или накануне церковного праздника. Здесь они разбили лагерь, спят, обернувшись в несколько одеял. Я поставил для них бочки с водой, нужники. Есть продуктовая лавочка, хотя они все приносят с собой в понедельник. Мы, как видишь, закладываем ни много ни мало деревню под названием «Гиссарлык». И слишком здесь много мужчин, чтобы оставлять тебя одну дома.

Распустив рот до ушей, Яннакис пожирал их глазами.

— Хозяин, я нашел девушку.

— Отлично. Сколько времени она здесь будет?

— Столько же, сколько и вы. Я на ней женился. Чтобы не сбежала.

Тут было чему удивиться. Всего год назад едва переступивший сорокалетний рубеж Яннакис зарекался жениться: распоряжаться другими не в его характере, а с женой особенно надо уметь себя поставить. Иначе нельзя — Азия… И вот он жертвует собою ради них—так, что ли, получается?

— Где же она, Яннакис?

— Сейчас приведу.

Он нырнул в клетушку при кухне и через минуту вывел упиравшуюся супругу.

— Вот Поликсена, хозяин. Мы родственники. Она из Ренкёя.

Потупив глаза. Поликсена поклонилась Генри, потом Софье и чуть слышно промолвила:

— Ваша слуга.

Это была миленькая и какая-то очень чистенькая девушка лет шестнадцати, росточком аккурат под мышку Яннакису. Поскольку она была какой-никакой гречанкой, лица она не закрывала. На ней была белая рубашка с длинными рукавами, длинная юбка, голова покрыта шалью. Застенчивая, но видно, что девушка она самостоятельная и что с нею будет легко.

Вдоль двух свободных стен кухни Яннакис тесно составил стофунтовые мешки, и чего там только не было: кофе, сахар, бобы, фасоль, сушеный и зеленый горох, чечевица, рис, сушеные фиги, изюм, орехи, мука… А Яннакис вносил новые тюки и пакеты: макароны, корица, мускатный орех, ваниль, фисташки, томатная паста, тертый сыр, патока. На улице дожидались своей очереди бочонки с пикулями и селедкой, маслины, сардины… Развязывали крепкий узел, заглядывали в мешок.

— Вот это запах, — радовалась Софья. — Как в торговых рядах.

Генри даже не пытался скрыть счастливой улыбки.

— За эти шесть недель я изголодался. Теперь наверстаем.

— Так вот зачем ты меня ждал: тебе нужен повар.

— Я повар! — заревновал Яннакис. — Лучший в Троаде! Вдруг голос взяла Поликсена:

— Это не мужское дело. Я буду готовить.

— Нет! — отрезал Яннакис. — На кухне я хозяин. И побледнел, обессилев от смелости.

— Мы все будем готовить, — рассмеялась Софья. — Наперегонки.

Генри повел ее на раскопки. По холму взад-вперед сновали рабочие в синих штанах и красных фесках.

— Настоящий муравейник! — воскликнула Софья.

— Правильно: здесь сто тридцать человек. Нам очень повезло с инструментом, особенно с тачками и совковыми лопатами.

Они направились к южному краю холма, где в четвертом веке новой эры процветал Новый Илион.

— С тех пор здесь уже никто не жил.

Бригада из сорока пяти человек пробивала раскоп с равнины вверх по некрутому склону. Руководил работой незнакомый ей человек в шахтерском шлеме, обутый в высокие английские ботинки.

— Помнишь, я говорил в Афинах, что хорошо бы найти в десятники шахтера? А шахтер сам нашел нас. Это Георгиос Фотидис, здешний грек. Он семь лет проработал в Австралии на рудниках. Затосковал по дому, вернулся, женился на молоденькой девушке из соседней деревни. Взял без приданого, сидел без работы. Я тут же нанял его, узнав, что он имеет опыт в сооружении тоннелей. Он отлично знает свое дело. Ночует в нашем втором домике.

Взяв ее за руку, он спустился к широкой траншее и представил ей Фотидиса. Тот снял свой шлем, приложил руку к сердцу и склонился в низком поклоне.

— Фотидис, — обратился к нему Генри, — объясните миссис Шлиман, что вы делаете.

— С радостью, доктор Шлиман.

Его греческий был безупречен, причем это был почти язык образованного человека.

— Мы поднимаемся с равнины, миссис Шлиман, до отметки сорок шесть футов, где, по мысли доктора Шлимана, станем на материк. После этого мы пойдем поперек холма, на соединение с бригадами Макриса и Деметриу, они идут с северной стороны. Когда мы встретимся, наша траншея опояшет по ширине весь холм на уровне материка. На уровне гомеровской Трои. Таково намерение доктора.

— И доктор уже не передумает, — мрачновато протянул Генри. — Пойдем, Софья, на северный склон, посмотрим, как там.

Переваливая через холм, они подошли к месту, где еще одна бригада крошила земной покров с двадцатишестифутового утеса: тут, полагал Шлиман, таится троянский акрополь. Холм, словно скорлупой, был покрыт наносной почвой в возрасте от трех до четырех тысяч лет. Внутри же было ядро, скальная гора, на которой стояла первая Троя. Этот орешек и хотел попробовать на зуб Генри Шлиман. А скорлупу выплюнуть.

Не сделав и двух шагов по плато, Софья подняла глаза и увидела такое, от чего у нее подкосились ноги.

— Матерь божья! Это явь или сон?

— Красивые, правда? — ликовал Генри. — Я попросил пока не выбирать их из земли, чтобы ты увидела их in situ.

Зрелище и впрямь ошеломляло: наполовину отрытые, в траншее стояли в ряд десять оранжевых пифосов [21]. В высоту они, видимо, достигали семи футов и имели пять футов в тулове.

— Генри, что это? Для чего они использовались? И почему стоят рядком, да еще так высоко?

Генри удовлетворенно хмыкнул.

— Глядя на эту земляную стену, трудно поверить, что перед тобою улица, даже несколько улиц с остатками домов на них. А в этих великолепных пифосах хранили масло, воду, пшеницу, ячмень…

— Но как же добирались до этих запасов? По лестнице, что ли?

— Совсем наоборот, любовь моя: опускались на колени. Она оторопело взглянула на него. И тут сверкнула догадка.

— Ты хочешь сказать, что они были зарыты в землю?

— Непременно. Обычно дом состоял всего из одной комнаты. Внеси в нее эти пифосы—и семье придется спать на дворе. Поэтому они зарывали их в один ряд по самое горлышко перед очагом.

Новое потрясение ожидало ее, когда они спустились на сорок шесть футов ниже плато: она увидела первые штрихи великого замысла Генри, первые контуры рабочей площадки. Землекопы Деметриу спустили траншею сверху, с плато; по крутому северному склону наперерез ей подвели свою траншею рабочие Макриса. Вместе они выбрали уже свыше пятнадцати тысяч кубических ярдов земли. Площадка подрезала холм уже на сто пятьдесят футов; с этого плацдарма люди Шлимана будут сокрушать земляную преграду, укрывающую — Генри в это свято верил — цитадель, некогда защищенную могучими каменными стенами, которых не одолела даже десятилетняя осада ахейцев. Здесь должна быть и дорога на равнину.

— Генри, неужто я стою на земле гомеровского Илиона?

— Я, во всяком случае, в этом убежден. Понимаешь, — воодушевился он, — в первую очередь нам нужно найти стены. Сядем на этот уступчик.

Он достал из кармана сюртука «Илиаду» и зачитал место из разговора Посейдона с Аполлоном:

О них сказано чуть дальше. Вот:

Они вернулись в дом. Усердием Яннакиса их ждал горячий обед.

— Плита. — гордясь собою, объявил он, — она работает. Сделал муссаку, рисовый плов, отбивные в вине. Печь работает, испек буханку греческого хлеба.

Генри распечатал бутылку своего любимого турецкого вина.

— Выпьем за находки великие и удивительные!

— За это стоит. За этим мы и приехали сюда. Но сначала я хочу выпить за счастье в этом доме, что ты выстроил для нас.

— А счастливы, — он твердо посмотрел ей в глаза, — мы будем тогда, когда предъявим всем троянский акрополь. Это образумит маловеров.

«Что ж. верно, — подумала она, — счастье нашего брака зависит от того, найдем мы Трою или нет. Только обижаться не на что: я знала, на что иду».

После обеда он увел ее в рабочую комнату показать, что они накопали, пока она оставалась в Афинах. Он не разобрал находки по материалу, сложил кучками по общему месту залегания, керамику, камень, кость.

— Мы открыли подпору из известняка с галькой, она явно предназначалась для того, чтобы придать устойчивость зданиям на холме. Земля за подпорой стала твердой, как камень. Там же мы нашли остатки домов и вот эту кучу вещей: диоритовые топоры, пращевые ядра, кремневые ножи, ступы из лавы, этих прелестных мраморных идолов с головой совы и без оной, глиняные грузила-пирамидки, терракотовые ракушки…

— Утром я возьмусь за их расчистку. Сделаю обмеры, составлю описание. Я привезла порядочно рыбьего клея и алебастра.

— Очень хорошо. Работы тебе здесь хватит.

— Но я хочу и копать!

— Пойдем на компромисс. С утра работай со мной на площадке, а после обеда оставайся дома — веди записи, приводи в порядок мои статьи для лондонской «Тайме» и «Аугсбургер альгемайне».

На полках она обнаружила серебряную брошку, формочку для отливки украшений, поврежденный сосуд с прелестной росписью, почерневшие бронзовые иглы, копье из меди. Легкими пальцами она трогала диоритовые молотки, керамику — иссиня-черную, коричневую, желтую; аккуратными стопками грудились блюда, рожденные на гончарном круге, вазы с мужскими лицами и вазы неведомых им дотоле форм, двудонные кубки, похожие на бокалы для шампанского, черный кувшин, высоко задравший свой птичий носик, пустые погребальные урны, полные корзины черепков, расписанных удивительно живыми красками, глиняные печати с какими-то надписями, треногий кувшин, по-видимому изображавший собою женщину, поскольку в положенном месте были груди.

— Такую массу вещей скоро не обработаешь. Ах, как жаль, что меня не было здесь все это время! Я бы их еще в земле перетрогала, привыкла бы к ним.

— Привыкнешь, когда подержишь их в руках.

— Ты примерно представляешь их возраст?

— Они все перемешались, вроде наших городов на холме. Многое прояснится в работе, а афинские друзья из университета помогут уточнить окончательно. Теперь, я думаю, пора спать. У тебя был трудный день.

Яннакис распаковал ящики с одеялами. Поликсена приготовила им постель.

Безмятежно рассмеявшись. Софья обвила руками шею мужа.

— Милый мой Эррикаки! Сейчас ты укроешься настоящим шерстяным одеялом, заправленным в настоящий атласный пододеяльник, и почувствуешь себя в раю.

— А я там всегда, когда я с тобой.

Она проснулась и рывком села на постели: что-то ползло по щеке! Завизжав, она смахнула тварь и спрыгнула на пол.

— Генри! Многоножка!

— Всего-навсего сороконожка, — сонным голосом ответил он.

— Разве ее укус не страшен?

— Не страшнее смерти.

— Нет, теперь я буду спать, укрывшись с головой. Она привычно тронула шейный крестик.

— Святые заступники, обороните нас!

— Они тяжелы на подъем. Проще попросить Яннакиса обметать потолок днем, пока светло.

Генри проснулся в четыре, было еще темно. Резвые лошадки быстро добежали до Симоиса. Софья не стала купаться. Когда они возвращались, солнце выкатилось из-за зубцов Иды, и небо заалело нежным румянцем. Софья сделала маленький крюк, чтобы увидеть светлое пробуждение Дарданелл. Через минуту-другую зажегся и высокий гребень

Самофракии. В прошлом голу, впервые наблюдая с Гиссарлыка здешний восход солнца, она едва не задохнулась от счастья. А сейчас ее радость была легка: она у себя дома.

Вместе с кофе Яннакис поставил перед ними какую-то отраву.

— Что это? — спросила Софья. — Новый вид хинина?

— Хинин мы будем пить летом, когда пересохнут болота, — ответил Генри. — Это отвар из «змеиной травы». В числе твоих находок будут змеи — коричневые гадючки не толще дождевого червя, ядовитые. Рабочие пьют это варево каждое утро, и тогда укус змеи неопасен.

В половине шестого, оставив Поликсену убираться в доме, они спустились к восточному подножию, где у плетня с воротцами уже стоял Яннакис. Он отмечал в книге каждого проходившего в ворота. Расплачивались теперь не вечером, а в конце недели. Бакалейщик открыл рабочим кредит; в субботу вечером и накануне церковных праздников производился окончательный расчет. Необходимые деньги были теперь у Генри только в день получки: накануне их привозил его агент из Чанаккале, некий господин Докос.

Генри издали показал ей новых смотрителей — двух турецких солдат. Знакомить их он не счел нужным.

— Вот когда мы пожалеем о нашем приятеле Георгии Саркисе! Эти не спускают с нас глаз. Я держу их на почтительном расстоянии от себя. Разметочные колышки отделяют турецкую часть холма от собственности Фрэнка Калверта. Надзирателям разрешается забирать половину находок с государственного участка, но я придумал умную штуку: не позволяю им переступать порог нашего дома. Пусть комплектуют коллекцию своего музея прямо здесь, на месте, в обеденный перерыв или вечером, с окончанием работы. Нельзя допустить, чтобы они видели вещи после расчистки.

— Но они хоть с толком отбирают свою половину?

— Откуда им взять этот толк? Простые солдаты. Что отмытые вещи, что нсотмытые — им надо взять половину.

В ее бригаду он смог выделить только десять человек. С некоторыми она работала в прошлый сезон, да и новички встретили ее вполне дружелюбно. Генри дал чертежик: по обе стороны от главной площадки нужны две тридцатифутовые террасы (у вершины они поднимутся еще на шестнадцать-девятнадцать футов); они должны иметь двадцать футов в ширину и сто в длину. На чертеже с обеих террас во все стороны разбегались предполагаемые траншейки.

— С таким же успехом можно было начать с вершины, — заметила Софья, — и в тачках перевезти весь холм куда-нибудь на другое место.

— Нет, Софья, наша цель не в том, чтобы срыть холм. Наносную землю прежде надо просеять — вдруг что найдем? — и только потом можно везти ее на свалку. А стены, укрепления, храмы, дворцы, улицы и ворота, которые мы отроем, — их все мы должны оставить на месте, нетронутыми.

Пришел Фотидис, помог сделать разметку второй террасы. Софья не могла нарадоваться, насколько убыстрили работу металлические совковые лопаты, отличные кирки и на совесть сделанные английские тачки. Когда отвальную породу ссыпали в корзины или тачки, она была начеку. Найденные предметы, не расчищая даже из любопытства, она сносила в одно место.

В одиннадцать часов дали отбой на обед.

Под инквизиторским взглядом Генри надзиратели отобрали свою половину у Фотидиса, Макриса и Деметриу и подошли к Софьиной террасе. На черепки, лежавшие отдельно, они даже не взглянули. Софья обменялась с Генри понимающим взглядом. Эти осколки они соберут в Афинах и станут обладателями прекраснейших ваз с дивной росписью и орнаментом.

С обедом Генри распорядился так: Яннакис готовит на всех. Шлиманам накрывают в столовой, остальные—трое десятников, Яннакис и Поликсена—обедают за грубым деревенским столом в кухне. Яннакис явил чудеса расторопности. Отметив утром всех вышедших на работу, он наведался в несколько ближайших деревень и вернулся с живой добычей — четыре курицы!

В конце мая Генри распорядился возвести несколько каменных стен для сброса — земли, каменных глыб, — непрерывным потоком поступавшего сверху. Первая кладка его не удовлетворила, и он запретил рабочим близко подходить к ней. Фотидис у было велено поставить другую стену, повыше, из крупных камней — их во множестве отрывали каждый день. Выполнив наказ, Фотидис самоуверенно объявил:

— Эта стена простоит века.

— Может быть, — согласился Генри. — Но лучше ее сразу укрепить.

Шестерых рабочих отрядили сделать подпору. И гут стена с треском рухнула. Услышав леденящий душу вопль Генри, Софья одним духом примчалась к нему. Он рвал на себе волосы: те шестеро работали под самой стеной!

Все, кто был рядом, и даже подоспевшие издалека рабочие Фотидиса лихорадочно растаскивали валуны. С одержимостью помешанного им помогал Генри.

— Фотидис, — спросила Софья, — вы уверены, что рабочих засыпало?

Мучаясь сознанием собственной вины, тот взглянул на нее белыми от ужаса глазами.

— Когда я в последний раз видел их, мадам Шлиман… Глядите! — судорожно оборвал он себя. — Вот они! Сами выбираются, черти!

И, словно отмахиваясь от пыли, трижды мелко перекрестился. Софья окликнула Генри, суетившегося с другой стороны каменного развала.

— Все в порядке. Генри! Люди целы.

Он подошел к ним, нервно дергая левой щекой. Крепко пожал руки всем благополучно выбравшимся.

— Это чудо, — сказал он Софье. — Не иначе. Они ведь работали под самой стеной. Господь печется о дураках и детях, и сейчас мне все равно, кто я в его глазах. Малышка, у меня ни на что нет сил. Пойдем домой. Поликсена сделает нам кофе.

Отхлебнув густого черного напитка, он отставил чашку, потянулся через стол и крепко взял ее за руки.

— Софидион. сегодняшний день мог стать последним в нашей одиссее. Если бы те шестеро погибли, то уже никакие деньги и никакие посулы не спасли бы нас. В одном троадские женщины безусловно похожи на гречанок: хоть старый, хоть бедный, но муж — это сокровище превыше земных и небесных радостей.

— А так и должно быть.

Она опустилась перед иконой богоматери и возблагодарила за спасение людей.

— Я не буду заново ставить эту стену, — решил Генри. — Сбрасывать камни и землю, конечно, опасно—для рук, ног. Но не для жизни. А мы еще и перестрахуемся: я найму в Хыблаке пару мальчишек, пусть глядят в оба. Когда с горы покатится камень, они будут кричать: «Поглядывай!» — и рабочие успеют отойти в сторону.

Потянулись недели, месяцы, пришли новые трудности и огорчения, пришли и радости. Сто пятьдесят человек потрошили холм, выбивая ступени и террасы, прорубая рвы, вырубая пещеры, прокладывая целые тракты, — и Софья видела, как с каждым днем изменяются очертания холма. Прежде она не задумывалась над тем, что горы могут расти, а могут и уменьшаться в росте, что они не существуют неизменными от века: на них действуют природные силы, из которых самая могущественная — человек. Глядя с вершины на искромсанное тело холма, она всякий раз воображала разные картины. То ей представилось, что это обширный лабиринт, вроде того, что на Крите, под Кносским дворцом: там Тезей убил Минотавра и с помощью Ариадны, давшей ему путеводную нить, выбрался на свет. А в другое время, особенно утром или ближе к вечеру, изрытый холм казался ей гигантским ульем, второй горой Гимет. Или являлось видение кратера потухшего вулкана, на дне которого растет одно-единственное деревце, живой укор сковавшим его земле и лаве.

Июнь принес нестерпимую жару. Беспокоясь за рабочих, Генри подрядил старшего сына Драмали возить в поселок воду из ближнего холодного ключа. Еще один представитель этого семейства грузил бочонки на ослика и развозил воду но траншеям. В разгар июня, в самое пекло, на холм привозилось до десяти бочонков, а воды все не хватало.

С севера задули ветры ураганной силы. Поликсена обматывала Софье всю голову вместе со шляпой прозрачным шелком, чтобы уберечь глаза, нос и рот от беснующейся пыли. Зато пропали змеи, и не надо было по утрам глотать противоядие.

В теплые вечера они обедали на воздухе, смотрели, как солнце опускается в Эгейское море. Чудно менялись краски! Сначала море переливалось нежно-розовым перламутром, потом загоралось рдяным пламенем и перегорало в пурпурные угольки: высыпали звезды, свет ушел.

Стоял теплый вечер, ветерок доносил из рощицы запах апельсинов.

— Я видела море разным, — задумчиво сказала Софья, — черным, пепельным, бирюзовым, по-утреннему голубым и, как сегодня, багровым. Но я не припомню его таким, какое оно у Гомера: «виноцветное море».

Генри достал из нагрудного кармашка сигару, надрезал золотым ножичком, болтавшимся на часовой цепочке, раскурил и удовлетворенно выпустил струю дыма.

— Это то же самое, что «золотое яблоко раздора», которое Эрида подбросила богам и богиням, пировавшим на свадьбе родителей Ахилла. Или, к примеру, те три золотых яблока, что Меланион бросил во время состязания под ноги Аталанте, желая ее отвлечь и задержать. Иначе вместо Аталанты он обручился бы со смертью, как все прежние претенденты…

— По-моему, ты отвлекся, милый. Что там было с золотыми яблоками?

— А не было никаких золотых яблок. Не было их никогда в Греции, а были золотые апельсины. Разве не смешно, что сказочные золотые яблоки могут оказаться обычными апельсинами?! Ладно, шутки в сторону: относительно «виноцветного моря» у меня есть одна еретическая идея. Я полагаю, что Гомер имел в виду вовсе не цвет, а вязкую густоту моря. Только не выдавай меня нашим друзьям из университета. Они выльют на меня ушаты воды. Если угодно, «виноцветной».

Каждый день радовал новостью. На южном склоне, где в трехстах ярдах от обнаруженной в прошлом году каменной стены копал Фотидис, открыли древнюю каменоломню, давшую строительный материал всем каменным Троям на холме, вплоть до христианских поселений. Широкий зев штольни был скрыт густо разросшимся кустарником. Генри и Софья спустились в пустой карьер.

— Вот и еще одно доказательство в пользу того, что троянцы строились именно здесь, а не где-то еще в Троаде. В Бунарбаши хотя бы, — заключил Генри. — Великолепный строительный материал, и главное — под рукой.

На следующий день обнаружили стены дома, сложенные из отесанных известняковых глыб на глиняном растворе. Все камни были одинаковой величины и обработаны чрезвычайно искусно: поверхность стены, которую Генри датировал десятым веком до нашей эры, была изумительно ровной. Под стенами лежал слой желтого и коричневого пепла — все, что осталось от деревянных построек, крытых тростником.

Прошло два дня. Они зарылись ниже фундамента дома на тринадцать футов. Стена! Шестифутовой толщины. Генри обессиленно опустился на землю.

— Наконец-то! Она должна стоять на материке. Естественно, Софья разделяла его уверенность.

— Сейчас прикинем. — Его буквально лихорадило. — Это на тридцать три фута ниже плато. Большая площадка—на сорок шесть. Может, несколько футов придется еще пройти. Из сорока шести вычтем тридцать три—тринадцать. Стало быть, эта стена должна уходить вниз по меньшей мере на тринадцать футов.

— А вдруг нет?

— Надо проверить, а для этого я разберу наш замечательный дом.

— Не надо! Неужели нет другой возможности?

— Никакой. Но если стена стоит на материковой скале, то уж ее-то я пощажу.

Но стена подвела: она оказалась фундаментом еще одного дома, много старше первого, от которого теперь не осталось камня на камне.

— По-прежнему никаких доказательств, что мы достигли уровня Трои, — бранчливо жаловался он вечером, каталогизируя дневной улов. — А ведь копаем уже больше двух месяцев.

Он встал и принялся расхаживать по комнате. Все считано-пересчитано, читано-перечитано—тысячи раз!

— Этот последний фундамент, каким временем ты его можешь датировать?

— Ближайшие преемники древних троянцев.

— Так что же расстраиваться, если мы подошли так близко?

Он передал ей почти неповрежденную вазу с изображением совиной головы—очистить, внести в опись.

— Ты права. Не будем падать духом.

От Фрэнка Калверта пришла весточка, что он с женой едет в Фимбру навестить брата и в воскресенье после обеда приедет в Гиссарлык посмотреть их достижения. Призвав на помощь Яннакиса и Поликсену, Софья до мелочей продумала воскресный обед: стол должен быть греческим — это, она надеялась, придется гостям по вкусу.

В субботу, во второй половине дня, Генри с семьюдесятью рабочими закладывал новую, третью по счету, стофутовую террасу. С этого места начиналась половина Фрэнка Калверта. У самой кромки отвесного северного утеса он различил углубление в земле. Обмерил: сто футов в длину и семьдесят шесть в ширину. Яннакис побежал домой за Софьей. Когда она явилась, Генри объяснил: это варварская каменоломня—так же римляне использовали Колизей как склад строительного материала.

— Ты помнишь, мы проезжали турецкие кладбища, где вместо надгробий стояли куски мрамора?

— Конечно. Ты говорил, что они остались от Древней Греции.

— Вот-вот. Турки побывали здесь много сотен лет назад, добывая мраморные плиты и колонны. Если собрать, что они растащили, то получится город с храмом, залом для собраний и дворцами. Это еще одно доказательство тому, что в этом холме погребено несколько городов из камня и мрамора.

Когда спустились сумерки и рабочие стали потихоньку сворачивать работу, Генри заметил выступающий из отвесного склона край мраморной плиты с признаками художественной работы: прежде он близоруко решил, что это руины храма, построенного в 310 году до новой эры полководцем Александра Великого Лисимахом. Это был турецкий участок, совсем недалеко от разделительной линии. Он предупреждающе тронул Софью за локоть и быстрым шагом направился к рабочим.

— Уже темно. Как бы не покалечить друг друга. Несите инструменты на склад и получите деньги у Яннакиса.

Повинуясь молчаливому приказу, Софья не трогалась с места. Она раскланивалась с проходившими мимо, желала им хорошего отдыха в домашнем кругу. И только последний рабочий растаял в темноте, она подошла к Генри.

— Софья, нужна твоя помощь. Нужно побольше отрыть эту плиту, чтобы увидеть, что это такое. Я совком разрыхлю землю вокруг, а ты относи ее руками. Не бойся, она не вывалится, она крепко замурована.

Они работали, не разгибая спины, пока не освободили от земли порядочный кусок плиты. Это был паросский мрамор: триглифы окружали высеченную метопу. В ней было более шести футов в длину, три — в высоту, и толщиной плита была в шесть дюймов.

Они отступили назад и непроизвольно взялись за руки. Генри до боли сжал ее пальцы. На метопе было горельефное изображение бога солнца Аполлона, правившего четверкой коней. Над головой Аполлона венцом расходились солнечные лучи.

— Великолепная работа! — задохнулся Генри. — Раздувшийся хитон Аполлона, его энергичное лицо выдерживают сравнение с лучшими горельефами Акрополя. А кони! Они же фыркают, несясь по поднебесью! Здесь все анатомически верно. Нет, я впервые вижу столь мастерскую работу! Вот он, наш первый шедевр.

Он осторожно, словно оглаживая, провел рукой по метопе.

— Она в прекрасном состоянии. Обрати внимание на эти дорические колонны, оцени, какие разные все четыре коня, у каждого особая стать, и как дружно они вскинули передние ноги перед могучим прыжком.

Софья огляделась в сгущавшихся сумерках.

— Мы на земле Фрэнка Калверта или на государственной?

— Здесь все близко. Мы в нескольких ярдах от каменоломни на участке Фрэнка. А здесь-то, увы, турки хозяева.

— Как же, прости господи, можно поделить пополам творение скульптора? Аполлон без коней, кони без Аполлона — это же бессмыслица!

— Да и ценность плиты как произведения древнего искусства будет утрачена. Это такая же дикость, как распилить вдоль Венеру Милосскую или Давида Микеланджело и каждому компаньону отдать его половину.

Софья озорно блеснула глазами.

— Я придумала: давай расщепим плиту, она ведь толстая. Верхнюю часть возьмем себе, а заднюю стенку отдадим туркам.

Оба рассмеялись. Генри положил руку ей на плечо.

— Тотчас видна хитроумная гречанка! Она уже серьезно спросила:

— Ты не думаешь, что ее надо бы чем-нибудь прикрыть? Для безопасности?

— Не надо. Наша стража уже ушла и раньше понедельника не объявится. До понедельника здесь вообще никого не будет. Завтра я хочу показать ее Фрэнку Калверту.

Калверты приехали около одиннадцати. Софья первым делом потащила их воочию убеждаться, чего достиг Генри с начала апреля. Фрэнк ахал, слушая, сколько земли выбрали все бригады, у него разбегались глаза от множества рабочих площадок, террас и обводных галерей на государственной территории холма.

— Но собственно троянских сооружений вы не нашли? —

спросил он.

— Так, остатки строений… Акрополь, храм, дворец — их мы

не нашли… пока.

— Вы поставили перед собой грандиозную задачу.

— Мы не очень преуспели на вашей половине, Фрэнк, только начинаем. Я хочу показать вам мраморный карьер на вашей земле, где много сотен лет назад мародерствовали турки. И еще у меня есть про запас нечто поразительное.

Фрэнк внимательно вгляделся в четырехугольный провал.

— Я часто задумывался над тем, как появилась здесь эта дыра. Безусловно, вы правы. Теперь я вспоминаю, что встречал мраморные колонны и плиты на всем пути до троянской Александрии, а это сорок миль вдоль побережья.

Взяв миссис Калверт под руку, Софья подвела ее к метопе. По пятам за ними шли Генри и Фрэнк. Генри мягкой тряпкой обмахнул плиту. Первой пришла в себя миссис Калверт.

— Боже, какая красота! Ничего подобного не видела в своей жизни, даже в музеях. Каков может быть ее возраст?

Посоветовавшись. Генри и Фрэнк решили, что это поздне-греческая эпоха, между 300 и 200 годами до рождества Христова.

— Мы в затруднении, — выдавила смешок Софья. — мы не знаем, что с ней делать.

Генри пересказал Калвертам их вчерашний разговор.

— Сделайте умнее, — загорелся Фрэнк. — Что вам мешает тайком вывезти ее из страны? Это ваш первенец — при чем здесь турки?

— Но каким образом? Не везти же ее в Чанаккале…

— Не вы ли мне говорили, что какой-то пароходик доставляет вам сюда провизию?

— Действительно, — ответил Генри, — как раз через пару дней капитан Папалиолос приведет «Таксиархис» в заливчик Бесика.

— Чудесно! — Фрэнк обнаруживал азарт спортсмена. — Сколько у вас людей, на которых можно положиться?

— Трое. Мои десятники.

— И Яннакис. — подсказала Софья, — он самый верный.

— Отлично, — заключил Фрэнк. — Сегодня же оберните мрамор брезентом, свяжите веревками, возьмите в Хыблаке хорошую арбу и отвезите ваше чудо на берег залива. И оставьте лежать на берегу, никто не тронет. На судне есть лебедка?

— Простой ворот, старенький…

— Подойдет, — успокоил Фрэнк. — Грузите плиту на пароход, отправляйте в Пирей, и комар носа не подточит.

Все четверо долго стояли молча. Первой опомнилась Софья.

— Пойдемте в дом! Мы приготовили для вас настоящий треческий обед… поджаренные хлебцы с икрой, салат из рыбной икры, маринованные бараньи мозги…

Проводив Калвертов, Генри послал Яннакиса в Хыблак договориться с Драмали относительно арбы и пары лошадей. Сомнения одолевали Софью.

— Мой милый, я не хочу морализировать, но правильно ли мы делаем?

— В этом испорченном мире нет ничего безусловно правильного. Коль скоро мы с тобой решили, что нельзя пилить Аполлона пополам, у нас одна задача: передать его в музей неповрежденным. С этим ты согласна?

— Да… Видишь ли, мне еще оттого не по себе, что я боюсь: вдруг мы потеряем разрешение на раскопки, если попадемся?

— Не попадемся. Я все беру на себя. И всю ответственность тоже.

Она нервно рассмеялась.

— Я имею в виду моральную ответственность. Захватив десятников и нагрузившись рулонами брезента и связками крепких веревок, Генри и Софья направились к Аполлону. Они надежно спеленали плиту, а здесь подоспел и Яннакис с арбой, подогнал ее ближе к двухтонной махине. Пока он сдерживал лошадей, десятники подняли плиту лебедкой, аккуратно уложили на дно арбы и надежно привязали. Яннакис и Поликсена сели на высокие козлы спереди, Макрис и Деметриу устроились на плите и задымили самокрутками. Генри отдал последнее напутствие:

— Оставьте ее точно против того места, где в прошлый раз пристал вельбот. Вы его и разгружали.

В четверг Шлиманы получили известие, что «Таксиархис» бросил якорь в заливе Бесика. Капитан Папалиолос доставил долгожданные десятифутовые рычаги. Генри немедля ускакал на побережье. Яннакис снова позаимствовал у Драмали арбу и взял с раскопок одну лебедку.

Их груз лежал на берегу нетронутый. Яннакис встал к лебедке, семейный экипаж погрузил плиту в бот и отчалил. Капитан Папалиолос взялся за ручку своего допотопного ворота и поднял Аполлона на борт «Таксиархиса». Тем временем на берегу Яннакис грузил на арбу корзины с припасами и железные ломы.

Берег и пароход обменялись прощальными криками. Капитан вез письмо для Георгиоса Энгастроменоса: в Пирее принять плиту и поставить в саду у Шлиманов, около бассейна.

Капитан дал задний ход, медленно развернул судно и взял курс в Эгейское море. В это самое время, нещадно нахлестывая ослика и колотя пятками по его бокам, притрусил их турок-опекун. Соскочив на землю, он устремил на Генри испытующий взгляд.

— Что вы здесь делаете?

— Принимаем груз, — ответил Генри.

— Не сбивайте меня. Что вы погрузили на пароход? В Хыблаке говорят, что в воскресенье вы вывезли что-то большое. Не это ли вы сейчас отправили? Скажите, что это было. Я требую.

— Да что вы так беспокоитесь? Просто это была большая тара. Там наша половина находок.

— Немедленно верните пароход. Я хочу сам увидеть, что вы погрузили.

— Он уже далеко, — огорчился Генри, — докричитесь сами, если можете.

И надзиратель послушно поднял руки ко рту, только на «Таксиархисе» все уже давно оглохли. Генри как мог успокоил стража. Скоро тот и впрямь перестал дуться. А пароход все полз к горизонту, оставляя за собой черный дымный хвост.

Вечером Генри решил отметить событие и извлек бутылку лучшего французского вина.

— Нам надо как-то выручить этого парня, — озабоченно сказала Софья, — чтобы у него потом не было неприятностей.

— Прекрасная мысль, — согласился Генри, с наслаждением нюхая вино. — Что ты предлагаешь?

— Как ты думаешь, в их музее есть такие пифосы, как наши?

— Думаю, что нет.

— Ты, кажется, собирался извлечь их?

— Да.

— Сделай это завтра и отдай надзирателю половину.

— Я пойду дальше: отдам им семь, а нам оставлю три. Покажем, какая у нас широкая натура.

Он поднял в ее сторону бокал и отпил глоток.

— Их будет очень хлопотно транспортировать. Сначала на арбе до Чанаккале, потом пароходом до Константинополя, потом из порта до музея опять на телегах. Нужно найти плотную ткань, хорошенько обернуть их и как следует закрепить в ящиках, чтобы не бились о стенки. Им цены не будет, если довезти их в целости и сохранности.

На следующий день рабочие осторожно разрыхлили и убрали землю за задними стенками гигантских пифосов. Яннакис наладил рядом с кухней верстак и ушел покупать деревянные планки: ящики требовались большие — восемь футов в высоту и шесть в ширину. Наконец нашли применение своим талантам и Фотидис с десятниками: они готовили горизонтальные опоры, которые обожмут пифосы в горловине, тулове и у днища.

Пока их извлекали, пока сколачивали ящики и обкладывали кувшины соломой, пока их ставили на место и закрепляли, а потом наглухо заколачивали, — пока все это делалось, улетело в трубу несколько рабочих дней. Туда же отправились несколько сот долларов.

— Мы оплачиваем не только пароход, но еще транспорт до самого порога музея, — скрипел Генри.

— Пусть, — отмахнулась Софья, — зато эти чудесные вазы приобретут тебе друзей в Константинополе.

Поликсена оказалась на редкость приятной помощницей. Лучшей экономки нельзя было и желать: вечером она обезвреживала от клопов их постель, утром сушила белье на солнце, днем гоняла скорпионов и сороконожек, наползавших через щели под дверью и в оконных рамах. Она еще всех обстирывала. Софья научила ее гладить рубашки Генри, крахмалить воротнички и каждый день по часу занималась с девушкой — учила чтению и письму.

Оставаясь дома одни, они часами не закрывали рта. Поликсена рассказывала, как живется грекам в Турции, Софья расписывала афинскую жизнь, читала письма из дома, вспоминала Андромаху. Дочь уже знала новые слова, начала ходить. Софья не волновалась за нее, пока не пришло письмо от Катинго: у Андромахи простуда.

— Генри, надо бы мне вернуться в Афины, как ты думаешь?

— Пустое. Детская простуда — это на два-три дня. Ты не доползешь и до Спорад, а дочка уже поправится.

Поликсена тоже просилась на раскопки. Софья взяла из кладовой кое-какой инструмент, и вблизи от дома подружки отрыли собственную траншейку. Копнули—и сразу нашли несколько терракотовых круглых предметов, некоторые с интересным орнаментом. Поликсена ликовала. Немного углубились, чуть расширили раскоп — и были вознаграждены сполна: нож, двухсторонний топор, резная слоновая кость. Софья при ней собрала из черепков горшок. Переимчивая ученица, помучившись, сложила вазу и от счастья захлопала в ладоши.

— Она твоя, Поли, — сказала Софья. — Возьми ее домой на память.

Благодарная мастерица поцеловала ей руку.

Неудобства чинили не одни скорпионы и сороконожки: в раскопках полюбили устраиваться на ночь совы. Они заводили свое уханье с наступлением темноты и уже на всю ночь. Буквально под окном у них высиживала птенцов сова с каким-то особенно жутким голосом.

— Сова—любимая птица Афины. Я не суеверен, но мне почему-то не хочется убивать эту тварь, которая не дает нам жизни. Может, отнесем ее гнездо на равнину, подыщем ей дерево?

Поликсена, убирая со стола после ужина, прислушалась.

— Унести гнездо—мама-сова оставит яйца, птенчики умрут. Но сов так много! Зачем их беречь!

И Генри с легким сердцем распорядился пугнуть сову и унести гнездо. В ту ночь все спали как убитые.

Неистребима в человеке алчность! Генри платил премию — четверть пиастра (один цент) — всякому, кто отдавал ему свою находку. Случались дни, когда сброс был пустым, и вот тогда начинались махинации: брали простой черепок и выцарапывали на нем орнамент. И номер удавался. У Шлиманов было слишком много работы, чтобы возиться с каждым черепком. Но однажды, разбирая и отмывая керамику, Софья удивилась: свежие порезы! Она показала черепок Генри.

— Я знаю, что они считают нас ненормальными. Но почему они думают, что мы еще и дураки?

— Это алчность, моя дорогая, самый страшный из смертных грехов. Ничего, я положу этому конец. Я буду штрафовать на два пиастра каждого, кого поймаю на обмане.

Даже в самую жаркую погоду Генри не мог сманить Софью искупаться с ним в Дарданеллах. Так возникла идея душа. В углу их спальни Макрис пробил в потолке дыру, поставил бак с опускным донцем, а угол отгородил от комнаты дощатой перегородкой. Софья ступала в это подобие узкого шкафа, закрывалась и дергала за веревочку. Яннакис с утра заливал бак водой, и к возвращению Софьи с холма она успевала согреться.

Как год назад, их дом скоро превратился в лазарет. Со всей округи везли больных, причем были серьезные случаи, когда они опускали руки. С упорством маньяка Генри рекомендовал женщинам ежедневное морское купание. Поначалу все отказывались: у турков и турецких греков не заведено, чтобы женщина купалась в море. Но с болезнью шутки плохи, а Шлиманы уже достаточно прославились своими чудесами — и они все полезли в море. После купаний общее самочувствие у многих улучшилось.

Как-то из Неохори привезли девушку с язвами по всему телу и даже на левом глазу. Бедняжка так ослабла, что уже не держалась на ногах. Ее на ослике привез отец. Она и кашляла нехорошо.

— Что же мы можем для нее сделать? — расплакалась Софья.

За последний месяц ей семь раз пускали кровь. Софья смазала ее всю касторкой. Генри, как водится, предписал каждый день купаться в море. Через месяц девушка сама прошла три километра от Неохори, чтобы поблагодарить их. Подняв ее с колен, Софья внимательно рассмотрела ее левый глаз.

— Генри, теперь окулист легко приведет его в порядок. Нужно послать ее…

— Только в Константинополь. Причем вся семья потянется ее сопровождать. Такие здесь порядки. Здесь знают о медицине столько же, сколько знали о ней ахейцы в двенадцатом столетии до рождества Христова. Или сколько о ней знает, — добавил он вдруг с горечью, — твой афинский приятель Веницелос. А может, и столько не знают. Агамемнон говорит брату Менелаю:

Раненый Эврипид просит Патрокла:

И Патрокл:

Софья предпочла пропустить мимо ушей упоминание о докторе Веницелосе. Подумать, как долго не забываются горечь и обида…

— Но крестьянки же должны знать свои травы, корни, листья, ягоды… Как ты думаешь?

— Все крестьяне их знают. Эти знания передаются из поколения в поколение. Да беда в том, что отвары из этих трав и корней лечат далеко не все болезни.

В начале июля температура поднялась до 88 градусов [22]. Работали вяло. Семь дней вылетели начисто из-за дождей и праздников, и хотя все-таки сделали немало, но вожделенная Троя не спешила показываться. Генри стал раздражаться.

— Рабочие из Ренкёя и вообще все здешние греки отрабатывают день не полностью. Я все подсчитал. Трижды за один час рабочий откладывает лопату, достает из кармана табак, лениво сворачивает самокрутку, долго слюнявит конец, потом ищет спички или идет прикурить у соседа, степенно закуривает, затягивается: десять минут—это самое меньшее! — пускаются на воздух. Ежечасно! У них есть полчаса на отдых в девять утра и полтора часа в полдень — пусть в это время и курят. Надо покончить с этим безобразием.

— Ты не боишься, что они взбунтуются?

— Ради бога. Я достаточно намучился с этими нахалами. Они всю жизнь работали только на себя, они просто не знают, что такое полный рабочий день.

В обеденный перерыв он объявил, что отныне запрещает курить в рабочее время. Семьдесят рабочих из Ренкёя ответствовали оглушительным улюлюканьем. К счастью, их комментарии были внятны только загоревшимся ушам Софьи.

— Они отказываются принять твои условия, — сказала она. — Если они не будут курить, сколько им хочется, они вообще перестанут работать.

Но в Генри вселился бес.

— Они думают, что из-за хорошей погоды я пожалею время и уступлю. Как бы не так. Яннакис, выплати за полдня каждому, кто хочет уйти.

Получив расчет, рабочие из Ренкёя выстроились вдоль траншей, осыпая бранью более покладистых крестьян из других деревень. Поскольку слова не оказали нужного действия, в ход пошли камни. Генри подозвал Яннакиса.

— Возьми лошадь и поезжай в турецкие деревни. Найди замену этим рабочим.

Яннакис кивнул и поехал.

В тот вечер бунтовщики из Ренкёя не пошли домой. Они улеглись спать в своем палаточном стане, чтобы с началом рабочего дня к ним было недалеко идти с поклоном. Софья провела тревожную ночь, опасаясь физической расправы. Утром, как обычно, Генри уехал купаться, а когда он вернулся—Яннакис записывал в книгу новобранцев. Пришло сто двадцать турков. Сломленные организаторским гением Шлима-на, рабочие из Ренкёя унылой цепочкой потянулись домой.

Хоть он и был не очень лестного мнения о турецком правительстве и его чиновниках, тут он признался Софье:

— Какие честные и славные люди. Я начинаю любить этот народ.

— А мне жаль тех, из Ренкёя, — вздохнула Софья. — Хотели махом, а вышло прахом.

Макрис и Деметриу жаловались: земляные стены пошли такие плотные, что их ничем не возьмешь.

— А почему их не окопать? — подсказал Фотидис. — Сделайте подкопы, и они поддадутся.

Идея понравилась Генри, и сообща они разработали такой план: земляные стены разбить на шестнадцатифутовые куски толщиной в десять футов и валить каждый отдельно. Фотидис сложил укрытие из толстых бревен под дощатым навесом: когда сверху полетят камни и мальчишки прокричат тревогу, рабочие успеют добежать и спрятаться.

Прошло несколько дней. Генри и Софья были на своих участках, когда с пушечным грохотом рухнула источенная подкопами вся земляная стена разом. Фотидис с кем-то из рабочих точил лопаты в укрытии. И гора накрыла их. Софья была недалеко и прибежала быстро. На ровном месте вырос курган. Через секунду примчался Генри.

— Я слышу стон! — схватила она его за руку.

Со всех сторон сбегались рабочие. Они уже расхватали лопаты и кирки, когда Генри крикнул:

— Стойте! Вы можете их поранить. Работайте руками. Вместе с рабочими Генри и Софья лихорадочно разгребали землю. Слава богу, крепкие стены и крыша выдержали, а в просторном помещении хватило воздуха. Людей откопали живыми и невредимыми. Даже закоренелый пантеист Генри по такому случаю трижды осенил себя православным крестом.

— Благодаря господу и его неизреченной милости мы все живы и целы, — просто сказала Софья.

Генри прижался щекой к ее щеке.

— Спасибо твоей руке на моем плече. Она мой талисман. Пережитые волнения не дали ему спать всю ночь.

— Мы потерпели серьезное поражение, Софья, — раскаивался он, слоняясь по комнате в рубахе и шлепанцах. — Придется отказаться от идеи гигантской площадки — мы не вскроем весь холм. Будем по-прежнему копать к югу, чтобы соединиться с Фотидисом, но будем копать траншеями, как в прошлом году.

— Почему ты считаешь площадку неудачей, Генри? С нее ты вскрыл очень большой участок холма.

— Да. но материка мы коснулись только пальцем. А что особенного нашли? Несколько урн, кости каких-то зверей, битую посуду да россыпи терракотовых бляшек. Путь был выбран неверно. Куда идти дальше?

— Софья, я в полной растерянности. — Он яростно скреб макушку тупыми ногтями, словно втирал в голову новые идеи. — Здесь, здесь все, что мне нужно, но как до этого добраться?!

— Таков удел исследователя, — мягко сказала она. — Сегодня он дрожит на холодном ветру, как остриженный ягненок, а завтра он уже в райском саду.

И точно, из Афин дунул пронзительно холодный ветер.

Генри не однажды доводилось слышать в свой адрес скептические замечания и насмешки, когда речь заходила о местоположении Трои, высказывалось и сожаление, как неразумно он распоряжается своим временем и деньгами. Но еще никто не задел его в печати.

Пришли афинские «Полемические листы», где Генри публиковал свой рабочий дневник. В полученном же номере была напечатана разносная статья Георгиоса Николаидиса против публикаций Шлимана, его теорий и самих раскопок. Николандис был членом Археологического общества, к нему прислушивались. Родом он был с Крита; в Пизанском университете изучал юриспруденцию, во Флоренции переключился на археологию. Известность в гомеровском вопросе ему принесла книга «Илиада и ее топография», впервые опубликованная во Франции и дополненным изданием вышедшая в Греции.

Главная мысль Николаидиса была та, что доктор Шлиман «тревожится понапрасну», что он швыряет деньги на ветер, что он делает ненаучные и непрофессиональные заявления, обнаруживающие в нем энтузиаста-любителя, невинного в отношении академической науки, и потому его выступление в печати сплошное недоразумение. Он соблазняет читателей игрой своей фантазии, и научный мир глубоко сожалеет об этом, ибо ни одно печатное слово доктора Шлимана не подтверждается сколько-нибудь реальным фактом. Честные и разумные люди знали и знают, что Трою невозможно найти под слоем земли и наносной породы, ибо Троя есть создание поэтического воображения. Посему доктору Шлиману следует прекратить копать и устраниться. Пусть он найдет себе более безобидное занятие, пусть увлечется им, а серьезное дело, каковым является археология, предоставит настоящим специалистам.

Мусоля страницу, Генри скрежетал зубами от ярости. Отдельные предметы, которые он объявил троянскими. — вот все его аргументы. Да. он уязвим.

— Я не верю, что Николаидис хоть раз был в Троаде! — бушевал он. — Он витает в облаках, а я копаю!

Софья молчала.

Он вконец истрепал себе нервы. Стал резок с рабочими, ходил с понурым видом, отмалчивался. Доставалось и Софье. Она не принимала это на свой счет, понимая его положение: абсолютно убежденный в том, что именно здесь стояла гомеровская Троя, он никак не мог найти бесспорное доказательство ее существования.

И тогда она напомнила ему, что он говорил в самом начале: работа потребует не менее пяти лет.

— Прошлый год не в счет, — хитрила она. — Мы поздно начали и до сезона дождей копали всего шесть недель. Нынешний год, по существу, первый, и мы всего три месяца копаем. Не спеши!

— Пожизненное заключение, — мрачно бросил он в ее сторону. — Иногда я не уверен, кто из нас узник: я или Троя.

Она всегда была хорошим пророком. На третий день массированной работы в новой траншее, которую они вели с площадки на юг, был обнаружен целый клад вещей: серебряная заколка для волос, медные гвозди, иголки из слоновой кости, блюда, ножи, кинжалы, медные и костяные перстни. На глубине от тридцати трех до пятидесяти двух футов ниже плато нашли медные браслеты. Корзины наполнялись черными кубками, молотками, топорами, гранитными грузилами, призмами из прозрачного зеленого камня, изящными мраморными идолами, метательными кольцами—все предметы были древними, сделаны умело и красиво, и все в прекрасной сохранности, за исключением, конечно, терракоты.

— Надо расширить траншею в обе стороны, — загорелся Генри. — Может, наткнемся на дом или дворец.

С загоревшимися глазами он выбрасывал из траншеи землю, просеивал ее между пальцами, одушевленный мыслью, что работает на материке. Софья впервые за все время здесь увидела его без сюртука, с приспущенным галстуком, с закатанными по локоть рукавами.

Следующей находкой был небольшой могильник. Они отрыли три треногих сосуда на материковой скале. Прежде чем их поднять, Генри осмотрел сосуды изнутри, пытаясь определить их возраст, и, к изумлению своему, обнаружил в одном скелет зародыша. Он окликнул Софью.

— Смотри: скелет зародыша. Семимесячный, если я что-нибудь понимаю..

— Но как он сохранился? Прежде мы не находили даже пепла в погребальных урнах.

— Сегодня я напишу доктору Аретайосу, профессору хирургии в Афинском университете, и спрошу его ученое мнение. Я представляю себе это так: мать умерла до родов и была кремирована, а кости зародыша сохранились благодаря защитной плеве. Я попрошу какого-нибудь опытного хирурга восстановить скелет.

Софья стояла молча. Генри до того издергался, что даже не понял, как ей больно. Эти косточки напоминали ей о ее собственном неродившемся ребенке—ему было примерно столько же времени. С неостывшей горечью она вновь пережила потерю. У нее закружилась голова, подогнулись колени, и она свалилась к ногам мужа в обмороке.

Очнулась она уже дома, в постели.

— Яннакис и Фотидис сделали носилки и принесли тебя сюда, — объяснил Генри. — Отчего это произошло?

— Когда я это увидела, я вспомнила о своем выкидыше. На его побледневшем лице изобразилась мука.

— Тупой, бесчувственный болван! Как же я мог не подумать? Надо было спрятать от тебя эти кости.

Она смочила пересохшие губы водой из стакана.

— Не кори себя, Генри. Это случилось помимо моей воли. Просто оборвалось что-то внутри.

От доктора Аретайоса пришел ответ. Мнение доктора расходилось с предположением Генри: «Сохранность костей эмбриона стала возможной при единственном допущении: мать умерла родами, ее кремировали, а мертвое дитя опустили в урну с ее прахом».

В расширившейся траншее Генри удвоил число рабочих. Вскоре они наткнулись на дом, а в конце того же дня, похоже, и на дворец. Генри радовался, как ребенок. Он внимательно осмотрел глыбы отесанного камня, ножичком поскреб швы и ссыпал оранжевую пыль в конверт. Потом подозвал Софью.

— Теперь понятно, почему дома и дворцы было легко разрушить: камни скреплены глиной, ничем больше. Толкни стену—и повалится весь дом. Когда мы разберем эту кладку, мы найдем под ней интересные вещи.

Далеко за полночь кончили они расчистку серебра, меди, гвоздей, кинжалов, колец, составили их описание. Ей казалось, от возбуждения она не уснет, но она едва успела донести голову до подушки и проснулась только в начале шестого: Генри принес ей чашку кофе. Сам-то он уже искупался в море.

С утра стали разбирать каменную кладку. К полудню рабочие выбрали пустую породу из большого дома и дворца, обнаружив очаги, открытые дворики, внутренние стены, дверные пороги, кости животных, кабаньи клыки, мелкие раковины, воловьи и бараньи рога.

Добрую добычу взяли и после обеда: жизнь, некогда протекавшая в этих стенах, обретала голос. После ужина они подобрали для реконструкции несколько кучек крупных терракотовых черепков. Яннакис их перемывал, Поликсена варила рыбий клей, а Шлиманы собирали горшки за кухонным столом. И хотя некоторых деталей недоставало, из рук выходили невиданные, поразительные кувшины и вазы: большая желтоватая чаша с ручкой, украшенная тремя изогнутыми бараньими рогами; черная ваза с широким днищем и колечками по бокам—очевидно, ее подвешивали; очень занятный красный сосуд в форме двух сросшихся кувшинов с вытянутыми клювообразными носиками.

Выяснились некоторые подробности домашней жизни далеких предков. Жившие в этом, например, культурном слое бросали мусор под ноги, на земляной пол. Когда грязи разводилось слишком много, они приносили землю и насыпали новый пол, соответственно надстраивая стены и на фут-другой поднимая крышу. Софья решительно отказывалась их понять.

— Почему не выбрасывать мусор в канаву, откуда ее вымоет дождь?..

— Милая моя, в Троаде по полугоду не бывает дождей.

— А если сжигать в очаге?

— Кости? Раковины? Попробуй.

— Ну ладно, я им не судья.

Когда, вгрызаясь в гору, они расширили траншею, на срезе проступили еще три города: стены, улицы, чересполосица наносной породы—три отчетливо разные эпохи, с другой архитектурой, с разной системой канализации. Второй снизу слой залегал на глубине (считая от плато холма) в тридцать три фута и был толщиной в десять футов; третий слой лежал между двадцатью тремя и тринадцатью футами; четвертый, верхний, кончался в шести футах от плато. Было совершенно ясно, что все четыре города строились в неведении о том, что лежит у них под ногами: стены налезали на стены, уровни не выдерживались. Дома то были развернуты под прямым углом к канувшей планировке, то смотрели в прямо противоположную сторону. Здесь спрессовалась вся жизнь человеческая за две тысячи лет. Сейчас холм казался гигантским зданием, с которого взрывом сорвало крышу, и стали доступны взору комнаты, стены, коридоры, двери, полы, внутренние дворики.

— Поразительно! — восклицала Софья.

— Придется раскапывать все четыре слоя, — озадачился Генри. — Только как же мне взяться за второй, если два других могут в любую минуту свалиться мне на голову?

Первой важной находкой во втором городе были дома на каменном фундаменте, но с бревенчатыми стенами. Огонь, спаливший этот город, славно обжег кирпичи: они выдержали и землетрясение, и нашествие завоевателей. За этим надежным укрытием почти неповрежденными сохранились и керамика с арийскими религиозными символами, и превосходные красные кубки—«огромные бокалы для шампанского, — выписывал Генри на ярлыке, — с двумя крепкими ручками». Софья не помнила себя от радости.

— Генри, наконец мы отдохнем от рыбьего клея! Полюбуйся, какая ваза: это свинья, спереди смешная морда с пятачком, а сзади носик и ручка. Прелесть! Хоть сейчас в музей.

— Забудь это слово, — наказал Генри. — Не то она и впрямь отправится в музей. Константинопольский… Эту вещицу мы припрячем. И будем правы… или не правы — велика беда!

Земля щедро отдавала хозяйственные и погребальные урны пятифутовой высоты и порою до трех футов в боках. На брезент ложились вазы с изображением священной птицы богини Афины—совы, с женскими грудями и воздетыми руками; шаровидные сосуды с высокой, как труба, шейкой, терракотовые бляшки — посвятительные жертвоприношения, искусно украшенные символами священного древа жизни, солнечного божества; черепки со «свастикой», которую Генри и прежде встречал на ритуальных предметах в Индии, Персии, у кельтов. Из кухонной утвари попадались блюда, пифосы для хранения масла и вина. Не обманули ожиданий и орудия брани: медные боевые топорики, копья, стрелы, ножи. Едва увидев знакомые вещи, солдаты-надзиратели пришли в возбуждение, спрыгнули в траншею и вмиг отделили свою половину, лишив Генри возможности немного сжульничать в свою пользу.

Начищая вечером ратные трофеи, он бубнил под нос.

— Что ж, они люди военные, как троянцы. А может, просто обрадовались случаю постоять за себя…

Неловко повернувшись, он смахнул со стола комок сплавившегося металла и проволоки, найденный в желтом пепле сгоревшего дома. Тогда они не придали ему значения, бросили в корзину и забыли. Проволока лопнула, и из металлического короба ручейком заструились драгоценности. Они опустились на колени и зашарили руками по полу. Генри поднял три браслета.

— Посмотри, как интересно, — показал он. — Огонь припаял к браслету серьгу.

В неярком свете лампы что-то — тускло мигнуло. Софья поворошила комок и извлекла золотую серьгу, с обеих сторон испещренную звездочками.

— Дай руку, — попросила она. — Получай первую ласточку сокровищницы Приама. Помнишь, в преддверии смерти Гектор молит Ахилла:

Интересно: Гомер ни разу не оговорился о золотых приисках в Троаде.

— Убежден, что здесь никогда и не было золота. Из Греции приходили караваны, и троянцы скупали у торговцев таланты золота, а златокузнецы были свои, местные. Послушай, если мы нашли одну серьгу, то можем найти и все сто! И золотые браслеты, кубки, диадемы… Софья, я чувствую, это здесь…

Во второй половине июля установилась нещадная жара. Рубахи на рабочих были мокрыми от пота, хоть выжимай, на незащищенных участках кожи проступала воспаленная краснота. Усугубляя муки, с севера, с Черного и Мраморного морей, в Дарданеллы пришел ветер, который здесь поднимал тучи пыли и слепил глаза. Софья сама сшила яшмак из белой ткани, сделав из своей головы некое подобие кокона с узенькой щелкой для глаз.

В августе у крестьян началась жатва. Рабочих заметно поубавилось. Генри написал германскому консулу на Галлиполийском полуострове (в прошлом году он послал ему несколько своих статей): не подсобит ли тот с рабочими? Та же просьба адресовалась в Константинополь, английскому консулу, причем Генри брался оплатить дорогу до Чанаккале. Оба дипломата дали благоприятный ответ. И снова сто пятьдесят рабочих копали сразу все четыре города. Проблема эвакуации отвальной породы с каждым днем становилась все острее, приходилось отвозить ее дальше и дальше, чтобы не мешала работе. Английский консул в Константинополе раздобыл еще десять тележек и двадцать тачек. «Таксиархис» доставил их в Бесику.

Подвезли еще десять тележек и сорок тачек и от германского консула. Он прислал сорок рабочих: им Генри не только возместил дорожные расходы, но дополнительно оплачивал стол и ночлег. Высчитав расходы только за один этот день, Софья почувствовала холодок в спине.

— Ты не считал, во сколько тебе уже обошелся нынешний сезон? — спросила она мужа.

Оторвавшись от дневника, где он составлял опись рассыпанных по столу фигурок из слоновой кости, он вскинул на нее удивленные глаза.

— Гроссбуха я здесь не держу. Но общую сумму, конечно, представлю.

— И сколько, ты полагаешь, мы истратим за весь раскопочный сезон?

— Мне это безразлично. Сколько истратим—столько истратим.

Она быстро прикинула в уме: при нынешнем размахе работ выходило, что сезон раскопок стоит пятьдесят тысяч долларов. У нее даже захватило дух: целое состояние!

Был богач, который просто так подарил Афинам Арсакейон; еще одному денежному тузу Эжен Пиа возводил особняк на площади Конституции, и, кроме этих двух, вряд ли отыщутся в Греции состоятельные люди, готовые выложить пятьдесят тысяч долларов на дело, которое не сулит выгоды. Она глядела на его низко склоненную голову: мелким решительным почерком он исписывал страницу за страницей, сравнивая найденные фетиши с фигурками божков, которые он видел на Востоке.

«Ради Трои, — подумала она, — ему не страшно даже банкротство».

Обходя с «Илиадой» площадку и траншеи, вдумчиво разглядывая находки, Генри пришел к выводу, что построенный Лисимахом храм должен стоять на развалинах древнего троянского храма, который посетил сам Александр. И Шлиман решает вернуться к руинам храма, где был найден Аполлон, и копать вниз, под фундамент.

На рассвете он сделал разметку, и бригады Макриса и Деметриу повели траншею в двадцать футов шириной. Перед обедом Софья подошла к мужу взглянуть, как идут дела, Генри шумно хватал ртом воздух.

— Ты здоров? — встревожилась она.

Вместо ответа он выкинул вперед руку: рабочие отрывали стену. Глубоко вниз шла она от фундамента храма Лисимаха.

— Она шести футов толщиной, — прохрипел Генри, — и вниз уходит по меньшей мере на десять футов.

Рабочие копали как одержимые, спеша открыть основание стены.

— Видишь, какие камни лежат в основании? — схватил он ее за руку.

— Огромные!

— Это значит, что стена была много выше, и, может быть, Гомер не преувеличивал ее высоту. А главное, циклопическая кладка.

Софья почувствовала, как ее начинает бить дрожь.

— Генри, неужели?.. Неужели ты нашел стену, поставленную Посейдоном и Аполлоном?

— Ни секунды не сомневаюсь в этом. Это первая стена. Ее основание покоится на глубине сорока четырех футов от поверхности. Все, что ты видишь поверх стены, включая храм Лисимаха, — все держит на своих плечах эта самая ранняя стена.

Они словно приросли к месту, и только мягкий стук лопат да шорох сбрасываемой в тачки земли нарушали тишину. Она завороженно прошептала:

— Я тебя поздравляю. Ты был прав, а все другие ошибались.

Он поднял руку к груди, унимая сердце.

— Раз уж мы нашли Приамову стену, то найдем и все остальное

И однажды в середине августа Яннакис влетел в дом и потащил ее к Генри. Тот нетерпеливо расхаживал по террасе, поднявшейся над глубокой траншеей.

— Я наткнулся на удивительное сооружение. Мы в него уперлись и не можем сделать ни шагу вперед. При этом я работаю точно на одной линии с Фотидисом, который идет сюда с юга. Его траншея не так уж далеко. Но я не могу к нему пробиться! Вот, смотри. Мы заходили с северной стороны.

Софья вглядывалась в каменную громаду, перерезавшую траншею поперек.

— А это не продолжение стены?

— И да и нет! По виду это крепостная стена, но почему она вдруг порядочно отступила назад? И не выступает ли она вперед—там, на южной стороне?..

Подбежал запыхавшийся от подъема в гору Фотидис, ладонью смазывая бусинки пота со лба на лысеющее темя. Он озадаченно крутил головой.

— Доктор, мы зашли в тупик. У нас на пути мощная кладка камней. Мы прошли двести футов, а такую встречаем впервые. Я ничего не понимаю. Может, взглянете?

— Она выходит за крепостную стену к югу?

— Да, выступает на пятнадцать-двадцать футов. Шлиманы воззрились друг на друга широко раскрытыми глазами.

— Бог мой! — воскликнул Генри. — Софья, ведь это Большая башня!

Слезы заструились по его щекам.

— Троянская башня? — с трудом выталкивая слова, спросила Софья. — На которой Приам выспрашивал Елену о вождях ахеян, подступавших к стенам?

Генри скорее явился бы на раскопки без брюк и часов, нежели без «Илиады». Он извлек книжку из кармана сюртука, надел очки, полистал страницы и в третьей песне нашел нужное место.

И из шестой песни прочел:

Генри и Фотидис бросили свои бригады на обе стороны башни—северную и южную. Генри сделал выкладки в записной книжке и поделился с Софьей соображениями.

— По моим расчетам, мы на средней линии башни. Нужно будет расчистить двадцать футов вниз и, может быть, еще футов двадцать вверх.

— Вопрос, куда девать всю эту землю.

— Ее придется отвозить как можно дальше. — Он повернулся к Яннакису. — Скоренько найми повозки с лошадьми. А мы пока, — бросил он Софье, — побегаем с тачками.

Окапывая верхнюю часть башни, он обнаружил запад около тридцати футов длиной. Здесь он нашел медные копья, несколько наконечников стрел, обоюдоострую пилу, медные и серебряные гвозди, большое скопление костей. Похоже, это было укрытие для лучников. После многих дней лихорадочной работы под палящим августовским солнцем пашня, полностью обнаженная с севера и с юга, перерезала главную траншею Генри на всем ее протяжении. Яннакис смог раздобыть только семь повозок с лошадьми, но даже этот транспорт ускорил вывоз плотной, как камень, земли. Это была меловая порода, известняк. С северной стороны башни поднимался целый известковый курган в шестьдесят пять футов в ширину и высотой пятнадцать футов—:видимо, его насыпали еще троянцы, выбирая землю под фундамент башни. Когда рабочие прорезали курган насквозь, Генри увидел, что северная сторона башни представляет собой нагромождение каменных глыб— лишь верхняя ее часть имела характер регулярной кладки. И наоборот, южная сторона, повернутая к Троадской равнине, от основания до вершины была ровненько выложена обтесанным известняком на глиняном растворе. В толщину она была сорок футов.

Вечером Генри выложил Софье свои недоумения:

— Меня больше всего озадачивает то, что наша башня имеет в высоту всего двадцать футов. Не могли же в самом деле свалиться с неба эти громадные валуны, что мы нашли у основания башни?!

— Вполне могли, Генри! Не забывай, что между нынешней вершиной башни и вершиной холма выстроилось несколько городов.

Обмакнув перо, Генри записывал в дневнике:

«Сохранением всего, что еще осталось, мы обязаны руинам, совершенно скрывшим под собою башню. Весьма возможно, что после разрушения Трои еще многое оставалось на месте и что поднимавшиеся из руин сооружения были разобраны наследниками троянцев, лишившимися стен и оборонительных укреплений. Судя по объему наносной породы, башня должна была стоять в западном углу акрополя, это самое выигрышное место: с ее площадки открывается вся Троадская равнина и дальше — море с островами Тенедос, Имброс и Самофракия. Здесь самая высокая точка Трои, и посему я осмеливаюсь утверждать, что это «великая илионская башня», к которой спешила Андромаха, встревоженная вестью о «могучей силе ахеян», теснящей троян. Тридцать одно столетие замурованная в земле, тысячелетиями терпевшая на себе хлопотливую жизнь сменявшихся народов, эта башня вновь воспряла к жизни и господствует если не над всей равниной, то, во всяком случае, над северной ее частью и Геллеспонтом. Пусть этот священный и величественный памятник героической Греции всегда стоит перед глазами идущих через Геллеспонт. Пусть он станет местом, куда пытливая молодость будет совершать паломничество, дабы окрылить себя жаждой знаний и возлюбить благородный язык и литературу Греции».

Следующий день ознаменовался новой находкой: на глубине сорока двух футов обнаружили остатки дома и женский скелет. Особенно хорошо сохранился череп, скалившийся крепкими, но до странного мелкими зубами. Первый взрослый скелет!

— Наконец мы нашли троянку! — потирал руки Генри. — Если бы эти кости могли заговорить—какие истории мы бы услышали!

— А почему кости такие желтые? — спросила Софья.

— Она погибла в пожаре. Мы возьмем скелет в Афины и восстановим его.

— Какую же половину ты отдашь в Оттоманский музей?

— Надзиратели суеверны. Они ни косточки не тронут. Она наша с головы до пят.

Кончиками пальцев легко поворошив пепел около черепа, Софья нашла кольцо, три серьги и золотую брошку. Две серьги были совсем простые—скрученная золотая проволока, зато третья, выполненная с покушениями на красоту, заканчивалась листиком с пятью золотыми прожилками. Из трех золотых жгутиков сплетено кольцо.

Генри подержал украшения на ладони, внимательно рассмотрел их. По его лицу блуждала довольная улыбка.

— Почему только троянцы не строили пирамид, как в Египте, и не погребали царей со всеми пожитками! Какие сокровища мы явили бы миру!

— Ты неблагодарен, Генри: Большая башня и крепостная стена стоят любых сокровищ.

В середине августа вовсю разбушевалась болотная лихорадка. Она валила рабочих косяками: десять, двадцать, тридцать больных. Хинина не хватало на всех. Генри увеличил дозы себе и Софье и по четыре грана давал Яннакису, Поликсене и незаменимым десятникам. Первой заболела Поликсена, за ней Яннакис и десятники. К концу третьей недели на раскопках остались считанные единицы. Тут и Шлиманов стали потрепы-вать озноб и лихорадка. Поликсену совершенно истощили приступы, десятники, встав через силу, дрожали как осиновый лист. Генри скармливал им хинин в невероятных дозах, и вот он весь вышел.

— Дорогая, как ни жаль, но придется закрыть лавочку. Я надеялся, что мы протянем еще месяц, ведь каждый день приносит столько интересного, но разумнее, я думаю, уехать сейчас из Троады. Не похоже, чтобы малярия пошла на убыль. Но сначала мне нужно съездить в Чанаккале. Я привезу фотографа, в Афинах нам понадобится полная картина наших раскопок. В Чанаккале меня ждет еще топограф из Константинополя, я с ним списался. Он составит подробные планы местности.

Через два дня он вернулся с фотографом-немцем Зибрехтом и греком-топографом Сисиласом.

— Ну, вроде бы сфотографировали все, что мне нужно, — докладывал он Софье. — Только бы негативы не подвели! Бедняга Зибрехт! Целый день жариться на солнце под черной тряпкой!

Она почти кончила сборы.

— Когда мы уезжаем?

Исхудавшие и изможденные, словно и не впрок им пошли крепкий дом и нормальное питание, они заглянули друг другу в глаза.

— Пароход уходит из Константинополя в Пирей через пять дней. Я заказал нам каюту и места для Макриса и Деметриу. Фрэнк Калверт был в восторге от своей половины находок, хотя всего брать не хочет. Он с женой и дети отобрали только то, что им особенно приглянулось. Остальное мы увезем в Афины.

Генри нанял сторожа. Стоившие огромных денег лопаты, ломы, лебедки, тачки, кирки Яннакис сложил и составил на кухне и в помещении, где ночевали десятники. Генри положил сторожу месячное жалованье, с тем чтобы тот регулярно заглядывал на раскопки, раз в неделю проверял целость инвентаря, устранял повреждения. Ему также предстояло подготовить лагерь и дома к началу года, когда Шлиманы предполагали вернуться, и подобрать к этому времени сто пятьдесят рабочих.

Четыре дня спустя они стояли у ворот перед раскопом, и Генри рассчитывался с рабочими, благодарил их и приглашал приходить в январе. И только-только они подошли к порогу своего дома, как четыре месяца крепившийся дождь разразился потопом. Да, свернулись они в самое время: теперь на много недель здесь будет непролазная грязь.

На следующее утро Генри разбудил ее с первыми лучами солнца и повел к башне. В руках она несла дневник, перо, чернила и бутылку французского вина. Когда они подошли к оборонительной стене, солнце уже запалило огнем вершины Иды и посеребрило быстрые воды Дарданелл. Он взял ее за руку, потянул на земляную насыпь рядом с башней, чтобы встать вровень с ее былой вершиной. Выпрямившись и диктуя себе, Софье, человечеству, он записал:

«Я льщу себя надеждой, что в награду за понесенные затраты, за все лишения, неудобства и муки в этой глуши, а прежде всего во внимание к сделанным мною важным открытиям цивилизованный мир признает за мной право переименовать это священное место. Во имя божественного Гомера я возвращаю ему его бессмертное и славное прозвание и нарекаю «Троей» и называю акрополь, где пишутся эти строки, «Пергамосом Трои».

Софья с улыбкой взяла его за руку и взглянула на него победно и с любовью.

— Аминь, — шепнула она.