Грозовое лето

1

В октябре снега легли прочно, основательно, резко похолодало, завыли-застонали в лесах и горных ущельях ветры.

— Когда Загит вышел из дома кантревкома, буран вовсю разгулялся, на улице было темнее обычного из-за того, что метались, кружились вихри снежинок. Подняв воротник шинели, надвинув шапку на лоб, Загит пошел, согнувшись, по сдавленной сугробами дороге, а впереди с сухим шорохом летели струи снежного дыма. Настроение у него было отвратительное. Начинались, похоже, самые тяжелые дни… Не о такой — полуголодной — жизни с молодою женой мечтал он. Конечно, Назифа не забалованная и терпеливо переживает невзгоды, но, вероятно, и ее порою охватывает отчаяние. Нет, Загит не сулил ей рая, трезво оказал, что жизнь военнослужащего, коммуниста в гражданскую войну кочевая, неуютная, рискованная. И все же ему хотелось лелеять ненаглядную…

Поселок Кэжэн еще не спал, окна изб мутно светились: кое-где вечерами жгли лучину, а в иных избах теплились плошки с постным маслом. Навстречу Загиту изредка попадались усталые жители, бредущие из леса с охапками хвороста на плечах или на санках. Загиту было и стыдно, и больно смотреть на обездоленных кэжэнцев, но помочь им он при всем желании не мог. Металлургический завод остановился — руды не было. Крестьяне из окрестных деревень на базары в Кэжэн не приезжали, а потому и ремесленники сложили свои изделия в амбары и кладовки и погрузились в скучное безделье. Что же теперь делать Загиту? Написать очередное послание в Башревком? Оттуда не отвечают, денег кантревкому на самые неотложные нужды не присылают. Загит голову ломал, но так и не доискался до причины этого молчания.

Удрученный, он ступил на крыльцо дома. Назифа, услышав стук калитки, выпорхнула в солдатской гимнастерке: шелка на свадебное платье ей жених не преподнес.

— А у нас гостья, — шепнула она, целуя мужа в щетинистую щеку.

— Кто?

— Гульямал-апай. Не знаю, чем и накормить!.. Хлеба не осталось, есть одна горстка муки, пожалуй, сварю похлебку-затируху.

— Чем не угощение! — бодрясь, воскликнул Загит, и у него отлегло от сердца: жена весело рассмеялась.

Гульямал-апай Загит уважал сердечно, ценил ее неприступную честность и откровенность: правду-матку резала в глаза и начальникам, и подчиненным. Приветливо поздоровавшись с желанной гостьей, он снял и бросил на нары шинель, умылся у рукомойника, сел рядом с нею к столу.

Однако гостья не собиралась любезничать с хозяином.

— Едва башкир становится турэ, сразу вешает лапти в переднем углу![48] — сердито фыркнула Гульямал-апай. — Ты нынче на высоком посту и совсем забыл про нас, смертных. Сколько уж времени находишься в Кэжэне, а к нам в аул не приехал! Хоть бы разок показался-покрасовался, спросил, как мы живем.

— Недосуг, апай.

— Как же, недосуг!.. Оставь пустые отговорки, кустым! Захотел бы, в свой аул выбрался бы. Не за далекими горами-лесами живем. От Кэжэна до Сакмая всего двадцать, от силы двадцать две версты.

— Дело не в расстоянии, апай. Дела здесь держат!

— А ты к нам приезжай по неотложным делам!

— Это по каким же?

— Помоги пропитанием.

— Где же я найду продукты?

— Если захотелось быть начальником, то сам должен знать, кустым, где по нынешним временам хранятся продукты!

— Мне, думаешь, хочется быть начальником? — горько оказал Загит. — Да я бы с радостью вернулся в полк! Там обо мне заботились… И Назифа была бы сыта со мною. Ты же помнишь, апай, как нас снабжали в Красной Армии! Так что не подкалывай меня!

Гульямал сказала серьезнее:

— Голод начался, кустым! Похоронили Фатхию-апай. По избам дети голосят!.. Если этаким манером дальше пойдет, то к весне вся деревня отправится на тот свет. Потому и пришла к тебе за помощью.

Загит мрачно проворчал:

— В кантоне хлеба нету.

— Найди хоть детям!

— Ни крупинки в закромах.

— Кантонные начальники все же не голодают.

— Но и сытыми не бывают!..

Гульямал-апай охватило беспросветное отчаяние. Она знала, что Загит ее ни при каких обстоятельствах не обманет. Какая же судьба ждет ее земляков? Неизменно ясное лицо ее потемнело, на глаза навернулись слезы.

— Как же я покажусь народу, кустым? Люди ждут меня с добрыми вестями.

— До весны перебьемся, апай! — твердо сказал Загит. — Я в партию вступил не для легкой жизни. Помню, как товарищ Трофимов наставлял: жизнь — это борьба… Будем бороться, апай, так же настойчиво, как воевали с беляками еще недавно. Советское правительство и Ленин помогут.

Гульямал не поддавалась на уговоры:

— Станет Москва о нас думать, если Башревком не заботится!

— Я в это верю, апай!

— Москва далеко! Разве узнает Ленин, что мы голодаем?..

— Я напишу товарищу Ленину! — с вызовом сказал Загит. — Помимо Башревкома сообщу. Всю правду напишу!.. Открыто скажу, что Башревком не вникает в народные беды, даже не отвечает на письма канткома. Выложу все, что наболело на душе!

Назифа, хлопотавшая с похлебкой у печи, чутко прислушивалась к разговору и, услышав такое решительное заявление, перепугалась за мужа. Подойдя к столу, хотя это и было неучтивым по стародавним обычаям, она сказала умоляюще:

— Не пиши, ради аллаха! Плохая слава пойдет!.. Большие начальники в Стерле[49] прознают — житья нам не дадут.

— Если я испугаюсь и другие коммунисты забоятся, то что же подумают люди о советской власти! — возмутился Загит. — Они окончательно потеряют веру. И сейчас-то баи и муллы нашептывают грязные небылицы о советской власти.

— Верно, верно, — теперь Гульямал говорила с прежней рассудительностью, — Гильман-мулла науськивает верующих на коммунистов!

— А мы должны разъяснять трудящимся политику советской власти и Коммунистической партии.

— Разъясняй, не разъясняй, а голодного речами не накормишь! Пословица говорит, что у голодного злоба самая ярая!.. Когда в ауле услышали о расстреле Хажисултана и Шаяхмета, то байские шептуны притихли, затаились, а теперь опять будто взбесились.

— А что, это Нигматулла морочит головы мужикам?

— Нет, Нигматулла уехал в Стерле и, по слухам, останется там турэ. В ауле и без него хватает врагов. Пуще всех ярятся твой братец Султангали, Затман и Шахагали да сынки ядовитого змея Мухаррама.

— Чего ж вы их, подлецов, не взнуздаете? — требовательно спросил Загит.

— Попробуй взнуздай, если ты такой шустрый! — снова рассердилась Гульямал-апай. — Ты кем работаешь в кантревкоме? Чекистом? Партийным секретарем?

— Считай — я на партийной работе и чекист.

— Вот и приезжай! Наводи порядок! Покажи силу.

— Разве дело только во мне? Есть же в ауле советская власть!

— Э, вывеска на избе осталась!.. Гайзулла после женитьбы окончательно обленился.

— Разве он женился? На ком?

— Бибисару взял.

Смуглое лицо Загита вспыхнуло жарким румянцем, и он быстро отвернулся, чтобы гостья не заметила его смущения.

Однако умная Гульямал все поняла и многозначительно поджала губы.

«То-то мне всегда казалось, что джигиту нравится Бибисара! Конечно, он старался виду не показать, не раз мне заявлял, что терпеть не может бывшую байскую жену. Значит, себя обманывал!..»

— Твоя Назифа и добрее, и красивее Бибисары, — шепнула гостья.

Загит не откликнулся, неожиданная новость сковала ему сердце.

Через минуту хозяйка принесла кастрюлю, разлила по деревянным чашкам жидкую похлебку.

— Дрова сырые, долго не разгорались, совсем с ними измучалась. Вы, наверно, проголодались?

Загит взял деревянную некрашеную ложку, с сосредоточенным видом начал хлебать, и было заметно, что ему безразлично, вкусное ли кушанье или невкусное.

«Неужели он еще помнит Бибисару?» — подумала Гульямал-апай и встревожилась за судьбу милой Назифы.

Попробовав угощение, она быстро положила ложку и растерянно взглянула на хозяйку.

— Ты же посолить забыла!

— Нет у нас соли, апай, — виновато, едва не плача от стыда, сказала Назифа.

— Знала бы, принесла немного, — покачала головой Гульямал. — У меня еще с царских времен сохранилось полмешка. И запомни, килен, что бабы в таких случаях солят пищу собственными слезами.

— Так мне неудобно, апай, что не могу тебя принять хлебосольно, — застенчиво сказала Назифа. — И чай заварила из сушеной малины.

— Ладно, не переживай, — остановил жену Загит. — Наша гостья хлебнула в жизни и сладкого, и горького. Так что нас не осудит!

— Справедливы твои слова, кустым, — внушительно подтвердила Гульямал. — Скажу открыто: не чаяла я, что так бедно живут начальники кантона.

— Мы, коммунисты, не начальники, а слуги народа, — с подкупающей простотою сказал Загит.

И Гульямал-апай с уважением и одобрением посмотрела на него.

Вымыв посуду, хозяйка постелила гостье на деревянной широкой кровати, а себе и мужу на нарах.

Загит свернул толстую, как кнут, цигарку из махорки, прикурил от угля из печки и вышел на крыльцо, чтоб не одурманить Гульямал и жену крепчайшим, царапающим и горло, и легкие дымом.

Погасла лампа, в печке под пеплом еще рубиново светились угли, но и они минута за минутой темнели, остывали. Назифа, обняв шею мужа, согрелась под тулупом и быстро уснула. А кровать поскрипывала, Гульямал ворочалась, о чем-то напряженно думая, но и она вскоре успокоилась. Загита сон не брал; лежа на спине, он пристально смотрел на темный потолок и вспоминал свое голодное детство, отца и мачеху, несчастных сестренок Гамилю и Фарзану… А брат Султангали, его зловредный братец, уже в те далекие годы связался с Нигматуллой! А с Гайзуллой Загит сдружился еще тогда, когда они оба без порток носились по огородам на берегу реки. Верный, преданный, добрый друг, всегда готовый прийти на помощь!.. Теперь Гайзулла женился на Бибисаре.

Назифа ровно дышала ему в щеку, и дыхание ее было сладким, как парное молоко, и Загит чувствовал себя виноватым перед нею, так доверчиво вручившей ему свою восемнадцатилетнюю судьбу.

Но и забыть шальную Бибисару Загит не мог.

2

Едва усталая Гульямал-апай ступила на деревенскую улицу, ее сразу же окружили односельчане, — одни из них держались робко, словно оглушенные голодом, а другие, наоборот, обнаглели.

— Ну, была в ревкоме?

— Когда Загит пришлет землякам хлеба?

— Сам-то небось обожрался бараниной и белыми калачами!

«Сказала бы я вам о похлебке без соли на столе Загита, но ведь не поверите!..» И Гульямал-апай заявила наобум, но чрезвычайно уверенно:

— Загит просил продержаться еще неделю. Не дольше!

Она никак не ожидала, что встречавшие ее удовлетворятся этим обещанием и тотчас же разойдутся по избам. Позднее она догадалась, что людям пришлась по душе откровенность: «Сейчас хлеба нету» — и точность: «Терпите неделю», — и закаялась произносить призывные речи, чем, признаться, грешила после возвращения в аул из армии.

Еле передвигая ноющие от изнеможения ноги в скрипящих по снегу валенках, Гульямал добралась до дома, толкнула дверь и почувствовала, что голова кружится, вот-вот упадет. Цепляясь за стенку, она доковыляла до стола и села на лавку, не сняв полушубка.

На нарах полулежала Сайдеямал, закутавшаяся в камзол, накинув на плечи дубленый полушубок. Она безучастно, как бы в забытьи, встретила Гульямал, но та не обиделась, знала, что старуха после избиения ее дутовскими казаками попросту одеревенела.

— Килен! Киленкэй моя! Хлеба принесла из кантона?

— Принесла, принесла…

Переведя дыхание, Гульямал заставила себя подняться, набила очаг под казаном хворостом, раздула огонь. Она двигалась по избе через силу, дышала сипло и молчала, но Сайдеямал, как видно, и не ждала от нее новостей.

В дом влетел запыхавшийся Аптрахим, без шапки и полушубка, в высоких, с чужой ноги, валенках, остановился на пороге, держась за дверную ручку.

— Замерзнешь, не лето же! — крикнула Гульямал, но не раздраженно, а бодро. — Садись к печке, грейся!

Мальчишка, часто шмыгая носом, пошел к нарам, сел рядом с Сайдеямал.

— Парень ты храбрый, — продолжала Гульямал еще веселее, чтобы встряхнуть Аптрахима и, главным образом, себя. — Помню, как ты ударил в прошлом году муллу по голове, когда он приставал ко мне. Джигит! Храбрец! Чего же сейчас-то стесняешься?

Аптрахим любил ласковую, заботливую Гульямал-апай, но на этот раз тянул, уставившись в пляшущее в очаге пламя.

— Ты что, кустым, оглох?

— Атай велел… Говорит, Загит-агай, наверно, хлеба прислал. Совсем захворал атай.

Гульямал протяжно, скорбно вздохнула, но колебалась всего мгновение, твердыми шагами пошла к обитому железом сундуку, отомкнула замок, вытащила последний каравай хлеба из отрубей, лебеды и пригоршни ржаной муки. Отрезав добрую половину, обернув полотенцем, вручила щедрый подарок мальчику.

— Неси! Скажи Хакиму-бабаю — Загит-агай вам прислал. Передай бабаю привет и уважение Загита.

Аптрахим схватил сверток и, не прощаясь, выбежал на улицу — сперва загремела дверь, потом бухнула калитка.

Сайдеямал резко шевельнулась на нарах, проворчала гневно:

— И зря ты, кызыкай, так раздобрилась… Сама же голодать станешь. Мне-то, старой, что! Все равно одной ногой в могиле стою. Тебе работать надо.

— Ты же всегда поучала, что человек со своей судьбою не расстается. Значит, что суждено, то и сбудется!.. Как можно отпустить с пустыми руками малая, верующего в доброту старшего брата Загита?

Поставив на скатерку кипящий самовар, Гульямал разделила оставшийся хлеб на семь частей: она и себя убедила, что через неделю в аул придет из кантона обоз с мукою… Разделила кусок на две равные части, одну сама взяла, другую протянула старухе.

— Бисмилла! — учтиво наклонила голову Сайдеямал. — Я дома круглые сутки дремлю. Обойдусь и без хлеба.

— Да разве я лишнего даю?

— Ты с дороги!

— Ладно, не торгуйся.

Молча они глотали настой ягод малины, маленькими кусочками клали хлеб в рот, собирали с ладони и со скатерти все крошки.

Вдруг старуха отодвинула чашку, расплескав светло-коричневый навар, всплеснула руками, заплакала и засмеялась одновременно.

— Ах я полоумная! Совсем памяти лишилась!.. Письмо же принесли от Хисматуллы! — И вынула из-за пазухи смятый конверт.

Гульямал тоже разрыдалась, трижды поцеловав конверт, громко, ликующе расхохоталась, закружилась по горнице, словно танцуя, из ее запавших, окруженных черными глубокими морщинами глаз хлынул чудодейственный свет любви.

— Послание от Хисматуллы-кайнеша!.. О-о-о!.. Собственноручное письмо! Ха-ха!

Она присела у очага, но в полутьме читать было трудно, и Гульямал зажгла лучину, впилась в строчки глазами.

— Читай вслух, а не про себя, — попросила старуха. — Не тебе же одной написано, а всему семейству.

— Сейчас, кайне, не торопи меня, горло перехватило…

Гульямал боялась, что письмо написано санитаром госпиталя или красноармейцем похоронной команды, но, увидев почерк Хисматуллы, успокоилась и начала читать размеренно:

— «Дорогая эсэй! Шлю Вам горячий привет, высокий, как Уральские горы. Желаю Вам здоровья и долгой жизни. Очень я соскучился по тебе, эсэй, и по Гульямал-енгей! Не горюй обо мне, — я жив и здоров. День моего возвращения в родной дом близок. Как только освободим Сибирь от банд Колчака, так и вернемся все в свою Башкирию.

Как Вы поживаете? Наверное, мучаетесь? Долго терпели, потерпите еще немного. Где Гульямал-енгей? Слышал, что она служит в Красной Армии сестрою милосердия. Если Вам, эсэй, известен ее адрес, то напишите ей, что я ее помню, что теперь, после разлуки, я понял, что дороже ее у меня никого нет на белом свете. Она единст-вен-ная-ааа!..»

Голос Гульямал прервался, она захлебнулась счастливыми слезами.

— Единст-вен-ная-а-а-а!..

3

В Кэжэн приехал Трофимов. После освобождения Урала от колчаковцев медицинская комиссия признала его негодным к несению военной службы по состоянию здоровья, и приказом командующего фронтом М. В. Фрунзе он был демобилизован, направлен на партийную работу.

Обком партии назначил Николая Константиновича председателем канткома партии.

Загит всю неделю ездил по отдаленным аулам, вернулся вечером и, узнав от Назифы о приезде Николая Константиновича, не отдохнув, не поужинав, побежал в кантком.

Друзья обнялись молча, — такое мужское молчание сердечнее самых пылких слов.

— Как вы исхудали, товарищ Трофимов! — вырвалось у Загита.

— Да ведь и ты не растолстел! — добродушно улыбнулся Николай Константинович, одернул гимнастерку, пригласил Загита садиться. — Слышал, что женился… Поздравляю! Рассказывай, рассказывай и о себе, и о делах в кантоне.

— Хвалиться-то не приходится, товарищ Трофимов, — скучнее сказал Загит, — всюду с хлебом перебои. Взаимоотношения кантона с Башревкомом отвратительные: о нас забыли, на наши запросы не отвечают. А вчера в ауле мне показали приказ нашего кантонного военкома… Полюбуйтесь! — Он вынул из полевой сумки бумагу, подал Николаю Константиновичу. — Самая настоящая антисоветская провокация!

Тот быстро прочитал, с отвращением отбросил, будто приказ обжег ему пальцы.

— Н-да, документик! Если б своими глазами не увидел, не поверил бы! Надо вызвать военкома…

Он велел вестовому идти за военкомом, уселся поудобнее в глубоком кожаном кресле, оставшемся в доме от бывшего хозяина, убежавшего с колчаковцами в Сибирь, и, похрустывая костлявыми пальцами, спросил:

— Ты в ЧК или в канткоме партии работаешь?

Загит неопределенно повел плечами.

— Сижу в ЧК, но врио — временно исполняющим обязанности. Власти много, но не могу вот добраться до хлебного склада, выяснить, сколько в кантоне запасов зерна и муки… А в канткоме замещаю захворавшего тифом заведующего отделом. Тоже временно…

Трофимов красноречиво хмыкнул.

— А вы к нам надолго, Николай Константинович?

— С радостью бы остался навсегда в родных краях, но похоже, что засиживаться не разрешат — переведут в Стерлитамак или Уфу. С партийными кадрами всюду трудно. Конечно, мне с моими хворостями лучше всего бы год-другой поработать здесь председателем канткома партии. Но… сам понимаешь!

— Жаль с вами расставаться, но, конечно, нам было бы во всех отношениях выгодно, если бы вы работали в ревкоме или губкоме партии.

— А кто вертел делами в кантоне? — помолчав, заинтересовался Трофимов.

— Нигматулла, кто же еще!.. У него здесь всюду свои люди.

Без стука, развязной походкой вошел грузный военный в шлеме с красной звездой, в валенках; лицо его заплыло, — как видно, завалился спать после обильного ужина с самогоном и теперь был недоволен тем, что его поднял с постели вестовой.

— Вызывали меня, товарищи?

— Здравствуйте, товарищ комиссар! — подчеркнуто вежливо произнес Трофимов. — Пожалуйста, садитесь поближе.

Но военком сел на диване, а не в кресле около письменного стола и рот прикрывал ладонью, чтобы не дышать перегаром на Трофимова и Загита.

— Товарищ комиссар, скажите, в какой стране мы с вами живем? — спросил Трофимов.

— Как это в какой?.. На своем Урале! В Башкортостане, — растерявшись от изумления, протянул военком.

— А какая же в Башкортостане власть?

— Эта самая, наша, советская.

— А если советская, то как вы посмели насаждать палочную дисциплину, какой не было даже при царе? В аулах расклеен ваш приказ о мобилизации в Красную Армию. Это ведь ваш приказ? — Трофимов показал военкому привезенную Загитом из аула бумагу. — Угрожаете тем, кто уклонился впервые от мобилизации, пятнадцатью ударами плетью, а вторично — двадцатью пятью. Запугиваете народ! Учреждаете телесные наказания!

Комиссар перешел в наступление:

— У меня, товарищ, свое начальство! Не смеете разговаривать со мной как с арестантом!..

— Разговариваю с вами как положено, — строго прервал его Трофимов.

— А ты чего секретничаешь от канткома партии? — в свою очередь напустился на него Загит.

— Ты же чекист! — издевательски сказал военком. — Следовательно, тебе известны все тайны. Если я что и спрячу, то ты узнаешь! Да я и скрывать не намерен, что пришла телеграмма товарища Валидова.

— Вот мы приказ Валидова о телесных наказаниях отменяем! — отчеканил Трофимов.

— Не имеет права кантком партии отменять распоряжение Башревкома! — напористо защищался военком.

— А Башревком имеет право так преступно нарушать советские законы?

— Имеет или не имеет, это касается стерлитамакских властей, а я солдат и беспрекословно выполню приказ Башревкома и лично Валидова.

И комиссар, весьма довольный своей неприступностью, величественно удалился.

— Ишь индюк! — улыбнулся Трофимов. — Неужели он не подчинится нам?

— Ясное дело, не подчинится, если у него покровители и защитники в Башревкоме, — унылым тоном сказал Загит.

— А дело-то политически ответственное!.. Если начнут пороть плетьми призывников, то парни дезертируют, уйдут в горы, а народ перестанет верить советской власти. Видимо, Валидов и хотел этим провокационным приказом сорвать мобилизацию в Красную Армию, — медленно, раздумывая, советуясь с Загитом, сказал Трофимов. — Надо поговорить по прямому проводу с Башревкомом.

— Не поможет.

— Попытка не пытка… Пусть узнает Юмагулов о приказе Валидова. Ведь этот приказ провоцирует контрреволюционное восстание!

— А кто такой Юмагулов?

— Председатель Бюро коммунистов Башкирской республики.

Загит обрадовался:

— Если он коммунист, то обязательно поможет!..

Трофимов промолчал, — пожалуй, он сомневался в коммунистических убеждениях председателя Бюро.

Друзья надели шинели и пошли на почту. Пока телеграфист вызывал Стерлитамак, Загит курил, а Николай Константинович писал что-то в полевой книжке командира. Наконец аппарат прострекотал, выбросив извивающуюся ленту: «Юмагулов».

«Товарищ Юмагулов, здравствуйте. Трофимов из Кэжэнского канткома. Военком кантона получил телеграмму Валидова о наказании плетьми призывников, уклоняющихся от мобилизации. Если мы начнем пороть парней, чего не было в Башкирии с времен Николая Первого, то взбунтуем народ против советской власти».

Юмагулов не ответил, а после минуты молчания спросил:

«Есть у вас еще какие-либо вопросы?»

«Здесь, товарищ Юмагулов, положение трудное. В канткоме и кантревкоме нет денег, дров, керосина, хлеба. В аулах начинается голод. Народ ропщет. Если немедленно не будет оказана помощь, то я поеду в Стерлитамак».

«Приезжайте. Здесь и поговорим. Конец».

Трофимов с досадой махнул рукою, но не забыл поблагодарить телеграфиста за редкую по тем временам исправность связи.

Ночь стояла морозная, звездное небо в вечном своем молчании сняло, сверкало, переливалось мириадами далеких огней. Поселок зарылся в сугробы — ни стука, ни шороха, ни скрипа полозьев не раздавалось на пустых улицах, даже собаки забились в конуры, не нарушая тишины сторожевым лаем.

— Вот такие дела, браток, — вздохнул Трофимов. — Не раз я говорил тебе, что удержать власть труднее, чем завоевать ее… Ну, мы падать духом не будем, да?.. Придется ехать в Стерлитамак. Может, вместе поедем?.. Нет, нет, оставлять кантон без присмотра нельзя! Чую я: в кантоне затевается что-то опасное. Тебе, чекисту, надлежит глядеть в оба. Враги в подполье собирают силы и, вероятно, ждут сигнала. А начавшийся в аулах голод умножает их сторонников.

— Надо беспощадно уничтожить всех врагов! — запальчиво воскликнул Загит.

— Согласен. Но что ты будешь делать с обманутыми, отчаявшимися от голода и невзгод? — вместо ответа спросил Трофимов. — Вот то-то же, браток.

Он тяжело, с надрывом закашлялся, худое лицо посинело, на лбу высыпали, будто мелкий бисер, капли пота. После долгого приступа удушья Николай Константинович совершенно обессилел и беспомощно наклонил голову.

«Да ведь он совсем больной!.. Как это он поедет в Стерлитамак, и голодный, и немощный? Надо сказать врачу. Однако и отговаривать его от поездки невозможно…»

— Ты домой, браток? — протирая очки, глухо спросил Трофимов. — Передай жене мое уважение. Вернусь, приду с визитом.

— Нет, мне еще надо завернуть в ЧК. По нашим сведениям, старший сын Хажисултана Затман уехал в Оренбург. Пошлю туда шифровку, чтобы оренбургские чекисты установили слежку… А вот вам, Николай Константинович, пора ложиться.

— Нет, я еще поработаю часок.

Загит стоял до тех пор, пока в кабинете на втором этаже не зажглась настольная лампа под зеленым абажуром, потом потер рукавицей зябнущий нос и зашагал через площадь к трехоконному домику.

Тоски он не испытывал: хотелось курить, есть, но чувствовал себя Загит бодрее, чем днем, чем накануне, и, посматривая на острые, покалывающие глаза звезды, с задором повторял:

— Наша возьмет!.. Наша возьмет!..

4

Трое суток добирался по зимней дороге, по руслам замерзших рек, по лесным и степным буеракам Трофимов в кибитке, запряженной тройкой поджарых, но бойких лошадей. По ночам вдалеке зловеще сверкали волчьи глаза, и ямщик, и вестовой на всякий случай гулко стреляли во мглу из винтовок, а Трофимов думал, что вольготно живется сейчас волкам — еще не все трупы захоронены на полях недавних сражений.

Стерлитамак, бывший уездный городок Уфимской губернии, теперь жил по-столичному: по улицам скакали верхоконные ординарцы со срочными депешами; в кошевках, обитых алым бархатом, раскатывали высокомерные начальники всех степеней, снисходительно посматривая на прохожих; на заборах висели пестрые афиши, приглашавшие жителей на митинги и на концерты башкирских музыкантов.

Скромным, неприметным пешеходом на улицах столицы был Трофимов. Он быстро дошел до здания Башревкома, узнал от дежурного, где кабинет Юмагулова, поднялся на второй этаж. Секретарь придирчиво осведомился у Николая Константиновича, откуда он, по какой надобности хочет попасть на прием к Юмагулову, проверил мандат и командировочное предписание.

В кабинете прозвенел звонок, секретарь исчез за дверью, тотчас же вернулся и сухо сказал:

— Прошу.

Трофимов вошел в большую, с пятью окнами на бульвар, комнату, оклеенную пестренькими обоями. Вдоль стен стояли стулья и кожаные кресла. Полукруглый стол был покрыт зеленым сукном. Вдалеке за письменным столом сидел мужчина лет тридцати, в сером костюме, белой крахмальной рубашке с черным галстуком. Широкие черные брови его внушительно нависли над серыми, в тон костюму, глазами, подбородок был самодовольно-округлым, темные усы щетинились.

Не поздоровавшись, даже не кивнув в ответ на поклон по-всегдашнему вежливого Трофимова, он ткнул рукою в ближнее кресло:

— Слушаю.

— Я председатель Кэжэнского канткома партии. Я с вами дня три-четыре назад разговаривал по прямому проводу. Помните?

— Помню.

— Будем знакомы — Николай Константинович Трофимов.

— Вы раньше носили имя Михаил? Так ведь? — вдруг подозрительно спросил Юмагулов.

— Да. Это моя партийная кличка. По паспорту я всегда был Трофимовым.

— Мне о вас рассказывали Сафуан Курбанов и Нигматулла Хажигалиев. Они, оказывается, давно вас знают!

«Ну, эти проходимцы ничего хорошего обо мне рассказать не могли!.. Значит, они пользуются полным благоволением Юмагулова?.. Воображаю, какая же здесь собралась компания!»

Юмагулов слушал Трофимова, не скрывая недоверия, и все время охорашивался, словно любовался собою в зеркале.

— Полагаю, что такие дела подведомственны Валидову, — сказал он брезгливо, давая этим понять, что затянувшаяся на полчаса беседа окончена.

— Простите, товарищ Юмагулов, но башвоенком Валидов по конституции подчиняется вам. Следовательно, отменить его вредный, его провокационный приказ можете только вы, и только вы. Кроме того, вы председатель Бюро коммунистов. Почему же вы не хотите сами решить этот вопрос?

— Так нужно для пользы дела. Валидов пользуется моим полным доверием.

— Тогда я прошу разобрать этот вопрос на заседании Бюро коммунистов республики. Соберите членов Бюро, и я доложу им о положении в кантоне.

— Члены Бюро! Члены Бюро! Никаких членов Бюро у нас нету. Все Бюро республики — я, и только один я! — с упоением воскликнул Юмагулов.

«Да, мне с тобою, видно, разговаривать бесполезно!..»

Трофимов откланялся.

Дом, где находился Народный комиссариат военных дел, охранялся так надежно, будто в городе вспыхнуло антиправительственное восстание, — на высоком парадном подъезде стоял станковый пулемет «максим», во дворе толпились оседланные лошади конного караула, в коридоре и приемной застыли неподвижные часовые. Адъютант военкома, изящный офицерик — командиром такого не назовешь! — разговаривал с Трофимовым вежливо, не поднимая глаз, слова цедил церемонно:

— Заки-агай занят… Нет, я доложу, но придется подождать… Садитесь, курите… Может быть, вы доложите суть дела мне? Так получится быстрее…

— Нет, у меня с товарищем Валидовым будет разговор секретный. Если сегодня он занят, приду завтра, а если завтра не примет, приду послезавтра, — спокойно, но твердо сказал Трофимов.

Адъютант наклонил голову с безукоризненным пробором, рассекающим цвета воронова крыла волосы, в знак того, что он сочувствует посетителю, но и обеспокоить военкома не осмелится.

Заставив Трофимова протомиться минут сорок, он впорхнул в кабинет, тотчас вышел обратно и произнес благоговейным тоном:

— Заки-агай!

Валидов всемилостиво пожелал выслушать настойчивого посетителя не в кабинете, а в приемной, при адъютанте. Не садясь и не предлагая сесть Трофимову, он слушал со скучающим видом, то и дело поправляя массивные очки в золотой оправе.

— Я понял э-э-э… Ваши протесты неуместны и неприличны! Мои приказы не обсуждаются, а выполняются! Я народный комиссар автономного государства, э-э-э…

— Сейчас не старый режим! — возмутился Трофимов.

— Немедленно возвращайтесь в Кэжэн и помогайте военкому выполнить мой приказ о мобилизации! — устало, будто через силу, промямлил Заки и величественно проследовал в кабинет.

Адъютант развел руками: дескать, я вас предупреждал…

Выйдя на улицу, с наслаждением вдохнув бодрящего, щиплющего щеки и ноздри морозного воздуха, Трофимов с недоумением пожал плечами.

«Что за оборотень этот Заки!.. Когда башкирское войско присоединилось к Красной Армии, он лебезил, ибо боялся за свою судьбу. Ему простили сотрудничество с Дутовым и Колчаком, и он сразу же охамел, решил показать и власть, и норов!.. Похоже, что всеми делами в Башревкоме вертит он. В кантонах, вероятно, он расставил своих людей, таких же, как он, вероломных и хитрых… Нет, надо ехать в Уфу и Златоуст. Здесь честные коммунисты не в чести!»

Едва он прошел несколько шагов, как наткнулся на Сафуана и Нигматуллу, хотел сделать вид, что не заметил, но земляки уже поймали его в объятия.

— Подожди-ка! Куда спешишь, Михаил? Как дела? Что нового в Кэжэне? — зачастил Сафуан. — Имею честь представить: нарком торговли, — показал он на Нигматуллу. — Торговли и… как там еще-то?.. Забыл!

Нигматулла стряхнул снежинки с воротника шубы, подбитой рыжим крепким мехом, и снисходительно объяснил:

— Нарком торговли и продовольствия. Но это временно, чисто временно! Когда откроются заводы, золотые прииски, рудники, останусь только наркомом, по-старому — министром торговли… и промышленности!

«Разворуешь ты, разбойник, все прииски, рудники и заводы!..»

— Чудес на белом свете не бывает. И по щучьему велению прииски, рудники, заводы, фабрики не начнут работать, уважаемые начальники! — возбужденно сказал Трофимов. — Позаботились бы сперва о хлебе насущном! Рабочие голодают, а вы здесь переливаете из пустого в порожнее!

— Тш-шш! — зашипел Сафуан, словно ему наступили на ногу. — Ты чего это вздумал наводить в автономии свои порядки? Хочешь бунт учинить, как некогда на Юргаштинском прииске?.. Эге-ге, не выйдет! Говори, да не заговаривайся! Я ведь заместитель наркома внутренних дел Башкирской республики!..

«Горе башкирскому народу, великое горе!» — подумал Трофимов, приложил руку к шапке с красной звездою и зашагал по тротуару.

Сафуан пытался его остановить и прельстить вечерним пиром с самогоном, — видно, перепугался, что приобрел в Кэжэне сильного врага, — но Николай Константинович не отозвался и убыстрил шаги.

Нигматулла безмолвствовал, как и подобает наркому…

На углу улицы Ашказар и темного переулка Трофимова догнал молодой башкирский джигит в красноармейской форме.

— Трофимов-агай! Вы же помните по политотделу Кинябая? Он после ранения остался работать в Башревкоме.

Подумав, Николай Константинович кивнул:

— Конечно, я помню Кинябая-агая. А где он?

— Он просит вас зайти к нему домой вечером. Он считает, что вам с ним встречаться на людях неблагоразумно.

«Провокация Сафуана или, быть может, самого Валидова? Собственно, а чем я рискую? Зашел в гости к приятелю фронтовику. Кинябай был надежным коммунистом!»

— Скажи агаю, что я приду вечером. Где он живет?

И в сумерках Трофимов осторожно постучал в ставень одноэтажного деревянного домика, сдавленного по самую крышу сугробами нежно голубеющего снега.

Вышла через минуту из калитки женщина в дубленом полушубке.

— Кинябай-агай?

— Здесь, здесь, проходите, милости просим.

На кухне, освещенной тусклым, часто мигающим огоньком горящей лучины, Трофимова встретил Кинябай, сутулый, с застенчивой улыбкой. Николай Константинович общался с ним по работе не ежедневно и, видимо, теперь на улице не узнал бы, тем более что после ранения Кинябай исхудал.

— Товарищ Трофимов, — зашептал он взволнованно, — я тебя увидел в приемной Валидова, но не рискнул заговорить. Здесь очень сложная политическая обстановка. Вы, наверное, удивлены?

— Я на своем веку такое повидал, что меня удивить теперь затруднительно, — улыбнулся Трофимов.

— С тобою, товарищ, хочет побеседовать представитель ВЦИКа Самойлов. Он жадно ищет откровенных людей, от которых мог бы получить достоверную информацию о положении в кантонах.

— Час от часу не легче! Разве вас здесь окружают исключительно лгуны и лицемеры?

— Потому я с тобою, товарищ, и не решился встречаться открыто, — сказал виновато Кинябай.

Он постучал в дощатую дверь, из горницы вышел худощавый мужчина с продолговатым лицом, с небольшой бородкой, с высоким лбом, протянул Трофимову руку.

— Будем знакомы — представитель ВЦИКа Самойлов Федор Никитич.

— Николай Константинович Трофимов.

— Я бы хотел с вами поговорить доверительно.

— Я к вашим услугам.

Хозяйка принесла самовар, расставила на овальном столике чашки, стаканы. Горница была уютная, жарко натопленная, на письменном столе стояла керосиновая лампа, вероятно, единственная в доме, вокруг нее лежали ворохом бумаги, журналы, книги.

— Не буду вам мешать! — И Кинябай вышел.

— Извините меня, Федор Никитич, но создается впечатление, что мы в подполье где-нибудь в колчаковском тылу.

— Что ж, сходство есть, — поразмыслив, согласился Самойлов. — Однако честных коммунистов, таких, как товарищ Кинябай, здесь больше, чем кажется по первому впечатлению… Только они пока остаются в тени. Вы ведь, Николай Константинович, были комиссаром Пензенской дивизии? Рекомендация для меня весомая.

Трофимов подробно рассказал о кэжэнских событиях. Самойлов болезненно морщился, непрерывно курил трещащие, разбрызгивающие искры папиросы из сквернейшего табака, стоя у открытой форточки, — в комнату с легкими дуновениями ветерка влетали снежинки и тотчас же испарялись в теплом воздухе.

Внимательно выслушав Николая Константиновича, Самойлов протянул ему чашку чая из ягод шиповника.

— Теперь я буду вам рассказывать о своих впечатлениях… В Уфе, в губкоме партии, меня предупредили: «Трудно поладить с руководителями Башревкома — они самолюбивые, обидчивые. Вообще с кадрами в Башкирии плохо: по спискам коммунистов много, а работать некому…» Приехал я сюда, пошел к Юмагулову. Встретил он меня приветливо, сообщил, что организация наркоматов идет успешно, партийные организации созданы во всех учреждениях… Созвали мы первый пленум Башревкома.

— Почему же никого не пригласили из кантонов? — с обидой спросил Трофимов.

— Я не счел правильным с первого же дня вмешиваться в их порядки, — сказал Самойлов удрученно. — Сейчас понимаю, что не стоило церемониться. На пленуме познакомился с военкомом Валидовым, его заместителем Ишмурзиным, с наркомом внутренних дел Тухватуллиным, с председателем Башсовнархоза Карамышевым. Учтите — все они беспартийные!

— А как же работают партийные организации в учреждениях?

— Да никак не работают. При Башревкоме мы создали, по моему настоянию, коммунистическую фракцию. Избрали открытым голосованием областной комитет партии.

— А для чего же существует Бюро коммунистов Башкирии?

— Видимо, для тайных козней Юмагулова! — вскинул плечи Самойлов. — Он еще организовал в Стерлитамаке городской комитет коммунистической партии Башкирии… По моим наблюдениям, Башревком устраивает буржуазную автономию!.. Открыто руководители ревкома и наркомы заявляют, что партия должна быть национальной, башкирской, а не классовой. Нет, пока что обком объединяет коммунистов всех национальностей, но здешние заправилы считают, что это временное положение.

— Простите, Федор Никитич, что перебиваю… Мне передавали, что в Саранске, когда там находилось башкирское правительство, Заки Валидов дважды приглашал в свой вагон представителя Советского правительства Зарецкого и уговаривал его создать «свободную коммунистическую партию» левее нашей Российской… Верно?

— Верно, — подтвердил с нескрываемым отвращением Самойлов. — Примерно такая же игра, такие же маневры продолжаются и здесь!.. Я пока еще не вмешиваюсь, а собираю обличительный материал. Не сегодня-завтра приедет товарищ Сергеев — вдвоем будет легче… А ведь Башкирия получает от Москвы значительную помощь: до конца девятнадцатого года будут отпущены кредиты до ста пятидесяти миллионов рублей. Отгружено сорок две тысячи пудов зерна.

— Кэжэну, Кэжэну дайте скорее хлеба! — воскликнул с пылкой непосредственностью Трофимов. — Рабочие на приисках и на заводе, бедняки в аулах голодают.

— Вот товарищ Сергеев — его до сих пор называют партийной кличкой Артем — и станет возглавлять специальную организацию «Башпомощь». Он член партии с девятьсот второго года, выдержанный коммунист-ленинец.

— А вы, Федор Никитич, где работали после революции?

Самойлов скромно потупился.

— Моя партийная жизнь еще невелика. Но я счастлив, что сравнительно давно знаком с Владимиром Ильичем Лениным. А после революции, до приезда сюда, был председателем Иваново-Вознесенского Совета.

Они беседовали у затихшего самовара всю ночь, уже рассвет начинался, серый, мутный, когда Трофимов поднялся.

— Утомил я вас, Федор Никитич, извините.

— Да что вы! — протестующе затряс бородою Самойлов. — Я так рад встрече!

— Теперь я буду чувствовать себя увереннее! — признался Трофимов. — Но знаете, товарищ Самойлов, когда меня остановил джигит, я сперва подумал, что это провокация. Лишь память о Кинябае меня успокоила.

— Здесь всякое могло бы случиться… Но есть и честные люди, тот же Кинябай, — они с глубокой верой относятся к советской власти… Боятся! Прячутся до поры до времени, Заки Валидов коварен и жесток, весь Башревком подчинил себе. Юмагулов не выходит из его повиновения.

— Вполне с вами согласен, — заверил его Трофимов и простился.

Город благодушно спал, но Трофимов шагал по улицам, как по полю боя.

5

Едва Николай Константинович вернулся в Кэжэн, и не помылся толком, и не позавтракал, а в горницу уже вбежал взволнованный, запыхавшийся Загит.

— Товарищ Трофимов, как вы могли согласиться? В Сакмаеве нет и подходящих домов для кантонных учреждений, и квартир для работников…

— Погоди! Объясни, в чем дело, — с укоризной сказал Трофимов, вытаскивая из сумки бритву, помазок, мыло. — И при всех обстоятельствах надо, браток, здороваться.

— Здравствуйте! — осекся Загит.

— Здравствуй, браток! Как здоровье супруги? Передай ей привет! И объясни: чем тебе не нравится здешняя квартира?

— Дело не во мне, Николай Константинович, а в учреждениях, в том числе и ЧК. Если мы переедем в Сакмаево…

— Постой, браток, а зачем нам всем переезжать в Сакмаево? Говори по порядку!

— Да вы же дали согласие на перевод кантона из Кэжэна в Сакмаево! — с надрывом крикнул Загит.

— Ходят такие слухи?

— Какие слухи! Вчера примчался из Стерлитамака Сафуан Курбанов. Мандат Башревкома!.. Никто и не думал, видите ли, привлекать его к суду за былые злодеяния! Назначен председателем кантревкома! — отрывисто то ли кричал, то ли стонал Загит. — Не принимая даже дела, начал переводить кантонные учреждения в Сакмаево.

«Значит, Башревком все делает помимо меня и назло мне! В глухом ауле, вдалеке от заводских и приисковых рабочих, им, конечно, легче обделывать свои грязные делишки!..»

Трофимов закрыл бритву, вытер полотенцем намыленные щеки.

— Где Сафуан?

— В ревкоме.

— Это самоуправство надо отменить!

Он затянул пояс с кобурой пистолета, надел шинель. Он хотел идти по-обычному неторопливо, но учащенное дыхание Загита как бы толкнуло его в спину, и Трофимов убыстрил шаги, почти побежал.

Около дома кантревкома толпились жители и безучастно — за годы гражданской войны ко всему привыкли! — смотрели, как красноармейцы выносили и складывали на дровни связки бумаг, столы, стулья. Распоряжался Сафуан, нахальный, крикливый; лисий малахай был сдвинут на затылок, полушубок из крашеной овчины расстегнут у ворота, чтобы показать собравшимся алую атласную рубаху. Увидев бегущих Трофимова и Загита, он визгливо расхохотался, с вызовом подбоченившись.

— А! Михаил торопится с нами попрощаться! Еще минута — и опоздал бы! Ну, здравствуй, Михаил!.. С приездом, Михаил!

Сафуан кольнул враждебным взглядом лицо тяжело дышавшего Загита, вставшего рядом с Трофимовым.

— Что здесь происходит? Переводить кантон в Сакмаево — безумие! Мы кантком партии туда не переведем! — сказал сердито Трофимов.

— Ха! У нас циркулярное предписание республиканских властей! — кривляясь, отрезал Сафуан. — Да если ты проситься станешь, я тебя с собой не возьму. Михаил!.. В Сакмаеве мы создадим новый кантком партии. Своей! Башкирской партии!..

По его знаку милиционеры оттеснили Николая Константиновича и Загита. Обоз из двадцати трех саней тронулся с площади; впереди ехали конные джигиты. Сафуану подвели крепкого коня; седло покрыто бухарским ковром; милиционеры подобострастно подсадили председателя ревкома, и он величественный, как средневековый хан, отбыл в новую столицу кантона.

«Сопротивляться бессмысленно. Все совершилось по заранее, еще в Стерлитамаке, составленному плану!..»

Жители расходились в недоумении: они еще не уяснили, что несут им эти перемены — радости или очередные страдания?.. На Трофимова они поглядывали с уважением: его честность была общеизвестна.

— Слушай, ты пошли своему ведомству шифровку, — сказал вполголоса Загиту Трофимов, отведя его в сторону, чтобы любопытные не подслушали. — А мне, видно, придется съездить в Уфу. В Уфу… через Стерлитамак — туда тоже полезно наведаться. А ты, браток, завтра-послезавтра загляни в Сакмаево. Там у тебя есть верные друзья… Надо следить за Сафуаном. Я пойду к себе, напишу письма. Вечером встретимся.

Трофимов пошел писать письмо Самойлову, конечно рассчитывая отправить его с курьером, а не по почте.

Загит весь день работал, в сумерках пошел домой обедать. Назифа еще ни о чем не знала, и взвинченность мужа, естественно, ей не понравилась.

— Чего ты сегодня какой… колючий?

— Неприятности на службе, — уклончиво сказал Загит, стараясь вымученной улыбкой хоть как-то скрасить ответ.

Сели за стол. Похлебка на этот раз оказалась наваристой — работникам кантонных учреждений выдали конину. Но и вкусная еда не развеселила Загита, он молча хлебал, не отрывая глаз от тарелки.

Неожиданно во двор вошли трое военных, поднялись на крыльцо, бесцеремонно открыли дверь.

— Товарищ Хакимов, одевайтесь, вызывают в кантревком!

— Кто вызывает?

— Это нам неизвестно.

— Ревком же переехал в Сакмаево!

— Вас это не касается, товарищ Хакимов, кто переехал, а кто остался! — огрызнулся плечистый, с могучими, как кувалда, руками солдат в короткой — чехословацкой — шинели.

— Вы идите, не ждите, я дорогу знаю…

— Вместе пойдем, нам так приказано!

Загит раздраженно оттолкнул тарелку, похлебка расплескалась по столу, и Назифа огорченно вздохнула: старалась, стряпала, в кои веки появилось мясное, жирное кушанье — и вот на́ тебе…

В самой дальней и грязной комнате опустевшего здания ревкома, заваленной разными бумагами, тряпьем, мусором, сидели один на один Сафуан и начальник милиции, о чем-то шептались. При виде сердитого Загита Сафуан злорадно улыбнулся.

— Садись, надо поговорить… Тобою недовольны и в кантоне, и в Стерле! Ты почему отделяешься от своих? Ты — башкир! Со всеми потрохами башкир! По-джигитски ли это — ходить на поводу у Трофимова и вредить своему башкирскому народу?

— Какой же ущерб я нанес своей нации?

— Ха, он спрашивает!.. А работа в ЧК? А постоянная помощь большевикам? Измена!

— Мой классовый долг — бороться против врагов революции! — с достоинством сказал Загит. — Воевал против врагов, за счастье башкирского народа! И сейчас воюю!

— Ты угождаешь Трофимову и продаешь свою нацию.

— Трофимов — честнейший коммунист и добрый друг башкирского народа! Николай Константинович самоотверженно выполняет указания товарища Ленина.

— Хватит! — Сафуан выкатил побагровевшие от злобы глаза. — Теперь пеняй на себя! Мы с открытой душою предлагаем тебе сотрудничество. В последний раз!.. Решай!

— Иначе говоря, я должен плясать под звуки вашего курая, так?

— Правильно, приятель! — возликовал Сафуан. — Правительству независимой Башкирии очень нужны такие храбрые джигиты, как ты. Если принесешь клятву на верность, простим тебе все грехи. Сделаем тебя, приятель, большим турэ республики, не кантона!

— Башкирскому народу я верен, а вам давать какие-то особые клятвы отказываюсь, — без промедления сказал Загит.

— Слышал? — повернулся Сафуан к начальнику милиции.

Тот повел усами вправо-влево:

— Понятно!

Загит встал, пряменький, стройный, как тополек.

— Мне можно уйти?

— Разумеется! Проводи товарища чекиста, — кивнул Сафуан начальнику милиции.

В коридоре на Загита напали милиционеры, отобрали револьвер, скрутили и связали пеньковой веревкой руки.

— В казенный дом! — скомандовал начальник.

Казенным домом, догадался без труда Загит, была тюрьма на краю поселка… Ночь еще не наступила, но в окнах домов уже не мерцали отблески горящей лучины, и было ясно, что жители от страха прикинулись спящими. Конвоиры повели Загита вдоль запруды. Он поднял голову к беззвездному, серому, как дым, небу и попросил прощения у Назифы, которую так скупо баловал нежностью. Бедняжка! Всю ночь она будет метаться в темном доме, ошеломленная исчезновением Загита, а на рассвете побежит в поселок, и ей там скажут, что муж арестован. Арестован? Неизвестно, доживет ли Загит до утра. Сафуан кровно заинтересован в том, чтобы Загит пропал безвозвратно.

— Джигиты, пустите на минутку забежать в ЧК, — заикнулся Загит.

— Чего тебе там надо? — грубо спросил конвоир.

— Захвачу кисет с махоркой.

— Там никого уж нету, все арестованы, — хладнокровно сообщил конвоир. — В нашу тюрьму из соседних кантонов нынче привезли арестантов.

«Что же это — истребление коммунистов по всей республике? Значит, Николай Константинович не уцелеет!..»

— Перед смертью досыта не накуришься, — мудро заметил кто-то из конвоиров.

Загит не собирался умирать безропотно.

— Парни, вы все-таки соображайте, что здесь происходит, — укоризненно сказал он. — Коммунисты, не байские прихвостни вроде Сафуана, дали землю беднякам. Я воевал в Красной Армии за счастье башкирского народа, а Сафуан пьянствовал в тылу, в Оренбурге!..

— Начальство велит — мы и выполняем приказ! А военком Индрисов лютый зверь! — после тягостного молчания проворчал конвоир.

Окна грязно-красного тюремного дома были забиты досками. Высокая кирпичная стена по гребню была обложена колючей проволокой. Узкая дорога к железным воротам, вероятно, не расчищалась от снега, но плотно была притоптана многочисленными узниками и стражниками.

Загита ввели в одноэтажный флигель внутри тюремного двора. Там его встретил, не скрывая торжества, начальник тюрьмы Якупов. Он пальцами обеих рук крутил кончики напомаженных усов, расплывшись в блаженной улыбке.

— Крупная щука попалась на крючок!..

«Когда тебя успели сюда вернуть, изверг? При царе был начальником тюрьмы, измывался над политическими! При Керенском, при белых был тюремщиком, истязал большевиков и сочувствующих им. Советская власть тебя вышвырнула, а ты, глянь, опять здесь!..»

— В карцер, в карцер! — рявкнул Якупов, притопнув сапогом.

— Так что карцеры все заняты, ваше благородие! — отрапортовал смотритель.

«„Ваше благородие?“ Быстренько же вы возрождаете старорежимные порядки!..»

— Ну, брось его в камеру потемнее!

Загита вытолкали во двор. У низкого костра приплясывали от скуки, били себя по бокам, хлопали в ладоши, чтобы согреть заледеневшие пальцы, солдаты. Загит пристально взглянул на них, и они замолчали, потупились, — раскаяние, видать, почувствовали…

Тюремный коридор был вонючий, с почерневшими от копоти стенами. Смотритель шагал в разношенных валенках бесшумно, держа в вытянутой руке огарок восковой церковной свечи. Перед последней дверью он остановился, велел Загиту раздеться, вынул из шкафа и бросил на пол синий халат, потрепанную солдатскую гимнастерку, холщовые штаны и ботинки на деревянной подошве.

— Полная ваша амуниция, товарищ Хакимов!

«Издевается или взаправду считает меня товарищем, а Якупова вашим благородием? Но как это узнаешь?..»

Замок лязгнул, дверь открылась, Загит, вскинув голову, шагнул в темную камеру. Первую минуту он ничего не различал в кромешном мраке, а когда глаза привыкли, увидел лежавшего на нарах старика, то ли спящего, то ли не желавшего знакомиться с новым соседом.

Загит наткнулся на табуретку, сел, вытянув ноги. Ботинки без шнурков спадали.

Тоскливо было у него на душе. Как ни ломал голову, но не видел надежды на спасение. Сафуан самовольно никогда бы не рискнул на расправу с коммунистами кантона. Подослать наемного убийцу с отравленным кинжалом — да, конечно, на такое злодеяние он бы пошел и без одобрения стерлитамакских властей. Следовательно, Загиту надо готовиться к неотвратимой смерти, прощаться с милой Назифой, с родными, с друзьями?

Старик поднялся, свесил ноги с нар, позвал Загита:

— Друг!

Вглядевшись, Загит понял, что арестант оброс волосами и бородою, а лет ему примерно столько же, сколько Загиту, — губы твердые, щеки крепкие, взгляд решительный.

— Друг, ты говоришь по-русски?

— Явное дело, я говорю по-русски.

— Кем ты был на воле?

— Чекистом! — Загит решил не хитрить.

— За что же тебя сунули в тюрьму?

— Не знаю… То есть знаю, что не понравился Сафуану Курбанову, нынешнему председателю кантревкома. Пронюхал, видно, подлец, что я собрал материал о его преступлениях.

— Гм, это вполне возможно… Чекистов ненавидят! Чекистов-башкир ненавидят вдвойне… Я-то чуваш, православный. Сидел в тюрьме при царе, при колчаковцах. Назначили меня в Месягутовский кантон заведующим финотделом, по-старому государственным казначейством. А на днях арестовали за подрыв авторитета вождя башкирской нации Заки Валидова.

— Почему же тебя увезли из кантона? — наивно спросил Загит.

— Гм, значит, опасались, что тамошние коммунисты вломятся в тюрьму и освободят меня!

— Неужели лапы Сафуана Курбанова дотянулись и до вашего кантона?

— Гм… Да это же единый план истребления верных советской власти работников.

— Башревком не благословит такой произвол Сафуана!

— Ошибаешься, друг, ты парень умный, а выглядишь простаком! Вся беда в Башревкоме, и только в Башревкоме. У нас в кантоне свой Сафуан, верный прислужник Валидова. Тебя, чекиста, сюда не случайно заточили. Состав преступления придумают по всем параграфам царского уголовного кодекса, гм!.. Но ты держись стойко. Ленинская правда победит!

Смотритель заглянул в волчок, замок звякнул. Дверь еще не открылась, а сосед поднялся с нар, подтянул холщовые портки, такие же, как у Загита.

— Это за мной пришли. На допрос или… До свидания, друг, а может, и прощай!..

Он не ошибся, за ним пожаловали конвоиры.

Вытянувшись на нарах, Загит попытался уснуть, но голова лихорадочно пылала, во рту пересохло, сердце отчаянно колотилось. Теперь ему пришлось сполна насладиться горечью одиночества. Минуты тянулись, как часы… Зарешеченное окно было снаружи забито досками, в камере днем и ночью полутемно, и Загит потерял счет времени. Всю жизнь он работал, не мог представить себя без дела и сейчас не находил себе места — то садился, то шагал по камере, то катался в бессильной ярости по нарам, весь издергался, измотался.

Теперь он понял святость революционного возмездия врагам революции! Он, Загит, трудился с малых лет, воевал смело и честно, терпел все лишения наравне со своим народом, обрекал на голод, на нужду кроткую Назифу, он жил для своей родной Башкирии, а его вознаградили за все деяния тюрьмою… И во всем виновны высокопоставленные покровители Сафуана Курбанова!.. Из-за интриг Сафуана Кулсубай метался между красными и белыми, а выгода от этого лишь хозяевам Сафуана. Много сил положил Загит на то, чтобы вырвать Кулсубая из-под опеки Сафуана. Может, теперь ему и отомстили за это? Пустое! Идут же по кантонам массовые аресты… В Башревкоме засели враги, но, вероятно, враги пролезли и в БашЧК — ведь там собраны все улики против Сафуана и Нигматуллы. Да, необходимо было ехать в Стерле вместе с Трофимовым… Боже, неужели Николай Константинович тоже арестован?..

Трое суток Загит валялся на нарах, изредка хлебая кипяток и баланду из картофельных очисток. Его не вызывали на допросы. Его и не расстреляли, спасибо судьбе!.. Но его заживо похоронили в каменном гробу.

6

На исходе ночи Самойлова разбудил настойчивый стук в дверь. Без промедления, привыкший ко всяким случайностям, он оделся и, держа в одной руке свечу, а в другой револьвер, взялся за крючок.

— Кто там?

— Федор Никитич, извините, это я, я, Ярослав!

Самойлов радостно вздохнул, отомкнул дверь, впустил сотрудника обкома партии, высокого юношу с выразительным, словно отчеканенным, лицом.

— Что происходит? На улице, видимо, градусов тридцать мороза, а вы, Ярослав, по-настоящему не одеты.

— До того ли!.. Плохие вести, Федор Никитич! — выпалил Ярослав, прислонился спиною к печке и на мгновение закрыл глаза от изнеможения. — Четырнадцатого января Башревком принял решение арестовать за государственную измену Измайлова Абдрахмана, Шамигулова Гали, Мустафина Сагади и Муценка.

— Авантюра Юмагулова! — тотчас определил Самойлов. — Убирает не угодных ему и близких нам людей!

— Арестован и Трофимов Николай Константинович.

— Ведь он же вернулся в Кэжэн!..

— А потом поехал в Уфу через Стерлитамак, и его здесь перехватили.

— Как же я ничего не знал! — расстроился Самойлов, быстрыми шажками бегая по горнице.

— Да и мы тоже не знали.

— Нужно разбудить Сергеева-Артема!

— Я послал за ним вестового.

Артем уже поджидал их, по-обычному невозмутимый, но подтянутый, готовый и к рассуждениям, и к решительным действиям.

— Необходимо послать шифровку в Уфу и Москву, — предложил Самойлов.

— Я это уже сделал, — сказал Ярослав.

Артем поблагодарил его взглядом — он любил таких самостоятельных работников.

— Попытаемся поговорить с Юмагуловым, — ероша бородку, сказал Самойлов. — Попытка не пытка…

— Разве что! — хмыкнул Артем.

Ярослав усердно вертел ручку телефона, но ни в Башревкоме, ни на квартире Юмагулова не оказалось, — ясно, что предпочел спрятаться, тянул время…

— Если Мухамет не пойдет к горе, то и гора не пойдет к Мухамету, — пошутил Артем, переиначивая старую пословицу. — Однако мы в Башревком должны идти немедленно!

Мороз к утру остервенел, трещали стволы тополей на бульваре, скрипел и визжал снег под полозьями саней, увозивших Самойлова, Артема и Ярослава в ревком. На перекрестках пылали жарко костры, и к пламени теснились солдаты с винтовками. Конные патрули неспешно проезжали по улицам. Артем подумал, что вот так выглядит город, к которому подошли крупные силы противника… Дом Башревкома был опоясан цепями конных и пеших дозоров. Во всех окнах радужно светились керосиновые лампы.

Часовые беспрепятственно пропустили их в здание — знали в лицо, — но тотчас сомкнули ряды за Артемом, Самойловым и Ярославом… Секретарь председателя Башревкома выскочил было из-за стола, разведя руки, как бы закрывая дверь, но Артем и его спутники уже вошли в кабинет.

Юмагулов сидел один, облокотившись на стол, при виде вошедших коммунистов, и московских, и здешних, не пошевелился, взглянул исподлобья, сказал угрюмо:

— Я вас не приглашал…

Артема мудрено было обескуражить такими выходками.

— Мы не гости, чтобы ждать приглашения! — спокойно, но с металлом в голосе произнес он. — Я и товарищ Самойлов полномочные представители Центрального Комитета партии и Советского правительства, а Ярослав работник республиканского комитета. Мы требуем отчета о причинах ареста некоторых руководящих деятелей республики.

— Почитайте протокол заседания Башревкома, там все объяснено, — лениво сказал Юмагулов.

— Читали! Поняли, что и вы, и Валидов расправляетесь с коммунистами и с близкими нам, коммунистам, работниками. Прошу немедленно созвать экстренное заседание Башревкома.

— И не подумаю! — огрызнулся Юмагулов.

— Тогда мы сами соберем членов ревкома, — строже заявил Артем. — У нас нет иного выхода. Всю политическую ответственность перед ЦК партии и Совнаркомом, естественно, мы берем на себя!

— Мы независимы в своих решениях! — возразил Юмагулов; создалось впечатление, что он уже отрепетировал с хитрым суфлером эту сцену. — Теперь нам ясно, что вы вместе с арестованными своевременно преступниками готовили переворот! Мы отзовем башкирские полки с фронта! Беспощадно мы покараем изменников!..

«Ты рассчитываешь на поддержку Башкирской бригады, стоящей в Стерлитамаке, на запасные национальные полки? Опоздал, вероломный политикан! Они за вами на авантюру не пойдут!» — подумал Артем.

— Мы автономны! — сказал Юмагулов надменно.

— Да, вы автономны во всем, что помогает делу пролетарской революции, — согласился Артем. — Нам, я вижу, говорить дальше не о чем… Мы будем в областном комитете, сообщите нам о начале заседания ревкома. Пошли, товарищи, к себе, — обратился он к Самойлову и Ярославу.

На светлеющих улицах стало еще больше патрулей и конных разъездов. Город словно клокотал в предчувствии грозных событий. Одинокие прохожие, подняв воротники, вжав головы в плечи, торопливо семенили по тротуарам, быстро ныряли в калитки.

В обкоме партии собрались тем временем секретари ячеек, политработники, активисты, они возбужденно разговаривали, непрерывно курили, — понятно, что они знали о предательском решении ревкома. Не так-то много было здесь коммунистов, но все они были смелыми, готовыми к суровым испытаниям, и Артем и Самойлов просветлели, здоровались с ними дружелюбно: «Нашего полку прибыло!..»

Ярослав прошел во внутреннее помещение, где находился узел связи, быстро вернулся, вручил Артему телеграмму:

— Только что получена шифровка.

Артем прочитал, передал бланк Самойлову, бодро улыбнулся, одернул френч.

— Ну, товарищи, положение наше резко улучшилось! Это копия приказа товарища Фрунзе коменданту Оренбурга Ивану Каширину. Слушайте! — Он громко произнес:

Со всех сторон послышались радостные возгласы, но нашелся и скептик, конечно, из самого темного уголка комнаты:

— Что сделает отряд в двести — триста сабель против Стерлитамакской бригады, верной Валидову и Юмагулову?

Артем поднял руку, призывая собравшихся к вниманию.

— Напрасно вы думаете, товарищ, что отряд прибывает сюда для вооруженной борьбы против Башкирской бригады. Понятно, что мы будем сильнее, имея в своих руках отряд красных конников, но мы все сделаем, чтобы выстрелы не загремели! И ошибочно вы полагаете, товарищ, что все солдаты… джигиты, как здесь говорят, пойдут за Валидовым на антисоветское восстание. Да, его боятся, но все же… джигиты, дети бедняков и сами бедняки, знают, кто дал башкирскому крестьянству землю… Я в этом убежден!

— Правильно!.. Правильно!.. — раздались одобряющие голоса.

— Необходимо срочно послать в бригаду коммунистов — башкир и татар, — предложил Самойлов. — Вот хозяин моей квартиры, товарищ Кинябай, — он же отличный агитатор, массовик.

— Да и другие найдутся! — заметил Ярослав. — Сейчас я это все организую.

И он ушел, а через минуту Артему принесли новую шифровку, и он сперва прочитал молча, затем передал Самойлову, потом откашлялся и прочитал вслух:

— Но выполнит ли Заки Валидов этот ультиматум Фрунзе? — первым нарушил продолжительное молчание Самойлов.

— Вернее, ультиматум Красной Армии, — дополнил его Артем. — Что ж, теперь в нашем распоряжении приказ или, если хотите, ультиматум и отряд в триста сабель. Аргументы весомые! Будем продолжать натиск на Башревком!..

В это время вошел Ярослав, как всегда озабоченный, но энергичный, деловитый, прошептал что-то Артему.

— Извините, товарищи! На прямом проводе Оренбург. Пожалуйста, не расходитесь.

Вернулся он возбужденно-счастливым и сказал, что говорил с Иваном Дмитриевичем Кашириным — конный отряд в Стерлитамак уже выступил, командир Башкирской бригады вызван в Оренбург.

…Днем весь Стерлитамак, и коммунистический, и башревкомовский, с быстротою молнии узнал, что пришла телеграмма:

Артем и обком партии постарались, чтобы текст телеграммы поскорее был прочитан джигитам Башкирской бригады.

Но арестованные Юмагуловым все еще томились в заточении.

7

Только на четвертый день Загита, полуголодного, окаменевшего от постоянного холода в камере, истосковавшегося по махорке, вызвали на допрос. Следователь Шарипов, круглолицый, с раздвоенным подбородком, с узким лбом и сияющей лысиной, был до революции известным адвокатом в Уфимской губернии и на Южном Урале.

— Ну, чекист, как дела? — вкрадчиво замурлыкал он. — Приятно сидеть в казенном доме? Хи-хи!.. Или приятнее мазать грязью честных людей?

— Чем не занимался, тем не занимался! Объясните-ка лучше: за что меня здесь держат?

— За грехи! Ты же чекист…

— Я серьезно спрашиваю.

— А я серьезно отвечаю! — Белесые брови следователя подпрыгнули вверх. — Без грехов в тюрьму не попадают!.. Расскажи мне, о чем ты секретничал с Трофимовым — он же Михаил — после его возвращения из Стерлитамака?

— Ни о чем не секретничал! О делах беседовал.

— Ну-ну, не притворяйся, рассказывай без утайки, тебе же пойдет на пользу откровенность. Станешь запираться — себя погубишь! Себя и… добродетельную жену Назифу-апай!

Сердце Загита залилось болью. Неужели эти изуверы начнут преследовать его Назифу! И почему следователь так усердно привязывается к Трофимову, собирает улики против Николая Константиновича? Нет, от Загита он не получит никаких сведений.

— Нами установлено документально, что, вернувшись из Стерле, Трофимов сообщил тебе, что установил там связь с заговорщиками против башкирской автономии. Он и тебя завербовал в предательскую шайку, желая превратить Кэжэнский кантон в опорную базу заговора. Трофимов сказал тебе, что будут арестованы и уничтожены члены Башревкома…

— Если вы все это знаете, то чего же спрашиваете? — резонно возразил Загит. — И пока что арестовывают коммунистов, а не членов ревкома!

— Мне нужно твое чистосердечное признание, — вывернулся следователь.

— Товарищ Трофимов всю жизнь борется, не щадя себя, за счастье башкирского трудового народа! — восторженно сказал Загит. — Ваши провокации бесплодны, башкиры никогда не отрекутся от него!

— И ты ему веришь?

— Да, я уважаю его, люблю, как родного старшего брата! Его душа чиста, как горный родник! Да, верю, что он ничего злого не задумал против башкирского народа!

Следователь раскатился дребезжащим смешком.

— Нашел честного человека! Да он тебя, беднягу, продал, чтобы спасти свои потроха! Разве это по-джигитски — состряпал заговор против Башревкома, а как попал в беду, так всю вину свалил на тебя!

«Значит, Николай Константинович тоже арестован!..»

— Все ваши слова лживы от начала и до конца! — сказал Загит спокойнее, чувствуя свое превосходство над следователем.

— Будто!.. Вот показания Трофимова, он же Михаил, прочти. — И Шарипов вынул из ящика несколько листков бумаги, плотно исписанной кривыми строчками. — Чтобы самому уцелеть, он пишет, что ты собирал материал против таких верных башкирской нации джигитов, как Сафуан Курбанов и Нигматулла Хажигалиев.

— Совершенно верно, собирал! — кивнул Загит. — Уберите ваши фальшивки, они ни вам, ни мне не нужны. И не приплетайте сюда товарища Трофимова: я чекист, действовал самостоятельно, я собрал исчерпывающий материал о преступлениях Сафуана и Нигматуллы…

— Где этот материал? — быстро спросил следователь.

— В надежном месте! А где товарищ Трофимов?

— В стерлитамакской тюрьме! Не сегодня-завтра его расстреляют!

— Убийцы не уйдут от наказания за такое страшное преступление! — закричал Загит. — А Сафуана и Нигматуллу я доведу до революционного трибунала!

— Не грози! — цыкнул следователь. — Сейчас мы хозяева твоей судьбы. Тебя заговорщики одурачили, а ты по молодости не распознал их уловок. Но ты умный башкирский джигит, и мы надеемся, что ты осознаешь свои заблуждения. Покайся, и Башревком доверит тебе высокий государственный пост. Мы стараемся очистить твою запятнанную совесть.

— В этой студеной, зловонной тюрьме? — ядовито спросил узник.

— Очистительная купель! — выразительно чмокнул Шарипов. — Но долго держать не будем. На, держи, подпиши эту бумажонку и уматывай домой, к своей сахаристой женушке!

Загит взял из его рук бумагу, прочитал и горько рассмеялся.

— Ложь! Клевета! Подлость!.. Трофимов не вел подрывной деятельности против Башкирской республики!

— Сейчас мы тебе устроим очную ставку.

— С Трофимовым?

— Нет, пока с твоим заместителем по ЧК Абдуллиным! Дойдет дело и до Трофимова.

Следователь выглянул в коридор, позвал кого-то, и тотчас в комнату втолкнули протяжно стонущего арестанта; лицо его было в синяках и кровоподтеках, волосы слиплись от крови; его поддерживали с обеих сторон надзиратели.

— Говори! — разрешил следователь.

Еле ворочая языком, Абдуллин не проговорил, а прорыдал:

— Меня Загит Хакимов за-вер-бо-вал… Хакимов по приказу Трофимова вер-бо-вал заговорщиков… Хотели убить членов Башревкома… Нами командовал Трофимов…

— Несчастный! — пожалел его Загит; сердиться на Абдуллина он не мог: беспощадно пытали тюремщики, вот и лишился мужества и чести…

Следователь решил далее не церемониться, сунул заранее подготовленный протокол допроса с очной ставкой Абдуллину и надзирателям-свидетелям на подпись.

— Уведите! Пусть отлеживается! Он еще нам пригодится! — А оставшись наедине с Загитом, добавил: — Значит, ты его пожалел? Боюсь, что тебя никто не пожалеет… Эй, где вы там, молодчики?!

Он захлопал в ладоши, в комнату ввалились заплечных дел мастера — дюжие парни с засученными по локоть рукавами.

— Научите его уму-разуму! — вежливо распорядился Шарипов, сложил все бумаги в ящик, щелкнул ключом и, потирая руки, словно они озябли, ушел, даже не оглянувшись на Загита.

Парни сбили Загита с ног, принялись аккуратно топтать сапогами с подковками, а когда умаялись, то облили потерявшего сознание узника холодной водой из ведра и сволокли в сырую камеру.

Пожалуй, следователь желал, чтобы Загит скончался от истязаний, но он, к огорчению Шарипова и Сафуана, не умер, а лежал ничком на нарах без стона, без слез, без жалобы. Пришлось прибегнуть к пытке, заимствованной из средневекового восточного арсенала, — Загита накормили соленой рыбой. Не подозревавший подвоха, изголодавшийся Загит набросился на лакомую пищу. Смотритель принес добавку — Загит и с нею управился. Предвкушая диковинное развлечение, тюремщик собрал в горсть кости, ухмыльнулся и ушел. Вечером Загит не получил, как обычно, жестяного чайника с кипятком и всю ночь валялся в корчах на нарах — боли были такие острые, словно желудок и кишки ему набили раскаленными камнями. Тщетно он ломился в железную дверь, стучал ослабевшими кулаками и ногами, умолял:

— Воды-ии!.. Воды-ии!..

Никто не отозвался, а утром его увели в жарко натопленную камеру и напялили там тулуп; дюжие парни следили, чтобы Загит не вылез из овчины, — нет, они не били, они лишь прочно держали его за плечи, но узник от жажды и душной истомы до того ослабел, что не сопротивлялся.

«Если это не смерть, то уже преддверие смерти», — сказал себе с жестокой ясностью Загит.

В полдень его, шатающегося, спотыкающегося, повели к следователю. Веселый, чисто выбритый, в строгом черном костюме, Шарипов заохал-запричитал:

— Ай, бедненький, ай-ай, до чего же ты себя довел своим упрямством! Подпиши протокол допроса и напьешься вволю! — Он вынул из шкафа графин с чистой колодезной водою, прозрачной, как детская слеза, и поднес к запавшим глазам Загита. — Подпиши! Подпиши! Подпиши!..

Забыв, кто перед ним стоит, Загит попросил:

— Пи-и-ить!..

— Да пей, сколько влезет в утробу! Пей, пока не лопнешь! — расчувствовался Шарипов. — Но сперва подпиши протокол допроса.

— Не подпишу! — собирая последние душевные силы, отвернулся Загит.

— Хочешь умереть от жажды — умирай! — равнодушно сказал следователь. — А вода-то блестит, как серебряная! — Он налил полный стакан. — Холодная, зубы ломит! Слаще медового нектара! — Шарипов отхлебнул и, кривляясь, пронес стакан перед заострившимся носом Загита.

В беспамятстве, теряя власть над собою, арестант пролепетал:

— Подпишу!

— Давно бы так, кустым! И тебе досталось, и я с тобою, упрямым, измаялся! — взвизгнул от упоения Шарипов, подсовывая Загиту карандаш и написанный лихим почерком военного писаря протокол.

«Что я делаю? Легче убить себя, чем оклеветать Трофимова! Но я уже не могу вынести эти страдания, я теряю разум! Раньше я думал, что страшнее всего смерть, но теперь узнал, что страшнее смерти — жажда!.. Если я подпишу, то умру. Если я не подпишу протокола, все равно умру! Отец, помяни меня в панихидных молитвах! Бедная Назифа, оставляю тебя на произвол судьбы!..»

— Не подпишу! — еле слышно сказал Загит, прощаясь с жизнью.

— А! — рявкнул Шарипов, взъярясь ударил Загита кулаком по голове и при этом локтем столкнул графин со стола. Осколки брызнули во все стороны.

Прохладный запах свежей воды пробудил Загита от забытья, и он, рухнув в лужу, начал жадно, пристанывая, задыхаясь, слизывать животворную влагу. Мерзко ругаясь, Шарипов ухватил Загита за ногу и потащил от стола.

— Надзиратель, сюда! — громко вопил он.

И все же Загит успел слегка утолить жажду и этим продлил свои страдания.

На этот раз палачи его так избили, что следователь испугался: не умер бы…

Но смерть и теперь пощадила Загита.

Он был пригвожден к нарам, и во сне, и наяву его преследовали видения: то он очутился на цветущем весеннем лугу, и в отдалении мчались, сотрясая степь, бесчисленные табуны лошадей Хажисултана, то перед ним так близко, что дыханием обжигала, танцевала под напев курая Бибисара, дивно похорошевшая…

Загит понимал, что это видения, но не мог избавиться от них, наоборот, день ото дня они становились неотвязнее, ярче, звончее.

«Плохи дела! Если сойду с ума, то не смогу сопротивляться следователю и подпишу любой протокол и погублю Трофимова… Пора убить себя. Моя смерть дарует друзьям жизнь!»

Как-то Загит опамятовался и увидел, что около нар стоит Шарипов, непривычно мрачный.

— Ты спишь?

— Нет.

— Если не сознаешься, то спущу на Назифу свору кобелей-парней, которые тебя избивали. Подумай, что тебе дороже — Трофимов или чистота и прелесть твоей жены?

У Загита не хватило сил проклясть его.

И опять потянулись ночи кошмаров, оглушающе звонких и леденящих кровь в жилах, гнетуще отвратительных и ликующе светлых…

Очнулся Загит на больничной койке; у окна сидели врач в белом халате и Трофимов. Не поднимая глаз, Загит прислушался.

— Как, поправится он? — с тревогой спросил взволнованный Трофимов.

— Полагаю, что поправится, — организм молодой, могучий! Хотя после такой мясорубки немудрено и отдать богу душу! — честно признался врач.

«Трофимова же расстреляли в Стерле!.. Видения не разрешают мне умереть спокойно! И голос Николая Константиновича… Померещилось? Я в бреду?.. Они нарочно сводят меня с ума!»

Он порывисто вскинул руки, чтобы задушить себя, но доктор услышал скрип кровати и его стон и, быстро наклонившись над узником, отвел его слабенькие, как у ребенка, руки, прижал их к матрацу.

— Браток! Это я, Михаил, это я, Николай Константинович!.. Успокойся! Все миновало. Сейчас тебя увезут домой, к Назифе.

Загит еще не мог вернуться из бредовых видений в бытие.

— Разве вы, товарищ Трофимов, тоже в нашей тюрьме?.. Ведь вас… в Стерле… мне говорили!

— Браток, я примчался на перекладных из Стерлитамака с оренбургскими красными казаками, чтобы спасти тебя! — еле сдерживая рыдания, ласково сказал Трофимов. — Контрреволюционный заговор подавлен! Коммунисты выпущены из заточения.

Загит не отозвался, лежал безучастно, и врач шепнул:

— Я бы не рискнул везти его домой, безопаснее положить в поселковую больницу.

8

Вмешательство В. И. Ленина и М. В. Фрунзе спасло немногочисленную, но высокоавторитетную и боевую когорту коммунистов Башкирии. Однако борьба с националистами не прекратилась, а всемерно обострилась. В кантонах еще хозяйничали явные и тайные приспешники Валидова и Юмагулова, — у них были надежно припрятаны по лесам и балкам отряды до зубов вооруженных джигитов. В столице тоже не прекращалась междоусобица.

На созванном уполномоченными ЦК и обкома партии совещании Заки Валидов, избранный вместо Юмагулова председателем Башревкома, наотрез отказался даже обсуждать уроки январской авантюры.

Артем немедленно вступил в схватку:

— Выступление предревкома, товарищи, меня удивило, надо сказать правду. Всем нам известно, кем был Юмагулов, оклеветавший честных коммунистов, устроивший мятеж, сорвавший строительство новой, автономной Башкирии! В телеграмме товарища Ленина мы находим глубокий анализ событий. Кто же поверит, что Юмагулов был один, без помощников, без разветвленной подпольной организации в воинских частях и кантонах?.. Товарищ Валидов не желает разбирать эти вопросы в Башревкоме или на данном совещании! Что же, придется собрать партийную конференцию.

Заки в сердцах шваркнул на стол портфель, оспины на лице почернели, зубы оскалились.

— Протестую! Ваша конференция нужна только противникам Башревкома и башкирской автономии!

Кто-то из президиума вполголоса заметил:

— Вы же беспартийный! Разве вас касается созыв партийной конференции?

Заки терпеть не мог, когда ему мешали произносить высокопарную речь со злыми намеками, с открытыми угрозами непокорным.

— Меня все касается! — нагло заявил он. — Если башкирская нация вручила мне всю полноту власти, то, конечно, я, и только я, несу ответственность за деятельность партии!

У Заки нашлись заступники, и чтоб не доводить дело до полного разрыва с ревкомовцами, Артем предложил отложить созыв конференции. На том и порешили.

Утром следующего дня к Сергееву-Артему на квартиру пришел уполномоченный ЧК, работник во всех отношениях надежный, из самарских железнодорожников.

— Приветствую, Федор Андреевич!

— Принес плохие вести?

— А я хорошими вестями и не занимаюсь, — отшутился Василий Михайлович. — Такова моя служба! Может, лет через двадцать пойдут исключительно добрые вести — ну, тогда, следственно, прекратится моя служба…

Артему не хотелось веселиться, и он потребовал:

— Что же произошло?

— Сегодня нового председателя Башревкома навестили делегаты из Уфимской губернии, — сказал Василий Михайлович серьезным тоном. — Просят, по нашим сведениям, оружие для подпольной антисоветской организации.

— Меня предупреждали товарищи из Уфимского губкома партии о том, что налажены связи между тамошними контрреволюционерами и башкирскими националистами, — медленно произнес Артем. — И что же им ответил председатель ревкома?

— Мы полагаем, что согласился помогать!

— Но ведь это еще домыслы, а не факты, — нахмурился Артем, не любивший ничего приблизительного, смутного, всегда напоминавший молодым чекистам, что их работа требует такой же точности, как искусство врача-хирурга.

— Наш человек… — запнувшись, начал Василий Михайлович.

— Кинябай?

— Да, он информатор исключительно добросовестный… Так вот, Кинябай встретится с моим связным вечером. Надо его беречь! Валидовские молодчики следят буквально за всеми.

— Представляю, — поморщился Артем.

— Но у нас и сейчас имеются факты, — продолжал Василий Михайлович. — В волостях, охваченных антисоветским восстанием, были расклеены листовки: «…Красноармейцы — башкиры и татары! Присоединяйтесь к восставшим, боритесь против коммунистов!» Курьеры Башревкома открыто подбивали народ в аулах Уфимской губернии на восстание: «Мы на вашей стороне, смелее действуйте!» А вожаки повстанцев похвалялись: «С нами Валидов-эфенде, он ведет башкирские полки на станцию Чишмы!..» Это все, Федор Андреевич, документально установлено.

Мрачнея, Артем сказал:

— А я-то надеялся, что положение выправилось! Преждевременно… А что сообщают из Кэжэнского кантона? Арестованы зачинщики?

— Все, кроме следователя, на свободе. Председатель кантревкома Сафуан Курбанов клянется, что произошло досадное недоразумение!

— Извивается, подлец! — убежденно оказал Артем. — Ну, слава богу, что Загита Хакимова спасли. Проследите за его лечением! — Василий Михайлович наклонил голову. — Встретимся завтра в обкоме партии. Собирайте дополнительный материал.

Отпустив Василия Михайловича, Артем согнулся над бумагами, но мысли разбегались, путались, и, с досадой бросив карандаш на стол, он откинулся на спинку кресла, потер глаза, покрасневшие от бессонных ночей. Два месяца он в Башкирии, а чего добился? Хотя не было бы его и Самойлова здесь, и наверняка положение было бы еще хуже. Башревком усердно разрушает автономию да еще в Уфимскую губернию бесцеремонно лезет. Еще осенью девятнадцатого года курьеры Башревкома хлынули в башкирские волости, призывали крестьян — башкир и татар — не выполнять наряды Наркомпрода по заготовкам хлеба: это, дескать, не распоряжение Москвы, а затея Уфимского губревкома, желающего разорить башкирские и татарские аулы. Уговаривали крестьян не выходить на рубку, заготовку и сплав леса. В аулах по реке Дёме и около Белебея курьеры убеждали жителей требовать присоединения их волостей к Башкирии: «Там жизнь не такая, как в России: свободная торговля, базары кипят, крестьянам разрешено иметь сколько угодно скота и продавать хлеб по своему усмотрению!..» На всю Башкирскую республику — горстка коммунистов. В Башревкоме, в наркоматах, в кантонах работают, — вернее, тормозят работу, — сынки купцов, кулаков, баев, мулл. Комендант Стерлитамака — бывший колчаковский офицер Фейгель. Вот она, опора националистов.

— Еще одно усилие, один приступ — и мы победим! — лукаво подмигнул сам себе Артем, не привыкший унывать, и принялся писать письмо Владимиру Ильичу.

9

У Артема было в руках оружие всесокрушающее — «Башпомощь» с солидным хлебным фондом. Заки Валидов об этом не подозревал, а когда спохватился, то уже было поздно — из аулов ехали ходоки, и они проезжали мимо Башревкома, останавливали сани у дома «Башпомощи», входили к ее председателю Артему.

Узнав, что Артем двадцатого марта созывает съезд уполномоченных «Башпомощи», Заки буквально взбесился, — он-то в это время занимался возвышенными начинаниями: учредил Комиссариат внешних дел, чтобы установить непосредственные дипломатические отношения с государствами Востока, включая в их число и Турцию… Примчавшись к Артему, он заявил непреклонно:

— Самоуправство! Созываете съезд на территории автономной республики без разрешения Башревкома!.. Немедленно отменить!

— Наша организация своего рода представительство Советского правительства, — деликатно сказал Артем; чем яростнее бушевал Заки, тем он держался церемоннее. — Мы учреждение благотворительное, а значит, в подчинении вам не состоим. А вот вам, товарищ Валидов, я не раз говорил, что вы обязаны согласовывать с обкомом партии и лично со мною все проекты решений ревкома. Однако вы же так не поступаете. Следовательно, съезд состоится, делегаты из кантонов съезжаются, милости просим на открытие! — И он встал, полный достоинства, в знак того, что беседа закончена.

Валидов сперва хотел показать Артему, а также своим подчиненным, что этот съезд его не касается, но выдержки у него не хватило, и в сопровождении свиты он приехал на первое заседание, привычно прошел через зал на сцену, в президиум, небрежным кивком поздоровался с Артемом, Самойловым и сел в первом ряду, у накрытого кумачом стола.

Председательствующий Самойлов предоставил слово товарищу Сергееву-Артему.

Заки, как гончий пес, вскинул голову, поправил очки, насторожился.

— Товарищи, за короткое время Советское правительство смогло обеспечить продовольствием примерно пятьдесят тысяч бедствующих жителей Башкирии. Эшелоны везут хлеб. Это попечение о башкирах великого вождя нашего народа товарища Ленина… В аулах открылось тридцать шесть ашхана — столовых. Беднякам роздано девяносто тысяч пудов муки, тридцать три тысячи пудов зерна, двести тысяч аршин ситца и сатина; безлошадным бесплатно выдано семьдесят пять лошадей. Пять тысяч изголодавшихся сирот взяты в пятьдесят два детских дома. Все это сделано за считанные месяцы без всякого содействия со стороны Башревкома! — подчеркнуто осуждающе сказал Артем.

Оспины на узком лице Валидова потемнели, словно налились черной кровью.

— Для борьбы с голодом в башкирских аулах на сходках были выбраны девятьсот компосбедов — комитетов пострадавшей от голода бедноты. Эти комитеты распределяли продовольствие среди населения, следили за деятельностью столовых, детских домов, больниц; они взяли на учет скот и имущество баев и русских помещиков, купцов, убежавших с колчаковцами в Сибирь, с помощью местных ревкомов они реквизировали излишки зерна у баев, мулл и кулаков. Повторяю: все это сделано быстро, аккуратно, законно самими крестьянами-башкирами. Товарищ Ленин верит в неисчислимые творческие силы талантливого и трудолюбивого башкирского народа!..

Делегаты горячо, сердечно благодарили Советское правительство и товарища Ленина за братскую помощь в годину гражданской войны.

Попросил слова Валидов. Самойлов вопросительно взглянул на Артема, тот пожал плечами: конечно, пусть говорит…

Заки промаршировал к трибуне, как на военном параде, заговорил по-башкирски, что было прямым оскорблением не только Артема, Самойлова, но и всех русских коммунистов, присутствующих на заседании.

— Братья! Братья по крови! Братья по вере! — возглашал он, как мулла на амвоне. — Если бы нам предоставили настоящую, а не бумажную независимость, то Башревком накормил бы весь народ досыта хлебом, мясом, медом! Я кончил. — И он проследовал журавлиным шагом обратно к столу, развалился по-хозяйски на стуле, прочно вонзив локти в кумачовое покрывало.

Артему быстро перевели речь Валидова, благо она была такой короткой.

— Политикой здесь заниматься не стану, а скажу так же коротко, как говорил товарищ Валидов: мы-то уже накормили столько голодающих, а ревкомовцы еще только разглагольствуют об автономии. Но ведь словами сыт не будешь! Кто из вас осмелится, — обратился он к делегатам, — отказаться и за себя, и за жителей своего аула от продовольственной помощи русского народа?

В зале раздались выкрики, рукоплескания; сторонники и подпевалы Валидова надрывались: «Не нужен нам коммунистический хлеб!», но большинство делегатов, по-крестьянски рассудительных, сразу же поддержали Артема.

— Как можно отказом оскорбить Ленина-бабая?

— Они к нам с хлебом, а мы в них камнем?..

— Пусть напишут в резолюции так, как Артем-агай сказал!

Заки догадался, что съезд одобрит работу Артема и «Башпомощи», и убрался восвояси через кулисы и черную лестницу, без торжественных проводов и заздравных кликов. Телохранители заметили, что их повелитель растерялся и даже не посылал проклятий, как обычно, на головы своих противников.

Съезд закончился победой коммунистов, но Артем надорвался, силы его истощились, и он свалился, как говорят врачи, от ослабления сердечной деятельности. Однако он каждодневно беседовал с работниками обкома и ЧК, встречался с приехавшими из кантонов товарищами. Наведывался к нему и Самойлов, потчевал заболевшего друга кисленьким, с клюквой, напитком, картофельными шаньгами — изделием его радушной квартирной хозяйки.

Однажды Самойлов пришел озабоченный, то присаживался на край кровати, то вскакивал, и ерошил волосы, и бормотал что-то под нос.

— Да что с тобою, Федор Никитич? Ведь на тебе лица нет! — заметил наблюдательный Артем.

Самойлов ужасно сконфузился: он боялся расстроить больного неприятными новостями.

— Устал, устал я, Федор Андреевич, вот нервы и пошаливают!..

— Что-то ты от меня скрываешь, Федор Никитич. Рассказывай! Я ведь тебя вижу насквозь! — Артем подложил повыше подушку, облокотился на нее.

— Собственно, ничего экстраординарного не произошло, но усиливаются тревожные симптомы… — начал издалека Самойлов. — Валидов приблизил к себе Каспранского, непрерывно с ним секретничает. Да, да, понимаю, Каспранский секретарь обкома, но мы-то, Федор Андреевич, знаем, что он неустойчивый, рыхлый… Если Валидов подчинит его себе и похвалами, и подарками, то заберет в свои лапы обком!.. И, во-вторых, шифровки, секретные материалы, приходящие в обком партии, становятся в копиях известными Валидову.

— Ты в этом убежден? — с тревогой опросил Артем.

— Да, да, Федор Андреевич, это совершенно точно! — воскликнул Самойлов. — В таких условиях немыслимо работать плодотворно! Правы товарищи из Оренбургского губкома партии, советующие нам переехать в Оренбург! Там удобно и там… э-э-э… безопасно, наконец!

Артем не щадил и закадычных друзей в минуту их слабости.

— Наш отъезд явится бесспорным дезертирством с переднего края! — резко заявил он. — А валидовцы станут праздновать триумфальную победу!

— Но мы же здесь изолированы!

— Съезд «Башпомощи» показал, что башкирская беднота за нас, коммунистов, — напомнил Артем.

— Согласен!.. Однако именно после съезда Валидов так свирепо возненавидел нас. И учти, Федор Андреевич, что у бедняков нет оружия, а башкирские националисты имеют отряды джигитов! — Доводы Самойлова были разумными.

— Нам трудно, весьма трудно, — глухо сказал Артем, — но Трофимову-Михаилу еще труднее в Кэжэнском кантоне. Будем учиться у него душевной стойкости! В тюрьму только что угодил, вырвался и с оренбургским конным отрядом помчался в кантон спасать Загита Хакимова!.. Трофимов на усталость не жалуется. Я полагаю, что авторитет Ленина и наша партийная принципиальность уже оказали благотворное влияние на руководителей кантревкомов. Значит, следует еще более настойчиво отрывать от Валидова его кадры! Вот и получается, Федор Никитич, что наше положение во всех отношениях выгодное! — задорно закончил Артем.

— В таком случае необходимо снять Каспранского с поста секретаря обкома.

— Не рано ли, ой? А может, повременим?.. Владимир Ильич поручил Троцкому разобраться в башкирских делах.

— А где Троцкий?

— Сейчас на Урале, через несколько дней приедет в Уфу.

— Ты убежден, что мы нужны Троцкому?

— Троцкому нужен только… Троцкий, — проницательно заметил Артем. — В Троцком есть частица валидовщины — самолюбование, самовосхваление. Но если он официальный представитель ЦК, то мы с тобою обязаны с ним считаться.

Надежды Артема не оправдались… Троцкий 14 марта 1920 года созвал в Уфе совещание представителей ЦК партии, Реввоенсовета республики, обкома партии Башкирии, Уфимского губкома партии, Уфимского губревкома и, не изучив глубоко положения в деревне, со свойственным ему апломбом взял под защиту Валидова, обвинил Самойлова в искривлении национальной политики партии — на Артема все же не рискнул замахнуться! — а январские события предложил забыть как мелкое недоразумение.

Заки упивался победой, по полевому военному телефону позвонил в Стерлитамак друзьям, сказал с восторгом:

— Мы полностью одолели москвичей! Совещание высказалось в нашу пользу. Теперь надо быстро ковать железо, пока оно горячо!

И Башревком после возвращения Валидова обрушился с карами на непокорные кантоны: руководители Юргаштинского, Аргаяшского, Ток-Суранского кантревкомов были сняты с должностей; Усергенский кантревком был распущен; начались преследования и аресты рядовых коммунистов.

10

Загита выписали из поселковой больницы, но он еще был так слаб, что не ходил на службу, а целыми днями лежал на нарах, и Назифа, еще не привыкшая к тому, что муж, вопреки предсказаниям кумушек, вернулся живым из заточения, кормила его не очень наваристыми похлебками: паек чекистов за последнее время не улучшился.

Вечерами приходил Трофимов, и друзья долго беседовали о положении в кантоне; обоих удручало, что в аулах было мало коммунистов — фронтовики еще не вернулись с войны, а сочувствующие партии бедняки побаивались Сафуана и его джигитов.

После того как Трофимов с подразделением оренбургских красных казаков вошел в Кэжэн и освободил Загита и всех политических заключенных из тюрьмы, Сафуан притих, не огрызался и не своевольничал, — кантонные учреждения перевел обратно в Кэжэн, приказал арестовать начальника милиции, якобы виновного в арестах… Конечно, начальник не стал дожидаться суда и убежал в степь, да еще прихватил с собою следователя Шарипова, — горожане шептались, что побег состоялся с ведома Сафуана.

Казалось бы, настало в кантоне всеобщее успокоение, но 23 марта стало ясным, что это была тишина перед бурей.

Днем, а не вечерам, как обычно, к Загиту пришел Трофимов и сказал с тревогой, что площадь у Народного дома заполнена красноармейцами конвойной роты.

— Сегодня годовщина образования Башкирской республики, — припомнил Загит.

— Да, Сафуан и нагрянувший из Стерлитамака Нигматулла устраивают там торжественное заседание. Меня они, естественно, не известили, меня не пригласили! — возмутился Трофимов.

— Я туда пойду! — без объяснения оказал Загит.

Назифа всплеснула руками и взвизгнула.

— Ты же немощный, как былинка, тебя ветер сдует!

— Авось да устою, — подбодрил себя улыбкой Загит и начал с военной сноровкой одеваться.

Трофимов замялся в нерешительности: посылать Загита он не имел права, но и отговаривать его ему не хотелось.

— Смотри сам, браток…

— Да чего тут рассусоливать, Николай Константинович, я же солдат партии, а сегодня вечером предстоит боевая операция! — с обидой сказал Загит. — А вот тебе я не советую туда идти: заседание пойдет на башкирском языке, и ты помощником мне не будешь.

— Я тебя провожу! — с вызовом произнесла Назифа.

— А теперь я в свою очередь не рекомендую вам идти с мужем, — мягко, но настойчиво сказал Трофимов. — Башкиры, к сожалению, еще не почитают женщин полноправными политическими деятелями! Это очень плохо, но пока с этим приходится считаться… Я доведу Загита до Народного дома.

Когда Загит, бледный, пошатывающийся от слабости, но решительный, уверенный, появился за сценой, Сафуан и Нигматулла разинули рты, переглянулись с отчаянием: затея опять не удалась…

— Ты зачем пришел? Ведь тебе же врач не разрешил, — пролепетал Сафуан.

— Какое это имеет теперь значение: разрешил — не разрешил… Вы вот без разрешения канткома партии устроили это заседание! — грубо сказал Загит, решив сразу припугнуть Сафуана.

Однако к Сафуану быстро вернулась всегдашняя спесь.

— Прошу здесь не командовать! — завел он пронзительно. — Специальный уполномоченный башкирского правительства Нигматулла Хажигалиев прибыл из столицы для проведения юбилея!

— А кто сделает доклад?

— Нигматулла! И я… и я выступлю!

— И я выступлю, — ровным, но угрожающим тоном сказал Загит.

Речь Нигматуллы состояла из безудержного восхваления «вождя нации» Заки Валидова; составу Башревкома отводилось второстепенное значение; успехи автономии, по мнению оратора, были исторически беспримерными, но они были бы еще значительнее, если бы ревкомовцам не мешали русские… Нигматулла политично не произнес «русские коммунисты», но слушатели верно его поняли, и в зале раздался недовольный ропот.

Сафуан Курбанов высокопарно, прямо-таки молитвенно, согласился с наркомом продовольствия и торговли и предупредил собравшихся, что русские дают через «Башпомощь» зерно, муку в долг, а не безвозвратно, — придется расплачиваться с лихвой, исключительно золотым песком, а не бумажными советскими, царскими или колчаковскими деньгами.

— Вы еще с этим пособием наплачетесь! — погрозил он пальцем слушателям.

Из заднего ряда послышался пискливый, благоразумно измененный голосок:

— От наркома продовольствия нам помощи как от бычка молочка!

Слушатели рассмеялись, затопали сапогами по половицам, посыпались сердитые возгласы:

— Тебе-то что? Закрома лопаются от прошлогоднего урожая!

— В аулах детишки пухнут от голода!

Обрадовавшись, что юбилейное заседание идет не по составленному Сафуаном и Нигматуллой плану, Загит быстро подошел к краю сцены, вскинул голову, провел рукою по волнистым волосам, призывая этим к вниманию, и сказал сердечно:

— Товарищи! Коммунисты, советская власть и вождь угнетенных народов Ленин дали башкирам автономию…

— А сейчас хотят отобрать и вернуть нас к царским временам! — крикнул, размахивая руками, Сафуан.

— Не ври! Никто не зарится на нашу автономию! — укоризненно заметил плечистый красноармеец, сидевший в первом ряду в обнимку с винтовкой, как с девушкой.

— А почему они вмешиваются в наши дела? — грозно сверкая глазами, спросил Сафуан.

— Помогают! — подхватил Загит. — Помогают советом, зерном, деньгами, книгами…

Нигматулла сидел, выпятив обширное брюхо, играл пальчиками в бороде и сверлил затылок Загита ненавидящим взглядом. Наконец он уловил удобный момент и проворчал:

— Не забывай, что ты башкирский сын! Я ведь тебя, сопляка, с пеленок знаю.

— Точно, агай, точно, ты мой земляк и знаешь меня с рождения! — согласился Загит. — Происходит Нигматулла-агай из бедной семьи…

На лице Нигматуллы появилось умиротворенное выражение: «Слышите? Слышите? Такой же бедняк, как и вы!..»

— На беду, мой земляк, когда вырос, забыл голодное детство, превратился в стяжателя, ростовщика, хозяйчика, в паука, сосущего кровь из бедняков! — продолжал Загит, содрогаясь от гнева.

Нигматулла завертелся на стуле, теряя дыхание от неожиданности.

— Стыдно клеветать на своего брата башкира! — бросился ему на выручку Сафуан. — Уходи с трибуны!..

Но уже было поздно, слушатели прониклись симпатией к Загиту: ведь они знали его военную доблесть, они слышали, как его истязали в тюрьме.

— Пусть, пусть говорит!

— Не затыкайте рот человеку!..

«Ты, продавшийся русским коммунистам джигит, боишься, что я тебе отомщу за спаленный тобою еще до германской войны магазин? Обязательно и непременно отомщу! — клялся Нигматулла, багровея. — И как этот полоумный Сафуан не успел тебя придушить в тюрьме!..»

— Всю жизнь Нигматулла обманывал для барыша своих же башкир, обижал, грабил! Из-за золота на убийство пошел!.. Нашему земляку Шарифулле кусок меди продал как золотой самородок, довел его этим до нищеты, до сумасшествия! Из-за золота он искалечил моего друга Гайзуллу, а жену свою Нигматулла-агай замучил, посадил в муравейник, и она, бедная, от позора облила себя керосином и сожгла!

«Размазня ты, а не нарком!» — покосился Сафуан на прерывисто дышащего Нигматуллу, быстро выскочил из-за стола и, пригнувшись, подступая с кулаками к Загиту, зашипел:

— Вранье!.. Хакимов клевещет на деятеля Башревкома, на высокого комиссара, чтобы уничтожить башкирскую автономию! Вы забыли разве, во имя какого святого дня пришли сюда? Не видите, что ли, для кого старается продажный коммунист? Для русских!.. Занавес! Занавес! — промычал он сквозь стиснутые зубы. — После антракта концерт башкирских музыкантов!

Едва шуршащий медными колечками по проволоке занавес из кумача задернулся, Сафуан выкатил грудь колесом и прорычал, наседая на Загита:

— Сорвал нам юбилейное торжество! Мы этого тебе не простим! Теперь понятно, для чего твой Трофимов перевел кантон обратно в Кэжэн. Собака в своей конуре сильна, а на чужой улице трусит!.. Настанет час расплаты! Джигиты! — обратился он к своим телохранителям и сподвижникам. — Айда по домам! Отпразднуем юбилей в своем кругу, без прислужников коммунистов!

И Сафуан, и приосанившийся Нигматулла, окруженные солдатами, рассыпая во все стороны ругательства и угрозы, покинули Народный дом.

…Через несколько дней из Стерлитамака пришла шифрованная телеграмма БашЧК: Загиту Хакимову предписывалось арестовать контрреволюционеров Сафуана Курбанова и Нигматуллу Хажигалиева.

Загит, как и полагалось, добросовестно, быстро выполнил приказ.

— Николай Константинович, — говорил он Трофимову без хвастовства, — теперь мы взяли в свои руки управление кантоном. Нужно незамедлительно собирать съезд бедноты.

— Эх, Загит, — горько вздохнул Трофимов, — опасаюсь я, что еще не все решено. Полусотня красных казаков ушла домой, обратно в Оренбург. Какова наша сила? Двенадцать — пятнадцать коммунистов с наганами, а у валидовцев конвойная рота.

Трофимов как в воду глядел: спустя два дня ранним утром к Загиту домой пришли красноармейцы с винтовками, штыки зловеще поблескивали во мгле.

— Отворять? — боязливо спросила Назифа, располневшая, с желтыми пятнами на висках и щеках.

— Конечно, отворяй.

— Знаешь, я всего боюсь! — пожаловалась Назифа. — После твоего ареста мне чудятся всякие беды.

— Ну, сейчас-то я еще не арестован, — оказал Загит снисходительно.

Вошли трое военных, старший протянул Загиту пакет:

— Из кантревкома.

От руки аккуратно и четко было написано:

Внизу красовались лихие закорючки, изображающие подписи.

— Почему меня не пригласили на заседание? Я же член президиума ревкома, — оказал Загит, чтобы выиграть время; он не был удивлен, словно после разговора с Трофимовым ждал именно такого послания.

— Нам это не известно!

— Ладно, сейчас приду.

— Нам приказано, товарищ Хакимов, сопровождать тебя! — с виноватым видом оказал старший.

— Ну и сопровождайте. Ждите на улице, пока оденусь.

Красноармейцы повиновались.

Прильнув к шинели Загита, Назифа разрыдалась.

— Не ходи! Пожалей будущего ребенка! Мало я настрадалась, когда ты сидел в тюрьме!.. Это аллах сжалился над моими горючими слезами и спас тебя. Я боюсь, бою-у-усь…

— Для счастья нашего ребенка я и борюсь за мирное житье, — задумчиво сказал Загит. — Милая, знаю, как тебе трудно!.. Потерпи! Ты моя единственная любовь на земле! — Он крепко поцеловал ее соленые от слез губы и быстро ушел, не надеясь, что вернется к ней, что увидит своего первенца.

Дом канткома партии был оцеплен красноармейцами, на мостовой стоял пулемет, нацеливший тупорылое дуло прямо на окна кабинета Трофимова.

«Успели, негодяи, раньше нас!» — с раскаянием сказал себе Загит, оттолкнул часовых у двери и вбежал к Трофимову; позади раздалась брань, но в спину ему не выстрелили.

— Что же это получается, Николай Константинович? Бесчисленные перевороты! Чудеса не повторяются, вторично я из тюрьмы не спасусь! А у меня жена вот-вот родит. Сам знаешь, мы же одни, ни тетушки, ни тещи, присмотреть за нею некому… У-у-у-у! — В приливе бессильного возбуждения Загит метался по кабинету.

Трофимов сидел на диване, накинув полушубок, расстегнув ворот гимнастерки; худое лицо его выражало бесконечную усталость, он часто, с надрывом кашлял.

— Придется подчиниться угрозе ревкома! — Слова Трофимова были тяжелые, как камни, и падали размеренно. — Телефонная и телеграфная связь прервана. Послал гонца в Верхнеуральск, к Ивану Дмитриевичу Каширину, но когда он туда доскачет! А вдруг пристрелят в пути… — Он не собирался тешить себя и друга радужными надеждами.

— Не согласен! — теряя голову, вскричал Загит. — Ты испугался валидовцев!

Николай Константинович побледнел от незаслуженной обиды.

— Браток, браток, ты расстроен, потому и говоришь так необдуманно. Нет у тебя оснований подозревать меня в трусости. Видел, и не раз, смерть в лицо!.. Однако умирать из-за Сафуана и Нигматуллы не собираюсь. Да, не собираюсь! Я еще пригожусь живым революции!.. Иди, иди, Загит, освободи этих предателей… Не всегда умно идти напролом! Приходится и маневрировать.

— Но это унизительно! — мучаясь, сказал Загит.

— Да, браток, да, унизительно! И все-таки иди… — не приказал, а попросил Трофимов.

Смирись, Загит! Командуя Башкирским отдельным батальоном, ты и не подозревал, что коммунистам приходится с пылающим от стыда лицом выпускать из тюрьмы явных врагов, по которым веревка виселицы давно плачет… Пожалуй, в таком унижении и мужает характер солдата революции. И Загит смирился, выпустил из тюрьмы нагло, самодовольно ухмылявшихся Сафуана и Нигматуллу.

У ворот тюрьмы его нашла соседка, услужливая, добрая старушка, сказала, так и светясь от радости:

— Начальник! Подарок с тебя за благую весть!.. Сын родился! Сын!..

Что же, Загит, судьба не только жестоко обходится с тобою, она и преподносит тебе на вздрагивающих руках иссиня-белой от боли и одиночества Назифы горластого, краснолицего первенца. Богатырь! Красавец! Здоровый!.. Прими бережно, Загит, святой дар судьбы и поцелуй истомленную мать и младенца.

Растроганный Загит надеялся ближайшие дни провести с женою и сыном, но пришла телеграмма Башревкома: товарищ Хакимов отзывался в распоряжение правительства, новый начальник ЧК уже отбыл в Кэжэнский кантон.

— Вонзили нам кинжал в спину! — упавшим голосом сказал Трофимов, прочитав шифровку. — ЧК — вооруженная опора партии. Если ЧК захватят валидовцы, то весь кантон будет в их руках.

11

Апрель выдался студеным, снежным, волнистые сугробы дыбились вдоль заборов, утром и вечером из ущелья мчался со свистом северный ветрище, деревья стояли нарядными, щедро украшенными серебряными гирляндами инея, телеграфные провода тоже опушились инеем, провисли от тяжести. А днем, несмотря на морозы и ветры, остро, пряно пахло весною; с крыш, сверкая на солнце, бойко падала капель, над полыньей у берегов пруда поднимался туман, горы вокруг поселка проглядывались отчетливее на фоне густо-синего небосвода, снег на склонах кое-где растаял, и горы пестрели пятнами серых камней и мясисто-красной глины.

Спасаясь от головной боли, с блаженством вдыхая пьяняще свежий воздух, Трофимов ушел далеко от поселка по узкой дороге, ведущей в лесничество. Оглядываясь, он и с удовольствием, и с горечью смотрел на высокие трубы все еще бездействующего завода, оттаявшие железные крыши домов, — деревянные были еще прикрыты пластами снега, — на коричневые дороги, убегавшие в степь. Почему-то, от столь редкого в его жизни безделья среди дня или от весенней истомы, что ли, но его потянуло в воспоминания, и он увидел Самару… Эх, родная сторона! Город торговый, зажиточный, европеизированный, — асфальтовые и торцовые мостовые, многоэтажные дома, трамваи, широкопалубные пароходы в затонах, паровые мельницы на берегу Волги. Увидел по-стариковски взгрустнувший Трофимов, словно во сне, Наташу в ореоле золотисто-русых волос, с нежным румянцем, с доброй улыбкой. Он полюбил Наташу с юношеской чистотою и непосредственностью так сильно, как не любил уже ни одну женщину в своей многострадальной жизни. Из последнего класса гимназии его выгнали с волчьим паспортом за участие в подпольном марксистском кружке. Отец не простил его, и Трофимов в 1897 году навсегда покинул семью, Наташу, Самару. Партия послала Трофимова в Златоуст, — пожил, поработал там с год, и высмотрели жандармы, арестовали… Дальше события пошли ходко: тюрьма, ссылка, побег, тюрьма, Париж, Уфа, Кэжэн… Четыре раза менял имя и фамилию… Где же Наташа? Замуж, поди, давным-давно вышла, детей растит. Желаю тебе счастья, любимая! Одинокий Трофимов и сейчас тянется к тебе душою.

Вздрогнув и от холодка, ползущего по спине, и от тоскливых воспоминаний, Трофимов повернул обратно у подножия заросшей соснами горы, пошел прямо через пруд, по крепкому еще льду, в кантком.

Едва он разделся, повесил шинель на гвоздь, в кабинет без доклада, без стука вошли блаженно сияющие Хисматулла в военной форме и Гульямал в полушубке и полушалке с красно-желтыми цветами.

Трофимов широко распахнул объятия:

— Браток, во сне или наяву?

— Здравствуй, Николай Константинович!

Гульямал встревожилась, замахала руками:

— Эй-эй! Товарищ Трофимов, осторожнее, у Хисматуллы еще рана в груди не затянулась! Не очень усердствуйте!

Трофимов рассмеялся:

— Истосковался!.. Когда вернулся?

— Позавчера.

— Пойдемте ко мне, чайку попьем! Сейчас скажу дежурному, что в случае чего я дома… Вы с дороги?

— Нет, мы к Загиту завернули сначала, но, оказывается, он в Стерлитамаке.

— Да, уехал.

Трофимов жил недалеко, у вдовой старушки, отличавшейся, как все раскольницы, удивительной чистоплотностью.

— Хозяюшка, у меня гости. Угощение найдется?

Старушка отложила веретено и прялку, вышла в переднюю.

— Сапоги и валенки снимайте, на половиках и в чулках не холодно. И курить только на крыльце! — предупредила она гостей квартиранта.

— Слышите, какие строгости! — улыбнулся Трофимов. — А вы чего сияете, как блины на масленицу? — поинтересовался он, вводя друзей в светлую горенку.

— Поженились мы, Николай Константинович! — сообщил и застенчиво, и радостно Хисматулла.

Гульямал сконфузилась и спряталась за его спину.

— Поздравляю, от души поздравляю! — искренне сказал Трофимов. — Желаю жизни долгой, мирной, многодетной! — Помня предупреждение Гульямал, он обнял Хисматуллу за плечи слегка, а Гульямал подал руку, но обнимать остерегся, чтоб не нарушить обычаев. — Садитесь, садитесь! Сколько ж лет-зим я тебя не видел, браток? Последнее письмо получил в декабре девятнадцатого года. Ты сообщил, что встретил на фронте земляка Акназара.

— Под Иркутском Акназара ранили, тяжело ранили, все еще в госпитале, но к осени выпустят.

— А ты, браток, уже выкарабкался?

— Везучий! — не спуская с Трофимова влюбленных глаз, сказал Хисматулла. — Теперь под ее неусыпным надзором, — он ткнул пальцем в тугой бочок жену, — быстро пойду на поправку!

— Тю, бессовестный! — надула губы Гульямал. — Ты лучше расскажи Николаю Константиновичу, как Колчака пристрелил!

— Да, да, расскажи, мы ведь здесь не знаем подробностей.

— Выдумывает она, Николай Константинович. Ты еще и вправду решишь, что я войду в историю как победитель Колчака. Попросту я со взводом красноармейцев привел в исполнение приговор Иркутского ревкома.

— Этот эпилог авантюры адмирала, по-своему трагический, чрезвычайно интересен. Расскажи, — попросил Трофимов.

Сначала Хисматулла вспомнил побег из эшелона смерти, встречу с командиром партизанского отряда Григорьевым.

— Я с ним еще раньше встречался!..

…Тринадцатого января 1920 года командир партизанского отряда Григорьев телеграммой известил всех начальников партизанских групп и рабочих дружин Зима-Иркутской железной дороги, что чешские офицеры везут Колчака в поезде № 58. На станции Грищево рабочие и партизаны остановили поезд и потребовали выдачи Колчака и золотого запаса Российской республики, украденного белогвардейцами в Казанском государственном банке. Шахтеры пригрозили, что чехи не получат угля для паровозов.

Напрасно английские и французские дипломаты, чешские офицеры сулили рабочим всевозможные кары — шахтеры и партизаны не дрогнули. Пришлось вести переговоры, и поезд тронулся лишь тогда, когда бойцы Григорьева взяли под охрану вагон Колчака.

Пятнадцатого января вечером поезд прибыл в Иркутск. Паровоз тотчас же отцепили и угнали в дальний тупик партизаны-железнодорожники. Григорьев приказал партизанам и дружинникам-железнодорожникам окружить поезд и с адъютантом Хисматуллой и семью бойцами пошел к вагону. Чешские часовые спросили Григорьева, кто он такой, и впустили в вагон.

В купе салон-вагона на диване, обитом красным бархатом, сидел изящный худощавый моряк с мрачным выражением лица; на поясе его висел золотой адмиральский кортик.

«Так вот ты какой, Колчак, потопивший Урал и Сибирь в крови!.. И на русского-то не похож, вылитый англичанин».

Штатские чиновники, чешские и русские офицеры, стоявшие и сидевшие около Колчака, увидев Григорьева и его партизан с алыми бантами на полушубках, вышли, не проронив ни слова. Чешский офицер отдал честь и сказал:

— Ваше превосходительство, одевайтесь, мы передаем вас в распоряжение красных партизан и Иркутского ревкома.

Вероятно, Колчак не ожидал такого вероломства своих союзников, хотя и догадывался, что переговоры за его спиною с красными повстанцами идут.

— Предательство! — сдавленным голосом выкрикнул он, и без того бледное лицо его залилось мертвенной белизною. — Мои друзья выдали меня большевикам!.. Но ведь генерал Жаннен[50] гарантировал мою безопасность.

Чех выразительно пожал плечами; свита Верховного правителя молчала: ясно было, что они хотят откупиться от партизан и ревкома Колчаком и улизнуть поскорее в Харбин.

Охрипший, ослабевший Колчак безнадежно махнул рукой и надел черную морскую шинель. Выйдя впереди него из вагона, Григорьев скомандовал:

— Уходят со мною адмирал Колчак и Пепеляев, остальные остаются в вагоне.

Офицеры и штатские растерялись, возмущенно переговаривались.

— Господин Пепеляев, не заставляйте себя ждать!

Из вагона суетливо выскочил председатель совета министров Пепеляев, приземистый, с брюшком; в Сибири его считали «сильным человеком» и доверенным лицом адмирала.

Григорьев оставил четырех партизан охранять вагон со всеми высокопоставленными пассажирами и повел Колчака и Пепеляева на вокзал. Там был составлен акт о передаче адмирала и председателя совета министров Иркутскому ревкому.

— Адмирал, у вас есть личное оружие?

Колчак беспрекословно вытащил и протянул Григорьеву кольт.

После допроса, снятого следователем ревкома в тюрьме, Колчака и Пепеляева приговорили к расстрелу.

Везти их в Москву было рискованно: колчаковский генерал Войцеховский, имевший под своим командованием примерно пятнадцать тысяч белогвардейцев, повел наступление на Иркутск, чтобы отбить золотой запас, а попутно и освободить Колчака и Пепеляева. Чекисты раскрыли в городе густоветвистую, мощную подпольную организацию, созданную для спасения верховного правителя и председателя совета министров. Начались ожесточенные бои в пригородах и на улицах. В этих-то условиях ревком и решил: «Смертью двух преступников спасем от кровопролития тысячи жителей Иркутска!»

Колчак выслушал приговор совершенно спокойно, лишь по лицу прокатилась судорога, но вдруг выпрямился:

— Вы расстреливаете нас без суда?

— Вы и ваши пособники без суда и следствия уничтожали тысячи тысяч рабочих и крестьян! — жестко возразил Григорьев.

Голова адмирала беспомощно опустилась на грудь: понял, что ждать спасения бессмысленно.

Пепеляев раскис, превратился в мешок, набитый костями и мясом, умоляюще скулил, взывая к милосердию и христианскому всепрощению.

Если к Колчаку, врагу достойному, Хисматулла почувствовал уважение, то сиротливо ноющий Пепеляев вызывал отвращение.

Приговоренных повели к Ангаре. Над рекою плыл низкий, мутно-белый туман, но высокие берега были залиты слепящим лунным сиянием. Мороз стоял по сибирским понятиям средний — градусов тридцать: сковал мышцы шагавших, обжигал лица. Бесконечное безмолвие опустилось на улицы, на Ангару, на пригородные слободы, лишь скрипел снег под ногами, и чем ближе подходили к реке, тем скрип становился резче.

— А разве Ангара замерзла? — спросил Колчак Хисматуллу деловым тоном.

— Недавно замерзла, — ответил кто-то из иркутских дружинников.

На крутом берегу приговоренных поставили спиною к реке; рядом с высоким, стройным адмиралом всхлипывавший, с полузакрытыми от отчаяния глазами Пепеляев еще больше смахивал на туго набитый мусором мешок.

Солдаты и дружинники выстроились напротив Колчака и Пепеляева, разом вскинули винтовки.

— Целься верней!.. Пли!

Грянул залп. Правосудие свершилось. Священное возмездие покарало верховного правителя и председателя совета министров.

Комендант тюрьмы напомнил исполнительно:

— Надо вырыть могилу.

Дружинники заворчали:

— Не станем пакостить сибирскую землю трупами палачей! В Ангару их, на съедение рыбам! В прорубь!

Григорьев согласился: трупы Колчака и Пепеляева сволокли вниз, столкнули в дымящуюся парко́м, с пляшущими сизыми волнами прорубь, раздался всплеск, и клокочущая, как студеный кипяток, вода сожрала тела преступников.

— Так началась новая глава истории гражданской войны, — закончил Хисматулла устало; видно, и воспоминания были тягостными.

— Да, это действительно история, — задумчиво произнес Трофимов, — полная крови, страданий, но и революционного оптимизма… Так и не отдали Иркутск генералу Войцеховскому?

— Так и не отдали, — кивнул Хисматулла. — Подоспели части Пятой армии.

— А где Григорьев?

— Иван Тимофеевич пошел дальше, за Байкал, партизанский его отряд переформировали в регулярное подразделение Пятой армии. Да и я бы воевал до сих пор, если бы не ранение, — виновато добавил Хисматулла, будто Трофимов способен был заподозрить его в самовольном возвращении домой.

— Погоди, погоди, браток, и здесь придется воевать! — обнадежил его Трофимов. — Рад, что отпустили тебя. За Байкалом Пятая армия могучая, и здесь ты нужнее. Загита отозвали, и я остался совершенно один. Если бы не приисковые и заводские рабочие, то со мною давно бы расправились националисты. Рассказывала тебе Гульямал о здешних порядках?

— Да, конечно! Ничего я не понимаю, Николай Константинович: почему это Советское правительство так долго нянчится с Заки Валидовым? Почему он не арестован?

— Потому, что его арест оттолкнул бы от нас большую прослойку башкирской и татарской интеллигенции, — обдуманно, веско сказал Трофимов. — Когда народ отшатнется от националистов, тогда у нас развяжутся руки. Учти, что Валидов, теряя опору в народе, может спохватиться и начать работать рука об руку с Советами.

— Ой ли? Сколько волка ни корми, он все в лес смотрит! Не верю, что Валидов перестанет быть Валидовым.

«Я тоже не верю!» — подумал Трофимов.

Но Гульямал не согласилась с мужем:

— Зачем ты так судишь окончательно? Может, и поймет, что заблуждался. Вон Кулсубай-агай сколько колесил, а пришел в Красную Армию.

— Грехи Кулсубая не украшают, — сказал Трофимов. — Но я лично всегда верил, что он, бедный старатель, выйдет на верный путь. Потому и боролся за него. Загит мне в этом сильно помог… И среди валидовцев есть, бесспорно, заблуждающиеся, обманутые, — надо их зорко разглядеть, усовестить и перетянуть на нашу сторону. Работы невпроворот! Браток, вместе мы горы своротим!

— Ас чего мне начинать?

Трофимов лукаво улыбнулся.

— Если килен не против, то я бы хотел уже через неделю работать с тобою в Кэжэне.

Лицо румяной Гульямал уныло вытянулось.

— Следовательно, опять разлучаться?

— Ну, зачем разлучаться? Переезжайте сюда. Квартира имеется, теплая, с мебелью.

Гульямал вздохнула, закручинилась, но отрицательно покачала толовою.

— Я не могу переехать. Если кэйнэ тронуть с места, она рассыплется. А я должна школу открыть в ауле, детей учить.

Молчание затянулось.

Хисматулла вспомнил, как утром Гульямал осуждала Назифу, отпустившую Загита в Стерлитамак. «Мужчина, связанный женою, похож на стреноженную лошадь!» — невольно подумалось ему.

— Как же нам поступить, килен? — спросил Трофимов.

— Известно, как… — Гульямал, стараясь скрыть огорчение, с трудом улыбнулась. — Семья не должна мешать коммунисту. Если велит советская власть и партия, переезжай в Кэжэн! Не за горами же кантон! Соскучишься — приедешь!

— Да я пешком к тебе на ночку прибегу! — горячо воскликнул Хисматулла, любуясь раскрасневшейся от волнения женою.

Гульямал вспыхнула.

— Вот уже бесстыдник, так бесстыдник! Это ты, наверно, в Сибири научился так говорить!

— А ты так и не переедешь? — мягко спросил Трофимов.

— Нет, Николай Константинович, не получится. У меня в ауле кэйнэ и школа, — отрезала Гульямал. — Ну, агай, беседуйте здесь о партийных делах, а я опять схожу к Назифе, помогу ей с ребенком и пеленками. — Она дружелюбно улыбнулась Трофимову, призывая не пенять за неуступчивость, шутливо потрепала мужа за хохол на затылке и ушла, властная, сознающая свое достоинство и свою женскую прелесть.

Проводив ее, Трофимов сказал Хисматулле с ненавязчивой деликатностью:

— Хорошая у тебя, браток, жена. Завидую!..

12

Весна сильно запаздывает: в лесу белым-бело, не прилетели перелетные птицы, обычно возвращавшиеся на Урал из жарких стран в марте. Воробьи, которым и мороз не помеха, не унывают, копошатся в навозе на дороге, выискивая зерна овса. Вот два задиры воробья поссорились, сцепились, треща, растопырив крылья, взялись тузить клювами друг друга, но через минуту, устав, разлетелись в разные стороны… Загит вышел из саней размяться, пошел по укатанной дороге. На сосну у дороги прилетел черноголовый дятел, вонзил когти в шероховатую кору, пошел вверх по стволу, долбя, выковыривая из трещин червяков и личинки. Жизнь леса была еще по-зимнему бедной, но восхищала и вдохновляла Загита, прожившего последние годы в дикой спешке, не умевшего выкроить день-два для отдыха, прогулки в лес. Даже в дороге он обычно беспробудно спал, словно наверстывая бессонные ночи, проведенные на заседаниях, в кабинете ЧК.

И сейчас Загит чувствовал, как светлеет его душа, и не терзал себя ожиданиями всевозможных напастей в Стерлитамаке, хотя рассчитывать на дружелюбную встречу он не мог.

Расстегнув воротник полушубка, высвободив шею, Загит запел во всю силу легких:

Вдалеке, в гуще леса, гулко откликнулось эхо, глухим, протяжным шорохом прокатилось по вершинам сосен.

Переночевали Загит и ямщик на кордоне, а утром у Алатау их настиг буран, закрутил, завертел белесые снежные вихри, быстро занес дорогу, — если лошадь оступалась с торной дороги, то утопала в снегу. Промерзшие стволы деревьев, раскачиваясь, стонали, скрипели. Загит и ямщик попеременно вели лошадь под узду, грудью проламывая ей путь в сугробах.

Добрались до Стерлитамака на четвертый день, измучившись изрядно.

На деревянном мосту через реку Ашкадар, заметенную вровень с берегами снегом, Загита остановил военный:

— Вы будете товарищ Хакимов?

Загит привычно опустил руку в карман полушубка, сжал пистолет.

— Да.

— Я из ЧК, товарищ Хакимов, мы сторожим вас второй день, даже беспокоиться стали — бураны, метели играют!.. Мне поручено проводить вас на квартиру, удобную, — он усмехнулся, — и вполне безопасную. А вечером я зайду за вами.

За день Загит и отоспался, и отлежался на нарах, и плотно пообедал жирной похлебкой с кониной, какой нечасто баловала его дома Назифа… Как-то она управляется там с ребенком? Раньше Загит то жалел жену, то наслаждался ее нежностью, то снисходительно посмеивался про себя над ее наивностью, но теперь, после тюрьмы, даже не после рождения сына, а именно после тюремного заключения, он полюбил Назифу страстно и самоотверженно, она стала неотделимой частицей его души, всего существования его. И Загит тосковал о ней, просил заочно у нее прощения за черствость, за угрюмость, вынужденную, но едва ли заслуживающую оправдания…

Вечером в здании ЧК Загит встретился с Артемом, Самойловым, работниками обкома партии, с чекистами и невольно подумал, что здесь, видимо, для коммунистов единственное надежное место во всем Стерлитамаке.

Артем заботливо расспросил Загита о здоровье, о семье, душевно поздравил с рождением сына.

— А каково положение в кантоне?

— Хуже некуда! — запальчиво воскликнул Загит. — И не понимаю, как вы согласились на замену меня ставленником Валидова! Оставили Трофимова одного… Я арестовал Сафуана и Нигматуллу, за дело арестовал, вот все документы, — он показал толстую папку, — успел унести из ЧК, а мне Башревком велит их освободить, и вы опять отмолчались!

Артем не обиделся.

— В политике, товарищ Хакимов, приходится лавировать. Противно часто, а вот приходится!.. В половодье по реке идет мощный ледоход, и капитану встречного парохода приходится лавировать, объезжать льдины, колоть их, иногда и тормозить, давать задний ход. Вы же понимаете, товарищ Хакимов, что иначе капитан не доведет пароход с экипажем, с пассажирами до намеченной пристани. Вот так и мы… маневрируем здесь! Но теперь дело быстро идет к развязке, однако мы считаем, что начинать надо со столицы.

Самойлов с этим не согласился:

— По-моему, все надо сделать наоборот: сперва очистить кантоны от такой нечисти, как Сафуан Курбанов и Нигматулла, там, там, — он ткнул пальцем в занавешенное окно, — подрубить корни националистов, а затем уже приниматься за Башревком. Дни Валидова и его окружения сочтены! Башкирский народ понял, кто его друзья, а кто враги.

— А нельзя ли одновременно и там, и тут? — Загит тоже показал на окно, а потом на дверь, ведущую на улицу.

— Сил у нас все еще мало, — сказал кто-то из чекистов.

— Валидов уже послал телеграмму в Москву о событиях в Кэжэне, обвиняет вас в истреблении честных революционеров, — добавил Артем. — Придется писать объяснение. Материалы о Сафуане и Нигматулле вы, товарищ Хакимов, оставьте здесь, в ЧК, они нам пригодятся скоро… И напишите-ка подробный отчет о положении в кантоне. Еще одна просьба: с недельку посидите дома, на квартире, не выходите без надобности на улицу.

Загит вскипел:

— Я приехал в Стерле не для того, чтобы сидеть сложа руки!

— Придется подчиниться!

— А что случится через неделю?

— Я пророчествами не занимаюсь! — Артем добродушно рассмеялся.

Домой Загит вернулся в сопровождении двух чекистов. Ему было приятно, что представители ЦК партии так глубоко, так осмотрительно изучают соотношения противоборствующих сил в Башкирии и не торопятся с решениями, и в то же время он недоумевал, с чего это надо церемониться с валидовцами… Ясно, что тот, кто пойдет за националистами, погибнет, а кто повернет к коммунистам, спасет и себя, и народ! Валидов уже установил связи с националистами Средней Азии, Киргизии, Казани, Закавказья, он хочет оторвать Башкортостан от России. Чего же, спрашивается, ждать? Не остановим мы Валидова — и он столкнет башкирский народ в пропасть… Неужели башкирские воины, рабочие, крестьяне-бедняки проливали кровь за то, чтоб в феодальной Башкирии золотые прииски, поля, леса, стада принадлежали Нигматулле? Под власть хана Заки башкиры все равно не пойдут…

Несколько дней Загит прилежно писал. Приходили курьеры ЧК и уносили его отчет, оставляли газеты из Уфы и Москвы. Загит читал и писал до боли в глазах, а дни и ночи сменялись с непостижимой медлительностью, и тишина в доме, тоскливая, уже не исцеляла его, а угнетала. Как-то в сумерках он вышел погулять. Весенняя сырая прохлада была пьяняще хмельной, и ему захотелось, как мальчишке, прыгать по лужам, разбрызгивая воду и мелкие льдинки. Голова посвежела, предчувствия беды улетучились как бы вместе с резвым ветерком, несущимся с Белой. Он вышел из переулка на бульвар, забыв о предупреждениях Артема, и буквально через несколько шагов спиною, всей кожей, затылком почувствовал, что за ним идут… Загиту хотелось оглянуться, но он сдержался, его подмывало убежать в темные переулки, затеряться в их путанице, но он шел молодцевато, поправил красноармейский шлем с красной звездою, насвистывал.

— Он, он, я тебе ручаюсь, что это он! — услышал Загит, но и теперь не убыстрил шаги.

— Эгей, кустым, подожди! — окликнули его сердито.

Пришлось остановиться.

— Здравствуй, кустым, с приездом! — ядовито улыбаясь, произнес военный, как бы случайно играя кобурой револьвера.

Рядом с ним стоял красноармеец с винтовкой.

«Следили за квартирой!.. Из Кэжэн уехал, а в Башревком не явился».

— Здравствуй, кустым! — беспечно ответил Загит, хотя пожилого, расползшегося в плечах и в стане военного полагалось бы называть дядей — агаем.

— Ты чего же прячешься от нас, кустым? — ласково допытывался военный. — Заки-агай давно тебя ждет.

— Ты, кустым, меня с кем-то путаешь!

— Путаю?.. Разве ты не Хакимов?

— Хакимов. А ты кто?

— Я адъютант Заки-агая, — с нескрываемым удовольствием доложил военный.

Загит вымуштрованно сжал рукоятку пистолета в кармане полушубка.

Адъютант уловил движение его руки — он тоже был отлично обучен — и приказал солдату:

— Подойди ближе!

«Нет, я не начну стрелять первым! Если арестуют, чекисты обнаружат мое исчезновение и бросятся на выручку».

— Заки Валидов ожидает тебя!

— Пойдем к товарищу Валидову. — Загит говорил нарочито попроще, чтобы сбить чванство с адъютанта, да и заранее подготовиться к встрече с Валидовым.

Красноармеец с винтовкой остался на крыльце дома ревкома, адъютант провел Загита в приемную, попросил снять полушубок — пришлось оставить в кармане револьвер.

— Входи, кустым, входи без доклада! Заки-агай не любит церемоний с башкирскими джигитами.

«То-то и называешь его „эфенде“!..»

Загит уверенной походкой вошел в кабинет. Заки стоял за столом, как бы прячась за широколапчатым высоким фикусом в деревянной кадушке; лицо его, рябое, некрасивое, за эту зиму неприятно сморщилось, он часто поправлял очки в золотой оправе, и эти суетливые жесты выдавали его взвинченность.

— Садись! — указал Заки на кожаное кресло.

— Здравствуйте, товарищ Валидов! Загит Хакимов прибыл по вашему приказу, — лихо отрапортовал Загит.

— Садись!

Загит сел неуклюже, сложив руки на коленях, и выжидательно смотрел на темные от полумрака оспины на лбу и щеках Валидова.

— Ку-у-у-у-стым! — заунывно возгласил Валидов, стоя опершись на край стола, как на эфес сабли. — Я слышал о тебе. Все говорят, что ты джигит умный, смелый, решительный. Однако, кустым, ты ошибся — негоже мусульманину быть чекистом. Гре-е-е-ех!.. Советскую власть в Башкирии мы построим без коммунистов, без чекистов, без москвичей.

— Товарищ Валидов, у меня есть твердые убеждения.

Валидов не терпел, когда его перебивали, и едва не сорвался на крик, но сдержался.

— Погоди-ка, погоди, у нас времени мало… Ведь и у меня есть убеждения, кустым. И я сын башкирского народа. Но я служу своему народу, а ты продал его счастье большевикам.

Загит счел бессмысленным спорить с изолгавшимся лицемером и замолчал, сосредоточенно уставясь на собственные сапоги.

«Решил исподтишка переманивать к себе коммунистов? В открытую победить не надеешься, вот и хитришь!.. Недолго тебе властвовать. Башкиры знают, что ты волк в овечьей шкуре!»

Бесшумно открыв и прикрыв дверь, вошел адъютант, с низким поклоном подал Валидову пакет. Заки наискосок разорвал конверт, прочел письмо и мановением руки отпустил адъютанта.

— Скажи, что еду!.. — И перегнулся через стол, сказал Загиту в упор: — Ты молод, кустым, тебя не испортили высокие должности, как некоторых башкир. Я звал тебя к себе, хотел сделать большим начальником, но ты прятался. Сквер-рр-но!.. Теперь ты останешься в моем распоряжении. Башревком знает о моем повелении. О подробностях договоримся, когда вернусь из Москвы.

И Заки милостиво протянул Загиту руку.

Рассказывая через день Артему о встрече с Валидовым, Загит удивлялся:

— И не арестовали, как я предполагал! Револьвер остался в кармане полушубка, не отобрали.

— Времена меняются, товарищ Хакимов! — с удовлетворением сказал Артем. — Заки тоже лавирует, чтобы заменить своих спившихся баев боевыми командирами, любимыми народом. Вот такими, как вы!.. Но мы маневрируем умнее и обязательно приведем свой корабль к цели.

13

По весенней распутице Загит приехал на неделю в Кэжэн — Артем предоставил ему отпуск.

Назифа так истосковалась, что даже плакать при встрече не смогла, а громко глотала слезы и повторяла:

— Жив, жив?.. Сколько ж раз мне хоронить тебя в сердце своем?..

С облегчением Загит увидел, что молодость брала свое: жена посвежела, округлилась, девичья угловатость и порывистость сменились степенной неторопливостью. Поднеся к лицу Загита завернутого в одеяло сына, она восхищалась:

— Верно, красавец какой? Все уже понимает, только не говорит!

Ребенок бессмысленно таращил на отца глазенки без ресниц, да и бровей-то еще не было на лице, и Загит не находил ничего в нем красивого, но охотно поддакивал жене, понимая, что было бы кощунственным спугнуть ее счастье.

— Как же ты, голубка, жила-то здесь одна с ребенком? Бедствовала?

— Нет, мне паек присылали, Николай Константинович заботился! — Назифа умолчала, что без Загита пайки стали весомее. — И Хисматулла тоже помогал.

— Хисматулла?! — воскликнул Загит и недоверчиво улыбнулся.

— Ой, я тебе и не сказала, — спохватилась Назифа, — его после ранения демобилизовали из Красной Армии. Он на Гульямал женился. Его товарищ Трофимов взял на работу в кантон.

— Слава богу, что женился на Гульямал, что в кантоне работает! — засиял Загит. — Я к нему побегу!..

И выскочил из дома на грязную улицу, пошел быстрым шагом по тропке к базарной площади.

Назифа даже не обиделась: за этот год она уже привыкла к таким выходкам мужа и оправдывала его — коммунистам, мол, иначе жить по нынешним временам невозможно.

В кабинете Трофимова сидели Хисматулла и Кулсубай.

Загит сначала подал руку Николаю Константиновичу, как старшему другу и наставнику, потом поздоровался за руку с Кулсубаем из вежливости, а затем обнял Хисматуллу с восклицаниями, стонами, с поцелуями, все еще не веря, что друг закадычный вернулся с фронта.

— Ой-ой, у меня же рана не зарубцевалась! — с притворным ужасом завопил Хисматулла.

— Прости, прости… Значит, отвоевался?

— Какое! Начинаю воевать!.. — Хисматулла красноречиво указал на Трофимова.

Но Николай Константинович не улыбнулся, а Кулсубай, обычно бурно-горластый, молчал. Загит вопросительно взглянул на Трофимова.

— Да, Загит, опять новости невеселые, — кивнул Николай Константинович. — А мы-то с Хисматуллой радовались здесь, что все утряслось и начинается мирная жизнь… Двадцать пятого апреля Польша объявила войну Советам. Фронт растянулся от Припяти до Днестра.

— А я в отпуск приехал! — разочарованно протянул Загит.

— И Кулсубай-агай тоже в отпуск приехал, — сказал Трофимов мрачно.

— Нет, мне не себя жалко, мне Назифу жаль! — вырвалось у Загита, он сморщился и отошел к окну.

— Я из Оренбурга приехал, наш полк расформировали, а теперь, как видно, будем его сформировывать, — объяснил Кулсубай.

— Я твой первый доброволец! — со злостью произнес Загит. — Воевать так воевать! Пока не перебьем белогвардейцев и интервентов, все едино спокойной жизни не жди!

— Молодец! Молодец, джигит! — пробасил Кулсубай, охорашивая бороду. — За это люблю! До твоего прихода к Михаилу… товарищу Трофимову говорил, что ты не утерпишь, уйдешь на фронт. Правда? Правда? — В нем постепенно пробуждалась природная крикливость. — Хисматулла-кустым болен, пусть лечится и работает в кантоне. А Загит крепкий, как медведь! Перебьем всех супостатов, всех чужестранных врагов и вернемся с победой! Тогда начнем землю пахать!

Трофимову хотелось сказать, что у Загита крохотный ребенок, но он остерегся. И правильно сделал — Загит бы крепко обиделся.

— Айда, кустым, готовься к походу! — все громче, все воинственнее говорил Кулсубай. — Мои джигиты седлают коней!

— Ты же, агай, хотел на прииски заехать, — напомнил Хисматулла.

Кулсубай сжал в кулаке бороду.

— Боюсь! — вдруг признался он, сокрушенно вздыхая. — Боюсь взглянуть на могилы Сары и сына, на могилы убитых дутовцами старателей, на разоренные белыми шахты, заводы, поселки! Чувствую себя виновным, что не уберег! О-о-о, какая беда, тоска!.. И дума, что я виноват, преследует меня день и ночь!

— Ну, прошлого не вернешь, не исправишь, — вполголоса заметил Трофимов.

— Нет, я успокаиваться и не могу, и не желаю! — Голос Кулсубая вдруг совсем охрип. — Память о погибших — это адская печать, выжженная раскаленным железом на моей груди! Но прежде, чем покинуть родные края, скажу тебе, Михаил: спасибо за доверие. Низкое спасибо!

«Упрямый, горячий, а все-таки искренний, — думал Трофимов. — Силы на него не зря потрачены. А сколько башкирских джигитов, как Кулсубай, ошибались и тоже вернулись к нам!»

Чтобы успокоить разбушевавшегося Кулсубая, он спросил официально:

— Когда ваш полк отправляется на фронт?

— Телеграмма придет, и погрузимся в эшелоны, поедем.

— Но эскадроны-то готовы?

— Видишь, Михаил, личный состав собран, оружие и кони имеются по штатному расписанию, — спокойнее сказал Кулсубай, — но опытные джигиты еще на фронте, в Сибири, в Туркестане, а у молодых парней мякина в голове.

— Загит займется и дисциплиной, и политическим воспитанием новобранцев, — обнадежил Трофимов.

— Потому я за него и ухватился…

14

В конце апреля в Башкирской республике произошли знаменательные перемены. Заки Валидов, вызванный в Москву для объяснения своего раскольнического поведения, обратно в Стерлитамак не вернулся. Артема и Самойлова отозвали в распоряжение ЦК партии. Уполномоченным ЦК был назначен Трофимов. Обком партии был укомплектован авторитетными и опытными коммунистами.

В Кэжэнском канткоме партии Трофимов оставил вместо себя Хисматуллу.

Башревком с устранением Заки Валидова не согласился, в Москву полетели гневные телеграммы: «Верните Валидова!.. Оторвать Заки от Башкирии все равно что Ленина отлучить от России…» Однако Москва знала цену и Валидову, и уцелевшим ревкомовцам.

Националисты поспешно собирали силы. Сафуана Курбанова перевели в Башревком, а председателем Кэжэнского кантревкома назначили Нигматуллу Хажигалиева.

Сафуан перед отъездом в Стерлитамак завернул к Хисматулле, был он полупьяным и развязным по обыкновению, на нового секретаря канткома посматривал покровительственно.

— Что-то не видать тебя совсем? Хозяин кантона, как же! Считаешь непристойным заглянуть в гости.

Хисматуллу даже не рассердила эта болтовня — усмехнулся.

— Нет времени, занят круглые сутки, я ведь в канткоме и председатель, и секретарь, и писарь. А в аулах коммунистов раз-два — и обчелся. При товарище Трофимове…

— Возблагодарим аллаха за то, что выдворил Трофимова в Стерле! — набожно воскликнул Сафуан. — Там мы с ним справимся!

— Здесь не справились, а там тем более силенки не хватит, — охотно заверил его Хисматулла. — И учти, что он тебя и Нигматуллу знает как облупленных.

— Русские… — Сафуан взвизгнул.

— Русские рабочие своим хлебом поделились с башкирской беднотой, спасли от голода кэжэнские аулы! — серьезно сказал Хисматулла. — Да разве башкиры теперь откажутся от Артема и Трофимова?

— Ну ладно, ладно, — сморщившись, заныл Сафуан, — не станем зря спорить!.. Пришел к тебе с просьбой. Уезжаю, слезно прошу: не живи с Нигматуллой как кошка с собакой. Он веселый джигит. Оба вы мусульмане. Работайте дружно! Думайте о благе башкирского народа. Если объединить башкирскую автономию с исламом, то республика начнет процветать!

— Не согласен!

— А работать рука об руку с Башревкомом согласен? — наседал Сафуан.

— С валидовским ревкомом не согласен, с коммунистическим — от чистого сердца!

— Тогда пеняй на себя, мырдам, — печально вздыхая, сказал Сафуан. — Несдобровать тебе, если не сдружишься с Нигматуллой.

Угрозы Сафуана были не напрасными: через несколько дней Хисматуллу, выходившего вечером из канткома партии, обстреляли. Наемный убийца то ли плохо прицелился, то ли вздрогнул от страха, но пуля, скрипнув над головой Хисматуллы, разбила стекло в окне. С фронтовой сноровкой Хисматулла упал на землю, выхватил револьвер, выстрелил наугад в темноту.

Гульямал он не сказал об этом, не желая ее пугать. Заговорщики тоже молчали.

На следующей неделе разбойники напали на хлебный обоз, похитили тридцать два мешка муки. Ямщики после этого ходили пьяные по базарной площади Кэжэна, слезно жаловались, что защищаться было несподручно: у разбойников винтовки, лица обмотаны шарфами, а на шапках и шлемах красные звезды, как у красноармейцев.

Нигматулла с восторгом ухватился за эту весть.

«Не он ли ее и сочинил? — раздумывал Хисматулла. — И похищение хлеба, бесспорно, устроено джигитами Нигматуллы!»

— Слышали? Слышали? — жадно спрашивал Нигматулла жителей поселка. — Хвастаются, что помогают хлебам башкирам, а сами же грабят, вырывают последний кусок изо рта ребенка! Да если они не могут охранять обозы, обеспечить порядок, то я сам с конвойной ротой возьмусь за это дело, выставлю стражу у складов «Башпомощи», проверю их бухгалтерию.

И действительно, в базарный день Хисматулле позвонили из ЧК, сказали, что красноармейцы конвойной роты заняли почту, склады оружия и продовольствия, дом кантревкома; на перекрестках расставлены пулеметы; распоряжается всем Нигматулла, разъезжает по улицам на высоком рыжем жеребце, сулит божьи кары коммунистам и русским, обещает сбить замки с дверей складов и выдать башкирам зерно — на семью мешок. За Нигматуллою идет толпа пьяных, орут песни, сыплют бранью, бьют стекла в окнах кантонных учреждений.

— Эй, товарищ!..

Но трубка всхлипнула, связь оборвалась, и Хисматулла понял, что конвойцы выключили телефонные аппараты.

В распоряжении Хисматуллы были чекисты и милиционеры, но не все: его не раз предупреждали, что в кантонной милиции хозяйничают валидовцы.

Добежав благополучно до дома ЧК, Хисматулла велел послать вестового на завод, в партийную ячейку, с извещением о мятеже: пусть коммунисты-рабочие хоть с охотничьими ружьями, но поскорее стягиваются на площадь, — а сам без шинели, без шлема пошел искать Нигматуллу.

Раздвигая боками коня солдат, сбежавшихся жителей, Нигматулла выехал вперед; лиловый, с багровыми прожилками глаз жеребца безучастно разглядывал Хисматуллу, жаркое дыхание жгло ему лицо.

— Нигматулла-агай, ты чего задумал? Предупреждаю о политической ответственности! — с полным самообладанием произнес Хисматулла.

— Я со своим народом вышел! — рявкнул Нигматулла. — Покорись народу! На колени, отступник!.. — Плеть в высоко поднятой его руке подпрыгивала и содрогалась. — Джигиты конвойной роты подчиняются ревкому, а не русским коммунистам!

— Вот и прикажи им возвращаться в казарму!

— Я-то прикажу, да они не послушаются, — пожаловался лицемер. — Не я, мырдам, это все затеял, джигиты сами пошли против советской власти и прихватили меня с собою.

Неожиданно из толпы послышались выстрелы, но, видно, подручные Нигматуллы хотели на первых порах попугать Хисматуллу и чекистов — пули протянули в вышине звонкие паутинки, с треском и скрежетом разбили стекла в соседних домах.

И тотчас отозвался пулемет с чердака здания ЧК, у «максима» лежал мастер пулеметной стрельбы, так и полоснул кинжальной очередью по повстанцам, но в Нигматуллу он не целился, чтоб не задеть случайной пулей своего, Хисматуллу.

Бросая убитых и раненых на площади, мятежники брызнули врассыпную. Нигматулла скакал, погоняя жеребца и шпорами, и плетью, быстро обогнал мятежников и, промчавшись по плотине пруда, скрылся в проулке.

Заводские рабочие вышли к площади с тыла, окружили конвойцев, отбирали у них винтовки, иным и накостыляли по шее, но врагов не убивали, а раненых, по распоряжению Хисматуллы, повезли в больницу — в те времена такое великодушие случалось не часто.

«И опять уцелел! — удивлялся своему везению Хисматулла. — Доколе, господи, ты будешь щадить безбожника-коммуниста?»

Он уцелел, но рана на груди открылась, нательная рубаха промокла от крови, от слабости кружилась голова, и на одной телеге с охающими и стонущими от боли мятежниками Хисматуллу повезли в поселковую больницу.

Шифровку в Стерлитамак о случившемся он все же не послал — мелочь…

15

Нигматулла прожил с неделю на заимке знакомого дегтяря, оставил там лошадь и пешком побрел в Сакмаево, чтобы проведать семью. Шел он кустами, а не тропою, вздрагивал от шороха, от свиста крыльев пролетавшей над головою птицы. «К родному дому иду как каторжник!..» — хныкал он, жалея себя, раскаиваясь, что поддался науськиванию Сафуана и развязал этот мятеж, — теперь ему ясно, что восстание надо было начинать сразу во всех кантонах, а не в одном Кэжэне…

До захода солнца он просидел в уреме на окраине аула, с завистью вдыхая запах дыма деревенских очагов, слушая крики детей, ржанье лошадей, стук колес телеги, заунывное пение муэдзина, провозглашавшего с минарета мечети вечерний намаз… Стемнело, и Нигматулла, согнувшись, шмыгнул на пустырь, туда, где когда-то была усадьба Шарифуллы, а сейчас на месте дома, сараев, конюшни чернели ямы и пригорки, густо заросшие бурьяном… Прахом пошла жизнь Шарифуллы после того, как Нигматулла за большие деньги всучил ему обрубок меди под видом золотого слитка. Семья его разбрелась, вымерла. Шарифулла рехнулся, бродил по аулу в рубище, то плакал, то приплясывал, завидев Нигматуллу, бежал за тарантасом, крича:

— Мырдам, ты меня разорил, ты моим добром разбогател!..

Этим вечером Нигматулла жалел не обездоленного им Шарифуллу, а себя, неприкаянного, одинокого.

Рядом с пустырем надменно высились хоромы Султангали: дом как дворец хана, амбары на каменном фундаменте из бревен в три обхвата, каменный магазин… Псы за прочным забором гремят цепью, заливаются на разные голоса. Ухватистый Султангали, возвысился за считанные годы! Женился на красавице дочке старосты. Богатеет день ото дня, зажал в кулаке и свой, и соседние аулы, опутал мужиков займами, ссудами. И в это же время Нигматулла, жаждавший заграбастать все золотые прииски Южного Урала, обеднел, в бегах, страшится тени дерева, кашля прохожего. А все Загит виноват, этот предатель мусульманской веры и башкирской нации, он раскопал, казалось бы, навечно спрятанные преступления Нигматуллы и представил рапорт в Стерле, в БашЧК. Пожалуй, потому так и озлился Нигматулла на коммунистов и чекистов. Нет, пустое, он до конца воюет против советской власти оттого, что при ней не приумножит, да и не сохранит своего богатства.

Едва улица опустела, он подкрался к окну Султангали, постучал костяшками пальцев.

Хозяин вышел на крыльцо, но к калитке не пошел.

— Кто там ходит? Чего надо?

— Я, я, кустым…

Султангали узнал позднего гостя по голосу.

— Айда проходи в дом, агай!

— Держи собаку!

— Держу… — Султангали говорил не шибко приветливо.

Не спуская робкого взгляда с большой, ростом с теленка, собаки, рвущейся из рук хозяина, Нигматулла быстро проскочил в дом.

— У тебя, кустым, нету чужих?

— Откуда!

— А где килен?

— Спит в горнице, — Султангали показал на дверь в соседнюю комнату. — Разбудить?

— Нет, нет, зачем же!..

Нигматулла с упоением вдыхал устоявшийся дремотный запах зажиточного дома: пахло недавно испеченным хлебом, мясом, вероятно, из стоявшего на шестке чугуна, какими-то душистыми сушеными травами — то ли для заварки чая, то ли лекарственными.

«Умеешь ты доить советскую власть! — лязгнул зубами от зависти гость. — Если так и дальше пойдет дело, в первейшие богачи выйдешь! А я вот хожу неприкаянным. Боюсь в собственный дом зайти».

— Беда, кустым! Понимаешь? — садясь на лавку в переднем углу, простонал Нигматулла.

— Знаю.

— Кто сказал?

— Чекисты из Кэжэна приезжали. Все дома, амбары, сараи, сеновалы в ауле обыскали. И ко мне заглянули незваные посетители, шайтан бы их побрал! Тебя искали.

«Своевременно я удрал! Тогда, после ареста Загита, я и Сафуан убереглись, а теперь бы попали в западню».

— И чего говорили?

— Что могут говорить чекисты о враге коммунистов и русских? — фыркнул презрительно Султангали. — Сам подумай! В ауле порядки изменились. Гульямал наговаривает с языка Хисматуллы. И Гайзулла хромоногий нос задрал, как только выбрали председателем Совета, лезет во все щели, выслуживается! Заставил чекистов открыть клети и вывез зерно из твоих ларей: дескать, для бедных, для старцев и детей, о чем и составил акт. Лошадей и коров, грозится, твоих раздать безлошадным и бескоровным…

— Пусть осмелится, хромоногая сорока! — взвыл Нигматулла, швыряя окурок к печке и тотчас свертывая цигарку из махорки, жадно прикуривая от восковой свечи, горевшей на столе. — Твой старший братец Загит мою лавку спалил. Перед всем кантоном позорил, грязью мазал, грозил заточить в темницу. Срубили головы Хажисултану-баю и его сыновьям, теперь за меня принялись. Однако я не сдамся, сначала уничтожу Гульямал, Гайзуллу, Хисматуллу… Коммунистов кантона, Урала, Башкортостана уничтожу под корень!..

Хозяин разбудил на кухне служанку, через минуту вошла, потягиваясь, прогоняя сон, молодая круглолицая женщина с высокой грудью, от изучающего взгляда гостя смутилась, прикрыла краем платка рот и подбородок, принялась хозяйничать. Руки у нее были ловкие, сноровистые, — мигом загудел самовар, на столе появились холодное конское мясо, колбаса-казы, лепешки. Хозяин налил в деревянную чашку водки, учтиво поднес Нигматулле.

— Айда, агай, причастись! Из всех святых водиц, и мусульманских, и православных, эта вода самая живительная!

Гость не заставил себя долго уговаривать, быстро высосал, чмокая, водку, накинулся на еду, челюсти его так и ходили. После второго захода он расчувствовался:

— Вот как повернулось ко мне счастье, кустым! Ждал ли я такого коловращения? Правду говорят, что судьба то показывает человеку лик, то… Сам понимаешь, чем тычет в глаза! Разве зарабатывал я уйму денег для того, чтобы стать изгнанником? Если золото Урала не достанется мне, то во имя чего же, кустым, жить?..

Султангали привык видеть Нигматуллу неизменно самоуверенным и властным и сейчас скорее из-за приличия заметил:

— Не горюй преждевременно, агай! Терпеть положено нам, смертным. Эфенде из Башревкома заступятся за тебя, спасут твое достояние. Они ради башкир на все пойдут.

— Ха! — Нигматулла злорадно залился клокочущим смешком. — Ради башкир!.. Верь им, кустым! Пока я их натуру не узнал близко, тоже верил. Вранье это, что Башревком борется за счастье башкир. За свое собственное благополучие они борются. Старики не зря говорят: «У кого в руке, у того и во рту…» Так и турэ из Стерле тянутся к золоту обеими руками. Ты слышал, сколько стоят в Стерле царские червонцы и рассыпное золото? Ага!.. Бумажные деньги ненадежные, а с кожаным поясом, набитым золотом, можно и до Турции добраться! Обогащаются наши турэ за счет нации. Вся политика ревкома построена на этой премудрости.

«Где же ты спрятал свое золото? Не все же сокровища держал в сейфе! Значит, зарыл где-то клад?» — алчно прищурился хозяин.

Осушив третью чашку, Нигматулла затосковал:

— Эх, вернулись бы веселые деньки! Не ценили Микулая-батша![51] А как при нем жили, как богатели! Раньше я наивным был, а теперь поумнел и подцепил бы все золотые прииски Урала, если б вернулись царские времена.

— Чем же тебе не угодил Башревком? — заинтересовался Султангали.

— Всем! — безоговорочно вынес приговор Нигматулла. — Чересчур слабое правительство, трусливое. На какого шайтана мне этот ревком, если он не способен отдать мне прииски!.. Теперь борьбу против Советов и коммунистов возглавлю я сам! Погоди, я не буду миндальничать! У меня они взвоют, а будет уже поздно.

— Видишь, агай, у них сторонников много, а у нас очень мало, — обескураживающе сказал хозяин.

— Нет, много, много недовольных советской властью, — заупрямился Нигматулла. — Присоединим к себе русских помещиков, купцов, офицеров!

— Башревком на такое сближение не согласится.

— Зато я соглашусь!..

Хозяину надоело слушать это бахвальство, он подмигнул служанке, и она постелила на нарах перину, швырнула подушку и ватное одеяло.

— Ложись, агай, утро вечера мудренее… Водку всю выпили, теперь самое время почивать.

…Султангали с наслаждением растянулся рядом с пышной, жаркой женою.

— Спишь?

— Нет, я все слышала, — шепнула жена, положив голову на его грудь. — Боюсь я… боюсь! Нигматулла-бай недоброе замыслил. Собьет он тебя с пути.

— Не болтай! — рассердился Султангали. — У меня имеется своя голова. Возможно, что и от Нигматуллы перепадет какая-либо польза. Зачем же отказываться от золота?

Жена не спорила, повернулась на бок и безмятежно заснула. Дверь из горницы хозяин не закрыл и буквально через минуту услышал шлепанье босых ног по половицам — гость тихонько прошел за печку, где на широкой лавке спала служанка.

— Агай, уходи, хозяева проведают — выгонят меня, — замирающим голосом бормотала она. — Да и на что мне твое золотое колечко? Как я с ним покажусь на людях?..

«Сколько ж у тебя золота, если ты в карманах кольца носишь?» — прикинул в уме Султангали.

Нигматулла дышал тяжело, прерывисто, всхрапывая, — служанке, видно, колечко понравилось.

«Слава аллаху, что ее муж уехал вчера на кэжэнский базар! Она промолчит, да и я ввязываться не буду, — хозяин думал лениво, уже засыпая. — А вести себя надо осторожнее, в этом жена права. Вот Нигматулла — из князи в грязи, как говорят русские… Ошибусь я раз-два, и запросто лишусь всего добра. Время смутное, сколько властей сменилось в кантоне: красные, чехи, дутовцы, колчаковцы, зеленые, башревкомовцы, джигиты Хажисултана, опять красные. В одно и то же время в Кэжэне конвойная рота и милиция идет за Сафуана и Нигматуллу, а чекисты, рабочие дружинники, оренбургские красные казаки — за моего старшего брата Загита. Такая заваруха никому не сулит пощады, всех, и правых, и виноватых, сметает железной метлою на свалку… Загит в чести, ходит начальником, а живет впроголодь, одежонки приличной нету, ни денег, ни вещей, ни скота не нажил, а работает день и ночь. Богачей ненавидит! Из зависти, что ли? С малых лет он такой бестолковый. Ну, выбился ты в начальники, так помоги мне, брату родному, не сводному, дал бы со склада муки пудов двадцать — тридцать, так я бы наменял и скота, и вещей, и золотишка, хватило бы тебе, братец, и мне бы осталось изрядно… Гайзулла выламывается, святоша, защитник бедных, штанов добротных не имеет, а толкует на сходке о милосердии… Хисматуллу в Сибири подстрелили, но не подох, теперь забирает в руки вожжи от всего кантона…»

Султангали неизменно ценил Нигматуллу за ловкость, оборотистость, наглость, стяжательство, но этой ночью и в нем разочаровался: говорит о борьбе за святую веру, за Башкортостан, а сам в чужом мусульманском доме лезет к служанке.

«Разве Трофимов способен заниматься такими грязными делишками!» — честно признал Султангали.

16

Нигматулла из разумной предосторожности домой не заглянул, а на рассвете ушел опять на заимку дегтяря, отдыхал там несколько дней, набирался сил, а потом попросил хозяина отвезти его в аул Балышлы.

Старику хотелось как можно скорее отвязаться от гостя — с таким беды хлебнешь! — и он согласился, быстро запряг лошадь в тарантас.

Ехали всю ночь, то по извилистой дороге, то напрямик по полянам; в оврагах еще лежал снег, ноздреватый, сухой, как крупа. Над широкой, прямой, как стрела, вырубкой, прорезавшей лес, на безоблачном, бесцветном перед рассветом небе сияла звезда Сулпан.[52] Сияй, гори, путеводная звезда, веди одинокого скитальца Нигматуллу к счастью!.. Утро красило голубовато-серый лес то в багрянец, то в позолоту, то в синеву. Суждено ли Нигматулле быть хозяином этих безбрежных лесов? И сколько же лет придется ему ждать богатства?..

Старик круто свернул лошадь вправо, поехали без дороги, берегом полноводной плавной речки, без всплеска несущей воды к югу, в степь.

— Не боишься заблудиться? — спросил, закуривая, Нигматулла.

— Да я тут с закрытыми глазами пройду и проеду, — оживленно оказал старик. — Еще до германской войны, бывало, уводил через эти леса табуны отборных лошадей, украденных у баев! А как-то помогал мне здесь и твой отец Хажигали-кордаш… Эх, было житье разгульное! — крякнул дегтярь, молодея от блаженных воспоминаний. — Бабы, водка, деньги!.. В те годы я был прославлен, как Бейеш! Слыхал о нем?

— Кто же не знает Бейеша? Знаменитый конокрад! — с восхищением сказал Нигматулла.

— Ай-ай-ай, какой сорвиголова! Увел из-под семи замков, из-под семи засовов байского тысячерублевого жеребца, задушив собственноручно сторожевую собаку! Продал этого жеребца хивинскому хану!.. Угнал откуда-то табун лошадей и роздал безвозмездно своему роду. Враги его ненавидели, а родичи и друзья боготворили. Ловили его круглый год, шли по следу, устраивали засады, но Бейеш ускользал от погони. Однажды едва не попался — прижали его казаки к крутому яру, — но мудрый Бейеш не растерялся, скатил с обрыва бревно, прыгнул в воду, ухватился за ствол и уплыл с ним вниз по течению. А высота-то была три сажени!..

— Не может этого быть!

— А вот было же!.. Зачем мне врать? Я не вру. — Дегтярь обиженно нахохлил усы. — Бейеш песню о своем прыжке сочинил. Послушай:

Нигматулле песня понравилась.

— Ишь, и конокрад, и поэт! А откуда он родом? Из аула Балышлы?

— Может, и оттуда, — уклончиво ответил старик.

— А ты в Балышлах бывал весною?

— Ясное дело! Кто же поедет туда, кроме меня?

— Не приходилось встречать Унасова?

— Это Хажиахмета? Знаю! Видел!..

— Как бы с ним повидаться? — закинул удочку Нигматулла.

— А он тебя сам найдет, — заверил ездока старик.

И верно, в полдень к тарантасу выехал из березника всадник, поперек седла обрез, на боку сабля и револьвер, молча, испытующе посмотрел на Нигматуллу, повернул коня и так же молча ускакал.

У Нигматуллы по спине пополз озноб от страха, он тронул ямщика за плечо, но тот неопределенно хмыкнул в бороду и остановил лошадь.

— Чего ты?

— Сейчас пожалует наш турэ.

— Какой турэ? Говори толком.

— Обыкновенный турэ — Унасов Хажиахмет.

Ожидание тянулось бесконечно, вспотевший Нигматулла усердно вертел головою, вглядываясь в даль. Джигиты в бешметах, с винтовками, вынырнули справа, из оврага, окружили тарантас. Старший, с приплюснутым носом, видимо переломанным в драке, с круглой бородкой, на коне рыжей масти, дружелюбно поздоровался с ямщиком, кивнул на съежившегося Нигматуллу:

— Кто такой?

Многоопытный старик владел деликатным обхождением:

— Рад видеть тебя в добром здравии, эфенде!.. Вчера ездок был нашим. Теперь не ведаю… Сам спроси!

— Ты кто? — грубо спросил Нигматуллу всадник.

— Ассалямгалейкум, Унасов-эфенде! — без предисловия вскричал Нигматулла, расплываясь в сияющей улыбке.

— Вагалейкумсалям! Откуда ты меня знаешь?

— Слухом земля полнится.

— Как звать?

— Нигматулла. Из Сакмаева. Сын Хажигали-карта.[53]

Унасов обрадовался, спрыгнул с коня, принял в свои ладони руку Нигматуллы, поклонился.

— Так бы сразу и сказал!.. Сын моего друга Хажигали-агая? Ха-а-ай, отчаянным джигитом был твой отец, не уступал в смелости самому Бейешу. Ха-а-а-ай, сколько табунов мы с твоим отцом похитили!.. А тебя какими ветрами принесло в наш край?

— Приехал за умным советом, эфенде! — с привычным лицемерием застонал Нигматулла. — Враги сживают со свету. Ищу защиты и помощи.

— Тогда айда ко мне в дом, рахим ит![54] Поехали! Сперва по нашему обычаю пообедаем, а потом поговорим.

Жил Хажиахмет не в ауле, а в сторожке лесника, у говорливого ручья, резво бегущего сквозь лесную чащу. Дом был обнесен высоким забором. Ворота открыл горбун с коричневым шрамом на лбу, с бельмом на глазу; кланялся он подобострастно, мычал от усердия.

— Здравствуй, медведь Урала! — сказал Хажиахмет, слезая с седла.

— Будь здрав, атаман! Молю бога о милостях тебе и твоим джигитам. Вижу, гость к нам пожаловал.

— Прими с честью. Сын славного вора Хажигали-агая! — представил атаман самодовольно расплывшегося Нигматуллу. — Полагается зарезать самую жирную лошадку.

Горбун поклонился Нигматулле, побежал быстро в конюшню, вывел серую кобылицу, округлую, так и лоснящуюся сытостью.

— Когда начал откармливать? — придирчиво спросил атаман.

— Три месяца назад.

— Сколько сала накопила?

— В четыре пальца.

Хажиахмет любовался кобылицей плотоядно, как женщиной, чмокая отвислыми губами, наконец махнул рукой:

— Такая подойдет!

Парни по сигналу горбуна связали прочным арканом ноги лошади, повалили ее на землю, прижали коленями туловище. Хажиахмет вытащил из-за голенища острый, со сточенным лезвием нож.

— Бисмил-ла-хи-рах-ман-ыра-ра-хи-и-и-и-им! — нараспев возгласил он молитвенное обращение к аллаху, левой рукою оттянул за гриву голову бьющейся в предсмертной тоске лошади, ловко перерезал ей горло.

Гость и атаман взошли на крыльцо. Дом был построен недавно из больших, в два обхвата бревен, пахнувших душистой смолою.

Молодая женщина разжигала огонь в очаге, выпрямилась, колыша высокую, пышную грудь, улыбнулась Хажиахмету; глаза у нее были черные, как ягодки черемухи, губы алые, взгляд ласковый. Она с изумлением посмотрела на Нигматуллу, но не вздрогнула, быстро ушла за занавеску.

— Э, подожди! — засмеялся атаман и последовал за нею.

Вешая шинель на деревянный крюк у двери, Нигматулла старался припомнить: «Где же я видел эту красивую бисэ? Знакомое лицо! Верно, веселого, общительного нрава…»

За занавеской Хажиахмет, видать, притиснул ее к стенке — слышалось игривое, вкрадчивое хихиканье. Нигматулле стало не по себе, кровь закипела в жилах, сердце яростно заколотилось.

Вошел в эту минуту горбун, без удивления послушал, как кудахтала за занавеской женщина, снял с жердей, протянутых от стены к стене, дрова, сушившиеся там, — приготовил место для мяса, — громко сказал:

— Гульмадина, вымой почище казан, принесу сейчас мясо.

Нигматулла против желания произнес:

— Гульмадина-а-а? Не средняя ли жена Хажисултана-бая?

Ответил ему не горбун, а вышедший из-за занавески атаман:

— Она самая.

— Как же она попала сюда?

— Прихватил вместе с табуном Хажисултана! Она уже овдовела, ушла из дома бая к дальней родственнице в аул. Собственно, это касается меня одного. Ладно, пока мясо варится, рассказывай, с чем и зачем пожаловал.

«Как все меняется молниеносно! — горестно вздохнул Нигматулла. — У Хажисултана эта холеная бисэ пальцем не желала шевельнуть, а здесь, глядишь, мясо варит, у казана ловко хлопочет… Но ведь и я, грешный, изменился, и к худшему!»

— Атаман! Хажиахмет-агай, я убежал от коммунистов! — выпалил Нигматулла, умоляюще глядя на конокрада. — Помоги мне прогнать коммунистов из Кэжэнского кантона. Избавимся от них — откроем прииск на Юргашты. Я знаю такие заветные места, где золото можно вычерпывать ковшом. Доходы пополам.

Хажиахмет недоверчиво качнул головою.

— Ты уверен, что советская власть разрешит нам открыто добывать золото?

— Ну, сколько успеем, столько и намоем под шумок.

— А кто работать станет?

— Об этом не беспокойся! Твои джигиты будут только сторожить прииски, следить, чтобы песок не разворовывали. Рабочие найдутся! Из своего аула я пригоню мужиков, как овец.

— Не ты пригонишь, а мои джигиты пригонят! — догадался атаман. — Нет, такое ремесло не по мне.

Нигматулла растерялся: он не ждал, что Хажиахмет откажется от выгодной сделки.

— Почему же ты отказываешься? Запас кармана не тянет. Золотишко всегда пригодится.

— Канительное дело! — определил Хажиахмет, недолго раздумывая. — Надо шахту осушить — раз, надо песок к реке возить — два… Тем временем и в Стерле, и в Оренбурге о нашей затее узнают и пришлют карательный отряд. Нет, я люблю за одну ночь разбогатеть!

— Помоги освободить Кэжэнский кантон от большевиков, — упавшим голосом попросил гость.

— Какая мне-то от этого польза? Я живу на отшибе, в своем краю. И отсюда никуда не уйду! Хочешь — оставайся со мною. Ради дружбы с твоим отцом я принимаю тебя побратимом, — торжественно произнес Хажиахмет. — Быстро разбогатеешь!

— Воровать будем?

— Разве я вор? — обиделся атаман. — Вор лезет в карман прохожему, через окно забирается в чужой дом. Я занимаюсь конным промыслом! Коннозаводчик!

Нигматулла спохватился: ссориться с атаманом он не собирался.

— Прости, агай, я хочу сказать, что баи перевелись, где же мы найдем табуны?

— В такое баламутное время можно без труда налететь на станцию и ограбить товарный поезд.

Нигматулла в улыбке показал прокуренные, коричневые зубы.

— Такое предприятие мне по душе, но необходимо нам создать вместо твоего отряда «Народную Красную армию».

— Это еще зачем?

Гость обтесался в Стерле, около Заки Валидова и Юмагулова, и перенял от них хватку обмана и демагогии.

— В аулах Красную Армию уважают, красноармейцев любят, — хитро добавил он. — Легче нам под красным флагом будет орудовать.

— Аха-аха! — от души расхохотался атаман. — Ну, малай! Башковитый какой джигит!

В дом степенно вошли приближенные атамана, но не садились, ожидая приглашения.

— Джигиты-и! — прокричал развеселившийся Хажиахмет. — Сим объявляю, что отныне существует «Народная Красная армия», я ее главный командир, командарм, а не атаман, мой заместитель Хажигалиев Нигматулла, а вы все члены штаба армии. Столица — аул Балышлы. Мы начинаем войну за освобождение Башкортостана и Урала от русских коммунистов!..

Конокрады молчали, не зная, то ли кричать «ура», то ли затянуть похоронную песню. Выручил их горбун, знавший нрав атамана:

— Мы согласны, согласны, агай! Как ты повелел всемилостиво, так мы и поступим. А сейчас милости прошу к трапезе! — Он повернулся к очагу, откуда несло ароматным душком вареного конского мяса. — Сестрица, выложи мясо в чашки!

Гульмадина огрызнулась из-за занавески:

— Не стану ходить при госте растрепой! Хоть разок приоденусь и выйду нарядной. У тебя руки не отвалятся самому выложить мясо, вон чашки стоят!

Горбун молча повиновался, наполнил доверху круглые деревянные чаши — табак — кусками мяса, окутанными дразнящим аппетит паром, поставил их на нары, на расстеленную скатерть-ашяулык.

— Прошу, агай!

Почетного гостя Нигматуллу с поклонами усадили на мягкую подушку, атаман тоже подложил под себя подушку, джигиты расселись кто куда на нарах.

Хажиахмет вымыл руки под кумганом, который держал над медным тазом горбун, вытер их расшитым полотенцем и нетерпеливо потянулся за лакомым куском весом в пять-шесть фунтов — за шейной частью.

— Бисмиллахирахман-ы-ра-хи-и-и-и-им! — затянул горбун, и все присутствующие подхватили молитву.

Нигматулла руки вымыл, но к угощению не притронулся.

Удивленный атаман облизал янтарные капли жира с пальцев, взял из чашки большой сочный кусок нежного мяса, сунул гостю.

— Ешь, кустым, то, что на скатерке, и не спрашивай того, чего не подали.

Нигматулла поклонился в знак признательности, но и на этот раз не начал есть, а вытащил из плетеной сумки, принесенной в дом из тарантаса дегтярем, пять бутылок, поставил аккуратно, благолепно на скатерть.

— Примите скромный гостинец!

Хажиахмет зубами вытащил деревянную, обмотанную тряпкой пробку, понюхал и с удовольствием вдохнул спиртной дух крепчайшего деревенского самогона.

— Вот это гостинец! Ай, какой гостинец! Спасибо, брат! Не зря вчера чесался мой нос! Ну, теперь дело пойдет веселее.

Конокрады довольно переглядывались, подталкивали друг друга локтями.

Хажиахмет заправил бульон в маленькой деревянной чаше коротом — домашним сухим острым сыром, выпил единым духом, крякнул лихо и наполнил ее самогоном.

— За ваше здоровье! За исполнение желаний! За жизнь богатую и привольную!

Чашка обошла круг два раза, джигиты кланялись атаману и гостю, высасывали, не поморщившись, самогон до дна и еще усерднее глотали мясо. Языки развязались, поднялся бессвязный гомон, посыпались соленые шутки.

Откинув занавеску, выплыла принаряженная и нарумяненная-набеленная Гульмадина, встреченная гулом восхищенных возгласов:

— Батша бисэ![55]

— Хай-хай, красавица!

— Зря молодость губила с Хажисултаном-баем!

У Гульмадины черные волосы были разделены прямым пробором и заплетены в две косы, в каждой косе алая лента, а к затылку еще прикреплена широкая лента с серебряными монетами. Высокую грудь прикрывал хикал,[56] украшенный сердоликом и серебром. Платье длинное, с оборками, из-под подола дразняще выглядывают стеганые сапожки на каблучках; казакин бархатный, с золотым шитьем; на руках золотые тяжелые браслеты, на пальцах золотые перстни с алмазами — так искры и сыплются.

Помолодела красавица от наряда, от румян-белил, от драгоценностей лет на десять…

«Подарки Хажиахмета! — позавидовал Нигматулла. — Целое состояние на себя навесила!»

Подсев к атаману, Гульмадина прижалась к нему, пила самогон из чашки вместе с ним, хихикала, но и Нигматулле строила глазки.

Гость завозился беспокойно, не зная, принимать ли всерьез заигрывание красавицы или отшутиться.

Однако атаману баловство любовницы не понравилось, цепкими, как клещи, пальцами он ущипнул ее за пухлый зад, рявкнул:

— Знай свое место, сука!

Гульмадина взвизгнула, шлепнула атамана по руке, но не обиделась, не ушла, и Нигматулла понял, что красотка видывала и не такое унижение, что деваться ей уже некуда.

Атаман тянул самогонку уже не из чашки, а из горлышка бутылки; на его шее ходил кадык, в горле булькало.

Вдруг горбун, зловеще сверкая бельмом, запел неожиданно чистым, юношеским звонким голосом, и конокрады, взявшись за руки, раскачиваясь, грянули за ним:

Пели, гуляли до вечера, тут же, на нарах, на полу, застеленном половиками и кошмами, уснули.

Затемно поднялся горбун, чтобы навести в хозяйстве порядок, обошел на цыпочках дом и за занавеской наткнулся на Гульмадину, крепко храпевшую на перине в обнимку с Нигматуллой.

«Атаман увидит — прольется кровь!»

Горбун с трудом растормошил Гульмадину, наконец она раскрыла заплывшие глазки, заученно улыбнулась, вылезла из объятий гостя, прикрылась платьем и ушла в сени.

Все обошлось благополучно, горбун с удовлетворением перевел дыхание и начал будить атамана на нарах.

Через полчаса конокрады и Нигматулла поехали в аул опохмеляться и, кстати, открыть там штаб «Народной Красной армии».

17

На фронте башкирский полк Кулсубая был включен в Отдельную башкирскую бригаду. В полку были добровольцы Кэжэна, но и оренбургские красные казаки, а это Кулсубаю не правилось: в тайне души он все еще видел себя предводителем башкирского войска, хотя никому, даже своему комиссару Загиту Хакимову, об этом не заикался.

Бригада готовилась к наступлению. Вернувшись с начальником штаба от комбрига, Кулсубай сказал ему:

— Пиши распоряжения, а я проедусь по переднему краю.

— Опасно одному в незнакомых местах, агай! А ночи здесь темные.

— Не бойся, я уже запомнил тропы!

К западу от деревни лежали мелкодонные озера и топкие болота, а правее протяжно шумел сосновый бор. Кулсубай остановил коня, вгляделся в темноту. Наверное, поляки чувствуют себя в полнейшей безопасности, прикрывшись болотами, озерами, лесами. На своей земле и воробей храбрится!.. Его джигиты, словно беркуты, налетали на колчаковцев в предгорьях Урала. Не осрамятся ли они здесь, среди болот? И сможет ли он, командир, маневрировать на озерных перешейках со своими джигитами?

Сине-белый туман становился все гуще, плотнее, разливался широкими волнами, затопляя деревню, болота, озеро, дороги. На вражеской стороне стояла глубокая тишина — только комары звенели.

А в родном Башкортостане уже светает! Сакмаевцы ушли с табунами, стадами на джяйляу. Благословенные, милые сердцу края! Полчища Колчака и Дутова разгромлены, но почему же не приходит в Башкирию успокоение? Загит всегда утверждает, что мир просторен и всем народам Урала и Башкирии хватит земли и богатства. Кулсубай признал, что это справедливо. Чего же тогда не хватает заправилам Башревкома? Бодливой корове бог рог не дает… Силенки у них, у башревкомовцев, нет, а пыжатся, кичатся, — хуже всех от этого башкирскому народу.

Часовой негромко окликнул Кулсубая, тот назвал себя, произнес пароль. Передовые траншеи были заняты башкирскими стрелками. Кулсубай спросил, тихо ли во вражеском стане. Часовой сказал, что поляки улеглись спозаранку.

Темнота сгустилась, хоть глаз выколи… Постой, постой, в темноте и надо выдвинуть эскадроны в сосновый бор, во фланг противнику! Если мы спрячемся там в овражках, в чаще, то утром окажемся впереди болота и озер, приобретем свободу маневра. Согласится ли комбриг?.. Кулсубай решительно повернул коня, въехал в урему — так он по привычке называл заросли кустарника около реки или озера, — с веток брызнули ему в лицо капли прохладной росы.

В штабе при слабеньком свете керосиновой лампешки он написал письмо комбригу, разбудил ординарца.

— Подымайся, кустым!

Хотя командир говорил шепотом, джигит сразу встрепенулся, посмотрел округлившимися от неожиданного пробуждения глазами на Кулсубая, вскочил и отдал честь.

— Что прикажете, товарищ командир?

— Пакет комбригу! Срочно! Аллюр три креста!

Парень застегнул воротник гимнастерки, затянул потуже поясной ремень и выбежал из избы, гулко стуча сапогами.

Начальник штаба спал, положив голову на карту и полевую книжку, лежавшие на столе. «Ишь умаялся! И все-таки придется будить!» Кулсубай бережно положил властную руку на его плечо. Начальник проснулся совершенно автоматически, — вероятно, так же натренированно он и засыпал на часок-другой.

— Да?

Кулсубай тихо, чтобы не разбудить раньше срока спящих на полу штабных командиров, рассказал ему о своем замысле. Опытный боевой офицер, начальник штаба мигом оценил план и спросил лишь об одном:

— А не поздно?

— Нет, не поздно. До рассвета еще три часа.

— Надо сообщить комбригу.

— Я уже сообщил.

— Трудно будет без проводников, агай.

— Я сам проведу эскадроны. Я там только что был, все разглядел.

— А комиссар?

— Сейчас я его подыму.

Загит спал в соседней каморке на деревянной кровати, закрывшись шинелью, подложив под подушку шлем, наган, поясной ремень. Лицо его вспотело от духоты, дышал он ровно, еле слышно, изредка улыбался, — значит, видел во сне что-то приятное.

«Совсем молодой, никакого нет комиссарского гонора, а в революцию ушел без колебания, воевал смело, но рассудительности не терял. В самых сложных условиях остается невозмутимым, решает находчиво, умно… Мне много помог в жизни! Были дни, проклинал я его, а теперь признаю: он мне помог вернуться в Красную Армию!»

— Товарищ комиссар!

И Загит поднялся молниеносно, сон как рукой сняло.

— Подремал чуток и чувствую себя заново родившимся! Ложись, агай, отдохни. — Он показал на перину и засаленную подушку.

— Сейчас не до сна. Слушай, комиссар!

Загит внимательно выслушал Кулсубая и спросил то же, что и начальник штаба:

— А не поздно?

— Нет, я сам поведу эскадроны!

— Тогда я согласен, но ведь необходимо согласие комбрига.

— Я ему написал, отправил с нарочным пакет…

Кулсубай еще до возвращения ординарца из штаба бригады приказал будить командиров, коротко, но точно объяснил им боевую задачу, а когда примчался верхоконный с пакетом комбрига — тот согласился! — велел поднять джигитов, но не трубить сигнала, чтоб не спугнуть тишину.

Под неусыпным наблюдением Кулсубая, комиссара Загита, начальника штаба джигиты сноровисто седлали лошадей. Первый эскадрон в лес Кулсубай провел сам, расставляя по пути через сто — сто двадцать шагов связных, затем вернулся за вторым и третьим эскадронами. Рассвет еще не забрезжил, а коневоды уже увели лошадей в самые глухие уголки леса, чтоб ржание не доносилось до польских часовых; джигиты рассыпались по опушке на всякий случай, но не окапывались, — Кулсубай всем разъяснял, что бой будет маневренным, наступательным.

Загит вечером написал письмо жене, но еще не отправил. В первых строках он пожелал Назифе здоровья и благополучия, а также передал приветы родне. Далее было написано:

«Как поживает мой маленький сынок Шамиль? Уже, наверно, улыбается, гулькает, подымает голову? Назифа, дорогая, береги его! Знаю, что трудно тебе. Терпи, ты же умная, понимаешь, что у нас такая судьба. Я обязан бороться за счастливую жизнь народа! Это мой священный долг. Сейчас готовимся громить белых панов. Они получили от французских и английских буржуев много оружия — этим и сильны. Но все равно мы победим!.. Получишь это мое письмо, а может, в тот день и война окончится победой. До скорой встречи! Целую тебя и Шамиля…»

А рассвет приближался, черно-синий лес постепенно превращался в серый, густой, молочного оттенка туман расползался, редел, растворялся в траве. Небо светлело, на горизонте всплывали серебристые, с багровыми прожилками облака, снизу подсвеченные восходящим солнцем.

Кулсубай велел наблюдателю залезть на самую высокую сосну, через бинокль высматривать вражеские позиции; парень сидел-сидел, а потом спустился на нижние ветви и крикнул командиру, что польские повара разжигают полевые кухни, а подъема в передовых частях еще не было.

«Дрыхнут! Ни о чем не подозревают паны-шляхтичи! Ну, мы им покажем, как зариться на советские земли!..»

Кулсубая пьянило предчувствие удачи, он дышал прерывисто, словно влезал на гору, цепляясь за кустарник, за камни.

— Товарищ командир, связной от комбрига!

Кулсубай прочитал распоряжение, велел коневодам подводить к опушке лошадей.

Ровно в пять часов утра грянули советские пушки; огневой налет был коротким, но сокрушительным, — Кулсубай без бинокля видел, как взлетали вверх колья проволочных заграждений, запылали вдалеке сараи, а наблюдатель с восторгом закричал, что снаряды накрыли вражескую батарею, кромсая, разбрасывая вокруг орудия. Небо клокотало от проносившихся снарядов. Послышались взрывы польских складов боеприпасов.

Бригадная артиллерия еще вела огонь по второй линии расположения противника, а башкирские стрелки уже пошли в атаку; встав на седло, Кулсубай с восхищением следил за тем, как бежали, камнем падали, стреляли, снова вскакивали, стремительно мчались вперед и вперед красноармейцы, а с флангов били станковые пулеметы.

Но вдруг упоительно запели трубы песнь гусарской атаки, а на холмах появились польские кавалеристы; шляхтичи презирали защитный цвет формы и носили золотом шитые мундиры и лихо сдвинутые на висок конфедератки, их кони были холеные, балованные, застоявшиеся в стойлах; гусарский полк развернулся в плотных шеренгах, как на параде, и, вздымая клубы серо-сизой пыли, бросился на стрелков.

Кулсубай, воспитанный и обученный партизанской борьбою, не ошибся: гусары подставили ему свой фланг; завороженные скачкой, они летели сломя голову в кровавую сечу, не глядя по сторонам.

Но Кулсубай уже поднял саблю и тронул коня, и, как бы подталкивая командира криком: «Ура-а-а! Ура-а-а!», джигиты вырвались из леса, пустились резво, могуче, сокрушающе на гусарский полк. Столкнулись две конные лавины, и земля дрогнула, поплыла от слитного топота… Кони визжали, подымались на дыбы, кусались, подстреленные, катались клубком, сбивая друг друга; сабли, скрещиваясь в ударе, высекали искры, ломались, крошились; выстрелы в упор из револьверов и карабинов сметали гусар с седел; раненых и убитых подковы вдавливали в землю.

Командир польского полка не смог на головокружительном карьере повернуть кичливых, принарядившихся шляхтичей, и фланговый натиск джигитов Кулсубая разбросал их шеренги, расчленил на мелкие группы, а через полчаса беспощадной рубки принудил их к паническому бегству.

Фронт был прорван. В этот же день бригада форсировала реку. Освободив от белых панов украинский город Тетерев, комбриг бросил полк Кулсубая по тылам к Ковелю. С партизанской тактикой джигиты свыклись и умело, дерзко нападали на вражеские обозы, склады оружия и продовольствия, на штабы и железнодорожные станции.

На привале июньским жарким днем джигиты стирали побелевшие от соленого пота гимнастерки, выгуливали спавших с тела при бесконечных переходах лошадей на лесных полянах, спали в тени деревьев, а выспавшись, пообедав, заводили песни и пляски.

Кулсубай с командирами, ординарцами, вестовыми расположился в логу.

«И-эх, в это бы время да хлебнуть с погреба кумысу сколько душе угодно!.. Айраном бы насладиться! А воду глохтить — толку нету, только потеешь и слабнешь!»

В третьем эскадроне заиграли на курае, запевала и грустно, и беспечно завел-затянул родной мотив, с которым с малых лет свыклись джигиты:

Сердце Кулсубая залилось нежностью. Родная песня — родная земля! Сейчас в степи у вечерних костров певцы и кураисты состязаются мелодиями, напевами, а девушки кружатся в пляске, обжигая парней многообещающими взглядами; пожилые степенно беседуют о различных событиях деревенской жизни.

Кулсубаю хотелось пойти к кураисту и певцу, потолковать о том о сем, но пришли Загит и начальник штаба — надо было обсудить очередной приказ комбрига. И, вздохнув, Кулсубай погрузился с головой в хлопоты боевой страды, понимая, что тосковать о родных просторах несвоевременно.

18

Получив весть от друзей о событиях в Кэжэне, Сафуан Курбанов помчался на тарантасе на квартиру Имакова, назначенного председателем Башревкома, но не застал его дома и поехал в ревком. Без доклада, растолкав в приемной секретарей, адъютантов, посетителей, он ввалился в кабинет. Имаков о чем-то советовался с наркомами и членами ревкома, но Сафуан и на это не обратил внимания.

— Агай-эне![57] Беда! Этак мы выпустим из рук Кэжэн! Немедленно надо послать туда отряд джигитов.

Имаков недовольно поморщился и прикрыл папкой какие-то бумаги, — видимо, секретные, — на столе, а наркомы и члены ревкома даже не обернулись на зычные крики Сафуана.

— Вы что, воды в рот набрали? Я же говорю по-башкирски: в Кэжэнском кантоне наших арестовывают! Слышите? — надрывался Сафуан.

— Слышим, не глухие! — лениво сказал Мурзабулатов. — А ты горло-то не дери, не дома ведь!

— Как же мне не кричать? — Сафуан враждебно посмотрел на невозмутимого Мурзабулатова в щеголеватых хромовых сапожках, в новом, с иголочки, френче и прошипел: — Ты, ты во всем виноват!

Мурзабулатов нахмурился и тоже запетушился:

— Ты чуть ли не год пьянствовал в Кэжэне, а я теперь виноват? Не распускай своего поганого языка, а то худо будет!

Сафуан не пошел на мировую:

— Ты же был тогда председателем БашЧК! Почему же не арестовал Трофимова, Загита, Кулсубая?

— А ты почему не уморил Загита в тюрьме? — огрызнулся Мурзабулатов.

Присутствующие сердито заворчали:

— Да будет вам пререкаться! Нашли о чем толковать!..

— Надо думать о будущем, а не устраивать склоки!..

Имаков поднял на Сафуана усталые глаза:

— Ты чего здесь скандалишь?

— Как же мне не скандалить? Да вы знаете, что кантоны один за другим переходят на сторону большевиков?

— Знаем.

— А если знаете, то что же сидите сложа руки! — горячился Сафуан.

— Поучи нас, умница! — издеваясь, попросил Мурзабулатов.

— Надо послать во все кантоны вооруженные отряды!

— А где их взять? Наши полки, бригады под Петроградом, на польском фронте, на Северном Кавказе!

— А Стерлитамакский башкирский отряд? Хотя бы конную сотню послать, чтобы отбить обратно Кэжэн!

— Нельзя.

— Почему же нельзя?

— Потому, что мы сами здесь висим на волоске над бездонной пропастью!

Сафуан с недоумением озирался, не в силах сообразить, что же произошло.

Имаков поднял руку, призывая к молчанию, и заунывным голоском сказал:

— Получено решение «О государственном устройстве Башкирской автономной республики», подписанное девятнадцатого мая двадцатого года Лениным и Калининым… Нас зажали, зажали и здесь, и там, в Москве. Все трещит и рушится! Башревком расформирован…

Ягафаров вскочил, сильно размахивая руками, с негодованием сказал:

— Какое они имеют право ликвидировать ревком?

Послышались возмущенные возгласы наркомов:

— Москва не должна вмешиваться в наши внутренние дела!

— Мы хотим жить по-своему!

Имаков убавил закоптевший фитиль керосиновой лампы, подошел неторопливо к окну, разминая поясницу, посмотрел на часовых у подъезда, последнюю опору исчезнувшего Башревкома, и, вернувшись к столу, вяло обронил:

— Мы хотим жить по-своему, а Москва хочет, чтобы мы жили по советскому образцу! Слушайте дальше. Вместо ревкома будет создан БашЦИК и Башсовнарком и народные комиссариаты, но ликвидированы наркоматы иностранных дел и внешней торговли.

Сафуан, превыше всего боявшийся за судьбу Кэжэна, решил на этот раз обидеться за иностранные дела и внешнюю торговлю:

— Где же равноправие наций?..

— Иностранные дела и внешняя торговля будут в распоряжении центральной власти, — внятно объяснил Имаков. — Слушайте дальше. Башкирский военный комиссариат подчиняется по всем вопросам Приволжскому военному округу, а БашЧК соответственно Всероссийской ЧК.

— Чего же останется от нашей автономии? — схватился за голову Сафуан.

— Народ останется, — правдиво признал Имаков. — Конечно, наркоматы будут подчиняться своим наркоматам в Москве. И Совнарком РСФСР станет утверждать бюджет Башкирской республики…

В кабинете поднялся невообразимый гам и шум: наркомы и члены упраздненного ревкома метались, как звери в клетке, заламывали руки, проклинали коммунистов и друг друга, делились всевозможными сплетнями и слухами. Когда все охрипли и порядком утомились, опять поднялся из-за стола Имаков, словно муэдзин на минарете, затянул:

— Агай-эне! Теперь вы обо всем осведомлены! Большевики жмут нас со всех сторон… Закрыли Башкирские военные курсы в Караван-сарае Оренбурга. Запретили создать башкиро-киргизское войско. Подчинили башкирские бригады и полки командованию Красной Армии. Наши командиры Кулсубай Ахмедин, Осман Терегулов и Кальметьев поддались коммунистическому подстрекательству и ныне нас, увы, не признают. В этом виноват и заместитель военкома Башкирии Аухади Ишмурзин — не сумел своевременно снять их с командных постов.

— Кулсубая давно пора было пристукнуть, а мы с ним канителились! — упрямо гнул прежнюю линию Сафуан.

Имаков не обратил на его крики никакого внимания:

— Надо спасать то, что еще можно спасти! Надо в этих условиях автономии иметь свою скрытую от глаз Москвы автономию.

— Подпольную?

— Да, если хотите, подпольную!

Сафуан опять не выдержал, замахал руками:

— У меня есть предложение… Верное средство! Надо выпустить воззвание к народу, написать, что большевики хотят уничтожить ислам и всех мусульман крестить в кафыров!

Кое-кто несмело поддержал Сафуана:

— Правильно! Поднимем всенародный бунт!..

Имаков презрительно усмехнулся и сказал вяло:

— Счастливый ты человек, если считаешь народ глупым!.. Никто не поверит такой выдумке. Сам же видишь, что целые кантоны переходят на сторону советской власти.

— Что же делать?

Имаков с безнадежным видом пожал плечами.

Вдруг Сафуан догадался, почему Имаков держится так внешне невозмутимо: он, как говорят в народе, уронил топор в воду, он растерялся. И все же из всех присутствующих он был политиком самым дальновидным и хитроумным, это Сафуан признал скрепя сердце.

— Не будем служить панихиду, если смерть еще не пришла! Соберемся завтра у меня дома, а сегодня я схожу в обком партии, — сказал Имаков.

Он надеялся и запугать Трофимова, и обвести его вокруг пальца, но Николай Константинович знал, почему Имаков пришел к нему, — встретил его приветливо, беседовал спокойно. Трофимов говорил, и не впервые, что попытка создать автономию Башкирии вне Советской России обречена на провал, что декрет Ленина и Калинина будет встречен башкирским народом, бесспорно, одобрительно.

— А если горстка бывших ревкомовцев не поймет это сейчас, то им же хуже.

— Некоторые коммунисты-башкиры намерены выйти из партии в знак протеста против произвола.

— Я бы не советовал им это делать, — мягко сказал Трофимов, не стремясь к полному разрыву с ревкомовцами. — Однако такой ультиматум нас не испугает.

Совещания и на квартире Имакова, и в доме ревкома ни к чему не привели, но неожиданно разнеслась весть, что получено тайное письмо Заки Валидова из Москвы. Июньской знойной ночью в байском двухэтажном доме собрались высокопоставленные деятели республики, даже приплелся мулла в белой чалме. Вчерашние и нынешние наркомы воинственно озирались, бросали друг на друга пренебрежительные взгляды, то и дело поправляли портупеи и кобуры револьверов, будто готовы были к походу. В подъезде и на дворе, за забором, прятались часовые с винтовками. Окна занавесили шторами и одеялами.

Имаков говорил так же бесстрастно, как прежде, но в глазах его сверкали задорные искры:

— Агай-эне! Заки-агай, великий вождь нации, прислал со специальным курьером послание.

— Так, так, послушаем! — встрепенулся мулла. — Верю, что Заки-агай провозглашает отделение Башкирии от России.

Имаков даже не удостоил его уничтожающего замечания.

— Заки-агай шлет из Москвы нам братский привет и желает отпраздновать ураза байрам[58] в молитвенном единении. Большевики не выпускают Заки из Москвы, он томится на чужбине, но душою неразрывно с нами.

Мулла дребезжащим голоском заныл:

— Инша аллах, инша аллах!

Все встали и низко поклонились мулле, как символу мусульманства, и Имакову, как личному представителю Заки Валидова.

— Завтра мы все должны разъехаться по кантонам и отметить праздник ураза байрама вместе с народом — сначала в мечети, потом в жилищах правоверных.

Самоуверенный Ягафаров выразил опасение:

— Не сочтут ли большевики наш отъезд за добровольный отказ от власти и побег?

— Не сочтут! Я скажу Трофимову. Ураза байрам — это ураза байрам, а не свадьба с кураем и плясками. Повеление Заки-агая таково: создать в кантонах подпольные отряды джигитов, склады оружия, амуниции, продовольствия, иметь в запасе табуны лошадей. К пятнадцатому июня мы вернемся в столицу ханства… Э-э, столицу республики Стерле, и здесь будем добиваться включения Заки и Юмагулова в состав правительства.

— Вернется ли Заки-агай в Башкортостан? — полюбопытствовал мулла.

— Пока неизвестно… Возвращению «отца нации» мы возрадуемся безмерно!

«Возрадуешься ли? — усомнился Сафуан. — Похоже, что сам норовишь стать „отцом нации“!..»

— А пока великий Заки не вернулся, мы, дети его, должны самоотверженно выполнять его повеления! Заки сейчас организует партию коммунистов Востока, программа ее: «Свободу всем народам Востока!» Налажены связи с ревкомами Туркестана, Татарстана, Киргизстана.

В зале послышались одобрительные возгласы.

— Завтра мы распустим всех красноармейцев по домам для празднования ураза байрама, а потом объявим их дезертирами, — естественно, что в кантонах они будут зачислены в подпольные отряды джигитов… Для связи с обкомом партии и Москвою здесь останутся Ягафаров, Гумер Куватов, Ибрагим Исхаков. А Исхак Рахматуллин будет выполнять специальное поручение Заки-эфенде, подробности коего оглашать преждевременно…

При этих словах присутствующие сделали серьезные лица.

— Агай-эне, если все понятно, то совещание закрыто.

Мулла, подняв руки к потолку, завел молитву, благословляющую валидовцев на победу, но правоверные ушли, бодро переговариваясь, посмеиваясь, предвкушая не богослужения в дни ураза байрама, а хмельные пиршества с родственниками.

«Специальное поручение? — Сафуан теперь не верил никому. — Не велел ли тебе Валидов вывезти все золото, спрятанное где-то в тайнике?..»

Конечно, Сафуан все еще желал возникновения мощного башкирского государства, сулящего ему и богатство, и высокое государственное положение, но в то же время день ото дня все яснее видел, что дела идут под откос, что народ в Валидове разочаровался. «Крестьяне получили землю, — значит, они хотят пахать, убирать урожай, разводить скот, торговать… Да на шайтана им эта партия коммунистов Востока!..» — убеждал сам себя окончательно запутавшийся Сафуан.

И он был прав — башкирскому народу Валидов и его приспешники смертельно надоели.

19

Трофимову заведующий орготделом Музафаров сообщил, что второй день пустуют кабинеты Башревкома и наркоматов, государственные деятели на работу не выходят, но и больными не числятся.

— А где Имаков?

— Неизвестно.

— Где Аухади Ишмурзин?

— Неизвестно.

— Что ж, наступило безвластие?

— Так получается, Николай Константинович. — Музафаров развел руками.

— Найдите мне товарища Кинябая, он коммунист честный, наблюдательный.

— Да я его уже искал, но и Кинябая нет ни в ревкоме, ни дома.

Днем Трофимову непрерывно докладывали, что из воинских подразделений уходят красноармейцы с винтовками и никто не пытается их остановить и разоружить. Замечено было, что и милиционеры верхом, с оружием уезжают из города в аулы.

Положение немного разъяснилось, когда в обком к исходу дня пришел член Башревкома Ягафаров, беспартийный. Позднее, через несколько дней, Трофимов доискался до причины этого визита: Ягафаров хотел и с валидовцами не ссориться, и в целях предосторожности заранее оправдаться перед Николаем Константиновичем.

В кабинете Трофимова он сопел, мямлил, проводил рукою перед своим носом неопределенные линии, словно разгонял табачный дым, но все же Трофимов разобрал из его слов, что ревкомовцы удалились отмечать с мусульманами аулов трехдневный праздник ураза байрам.

— Почему же нам не сообщили об этом?

— Имаков обещал с вами поговорить, но, значит, обманул…

— Пожалуй, надул, — согласился Трофимов.

— Ходили слухи, что вы запретили выборы делегатов на съезд в Баку.[59]

— Слухи они и есть слухи!..

— А Заки Валидов будет присутствовать на съезде в Баку?

«Не разведчиком ли тебя сюда заслали?»

— Откуда мне знать! Я к бакинскому съезду не имею касательства, мне надо здесь работать каждодневно. Скажите, товарищ Ягафаров, где отряд, охранявший Башревком?

— Переведен в село Темясово, а кто распорядился перевести его туда, не ведаю!

Трофимов с усталым видом опустил голову. Нет, необходимо скорее созывать Всебашкирский съезд Советов, действовать по декрету Ленина и Калинина, создавать конституционное правительство.

— Спасибо, товарищ Ягафаров. Надеюсь, что вы-то не исчезнете и будете работать с нами. — Трофимов встал и протянул через стол руку этому то ли вражескому лазутчику, то ли подлому трусу, то ли благоразумному обывателю. Во всех случаях уважать Ягафарова он не мог.

«Кого же избрать председателем БашЦИКа? Хисматуллу? Отличный работник, умен, пользуется авторитетом в аулах, но, на беду, опять открылась старая рана… Комиссар Башкирского полка Загит Хакимов далеко, на польском фронте, и до тех пор, пока не кончится война, его не демобилизуют. А если предложить председателем Гали Шамигулова? Парень талантливый, однако в кантонах его не любят — помнят, что он поддерживал Бухарина, выступая против Башкирской автономии…»

В кабинет быстро вбежал задыхающийся Музафаров.

— Получены вести от беглецов?

— Нет, Николай Константинович, новость другая, более мрачная… В реке Ашкадар только что найден труп Кинябая!

Трофимов положил руку на сердце и опустился в кресло.

20

Первый Всебашкирский съезд Советов открылся в Стерлитамаке 25 июля 1920 года. Обстановка в республике еще сильнее обострилась. В Зауралье бесчинствовали банды Хажиахмета и Нигматуллы и отряд Мурзабулатова. В кантонах шайки валидовцев, а то и разбойников убивали коммунистов, грабили склады продовольствия, магазины. Бывшие башревкомовцы провели в селе Ново-Усманово совещание, на котором еще раз проинструктировали сподвижников, как создавать контрреволюционное подполье, и с двенадцатью миллионами казенных денег скрылись в киргизских степях.

«За кем же пойдет съезд? Победит ли ленинская национальная политика или делегатов собьют с толку валидовцы, кое-где сумевшие в кантонах и обманом, и нажимом вырвать себе делегатские мандаты?..»

Трофимов выжидательно смотрел со сцены в переполненный, слитно гудевший зал. Все места уже были заняты, опоздавшие сидели на подоконниках и на полу. Трофимов видел красноармейцев и демобилизованных фронтовиков, часто с костылями, и бедняков в заплатанных бешметах и лаптях, и работников кантревкомов, тоже в военных шинелях и шлемах с алыми звездами… Почти всех ушедших красноармейцев и милиционеров удалось вернуть без принуждения, без стрельбы, — закоренелые валидовцы убежали в банды. На съезд пришел вездесущий Ягафаров и с обычным самоуверенным видом беседовал с делегатами. В последнюю минуту откуда-то вынырнул мулла в белой чалме, щедро раздавал благословения, но правоверные от него шарахались, как от зачумленного, и служитель аллаха торопливо удалился, мелко семеня ногами в белых шерстяных чулках и галошах.

Трофимов во вступительном слове избегал отвлеченных политических выражений, а рассказывал сжато, но выразительно о житейских нуждах башкирской деревни, которую националисты какой уж год потчуют обещаниями «золотого века», а русские рабочие хоть и скромно, но все же весомо поддержали хлебом в голодную зиму. Огромное впечатление на делегатов произвели зачитанные Трофимовым резолюции башкирских полков с польского фронта, из-под Питера, с Северного Кавказа, — джигиты клялись в верности Советам, ленинской дружбе народов и гневно клеймили валидовцев, несущих башкирскому народу нищету, разорение, новые жертвы от пуль и клинков бандитов.

Делегаты единодушно одобряли декрет Ленина и Калинина о Башкирской автономии. Выскочил на трибуну Ягафаров и пролепетал, что нельзя так строго судить членов Башревкома, у них есть заслуги, и немалые, перед народом, и они бы сделали за эти годы неизмеримо больше, но им мешали.

— Сами знаете, кто им мешал! — ехидно закончил Ягафаров.

Проводили его с трибуны делегаты свистом, негодующими криками и топотом.

«Надо было крепче мешать, — думал Трофимов. — Зря дипломатничали, занимались уговорами там, где надо было командовать! Почему так беззастенчиво выступает Ягафаров? Да потому, что среди валидовцев он занимал второстепенное место и теперь не боится ответственности…»

А к трибуне уже подходил Хисматулла, зажимая рукою, согревая ноющую рану на груди. Он улыбнулся делегатам дружелюбно и заговорил задушевно, будто сидел дома, на нарах, за скатертью с угощением, в кругу родных и друзей.

— Зря хлопочешь, Аухади-агай Ягафаров! Никого не прельстят твои песенки! Слишком долго страдал башкирский народ, чтоб теперь отказаться от свободы, от земли, от охраны труда на приисках и заводах, от школы. И за валидовско-ямагуловскими националистами идут только баи, купцы, муллы, а беднота, рабочие идут за великим Лениным!

По залу пронеслись дружные рукоплескания; все встали, раздались радостные возгласы: «Слава товарищу Ленину!.. Долой валидовцев!»

— Башкиры знают, что от русского красноармейца, русского рабочего они обиды никогда не терпели, а от собственных, единокровных баев настрадались досыта! — продолжал с напором Хисматулла. — И в кабалу к валидовско-ямагуловским проходимцам не пойдем!

Трофимов приободрился: «Наша берет!..» И действительно, декрет Ленина и Калинина о башкирской автономии был одобрен делегатами единогласно.

Съезд обратился с просьбой к правительству Российской Федерации считать, что город Стерлитамак находится в пределах Башкирии, а не Уфимской губернии: по соглашению 20 марта 1919 года столицей республики было село Темясово, но валидовцы не пожелали прозябать в деревенском захолустье и самовольно перебрались в Стерле.

Избранный председателем БашЦИКа Гали Шамигулов, похудевший после продолжительной болезни, — френч так и болтался на его костлявых плечах, — с желто-темным лицом, широким прямым носом, взволнованно поблагодарил делегатов за доверие, обещал трудиться, не щадя сил, на благо башкирского народа.

«Быль молодцу не в укор! — думал Трофимов. — Да, были серьезные ошибки, но ведь Гали их признал… Неоднократные беседы с Лениным его многому научили. Приятно, что Гали ведет себя скромно. Обком с ним сработается, я уверен…»

Съезд закончился пением «Интернационала».

21

Проводив Хисматуллу в Стерле, на Первый Всебашкирский съезд Гульямал потеряла покой. Еда — не еда сон — не сон, все валилось из рук, и ночью, и днем мерещились всевозможные напасти. До боли в глазах она смотрела на дорогу, и иногда ей чудилось, что гора Кэзюм тронулась с места, поплыла ей навстречу, а Хисматуллы все не было… Не приключилось ли беды в пути? Конечно, у Хисматуллы друзей много, но и врагов порядочно! Гульямал утешала себя, что делегаты едут сообща, целым обозом, с вооруженной стражей, а через минуту она вспоминала, что окрестные леса так и кишат беглыми солдатами, конокрадами, разбойниками. За околицу аула и высунуться боязно!.. Обозы с зерном «Башпомощи» не раз грабили дочиста, а возчиков убивали. Говорят в народе, что в Бурзян-Тангаурском кантоне житья не стало от бандитов, связанных, кстати, с валидовцами. А южнее зверствует отряд конокрада Хажиахмета Унасова и Нигматуллы, превратившегося из высокопоставленного деятеля Башревкома в захудалого вора. Такие поймают Хисматуллу — не пощадят…

От окончательно расхворавшейся Сайдеямал она свои опасения и слезы скрывала, но старуху было невозможно обмануть.

Как-то Сайдеямал, лежавшая на паласе на нарах, слабым голосом позвала ее к себе.

— Как себя чувствуешь, кайнэ?

Старуха залюбовалась уже округлым животом Гульямал и ласково сказала:

— Мне-то что! Лежу в дремоте. А вот ты, килен, береги себя ради сына! Молю аллаха, чтобы дожить до рождения внука, а там можно и отправиться к отцам и праотцам! — Сайдеямал не сомневалась, что родится мальчик. Дотронувшись одеревеневшими, как ветви засохшей березы, пальцами до руки Гульямал, она шептала: — Вернется Хисматулла не сегодня, так завтра! В Стерле дел много… Не терзайся так, килен.

Гульямал с трудом улыбнулась сквозь слезы.

— Я стараюсь, кайнэ.

— Плохо стараешься, если пожелтела, глаза опухли, и ночью ворочаешься на нарах и всхлипываешь!

Гульямал неожиданно дерзко встряхнула рассыпавшимися по плечам густыми волосами и спросила свекровь:

— Кайнэ, если я отрежу косы, не изуродую себя?

Старушка всплеснула немощными ручками.

— Атак-атак, что за новости? Оставь, не смеши людей!

— Твой же сын велит расстаться с косами! Говорит, что длинные косы, платья с оборками, бусы и браслеты — это все, он говорит, пережитки старых обычаев, и пора с ними, говорит, прощаться и одеваться по-новому! И во всем советской женщине, говорит, надо соблюдать себя по-новому.

— Неужели тебе кос не жалко?

— Конечно, жалко, очень жалко! — Гульямал вздохнула. — Раз твой сын велит, то мне приходится подчиниться. «Ты, говорит, должна подавать пример молодым женщинам!»

— А когда ты надела короткое платье, ноги бесстыдно показала прохожим, то ведь над тобой смеялись, — напомнила свекровь.

— Ну и что, смеялись!.. А теперь не смеются и молодухи кромсают ножницами себе подолы. А в Красной Армии все сестры, и башкирки, и татарки, носят короткие платья — удобнее.

— Атак-атак, но я вмешиваться не буду. — Сайдеямал обиделась и отвернулась.

Через полчаса она проснулась, — теперь она спала урывками, часок, а то и меньше, ночами думала о прошедшей жизни, а днем зачастую дремала, сидя за обеденным столом, — поднялась, протерла кулачком глаза и ахнула…

Гульямал быстро расхаживала по горнице в коротком платье и камзоле без золотых позументов, в черных чулках и сапожках, с коротенькими, пышно взбитыми волосами, и старушка невольно подумала, что килен похожа на статную, с крутыми боками и обрезанной гривой степную кобылицу.

— Куда это ты собралась?

— В школу.

— А говорили, что Бибисара будет мугаллимой.[60]

— Бибисара сейчас в Уфе, на учительских татаро-башкирских курсах, а я слежу за ремонтом дома для школы. И дров надо запасти на всю зиму.

— Почему же Гильману-мулле не отдали школу?

— А потому, что он старое забыл от пьянства и блуда, а новое не перенял! — отрезала строго Гульямал. — Кроме алифбе,[61] ничего не помнил. Алеп-бей, водку пей, детей бей, не жалей! — передразнила она.

Старуха вздрогнула.

— И служитель аллаха вам не угодил!

— Ну, я побежала!

«Зря она вмешивается в такие дела, — думала Сайдеямал в опустевшем доме, кутаясь, несмотря на летний зной, ватным одеялом. — Ждет ребенка и лезет на рожон. Знает же, что народ не признает новой школы, без муллы и Корана!.. Сколько раз ходила по домам, упрашивала послать детей в школу — отказываются родители, боятся муллы и баев. В Гульямал и камнем бросали из-за угла, едва голову не разбили! И все ей неймется, а ведь беременная…»

А тем временем Гульямал шла по деревенской улице.

Около ворот стояли женщины, завидев ее, зашептались, захихикали, показывая пальцами:

— Глядите-ка, что за чучело!

— Астагафируллатэубе, а я ее не признала! Ну и распутная бисэ!

— То ляжки всем показывала, а теперь волосы остригла! Хоть бы платком прикрылась, — заныла остабикэ муллы Гильмана. — Срам какой!

Ей поддакнула Хуппиниса:

— Недавно я видела, как Хисматулла шел с ней под руку! По ее примеру молодые сбесятся!

— Недаром говорили в старину: если мать лицо откроет, то дочь и вовсе покажет …!

Гульямал сделала вид, что не слышит насмешек, и пошла на пустырь, где мальчишки играли в бабки. Заметив ее, они, как птенцы, испугавшиеся коршуна, брызнули во все стороны. Не убежал один Аптрахим, — его так и подмывало улепетнуть, но оскорбить тетю Гульямал, часто выручавшую его голодной зимою хлебом и похлебкой, он не смог.

— Ну, кустым, пойдешь в школу? — спросила Гульямал.

Аптрахим вытер нос рукавом заплатанной рубахи, смущенно потупился.

— Атай не велит.

— А почему?

— Говорит, что он не учился, а жизнь прожил. Сказал мне так: «Умеешь клевать — вороной не станешь, от шайтанской советской школы не станешь муллою!»

— Зря заупрямился твой атай! Гильмана-муллы испугался. Советская власть хочет детей бедняков сделать врачами, инженерами, командирами Красной Армии. Школьникам мы бесплатно форму сошьем, кормить будем в большую перемену бесплатно.

— Атай пригрозил, что из дома выгонит! «Живи где хочешь… Вас окрестят в кафыров и угонят, как скотину, на чужбину…» Так он изо дня в день мне толкует.

— А твой старший брат Загит-агай! Он-то сам грамотный! И тебя хочет грамотным сделать. Да разве он простит, если не пойдешь в школу?

Упоминание о Загите оказалось неотразимым, паренек опустил голову и поплелся за Гульямал, поминутно оглядываясь, не грозят ли ему кулаками и камнями мальчишки. Но у дверей ашханы, открытой «Башпомощью», оказалось, что за Гульямал и Аптрахимом еще идут ребята, тоже боязливо озираясь, не следят ли за ними отцы и матери… В ашхане Гульямал накормила будущих школьников обедом, не очень вкусным, но обильным, а это в тот год кое-что да значило. Потом Гульямал повела ребят в пустующий дом Нигматуллы, где их у калитки ждал председатель сельсовета Гайзулла.

— Школу отремонтировали! — торжественно заявил он. — Из четырех комнат две — вам, а две — нам, сельсовету. А когда учеников прибавится, весь дом отдадим школе. Пусть учатся, людьми станут просвещенными и не мучаются, как мы, под игом муллы и баев!.. Ну, я схожу домой.

И, припадая на хромую ногу, зашагал в сторону мечети.

Мальчишки притихли, все им здесь понравилось — и свежевыкрашенные, ярко-коричневые полы, и черные, тоже глянцевито сверкавшие столы, и классные доски на стене. Гульямал раздала им, вынув из шкафа, по тетрадке и карандашу.

— Храните дома! А учебников у нас мало, их будем выдавать здесь, на уроке, один учебник на двух-трех учеников.

Вдруг во дворе раздалась неистовая ругань, дверь распахнулась и в класс вбежал разъяренный Хаким-карт, вырвал у побледневшего Аптрахима тетрадку, бросил на пол и растоптал грязными лаптями, схватил карандаш, сломал и бросил обломки в лицо Гульямал.

— Поганая бисэ! Мало вам, шайтанам, что Загита испортили, превратили в кафыра, теперь и за младшего принялись!

— Агай, не горячись!

Мальчишки от страха забились под скамейки, а те, кто половчее, выпрыгнули в открытое окно и умчались на огород.

Взбешенный Хаким-карт слушать Гульямал не захотел, ухватил трясущегося Аптрахима за уши и, выворачивая их, увел мальчугана во двор.

А на крыльце уже визжали, протискиваясь в дверь, женщины, накинулись на попятившуюся Гульямал с воплями, с проклятьями, плевали ей в лицо, дергали за волосы, рвали платье.

Стекла со звоном и гулом лопнули, разметав мелкие осколки, и в комнату влетел камень, за ним другой, третий, — теперь и ожесточившиеся женщины струхнули, с плачем и стенаниями брызнули из дома, а камни, дробя окна, ломая парты, падали и падали, и было ясно, что их швыряют могучие джигиты.

В верхнем конце аула сухо защелкали винтовочные выстрелы.

«Неужели бандиты Нигматуллы ворвались в деревню?..»

И Гульямал рухнула без чувств, — может быть, от удара камнем в плечо, а вернее, от страха за участь ребенка.

На улице внезапно наступила тишина, словно все сбежавшиеся к школе почувствовали, что она мучается и вот-вот умрет.

— Ой, Гульямал убили! Ай-а-а-а-ай! — истошно запричитала какая-то женщина.

И, как всегда бывает, именно те, кто только что царапали ей лицо, щипали с вывертом тело, драли клочьями волосы, разжалобились:

— Ах, бедняжка, а-а-ах!..

— Ведь она, несчастная, на сносях!..

— Несите ее скорее домой!

Очнулась Гульямал на руках Хисматуллы и не поверила, что это ее муж — живой, невредимый, решила, что он ей снится в несбыточном сне.

— Хисматулла!.. Вернулся?

— Вернулся, бисэкей, приехал! Как они тебя искалечили! Вся в крови…

— Это женщины царапали!

— И-их, дикость! Темнота!.. Злом платят за доброе отношение к их детям.

Пришел Гайзулла, тяжело дышавший, вспотевший, и, чувствуя себя виноватым за беду, словно оправдываясь, сказал:

— Это дело Султангали и Гильмана-муллы. Они народ мутят. Недоглядел я! Обедать пошел домой. Милиционера, что ли, держать круглые сутки здесь?

— А кто стрелял?

— Я и стрелял: подумал, что Нигматулла со своими всадниками пожаловал.

— Ну, наверно, мы бы не уцелели, если б нагрянули головорезы Нигматуллы, — здраво заметил Хисматулла, злясь и на Гайзуллу, и на самого себя. — Надо создавать кантонный отряд самообороны, разговоры о классовой борьбе нас не спасут. Нас убивают, значит, мы должны обороняться!

Он повез на тарантасе Гульямал домой.

— Эсэй! Эсэкей! — бодро воскликнул он, входя в горницу.

Мать лежала на нарах пластом, — мальчишки крикнули в окно, что Гульямал убили в школе!.. Слезы текли по ее морщинистому лицу, высохшие, тонкие губы еще шевелились, но произнести хоть слово она не могла. Гульямал умылась, переоделась и начала хлопотать около расхворавшейся кайнэ.

22

Малая автономная Башкирия[62] переживала трудные времена. К «Народной Красной армии» Хажиахмета и Нигматуллы присоединились уцелевшие колчаковцы и русские кулаки из окрестностей Белорецка, Верхнеуральска, Усть-Катава, Златоуста. Валидовцы, проклинавшие всех без исключения русских, не только коммунистов, теперь охотно принимали под свои потрепанные знамена любого врага Советов и БашЦИКа. В казахские, киргизские, татарские, чувашские, мордовские аулы помчались эмиссары валидовско-юмагуловского ревкома, распущенного Всебашкирским съездом Советов, но подпольно еще действующего.

В селе Темясево особенно воинственно горланили на сходках и митингах валидовцы. Кичились они не без основания, — там находился сильный отряд джигитов. Об этом отряде с естественными преувеличениями докатилась весть и до БашЦИКа. Правительство республики и обком партии послали туда уполномоченных Львова и Уразова, чтоб достоверно выяснить положение в Темясеве и во всем Бурзян-Тангаурском кантоне. Валидовцы Львова и Уразова арестовали, но, ко всеобщему удивлению, не расстреляли, а отправили обратно в Стерле. В эти же дни в столицу прибыла делегация от населения четырех волостей кантона с требованием вернуть в Башкортостан Валидова и Юмагулова. Делегатов принял председатель БашЦИКа Гали Шамигулов, внимательно выслушал и сказал не с возмущением, а с явным недоумением:

— Товарищи, вы же обманываете и нас и себя! Не нужен башкирам Заки, не нужен и Юмагулов! Башкирам нужны порядок, хлеб, керосин, ситец, сахар, спички нужны, табак нужен…

При каждом слове Гали делегаты согласно кивали, не в силах сдержать улыбок.

— Советская власть всем этим вас обеспечит, не сейчас, но уже в этом году. Осенью! А Заки и Юмагулов кормили вас годами велеречивыми обещаниями. Откуда они возьмут керосин, сахар, ситец? Эти товары у русских кооператоров на складах. Разве я обманываю вас, товарищи?

Деловой тон разговора с руководителем автономии был делегатам и неожиданным, и понятным. Заки действительно часами истерически вещал об исламе, об аллахом благословенной башкирской нации, об аллахом проклятых большевиках, но от этого ничего в жизни аулов не менялось… Заки, как упорно толковали, пировал с веселыми красотками и приятелями в своем стерлитамакском особняке, а в деревне люди пухли от голода.

Делегаты уехали домой, Гали на заседании бюро обкома партии рассказал о беседе с ними.

— Будут завтра они верить валидовцам? — спросил кто-то из работников обкома.

— Будут ли они верить нам? — уточнил вопрос Трофимов.

Гали развел руками и признался чистосердечно:

— Ничего не могу сказать определенного, товарищи! Думаю, что они запутались и растерялись.

Николай Константинович заметил:

— Все сообщения о положении в кантоне пока что приблизительные. Мы, к сожалению, питаемся слухами. Документальной информации из Бурзян-Тангаурского кантона, как, впрочем, и из других кантонов, мы не получаем. И это не только наша беда, но и наша вина, товарищи.

Бюро обкома приняло решение:

«Для установления порядка в Бурзян-Тангаурском кантоне:

1. Отозвать в Стерлитамак все находящиеся там воинские части;

2. Арестовать лиц, не признающих решений БашЦИКа;

3. Провести переучет членов всех партийных организаций кантона».

— Решение-то решением, — сказал Трофимов, протирая очки платком, — но сейчас надо подыскать работника, который бы поехал в кантон и проследил за выполнением нашего решения. Этот уполномоченный обкома и БашЦИКа должен быть принципиальным, беспощадным к классовым врагам, но и проницательным — отличать заблуждающихся от валидовцев… Кого же пошлем?

Участники заседания не спешили с ответом. Наконец заместитель председателя Совнаркома Мансыров предложил:

— С таким поручением справится Поленов. Он в «Башпомощи» работает. Исполнительный, старательный.

— Пожалуй, я с ним встречался, — припомнил Трофимов.

— Мы, Николай Константинович, с ним вдвоем приходили к вам недавно советоваться о строительстве склада, — сказал Гали Шамигулов. — Думаю, что он вполне надежный!

— Да, да, вспомнил, — кивнул Трофимов. — Он из эсеров?.. Собственно, это теперь не имеет значения… Ну, товарищи, если БашЦИК и Совнарком предлагают нам кандидатуру Поленова, то давайте согласимся.

Ему было неудобно спорить с Мансыровым и Шамигуловым.

23

Наступили последние дни лета, но было еще жарко, солнце напоследок пекло немилосердно. В лесу было душно, как в парной бане, но безмолвно: птицы изредка перекликались, а соловей еще в конце июня завершил свои концерты. Зато развелась уйма мошкары, оводов, слепней. Рябина и калина уже горели багрянцем, кисти коралловых ягод были тяжелые, свисали к земле. Некошеные травы на полянах и в оврагах полегли, начинали жухнуть, но благоухали пряно, сильно.

Конный отряд БашЧК остановился у брода через Кэжэн, командир Поленов приказал кормить лошадей. В отряде было полторы сотни всадников — оренбургских и уральских красных казаков, башкирских и татарских джигитов, русских старослужащих кавалеристов.

Река здесь была мелкодонная, бойко играла всплесками на перекатах, слепяще сияла в лучах солнца. Красноармейцы пустили стреноженных лошадей по траве и со смехом, с криками и шутками полезли в воду, чтобы смыть дорожную пыль и пот, охладиться; некоторые принялись стирать задубевшие гимнастерки: мыло заменили глиной… Поленов, длинноногий, худощавый, с крупным висячим носом, расстегнул ворот френча и завалился спать в тени деревьев.

Места в здешних краях были дивно прекрасными: полукругом стояли горы, покрытые зеленошумными лесами, — невозможно представить себе Башкирию и Южный Урал без этих гор; от реки начинались луга, переходящие в степи, все еще ярко цветущие, — эти луга и степи тоже Башкирия и тоже Южный Урал… Травы и цветы до сих пор ярчайших красок и лучезарно улыбаются солнцу и людям, раскачиваются в истоме от легкого дуновения ветерка. Множество бабочек порхают с цветка на цветок, разнося свою незатейливую красу. Трудолюбивые пчелы и басовито гудящие шмели неутомимо выискивают нектар в чашечках цветов. Внизу, в уреме, стрекочет сорока, перелетая с дерева на дерево.

Неожиданно лошади, с хрустом поедавшие траву, насторожились, навострили уши, подняли и повернули головы вправо, к чаще, откуда слышались голоса и стук копыт. Минуту спустя на тропе показались конные разведчики, за ними шагали косари с косами, вилами, граблями.

— Контру поймали! — скоропалительно крикнул кто-то из купавшихся красноармейцев.

Проснувшийся от гама Поленов вскочил и, не раздумывая, ни о чем не спрашивая, схватился за револьвер и саблю.

— Ведите сюда валидовцев, допрос буду снимать я!

— Это не валидовцы, а косари, товарищ командир, — доложил начальник разведывательного дозора. — Башкиры из ближнего аула.

— Валидовцы, бандиты, дезертиры, лазутчики могут прикинуться и косарями! — раздельно, с немыслимым апломбом заявил Поленов. — Всегда и всюду необходимо проявлять пролетарскую бдительность!.. Если они косари, то для чего вы их задержали?

— Да они, товарищ командир, сами увязались за нами!

— Ага, значит, они увязались за вами для того, чтобы запутать следы валидовцев! — самоуверенно сказал Поленов. — Это же яснее ясного: враги готовятся к фланговому нападению на наш отряд, а косари сбивают с толку разведчиков.

— Товарищ командир…

— Мол-ча-а-а-а-ать! — гаркнул Поленов. Всю жизнь он неукоснительно слушался начальников и лишь сейчас дорвался до власти. Не в том беда, что он в восемнадцатом году путался с эсерами, а в том, что он, обыватель, всем поддакивал, раболепно кланялся и унижался, а мечтал втайне о карьере. Однако он не рассчитал того, где находится и с кем имеет дело.

— Ты не кричи, кричать-то и я умею! — оборвал его разведчик.

Вспылив, Поленов расстегнул кобуру, но и джигиты схватились за винтовки.

«Погодите, вернемся в Стерлитамак, я вас проучу!..» — скривил губы Поленов и сказал примирительно:

— Ну, ведите ваших косарей.

— Да они по-русски не разумеют, — сказал джигит. — Они из аула Сакмаево. У них скот угнали разбойники Нигматуллы-бая.

— Куда же скрылись бандиты?

— Вроде бы где-то здесь, в лесу.

Поленов быстрыми шагами подошел к косарям, с каждым поздоровался за руку, улыбался широко, но едва ли искренне, и, размахивая зажатой в кулаке фуражкой, сказал громогласно:

— Товарищи-и-и! Мы пришли сюда охранять ваш покой, ваше добро, ваши избы! Бандиты, ограбившие вас, бедняков, не скроются от нас. Мы их поймаем, отобьем скот и вернем вам. А пособники валидовцев, националистов, бандитов будут строго наказаны. Говорю вам официально, от имени БашЦИКа, Совнаркома и обкома партии. Верьте мне: мы — друзья бедняков!

Начальник дозора перевел пылкую речь Поленова на башкирский язык, и косари повеселели. Говорят, что доброе слово камень плавит… Из толпы вышел Хаким-карт в холщовых домотканых штанах, тоже в холщовой белой рубахе, в лаптях; бороденка у него была жидкая, седая, с рыжими пятнами.

— Говори, старик, сколько скота у тебя украли злодеи? — великодушно спросил Поленов.

Хаким-карт ничего из этих слов не понял, торопливо забормотал по-русски, наивно предполагая, что владеет русским языком:

— Моя скота нет, насальник. Моя не украл. Султангали богатый, я бедный, насальник.

— Ага, кто бандит?

Старик совсем запутался и умоляюще замахал руками.

— Товарищ командир, тут все дело в том, что его сын Загит комиссар Башкирского кавалерийского полка на польском фронте, — сказал начальник дозора.

— А он не врет?

— Да зачем ему врать? Загита-агая я сам знаю.

— Кто же такой Султангали?

— Султангали тоже его сын, но богатый и всегда якшался с валидовцами…

— Ага, поедем в деревню, там разберемся!

В Сакмаеве Поленов приказал согнать всех жителей на площадь у мечети, встал, расставив крепко ноги, на круп коня, которого держали под узду ординарцы, и закричал:

— Я уполномоченный Башкирской республики! Здесь я — партия, я — БашЦИК и Совнарком, я — ЧК… Кто попытается меня обмануть — расстреляю. И пока по-хорошему спрашиваю: где бандиты?

Крестьяне из его крика поняли одно слово — «расстреляю» — и перепугались. Женщины заголосили и разбежались по дворам. Однако деревенским мальчишкам Поленов понравился — важный, с револьвером и саблей, и кричит зычно.

К Поленову подошел, прихрамывая, кренясь, Гайзулла и сказал твердо, но вполголоса:

— Товарищ командир, я председатель сельсовета аула.

— Ага, и что же?

— А то, что бандитов надо искать в лесу, а не в ауле.

— Ты мне указываешь?

— Конечно, указываю. Крестьяне за эти годы столько повидали в ауле вооруженных до зубов всадников, что теперь не верят никаким заклинаниям и страшатся новых несчастий. С ними надо бы толковать проще, ласковее. Вы куда направляетесь?

Поленов был вынужден сказать, что ведет отряд в Бурзян-Тангаурский кантон.

— А здесь Кэжэнский кантон.

— Мои полномочия в пределах всей республики! Если ты будешь мешать мне бороться с классовым врагом, то я сниму тебя с председательского места… Распорядись-ка лучше накормить джигитов, а мне предоставь дом почище для ночлега.

Самый видный, просторный дом в ауле был Нигматуллы, но после его побега там находились сельсовет и школа. Поленову приглянулся дом Султангали, тоже пятистенный, из крепких сосновых бревен, и он расположился там с адъютантом, с ординарцами, вестовыми. Хозяин сбился с ног, ухаживая за столь знатным гостем, потчевал его и самогоном, и вкусными яствами, вскользь заметил, что Загит, комиссар полка, его родной старший брат.

— Назначаю тебя председателем сельсовета! — распорядился Поленов, захмелев.

Султангали, не чаявший выбраться из беды после мятежа закадычного своего дружка Нигматуллы, был ошарашен такой негаданной удачей и вертелся перед Поленовым лисой.

— Рахмат, товарищ командир! За уважение ко мне, к сыну бедняка, рахмат! Ненавижу бандитов. Вам я раскрою их тайное местонахождение. И вас наведу на следы шайки Хажиахмета и Нигматуллы.

Поленов окончательно раскис и вскоре, поддерживаемый Султангали и ординарцами, проследовал в дальнюю горницу, где и захрапел на перине.

Утром он приказал арестовать и отправить в кантонную тюрьму Гайзуллу, а сам с отрядом помчался в Кэжэн.

Хисматуллу разбудили редкие винтовочные выстрелы у пруда и тюрьмы. Привычно, не теряя присутствия духа, он оделся, вынул из кобуры револьвер, сказал Гульямал:

— Беги к соседям, заройся в сене! Наверно, бандиты Нигматуллы. Я пойду в кантком!..

Стрельба тем временем прекратилась, по улицам бежали любопытные, охочие до любых зрелищ, которыми столь щедра была тогдашняя жизнь; проскакал конный вестовой и крикнул Хисматулле, что из тюрьмы выпустили заключенных — конокрадов, дезертиров, грабителей.

— Товарищ Хуснутдинов, будьте осторожны!

— Да кто это самовольничает?

— Форма красноармейская.

Здание кантисполкома со всех сторон охранялось конными и пешими красноармейцами. Хисматулла хотел пройти в свой кабинет, но часовые его туда не впустили, втолкнули в соседнюю комнату, где сидел на столе, болтая ногами в фасонистых сапожках, — подарок благодарного Султангали, — Поленов, курил длинную, с пушистым пеплом на кончике папиросу.

— Председатель канткома партии Хуснутдинов.

— Ага, тебя-то мне и надо, — снисходительно произнес Поленов, спрыгнул, бросил окурок, затоптал сапогом; его движения были нарочно замедленные, ленивые. — Только давай договоримся, что побеседуем по-хорошему, по-дружески.

— Что здесь происходит? Почему выпущены из тюрьмы жулики и конокрады?

— Я, полномочный представитель обкома, БашЦИКа и Совнаркома, а также БашЧК, приказал выпустить из тюрьмы безвинных, заточенных туда агентами Хажиахмета и Нигматуллы. Получены достоверные сведения от Султангали, председателя сельсовета в Сакмаеве.

— Но там председателем Гайзулла… Гайзулла Бикбаев!

— Смещен, арестован по моему приказу.

«Авантюрист или дурак? Да такой полномочный представитель находка для валидовцев!.. Мы только-только начали завоевывать уважение народа, а вот такой молодчик опять подорвет доверие к Советам!..»

В этот момент в комнату ворвался джигит и заорал что было силы:

— Товарищ командир, там арестанты отняли у двух красноармейцев винтовки, лошадей и ускакали!..

— За мной! Вперед! — Поленов стремглав бросился на улицу. — Смерть бандитам!

«Нет, он либо спился, либо полоумный! Может, он самозванец?..»

Хисматулла побежал на узел связи; полевой телефон, на счастье, действовал, и он быстро дозвонился до Стерлитамака. Трофимова и Гали Шамигулова на службе не было, соединили с Мансыровым, заместителем председателя Совнаркома.

Он выслушал Хисматуллу безучастно и заявил:

— Что ж, лес рубят — щепки летят!.. Возможно, что Поленов и намудрил, но вообще-то он командир решительный, суровый и поблажки валидовцам не даст.

— Он же был эсером и вместе с чехами проклинал на митингах в Уфе и Златоусте большевиков! — возмутился Хисматулла.

— Теперь он осознал свои заблуждения, и хотя в партию не вступил, но пользуется нашим доверием… У каждого были те или иные ошибки! Как говорится, «кто богу не грешен, кто бабушке не внук?». — Мансыров хихикнул. — А вот вы, Хуснутдинов-агай, подозрительно себя ведете, берете под свою опеку националистов.

— Ложь! Наглая ложь!.. Я интернационалист, я ленинец!

— Ближайшие дни покажут, какой вы интернационалист, — пригрозил Мансыров.

— Не пугайте!.. Куда вы послали отряд Поленова? Но ведь здесь Кэжэн, а не Бурзян-Тангаурский кантон.

— Значит, и у вас есть националистические банды!

— Чепуха! Опять вранье! Никакой валидовской банды у нас не было и нет! И не верю я, что в Бурзян-Тангаурском кантоне у валидовцев армия в три тысячи сабель!.. Предупреждаю, что Поленов авантюрист! Немедленно отзывайте его в Стерле.

В комнату вошел, запыхавшись, Поленов, размахивая револьвером, подозрительно уставился на Хисматуллу, потянулся к телефонной трубке.

— Вот он, явился! — успел сказать Хисматулла. — Поговорите-ка с ним, товарищ Мансыров…

У Поленова на скуластом лице появилось умильное выражение, и телефонную трубку он взял бережно, двумя пальчиками, как стеклянную.

— Уважаемый товарищ Мансыров?.. Приветствую, приветствую!.. Да, навожу порядок!.. Да, уничтожаю бандитов и националистов! Да, враг от нас не уйдет!.. Почему не двигаюсь в Бурзян-Тангаурский кантон?.. Слушаюсь! Сегодня же выступлю в поход. А относительно Хисматуллы Хуснутдинова, то имейте в виду, товарищ Мансыров, что он привез из Сибири два пуда золота, украденного в государственном банке… Да, сведения верные, от брата доблестного комиссара Загита Хакимова…

Пораженный наглостью, Хисматулла успел лишь прошептать: «Гадина!», а Поленов уже вышел на крыльцо и трубно прокричал:

— Товарищи красноармейцы! Башкирское советское правительство выразило нам благодарность за самоотверженное выполнение приказа. Теперь мы должны выехать в Бурзян-Тангаурский кантон и уничтожить там бандитов. По коня-а-ам!..

Хисматулла схватился за голову: «Что он еще натворит в Бурзяне!..»

24

Разнеслись слухи, что Трофимова отзывают на постоянную работу в Москву. Приехавший в Стерлитамак по вызову обкома партии Хисматулла рано утром прибежал к Николаю Константиновичу на квартиру, поднял с постели. Друзья крепко-крепко обнялись.

— Что это за провокационные сплетни, Николай Константинович?.. Говорят, что уезжаешь в Москву. Скажи, ради аллаха, что это за глупая болтовня?

— Правду говорят, браток!

— Как так? Уезжаешь из Башкирии?

— Подчиняюсь партийной дисциплине.

Трофимову было нелегко покинуть край, с которым сроднился, где работал, где воевал, где, как говорится, умирал и воскресал, где имел братьев если не по крови, то по партии, по революционным убеждениям. С огорчением он повторил:

— Партийная дисциплина!..

Хисматулла упал духом, ему было трудно, почти невозможно представить свою жизнь без Трофимова, старшего друга, наставника. Сколько сил положил Михаил, да, да, тогда еще Михаил, чтобы пробудить в робком башкирском парне, обреченном на прозябание, как все его сверстники, искру революционного сознания, протест против рабского существования, страстное стремление к свободе. Встречи на прииске с этим каторжником, смутьяном, бунтовщиком, как именовали жандармы Михаила, знаменовали для юного Хисматуллы новую полосу жизни, и жизни тяжкой, смертельно опасной, но осмысленной, вдохновенной. С кем теперь посоветуется Хисматулла? К кому придет с сомнениями, с тоскою и радостью?

— Неужели нельзя было еще хоть с год поработать в Башкирии? — робко произнес Хисматулла, словно все еще надеясь, что Трофимов передумает и останется.

— Это от меня не зависит, браток!

— А какое сложное положение в Башкирии! И этот Поленов…

— Знаю, браток. Твое письмо меня прямо-таки испугало. Я не хочу думать, что Гали и Мансыров сознательно рекомендовали нам этого проходимца. Однако они поступили легкомысленно. А почему? Потому, браток, что нету опыта работы с кадрами, нет партийной закалки… Из Бурзян-Тангаурского кантона приходят какие-то неопределенные вести. А сегодня и телеграфная связь с кантоном нарушена. Пошлем завтра туда комиссию. Конечно, это моя ошибка — назначение Поленова, — признался Трофимов.

— Но после вашего отъезда в Москву руководители БашЦИКа и Совнаркома начнут защищать Поленова из-за амбиции.

— Это вполне возможно! Но ведь ты, браток, не станешь его защищать? — заговорщицки улыбнулся Трофимов.

— Я? При чем тут я? Что я значу для них? Известно уж…

— О, честный коммунист всегда много значит, браток!.. Но теперь ты сам выполнишь пожелания, высказанные в письме о Поленове. Но только не спеши с выводами, все продумай, хладнокровно взвесь! — И, увидев на лице Хисматуллы выражение недоумения, Трофимов дольше не испытывал его терпения, добавил отчетливо: — Центральный Комитет партии рекомендовал тебя, браток, на мое место.

— Меня? Как это меня? Николай Константинович, да разве я справлюсь? — растерянно бормотал Хисматулла, то бледнея, то краснея от волнения.

— Справишься! Обязательно справишься! — сказал Трофимов серьезно, с подкупающей искренностью. — Ты принципиален. И ты интернационалист!.. Со мной связи не теряй! Люби свой башкирский народ. Люби русских — они друзья верные, неподкупные. А я никогда не забуду свою революционную родину — Башкортостан.

— Спасибо, Николай Константинович, — дрогнувшим голосом сказал Хисматулла. — Постараюсь оправдать доверие партии.

— Не сомневаюсь, браток!.. Как семья? Как милая Гульямал? Что-о-о, избили?.. В самой школе лицо царапали, плевали, волосы драли?.. И смех, и грех!.. — Трофимов закашлялся, сотрясаясь узкими, тощими плечами. — Вот откуда мы начинаем, браток, строительство социализма — от средневековья. Учительница, символ доброты и любви, не нужна народу! А через год-два эта же учительница в этом же ауле Сакмаево будет окружена почетом и уважением!.. Да, ведь Кулсубай после ранения вернулся с польского фронта. Награжден орденом Боевого Красного Знамени! По всем сведениям воевал умно и храбро.

— Где он?

— Здесь пока, в Стерлитамаке. Ты, браток, выбрал бы время и зашел к нему. Говорят, что к нему опять липнут подозрительные люди.

— Неужели Кулсубай способен опять переметнуться к националистам?

— Кто знает!.. Националистическая эпидемия прилипчивая. Вот ты и спаси его от хворости!..

Трофимова проводили в Москву с неподдельным сожалением, он действительно был уважаем и любим всеми — коммунистами и беспартийными, башкирами и русскими, красноармейцами и крестьянами. Хисматуллу, к его радости и великому недоумению, выбрали секретарем обкома единогласно, — никогда он и думать не смел, что пользуется авторитетом в партийной организации республики.

А положение в Башкортостане не улучшалось. Собственно, Хисматулла и не ждал чудес, но все же надеялся хоть на какие-то перемены к лучшему. Но из Бурзян-Тангаурского кантона поступали безотрадные сведения: с благословения Мансырова Поленов полностью распоясался и бесчинствовал. К нему из Темясева прибыл на подкрепление конный отряд джигитов, в котором верховодили валидовцы. И пьянство Поленова сменилось произволом. Арестовали председателя кантисполкома Шагита Худайбердина якобы за укрывательство беглых членов Башревкома. Конвойную роту кантона разоружили, а солдат без винтовок отправили пешим строем в Темясево, — видно, надеялись их там уговорить вступить в повстанческое валидовское войско.

Поленов объявил кантон на военном положении, создал Военный совет, а председателем назначил сам себя. Начались повальные грабежи. У крестьян отбирали скот не только для солдатского котла, но и для перепродажи на базарах, а скупали этот скот по дешевке, ясное дело, купцы и баи.

Сбежавший перед Всебашкирским съездом Советов из Стерле Мурзабулатов наспех сколотил «Реввоенсовет Красной армии башкирского народа», — в него вошли вездесущий Сафуан Курбанов, бывший председатель Тамьян-Катайской кантонной ЧК Гаитбаев, работники военного комиссариата кантона Расулов и Галикаев. На своих знаменах Мурзабулатов с друзьями писал: «Да здравствуют свободный труд и свободная торговля!», «Долой безбожников-коммунистов!», «Да здравствует Красная Башкирия и ее вождь Заки Валидов!»

«Реввоенсовет» усиленно вербовал в свою дружину дезертиров, бандитов, беглых валидовцев, белогвардейцев, застрявших по заимкам.

К «Народной Красной армии» Хажиахмета и Нигматуллы пристроились в предвкушении барышей валидовцы Зайнуллин, Салтяшев, Юламанов, бывший белый офицер Лапин. У Лапина, разбойника бесчеловечной жестокости, была определенная боевая выучка, и он начал повседневно обучать бандитов военному делу. В «Народной Красной армии» собралось до полутора тысяч сабель. И Лапин, Зайнуллин, Хажиахмет повели свои полчища на Баймак, в Байназаровский, Темясевский, Кананикольский кантоны и волости — громили там исполкомы, убивали коммунистов, грабили продовольственные склады и денежные кассы финотделов.

Оренбургские красные казаки под командой Ивана Каширина знатно искромсали «Народную армию», на поле боя остались сотни две убитых и раненых. Тогда Лапин, Зайнуллин и Хажиахмет помчались со своими всадниками в деревню Кусимово, где обосновался к тому времени Мурзабулатов. Там атаманы договорились объединиться, подчинить все отряды, шайки «Реввоенсовету».

Командиром «Красной армии башкирского народа» теперь стал валидовец Магасумов, комиссаром — бывший военком Бурзян-Тангаурского кантона Сагитов, начальником штаба — Лапин. Армию разделили на две дивизии. Хитренький Мурзабулатов умело воспользовался Поленовым — во все концы разогнал гонцов, эмиссаров, которые собирали в аулах сходки, истошно вопили:

— Вот он, красный командир, — палач и грабитель! Вот они, красноармейцы, — пьяницы, насильники, громилы!.. Защищайтесь! Идите под наши знамена!..

Казалось, вот-вот Башкортостан раздавят орды контрреволюционных «реввоенсоветов», валидовцев и самых обыкновенных казнокрадов. И все же Хисматулла и обком устояли! Гали Шамигулова сняли с постов председателя БашЦИКа и Совнаркома за мягкотелость, примиренческое отношение к валидовцам.

Поленов заскочил со своими конниками в Верхнеуральск, и там его каширинские казаки изловили и расстреляли вместе с помощниками — Руденко, Клюшниковым и Елкибаевым.

Хисматулла договорился с командованием Приволжского военного округа, и из Самары, Уфы, Оренбурга двинулись на борьбу с повстанцами регулярные части Красной Армии.

В эти дни к Хисматулле в обком пришел угрюмый Кулсубай и сказал с упреком:

— Запаздываете вы, товарищи, с подавлением восстания! Речей много, резолюций еще больше, а телега как примерзла к земле, так и стоит.

Хисматулла не стал оправдываться, а спросил по-деловому:

— Ты воевать с бандитами будешь?

— Конечно!

— А с валидовцами?

— Их-то я буду резать поголовно!

— Но ты же был ранен на польском фронте.

— Э, у меня мясо собачье, — рассмеялся Кулсубай, — затягиваются и зарастают любые раны в считанные дни. Мне, товарищ Хисматулла, нужны могучий конь, острая сабля, отряд смелых джигитов.

— Ты получишь такой отряд, и коня, и саблю, товарищ Кулсубай!

— Значит, не слезу с седла до тех пор, пока не прикончу Хажиахмета, Нигматуллу, Сафуана и прочих негодяев! Доколе терпеть? Надо спасти народ от поругания, от беды! — ровным голосом сказал Кулсубай, а в глазах его трепетали зарницы военной грозы.

У Хисматуллы отлегло от сердца.

25

Мурзабулатов от лазутчиков узнал, что Кулсубай поклялся с корнем уничтожить повстанческое движение и бандитизм в Башкирии, что в его отряд стекаются из аулов добровольцы… Сперва атаман самонадеянно отмахнулся: «Пусть-ка сунется!..» — но уже через неделю-другую забеспокоился: под Темясевом оренбургские казаки окружили и начисто уничтожили отряд бандитов. И, кроме того, приближалась зима, продукты и оружие добывать все труднее, а помощи ждать неоткуда… Бывшие башревкомовцы исчезли. Пошумели на деревенских сходках, проклиная большевиков и русских, благословляя именем аллаха повстанческие отряды, и скрылись бесследно. Где они укрываются? Убежали, наверно, в Хиву и Бухару, благо в седельных сумках пуды золота.

«Что же стряслось с Кулсубаем? — спрашивал сам себя Мурзабулатов. — Неужели впитал в кровь поучения коммунистов? А каким был джигитом! Да, за ним, героем польского фронта, конечно, пойдут башкирские всадники!..»

Мурзабулатов уже раскаивался, что доверился башревкомовцам, поддался их сладким песнопениям. Не с той карты ты пошел, Сулейман, вот и остался при пиковом интересе!.. Сидишь теперь, как дикий зверь в норе, в темном лесу, в сырой землянке! Ты же, Сулейман, сын и внук бедняков. Все достояние твоего отца и деда состояло из безрогой козы, приносившей в год три козленка. Вырос в нужде, ни одежды, ни еды вдоволь никогда не было… Потому и встретил с восторгом революцию, устанавливал в своем кантоне советскую власть. К тебе отнеслись с доверием, послали в ЧК, и ты получил высокий пост председателя БашЧК. И тут-то оплели тебя валидовцы, подкупили похвалами, чистопородными конями, драгоценными туркестанскими коврами, червонцами и рассыпным золотом, подсунули беспечных девиц, приучили к пьянству и разгулу.

Артем раскусил Сулеймана Мурзабулатова сразу, с налету, и добился снятия с поста председателя ЧК, но сохранил в Башревкоме в ранге наркома… Тут бы Сулейману опомниться, взяться за ум и начать честно сотрудничать с обкомом партии. Однако он не смог остановиться…

«Сижу у разбитого корыта в лесу! Что мне делать? У кого просить совета? — размышлял Мурзабулатов, глуша тоску самогоном. — Советская власть не простит. Поздно, поздно… Единственная надежда на Кулсубая. Если бы я с армией перешел сейчас к Советам, то Кулсубай-агай смог бы спасти меня от расстрела. Неужто не сжалится надо мною? Ведь мы с ним башкиры, у нас одна кровь! — хныкал и скулил Сулейман. — Да, пора начинать переговоры с Кулсубаем. Если еще с неделю тут заживо гнить в землянке, то можно прощаться с белым светом!..»

И Мурзабулатов послал в Стерле верного, немногословного эмиссара с наказом побеседовать с Кулсубаем-агаем тайно.

Одновременно он собрал на совет в землянке командиров и комиссаров «дивизий», «полков», «эскадронов», «дружин», — сам-то он знал, что в распоряжении «Реввоенсовета» осталось несколько потрепанных частями Красной Армии шаек разнузданных погромщиков, бандитов, проходимцев, разбойников. Атаманы больших и малых степеней расселись на нарах перед жарко натопленной железной печкой; одни из них щеголяли в аккуратных мундирах белых офицеров с золотыми погонами, другие носили бешметы с золотым галуном по вороту и лисьи шапки, третьи донашивали английские френчи, оставшиеся от колчаковцев. Разглядывая сейчас соратников и собутыльников, Мурзабулатов откровенно улыбнулся и этим выразил всю степень презрения к ним.

— Скрывать от вас, агаи, нечего, положение наше резко ухудшилось, — сказал он угрюмо. — С наступлением осени стало труднее доставать продовольствие. Джигиты из ближайших аулов затосковали и расходятся по домам. Из Стерле вышел отряд в девятьсот сабель под командованием доблестного Кулсубая-агая, вот-вот он нагрянет на нас в этом лесу… Зиму мы не продержимся! Многие наши джигиты, бывшие красноармейцы, знают Кулсубая, верят ему, при первой возможности они нас перестреляют и уйдут в его отряд.

Предупреждение было честным, и главари мятежников со страхом переглянулись.

— Значит, надо убить бывших красноармейцев, а не ждать, когда они нас зарежут! — сказал Сафуан, первым стряхнув с себя оцепенение.

В землянке было непереносимо жарко, а Хажиахмет Унасов, сидя на корточках, швырял в жерло печки полено за поленом.

— Да хватит тебе печь калить! — сказал Мурзабулатов.

— Пар костей не ломит!.. Октябрь на дворе, — огрызнулся Хажиахмет. — Ты бы сказал: прав ли Сафуан?

Мурзабулатов не пререкался с атаманом конокрадов, а толкнул дощатую дверь, с наслаждением глотнул свежего, студеного воздуха, посмотрел, на посту ли часовые — личные его телохранители.

— Ты отвечай: стрелять или не стрелять в бывших красноармейцев, служивших Кулсубаю? — спросил Нигматулла.

— Так ведь и я служил с Кулсубаем вместе! Что ж, и меня теперь убивать? — с болезненной усмешкой произнес Мурзабулатов. — Надо решить: продолжать ли вооруженную борьбу против Советов и БашЦИКа или мириться? А если мириться, то надо посылать в Стерле посольство и выхлопатывать амнистию.

Нигматулла быстрым прыжком слетел с нар и, подпирая головою закопченный бревенчатый потолок землянки, крикнул:

— Не согласен! Умру, а перед Советами не стану на колени!

Сафуан тоже его поддержал, но не столь пылко, как бы по обязанности:

— Я на мировую не пойду! Ты, Сулейман, зря надеешься, что большевики погладят нас по головке. Держи карман шире! От них добра не жди!

— Если Кулсубай пообещает…

Нигматулла вспылил, вне себя затопал сапогами.

— Да что ты заладил: Кулсубай, Кулсубай!.. Он сума переметная! Он служил и белым, и красным и всех обманывал — теперь нас обманет амнистией!

Хажиахмет захохотал:

— Правильно! Я вот никому, даже самому себе, не верю. И для чего мне мириться с большевиками? Зимою уйду со своими джигитами в киргизские степи, а по черной земле вернусь в Башкортостан и славно потешусь.

— Но ведь Кулсубай зимы ждать не станет и завтра нас разгромит, — тоскливо, не зная, как сломить упрямство атаманов, протянул Мурзабулатов.

— Не пугай! — раздельно скомандовал Нигматулла. — Агаи, да он был чекистом и остался чекистом! Его нарочно сюда заслали, чтобы нас погубить!

Атаманы взвыли, заулюлюкали и бросились на Мурзабулатова и наверняка бы его задушили, затоптали, но стоял он у двери и успел выпрыгнуть из землянки, спрятаться за своих телохранителей, вскинувших винтовки.

— Это ты вышел меня встретить, Сулейман? — спокойно спросил, слезая с коня, Кулсубай.

Мурзабулатов оглянулся и понял, что часовые не его, а Кулсубая охраняли от неожиданного нападения. Овладев собою, он кое-как пробормотал:

— Теперь меня они окончательно сочтут чекистом и твоим агентом, агай!

— Почетное звание чекист, Сулейман! — развел руками Кулсубай. — Хочу похвалить твоих телохранителей: умные парни, сразу смекнули, кто прав, а кто виноват…

В землянке бесновались, визжали, ругались на все лады атаманы.

— Ну, агай, там ты умных не найдешь! — горько признался Мурзабулатов, показывая на землянку.

— Попробую договориться с глупыми, — лихо заявил Кулсубай, взял в правую руку гранату, а в левую револьвер и шагнул в землянку.

Бандиты даже не испугались, они омертвели, языки прилипли к гортаням, руки опустились, как надрубленные ветви, лишь безумные глаза метались в орбитах.

— Ни с места! — сурово, но хладнокровно произнес Кулсубай. — Пистолеты кладите на нары…

Атаманы повиновались, видя, что сопротивляться бесполезно.

— Та-а-ак. А теперь садитесь на нары, можно курить! — Он позвал часового и велел унести револьверы. — Будем курить и беседовать! — Он сунул гранату в карман шинели, но револьвер не спрятал, а поигрывал им, подбрасывал на ладони.

— Если ты хочешь с нами добром говорить, то зачем же отнял револьверы? — спросил кто-то из атаманов.

— Чтоб не произошло беды. Мало ли что у каждого из вас на уме!.. Ваши же джигиты указали лагерь и землянку штаба, а в пути охраняли, чтоб не подстрелили, — похвастался Кулсубай. — Не хотят теперь воевать с красными ваши парни!

Нигматулла выдавил злую усмешку и сказал:

— Не играй с нами, как кошка с мышкой. Мы тебе не мыши, мы волки!..

Однако мятежники его не поддержали и, боясь, что он испортит все дело, зашипели:

— Прикуси язык!

— Кулсубай-эфенде к нам с добром пришел, а ты…

Нигматулла с отчаянием схватился за голову и ничком лег на нары, ткнулся лицом в плоскую грязную подушку.

— Да, Нигматулла, да, была бы моя воля, я бы тебя и Сафуана не пощадил! — чистосердечно заявил Кулсубай. — Саблей бы развалил пополам! Но радуйтесь — право мести мне не дано. Советская власть все еще надеется, что даже такие негодяи, как вы оба, одумаетесь и начнете работать вместе с народом. Словом, я привез вам амнистию.

Вошедший за ним Мурзабулатов — бандиты его и не замечали — сказал примирительно:

— Не станем разжигать ссору! «Мудрец» хотел уничтожить вошь в тулупе и сжег в печке весь тулуп… Не уподобляйтесь такому «мудрецу». Мы же дети башкирского народа! Давайте посидим и обстоятельно поговорим.

Сафуан, осмелевший, уже предвкушавший спасение, в самых горячих выражениях согласился с Мурзабулатовым.

— Хотел бы я знать, — сказал Кулсубай неторопливо, — на что вы надеялись, забившись, как барсуки, в эту нору? Неужто верите, что победителями въедете в Стерле?.. Народу по душе советская власть, — пора, значит, понять, что народ за вами не пойдет.

К печке подошел «главнокомандующий» Магасумов, с широким, покрытым, будто ржавчиной, веснушками лицом; лукавые его глаза глубоко прятались под блестящим от пота лбом.

— Агай, если не будут амнистированы уехавшие в степи вслед за Валидовым члены Башревкома, если не будет создана самостоятельная партия коммунистов Востока, то зачем же нам совать свои головы в петлю? — спросил он язвительно: давно об этом, похоже, размышлял.

— А какая польза народу и от ревкомовцев и от этой партии?

Главнокомандующий не нашелся, как быстро ответить, и сказал невнятно:

— Все-таки свои, башкиры!..

«И-эх, до чего запутались, закружились! А ведь и я так же плутал в трех соснах, и если б не Загит, то, возможно, сейчас был бы среди них, а не в Красной Армии…»

— Башкиры! — фыркнул Кулсубай. — Они для себя башкиры, для своей выгоды, для своего кармана! Через год-другой в аулах и не вспомнят о Валидове и Юмагулове. Власть им, националистам, была нужна для величия и обогащения.

Сафуан, чтобы напомнить о себе и хоть как-то отстоять свою независимость, заметил с укоризной:

— Ай-хай, отточил ты язык у большевиков!..

— Молодцы, значит, что остро точат языки и сабли! Не то что твои покровители из Башревкома! — молниеносно отбрил его Кулсубай.

Лапин, начальник штаба, спросил по-русски:

— А если мы подпишем соглашение, то нам гарантируют жизнь?

— Обязательно! Повинную голову меч не сечет. Нужно сдать оружие нам, дезертиров и молодых красноармейцев мы пошлем в запасной полк, а стариков распустим по аулам… Вы же, господин офицер, знаете, что и я уходил по глупости к белым, но меня же советская власть простила ввиду чистосердечного покаяния, — тоже по-русски ответил Кулсубай.

При словах «господин офицер» Лапин скривился, но задумался, отошел в сторону, сел на нары, — видимо, его подкупило, что Кулсубай не пощадил собственного самолюбия и признался в ошибках.

Сулейман Мурзабулатов, желая ускорить события, заявил, что он верит Кулсубаю и сейчас же уезжает в Стерле.

— А нельзя ли повременить недельки две, чтобы мы обдумали во всех подробностях условия соглашения? — попытался сманеврировать главнокомандующий Магасумов.

Однако Кулсубая одурачить было немыслимо.

— Нет, нельзя! — Он поднялся с табуретки, сделанной из широкого обрубка дерева, поправил саблю, положил револьвер в кобуру, зная, что атаманы внутренне обезоружены и не схватятся за кинжалы, спрятанные в голенищах. — Нельзя! Либо по-честному сдаетесь на милость победителей, либо я начинаю наступление. У меня, да будет вам известно, девять сотен старослужащих джигитов, казаков и русских кавалеристов!

«Девять сотен?..» — сказал себе с безмолвным стоном главнокомандующий и произнес решительно:

— Мы согласны.

26

Капитуляция «Реввоенсовета» и его вооруженных сил была значительным политическим успехом обкома партии, Хисматуллы и Кулсубая.

И раньше знали, что Кулсубай смелый и умный джигит, но в переговорах с повстанцами он проявил себя и дипломатом.

Перешедшие на сторону Советов атаманы были помилованы, а Сулеймана Мурзабулатова назначили заместителем военного комиссара Башкортостана.

И все же буря еще не улеглась. Нигматулла в кантонах слезливо благодарил БашЦИК и Совнарком за неизреченное милосердие, но в Стерле не поехал, а сбежал в русское село Чукара, где орудовали «зеленые», прихватив с собою Сафуана и Хажиахмета.

Новый мятеж русских кулаков и уцелевших от возмездия белогвардейцев — «зеленых», как они себя именовали, — перекинулся в Федоровскую и Маяклинскую волости. Десятки хлебных складов были разграблены. «Зеленые» вешали коммунистов, истязали и убивали милиционеров.

Хисматулла, решив сперва повторить столь счастливо оправдавший себя прием Кулсубая, послал на переговоры с «зелеными» Мурзабулатова и председателя Бурзян-Тангаурского кантисполкома Шахита Худайбердина, но атаманы обнаглели, кичась отвагой, и не сложили оружия. Их спесь усилилась и оттого, что Хажиахмет привел к ним отряд своих конокрадов.

Пришлось послать на усмирение Кулсубая с его девятью сотнями, а «зеленые» тем временем разграбили села и аулы Ивановку, Федоровку, Антиган и Акьяр.

Резвые кони были у джигитов и казаков Кулсубая, но слава его неслась по волостям еще стремительнее, и в рядах «зеленых» сразу же начался разброд, предусмотрительные мужички в ночной тьме разбегались по хуторам и заимкам, а кое-кто и с поднятыми руками выходил навстречу дозорам и сообщал Кулсубаю, где остановились мятежники.

На польском фронте Кулсубай увидел у конармейцев Буденного тачанки, оценил их ударную силу, сочетавшую скорость и огонь, и, вернувшись в Башкирию, отобрал у немцев-колонистов в Давлекановской волости пролетки на железном ходу, поставил на них станковые пулеметы.

В первом же бою тачанки, запряженные тройками сильных лошадей, вырвались по сигналу Кулсубая на фланг и скосили пулеметным огнем шеренги «зеленых».

Вечером в стане мятежников воцарилось беспросветное уныние. Нигматулла и Сафуан уединились со своими телохранителями, улеглись у костра и в ожидании ужина курили и рассуждали.

— Дела скверные, — сказал наконец Нигматулла. — Мы этого шайтана не осилим.

Сафуан тоже ясно видел, что шайтана Кулсубая с его девятью сотнями победить невозможно, и осведомился:

— А что же делать?

— Уносить ноги подобру-поздорову.

— А друзей оставить в беде?

«Это ты, лицемер, готов положить жизнь свою за друзей?..» — подумал с омерзением Нигматулла и проворчал:

— Сдались тебе друзья «зеленые»!.. Ты им не нужен, и они тебе не нужны! Если еще раз попадем в лапы Кулсубая, то уж нам несдобровать! Айда этой же ночью на коней — и в степи.

— И Хажиахмета бросим?

— Нынче надо беречь свою голову! А хочешь целоваться со своим конокрадом Хажиахметом, то оставайся, не неволю! — отрезал по-своему честно Нигматулла.

Сафуан для приличия поломался, но тут же велел своим парням седлать лошадей.

Этой же ночью беглецы, соблюдая всяческую предосторожность, покинули лагерь «зеленых» и направились на юг, в киргизские степи, но в темноте запутались и наскочили на дозор, то ли джигитов Кулсубая, то ли «зеленых».

Шальная пуля выбила Сафуана из седла.

Нигматулла, не страшась свистящих и гудящих вверху и по сторонам пуль, слез с коня, взял золотые часы из кармана бешмета Сафуана, выломал два золотых зуба из его нижней челюсти, прихватил и саблю в выложенных уральскими самоцветами ножнах, и револьвер, велел своему телохранителю вести в поводе за собою коня Курбанова. На первом же привале, в мутной полутьме рассвета, он обследовал седельные сумки, нашел мешочки рассыпного золота, одарил и своих, и сафуанских джигитов, но добрую половину присвоил.

В этот же день «зеленые» были окружены отрядом Кулсубая и полностью уничтожены. Главари Рогалеев, Крысин, Зайнуллин, Хажиахмет Унасов по приговору военно-полевого суда были расстреляны.

Но где же Нигматулла? Кулсубай велел своим джигитам прочесать все хутора, заимки, леса, рощи, овраги. Нигде не отыскался след Нигматуллы. Кулсубай места себе не находил от досады.

«Где же бродит Нигматулла-вор, Нигматулла-предатель? Или к басмачам убежал в Бухару, в Хиву? Нет, так далеко он ни при каких обстоятельствах не успел бы умчаться! Значит, где-то спрятался в наших же краях и ждет весны, чтобы опять разбойничать и убивать коммунистов. Я должен поймать его сейчас…»

Через несколько дней к Кулсубаю в лагерь приехал из аула Султангали, по-обычному услужливый, вкрадчивый, немногословный; всем командирам он кланялся в пояс, с красноармейцами шутил. Кисет его, шитый шелками, был набит мелкорубленой самосадной махоркой, и он щедро угощал всех курильщиков. К тарантасу сзади была привязана кобылица, упитанная, холеная.

— Прими подарок, прославленный полководец башкирского народа! — с поклонами указал на лошадь Султангали. — Откармливал овсом двойной очистки. В телегу ни разу не запрягал, чтоб не потела и не испортила по́том вкуса мяса.

Кулсубай не отказался от приношения.

— Слава аллаху и твоему воинскому дару! — продолжал льстить Султангали. — Все бандиты в Кэжэнском кантоне истреблены. В аулах спокойно, мирно. Базары шумят.

— А Нигматулла? — хмуро спросил Кулсубай; он был недоволен собою, своей нераспорядительностью.

— А Нигматулла уехал в Бухару, к Заки-эфенде!

— Откуда ты знаешь?

— Я не знаю, а думаю, — находчиво сказал Султангали, — здесь ему никто не подаст куска хлеба.

— Так уж и не подаст!.. Враги советской власти не перевелись, кустым. И не забывай, что у Нигматуллы осталось золотишко.

Султангали спохватился:

— Нет, Кулсубай-агай, я признаю, что в свое время был в приятельских отношениях с Нигматуллой, пока не разобрался в его уме-разуме! И с тех пор — как ножом! Раз и навсегда!.. — Он рубанул наотмашь правой рукой перед собою. — Враг советской власти — мой враг!.. Придет Нигматулла в мой дом, свяжу и вызову милиционера.

— Похвально, похвально, — буркнул Кулсубай, еще не зная, верить или не верить Султангали.

В избу, где помещался штаб и где остановился Кулсубай, вошел мужчина в ватном бешмете, в барашковом треухе, но с военной выправкой, бросил на гостя быстрый пытливый взгляд, наклонился и что-то шепнул командиру.

— Извини, кустым, но мне надо поговорить тайно с моим начальником разведки, — сказал Кулсубай смущенно. — Конечно, ты за советскую власть…

— Не беспокойся, агай, я понимаю, что такое военная тайна, — заулыбался Султангали. — Схожу посмотрю, как разделывают кобылицу на мясо, чтоб выбрать тебе самые лакомые куски!

И на цыпочках, с выражением преданности на лице, удалился.

За трапезой Кулсубай нахвалиться не мог нежным, сладким конским мясом, но от самогона, привезенного Султангали, отказался. Сидел у скатерти на нарах Кулсубай бодрым, пружинистым, как перед боем. Насытившись, вымыв руки под кумганом, он спросил гостя в упор:

— Поедешь со мною на особое задание?

— Агай, с тобою в огонь и воду! — воскликнул Султангали.

— Значит, одевайся и бери верхового коня.

— А куда мы, агай, поедем?

— В дороге скажу.

Султангали навострил уши, как чуткий гончий пес.

«Кулсубай мечется, как кот, наступивший на угли! Что это с ним? Не иначе, как выследил Нигматуллу».

Отобрав из своей личной охраны взвод испытанных в боях, в разведке, в преследовании джигитов, одетых в полушубки, в сапогах, с винтовками, револьверами и гранатами, подвешенными к поясному ремню, Кулсубай в ночь выехал с ними в путь. Султангали держался то чуть-чуть позади него, то рядом; под ним была смирная, но могучая лошадь, взятая у коноводов.

Дорога тянулась вдоль подножия горы, потом по берегу реки, замерзшей на мелкодонье и сверкавшей пеною на перекатах. Выплывая из-за клочковатых туч, кораблик луны мчался по небосводу, и тогда каменистая, едва запорошенная снегом дорога сверкала, а цвета бутылочного стекла волны в речке отливали серебристым налетом. Кругом было тихо, дремотно, только сипло дышали лошади да лязгали подковы. Кулсубай то и дело погонял:

— Живей, джигиты!..

Через час Султангали поравнялся с ним, сказал озабоченно:

— Агай, лошади взмылены, тут в сторонке хутор, заедем и отдохнем.

— Нельзя.

— А почему?

— Дело неотложное, срочное!

— Какое же дело? Скажи. Или ты не доверяешь?

— Если б не доверял, с собою бы не взял! — убедительно сказал командир.

Дорога взбегала на отлогую гору, Кулсубай пустил коня шагом и забормотал, запел любимую свою песню «Урал»:

Потом он помолчал, глубоко, скорбно вздохнул и сказал взволнованно:

— Душа моя плачет, когда думаю о богатырях, погибших в сражениях за родную землю! Не пришлось им дожить до светлой полосы жизни. А ведь дай десять — пятнадцать лет мира и спокойствия — расцветет наш Башкортостан дивно, прелестно!.. Аулы заживут и зажиточно, и разумно. Школы наконец-то всюду откроют. Эх, хоть одним бы глазком увидеть эту счастливую жизнь!.. — И тут же спросил Султангали отрывисто, даже неприязненно: — Дом муллы Ахметфахрея знаешь?

— Конечно, знаю, не раз пировал в базарные дни и по праздникам!

— Вот и веди нас туда прямиком.

Подъехали к реке Яик. Лошади, учуяв влажную прохладу, забеспокоились, заметались, ржали то игриво, то с опаской.

— Кони потные, не поить! — скомандовал Кулсубай. — Перейдем на тот берег здесь, по перекату. В воду не смотреть. Если твоя лошадь споткнулась, упала, держись за хвост передней. Ехать вереницей, один за другим. Понятно?

— Понятно, товарищ командир! — дружно ответили джигиты.

Собственно, они были до того тренированные, что могли с завязанными глазами и перейти вброд, и переплыть любую реку, и ночью, и в мороз, но им было сейчас приятно, что командир заботится о них по-отечески.

Кулсубай натянул поводья, и его конь, хрустя льдом у берега, вошел в воду; сильная студеная волна ударила ему в живот, и мышцы коня напряглись, натянулись, как жгуты. Кулсубай бросил поводья и держался за гриву, и умный конь чувствовал кровь хозяина, пульсирующую в его теплых пальцах, и смело шел, обходя камни, даже подводные; на середине вода доходила до седла, и всадник высоко задрал ноги… И-эх, друг четвероногий! Сколько походных дорог с тобою исхожено, от скольких бед ты меня спасал!

Светало, небо было белесое, мутное. Стволы деревьев по обеим сторонам дороги выделялись выпукло, отчетливо, а не слитно, как ночью. Как только выехали на опушку, так наткнулись на кладбище, обнесенное низкой, сложенной из камней оградой. Дальше тянулась одной улицей деревня, неприметная еще, плоская, — трубы не дымили, в домах ни огонька. Минарет мечети остро вонзился в низко плывущие тучи.

— Где дом муллы Ахметфахрея? — Кулсубай остановил мокрого, продрогшего коня.

— Рядом с мечетью.

— Веди разведчиков туда, а я окружу с джигитами дом с огорода и переулка. Нигматулла прячется в этом доме! — сказал Кулсубай.

У Султангали от неожиданности лязгнули зубы.

— Агай, вранье! Нигматулла давно удрал к басмачам!.. Ты осрамишься сам и опозоришь своих джигитов, — запинаясь, выдавил из себя Султангали.

— Мои разведчики не ошибаются.

— Мне-то что!.. Не верю я, что Нигматулла остановился у муллы.

— Эй, парни, часовых у дома снять бесшумно! — не слушая его, приказал Кулсубай.

Султангали извивался, как перерубленный лопатой червяк.

— Агай, пусти меня одного в дом, я уговорю Нигматуллу смириться и поднять руки вверх. Ты, агай, возвеличишь свое имя, взяв живьем бандита Нигматуллу.

— Мне величие не надобно! Хочу, чтоб в моем Башкортостане перевелась подобная нечисть… А ты не отходи от меня, — предупредил он Султангали.

Разведчики выполнили бы приказ Кулсубая, но вдруг заскрипела в морозном безмолвии калитка, на улицу со двора муллы вышла женщина, накинув на голову и плечи шубу красного бархата, беспокойно огляделась.

— Агай, это средняя жена Хажисултана-бая Гульмадина! — шепнул Султангали и не целясь выстрелил.

Утренняя тишина аула умножила гул выстрела. Из кошевки, стоявшей у ворот, выскочили двое часовых в тулупах, — видно, Гульмадина выбежала к ним, чтобы проверить, не спят ли, — и подняли беспорядочную пальбу.

Разведчики Кулсубая на полном скаку стреляли наугад, но едва они подъехали к дому муллы, с чердака, из окон, из-за забора открыли ответную стрельбу бандиты.

Перестрелка началась отчаянная, а в избах голосили перепуганные спросонья женщины, в хлевах мычали коровы, в конюшнях бились лошади, собаки выли, лаяли, хрипели.

Кулсубай грудью коня сломал плетень, въехал из переулка в огород, занесенный снегом. Джигиты рассыпались цепью, брали в кольцо и дом, и сараи, амбары.

Вдруг послышался пронзительный крик:

— Э-э-эй! Держите Нигматуллу!

С сеновала мягким черным клубком выкатился, спрыгнул в сугроб, метнулся к стоявшей на дворе неоседланной лошади Нигматулла.

«Сбежит? Опять сбежит? Нет, теперь не упущу!..»

И Кулсубай меткой пулей настиг Нигматуллу, и тот забился в сугробе, взметывая ногами и руками снег, будто старался поскорее похоронить себя под белым саваном.

— Последний бандит Башкортостана казнен! — торжественно провозгласил Кулсубай, и в этот миг сильный толчок выбросил его из седла, он упал, не сознавая, что же произошло, а перед глазами плыли красные круги, нанизываясь друг на друга. Он вытянулся, из рта хлынул пенистый поток крови, он услышал любимый напев:

Перевернувшись, Кулсубай широко раскинул руки и обнял родную башкирскую землю, которую любил так трепетно, которой изменял, но она, кроткая мать, прощала блудного сына и опять вручала ему булат, а он шел в бой и сражался за нее честно, самоотверженно, до последнего дыхания.

Султангали вторично выстрелил в окровавленного Кулсубая и закричал визгливо, но равнодушно:

— Бандиты убили командира-а-а!.. А-эй, убили-и-и-и!

…И неожиданно потеплело, в сгустившихся угрюмых, фиолетово-темных тучах слепяще сверкнула молния, грянул необычный для октября гром, последний гром нынешнего грозового года.

Шумящий ливень омывал от крови, от грязи, от слез сирот и вдов, от преступления злодеев многострадальную башкирскую землю, чтоб по весне она расцвела, стала дивно прекрасной, такой, какой хотел ее видеть джигит Кулсубай.

Уфа — Аклан

1969–1971