Греческое сокровище

Книга шестая. Мост времени

В Пирее на пристани их встречал Спирос.

— На таможне не было никаких осложнений. Не открыли ни одной корзины. Сундук Софьи я отвез на Ликабет, на самую верхнюю улицу. Там его заперли в сарай. Вот ключи и расписка от хозяина дома Папандопулоса в получении ста семидесяти драхм за хранение. Я заплатил только за месяц вперед, потому что не знал ваших планов. Остальные находки Александрос отвез совсем в другую сторону, в Монастираки, где снял сарай во дворе старого турецкого дома, огороженного, словно крепость.

Генри с довольной улыбкой взглянул на Софью.

— Ты была права, царица Софья: критяне народ хитрый. Все сделано наилучшим образом, — продолжал он, обращаясь к Спиросу. — А вон и Иоаннис Малтезос машет нам из экипажа. Завезем Софью на улицу Муз—и на Ликабет, к Папандопулосу. Чтобы не привлекать внимания, оставим экипаж в нескольких кварталах от дома.

— Иначе и не получится: подъем очень крутой, лошади не осилят. Там, наверху, всего два-три дома.

Когда Софья переступила порог дома, время уже шло к полудню. Встретили ее мать, Мариго и Катинго. С радостным криком Андромаха бросилась ей на руки.

— Мамочка приехала!

Девочка была крепенькая, круглощекая.

— С тобой за Андромаху можно не беспокоиться, — поцеловала Софья мать.

Обойдя дом, она нашла все в образцовом порядке.

— Мне никогда не стать такой хозяйкой, как ты. Мадам Виктория расцвела от слов дочери.

Вернулся Генри. Его узкое, сухое лицо озаряла улыбка.

— Все в полной сохранности. Замок на твоем сундуке не тронут. Золото, по-моему, стало еще красивее, чем было в Трое, когда мы перекладывали его твоими платьями.

Поздороваться с хозяевами вышла прислуга, помогавшая мадам Виктории приготовить обед. Тут же стояла молоденькая девушка: Андромахе нужна няня, и мадам Виктория, кажется, нашла подходящую. Звали ее Калипсо. Не красавица, лет восемнадцати и тоже из Колона. Она ласково обращалась с Андромахой, и Софья тут же наняла ее. Их слуга работал пока у других, но на днях возвращался в свою комнатушку в цокольном этаже.

Перед обедом Софья увела мужа в сад.

— Мне не хотелось выходить без тебя. Я только полюбовалась нашим садом из окна.

Был роскошный июньский день. Жимолость, жасмин, плющ разрослись так буйно, что почти заглушили тропинку. Лимонные деревья, высаженные вдоль стены, отцвели, и сейчас в кронах уже круглились тугие зеленые плоды. Шелковица мягко шелестела густой зеленой листвой.

— Какая красота! — воскликнула Софья. — Пусть так не говорят, но я не только вижу наш сад и вдыхаю его запахи—я чувствую его на вкус.

Вечером, уложив Андромаху и переодевшись ко сну, Софья и Генри отдыхали на веранде, выходящей на Акрополь. Как хорошо снова видеть Парфенон в лунном свете. Генри планировал жизнь на ближайшие месяцы.

— Самое главное—сохранить в тайне местонахождение сокровища. О нашей находке не знает никто, кроме американского посла в Константинополе Бокера. Он столько для нас сделал, что имеет на это право.

— А ты не хочешь перевезти клад домой?

— Хочу, но по частям. Чтобы сфотографировать для нашей книги.

И Спирос с небольшим чемоданчиком отправлялся на Ликабет: отвозил сфотографированные золотые вещи, возвращался с новой россыпью колец и запястий. А то Иоаннис Малтезос отвозил его в Монастираки, откуда он возвращался с корзиной терракоты и прочих древностей. Дома их отмывали, реставрировали и фотографировали. Фотограф был тот же, что много месяцев подряд снимал находки Шлимана 1871 и 1872 годов; он приходил на улицу Муз по первому зову и сразу тащил свой аппарат в кабинет Шлимана: когда фотографировали золото, туда не допускались ни родные, ни тем паче прислуга. Спирос умел держать язык за зубами, фотограф был тоже человек надежный.

— Подкуплен, — признался Генри. — Я обещал ему кругленькую сумму, если будет молчать про золото.

Работа шла лихорадочными темпами. Софья должна была нанизать восемь тысяч золотых бусин и сделать два равных по числу бусин ожерелья—одно из одиннадцати снизок, другое из тринадцати: Генри хотел поместить на одну страницу самые красивые диадемы из сотен золотых листьев, скрепленных изящными цепочками, и снизанные Софьей ожерелья. Для другого снимка Софья на большом стенде укрепила длинные золотые серьги с подвесками, серьги поменьше, перстни, украшения, которые носили на кожаном поясе, рукоятки ножей, ножны; выше подвесили широкую налобную пластину из золота. А Генри над всем приделал еще большой медный ключ от ларца.

Софья расставила на полке четырнадцать красивых золотых и серебряных чаш, флаконов, ваз. Генри отчистил медные кинжалы и ножи, большие сосуды, мечи и, разумеется, медный котел и щит, оберегавшие драгоценности не одно тысячелетие. Когда все золотые предметы были каждый сфотографированы, Генри захотел сделать общий снимок клада Приама, включая не только золотые, но и серебряные находки, медный щит и котел. Пусть читатель одним взглядом охватит всю коллекцию, говорил он. Хоть на несколько часов, но коллекция должна быть вся на улице Муз.

— В какой день всего безопаснее ее собрать? — спросил он у Софьи.

— Лучше всего в праздник — церковный или государственный. В эти дни все лавки и конторы закрыты, люди отдыхают. Никто и не заметит сундука в экипаже.

В воскресенье 29 июня праздновали день св. Петра и Павла. Открыты были только церкви и кофейни. Улица Муз как вымерла.

Фотограф явился чуть свет, запасшись большим количеством пластинок. Снимать решили под навесом в саду, где было много света. Генри и Софья разложили все восемь тысяч золотых предметов вплотную на четырех длинных помостах. Медный щит и котел поставили на пол. Фотограф провозился несколько часов, прежде чем успокоился на мысли, что из многих снимков хоть несколько выйдут хорошо. Когда всю коллекцию наконец сфотографировали, Генри сказал:

— А теперь очередь госпожи Шлиман.

На Софье в тот день было закрытое черное платье со стоячим воротником, блестящие черные волосы высоко подняты, на левой щеке мушка. Генри взял диадему и осторожно возложил ее на голову жены, длинные подвески упали ей на плечи. В мочки ушей Софья вдела золотые серьги—подвески с шестью золотыми фигурками на золотых цепочках; две длинные золотые серьги Генри приколол к высокому воротнику. Он попросил фотографа снять Софью крупным планом, чтобы троянское золото было видно во всей его красоте. Фотограф нырнул под черную ткань, сжал правой рукой резиновую грушу. Он все снимал и снимал, пока Софья не стала пунцовой от напряжения и усталости.

— Тебе сегодня позавидовала бы сама Елена Троянская! — воскликнул Шлиман, также зардевшись от гордости.

— Сегодня вряд ли. Может, хватит меня мучить?

— Ладно, давай все осторожно снимем. Уложим обратно в сундук, и Спирос отвезет все в ликабетский тайник. Теперь сокровище спасено для будущих поколений.

Никогда, ни прежде, ни потом, Шлиман так сильно не ошибался.

Одна за другой прибывали из тайника в Монастираки корзины с терракотой и другими находками. Молодые коллеги Эмиля Бюрнуфа помогали их реставрировать. Генри с Софьей занимались изделиями из меди, слоновой кости, камня и мрамора. Ловкие пальцы Софьи умело обращались с древними поделками. Генри нанял переписчика сделать две копии троянского дневника на немецком языке: одна будет отправлена в Лейпциг, другая — в Берлин, греческому посланнику Александру Р. Рангабе, который согласился перевести дневник на французский язык. Но еще важнее было отпечатать для каждой книжки свыше двухсот фотографий наиболее интересных находок—разумеется, за его счет.

— Фантастическое предприятие! — воскликнула Софья, восхищенно глядя на мужа огромными темными глазами: похоже, он никогда не перестанет удивлять ее. — Ты хочешь издать двести книг на немецком языке и столько же на французском. Значит, нужно сделать восемьдесят тысяч фотографий?!

— Ну, может, немного меньше, — рассмеялся Шлиман.

— Как же с этим справиться?

— Я нанял фотографу помощника, некоего господина Кри-сикопулоса. Они будут печатать фотографии, а я просмотрю и выброшу негодные, а вклеивать в книги будут уже у Брокгауза в Лейпциге.

Раздумывая над чем-то, беседуя. Генри не мог усидеть на месте. Он вскочил из-за стола и зашагал перед окнами, смотрящими на Афины. Он едва сдерживал волнение, заражая им и Софью. Нагнувшись к ней, он сжал ее руки в своих.

— Софидион, знаешь, что занимает мои мысли все эти дни? Я разговаривал с некоторыми членами парламента. Предложил Греции в дар один из наших земельных участков в Афинах и двести тысяч франков на постройку красивого музея для нашей троянской коллекции.

Софья обняла мужа.

— Генри, любимый, я так горжусь тобой!

— Но я поставил условие: музей будет принадлежать Греции, однако владельцем собрания до конца дней моих буду я.

— Зачем? — удивилась Софья. — Ты намерен вывезти клад в другие музеи?

— Нет. Я даже права такого не оставлю за собой. Но тут вопрос принципа. Музей будет называться «Музей Шлимана», и весь мир должен знать, что, пока я жив, коллекция принадлежит мне.

Шлимана обуяла гордыня, и он был бессилен справиться с ней: ведь сбылось то, к чему он шел всю жизнь. Он вовсе не был скупым—напротив, он был щедр к людям, окружавшим его. Обеспечил свою собственную семью, взял на себя заботу о родных Софьи. Он совсем недавно заверил Спироса, что тому всегда найдется у него работа. Он вел честную игру со своими работниками, оказывал им уважение и платил не скупясь. Случалось и ему покривить душой: уговорил же он одного своего приятеля в Нью-Йорке ложно присягнуть, что он, Генри Шлиман, имеет право на документ о натурализации. Или покупка дома и небольшого предприятия в Индианаполисе: нужно было доказать, что он намерен там осесть—без этого невозможен развод. Его сила, а порой и предосудительная слабость заключались в том, что он не знал удержу в достижении своих желаний, цель оправдывала средства… Свои не очень похвальные поступки он оправдывал тем, что ему-де суждено сделать великий вклад в мировую культуру, ради этого можно чем-то и пожертвовать. О бешеных приступах ярости он предпочитал не помнить, он не мог бы даже объяснить их, а тем более контролировать. Генри повернулся к жене:

— Взамен музея и нашей коллекции я прошу у греческого правительства разрешение начать раскопки Олимпии и Микен.

Газета «Полемические листы» начала печатать последние главы троянского дневника. Другие афинские газеты публиковали на видном месте статьи о раскопках и пространно комментировали обещание Шлимана передать греческому правительству троянские и последующие находки, еще скрытые в земле Эллады, а также его щедрое предложение—двести тысяч франков на постройку в Афинах музея для этих находок.

Стояли жаркие летние дни. Шлиманы слушали «Севильского цирюльника» в Фалероне. Дома не обедали, ездили в гостиницу «Афины», ресторан которой славился своей кухней. Атмосфера в городе была напряженной, недовольство последними парламентскими выборами было так велико, что в город стягивались войска; редактор афинской «Тайме» угодил в тюрьму за публикацию статьи, критиковавшей короля.

Жара не спадала, и все, кто мог, уезжали в деревню или на побережье.

— Генри, мы могли бы купить дом в Кифисьи?

— Пока нет, Софидион.

Однажды ранним утром, еще по холодку, они поднялись по широкой мраморной лестнице главного входа на Акрополь. Немного постояли в тени Венецианской башни, называемой также Франкской, которая была построена в XIV веке венецианцами, завоевавшими тогда Афины. Башня возвышалась на месте южного крыла Пропилеи, величественных ворот в западной части Акрополя, и была видна отовсюду в Афинах. Ее основание равнялось ста шестидесяти квадратным футам, высота— восьмидесяти футам, толщина стен—пяти. Башня была сложена из огромных мраморных плит, выломанных из античных сооружений и из Одеона Герода Аттика. Чтобы ее построить, снесли классические античные здания, но самая башня никакой архитектурной ценности не представляла. Кроме того, она постоянно напоминала о том, что до известного времени на Акрополе сидели турки. Греческое археологическое общество давно подумывало о том, чтобы снести эту башню и восстановить Пропилеи.

Генри с новым интересом пригляделся к башне.

— Пожалуй, им можно будет помочь, — задумчиво проговорил он.

Как-то в начале июля их разбудил утром колокольный звон, плывущий над Афинами: умер архиепископ Теофилос.

— Предстоят выборы нового архиепископа, — сказала Софья.

— А епископ Вимпос может быть избран? — спросил Генри. Они пили кофе на воздухе, под окнами кухни. На Софье был

свободный розовый пеньюар, привезенный из Парижа.

— Да, наверное. Вот было бы чудесно!

На другой день в пять часов пополудни они присутствовали на похоронах архиепископа. Усопший старец, облаченный в роскошные ризы, восседал на троне с воздетой для благословения рукой. 11 июля в Афины приехал для участия в выборах

Теоклетос Вимпос. Его возможное избрание живо обсуждалось в афинском обществе. Успехи Вимпоса на ученом поприще делали его достойным преемником.

Когда он заехал к Шлиманам, Софье бросилась в глаза происшедшая в нем перемена. В прошлый раз он казался подавленным и вид у него был понурый; одежда, борода и даже глаза казались потертыми, выцветшими. Теперь платье было на нем новое, голос звучал бодро.

— От души поздравляю вас обоих с открытием Трои Приама, — приветствовал он их. — Генри сдержал свое обещание.

В темных глазах Софьи мелькнуло беспокойство.

— Ты хочешь в чем-то покаяться, дитя мое?

— Да. Мы с Генри совершили поступок, не вполне приличный с точки зрения морали.

И она рассказала епископу, как они нашли клад, как тайно вывезли его из Турции, нарушив фирман, по которому половину всего найденного должны были отдать Константинопольскому музею. В свое оправдание она сослалась на законопроект о раскопках, подготавливаемый турецким правительством.

— Ты просишь духовного пастыря отпустить тебе грех? Или ищешь у близкого родственника одобрения?

— И то, и другое, — опустив голову, ответила Софья.

— Как священнослужитель, я говорю: Бог простит. Но не спрашивай меня, как я лично отношусь к этой истории. Одобрить ваши действия—значит взять грех на душу. Осудить— значит обидеть любимую племянницу. Одно я тебе посоветую: слушайся мужа, он в семье за все отвечает.

Софья взглянула на епископа — глаза его лукаво поблескивали.

— Ты говоришь, точно дельфийский оракул, — усмехнувшись, сказала Софья и, помолчав, добавила: — Мы слышали, что Афинский университет поддерживает твою кандидатуру.

Темные глаза Вимпоса, так похожие на ее собственные, засветились удовольствием.

— Я еще молод, мне пока рано об этом думать. В православной церкви вес человеку придают годы. Белую бороду предпочитают черной. А я, как видите, на полдороге, борода моя лишь подернута сединой. — Он тихонько рассмеялся. — Тщеславие в священнике — большой грех. Но признаться, я уже подумывал об этом сане.

Избрали, однако, Антония Кариатиса, архиепископа Корфу-ского. Епископ Вимпос пришел на улицу Муз прощаться и между прочим заметил:

— Выборы, по-моему, были незаконными. Во-первых, синод не собрал кворума. Во-вторых, не известили министерство по делам церкви. Если я прав, то я еще приеду на новые выборы. А к тому времени и борода моя совсем побелеет.

Епископ Вимпос был знатоком не только богословия, но и греческого церковного права. Его слова оправдались. Министерство по делам церкви объявило избрание архиепископа Корфуского недействительным.

Первым грозовым облачком было письмо от Яннакиса: глухая враждебность, окружавшая их в Троаде последние две недели, вышла наружу. Яннакис писал:

— Бедный Яннакис! — воскликнула Софья.

— Они хотят запугать его, — сказал Генри. — Думают что-нибудь у него выведать. Видишь, как мы разумно поступили, отправив его тогда на субботу и воскресенье домой.

Софью очень расстроило письмо Яннакиса, но в совершенное отчаяние ее повергло поведение мужа. Шлиман послал в немецкую газету «Аугсбургер альгемайне» большую статью о последних троянских находках, подробно и ярко расписав сокровища царя Приама.

— Зачем ты это сделал, Генри? Ведь никто, кроме Бокера в Константинополе, не знает о троянском золоте. Как только статью опубликуют, турки будут точно знать, что мы вывезли контрабандой.

Генри спокойно выслушал бурную тираду жены и легонько похлопал ее по умоляюще простертой руке.

— Тайное рано или поздно становится явным. В предисловии к своей книге я подробно изложил, как было найдено сокровище. В ней будут фотографии самых важных золотых находок.

— Книга — это одно, а газета—другое. Брокгауз в Лейпциге и Мезоонёв в Париже — почтенные издатели…

— «Аугсбургер альгемайне» тоже весьма почтенная газета, — прервал ее Генри. — Она публикует научные статьи.

— А вдруг эта статья поможет туркам отнять у нас клад? И бросит тень на твою репутацию? Ведь ты нарушил фирман. Зачем ты спешишь? Ко времени выхода книги греческое правительство примет твое предложение о музее и тебе будет у кого искать защиту.

— Софидион, дорогая, мне не терпится поскорее познакомить публику с нашими находками, чтобы ни у кого не повернулся язык оспаривать подлинность нашей Трои. А турецкое правительство вовсе не из статьи узнает, где золото. Я напишу доктору Филипу Детье, директору Константинопольского музея, и честно признаюсь, что мы действительно увезли золото, и увезли потому, что турецкое правительство намеревалось само нарушить фирман, приняв закон, по которому конфискуются все наши находки. Я предложу совместные трехмесячные раскопки Трои, чтобы довести начатое до конца. Обязуюсь оплатить все расходы, причем все найденное в этот раз пойдет в Константинопольский музей. Все знают, что музеем он только называется: там нечего смотреть. Я предложу им сорок тысяч франков — пусть отремонтируют его и выставят все, что мы им передали и что еще найдем. Уверен, это смягчит их гнев.

И Софья поняла, что Генри сейчас лучше не прекословить. Он уже продумал весь план действий и убежден, что все пойдет как по-писаному. «Кончились раскопки, — с горечью думала Софья, — и я уже ему не помощница, а просто жена. А жене не положено вмешиваться в мужские дела, да еще с критикой. Ладно, буду хорошей женой, как все гречанки — кроткой и послушной».

Статья вышла в «Аугсбургер альгемайне» 26 июля, и сразу же разразился скандал. Турецкий посол в Берлине передал по телеграфу содержание статьи министру просвещения в Константинополь, тот немедленно снесся по телеграфу с Эссадом-беем, турецким послом в Афинах. Эссад-бей заявил протест греческому министру просвещения Каллифронасу. Греческое правительство вовсе не хотело осложнений с турками; совсем недавно турецкий султан был награжден греческим орденом Большого креста. Дружеские отношения между двумя странами только-только налаживались, а теперь им явно грозила опасность. Не обошлось без курьеза: местная газетенка ничтоже сумняшеся обвинила Шлимана в том, что его золотые находки сфабрикованы в Афинах.

Каллифронас не мешкая начал действовать. Он первым делом отклонил предложение Шлимана о постройке музея для хранения троянских древностей. Мало этого, Шлиману не разрешили раскапывать Олимпию, передав это право Прусскому археологическому обществу, которое также ходатайствовало перед греческим правительством о раскопках.

Афинское общество отвернулось от Шлиманов. Но только, разумеется, не родные: первая заповедь у греков — кровная верность. Знакомые их сторонились, словно заразных. Университетские знакомые совсем отношений не рвали, заняв выжидательную позицию, но посещать дом на улице Муз не спешили.

Словно позабыв о том, как Софья отговаривала его от публикации статьи, Генри ходил за женой из комнаты в комнату, изливая праведный гнев:

— Они не имеют права так со мной поступать! Открытием Трои я заслужил благодарность всего цивилизованного мира. В первую очередь Греции!

Чтобы хоть немного успокоиться, Генри написал письмо американскому послу Бокеру в Константинополь, приложив к нему примирительное послание Сафвет-паше, турецкому министру народного просвещения. В нем он предлагал то, что уже предложил Детье: оплатить все расходы совместных трехмесячных раскопок в Трое, передать турецкому правительству все, что будет найдено, и отремонтировать за свой счет здание Константинопольского музея. Сафвет-паша не ответил. От Бокера пришел короткий сухой ответ:

Полуденный августовский зной был нестерпим. Каждый день часа на три-четыре Шлиманы ездили в Фалерон купаться. Вода в их дом, как во многие другие дома в Афинах, поступала с перебоями—без конца поливались пыльные горячие улицы. По утрам Генри запирался у себя в кабинете и, чтобы отвлечься от свалившихся на него неприятностей, писал деловые письма. И действительно, он так увлекся делами, что даже забыл поздравить жену с четвертой годовщиной их свадьбы и ничего ей не подарил.

Они почти не появлялись в городе.

— Самое лучшее — укрыться в пещере, пока не стихнет ураган, — говорил Шлиман.

Да и ходить по городу было трудно: все улицы разворочены— прокладывали газ. Генри одним из первых купил у газовой компании оборудование для освещения нижних и верхних комнат. Рабочие целую неделю вскрывали полы и долбили стены, зато какой был восторг, когда Генри в первый раз повернул выключатели и поднес к горелкам спичку, залив комнаты ровным ярким светом.

Генри ушел в дела и выкинул из головы неприятности, а для Софьи настало мучительное время. Вдали от Трои, от ежедневных волнующих находок она дни напролет терзалась угрызениями совести. Она же не меньше Генри отвечала за содеянное! Помогла тайно перенести золото в дом, спрятала его в своем сундуке и не спускала с него глаз, пока его везли к заливу Бесика и грузили на пароход «Омониа». Генри не всегда внимал ее советам, зато в полной мере воздал ей должное как своей помощнице: в статье для «Аугсбургер альгемайне» он подробно описал ее участие в операции. Теперь эту статью читают во всей Европе. Распространился слух, что Оттоманская империя предъявит им иск через греческий суд. В середине октября ей наконец хватило мужества попросить мужа вернуть Турции половину найденного золота.

— Зачем?

— Чтобы кончились наши мучения.

— А я и не мучаюсь.

— Зато я мучаюсь. Я готова отдать половину сокровищ, только бы успокоить совесть.

— Детье в своем письме просит вернуть в Константинополь все золото. Обещает навести в музее Чистоту и порядок и выставить весь клад.

— Ты предложил им половину?

— Нет.

— Почему же?

— Потому что они все-таки приняли новый закон. Если я покажу им сокровища Приама, они заберут все.

На рождественские праздники в Афины по приглашению Шлимана приехала знаменитость — хранитель античных древностей Британского музея Чарльз Т. Ньютон. Они уже давно переписывались, и приехал Ньютон, собственно, для того, чтобы своими глазами увидеть троянские находки. Научная и художественная ценность доисторических терракотовых статуэток, изделий из слоновой кости, каменных идолов, оружия восхитили его. Он определенно высказался, что они принадлежат гомеровскому времени.

На третий день англичанин вежливо спросил:

— Нельзя ли взглянуть на золотые находки? Можете положиться на мою скромность.

Шлиман задумался. Очень хотелось показать гостю сокровища Приама, но—опасно! Он не мог повезти Ньютона на Ликабет: появление двух иностранцев в этом районе могло показаться подозрительным. В конце концов он решился: в день рождества, когда все Афины были в церкви, он послал на Ликабет Спироса, наказав привезти две диадемы, два ожерелья по четыре тысячи бус в каждом, несколько браслетов и серег.

Когда Шлиман, заперев в гостиной все окна и двери, открыл чемодан, у англичанина буквально полезли глаза на лоб.

— Боже мой! — воскликнул он. — Какая красота! И чистейшее золото! Можно взять в руки?

Внимательно рассмотрев каждую вещицу, он сказал:

— Это одна из величайших находок во все времена. Но, друзья мои, разве пристало ей воровски таиться в запертом чемодане? Не лучше ли стать украшением крупнейшего в мире музея, чтобы тысячи людей могли ею любоваться?

Шлиман улыбнулся.

— Вы имеете в виду Британский музей?

— Мы отдали бы ей одно из самых почетных мест.

— Все это так, мистер Ньютон, — мягко возразила Софья, — но троянские древности обещаны Афинам.

— Я не прошу вас подарить их Британскому музею. Ваша коллекция представляет слишком большую ценность.

— Вы хотели бы купить ее для своего музея? — спросил Генри.

— Да, и за ту цену, которую вы сами по справедливости назначите. Конечно, такую большую сумму сразу не соберешь…

— Дорогой мистер Ньютон, — сухо сказала Софья, — мы не собираемся продавать нашу коллекцию. Как только наладятся наши отношения с Турцией, мы передадим ее Греции.

Ньютон вопросительно взглянул на Шлимана. Тот секунду колебался, потом сказал:

— Это и мое мнение. Мы не будем продавать коллекцию. Но мы признательны вам за ваше предложение.

Вскоре после отъезда Чарльза Ньютона в Лондон в газете «Левантийский вестник» появилось примечательное сообщение. Нассиф-паша произвел обыск в домах рабочих Шлимана из селений Калифатли и Енишехир. Было найдено «много золотых ожерелий, браслетов, серег и несколько золотых брусков». Утаенное золото конфисковали, виновных отправили в тюрьму.

Причитав статью, Софья и Генри изумленно уставились друг на друга. Генри и негодовал — как могли рабочие обмануть его? — и радовался — ведь это лишний раз доказывало, как много золота погребено в Трое. Теперь никто не скажет, что его древности изготовлены в Афинах.

— Генри! — воскликнула Софья, — это означает, что Константинопольский музей получил-таки свою долю! Четыре ока золота приблизительно равны одиннадцати фунтам. Это очень много. Турки должны быть довольны.

— Не надейся, моя радость. Это только подогреет их аппетит!

Софья пригладила волосы от пробора и аккуратно заложила их за уши.

— Тогда почему бы нам не потребовать половину этого конфискованного золота? Согласно фирману, мы имеем на это право.

Генри резко поднял голову, оторвавшись от статьи, которую перечитывал.

Софья хитровато улыбалась.

— Это может уравнять чаши весов.

21 января 1874 года синод собрался вторично для избрания архиепископа Афинского. Из Триполиса приехал епископ Вимпос. В день его приезда возле городского зала заседаний собралось человек пятьдесят, преимущественно студентов. Толпа кричала: «Тео Вимпос—архиепископ! Тео Вимпос — архиепископ!»

Отряд из восьми полицейских разогнал толпу. Слух о происшедшем распространился по всему городу. Никто в Афинах не помнил ничего подобного. Мнения в синоде разделились, дебаты были бурные. Никого не избрали и на этот раз.

На другой день возобновил работу парламент, в королевском дворце по этому случаю давали бал. Шлиманов не пригласили.

«Троянские древности» вышли в свет в конце января 1874 года. Это был большой красивый фолиант. Торопя события, Шлиман позаботился заблаговременно обеспечить своей книге друзей. Он послал гранки с полным комплектом фотографий профессору археологического факультета Афинского университета Ефтимиосу Касторкису. Профессор стоял на пороге своего шестидесятилетия; историю и археологию он изучал в Германии. Университетскую кафедру получил в 1858 году; в 1850 году Касторкису удалось убедить министра народного просвещения возобновить деятельность Археологического общества, членом которого он состоял по сей день. «Троянские древности» произвели на Касторкиса такое впечатление, что он попросил позволения посмотреть коллекцию. Шлиман пригласил профессора отобедать у них в воскресенье. Касторкис несколько часом изучал находки, стараясь определить их возраст.

— Надо полагать, золото я смогу увидеть только после того, как уляжется шум? — спросил он у Шлимана.

— Вы увидите его одним из первых, — обещал Шлиман. Английский премьер-министр Гладстон полтора десятилетия

назад издал обширный труд под названием «Гомер и гомеровская эпоха», упрочив за собой репутацию знатока античности Шлиман послал ему свою книгу «Итака, Пелопоннес и Троя», а также статью из «Аугсбургер альгемайне». Гладстон был

убежден, что троянцы говорили по-гречески, и Шлиман разделял его мнение. Он получил от английского премьер-министра дружеское, окрыляющее письмо.

«Открытые Вами факты имеют огромнейшее значение для понимания древней истории. Но лично меня они радуют еще и потому, что подтверждают мое прочтение гомеровского текста», — писал Шлиману английский премьер-министр.

Гладстону тут же возразил солидный английский еженедельник «Академия», поместивший статью оксфордского историка Макса Мюллера с критическим разбором отчета Шлимана в «Аугсбургер альгемайне». Смысл его выдержанной по тону статьи сводился к тому, что тысячи найденных Шлиманом фигурок с совиными головами вовсе не изображают греческую богиню Афину: для такого утверждения мало оснований. И не мог Шлиман найти в Трое сокровища Приама: ахейцы не упустили бы завладеть ими и увезти в качестве трофея.

«Троянские древности», как вскоре убедились Софья и Генри, встретили столь же противоречивый прием. Эмиль Бюрнуф написал прекрасную рецензию для журнала «Ревю де дё монд», что означало признание открытий Шлимана Французской академией. Зато немецкие археологи, по словам Шлимана, «жаждали крови». Его обвиняли в самых страшных грехах, непростительных с точки зрения археологии: в поисках своей Трои он разрушал древние стены, дома, храмы… Строил дикие догадки и выдвигал нелепые теории, которые сам же в последующих главах опровергал. Словом, он великий путаник, невежда и просто мошенник: все золотые вещи, фотографии которых помещены в книге, он купил на базарах в Константинополе и других городах Ближнего Востока.

Не избежала нападок и Софья. Особенно отличились в Риме два молодых немца. Прочитав в книге Шлимана слова: «Я возблагодарил провидение за то, что вера моя награждена, а также собственную жену, которая спасла сокровища, спрятав их в свою шаль», эти великовозрастные недоросли «покатились со смеху». На другой день один из них явился в гости одетый в женское платье, с красным свертком в руках. «Госпожа Шлиман», — представил его приятель. Юнец встряхнул шалью и вывалил на пол старые горшки и дырявые кастрюли. Эта выходка имела бурный успех.

— От зависти их бьет лихорадка, — утешал жену Генри.

Но не такой он был человек, чтобы безропотно сносить брань в свой адрес. Он часами просиживал за письменным столом, составляя возражения в газеты и научные журналы, поносившие его за «фантастические догадки» и «витание в облаках». Из каждого крупного города на континенте и в Англии специально нанятые люди посылали ему все выходящие о нем статьи — ругательные и хвалебные, и на каждую он отвечал сам, излагая доподлинную правду о себе и Трое, какой он ее знал и любил.

«Неуемный, — думала Софья, — он и здесь, как в Трое, работает не покладая рук по двадцать часов в сутки».

Но разве и она не сражается бок о бок с ним с учеными буквоедами? Это нешуточная война. Здесь трещат свои холода, налетает пронзительный северный ветер, сваливается палящий зной, и здесь жалят скорпионы… И они будут бороться, пока весь мир не поймет величия открытий Шлимана и не перестанет считать его обманщиком, пытающимся любой ценой доказать, что жалкая деревушка каменного века в устье Дарданелл и есть легендарная Троя Гомера, пока весь мир не признает его выдающимся ученым и археологом и не отдаст ему справедливость, назвав отцом современной археологии.

Турецкий посол Эссад-бей нанял трех греческих адвокатов подготовить судебный иск от имени Константинопольского музея. Адвокаты просили суд наложить арест на дом Шлимана и всю обстановку на случай, если решение будет вынесено в пользу музея. Генри поручил свою защиту видным афинским адвокатам Лукасу Халкокондилису и Леонидасу Делагеоргису.

Вернувшись на сретенье из церкви, Генри и Софья увидели, что мебель сдвинута, ящики комодов открыты.

— У нас был обыск! — возмущенно воскликнул Генри. Оказывается, кто-то специально выжидал, когда дома никого не будет.

— Генри, а если у них есть право?

— Какое право?! Это преступление. Я сообщу министру юстиции и в полицейское управление. Мы найдем виноватых.

Но как незваные гости не нашли золота, так и Шлиману не удалось разыскать их. Начальник полиции заявил, что никто из его людей не посмеет вломиться в частный дом. Министр юстиции ответил, что суд не выносил постановления об обыске, поскольку правительство не дало бы на это согласия. Адвокаты Эссада-бея категорически утверждали, что турки не пойдут на столь вопиющее нарушение международных норм.

— Я хочу просить таможню в Пирее выдать разрешение на вывоз из Греции всех моих древностей, — жестко проговорил Генри.

Софья вздрогнула как от удара.

— Но ты обещал мне, что наши находки останутся здесь и будут переданы Греции.

— А я не собираюсь ничего вывозить. Просто хочу иметь официальное разрешение на вывоз, если суд вынесет решение о конфискации в пользу турок.

Между тем турецкие власти снова арестовали Яннакиса и, обвинив в предательстве, бросили в тюрьму. Был оштрафован правительственный наблюдатель Амин-эфенди, ему тоже грозили большие неприятности. Шлиман направил турецкому министру просвещения решительный протест, заявив, что «более бдительного стража вряд ли можно желать». Службу Амин-эфенди, разумеется, потерял, зато ни арест, ни судебная расправа «за серьезное нарушение служебного долга» ему уже не грозили.

Шлиманом овладевало беспокойство. Он и сам чувствовал себя узником. Софья уже знала: когда ход событий переставал ему подчиняться, он отправлялся путешествовать. Интересно, куда его потянет на этот раз: в Лондон, Париж, Берлин? К ее удивлению, он сказал:

— Едем в Микены. Пароход отходит из Пирея в Нафплион в понедельник в шесть утра.

Софья вглядывалась в лицо мужа. За последние месяцы он похудел и даже, пожалуй, выглядел изможденно: щеки ввалились, скулы обострились. Но энергии в нем не убавилось.

— Хочу осмотреться, тебя поводить. Я решил просить разрешения на раскопки Микен.

— Так нам уже отказали!

— Не совсем. У нас отняли Олимпию, поручив Пруссии вести там раскопки. А Микены никого не волнуют. Два дня назад министр народного просвещения Каллифронас подал в отставку, ему ведь под семьдесят. С его уходом одним препятствием стало меньше. Я сегодня же подам прошение.

Когда он вернулся, Софья поинтересовалась, как успехи. Пост министра просвещения занимал теперь Иоаннис Валас-сопулос. Шлиман с ним не был знаком.

— Принял прошение, и пока все. Я спросил, можно ли съездить в Микены на несколько дней—оглядеться, прикинуть… Он ответил, что смотреть никому не возбраняется, но раскопки запретил. — Генри пожал плечами. — Берега Арголид-ского залива очень красивы, — прибавил он. — Тебе понравится.

Утром в понедельник сели в Пирее на пароход. Ехали налегке, единственной тяжестью были книги: «Описание Эллады» Павсания и «Орестея» Эсхила. Софье их отъезд показался чуть ли не бегством.

— А причина для такой спешки была? — спросила она мужа. — Уж не добились ли турки ордера на твой арест?

— Пока нет, — невесело усмехнулся Генри. — Я поспешил уехать до того, как новый министр отклонит мое прошение. Чтобы с толком съездить.

Была середина февраля. Софья не ожидала от моря ничего хорошего, и опасения ее оправдались. Потом, впрочем, волнение улеглось, она почувствовала себя лучше и смогла любоваться красотами Идры и Спеце: их маленькими защищенными бухтами, горами, словно неприступные стены, подступавшими к самой воде. Пароход вошел в Арголидский залив и взял курс на север, где жемчужиной поблескивал Нафплион, выставив в море дозорный островок с крошечной крепостью.

Нафплион был любимым местом отдыха афинян. В удобной гостинице «Олимп» комнаты выходили на море, кухня славилась рыбными филе из палтуса, морского окуня и пикши утреннего улова. Ночь была холодная. Шлиманы попросили еще одеял и вторую лампу. Софья поставила на тумбочку возле кровати свою иконку, и чужая комната сразу стала по-домашнему уютной. Генри выложил книги о Микенах, купленные много лет назад в Лондоне.

— Любопытная вещь, — сказал он Софье. — Павсаний был в Микенах во втором веке нашей эры и в своем «Описании Эллады» посвятил им порядочно места, и с тех пор почти ничего о Микенах не было написано. Лишь в 1810 году выходит первая книга о Микенах, затем на протяжении двадцати пяти лет—еще три. Их авторы — все англичане. Истые путешественники, они приехали в Арголиду, описали и зарисовали крепость в Микенах и ее двойник—в Тиринфе. Прошло сорок лет, и никто не удосужился написать хоть строчку о древней столице и могущественной микенской цивилизации. Наш рабочий дневник восполнит этот пробел, только бы получить разрешение на раскопки. Послушай, что пишет англичанин Додуэл в книге «Путешествие по Греции», опубликованной в 1819 году: «В Греции нет другого места, сулящего археологу больший успех, чем Микены. Систематические обширные раскопки откроют миру древности, превосходящие по возрасту и значению все найденное до сих пор». Эти слова предназначены мне. Я услышал их спустя пятьдесят пять лет.

— Хорошо бы их услышал и новый министр, — сонным голосом отозвалась Софья.

Экипаж, заказанный накануне, подкатил к гостинице ровно в шесть утра, только-только встало солнце. Генри уже успел выкупаться в заливе. Ехали не спеша, поначалу их путь лежал через зеленые луга, заболоченные после зимних дождей. Эта плодородная земля славилась в Греции самыми тучными травами, недаром Гомер в «Илиаде» называет Аргос «конеславным» и «конями обильным». В миле от Нафплиона миновали циклопические стены Тиринфской крепости. Расположенная на стратегически важном холме, она господствовала над Арголидским заливом, предупреждая нападение с моря. Царем Тиринфа был Диомед, славный герой, раненный под стенами Трои. Близкое соседство столь грозных крепостей-ровесниц приводило в недоумение и древних и новых историков, пока не установилось мнение, что Микены и Тиринф—союзные государства; причем меньший по размеру город-крепость Тиринф был вассалом Агамемнона.

Мерно цокали по камню копыта, мимо тянулись стены, сложенные из гигантских глыб. Софья вслух удивлялась, как могли древние греки двигать и поднимать их без современных лебедок и кранов.

— Хотя как-то строили и древние египтяне свои пирамиды. Но как они умудрялись, не могу понять.

Обернувшись и еще раз взглянув на одетый тысячелетними наслоениями холм, поразительно похожий на их Гиссарлык, Софья спросила:

— Кто-нибудь пробовал раскопать Тиринф?

— Только наш переводчик на французский, греческий посланник в Берлине. Покопал один день и бросил. Я сам мечтаю о Тиринфе, но всему свое время.

Въехали в богатый Аргос, административный и торговый центр провинции. Представились префекту, принявшему их с обычной официальной любезностью.

— Мы хотели бы известить власти о нашем намерении провести неделю в Микенах.

— Вы не будете производить там раскопки, господин Шлиман?

— Нет. Я хочу только заложить несколько разведывательных шурфов, чтобы промерить в разных местах глубину наслоений.

— Если вы ограничитесь только шурфами, никто вам препятствий чинить не станет. Тем более что о своих планах вы поставили меня в известность.

Теперь их путь лежал к северной окраине Арголиды. Ландшафт разительно изменился — земля здесь была голая и сухая, дожди задерживал горный хребет, выше облаков взметнувший свои вершины. Экипаж свернул в сторону и покатился медленнее—дорога шла по каменистому склону вверх, и с высотой вид опять изменился: у подножия Микенской крепости приютилась небольшая деревушка Харвати, окруженная зелеными полями, садами, виноградниками—радующий глаз цветущий оазис. Восемь домиков стояли тесно сгрудившись, точно соседи сошлись посплетничать у забора.

Возница остановился перед самым красивым двухэтажным домом с пологой черепичной крышей, двумя большими окнами на первом этаже, неизменными двустворчатыми дверями и зарешеченным балконом. По обе стороны дома росли высокие перечные деревья, мужское — справа, женское — слева. В пруду за домом плавали гуси, по двору бродили куры, индюки, торчала голубятня.

Постучав в парадную дверь, Генри вошел в дом и буквально через несколько секунд вышел обратно. Лицо его сияло.

— Наша слава обогнала нас. Хозяева знают о наших раскопках в Трое и очень радовались, узнав, что, возможно, мы будем раскапывать и Микены. Они уже освобождают наверху две комнаты. Мы там будем одни. Фамилия хозяев—Дасисы.

Устроились они у Дасисов не хуже, чем в гостинице. Им отвели две солнечные с большими окнами комнаты, полные света и воздуха. Земля здесь щедро родила виноград, инжир, миндаль, апельсины, дыни, помидоры, лук, бобы, салат; тучные луга давали душистое сено; в просторном доме под одной крышей в мире и согласии жило четыре поколения. Домом и землей владели еще прадеды. Хозяйство большое: козы, овцы, ослы, лошади, собаки…

Первым делом Софью и Генри представили старикам. Заправляло всем среднее поколение — сорокапятилетние Деметриос и Иоанна Дасисы. У них было трое сыновей с именами гомеровских героев: Аякс, Диомед, Агамемнон; две дочери уже сами были матерями. В Харвати взрослые сыновья редко покидают отчий дом: приводят в семью жену, растят детей; когда родители состарятся, берут бразды правления в свои руки.

Наверх принес — и тазы с теплой водой, чтобы гости могли умыться с дороги. Софья оглядела комнаты: большая кровать кипарисового дерева, матрас набит овечьей и козьей шерстью; во второй комнате стояли две узкие кушетки, стулья, стол — есть где держать книги и писать дневник, отметил Генри.

Кухня служила общей комнатой—единственное, не считая большой веранды, место в доме, где могло собраться все семейство. В приготовлении обеда участвовали все женщины, но было ясно, что главенствует Иоанна. Софья словно перенеслась в детство, в их квартиру над мануфактурной лавкой на площади Ромвис, вспомнила, как мадам Виктория вот так же учила своих троих дочерей кулинарной премудрости. Иоанна позвала Софью на кухню, одна из дочерей повязала ей поверх широкой шерстяной юбки фартук. И вот уже Софья смеется со всеми, помогает фаршировать помидоры и перец. На женщинах белые кофты и длинные по щиколотку домотканые сарафаны.

Мужчины сели на плетеные стулья, расставленные вдоль стен, закурили и начали беседу.

— Доктор Шлиман, — спросил Деметриос, — вы и у нас будете копать, как в Трое?

— У меня пока нет разрешения правительства.

Хозяин презрительно махнул рукой, как будто хотел сказать: «Правительство! Зачем обращать на него внимание?»

— Я должен с ним ладить. Все, что я здесь найду, я обещал передать Греции.

— А когда вы получите свою бумагу — что вы думаете здесь найти?

— Дворец Агамемнона.

— Правильно. Он здесь. Где-то наверху, на самой горе.

— И царские гробницы.

От неожиданности Деметриос чуть не свалился со стула.

— Чьи гробницы?

— Тех, кто вернулся из павшей Трои и был убит Клитемнестрой и Эгистом: Агамемнона, его возницы Эвримедона, Кассандры, ее близнецов…

— Кто их только не искал! — воскликнул Деметриос. — Даже последний турецкий губернатор Пелопоннеса Вели-паша. Уже под конец турецкого владычества он вскрыл гробницу, что у Львиных ворот. Много веков люди искали их, даже мой прадед! Эти могилы Агамемнона и его спутников должны быть набиты золотом, только никто не верит, что они существуют.

— И все-таки они существуют. О них упоминал Павсаний в «Описании Эллады».

Дасис пожал плечами.

— Доктор Шлиман, вы умеете искать. Одна газета писала, что вы, видно, владеете «волшебной палочкой», которая чует воду под слоем песка. Все, что можно найти в Микенах, вы найдете, но только не царские гробницы.

Шлиман попросил оседлать коней для себя и Софьи. Они проехали через деревню по каменистой дороге и скоро выбрались на узкий проселок. Впереди смутно рисовались три горы, протянувшиеся с юга на север. Самая высокая, Эвбея, с острыми отрогами и скалами, являла собой горную гряду в миниатюре. На фоне загромождающей небо Эвбеи микенская цитадель казалась скромным холмом, не больше Гиссарлыка. Но если подъехать к самому подножию, Микены представали грозной крепостью.

Дорога круто свернула влево и пошла в гору.

— Что это? — воскликнула Софья.

— Сокровищница, или, вернее сказать, гробница Атрея. Софья с изумлением рассматривала постройку. Дромос, открытый коридор, ведущий к двери, был завален когда-то землей, щебнем, обломками; но Вели-паша, соблазнившись древними сокровищами, расчистил проход, и Софья увидела красивые речные двери из камня с двойной притолокой четырнадцати футов в длину; над ней треугольное отверстие, некогда заполненное, по-видимому, скульптурой: эта ниша должна была облегчить неимоверную тяжесть циклопической кладки, давившей на балку. Стены коридора, сложенные из каменных глыб, и каменная кладка по бокам треугольника хорошо сохранились и поражали своими размерами.

— Эта гробница уходит в глубину холма? — спросила Софья.

— Точнее, выходит из глубины холма. В полости горы строители закладывали из тесаных каменных брусьев гробницу и выводили наверх ее коническую вершину, отчего такие гробницы называют «ульями». В сокровищнице Атрея видят достойную соперницу египетских пирамид.

Ярдов через сто Генри остановил лошадей. И Софье первый раз открылась вся Микенская крепость. Они стояли над узким ущельем, в котором бесновался поток, напоенный зимними дождями и талым снегом. За ущельем уходил вниз скалистый склон. Над ним высилась западная циклопическая стена Микенского акрополя.

— Матерь божья! — У Софьи перехватило дыхание. — Эти камни даже больше тех, что мы видели сегодня утром в Тиринфе.

— Да, в этих краях это самые крупные обработанные камни. Их называют циклопическими в честь циклопов — одноглазых великанов, которые ковали Зевсу молнии в кузнице Гефеста.

— На светлом Олимпе. Я очень хорошо представляю себе, как они помогают Гефесту раздувать мехи.

— А попробуй представить себе еще кое-что—тогда ты поможешь мне найти царские гробницы. Во времена Агамемнона через это ущелье был мост. Сейчас же за ущельем начинался посад, поднимавшийся к самому основанию оборонительной стены. Не знаю, сколько здесь стояло домов, но, как видно, поселение было большое. Оно тянулось до того гребня, что позади нас, — поэтому тут и был мост. Застроена была и долина, по которой мы ехали, правда, не вся, потому что поселение окружалось обводной стеной. Не циклопической, конечно, в этом не было необходимости, а гораздо меньших размеров: в случае опасности жители устремлялись через ворота в крепость. За ее стенами им ничто не угрожало: питьевую воду брали из источника Персеи, за акрополем лежала недоступная для врагов плодородная долина, которая их кормила.

— Как это похоже на Трою.

Генри ласково похлопал ее по плечу.

— Да, очень, но Микены более неприступны. Главный вход в крепость сразу за этим поворотом.

Пока они поднимались, Софья внимательно разглядывала крепость. Тысячелетия почти всю ее погребли под землей, и все-таки за высокой внешней оборонительной стеной угадывались террасы, колеи, которые могли быть дорогами, ведущими на вершину, где, по словам Генри, находились когда-то храм и великолепный дворец Атрея и его сына Агамемнона. Когда сын Агамемнона Орест уже взрослым вернулся сюда, убил мать и ее любовника, отомстив за смерть отца, и стал царем Микен, он тоже поселился в этом дворце; в нем жил и его сын. Но могущественное царство ахейцев было истощено троянской войной, и в XII веке до нашей эры его завоевали дорийцы, пришедшие с севера из Эпира и Македонии; они покорили весь Пелопоннес и почти всю территорию Греции на Балканском полуострове. Династия Атрея, Агамемнона и Ореста правила Микенами несколько столетий. Фукидид сообщает, что Микены пали спустя восемьдесят лет после гибели Трои. Это был конец микенской цивилизации.

Узкая колея повернула. Перед ними были Львиные ворота. Прекрасный, волнующий миг! Два исполинских каменных столба, отступив один от другого на десять футов, держали массивную перекладину с выступающими концами, также высеченную из одной глыбы камня; сверху ее прижимали колоссальные каменные блоки, вроде тех, из которых сложены циклопические стены. Над перекладиной, изваянные из цельного монолита, стояли два безглавых льва, опустив передние лапы на цоколь алтаря, на котором некогда был утвержден священный либо геральдический столп, символ царской власти Атридов.

— Генри, львы как живые. А головы, надо думать, украли?

— Только после того, как упали надвратные камни. Видимо, землетрясение постаралось. Падая, они увлекли за собой и головы.

Дорога, ведущая к воротам, была скрыта под трехтысяче-летними наслоениями. Притолока ворот поднималась над поверхностью земли всего на три-четыре фута.

— Интересно, какой была первоначальная высота ворот? — спросила Софья.

— Можно прикинуть. Футов двенадцать, может больше. Они строились в расчете на царскую колесницу.

Софья и Генри на четвереньках подлезли под ворота и оказались внутри крепости. На ее широком дворе теперь пасли скотину. Вперед и направо простиралась каменистая терраса, кончавшаяся у крепостной стены. Слева круто взметнулась гора, обращенная в неприступное укрепление.

— Подниматься будем отсюда, — решил Генри. — Здесь кустарник и камни—как-нибудь доберемся.

Подъем был долгий и трудный, но открывшийся с вершины вид вознаградил их с лихвой. День был ясный, аргосская долина была видна как на ладони, милях в девяти у Нафшшона поблескивало на горизонте бирюзовое море. Генри подвел Софью к краю утеса, нависшего над темным глубоким ущельем, отделявшим Микенский холм от соседней горы. На утесе сохранились остатки оборонительных стен. Прочертив рукой микенский посад и ущелье, Генри уткнул палец в дорогу, по которой они приехали.

— Смотри точно, куда я показываю, — на тот гребень за дорогой. Видишь «сокровищницу Атрея»? Атрей построил ее так, чтобы видеть ее из внешнего дворика своего дворца.

— Ты хочешь сказать, что мы сейчас стоим во внешнем дворике дворца Атрея?

Генри усмехнулся.

— Это было бы слишком! Но дворик где-то здесь, на этом утесе. И купальня, где, по словам одного древнего автора, Клитемнестра и Эгист убили Агамемнона, опутав его огромной рыболовной сетью, которую Клитемнестра десять лет вязала для этой цели. Правда, Павсаний пишет, что Агамемнон был убит на пиру.

Петляя, стали спускаться вниз. Генри шел впереди, подстраховывая Софью. У Львиных ворот она спросила:

— Где ты начнешь закладывать шурфы?

— Ярдах в ста отсюда, строго к югу.

Он вынул из бокового кармана потрепанный томик Павсания и прочел:

— По-моему, все понятно. Почему же до сих пор никто не нашел могилы?

— Да потому, что читатели Павсания много веков думали, что он толкует о стене, опоясывающей нижний город. А она ко второму веку, когда здесь был Павсаний, давно разрушилась, от нее следа не осталось, и Павсаний, конечно, имел в виду не ее, а циклопическую стену, окружавшую крепость. Мы будем искать внутри крепостных стен, где до нас никто не копал.

Напасти и огорчения, ждавшие их в Афинах, отступили, забылись; даже бесчестье перед всем светом более не страшило. Точно они начинали новую жизнь, воспрянув навстречу высокому призванию, которое привело их на вершину Гиссар-лыка в самом начале их семейной жизни.

Их глаза горели, лица раскраснелись от быстрого спуска.

«Люди единой страсти умеют остановить время, как остановил солнце Иисус Навин», — подумала Софья, а вслух сказала:

— Ты верно понял Гомера. Должно быть, и Павсания ты толкуешь правильно.

Домой вернулись засветло, прямо к ужину. Генри выпил с мужчинами узо. За круглым столом сидело человек пятнадцать—все семейство. Софью и Генри усадили на почетное место рядом со стариками. Завязалась живая, теплая беседа.

— Можно здесь найти двух мужчин, которые помогут мне копать несколько дней? — спросил Генри Деметриоса.

— Конечно. Я помогу, и кто-нибудь из сыновей.

— Тогда завтра чуть свет и начнем.

— Все-таки решили начать раскопки?

— Нет, сделаю несколько пробных шурфов.

Оказалось, что сотня жителей Харвати все сплошь родственники, и чуть не все явились поприветствовать доктора Шлимана и его жену, оставив дома малышей под надзором детей постарше. Порог переступали со словами: «Калос орисате! Приветствуем вас!»

Как и в Авлиде, они пришли чисто вымытые, празднично одетые, оказывая уважение гостям.

В восемь часов Генри подошел к хозяевам.

— С вашего позволения, госпожа Шлиман и я поднимемся к себе. Мы намаялись за день, а я хочу почитать Софье «Агамемнона» Эсхила.

— Доктор Шлиман, а вы не почитаете для всех? — попросила его Иоанна Даси. — Женщины у нас не умеют читать. Конечно, мы знаем эту историю, она передается от отца к сыну. Но как об этом написано в пьесе, никто из нас не слышал.

Генри читал Эсхила, подсев к очагу. Слушатели уселись вдоль стен на скамейках, принесенных с веранды. Софья обвела взглядом внимательные лица, и на память ей пришел тот вечер в Авлиде, когда вот так же у очага Генри читал Еврипида.

Генри, должно быть, тоже вспомнил тот вечер и, как тогда, разложил на коленях книгу обложкой вверх.

— Сначала я напомню вам, что у Клитемнестры были причины желать смерти Агамемнона. В одном из походов Агамемнон убил мужа Клитемнестры и, оторвав от ее груди младенца, продал его как раба. Победитель женился на Клитемнестре. Под предлогом сватовства Ахилла Агамемнон призвал жену и свою любимую дочь Ифигению в Авлиду. На самом же деле он решил принести дочь в жертву богине Артемиде, чтобы та послала попутный ветер его огромному флоту, снаряженному от всех ахейских царств, который давно томился в гавани и не мог плыть в Трою. Несмотря на мольбы и слезы Клитемнестры и Ифигении, он перерезал своей дочери горло. В глазах слушательниц стояли слезы.

— Тогда-то Клитемнестра и задумала отомстить мужу, — продолжал Генри. — Вскоре после отплытия Агамемнона она взяла в любовники Эгиста, двоюродного брата Агамемнона, и стала с ним править страной. У того был свой счет к Агамемнону: в прошлом отец Агамемнона убил старших братьев Эгиста. Чтобы знать заранее о возвращении мужа, Клитемнестра послала рабов зажечь на вершинах гор вестовые огни. И вот на горе Иде вспыхнул огонь, достиг Лемноса, загорелся на Афоне, пробежал над рекой Асоп и через Саронический залив пришел в Микены. Получив эту весть, Клитемнестра с Эгистом поняли, что Троя пала, и подготовились к приезду Агамемнона.

Генри читал негромко. В переполненной кухне было слышно, как муха пролетит. Он возвысил голос только в самом драматическом месте:

Один за другим вставали со скамеек гости и хозяева, подходили к Генри, благодарили. Шлиманы поднялись к себе и закрыли дверь.

Зимнее солнце, с трудом вскарабкавшись по восточному склону горы Эвбеи, видимо, обессилело, потому что было по-ночному холодно, когда фургон, круто свернув, подъехал к Львиным воротам. Их было четверо — Генри, Софья, Деметриос и его сын Аякс. Деметриос остановил лошадей у исполинской восточной стены, тянувшейся к Львиным воротам. Прежде чем выгрузить инструменты, Аякс сунул под колеса булыжники. Тачку они с собой не взяли, надобности в ней пока не было.

— Я ведь не буду копать, — объяснил Генри. — Значит, и отвозить будет нечего. Заложим несколько пробных шурфов. Неглубоких и нешироких, только чтобы взять в разных местах образцы наносной почвы.

Снова ползком проникли в легендарный акрополь, откуда Атриды управляли ахейским царством. Генри вынул компас.

— Будем двигаться от Львиных ворот к югу. Выроем сначала пять-шесть шурфов на ближних — западной и юго-западной — террасах.

Деметриос и Аякс начали копать на расстоянии двадцати футов друг от друга, памятуя о наставлении рыть неглубоко. Сам Шлиман ходил от одного к другому, просеивал землю, записывал ее структуру. Иногда ему было достаточно глубины в четыре-пять футов, в другой раз он просил рыть до десяти.

За утро вырыли и засыпали несколько ям. Нашли всякую мелочь. В одиннадцать часов приехал на ослике младший сын Деметриоса, привез в корзине хлеб, сыр, маслины, сваренные вкрутую яйца и вино. Ближе к вечеру ярдах в ста от Львиных ворот наткнулись на стену циклопической кладки. Шлиман остался доволен.

— Это вселяет надежду, — сказал он. — Ну, на сегодня хватит. Пожалуйста, засыпьте все шурфы.

На обратном пути, когда фургон спускался с горы, Софья оглянулась на крепость, алеющую в косых закатных лучах, и воскликнула:

— Какое величественное и прекрасное зрелище, должно быть, являли собой Микены во времена Атрея и Агамемнона! Серебряные колесницы, могучие кони, взращенные на арголидских лугах, воины в медных и бронзовых доспехах с развевающимися султанами на шлемах — за поясом мечи, в руках длинные пики, на запястьях золотые браслеты.

— Все в прошлом, — тихо проговорил Деметриос, — ничего не осталось, только камни, голые террасы да овцы.

На другой день вырыли еще с десяток шурфов дальше к юго-западу и опять ничего не нашли, кроме гладко обтесанной плиты, по мнению Шлимана бывшей могильным камнем. За третий и четвертый день вырыли тридцать четыре ямы; теперь Шлиман имел представление о структуре здешнего грунта. Это был в основном почвенный слой, в котором изредка попадались обломки ритуальных женских фигурок, керамические коровы и гладкие круглые камешки.

Их петый день в Микенах начался с того, что в кромешной тьме их разбудили грохот экипажа, поднимавшегося в гору, сильный стук в дверь и громкие возбужденные голоса.

— Давай одевайся, — сказал Генри. — Видимо, что-то случилось.

И точно—случилось. Спустившись вниз, они увидели молодого человека с воспаленными глазами, что-то кричавшего обступившим его Дасисам.

— В чем дело, Деметриос? — спросил Генри.

— Это Иоаннис, мой племянник. Он живет в Аргосе, работает в префектуре. Вчера префект получил из Афин телеграмму от министра просвещения, где сказано, что доктор Шлиман начал в Микенах раскопки и что префект должен немедленно вмешаться. Иоаннис подумал, что лучше предупредить вас, пока никто не нагрянул…

Генри крепко пожал юноше руку.

— Вы очень хорошо сделали, что предупредили меня и приехали сюда в экипаже. Мы сейчас же вернемся в Нафплион.

Шлиман щедро расплатился с хозяевами. Иоаннис отнес их чемоданы в экипаж.

— Когда вернетесь с разрешением на более долгий срок, — сказал на прощание Деметриос, — мой дом в вашем распоряжении.

— Спасибо. А вас приглашу к себе десятником.

— Согласен. Счастливого пути. Если наведаются из префектуры, то мы ничего не знаем.

Иоаннис довез их до самой гостиницы «Олимп», успокоил, что на обратном пути его никто не увидит. Пожали друг другу руки, Иоаннис ощутил в ладони монеты. Шлиманы вернулись к себе в номер, отдохнули с дороги. Потом прогулялись к морю, поужинали у себя. Они уже совсем собрались спать, когда в дверь постучали. Генри открыл. На пороге стоял полицейский, одетый по всей форме.

— Доктор Шлиман?

— Да.

— Я полицмейстер Нафплиона Леонидас Леонардос. Но я пришел к вам как частное лицо. Я знаю, что вы американский гражданин, и не хотел бы международных осложнений.

— Милости просим.

В комнату вошла Софья. Взглянув на нее, полицмейстер воскликнул:

— Софья Энгастроменос! Так это вы госпожа Шлиман?

— Да, и я тоже вас помню. Вы бывали у нас на площади Ромвис.

— И не один раз! Я знал вашего батюшку.

— Присаживайтесь. Приятно снова встретиться. Выпейте с нами кофе, возьмите глико.

Полицмейстер взял розетку с засахаренными вишнями. Вид у него был явно смущенный.

— Вы хотели бы взглянуть на наши микенские находки?

— Да, я получил телеграмму, предписывающую осмотреть ваш багаж.

Софья принесла корзину, открыла ее и показала гостю черепки ритуальных фигурок, коров, круглые каменные бляшки.

Полицмейстер не знал, куда деваться от смущения.

— Эти черепки не стоят доброго слова. Я составлю протокол, и мы оба его подпишем.

«Такие черепки, — писал он, — можно найти на месте любого древнего города. Поскольку это не мрамор, а простой камень, то они не имеют никакой ценности, и я все их вернул господину Шлиману, в чем он расписывается».

Начальник полиции скрепил бумагу подписью и передал ее Шлиману, чтобы и тот расписался. На прощанье он сказал Софье, что был рад повидать ее.

Вернувшись в Афины, они сразу поехали к министру народного просвещения. Их не приняли, отослав к генеральному инспектору памятников старины Панайотису Эвстратиадису, частому гостю на страницах «Археологической газеты», члену Берлинской академии наук и Археологического института в Риме. Это его подпись стояла под соглашением с Пруссией о раскопках Олимпии.

Он оказал Шлиманам ледяной прием. Вместо того чтобы сразу повиниться, Генри пустился в оправдания:

— Инспектор Эвстратиадис, по пути в Микены я сообщил префекту Аргоса, что у меня пока нет разрешения на раскопки и я хочу только провести археологическую разведку…

— По-видимому, — напустился на него инспектор, — вы считаете, что греки не уважают собственные законы и вы можете смеяться над ними.

— Поверьте, ничего подобного у меня и в мыслях не было. Тот, кто сообщил вам, что я начал раскопки, ошибся. Я хотел только выяснить, какой в Микенах грунт, сделать несколько пробных шурфов в ожидании того дня, когда получу разрешение на раскопки.

— Ну, этот день еще не скоро наступит.

Генри побледнел и потерял дар речи перед таким накалом ярости. Софья поспешила на помощь:

— С вашего позволения, господин инспектор, шурфы были действительно пробные. Мы не нанесли вреда памятнику, уверяю вас.

— Вы пользовались лопатой?

— Да.

— Значит, вы нарушили закон.

— Мы приехали к вам извиниться, — откашлявшись, заговорил Генри, — за то, что наши действия добавили вам хлопот. Я очень сожалею об этом. Впредь моя лопата не коснется греческой почвы, покуда вы не передадите мне официальное разрешение. Прошу вас, будьте великодушны и примите мои извинения. Я приношу их от чистого сердца.

Эти слова несколько смягчили генерального инспектора.

— Хорошо. Приятно уже то, что по крайней мере, вернувшись в Афины, вы тотчас засвидетельствовали уважение нашему департаменту.

— У меня в экипаже корзина с микенскими черепками. Может, я скажу кучеру, чтобы он принес их сюда?

— Ни в коем случае. Мы не можем законом прикрыть беззаконие. Делайте с ними что хотите.

Софья и Генри поблагодарили инспектора за прием. От предложенного рукопожатия он не отказался, но выпростал свои холодные пальцы с быстротой вспугнутой птицы. Шлиманы зашли в соседнее кафе. Прихлебывая чай, Софья сказала:

— Боюсь, этой поездкой мы себе навредили.

— Да. — Генри был само раскаяние. — Сделали глупость. Раз нет разрешения, надо было держаться подальше от Микен. Но ты же знаешь, мне не сидится на месте, когда нечего раскапывать.

— Ну, будет себя казнить. Сделанного не воротишь. Тягостный разговор с генеральным инспектором Эвстратиадисом показал, что о раскопках Микен лучше на время забыть. И Шлиман начал энергичные переговоры с турецким правительством о новом фирмане для завершения раскопок Трои. В письме от 21 марта 1874 года, сочиненном по-немецки с помощью жены, мекленбургской немки, доктор Филип Детье выдвинул встречное предложение: «Предлагаю забыть прошлое. Верните нам троянскую коллекцию, и мы поместим ее в «Музее Шлимана», который мы специально выстроим в Константинополе. Имена Фортуны и Ваше навсегда соединятся. Вас будут вечно вспоминать с благодарностью, а Ваш труд получит счастливое завершение».

— Как мы стараемся перещеголять друг друга: каждый хочет сам оплатить строительство музея, — горько усмехнулся

Генри. — Уже одно это показывает, сколь велика ценность нашего троянского клада.

— Мне страшно, Генри. Вспомни, в чем тебя обвиняют, подумай о долгих месяцах судебной волокиты, о сплетнях и кривотолках, которые пойдут по Афинам. Не разумнее ли передать туркам половину сокровища через нашего посла в Турции?

Генри подошел к Софье — она сидела в большом гостином кресле, — взял из ее рук подушку, которую она вышивала, и опустился на колени.

— Дорогая, я знаю, так тебе было бы спокойнее. Но поверь мне, эту коллекцию нельзя разрознивать, она утратит всякую ценность. Греческий суд не отнимет у нас сокровище и не передаст его туркам, какое бы давление на него ни оказывали.

В воскресенье повидаться и помочь склеить найденные в Микенах черепки пришли Эмиль Бюрнуф и Луиза. Когда работа была окончена, Софья распорядилась принести в садовую беседку горячий шоколад и миндальные пирожные. Бюрнуф спросил о тяжбе с турецким правительством.

— Директор Константинопольского музея доктор Детье едет в Афины убедить меня отказаться от троянского сокровища. Если это ему не удастся, три греческих юриста, нанятые турецким послом в Афинах, будут добиваться от председателя суда первой инстанции признания меня виновным.

— Хорошего мало.

— Если я проиграю дело, можно будет перевезти коллекцию во Французский археологический институт? Институт находится в ведении французского посольства, а значит, пользуется правом экстерриториальности. Полиция не может туда войти, даже если суд вынесет решение не в мою пользу.

— Институт охотно предоставит вашему кладу убежище. Можете держать его у нас сколько угодно.

Луиза вздернула подбородок и с обворожительнейшей улыбкой заявила:

— Доктор Шлиман, сделав первый шаг и, так сказать, символически опустив сокровище на французскую почву, может, вы пойдете дальше и вообще доверите его Франции?

Шлиман молчал.

— Мы с отцом уже все обсудили, — продолжала Луиза. — Где наша коллекция будет в большей безопасности, где будет выставлена с большим блеском, чем в Лувре? Дайте отцу свое согласие, он договорится с директором Лувра, и троянское сокровище будет выставлено в величайшем музее мира.

Софья холодно взглянула на Луизу.

— Это бессмысленный разговор, Луиза. Мой муж дал слово, что троянское сокровище останется в Афинах. И пока я имею право голоса, оно здесь останется.

Филип Детье приехал в Афины в конце марта и прислал Генри записку, начинавшуюся словами «Мой дорогой друг», с просьбой принять его. На следующий день он явился в сопровождении господина Мисхаака, первого секретаря турецкого посольства в Афинах. Детье прихрамывал на больную ногу, но был в отличном настроении. Пригладив ладонями блестящие, напомаженные волосы, он подробно изложил позицию турецкого правительства. Мисхаак примостился на краешке стула в углу гостиной.

Детье был человек начитанный, любил украсить речь сентенциями из Библии. Он привез соблазнительное предложение: турецкое правительство не только построит «Музей Шлимана» на свои средства, но возобновит фирман, по которому Шлиман сможет копать в любом месте Оттоманской империи.

Генри спросил:

— Вы уже приняли закон, согласно которому археолог обязан все найденное представлять в Константинопольский музей для экспертизы?

— Да. Закон был подписан в начале года.

— И он дает право правительству покупать по номинальной цене все. что ему понравится в половинной доле археолога?

— Да. Но мы не собираемся злоупотреблять этим правом.

— Ну что же, отныне турецкому правительству придется самому производить раскопки — ведь не много археологов ищут потерянные города, вроде Трои.

Детье ничего не ответил, встал со стула и принялся рассматривать терракотовые статуэтки в гостиной: сосуды с клювообразными горлышками, черные вазы, похожие на песочные часы, блестящие красные кубки, напоминающие бокалы для шампанского. Кончив свой обход, он подошел к Генри.

— Вы взяли себе самое лучшее.

— Нет, только свою половину. Часто ваши надзиратели выбирали первыми.

— Вы сумели перехитрить их.

— Каждый из нас немного плут. Но если мои образцы показались вам лучше, то пеняйте на себя. Вы присылали надзирателей, ничего не смыслящих в археологии.

Софье не хотелось ссоры.

— Господа, — вмешалась она, — где будем пить кофе, в саду? Он зацвел в этом году очень рано. Есть на что посмотреть.

Вышли в сад и не успели сделать несколько шагов по гравиевой дорожке, как Детье заметил мраморного Аполлона, правящего четверкой огненных коней. Он проковылял к метопе, окинул ее взглядом знатока.

— Турецкая?

— Греческая.

— Разумеется. Но найдена на турецкой земле?

— Да.

— Где же наша половина, позвольте спросить?

— У меня не было выхода. Поделить значило погубить скульптуру.

— Так вот что был тот большой груз, который вы вывезли из Бесикского залива на греческом судне. Наш охранник опоздал буквально на несколько секунд и не смог задержать отправку.

— Мы немедленно восполнили половину этой находки, отправив в Константинополь семь из десяти исполинских пифосов, — запротестовала Софья.

— Согласен. Благодаря отличной таре они прибыли в целости. — Детье повернулся к Шлиману. — Мы отдаем должное вашему таланту и настойчивости в раскопках. В последнем номере «Куотерли ревью» я высказал твердое убеждение в том, что Гиссарлык есть местонахождение Трои.

— Благодарю вас.

— А об этом Аполлоне я знал из вашей книги. Но речь не о нем. Речь пойдет о золоте. Мы должны получить свою половину. После выхода вашей книги турецкое правительство чувствует себя опозоренным в глазах всего мира. Для него это вопрос чести.

— Ради этого я готов пойти на многое. Я уже предложил вести летом безвозмездно трехмесячные раскопки. За эти три месяца, которые, кстати, обойдутся мне в пятьдесят тысяч долларов, мы найдем столько прекрасных древностей, что они до отказа заполнят ваш музей, который я между тем перестрою, как прикажете, и тоже, конечно, за свой счет. Слышали вы когда-нибудь о более щедром предложении?

— Никогда. Если бы не клад, я бы ухватился за ваше предложение обеими руками. Но султан требует своей доли золота. И я ничего не могу поделать.

— Золото царя Приама неделимо. К тому же вам досталось золото, украденное моими рабочими, а это немало.

— Это ваше последнее слово?

— Да, могу только прибавить, что мне не хотелось порывать с вами дружбу.

— Это неизбежно. В следующий раз мы встретимся уже в суде. Всего наилучшего, доктор Шлиман. Всего наилучшего, госпожа Шлиман.

И он прихрамывая вышел из сада, следом шел первый секретарь посольства. Генри держался невозмутимо, чего нельзя было сказать о Софье: от переживаний у нее сделались кишечные колики.

«Я вышла замуж за человека, с которым спокойная жизнь невозможна. Либо он сам заварит кашу, либо расхлебывает чужую».

Из книги Шлимана Филип Детье перевел на греческий язык описание находок, сделанных в Трое в 1873 году. Юристы, нанятые Оттоманским правительством, подали председателю греческого суда первой инстанции ходатайство о конфискации сокровища, приложив список золотых предметов. Один из адвокатов Генри, Халкокондилис, принес копию этого прошения на улицу Муз. Шлиман встревожился, услышав о конфискации.

— Что это значит? — спросил он своего адвоката. Халкокондилис говорил неторопливо, вкрадчиво, глаза его

сквозь толстые очки замечали мельчайшую зацепку.

— Они требуют «наложить арест на оспариваемое имущество во избежание его продажи либо уничтожения», как это предусмотрено греко-турецким соглашением.

Иск был подан третьего апреля. Шестого апреля суд первой инстанции в составе трех судей заслушал адвокатов обеих сторон. Генри в суд не пригласили. Одна афинская газета писала: «Председатель суда должен был пригласить господина Шлимана в суд, чтобы дать ему возможность защищать самого себя. С господином Шлиманом поступили несправедливо».

Через два дня Шлиманов уведомили, что решение суда будет оглашено в пять часов пополудни. Генри и Софья по-праздничному оделись, сели в экипаж и поехали в суд, где заняли места в последнем ряду. Председатель резюмировал решение:

«Суд первой инстанции отклонил иск адвокатов Оттоманского правительства как неточно сформулированный. Согласно гражданскому судопроизводству, истец, оспаривающий имущество, должен представить в суд полное и исчерпывающее его описание. В противном случае иск признается неточным и неприемлемым. В настоящем деле истцы основывают свои претензии на немецком издании книги, в которой господин Шлиман дает описание своих находок. Суд считает это описание неполным. Однако суд охотно ознакомится с более подробным описанием имущества, буде истец пожелает его представить».

— Неточное и неприемлемое! — воскликнул Генри, откупоривая по радостному случаю бутылку коньяка. — Софидион, тебе доводилось слышать более прекрасные слова?

— За последнее время — нет. Ты думаешь, на этом все кончится?

— Вряд ли, если я правильно сужу о Детье. Его адвокаты встретятся и постараются составить подробное описание золотых находок. Если в следующем слушании суд решит дело не в нашу пользу, нам будет плохо. Отстоять свои права мы не сможем. Наш тайник нетрудно обнаружить. Пожалуй, самое лучшее отвезти сундук во французское посольство.

В Софье заговорил дух противоречия.

— Я против, Генри. Золото спрятано вполне надежно. Если оно попадет в руки Бюрнуфа и его дочери, мы можем навсегда потерять его.

— Не волнуйся: я запечатаю замок своей печатью, его никто не тронет.

— Я не того боюсь, что его кто-нибудь тронет. Бюрнуф и его дочь не остановятся ни перед чем, чтобы троянское сокровище оказалось в Лувре.

— А по-моему, разумная мысль—выставить весь клад целиком в великом музее матери городов. Сколько людей его увидят…

Глаза Софьи вспыхнули.

— Ты не имеешь права поддаваться ему! Ты дал мне слово, что троянское сокровище будет принадлежать греческому народу.

Генри обнял ее за плечи, успокоил:

— Ты напрасно нервничаешь. Я хочу одного: спрятать сокровище в абсолютно надежном месте. И я сегодня же перевезу его.

В ближайшее воскресенье, 14 апреля 1874 года, Мариго выходила замуж за Деметриоса Георгиадиса, преподавателя математики в женской гимназии. Генри был шафером. Софья взяла из Греческого национального банка четыре тысячи долларов—свадебный подарок Генри — и передала их молодой чете. Веселое семейное торжество развлекло Софью, и она ненадолго забыла свои огорчения.

Через три дня Генри объявил:

— Бюрнуфы пригласили нас завтра на обед.

— Я не расположена ехать.

— Почему? Они наши добрые друзья.

— У них есть определенный расчет.

— Пожалуйста, не устраивай скандала.

Она не могла отказаться. Утром она одевалась в самом мрачном настроении. Предчувствие говорило ей, что ссоры не избежать.

И она не ошиблась. Сидя в гостиной за аперитивом, Эмиль Бюрнуф заговорщицким тоном сообщил:

— Я написал директору Лувра, сообщил о наших переговорах. Вчера я получил от него телеграмму, в которой он приветствует мысль о возможной передаче Лувру сокровища Приама. Сегодня он встречается с нашим премьер-министром Форту, чтобы заручиться его одобрением.

Софью бросило от гнева в дрожь.

— Вы не имели права так поступать!

— Имел, дорогая мадам Шлиман, — невозмутимо ответил Бюрнуф.

— Кто его дал вам?

— Ваш супруг. Кто же еще?

Софья повернулась к мужу, глаза ее горели, как два раскаленных угля.

— Ты все это проделал за моей спиной?

— Не спеши с выводами, дорогая Софидион. Я еще не сделал Лувру никакого предложения. Мы только обсуждали с Эмилем, безопасно оставлять сокровище в Греции или лучше вывезти его за границу.

— Тогда как вы смели написать директору Лувра, что он уже может считать сокровище Приама своим? — обрушилась Софья на Бюрнуфа.

К ней подошла Луиза.

— Отец ничего подобного не говорил, госпожа Шлиман. У нас такой порядок. Прежде чем принять ваше предложение, мы должны иметь официальное одобрение сверху.

— Мы? Кто это мы? Франция? Директор Лувра? Премьер-министр?

Голубые глаза Луизы смотрели по-прежнему невозмутимо.

— Я считаю себя вашим добрым другом. Мы думаем о том, как лучше защитить ваши интересы.

Софья больше не могла сдерживаться—такой в ней клокотал гнев. Ее не столько возмущала напористость Бюрнуфа. сколько терзала судьба сокровища. Вот уже почти год она живет под страхом, что их ликабетский тайник разграбят. Или что клад конфискует турецкое правительство, а теперь сам Генри признается, что сокровище может навсегда отправиться во Францию.

— Я не нуждаюсь в вашей защите!

— Мадам Шлиман, мне кажется, вы не должны в таком тоне разговаривать с моей дочерью, — вмешался Эмиль Бюрнуф, вставая между двумя женщинами. — Вся ответственность за переговоры лежит на мне.

— Не сомневаюсь! — холодно бросила она. — Вы хотите любой ценой выманить у нас клад. Вам это выгодно. Вы не пользовались уважением как директор. Вы думаете, что если этот номер пройдет, то ваша репутация в Париже восстановится. Но он не пройдет. Генри, я хочу домой.

Всю обратную дорогу ее била дрожь. Генри отчужденно молчал. Дома он поднялся за ней наверх, пригласил в малую гостиную и плотно затворил за собой дверь.

— Софья, я еще никогда не видел тебя в таком состоянии. Возможно, Эмиль и впрямь заботится о своих интересах. Но ведь и мы выиграем.

— Каким же образом?

— Золото раз и навсегда будет в безопасности. Турки ведь не оставят попыток завладеть им. В один прекрасный день какой-нибудь суд возьмет их сторону.

— Никогда этому не поверю, и твои адвокаты не поверят.

— Софья, ты меня огорчаешь. Почему ты ведешь себя так, точно ты мой враг, а не друг?

— Враг! Только потому, что я не даю отнять у Афин то, что им принадлежит по праву!

— Нет, Софидион. Нет у Афин такого права. Сокровище Приама принадлежит нам и всему миру. Теперь уже поздно спорить. Я принял решение.

Она посмотрела на него долгим взглядом.

— Какое?

— Отдать сокровище Приама Лувру. Сегодня же напишу премьер-министру Форту, что передаю мою троянскую коллекцию в их музей. Копию письма вручу французскому послу маркизу де Габриаку. Он заверил меня, что через неделю я получу ответную телеграмму из Парижа. Тогда посол сможет от имени Франции забрать наше сокровище.

В ее глазах блеснули слезы. Она проиграла. Она встала и вышла из комнаты.

Это была странная неделя. Софья больше не заговаривала ни о золоте, ни о Бюрнуфах, ни о Лувре. Генри тоже отмалчивался. Обращались друг к другу только по необходимости: безразличным тоном, как чужие. Когда к мужу приходили адвокаты, Софья в разговоре не участвовала. Генри один ездил купаться в Фалерон. Вся ее жизнь свелась к заботам о семье и доме. Она не переживала случившееся как размолвку с Генри: ее, попросту говоря, разжаловали из равноправного партнера в обыкновенную жену-гречанку, не имеющую голоса в решении дел, не касающихся дома. Впервые ей пришлось выбирать между верностью мужу и родительской семье в семнадцать лет; и вот теперь, в двадцать два года, она встала перед тем же выбором, потому что Афины это тоже ее семья, и Греция, и древние ахейцы.

Для Генри эта неделя тоже была нелегкой, он вообще не умел ждать, а тут еще никак не прояснялась судьба клада. Какое-то умиротворенное чувство подсказало Софье, что Генри не получил в конце недели благоприятной телеграммы из Парижа. Не повеселел он и в три следующих дня. Наоборот, делался все замкнутее, помрачнел, забывал снять очки после работы. 29 апреля адвокаты Константинопольского музея подали еще один иск, составленный более подробно. Софья и Генри этот очередной ход противника не обсуждали.

Генри сломился на двенадцатый день ожидания. Как обычно, в половине второго он вернулся к обеду, но выражение его лица было новым. Даже походка и осанка изменились. Он принес Софье букет роз, ирисов и гвоздик, наклонившись, чмокнул в щеку, на что не отваживался ни разу после обеда у Бюрнуфов.

— Софидион, можно с тобой поговорить?

— Ты муж, тебе и говорить.

— Я не хочу никаких привилегий.

Софья распорядилась накрыть обед не в семейной столовой, а в гостевой. Генри заговорил не сразу, уделив сугубое внимание супу с клецками. Сложив руки на коленях, Софья ждала над стынущей тарелкой. Расправившись с супом, Генри поднял голову и широко улыбнулся.

— Вкусно! Очень наголодался. У меня сегодня аппетит впервые за двенадцать дней.

— Когда забот полон рот, кусок в горло не пойдет.

— Гласит мудрая критская пословица. Родная моя, прежде всего я должен рассказать тебе, что делал сегодня утром. Во-первых, я отправил премьер-министру Форту телеграмму, что беру свое предложение назад. Потом известил посла де Габриака, что, поскольку он своих обещаний не сдержал, Лувру троянской коллекции не видать. И последнее: сообщил Бюрнуфам, что забираю клад из Французского археологического института…

Софья молчала.

— Дорогая, я был к тебе несправедлив. И не то плохо, что я надумал: золото должно-таки храниться в безопасном месте, а плохо, что за твоей спиной вел переговоры с Бюрнуфами и де Габриаком, плохо, что без твоего согласия принял решение передать коллекцию Лувру. И ведь знал, как тебя это огорчит! Так не ведут себя с другом и напарником. Золото наполовину твое. Ты помогла найти его, привезти домой. — Облегчив этой исповедью совесть, он прямо перешел к делу: — Я должен был сообразить, что Франция откажется принять в дар коллекцию, которой домогается Оттоманская империя. Французы не захотят ссориться с Турцией.

— Что же ты теперь будешь делать?

— Заглаживать вину. Во-первых, перед моей обожаемой долготерпеливой женушкой… Во-вторых, ассигновал в условное дарение двести тысяч франков — на строительство музея, который мы обещали Афинам для наших находок. Один раз греки отклонили мое предложение, но времена меняются, министры и генеральные инспекторы тоже. Я заявлю публично, что считаю святым долгом передать Афинам навечно нашу коллекцию и для размещения ее строю в Афинах музей.

Легкая улыбка тронула губы Софьи. Что ни греческое правительство, ни департамент по охране древних памятников к ним не благоволили — она давно поняла. Они бурно проговорили около часа. Вздремнув после обеда, одели Андромаху, поехали в Новый Фалерон купаться и были счастливы, как будто соединились после долгой разлуки.

Первого мая в суде предстояло слушать разбирательство нового турецкого ходатайства. На этот раз пошли пешком, чтобы полюбоваться праздничным убранством балконов и парадных дверей. Обе стороны, как потом писали газеты, обменялись «долгими словопрениями», и Шлиманы терпеливо выслушали все от начала до конца.

— Никак не пойму, — прошептала Софья, — откуда они взяли новое описание нашей коллекции. Ведь в их распоряжении только твоя книга, а из нее они все взяли уже в первый раз.

Решение судей было единогласным.

Иск Константинопольского музея был снова отклонен. Доктора Филипа Детье отозвали в Константинополь. Посол Эссад-бей направил греческому министру иностранных дел письмо, в котором, ссылаясь на статью 24 соглашения между Грецией и Турцией, интересовался, чем объясняет греческое правительство подобные решения греческого суда.

11 мая адвокаты Оттоманской империи подали в апелляционный суд жалобу на решение суда первой инстанции. Момент благоприятствовал туркам: в одной английской газете появилась статья, сыгравшая им на руку. В конце апреля Чарльз Ньютон выступил на заседании Королевского общества древностей в Лондоне с докладом о троянских находках. Он сдержал слово и рассказал о сокровище Приама лишь то, что содержалось в книге Шлимана. Однако его сообщение вызвало в английском парламенте дебаты, и лорд Стэнхоуп спросил, не намеревается ли правительство внести предложение о покупке части шлимановской коллекции. На что Бенджамин Дизраэли ответил, что он «не готов к такому шагу». Отчет о дебатах был помещен в лондонской «Тайме», и теперь в Афинах все только об этом и говорили.

— Как это могло случиться? — сетовала Софья.

— Я уверен, что наш друг Ньютон здесь ни при чем.

— Он мог сказать, что заводил с нами разговор о покупке коллекции.

— У слухов скорые ноги. Нужно купить место во всех крупных газетах и опубликовать категорическое заявление, что мы никогда никому не собирались продавать золото.

16 мая дело слушалось в апелляционном суде перед коллегией, состоящей из пяти судей: за столом в центре восседал председатель, по левую и правую руку члены коллегии. С самого начала Софья и Генри почувствовали, что атмосфера здесь совсем иная, чем в суде первой инстанции. Адвокат Оттоманской империи вынул из папки номер лондонской «Тайме» и прочитал для занесения в протокол выдержку из отчета о парламентских дебатах, где шла речь о покупке части троянского сокровища. Адвокаты также представили суду телеграммы и письма Шлимана премьер-министру Форту в Париж и французскому послу де Габриаку. Адвокаты настаивали на том, что греческий суд имеет право и обязан, согласно существующему договору с Турцией, «наложить арест на оспариваемое имущество во избежание его продажи или уничтожения». Это положение распространялось и на иностранных граждан.

На дневном заседании адвокаты Генри выступили с горячей защитой его права на сокровище. В доказательство они привели из «Полемических листов» сообщение о том, что Константинопольский музей уже владеет значительной частью найденного в Трое золота и по закону половина его принадлежит Шлиманам, коль скоро золото похитили их рабочие. Они опровергали сообщение лондонской «Тайме», зачитав данное под присягой заявление Генри о том, что в разговоре с мистером Ньютоном, сотрудником Британского музея, посетившим Афины, последний действительно поднимал вопрос о покупке коллекции Британским музеем, но он, Шлиман, категорически отказался продавать сокровище кому бы то ни было. Отрицать, что Генри предлагал сокровище в дар Лувру, адвокаты, понятно, не могли, но заявили, что его действия нельзя квалифицировать как «продажу или уничтожение». В заключение они выдвинули встречный иск, обвиняя греческий суд в том, что он принял к рассмотрению тяжбу между американским гражданином и иностранным государством; а это, утверждали адвокаты, не только противозаконно, но и антиконституционно. В силу всего сказанного апелляционный суд не имеет права отменять два предыдущих решения суда первой инстанции.

В конце дня председатель объявил, что судебная коллегия в составе пяти судей должна изучить позиции обеих сторон. Решение будет вынесено в течение недели.

А на следующий день святейший синод забаллотировал Теоклетоса Вимпоса, избрав архиепископом Афинским Прокопиоса, архиепископа Мессены, ближайшего соседа Вимпоса.

Епископ Вимпос в последний раз навестил дом на улице Муз. Свидание было грустным. За год после смерти архиепископа Афинского Вимпос привык к мысли, что может стать его преемником. Генри и Софье тоже было невесело: открытие Трои, удивительные находки—все это уже принадлежало прошлому, надежды на признание археологов и публики не оправдались. Тяжба из-за сокровища убила всю радость его находки.

Чтобы отвлечься от тревожных дум и поторопить время, Шлиманы решили всю эту неделю развлекаться. Ездили днем на концерты, которые устраивались на площадях Конституции и Омониа, слушали новую афинскую знаменитость скрипача Роббио, смотрели в исполнении греческой труппы комедию «Лягушки».

Спустя шесть дней они снова были со своими адвокатами в апелляционном суде. Председатель зачитал решение коллегии. В тишине тяжело падали слова.

«Апелляционный суд постановил конфисковать у господина Шлимана всю его золотую коллекцию и передать ее Константинопольскому музею».

Генри и Софья ошеломленно молчали.

Отобрать всю золотую коллекцию… вернуть ее Турции!

Они сидели в глубине кареты, не в силах вымолвить слово, глядя перед собой невидящими глазами. Сердце разрывалось от боли. Их разум не допускал, что возможно такое несчастье. Защитники интересов Константинопольского музея даже в самых смелых мечтах не рассчитывали на такую удачу.

Конечно, они воспользуются правом апелляции. Их адвокаты хотя и были растерянны, но умело разыгрывали возмущение, доказывая, что решение апелляционного суда незаконно и Ареопаг — Верховный кассационный суд Греции — непременно отменит его, для этого есть решительно все основания.

Генри мрачно взглянул на Софью.

— Они так же ручались, что есть все основания выиграть и в этом суде. А что получилось? Во всем виновата эта проклятая статья в лондонской «Тайме».

— Или твое предложение Лувру, — еле слышно добавила Софья.

Дома она сказала мужу:

— Снимай пальто и шляпу, идем подышать воздухом. Я скажу Калипсо принести в сад лимонаду. Чудесно, что в Афинах построили фабрику льда. Я купила немного у развозчика.

Звякнув кубиком льда о стенки бокала, Софья задала мужу вопрос, который волновал в эту минуту обоих:

— Что мы будем делать, если Ареопаг не вернет дело на пересмотр в низшие инстанции?

— Я точно знаю, чего мы не будем делать: мы не отдадим сокровище никому. Как-нибудь переправим его в Англию или Америку. Посол Бокер давно предлагал это сделать.

На ее глаза навернулись слезы.

На следующее утро в дом на улице Муз пришли два судебных исполнителя с ордером «на обыск и изъятие», подписанным председателем апелляционного суда. Они сверху донизу обыскали весь дом, беседки и сараи. Генри ходил за ними по пятам. Он не проронил ни звука, но эта тишина кричала, изрыгала проклятия. Не найдя золота, судейские крючки молча удалились. Генри с треском захлопнул за ними дверь.

На душе у них скребли кошки. Утешало только, что афинские газеты в один голос утверждали: апелляционный суд вынес скорее политическое, нежели юридическое решение. Погода установилась теплая, и Шлиманы ездили купаться, брали с собой еду.

Через пять дней их адвокаты подали апелляцию в Ареопаг. Верховный суд ответил, что апелляция принята, но рассмотрена будет только осенью, так как весь следующий квартал уже расписан.

— Я-то надеялась, что летом все неприятности будут уже позади, — огорчилась Софья.

— Хорошо, что Ареопаг принял апелляцию: турки уже не могут требовать сокровище. Я думаю ненадолго съездить в северную Грецию и Пелопоннес. Если я уеду, снимешь тот дом в Кифисьи, мимо которого не можешь спокойно проехать. И пригласи к себе на лето семью.

Они были в своем саду. На лимонных деревьях завязались плоды, кустарник наливался густыми весенними красками. По его оживленной походке и жестикуляции Софья уверенно заключила, что в его голове рождается новый замысел.

— Софья, мне в эти дни пришла одна мысль. Я чувствую, что греческий народ, а то и правительство на нашей стороне в этой распре с турками. Я хочу их отблагодарить.

— Каким образом?

— Давай поднимемся на Акрополь.

Подошли к главному входу, поднялись по широкой лестнице, Генри направился к Венецианской башне, построенной в XIV веке.

— Я хочу обратиться к правительству за разрешением снести эту башню. Расходы возьму на себя.

Софья бросилась к мужу на шею и расцеловала его.

— Опять заработала твоя светлая голова! Такого подарка греческий народ никогда не забудет.

Узнав, что за разрешением надо обращаться к министру народного просвещения Валассопулосу и генеральному инспектору памятников старины Эвстратиадису, Генри приуныл. Но те благосклонно приняли предложение Шлимана и дали письменное разрешение, оговорив одно условие: бережно сохранить камень и мраморные плиты, из которых сложена башня, дабы их можно было употребить для реставрации Пропилеи и Одеона Герода Аттика.

Генри купил материал для лесов, нанял двух своих десятников— Деметриу и капитана Цирогианниса — и уже подбирал квалифицированных рабочих, как вдруг король Георг велел министрам отменить данное Шлиману разрешение. Генри удалился в кабинет и сел писать письмо королю.

Письмо возымело действие. Король не удостоил Генри ответом, но министр просвещения получил распоряжение позволить доктору Генри Шлиману финансировать снос Венецианской башни. Однако его непосредственное участие не рекомендовалось. Снести башню было поручено Археологическому обществу.

Непросто было Софье утешить мужа.

— Я знаю, тебя очень огорчает, что ты не можешь руководить этой работой, не можешь принимать в ней участие. Но ты же добился того, о чем мечтал. Эту гадкую башню скоро снесут, древние камни вернутся на свое место. Греция все равно будет тебе благодарна.

Четвертого июля Археологическое общество направило Шлиману письмо с благодарностью за тринадцать тысяч драхм (2600 долларов), которые он перевел обществу для сноса башни.

Лето было жаркое, ленивое, оно текло, не справляясь ни по календарю, ни по часам. Твердая поступь времени сменилась каким-то беззаботным скольжением. Шлиманы часто уезжали на весь день к морю, прихватив с собой большую корзину с едой. Новомодные купальные костюмы едва прикрывали колени, и некая газета с прискорбием отмечала этот факт: «Нельзя без отвращения смотреть на женщин из народа, купающихся полуголыми на глазах у мужчин».

По молчаливому согласию, Софья и Генри не касались в разговорах ни предстоящего суда, ни вообще своей работы. Даже стиль их жизни изменился. После целого дня, проведенного на воздухе, они рано уходили к себе на веранду, под полог ночного неба, затканного тысячами алмазных блесток. Генри надевал ночную сорочку из сшитых еще в Париже и оставался с Софьей, пока ее не начинало клонить в сон. Они читали, разговаривали. Когда Софья засыпала, он вставал и уходил к себе в кабинет. Каждый день со всего света приходило множество писем, газет, научных журналов со статьями о Шлимане, и восторженными и ругательными. Он ничего не оставлял без ответа, его письма были столь же пространны, как иные из статей. Когда Софья просыпалась, разбуженная солнцем над Акрополем, огромным, как медный котел, Генри был уже на ногах.

В конце июня Софья с Андромахой посадили его на пароход «Византия». Перед отъездом он снял для Софьи дом в Кифисьи, который ей так нравился. Дом осеняли высокие деревья, за садом текла неторопливая речушка. В одном крыле было две спальни, в другом—еще одна спальня, кухня и уборная; середину занимала большая гостиная, служившая также столовой. Перед гостиной была крытая веранда, а задняя стеклянная дверь вела в сад, где буйствовал виноградник, и уже дальше была речка. Софья перевезла в этот прелестный уголок всех домочадцев с улицы Муз, пригласила мать с братьями. Скоро дом наполнился вкусными запахами стряпни мадам Виктории. Это были ее счастливейшие минуты: Софья рядом, строгий доктор Шлиман за тридевять земель отсюда. Сестра Катинго частенько привозила детей поиграть с Андромахой.

— Когда я слушаю, как шумит ветер в листьях, — признавалась ей Софья, — как журчит ручей, я чувствую себя отрешенной от всего. И при этом мне все интересно! Мне удалось выкинуть из головы всю чушь, связанную с тяжбой. Я живу настоящей минутой и не думаю о том, что будет.

Хотя улица, ведущая на площадь, была вся перерыта, Софья брала с собой Андромаху показать, как под платанами гуляет королевская чета.

Письма и открытки от Генри приходили почти каждый день.

Он снова побывал в Авлиде, проехался до Ламии, конечного пункта новой железной дороги; пару дней провел в Фермопилах, перечитал там Геродота; затем отправился в Дельфы, послал оттуда Софье письмо, в котором подробно описывал внушающий благоговейный трепет холм, заключавший в себе тысячелетнюю историю поклонения богам. Он взбирался на гору Парнас, бродил по руинам Орхомена, где тоже собирался копать…

Август пролетел быстро. 22 августа городок праздновал двадцатитрехлетие королевы. Софья была на год моложе.

Генри вернулся в начале сентября. И Софья с Андромахой перебрались на улицу Муз. Еще стояла жара, но на площади Конституции было опять многолюдно: афиняне возвращались в город после летнего отдыха. Городские власти запретили грузовым фургонам пользоваться центральными улицами. Кучерам было запрещено стегать лошадей. Появилось много новых газет. Вышел новый французский еженедельник «Ле пти журналь д'Атен». Французский театр открыл сезон оперой «Миньон».

Почти две недели их адвокаты просидели на сессиях, прежде чем Ареопаг назначил слушание дела на 15 сентября. Выслушав стороны, суд объявил, что принимает дело к обсуждению.

— Сколько времени придется ждать? — спросил Генри.

— Не много, — ответили ему. — Постарайтесь пока думать о чем-нибудь другом.

Осень принесла новую волну злобных нападок. Детье посетил Троаду и объявил, что здание, отрытое Генри, не дворец Приама, а двор троянского крестьянина. Грубее и глупее всех выступил афинянин Комнос, бывший служащий Национальной библиотеки: он обвинил Шлимана в том, что тот подделал троянские древности, а коллекцию глиняных сосудов из разных мест выдал за найденную в Гиссарлыке. Его статья была напечатана в греческой газете «Атеней» в то самое время, когда Генри и Софья ждали, что решит Ареопаг: отдавать или не отдавать туркам троянское сокровище? Не остался в стороне и Французский институт в Париже, его официальный орган внес свою лепту в кампанию травли. Поместила на своих страницах оскорбительную статью кёльнская газета. С уничтожающей критикой шлимановских находок и теорий выступил «ветеран археологии» Вирле д'Ау — участник экспедиции 1830 года в Пелопоннесе. Фрэнк Калверт, сменивший брата на посту американского консула в Чанаккале, раскритиковал находки в английском «Атенеум».

Шлиману досаждали не только вздорные обвинения, но и признания, что он действительно открыл Трою или по крайней мере неведомую дотоле доисторическую культуру, но открыл по чистой случайности. Ему просто повезло, как везет новичкам или дилетантам. Раз в тысячу лет такое случается. При словах «слепая удача» Генри приходил в ярость.

— Удача!.. — отводил он с Софьей душу. — Любимое словцо завистников и недоброжелателей… и невежд. Оно объясняет, почему один добивается чего-то в жизни, а другой—нет. Всего одно слово—и собственная ничтожная жизнь оправдана. Все стрижены под одну гребенку. Удача! Да это…

Софья ласково зажала ему рукой рот.

Война была объявлена.

Шлиман был начеку и отбивался денно и нощно. Софья не знала, когда он спит. На статью в кёльнской газете он ответил по-немецки. Парижскому «Журналь оффисьель»—по-французски, на обвинения турок—по-турецки и по-английски собирался ответить на вторую статью Калверта. Софья заметила, как ни был Генри в первые минуты распален очередным выпадом—он носился по дому, изрыгая проклятия и ломая руки с видом оскорбленной невинности, — в общем, приступ гнева скоро проходил. Он шел к письменному столу и садился писать ответы, опровержения, страницами приводя доводы, подтверждавшие его правоту: вот мнение Чарльза Ньютона, высказанное на заседании Королевского общества древностей; вот его статья, опубликованная в «Академии»; вот статья профессора античности из Вены, Гомперса, он расшифровывал найденные в Трое надписи—оказывается это древние кипрские письмена, а язык—самый настоящий греческий. А вот, пожалуйста, Макс Мюллер в журнале «Академия» воспроизводит троянские письменные знаки и приходит к заключению, что они родственны кипрскому письму.

Только в Англии Шлиман был героем дня. Его «Троянские древности» переводились на английский язык и под названием «Троя и ее руины» скоро должны были увидеть свет. Издатель Джон Мэррей нашел толковую переводчицу Дору Шмитц, а редактором пригласил видного специалиста по античной истории профессора Филипа Смита. Филип Смит написал к книге доброжелательное предисловие, которое заканчивалось словами:

«Имя «Троя» отныне навсегда связано с «великолепными руинами» великого города, стоявшего там, где ему положено стоять в соответствии с исторической традицией, — города, который был разграблен врагами и сожжен дотла».

Но самым приятным было приглашение влиятельного Королевского общества древностей прочитать лекцию на его заседании 24 июня 1875 года; премьер-министр Уильям Гладстон великодушно предложил представить Шлимана членам общества—уже одно это обещало лектору благосклонный прием. К этому времени ожидался и выход книги «Троя и ее руины». Генри был наверху блаженства.

— После Англии, Софья, проедемся по континенту, тем более что это каникулярное время: побываем в Голландии, Венгрии, Дании, Швеции, Австрии, Германии, проведаем мою родню. На этот раз ты не заскучаешь в музеях: ты увидишь экспонаты, родственные нашим находкам в Трое.

У Софьи радостно заблестели глаза.

— Хорошо бы взять с собой Андромаху! И Калипсо— присмотреть за ней, когда мы будем заняты.

Генри был в ударе.

— Решено. А в Париж на недельку пригласим к себе Спироса.

В последних числах сентября семь судей Ареопага обнародовали свое решение. Не вникая в существо дела, они ограничились перечислением юридических ошибок и на этом основании отменили решение апелляционного суда.

Адвокаты Константинопольского музея подали новый иск в суд первой инстанции. На этот раз суд постановил, что Генри Шлиман нарушил одно из условий договора, и распорядился произвести экспертную оценку троянского сокровища, дабы определить сумму, половину которой доктор Шлиман обязан выплатить Оттоманской империи.

Турки с этим решением не согласились. Они снова обратились в апелляционный суд, требуя все золота.

Десятого октября апелляционный суд отклонил этот иск Константинопольского музея, и 21 ноября три эксперта, назначенные судом первой инстанции, представили оценку золота, сделанную по описи в «Троянских древностях», — Генри близко не подпустил их к сокровищу. Включая мраморного Аполлона, сумма составила свыше четырех тысяч долларов.

Шлиман не задумываясь согласился уплатить туркам половину. Это прекращало тяжбу.

Кончились их муки.

Приближалась зима. При свете неярких уличных фонарей торговцы продавали жареные каштаны, зачастили проливные дожди. А у Шлиманов был праздник. Софья отправила с посыльным и кучером приглашения на обед всем, кто поддержал Генри в трудные минуты хотя бы издали. На радостях она пригласила даже Луизу Бюрнуф.

Хотя турецкое правительство и не приняло в штыки судебное определение, оно увидело в нем лишь желание греческого суда не ссориться с султаном. Турки, без сомнения, не были расположены удовлетвориться двумя тысячами долларов компенсации. Первый секретарь турецкого посольства сообщил Шлиману, что в Афины едет новый посол, Фотиадис-бей, которому поручено выработать более справедливое и удовлетворительное соглашение.

— Они знают, чего я хочу, — сказал Генри Софье, — Возобновления фирмана. Знают, что мне не терпится завершить раскопки Трои и что ради нового фирмана я готов пойти на многое. Я предложил им восемь тысяч долларов на реконструкцию музея. Думаю, они понимают, что это и есть справедливое решение.

— Если они это понимают, то зачем тогда посылать Фотиадиса-бея? — возразила Софья. — Могли бы просто напомнить тебе о твоем обещании.

— Я сделал свое предложение, когда шел суд и судьба сокровища висела на волоске. А теперь я могу уплатить им две тысячи долларов—и дело с концом.

Софья положила ему руки на плечи и глубоко заглянула в глаза.

— Давай примем Фотиадиса-бея с открытым сердцем. Помнишь, как говорят на Крите? Доброе имя дороже денег.

Но только к апрелю 1875 года, вконец истрепав им нервы, все дела с Турцией уладились. В этих проволочках не были повинны ни Фотиадис-бей, ни министр просвещения Сафвет-паша, которого вполне удовлетворили восемь тысяч долларов Шлимана в придачу к двум тысячам долларов штрафа. Помехи чинил доктор Филип Детье, чье положение сильно пошатнулось после отозвания в Константинополь. Во время этих почти пятимесячных переговоров они находили душевный покой на Акрополе, часами наблюдая, как рабочие разбирают Венецианскую башню, обращаясь с древними плитами точно с хрупким стеклом.

Генри заранее распорядился Насчет европейского путешествия. Их комнаты в отеле «Чарииг-Кросс» были удобные и уютные; друзья прислали майские цветы, горничная поставила их в гостиной в высокие вазы. Софье понравился Лондон. Погода была прохладная, но приятная. По-английски Софья говорила с легким акцентом.

— Как, впрочем, все англичане, — сказал она себе в утешение.

Генри и его давние знакомые из конторы Шредера показали Софье Лондон: Вестминстерское аббатство, Букингемский дворец. Лондонский Тауэр, рынок на Петтикоут-Лейн, мосты через Темзу. Каким оборвышем были Афины по сравнению с

Лондоном! Ее поразило множество прохожих на улицах, все одеты в темное, на всех дождевики, в руках неразлучный зонтик, ни одного кафе под открытым небом. Чарльз Ньютон в ответ на прошлогоднее гостеприимство показал Генри и Софье сокровища своего музея, устроил в их честь обед. Восхищаясь «мраморами лорда Эльджина», Софья негодовала: их место в Парфеноне, на родине! На другой день посетили палату общин—Гладстон распорядился провести их на галерею для публики. Бурные парламентские дебаты развеяли ее вчерашнюю досаду в музее. В перерыве между утренним и вечерним заседаниями Гладстон пригласил их на залитую солнцем веранду, выходящую на Темзу, где Софья познакомилась с несколькими министрами и заодно отведала чаю и клубники со взбитыми сливками.

Еще в Афинах началась и потрепала ее на пароходе лихорадка, но в радостной суматохе первых дней было не до болезни. На пятый день уже с утра ее оросало то в жар, то в холод. За шторами по стеклам барабанил дождь. Голова раскалывалась, до кожи не дотронуться. Генри пригласил доктора Фарре, которого ему отрекомендовали как «лучшего медика в Англии». Он нашел у Софьи «febricula», а для Генри пояснил: «Перемежающаяся лихорадка, сама пройдет».

— Но что-то делать надо? — настаивал Шлиман.

— Я бы посоветовал отвезти миссис Шлиман в Брайтон. Тамошние теплые ванны творят чудеса. Море, солнце, покой. Природа умеет лечить собственные просчеты.

С любезной помощью агентов из конторы Шредера Генри снял в Брайтоне на Кингз-Роуд хорошенький домик, который сдавался вместе с горничной, мисс Стили. Генри позаботился, чтобы Софья, Андромаха и Калипсо ни в чем не нуждались: им в изобилии поставляли фрукты, овощи и другую снедь. И еще Софья получала ежедневно шесть лондонских газет, чтобы вырезать из них все статьи и заметки о Шлимане. Когда он прощался с ней, торопясь на лондонский поезд, она ласково сказала:

— Я знаю, что женщин не пускают на заседание Королевского общества, и, будь я даже в Лондоне, я все равно не смогла бы послушать тебя. Но в ту минуту, как ты поднимешься на кафедру, я совершу возлияние богам, как совершил его царь Приам, ехавший в лагерь ахейцев к Ахиллу с выкупом за тело своего сына Гектора.

Паровые ванны оказали свое действие. Скоро Софья уже могла ходить на пляж с Андромахой и Калипсо купаться.

Лекция Шлимана, прочитанная 24 июня в Королевском обществе древностей в Берлингтон-Хаус, имела большой успех. Присутствовало шесть репортеров. Их отчеты Софья вырезала для Генри. Ей очень понравился рисунок в «Иллюстрированных лондонских новостях»: доктор Шлиман был изображен во фраке с белым галстуком, отложной воротник удлинял его узкую шею; нацепив пенсне, он читал за столом с двумя высокими лампами, вокруг сидели знаменитости—ученые, писатели. Софья знала, что это была одна из самых светлых минут в его жизни.

Пока Софья лечилась, Генри заводил друзей в Оксфорде и Кембридже. Он был без ума от Макса Мюллера, который уже имел случай поддержать Шлимана. Между ними завязалась дружба. На воскресные дни Генри приезжал в Брайтон, купался в море, отдыхал и вместе с Софьей перекраивал маршрут их путешествия: после восторженного приема в Берлингтон-Хаус он получил из нескольких мест приглашение прочитать лекции.

В конце июня переехали в Париж и остановились в гостинице «Лувуа», где их уже ждал Спирос. В Париже Софью опять свалила лихорадка. Когда она перестала сходить с постели от слабости, Генри встревожился и послал Спироса за врачом-греком, который пять лет назад разгадал причину ее желудочных болей и посоветовал Шлиману отвезти жену домой, в Грецию.

Осмотрев Софью, тот сказал:

— У этой лихорадки неприятная особенность—она возвращается. Никто не знает почему. Это не опасно. Две недели покоя, и все пройдет. Возможно, насовсем.

— Две недели! — Генри извлек их маршрут путешествия и ткнул пальцем в дату отъезда, которой открывался расписанный по часам график их поездки по шести странам.

— В таком случае, — сухо заметил доктор, — вы должны либо отложить поездку, либо оставить мадам Шлиман в Париже. Она в таком состоянии, что ни о какой поездке не может быть и речи.

На Генри было жалко смотреть. Софья была вконец расстроена.

— Ты так мечтал об этой поездке, — убеждала она его, — и от лекций уже нельзя отказаться. Пожалуйста, поезжай один. Ничего со мной не случится. За мной присмотрят Спирос и Калипсо.

— Ты правда не против, чтобы я ехал?

— Конечно, я против. Но я не могу лишать тебя этой поездки. Только уложись в пять недель. Больше пяти недель я без тебя в Париже не выдержу.

— Я вернусь ровно через пять недель, день в день. Вот тебе две тысячи пятьсот франков. Я уверен, вам хватит и половины, но мало ли что может случиться.

Лихорадка прошла в неделю, и Софья встала на ноги. Спирос нанял экипаж и днем возил ее в Булонский лес. В тени останавливались, выпускали Андромаху на зеленую травку. Несколько раз Софья была в цирке, она полюбила его еще в прошлый приезд. Эжен Пиа был в Париже, он сводил Софью в комическую оперу. Другой приятель Генри пригласил ее на модную комедию. Удобно устроившись в шезлонге, она часами читала. В письмах к Генри она мешала английские фразы с французскими, и муж не преминул отметить: «По-английски ты пишешь гораздо лучше, чем по-французски».

Генри писал часто. В Лейдене он «сразу побежал в музей, который осмотрел с величайшей дотошностью». Из Голландии похвастался, что был на обеде у голландской королевы Софьи. А следующая фраза так ее потрясла, что она, не веря своим глазам, перечитала ее несколько раз: Генри просил каждую неделю посылать ему гостиничный счет. Получив письмо с первым счетом, он ответил Софье по-древнегречески:

Софья не знала что и думать. Добрый час она мучительно постигала загадку этого невозможного человека.

«Он дарит греческому правительству землю и музей, что обойдется по меньшей мере в 50 тысяч долларов. Предлагает Турции финансировать совместные раскопки в Троаде, что будет стоить еще 50 тысяч. Передает турецкому правительству восемь тысяч долларов на реконструкцию музея. И он же запрещает жене завтракать в ресторане гостиницы «Лувуа», потому что завтраки здесь обходятся в пять-семь франков, когда можно перекусить в соседнем кафе за тридцать-сорок центов».

Странно устроен человек!

«А может, это все потому, — думала Софья, — что рядом я ему друг и помощник, а на расстоянии — лишняя обуза? Или он привык все делить на важное и неважное? И ему неприятно транжириться на мелочи? Как бы то ни было, я все равно буду завтракать только в ресторане гостиницы. Здесь вкусно кормят, прекрасно обслуживают».

В начале сентября они встретили Шлимана на Северном вокзале.

Ни в тот день, ни позже Генри и словом не обмолвился о счетах, из коих явствовало, что мадам Шлиман все пять недель. завтракала в гостинице «Лувуа». Не упрекнул он ее и за то, что оставленных пятисот долларов ей не хватило и ему пришлось досылать ей деньги.

«Одно из двух, — решила Софья. — Либо он решил благоразумно забыть о том письме, либо просто забыл о нем». Ничего более определенного она не могла придумать даже после шести лет их супружеской жизни. Но свою маленькую войну за независимость она выиграла.

«Теперь я по праву могу носить медаль, которую отец заслужил в войне за независимость Греции», — рассмеялась она про себя.

Шлиман не сомневался, что в Париже его ждет разрешение начать раскопки. Узнав, что ни из Турции, ни из Греции нет никаких вестей, он сразу загрустил.

— Когда нечего раскапывать, смысл жизни для меня утрачен, — жаловался он за ужином. — Ты считаешь меня одержимым. Ты права. Я просто должен в ближайшее время где-то начать раскопки.

— Но где, Генри?

— Я получил письмо от синьора Фьорелли, генерального директора римского музея. Он соблазняет меня поехать в Альбано, южнее Рима. Любопытно выяснить, нет ли там под слоем вулканической породы каких-нибудь следов человеческой культуры, вроде керамики.

Софья поняла, что он готов ухватиться за что угодно, только бы не сидеть без дела, и, когда его европейские впечатления стали тускнеть, решила, что настало время собираться домой. Упрашивать турецкого посла. Умолять министра просвещения Георгиоса Милессиса, с которым она была знакома домами.

Отплывали из Марселя. Генри сошел в Неаполе. Уже в первом его письме звучало разочарование. Альбанский крестьянин, у которого он снял виноградник для раскопок, обманул его, показав римские и этрусские вазы, якобы найденные в саду под слоем лавы. Генри дорылся до материка, и никаких следов жизни не обнаружил. Его, попросту говоря, надули.

В середине октября Шлиман перебрался в Сицилию, в Палермо. Какой-то чиновник посоветовал ему копать под Марсалой на маленьком островке Пантеллерия. Софья получила оттуда телеграмму:

«Живу среди такой нищеты и грязи, что пригласить тебя не могу».

На Пантеллерии культурный слой оказался совсем тонким, и под ним опять ничего. Шлиман поехал в Сегесту, оттуда в Таормину, Сиракузы — метался как безумный. Он должен копать—все равно где… хоть где-нибудь.

Его полные сетований письма подвигли Софью на более решительные шаги. Она переговорила с их адвокатом Делагеоргисом, тот отсоветовал пока обращаться к туркам — у них были сейчас более серьезные внутренние заботы. И Софья бросилась к знакомым из министерства и университета, умоляла повлиять на Георгиоса Милессиса.

В конце ноября Генри жаловался в письме, что «в Италии невозможно найти древностей, которых не было бы уже в музеях. Видимо, мне суждено заниматься доисторическими временами». Теми же днями он получил переправленное из Афин письмо от турецкого министра иностранных дел Рашид-паши, где сообщалось, что к новому фирману в Константинополе относятся благосклонно. Генри сразу собрался и первым же пароходом отплыл в Пирей.

За несколько дней до рождества от Рашид-паши пришло второе письмо: похоже, недоброжелатели сложили оружие и если Шлиман сам приедет в Константинополь, то фирман ему обеспечен. Софья не хотела отпускать мужа на Новый год и крещение, но Генри нельзя было остановить—так взбудоражило его письмо Рашид-паши. Да и, не дай бог, все сорвется из-за его отсутствия—она же будет виновата. Генри знал, что рождество и крещение самые дорогие праздники для Софьи, и не стал звать ее с собой, но велел потихоньку готовиться к трехмесячным раскопкам в Троаде, если ему удастся заполучить фирман. Софья согласилась. Генри накупил всем домашним подарков и отправился в Константинополь. Его письма оттуда были неутешительны.

«Я по-прежнему сталкиваюсь с огромными трудностями, — писал он Софье. — Своими силами мне не справиться. Помогает всеобщий интерес к моим открытиям в Трое и горячее сочувствие иностранных послов, их интерес к Гомеру и его Илиону…»

Через неделю Генри сообщил, что ожидает подписания фирмана, с минуты на минуту. Он жил в прекрасном номере гостиницы «Византия» и проводил свободное время в обществе «просвещенных и очень знатных иностранцев». За столом, к его полному удовольствию, говорили сразу на семи или восьми языках. Но одного друга он потерял: Джорджа Бокера направили послом в Россию.

Но прошла не одна неделя, прежде чем он вызвал ее в Константинополь, велев захватить старые платья. Софья решила ехать в начале февраля и уже заказала билет на пароход. Генри был доволен. Он писал, что его друзья по столу с нетерпением ожидают ее приезда и что здесь она найдет «духовные радости, каких прежде не знала».

Но тут министр народного просвещения дал Софье понять, что ее старания как будто увенчались успехом и что она вот-вот получит разрешение на раскопки в Греции. Софья отправила телеграмму, что ее отъезд, к сожалению, задерживается. Генри огорчился, но настаивать не стал — его фирман все еще не был подписан.

Из Пирся Генри взял с собой только часть археологического снаряжения. Остальное по мере надобности должен был дослать Спирос. Генри и его друзья хлопотали в Константинополе неустанно, но только пятого мая долгожданный фирман был у него в руках. Читая его телеграмму, Софья не могла не улыбнуться словам, в которые Генри облек эту добрую весть: «Одиссей, возвращаясь из Трои, выстрадал за десять лет меньше, чем я в эти месяцы в Константинополе».

Однако сниматься с места ей пока не следует. Яннакис писал, что их старый дом пришел в полную негодность. Крестьяне выломали двери и окна, сняли с крыши всю черепицу, дождь залил комнаты и все в них попортил. Надо еще привести в порядок и раскопки: стены обрушились, в траншеях жидкая грязь глубиной десять футов. Скамандр разливался трижды и затопил всю равнину от холма до моря. Даже если повезет найти хороших плотников, писал Генри, понадобятся недели, чтобы на месте старого возвести новый, пригодный для жилья каменный дом и сколотить подсобные помещения. Он обещал немедленно вызвать Софью, когда в Трое снова можно будет жить.

Но Софья так и не дождалась его вызова. В Гиссарлыке Генри нашел только запустение и полный развал. Яннакису не разрешали работать в Трое, бедный великан одно время даже опасался за свою жизнь. В Чанаккале был прежний губернатор, но отношение его к Генри переменилось. Теперь Шлиману было позволено нанимать только чистокровных турок, а это означало постоянную нехватку рабочей силы. К нему приставили надзирателем некоего Иззета-эфенди, который ввел устрашающие порядки. Он ходил за Шлиманом но пятам день и ночь, ни на секунду не оставляя его одного. Когда наконец всю грязь вычерпали — а это была каторжная работа, — около дворца Приама стали попадаться первые интересные находки, но Иззет-эфенди запретил их фотографировать. Запрещено было зарисовывать стены и мощеные улицы.

Последней каплей было посещение губернатора Ибрагим-паши, который приехал в Гиссарлык посмотреть, что делает Шлиман.

Согласно фирману. Генри отводилось шестьсот акров земли, примыкавшей к раскопу: на этой земле он имел право строить жилые дома и служебные помещения. Губернатор Ибрагим-паша осмотрел легкие временные постройки, достал из кармана копию фирмана, нашел нужное место и резко выпалил:

— Доктор Шлиман. вы нарушаете условия фирмана!

— Нарушаю? Да я вообще ничего не делал, ничего не забирал с холма…

— Согласно фирману, вы должны застроить эти шестьсот акров каменными и деревянными домами и складами.

— Застроить шестьсот акров?! Зачем? Это целый юрод. Мне хватает этих построек.

— Фирман не обсуждает, что вам нужно, а что нет. В нем четко и ясно сказано, что вы обязаны застроить все шестьсот акров.

— Губернатор Ибрагим-паша, такое толкование фирмана смехотворно. Как в самом деле я могу застроить эти шестьсот акров? Неужели в правительстве султана найдутся чудаки, которые ухватятся за эту оговорку?

— Ничего не знаю. Я обязан требовать буквального исполнения фирмана, иначе у меня будут неприятности с Константинополем. Никаких раскопок, пока не застроите шестьсот акров земли каменными и деревянными домами.

Генри понял, что спорить бесполезно. Он, конечно, мог поехать в Константинополь и просить у министра просвещения письмо, уточняющее условия фирмана в том смысле, что можно не застраивать домами шестьсот или сколько там акров. Но он хорошо знал неповоротливость турецких властей. Дело осложнялось еще тем, что его единственный влиятельный друг министр иностранных дел Рашид-паша был убит. Министром иностранных дел стал Сафвет-паша; значит, в министерстве просвещения сидит новый человек. Может быть, совсем незнакомый и даже враждебно настроенный. Он был уверен, что сумеет выбросить из фирмана несуразное условие, но сколько еще недель, если не месяцев, это займет? И к чему он вернется? Ему все так же будут ставить палки в колеса, изводить придирками, оставят без рабочих, не дадут делать научное описание находок… Напрасно он надеялся, что вернется в Трою и доведет до конца раскопки.

Два месяца сидения в Константинопольской гостинице вдали от жены и дочери, без привычных дел. Еще два месяца на раскопках, которые почти ничего не дали — удалось только очистить траншеи и террасы от грязи, которую намыло за три года. И все впустую.

Он приказал уложить снаряжение и отправить в Пирей, телеграфировал Софье, что возвращается совсем.

Обратный путь он проделал в самом угнетенном состоянии духа.

Софья встречала его в Пирее. Она стояла на пристани и торжествующе размахивала белым листком бумаги; такой широкой улыбки он еще не видел на ее лице.

— Наше разрешение на раскопки в Микенах! — крикнула она. — Можем начинать немедленно.