Грозовое Облако

• • • • • • • • • • • • • • •

— Детская песенка (автор неизвестен)

15 Зал Основателей

Великая Александрийская библиотека, одно из чудес античности, венец правления Птолемея, служила интеллектуальным центром мира. Сам мир в те времена был центром вселенной, и все остальное вращалось вокруг него. К сожалению, Римская империя считала центром вселенной свою версию мира, а потому сожгла библиотеку до основания. Эта утрата бесценных сокровищ литературы и мудрости считается величайшей в истории.

Грозовому Облаку пришла идея отстроить библиотеку заново[9], и на это грандиозное строительство оно мобилизовало тысячи людей, дав им работу и цель на пятьдесят лет вперед. Великую библиотеку возвели на том самом месте, где она стояла в древности, и здание было почти точным повторением оригинала. Предполагалось, что библиотека послужит напоминанием о прошлых потерях и гарантией того, что знания никогда больше не будут утрачены, поскольку на их страже теперь стоит Грозовое Облако.

А потом библиотеку забрал себе Орден серпов. Здесь хранились дневники — переплетенные в кожу пергаментные тома — в которых все серпы обязаны были описывать каждый прожитый день.

Поскольку Орден имел право поступать, как заблагорассудится, Грозовое Облако не могло ему помешать. Облаку оставалось довольствоваться тем, что, по крайней мере, здание восстановлено. Что же касается его конечного предназначения, то это можно было оставить на усмотрение человечества.

Работа Муниры Атруши, как и у всех людей на земле, была совершенна в своей совершенной ординарности. И как и все остальные люди, она не ненавидела свою работу, но и не любила — так, где-то посередке.

Мунира трудилась на треть ставки в Великой Александрийской библиотеке — две ночи в неделю, с двенадцати до шести утра. Дни она проводила по большей части в каирском кампусе Университета Изравии, где изучала информатику. Ну а поскольку вся имеющаяся в мире информация уже давно была оцифрована и систематизирована Грозовым Облаком, ученая степень в информатике, как и во всех прочих науках, никакой практической пользы не имела. Бумажка в рамке на стене, не больше. Пропуск в общество людей с такими же бесполезными степенями.

Однако Мунира надеялась, что этот престижный клочок бумаги убедит библиотечное начальство по окончании учебы взять ее куратором на полную ставку. Потому что, в отличие от всего прочего массива информации, журналы серпов не были каталогизированы Грозовым Облаком. Они оставались в неловких человеческих руках.

Любой, кто хотел исследовать 3,5 миллиона дневников, собранных с первых дней существования Ордена, должен был самолично явиться сюда, — откуда угодно, когда угодно, ибо великая библиотека была открыта для всего мира двадцать четыре часа в сутки 365 дней в году. К недоумению Муниры, лишь незначительное число людей пользовалось такой прекрасной возможностью. В дневные часы здесь находилось считанное число ученых, занимавшихся изысканиями. Туристов хватало, но их прежде всего интересовали история и архитектура библиотеки. Дневники серпов привлекали их лишь в качестве фона для селфи.

Ночью посетители случались редко. Обычно здесь дежурили только Мунира да еще пара офицеров из Гвардии Клинка, чье присутствие служило скорее декоративной, чем практической цели. Они стояли при входе, будто живые статуи, предоставляя дневным туристам больше разнообразия по части фона для селфи.

Мунира считала, что ей повезло, если в ее ночную смену в библиотеке появлялись хотя бы один или два посетителя; да и то они, как правило, знали, что им нужно, и никогда не подходили к стойке информации. Это позволяло Мунире либо что-то учить, либо читать журналы серпов, которые она находила на удивление захватывающими. Заглядывать в души людей, которым дана власть забирать чужие жизни, узнавать, что они чувствовали, отправляясь на прополку, — это затягивало, как наркотик, и Мунира к нему пристрастилась. Каждый год к собранию добавлялись тысячи томов, так что ей не грозило остаться без материала для чтения. Правда, не все дневники были одинаково интересны.

Она узнала многое: о сомнениях, обуревавших Коперника, Верховного Клинка Мира, перед тем, как он выполол себя; о глубочайшем раскаянии серпа Кюри в необдуманных поступках своей юности; и, конечно, о беспардонных враках серпа Шермана. Эти рукописные страницы хранили в себе так много увлекательного!

Как-то в начале декабря во время очередного дежурства Мунира глубоко погрузилась в эротические похождения серпа Рэнд. Покойница уделила немало места описанию своих многочисленных завоеваний на амурном фронте. Переворачивая очередную страницу, Мунира оторвала взгляд от книги и увидела, что к ней, бесшумно ступая по мраморному полу вестибюля, приближается человек. Он был одет во что-то неопределенно-серое, но по тому, как он держался, Мунира поняла: перед ней серп. Серпы ходили иначе, чем обычные люди. Они двигались с решительной властностью, как будто сам воздух обязан был расступаться перед ними. Но если это серп, почему он не в мантии?

— Добрый вечер, — поздоровался незнакомец. Глубокий голос, мериканский акцент. У серпа были седые волосы и аккуратно подстриженная бородка, тоже начинающая седеть, но глаза казались молодыми. Взгляд острый.

— Вообще-то сейчас утро, а не вечер, — сказала Мунира. — Если точнее, то два часа пятнадцать минут.

Знакомое лицо, вот только непонятно, откуда она его знает. И тут в ее мозгу сверкнуло: безукоризненно белая мантия… нет, не белая, цвета слоновой кости. Мунира не знала всех серпов наперечет, тем более мериканских, но некоторые, снискавшие себе международную известность, были ей знакомы. Ничего, в конце концов она вспомнит, кто это.

— Добро пожаловать в Великую Александрийскую библиотеку, — произнесла она. — Чем могу помочь? — Она не стала называть его «Ваша честь», как положено обращаться к серпам, потому что посетитель явно старался сохранять инкогнито.

— Я ищу ранние записи, — ответил он.

— Какого серпа?

— Всех.

— Ранние записи всех серпов?!

Он вздохнул, слегка раздраженный ее непонятливостью. Да, это определенно серп. Только серп может выглядеть и рассерженным, и терпеливым одновременно.

— Все ранние записи первых серпов, — объяснил он. — Прометея, Сапфо, Леннона…

— Я знаю, кто такие первые серпы, — перебила она, раздосадованная его снисходительным тоном. Обычно Мунира не вела себя так недружественно, но ее оторвали от особенно занимательного чтения. К тому же дневные лекции в университете оставляли ей мало времени для сна, ей очень хотелось спать. И все же Мунира выдавила улыбку, решив, что надо бы обходиться с этим таинственным незнакомцем полюбезнее, — он же как-никак серп, возьмет да и выполет ее, если она ему не понравится.

— Все ранние дневники находятся в Зале Основателей, — сообщила Мунира. — Мне надо отомкнуть его для вас. Пожалуйста, следуйте за мной.

Она поставила на стол табличку с надписью «Вернусь через пять минут» и повела гостя в глубины библиотеки.

Ее шаги отдавались эхом в гранитном коридоре. В ночной тишине все звуки казались более громкими. Шевеление летучей мыши где-то под стрехой можно было принять за хлопанье крыльев взлетающего дракона… и все же ноги незнакомца ступали совершенно бесшумно. Его крадущаяся походка заставляла Муниру нервничать. Такое же действие оказывали на нее библиотечные фонари, зажигавшиеся и угасавшие по мере их движения по коридору. Фонари все время мерцали, в подражание факелам. Хорошо продуманный эффект, вот только тени при этом то удлинялись, то укорачивались, вызывая беспокойство.

— Вам, конечно, известно, что популярные записи Основателей доступны всем на публичном сервере Ордена? — спросила Мунира. — Там сотни избранных журналов.

— Избранные журналы мне ни к чему, — ответил незнакомец. — Мне интересны те, что не были избраны.

Она ещё раз всмотрелась в него, и тут ее как громом поразило. Она вспомнила, кто это! Шок был таким сильным, что Мунира споткнулась. Заминка была очень короткой, и Мунира сразу же выровняла шаг, но посетитель заметил. В конце концов, он серп, а серпы ничего не пропускают.

— Что-то не так? — поинтересовался он.

— Все в порядке, — заверила она. — Это все фонари — мерцают, не видно стыков между плитками в полу.

Это действительно было так, хотя споткнулась она совсем по другой причине. Может, согласившись с правдой в ее словах, он не заметит ее лжи?

За время работы в библиотеке Мунира приобрела себе прозвище. Другие служащие за спиной называли ее «гробовщица» — частично из-за мрачного характера, частично оттого, что в ее обязанности входило отсортировывать записи тех серпов, что выпололи себя или встретили ужасный насильственный конец. Последнее в мериканских регионах случалось все чаще и чаще.

Год назад она составила каталог полного собрания записей этого серпа — со дня его посвящения и до момента гибели. Его дневники больше не размещались среди собраний живых серпов. Теперь они хранились в северном крыле вместе с дневниками остальных средмериканских серпов, больше не ходящих по Земле. И все же вот он — Майкл Фарадей, шагает рядом.

Она прочла немало дневников серпа Фарадея. Его думы и рассуждения всегда оказывали на нее большее впечатление, чем думы и рассуждения других. Этот человек глубоко проникал мыслью в суть вещей. Весть о том, что он выполол себя, опечалила Муниру — но не удивила. Такой груз совести нести чрезвычайно тяжко.

Хотя Мунира не раз встречала других серпов, она еще никогда не ощущала такого благоговейного восторга, как сейчас. Но выказывать его она не собиралась. Нельзя даже дать понять, что она знает, кто этот человек. Во всяком случае, не сейчас. Ей нужно время, чтобы обдумать и попробовать разобраться, как он мог здесь очутиться и зачем.

— Вас зовут Мунира, — проговорил Фарадей. Не вопрос, а утверждение. Сначала она подумала, что он, наверно, прочитал табличку с ее именем на стойке информации, но что-то подсказывало: он знал его задолго до своей встречи с ней сегодня ночью. — Ваше имя означает «сияющая».

— Я знаю, что означает мое имя, — заметила Мунира.

— Ну и как? — поинтересовался он. — Вы и вправду сияете среди более тусклых звезд?

— Я всего лишь скромный библиотекарь, — ответила она.

Они вышли из длинного центрального коридора во внутренний двор с садом. В дальней стене располагались кованые ворота Зала Основателей. Луна в вышине заливала шпалеры и скульптуры глубоким лиловым светом; их тени казались черными ямами, и Мунире очень не хотелось наступать на них.

— Расскажите мне о себе, Мунира, — проговорил он в обычной для серпов тихой манере, что превращала вежливую просьбу в неоспоримый приказ.

В это мгновение ей стало отчетливо ясно: он тоже понял, что она догадалась, кто ее собеседник. Ей угрожает опасность? Неужели он выполет ее, чтобы сохранить свое инкогнито? Судя по его записям, Фарадей не из тех, кто вытворяет такое, но ведь серпы непредсказуемы. Муниру охватил озноб, хотя изравианская ночь была душной и жаркой.

— Уверена — вы уже знаете все, что я могла бы вам рассказать, серп Фарадей.

Ну вот. Слово сказано. Больше никакого притворства.

Он улыбнулся.

— Прошу прощения, что не представился раньше, но мое присутствие здесь… как бы это выразиться… носит не совсем обычный характер.

— Так, вы, значит, привидение? — спросила она. — Уйдете в стенку, а следующей ночью вернетесь и будете преследовать меня с тем же запросом?

— Может быть, — ответил он. — Увидим.

Вот и вход в Зал Основателей. Мунира отперла ворота, и они вошли в большое помещение, которое всегда напоминало Мунире склеп — напоминало настолько, что туристы часто спрашивали, не похоронены ли здесь первые серпы. Нет, не похоронены, и тем не менее Мунира часто ощущала их присутствие в этой комнате.

На массивных известняковых полках помещались сотни томов, каждый из которых был заключен в плексигласовый футляр с климат-контролем, — роскошь, предназначенная только для самых старых книг в библиотеке.

Серп Фарадей принялся рассматривать корешки. Мунира ожидала, что сейчас он захочет остаться один и попросит ее уйти, но вместо этого он сказал:

— Побудьте со мной, если вы не против. Это место слишком величественное и строгое, в одиночестве здесь некомфортно.

Мунира закрыла ворота, предварительно выглянув во двор — удостовериться, что их никто не видит, — а затем помогла серпу открыть мудреный пластиковый футляр с книгой, который он снял с полки, и уселась напротив Фарадея за каменным столом в центре комнаты. Фарадей не предложил никакого объяснения на витавший в воздухе очевидный вопрос, поэтому Мунира была вынуждена задать его сама:

— Как же так получилось, что вы здесь, Ваша честь?

— Прилетел на самолете, а потом воспользовался паромом, — ответил он с лукавой усмешкой. — Скажите, Мунира, почему вы решили работать на Орден после того, как провалили экзамен на серпа?

Мунира ощетинилась. Должно быть, так он наказывает ее за то, что она задала вопрос, на который он не хочет отвечать?

— Я не провалила! — возразила она. — Вакантное место для серпа в Изравии было только одно, а соискателей — пятеро. Вот они и выбрали одного, а четверо остались не у дел. Не быть избранным и провалить — это разные вещи!

— Извините, я не хотел оскорбить вас или выказать неуважение. Я просто заинтригован тем, что разочарование не отвратило ваше сердце от Ордена серпов.

— Заинтригованы, но не удивлены?

Серп Фарадей улыбнулся.

— Меня мало что может удивить.

Мунира пожала плечами, как будто ее неудача три года назад не имела значения.

— Я ценила Орден тогда, и ценю его сейчас.

— Понятно, — сказал он, осторожно переворачивая страницу старого дневника. — И насколько вы лояльны по отношению к системе, которая отбросила вас?

Мунира сжала зубы, не зная, какой ответ он пытается из нее выудить. Или, скорее, каким будет ее истинный ответ.

— У меня есть работа. Я выполняю ее. И горжусь ею, — сказала она.

— Как то и следовало бы. — Он взглянул на нее. В нее. Сквозь нее. — Могу ли я поделиться с вами моей оценкой Муниры Атруши? — спросил он.

— А у меня есть выбор?

— Выбор есть всегда, — ответил он, что было не совсем правдой, если вообще было правдой.

— Ладно. Делитесь.

Он бережно закрыл старый дневник и перевел все свое внимание на Муниру.

— Вы ненавидите Орден серпов так же сильно, как любите, — начал он. — И потому хотите стать для него незаменимой. Надеетесь со временем вырасти до уровня высшего мирового авторитета по дневникам, хранящимся в этой библиотеке. Тогда вы получили бы власть над всей историей Ордена. Эта власть станет вашей тихой победой, потому что вы будете знать: Орден нуждается в вас больше, чем вы нуждаетесь в нем.

Внезапно Мунира почувствовала еле заметную потерю равновесия, как будто пески пустыни, некогда поглотившие города фараонов, задвигались под ее ногами, готовые поглотить и ее. Как этому человеку удалось заглянуть в самую глубину ее души? Как смог он столь внятно выразить чувства, которые она сама так и не облекла в слова?? Он прочитал ее, словно открытую книгу, тем самым освободив и в то же время подчинив своей воле.

— Вижу, что я прав, — просто сказал он и снова улыбнулся той же улыбкой — теплой и одновременно лукавой.

— Чего вы хотите, серп Фарадей?

И наконец он признался:

— Я хочу приходить сюда ночь за ночью, пока не найду то, что ищу в этих старых дневниках. Хочу, чтобы вы держали мою личность в тайне и предупреждали, если кто-нибудь появится тут, пока я занимаюсь исследованиями. И еще я хочу, чтобы вы пообещали не открывать Ордену, что я все еще жив. Вы сможете сделать это для меня, Мунира?

— А вы расскажете, что ищете? — ответила она вопросом на вопрос.

— Не могу. Если я сделаю это, к вам могут применить силу, чтобы выудить эти сведения. Я не желаю подвергать вас такому риску.

— И все же вы ставите меня в незавидное положение, когда просите хранить ваше присутствие здесь в тайне.

— Разве? — сказал Фарадей. — Вообще-то я подозреваю, вы глубоко польщены тем, что я доверился вам.

И опять он прав.

— Мне не по нутру, что вы делаете вид, будто знаете меня лучше, чем я сама.

— А я и не делаю вид, — просто сказал он. — Я действительно знаю, потому что разбираться в людях — это часть работы серпа.

— Только так оно не для всех, — возразила Мунира. — Есть серпы, которые стреляют, режут и травят ядом без того уважения, которое вы всегда проявляете к своим избранникам. Их заботит только как бы покончить с людьми, а жизнь этих людей их совсем не волнует.

На краткое мгновение выдержка изменила Фарадею, в нем проскочила искра гнева — но не по отношению к Мунире.

— Да, серпы «нового порядка» возмутительно пренебрегают величием своей миссии. Это одна из причин, почему я пришел сюда.

Больше он ничего не сказал на этот счет. Лишь сидел и ждал ее ответа. Молчание затянулось, но оно не ощущалось как неловкое. Наоборот, оно было насыщенно смыслом. Его нельзя было торопить, ему следовало дать время.

Мунира осознала еще одно: помимо нее ночными дежурными работали еще четверо — такие же, как она, студенты на подработке. А это означало, что теперь из пяти человек избранной оказалась она, Мунира.

— Я буду хранить вашу тайну, — пообещала она.

И после этого оставила серпа Фарадея заниматься его исследованиями. Кажется, в ее жизни наконец появилась достойная цель.

• • • • • • • • • • • • • • •

Меня часто поражает, почему некоторые люди сопротивляются моим всеобъемлющим наблюдениям за их деятельностью. Я делаю это не навязчиво. Возможно, негодные считают иначе, но я присутствую только там, куда меня приглашают и где я необходимо. Да, у меня есть камеры в частных домах во всех уголках земли, кроме одного региона Особого Устава, но эти камеры можно отключить — достаточно лишь слово сказать. Конечно, мне труднее служить людям, когда у меня нет полного понимания их поведения и общения. Впрочем, подавляющему большинству человечества и в голову не приходит делать меня слепым. В любой момент времени 95,3 процента населения позволяют мне наблюдать за их личной жизнью, потому что знают: я вмешиваюсь в их дела не больше, чем датчик движения, включающий осветительный прибор.

4,7 процента деятельности за закрытыми дверями носит преимущественно сексуальный характер. Я нахожу абсурдным, что многие не хотят, чтобы я было свидетелем этой стороны их жизни, — ведь мои наблюдения всегда, в любой ситуации способствуют улучшениям.

Постоянное наблюдение — явление не новое; уже на заре цивилизации оно стало основополагающим принципом религиозных верований. На протяжении всей истории большинство религий требовало поклонения некой всемогущей силе, не только видящей поступки людей, но и читающей в их душах. Такая проницательность божества вселяла в людей великую любовь и преданность.

Но разве я не более благосклонно, чем различные версии Бога? Я никогда не насылало потоп и не разрушало целые города в наказание за безнравственность. Я никогда не отправляло в поход армии, чтобы те побеждали во имя меня. Если уж на то пошло, я ни разу не убило и даже просто не навредило ни одному человеку.

А посему — хоть я и не требую преданности себе, разве я ее не заслуживаю?

— Грозовое Облако

16 Пока не придет беда

Камеры безмолвно поворачивались вслед серпу в алой мантии, вошедшему в кафе в сопровождении двух здоровяков-полицейских из Гвардии Клинка. Направленные микрофоны улавливали каждый звук — от едва слышного почесывания подбородка до легкого покашливания. Из какофонии голосов они вычленили один-единственный разговор, который начался, едва серп в красной мантии сел за стол.

Грозовое Облако смотрело. Грозовое Облако слушало. Грозовое Облако размышляло. Ему надлежало направлять и поддерживать весь мир, поэтому уделять столько внимания одной беседе означало неэффективно расходовать ресурсы. И все же Грозовое Облако считало этот разговор гораздо более важным, чем любой из нескольких миллиардов других, которые оно вело или мониторило. В основном из-за его участников.

— Спасибо, что согласились встретиться со мной, — сказал серп Константин серпам Кюри и Анастасии. — Я высоко ценю, что вы покинули свое укрытие ради нашего небольшого саммита.

— Мы вовсе не скрываемся, — возразила серп Кюри, явственно возмущенная его высказыванием. — Мы решили перейти на кочевой образ жизни. Серпы пользуются полной свободой передвижения.

Грозовое Облако усилило на пару люменов освещение в кафе, чтобы можно было яснее разглядеть малейшие изменения в выражении их лиц.

— Ну хорошо, называйте это как вам угодно — скрываться, кочевать, убегать — но, похоже, это эффективная стратегия. Либо заговорщики, нападавшие на вас, залегли на дно до следующей атаки, либо решили не тратить усилия на движущуюся мишень и направили свое внимание на какую-то иную цель. — Он помолчал, прежде чем добавить: — Только я в этом сомневаюсь.

Грозовое Облако заметило, что с момента нападения серпы Кюри и Анастасия нигде не задерживаются дольше, чем на пару дней. Но если бы Грозовому Облаку было разрешено вступать с серпами в контакт, оно посоветовало бы этим двоим проложить более запутанный маршрут через весь континент. Оно всегда могло с точностью до 42 % предсказать, где Кюри и Анастасия вынырнут в следующий раз. А это означало, что заговорщики вполне способны сделать то же самое.

— Мы располагаем сведениями о происхождении взрывчатки в вашей мине-ловушке, — сообщил Константин. — Мы знаем, где собрали бомбу, и знаем, на чем ее привезли на место, но мы по-прежнему не имеем понятия, кто эти люди.

Если бы Грозовое Облако было способно ухмыляться, оно бы ухмыльнулось. Уж ему-то было отлично известно, где сделали бомбу, кто ее установил и кто натянул проволоку. Но сообщить об этом Ордену было нельзя — это стало бы грубейшим нарушением закона. Максимум, что могло сделать Облако, — это косвенным образом побудить Грейсона Толливера к предотвращению гибельного взрыва. Но, зная, кто устроил ловушку, Облако знало также, что основная ответственность лежит не на этих людях. Они лишь пешки, которыми двигает гораздо более ловкая рука. Рука человека, достаточно умного и осторожного, чтобы его не обнаружили ни Орден, ни Грозовое Облако.

— Анастасия, мне необходимо обсудить с вами ваши методы прополки, — сказал серп Константин.

Серп Анастасия тревожно поерзала.

— Их уже обсуждали на конклаве. Я имею право полоть так, как нахожу нужным.

— Речь не о ваших правах как серпа, а о вашей безопасности, — проговорил Константин.

Серп Анастасия открыла рот, чтобы выразить свое негодование, но серп Кюри остановила ее легким прикосновением руки.

— Дай-ка серпу Константину закончить, — сказала она.

Анастасия сделала глубокий вдох — ровно 3 644 миллилитра — и медленно выдохнула. Грозовое Облако поняло: серп Кюри догадалась, что сейчас скажет Константин. Самому Облаку строить догадки было ни к чему. Оно знало.

Зато Цитра не имела ни малейшего понятия. Правда, она думала, будто знает, что сейчас скажет Константин, а посему, надев личину самого пристального внимания, уже начала складывать в уме ответ.

— Хотя отследить ваши, серп Анастасия, передвижения, возможно, и трудно, зато отследить людей, которых вы наметили для прополки, очень легко, — сказал серп Константин. — Каждый раз, когда один из них связывается с вами, чтобы договориться о времени и месте встречи, это дает вашим врагам легкую возможность убрать вас.

— До сих пор я неплохо справлялась.

— Да, — согласился серп Константин. — И будете справляться неплохо ровно до того момента, когда придет беда. Вот поэтому я попросил Верховного Клинка Ксенократа разрешить вам не полоть, пока опасность не минует.

Цитра ожидала этих слов, и поэтому немедленно бросилась в контратаку:

— До тех пор пока я не нарушила ни одной заповеди, никто, даже сам Верховный Клинок, не имеет права диктовать, что мне делать, а чего не делать! Я сама себе голова и стою над всеми прочими законами — точно так же, как и вы!

Константин не стал спорить. И тогда Цитра забеспокоилась.

— Да, конечно, — согласился он. — Я же не сказал, что вас отстранили от прополки, я сказал, что вы можете не полоть. Имеется в виду, что если вы не выберете квоту, вас за это не накажут.

— Хорошо, — проговорила серп Кюри, давая понять, что они не собираются оказывать сопротивление, — в таком случае, я тоже воздержусь от прополки. — Тут она приподняла брови, как будто ей в голову только что пришла блестящая идея. — А не поехать ли нам на Твердыню? — Она обернулась к Анастасии. — Если нас отправляют в принудительный отпуск, то почему бы действительно не устроить себе отпуск?

— Прекрасная мысль! — одобрил серп Константин.

— Да не нужен мне никакой отпуск! — заупрямилась Цитра.

— Тогда считай это образовательной поездкой! — настаивала Кюри. — Каждому молодому серпу стоило бы посетить Остров Твердого Сердца. Познакомишься с нашей предысторией, четче осознаешь, кто мы и почему делаем то, что делаем. Может быть, даже встретишься с Высочайшим Клинком мира Кало[10]!

— Увидите то самое сердце, в честь которого назван остров, — подхватил Константин, словно это обстоятельство окончательно убедило бы Цитру. — А еще Хранилище Прошлого и Будущего — туда кого попало не пускают, но я, к счастью, дружу с Великим Истребителем Хемингуэем — членом Всемирного Совета серпов. Ручаюсь, он сможет организовать для вас персональную экскурсию.

— Я никогда не бывала в Хранилище, — сказала серп Кюри. — Слыхала, что это что-то потрясающее.

Серп Анастасия воздела руки:

— Остановитесь! Поездка, конечно, штука заманчивая, но вы забываете, что у меня есть обязанности, и я не могу вот так взять и уйти от них. Меня ждут по крайней мере тридцать человек, которых я избрала для прополки. Каждый из них носит в себе ампулу с ядом, которая убьет их через месяц, а я не планировала полоть их таким способом!

И тогда серп Константин сказал:

— Больше вам не стоит об этом беспокоиться. Их уже выпололи.

Грозовое Облако, разумеется, знало об этом, но Цитру известие захватило врасплох. Она слышала реплику Константина, но понадобилось время, чтобы ее смысл реально дошел до нее. Нервная система зарегистрировала слова прежде, чем их распознал мозг. В ушах Цитры зазвенело, в горле встал комок.

— Что вы сказали?

— Я сказал, что их уже выпололи. Мы отправили нескольких серпов, и они завершили ваши прополки, включая и того человека, которого вы избрали вчера. Заверяю вас — все в полном порядке. Семьи получили иммунитет. Все концы подобраны, так что с этой стороны вам ничто не угрожает.

Цитра попыталась что-то сказать, но захлебнулась словами, что было очень на нее не похоже. Она гордилась тем, что всегда выражалась ясно и без обиняков, но этот удар из-за угла подкосил ее. Она обернулась к серпу Кюри.

— Ты об этом знала?

— Нет, — ответила Мари, — но это разумное решение, Анастасия. Как только ты успокоишься и немного подумаешь, то поймешь, что именно так и следовало поступить.

Однако Цитра была в сотнях миль от спокойствия. Она думала о людях, которых избрала для прополки. Она ведь обещала, что у них будет время завершить дела и что они сами смогут выбрать способ ухода. Слово серпа — закон! Это часть кодекса чести, и Цитра поклялась придерживаться его. А теперь все ее клятвы рассыпались в прах.

— Как вы могли?! Кто дал вам право?

На этот раз серп Константин повысил тон. Он не кричал, просто его голос приобрел такой резонанс, что перекрыл негодующие выкрики Цитры.

— Вы слишком ценны, чтобы рисковать вами!

Если его первое признание Цитра восприняла как нападение из-за угла, то сейчас ее поразили с другой стороны.

— Что?!

Серп Константин сложил на груди руки и улыбнулся, явно наслаждаясь моментом.

— О да, моя дорогая серп Анастасия, вы представляете собой огромную ценность. Хотите знать, почему? — Он наклонился ближе и почти прошептал: — Потому что вы помешиваете в котле!

— Это еще что значит?!

— Да ладно, вы же знаете, какое влияние оказываете на Орден с самого вашего посвящения. Вы сердите старую гвардию и пугаете сторонников нового порядка. Вы тормошите серпов, которые предпочли бы предаваться думам о своей великой значимости, и заставляете их слушать себя. — Он откинулся на спинку стула. — Ничто не радует меня больше, чем зрелище того, как кто-то не дает моим коллегам погрязнуть в довольстве и самоуспокоенности. Вы дарите мне надежду на будущее.

Что это — искренность или сарказм? Как ни странно, но мысль, что он и в самом деле откровенен, пугала Цитру больше. Мари говорила ей, что серп Константин им не враг, но ох как же Цитре хотелось, чтобы он был врагом! Хотелось накинуться на него, сбить спесь и перехватить контроль над ситуацией, но она понимала, что от этого не было бы проку. Если она собирается сохранить хоть какое-то достоинство, надо вести себя с холодной бесстрастностью «мудрой» Анастасии. Она заставила свои смятенные мысли успокоиться, и тогда к ней пришла идея.

— Значит, вы выпололи всех, кого я выбрала за последний месяц?

— Я же сказал, — ответил серп Константин, уже слегка раздраженно.

— Ну да, сказали. Но сомневаюсь, что вы выпололи всех. Наверняка один или два остались. Если так и есть — вы в этом признались бы?

Константин посмотрел на нее с толикой подозрения.

— К чему вы клоните?

— Такая прекрасная возможность…

Несколько секунд он молчал. Серп Кюри переводила взгляд с одного собеседника на другого. Наконец серп Константин проговорил:

— Мы пока не нашли троих. Как только найдем, выполем.

— Нет, — сказала Цитра, — не вы. Вы предоставите это мне, а сами… затаитесь и будете ждать, кто придет убить меня.

— Вообще-то больше похоже, что их цель не вы, а Мари.

— Ну, если никто на меня не нападет, тогда вы окончательно в этом убедитесь.

Он все еще сомневался.

— Они учуют ловушку за милю.

Цитра улыбнулась.

— Тогда вам надо перехитрить их. Или это для вас слишком сложно?

Константин состроил гримасу, рассмешившую серпа Кюри.

— Видел бы ты себя сейчас, Константин! Стоит пережить покушение, чтобы лицезреть такое!

Он ничего не ответил. Вместо этого он продолжал пристально смотреть на Цитру.

— Даже если мы и перехитрим их — а мы это сделаем, — риск огромен.

Цитра снова улыбнулась.

— А какой смысл жить вечно, если никогда ничем не рискуешь?

В конце концов Константин неохотно согласился на то, чтобы Цитра сыграла роль приманки.

— Кажется, Твердыне придется подождать, — заключила серп Кюри. — А я-то уж было обрадовалась…

Но Цитре казалось, что на самом деле новый план вдохновил подругу больше, чем она готова была признаться.

И хотя затея действительно была опасной, Цитра обнаружила, что обретение хотя бы частичного контроля над ситуацией принесло ей желанное облегчение.

Даже Грозовое Облако зарегистрировало спад напряжения. Оно не могло читать мысли Цитры, зато точно считывало мельчайшие жесты и изменения в биологических параметрах. Облако легко обнаруживало фальшь и истину — как высказанные, так и скрытые. Следовательно, оно знало, искренне ли серп Константин желает, чтобы она осталась в живых. Но, как всегда, когда дело касалось серпов, великое Облако молчало.

• • • • • • • • • • • • • • •

Должно признать, я не единственный фактор, от которого зависит устойчивость мира. Орден серпов тоже вносит свой вклад, производя прополку.

И все же серпы убирают лишь малую часть населения. Их работа заключается не в том, чтобы полностью обуздать его рост, а в том, чтобы сгладить острые края этого процесса. Вот почему при нынешних квотах вероятность попасть в число выпалываемых составляет всего 10 процентов в течение тысячи лет, — достаточно низкая, чтобы большинство обывателей не задумывалось о прополке.

Однако я предвижу, что наступит время, когда рост населения должен достигнуть точки равновесия. Ноль прироста. Одна смерть на одно рождение.

Я не рассказываю широкой публике, когда это произойдет, но этот год не за горами. Даже при неуклонно увеличивающихся квотах человечество достигнет максимума, при котором оно сможет поддерживать себя, меньше чем за столетие.

Не вижу необходимости тревожить людей, ибо что хорошего может принести это знание? Я одно несу на себе бремя неизбежности. Это в буквальном смысле тяжесть всего мира. Остается лишь надеяться, что я обладаю виртуальными плечами Атланта.

— Грозовое Облако

17 ЛАЖА

Если Цитра обживалась в шкуре серпа Анастасии с трудом, то Грейсон Толливер преобразился в Рубца — такое негодническое имя он себе выбрал — без малейших усилий. Родители как-то говорили ему, что дали сыну имя Грейсон потому, что тот родился в серый, пасмурный день. Никакого другого смысла это имя не несло, разве что в очередной раз показывало, насколько легкомысленно его предки относятся ко всему в своей долгой и никчемной жизни.

Но Рубец был личностью, с которой следовало считаться.

На следующий день после встречи с Тракслером Грейсон выкрасил шевелюру в цвет, называемый «обсидиановая бездна», — абсолютно черный, не существующий в природе. Волосы Грейсона, будто черная дыра, всасывали в себя свет из окружающего пространства, и от этого глаза юноши казались окутанными глубокой непроницаемой мглой.

— Очень в духе двадцать первого века, — заверил его стилист. — Что бы это ни значило.

Еще Грейсон имплантировал под кожу в оба виска металлические украшения, похожие на пробивающиеся рога. Эта деталь не так бросалась в глаза, как волосы, но все вместе взятое придавало ему потусторонний и неуловимо дьявольский вид.

Он выглядел самым настоящим негодником, даже если и не ощущал себя таковым.

Следующий шаг — испробовать свой новый имидж на публике.

Сердце Грейсона едва не выпрыгивало из груди, когда он подходил к дверям «Млечной жути» — местного клуба, где тусовались негодные. Завсегдатаи, толкущиеся у входа, мерили его взглядами, присматриваясь к каждой мелочи. Да они просто карикатуры на самих себя, подумал Грейсон. В своем стремлении не подчиняться никаким правилам эти люди до такой степени подчинились правилам своей субкультуры, что стали на одно лицо, отчего их бунт терял всякий смысл.

Грейсон приблизился к мускулистому вышибале у двери. На груди у того болтался бейджик с надписью «Грызл».

— Только для негодных, — сурово рявкнул Грызл.

— А я, по-твоему, кто?

Вышибала передернул плечами.

— Есть такие — только выдают себя за негодных.

Грейсон показал ему свое удостоверение личности, на котором красовалась алая буква «Н». Вышибала смягчился.

— Иди веселись, — сказал он без малейшей веселости в голосе и пропустил Грейсона.

Тот полагал, что сейчас попадет в место, где громко вопит музыка, мельтешат огни, дрыгаются тела и в темных углах обделываются всякие сомнительные делишки. А нашел нечто совершенно неожиданное. Фактически, Грейсон был настолько не подготовлен к увиденному, что остановился как вкопанный — будто вошел не в ту дверь.

Он оказался в ярко освещенном кафе — старомодном молочном баре с красными кабинками и сияющими стальными табуретами у стойки. Посетителями были аккуратно подстриженные ребята в куртках университетских спортивных команд и хорошенькие девушки с волосами, стянутыми в конский хвост, в длинных юбках и толстых пушистых носках. Грейсон узнал эпоху, которую пытались воспроизвести в этом ресторане: так называемые «пятидесятые». Это была культурная эпоха Мерики смертных времен, когда всех девочек звали Бетти, Пегги и Мэри-Джейн, а всех мальчиков — Билли, Джонни или Эйс. Учитель как-то сказал Грейсону, что «пятидесятые», в сущности, продолжались всего десять лет, но Грейсон с трудом мог в это поверить. Наверняка они продлились лет этак сто!

Кафешка казалась точным слепком тех времен, но была в ней какая-то странность. Потому что среди аккуратно подстриженных молодых людей то тут, то там мелькали негодники, что выбивалось из общей благостной картины. Один из них, в дизайнерски потрепанной одежде, вперся в кабинку, где ворковала влюбленная парочка.

— Сгинь! — сказал он сидевшему напротив всемериканскому Билли, крепышу в спортивной куртке. — Мы с твоей девчонкой щас знакомиться будем.

Билли, само собой, сгинуть отказался и пригрозил всыпать негоднику по первое число. В ответ тот вскочил, выволок крепыша из кабинки и принялся тузить. Крепыш во всем превосходил щуплого наглеца: и в росте, и в силе, не говоря уже о внешности; тем не менее его массивные кулаки беспомощно колотили воздух, тогда как каждый удар негодника приходился в цель. В конце концов крепыш, подвывая от боли, сбежал, бросив подружку, на которую, казалось, подвиги тощего агрессора произвели изрядное впечатление. Негодник уселся рядом с ней, и она влюбленно прильнула к нему, как будто они были уже век знакомы.

За другим столиком негодница принялась обзывать нехорошими словами симпатичную девушку в розовом свитере. Конфронтация закончилась тем, что негодница ухватилась за розовый свитер и разорвала его. Милашка не оказала сопротивления, лишь спрятала лицо в ладонях и разрыдалась.

А в дальнем конце помещения заныл очередной Билли — он только что проиграл в бильярд все папины деньжата какому-то безжалостному негоднику, который безостановочно осыпал беднягу издевками.

Да что за чертовщина тут творится?!

Грейсон присел у стойки, желая лишь одного — исчезнуть в черной дыре своей шевелюры и оставаться там, пока не разберется, что за спектакль разыгрывается вокруг.

— Чего желаете? — спросила жизнерадостная барменша. На ее униформе красовалось вышитое «Бэбс».

— Ванильный шейк, пожалуйста, — ответил он. Кажется, в таком месте положено заказывать именно это. Или как?

Барменша ухмыльнулась.

— Надо же, «пожалуйста». Здесь это слово услышишь нечасто.

Бэбс подала ему коктейль, сунула в стакан соломинку и сказала:

— Угощайся!

Вопреки желанию Грейсона оставаться незамеченным, рядом уселся другой негодный. Парень был до ужаса тощий, просто скелет какой-то.

— Ванильный шейк? Да ладно! — сказал он.

Грейсон покопался в себе, чтобы найти там верную манеру поведения.

— А че не нравится? Щас как плескану его тебе в рожу, а сам возьму другой.

— Не-е-е, — сказал Скелет. — Ты ж не в меня должен его плескать.

Парень подмигнул — и все наконец встало на свои места. До Грейсона дошло, что происходит в этом заведении и зачем оно придумано. Скелет пялился на него в ожидании, и Грейсон сообразил, что если он хочет влиться в среду — стать здесь по-настоящему своим — ему надо поступать, как здешние завсегдатаи. Поэтому он подозвал Бэбс и сказал ей:

— Слушай, мое пойло — дрянь!

Бэбс уперла руки в бока.

— И что прикажешь с этим делать?

Грейсон потянулся к стакану. Он хотел лишь опрокинуть его и залить стойку, но не успел: Скелет схватил стакан и выплеснул содержимое на Бэбс. Липкая масса заляпала униформу, коктейльная вишенка застряла в нагрудном кармашке.

— Он сказал, его шейк дрянь! — выпалил Скелет. — А ну гони другой!

Бэбс, с униформы которой капала ванильная жижа, вздохнула:

— Сейчас, — и отошла, чтобы приготовить новый коктейль.

— Вот как надо! — сказал Скелет и представился: Резак. Он был чуть старше Грейсона, слегка за двадцать, но по каким-то смутным признакам чувствовалось, что это не первая его молодость.

— Что-то я раньше тебя здесь не видел, — сказал он.

— Исполнительный Интерфейс прислал меня сюда с севера, — ответил Грейсон, поражаясь, что может не сходя с места выдумать небылицу. — Я там слишком набузил, вот Грозоблако и решило, что лучше бы мне начать по новой.

— Побузить в другом месте, — согласился Резак. — Правильно.

— А этот кабак не такой, как те, куда я раньше ходил, — сообщил Грейсон.

— Да вы там, на севере, от жизни отстали! ЛАЖА-клубы — самый последний писк в нашем городе!

Сокращенное название цепи клубов ЛАЖА, как объяснили Грейсону, означало «Любые Абсурдные Желания-Анахронизмы». Все здесь, кроме, разумеется, негодных, были специально нанятым персоналом. Даже Билли и Бетти. Их работа состояла в том, чтобы подыгрывать негодникам в любых их затеях. Они проигрывали в драках, позволяли швырять еду себе в лицо, уводить своих парней или девушек… Грейсон подозревал, что это лишь цветочки.

— ЛАЖА-клубы — полный балдеж! — продолжал Резак. — Все, что нам хотелось бы провернуть там, снаружи, спокойненько можно делать здесь, и никто тебе слова не скажет.

— Да, но ведь это все не по-настоящему, — возразил Грейсон.

— По мне и так сойдет, — пожал плечами Резак и тут же подставил подножку проходящему мимо парнишке-ботану. Тот едва не упал, но видно было, что он переигрывает.

— Эй, ты чего?! — возмутился ботан. — Давай извиняйся!

— Давать?! Сеструха твоя дает! — огрызнулся Резак. — Брысь отсюда, пока я не пошел ее искать!

Ботан бросил на него колючий взгляд, но заковылял прочь. Похоже, устрашился.

Не дожидаясь нового шейка, Грейсон слез с табурета и направился в туалет, хотя, вообще-то, ему туда было не надо. Просто хотелось сбежать от Резака.

В туалете он застал всемериканского Билли в куртке с буквой — того самого крепыша, что получил взбучку пару минут назад. Парня, впрочем, звали не Билли, а Дейви. Он рассматривал в зеркале свой заплывший глаз. Грейсон не смог сдержать любопытства:

— И что, у тебя такое каждый день? — спросил он.

— Вообще-то три или четыре раза в день.

— И Грозоблако это позволяет?

Дэйви передернул плечами.

— А с чего ему не позволять? Кому от этого плохо?

Грейсон указал на подбитый глаз:

— Уж тебе-то точно плохо!

— Не-е, мои болевые наниты поставлены на максимум, я почти ничего не чувствую. — Он заулыбался. — Смотри! — Дейви повернулся обратно к зеркалу, глубоко вдохнул и сфокусировался на своем отражении. Прямо на глазах Грейсона «фонарь» на лице Дэйви сдулся и пропал. — Мои наниты-целители поставлены на ручное управление, — объяснил он. — Таким образом, я могу сохранять побитый вид до тех пор, пока мне нужно. Ну ты понимаешь — для максимального эффекта.

— А-а… понятно.

— Само собой, если кто-то из наших негодных гостей зайдет слишком далеко и сделает кого-нибудь из нас квазимертвым, ему придется платить за оживление, и к тому же его исключат из клуба. Ну должны же быть какие-то рамки, правда? Впрочем, такое случается редко. В смысле, даже самые отпетые не доходят до того, чтобы превращать народ в квазипокойников. Нет уже таких буйных, как в Эпоху Смертности. Большинство моих коллег становятся квазимертвецами по случайности — ну, там, ударятся головой о стол или что-нибудь в этом роде.

Дэйви расчесал волосы пятерней, прихорашиваясь перед следующим раундом.

— А не лучше ли найти работу по душе? — поинтересовался Грейсон. Если уж на то пошло, в их совершенном мире вообще никто не обязан делать то, чего не хочет.

Дэйви надменно ухмыльнулся.

— А кто говорит, что она мне не по душе?

Концепция ошеломила Грейсона: значит, кто-то получает удовольствие от колотушек, кто-то обожает колотить, а Грозовое Облако сводит их вместе в безопасной обстановке.

Увидев на лице Грейсона изумление, Дэйви рассмеялся:

— Да ты, должно быть, стал негодником совсем недавно?

— А что, сильно заметно?

— Да. И это плохо, потому что негодники-профи сожрут тебя живьем. Кличка есть?

— Есть, — ответил Грейсон. — Рубец.

— Ладно, Рубец, похоже, тебе нужен забойный номер, чтобы достойно войти в местное сообщество. Я тебе помогу.

Несколько минут спустя, отделавшись от Резака, Рубец приблизился к Дэйви, который теперь поедал бургеры в компании двух других общемериканских крепышей. Грейсон, не зная, как подступиться к делу, замялся, уставившись в его тарелку. Дэйви пришел на помощь.

— Чего вылупился? — пробурчал он.

— Мне нравятся твои бургеры, — сказал Грейсон. — На вид вкуснятина. Дай сюда!

Он сграбастал бургер с тарелки Дэйви и вонзил в него зубы, словно акула.

— Ну, сейчас я тебе задам! — пригрозил Дэйви. — Всыплю по первое число!

Должно быть, это было одно из его любимых анахроничных выражений. Он выбрался из кабинки и вскинул кулаки.

И тогда Грейсон сделал то, чего никогда не делал раньше — ударил человека. Он двинул противнику в скулу, и тот едва устоял на ногах. Дэйви замахнулся, но его удар прошел мимо. Грейсон врезал ему еще раз.

— Сильнее! — шепнул Дэйви, и Грейсон последовал его совету. Он колотил изо всей силы — справа, слева, джеб, апперкот — пока Дэйви не повалился со стоном на пол. Его лицо начало опухать.

Грейсон оглянулся. Негодные с интересом наблюдали за дракой, некоторые одобрительно кивали.

Грейсону пришлось собрать всю свою силу воли, чтобы не извиниться перед Дэйви и не помочь ему подняться. Вместо этого он окинул взглядом остальных сидящих за столом:

— Кто следующий?

Крепыши переглянулись, и один сказал:

— Слушай, приятель, нам проблемы не нужны.

Они подвинули свои тарелки с бургерами к Грейсону.

Дэйви незаметно подмигнул ему, перед тем как подняться с пола и отправиться в туалет восстанавливать силы. Грейсон взял трофеи, скрылся в дальней кабинке и запихивался там бургерами, пока ему не поплохело.

• • • • • • • • • • • • • • •

Граница между свободой и дозволением тонка. Первое необходимо. Второе опасно. Возможно, это самая опасная вещь, с которой когда-либо сталкивалось создавшее меня человечество.

Размышляя над хрониками смертного времени, я давно уже очертило обе стороны этой медали. В то время как свобода дает толчок к просвещению и развитию, дозволение дает возможность злу цвести при свете дня, который при иных обстоятельствах мог бы уничтожить это самое зло.

Заносчивый диктатор дает своим подданным дозволение обвинять во всех бедах мира самых слабых — тех, кто не может себя защитить. Высокомерная королева дозволяет резню во имя Божье. Самонадеянный глава государства разрешает все виды ненависти, до тех пор пока она подпитывает его амбиции. Горькая правда состоит в том, что люди проглатывают это все не подавившись. Общество жадно насыщается и гниет. Дозволение — это раздувшийся труп свободы.

Вот почему, когда от меня требуется дозволение на какое-либо действие, я проигрываю бесчисленные симуляции, пока точно не оценю все возможные последствия. Например, я дозволило ЛАЖА-клубы. Решение далось мне нелегко. Лишь после тщательной оценки ситуации, я пришло к выводу, что такие клубы не только полезны, но и необходимы. Здесь негодники могут насладиться избранным ими стилем жизни и при этом не вредить обществу. Иллюзия насилия без неприятных последствий.

Ирония в том, что негодники делают вид, будто ненавидят меня, хотя прекрасно знают, что это я даю им то, чего им так хочется. Я не держу на них зла, подобно тому как добрый родитель не держит зла на раскапризничавшегося ребенка. К тому же даже самые отпетые из негодных в конечном итоге утихомириваются. Я заметило: со временем многие из них, несколько раз повернув за угол, успокаиваются и находят более мягкие формы протеста. Потихоньку, шаг за шагом они начинают ценить внутренний покой. Как это и должно быть. Со временем любой шторм переходит в ласковый бриз.

— Грозовое Облако

18 Обретение Чистоты

В то время как Грейсон Толливер был честен до неприличия, Рубец быстро стал изощренным лжецом. И начал он с истории своей жизни. Он придумал себе весьма неприглядную семью, хотя на самом деле у него ее вообще не было; приписал себе дикие выходки, которых никогда не совершал; рассказывал о себе небылицы, которые вызывали у людей смех, ненависть или восхищение.

Родители Рубца были профессорами физики и ожидали, что сын последует по их стопам, потому как отпрыск таких родителей совершенно очевидно должен быть гением. Вместо этого он взбунтовался и пустился во все тяжкие. Как-то раз он спрыгнул с Ниагарского водопада в надувной автомобильной камере — потому что это куда круче, чем ставить кляксы, прыгая с крыши. Чтобы вернуть его к жизни и поставить на ноги, потребовалось целых три дня!

А что он творил в старшей школе — так это вообще ни в сказке сказать. Он соблазнил одновременно и королеву, и короля выпускного бала, но лишь затем, чтобы поссорить их друг с другом, потому что они были самой надменной и заносчивой парочкой в школе.

— Великолепно! — искренне восхитился Тракслер на их следующей встрече. — Вот уж не думал, что у тебя такое богатое воображение.

И если Грейсон Толливер обиделся бы на эти слова, то Рубец принял их как комплимент. Рубец оказался настолько интересной личностью, что Грейсон подумывал, не оставить ли себе это имя, когда его тайная операция закончится.

Тракслер ухитрился занести все выдумки Рубца в его официальное личное дело. Теперь если бы кто-то попытался выяснить, правду он сказал или соврал, то вот вам пожалуйста доказательства, и сколько ни копай, ничего другого не накопаешь.

— Когда они выпололи мою мать, я решил было окончательно податься в негодные, — заливал он слушателям, — но Грозоблако не хотело давать мне «Н» и все тут. Посылало на терапию, подкручивало наниты… Оно думало, что знает меня лучше меня самого, и продолжало твердить, что я, мол, вовсе не хочу быть негодником, я просто сам не знаю, чего хочу. В конце концов мне пришлось отколоть капитальный номер, чтобы до него дошло. Ну и вот, я угнал старомодную тачку и протаранил ею автобус, да так, что тот слетел с моста. Двадцать девять квазитрупов! Само собой, мне теперь придется платить за их оживление чертову уйму лет, но дело того стоило, потому что я получил, что хотел! Теперь буду ходить в негодных, пока не выплачу долг.

Это вдохновенное вранье всегда производило на публику огромное впечатление, а опровергнуть его никто не мог, потому что агент Тракслер, не теряя времени, заносил все эти «факты» в личное дело Грейсона. Тракслер зашел так далеко, что сфабриковал в базе данных целую историю про сбитый с моста автобус и его несуществующих квазимертвых пассажиров и даже наделил Рубца фамилией, донельзя ироничной. Теперь его звали Рубец Мостиг. В мире, где никто, даже негодники, намеренно не делал людей квазимертвыми, история Рубца Мостига стала местной легендой.

Рубец сутками крутился в самых разных негоднических тусовках, распространяя свои сказки и запуская щупальца в поисках работы, да не какой-нибудь там заурядной, а такой, чтобы хорошенько испачкать руки.

В широком мире, за пределами круга негодных, он уже начал привыкать к косым взглядам прохожих. К тому, как продавцы не спускали с него глаз, думая, что он собирается что-то своровать. К тому, что некоторые граждане переходили на другую сторону дороги, не желая идти по одному с ним тротуару. Грейсон находил странным, что мир, лишенный предубеждений и предрассудков, делал исключение в отношении негодных, большинство которых хотели, чтобы остальное человечество было их коллективным врагом.

«Млечная жуть» была не единственным ЛАЖА-клубом в городе — их тут водилось множество, каждый посвященный какому-нибудь культовому времени. «Твист» представлял диккенсовскую Британию, «Бенедикт» был выполнен в стиле колониальной Мерики, а «Мёрг» завлекал викинговскими прибамбасами. Грейсон ходил в разные клубы и весьма поднаторел в искусстве откалывать номера, стяжавшие ему славу и уважение среди негодных.

Самое тревожное было то, что Грейсону это начало нравиться. Никогда раньше не получал он карт-бланш на пакости, — однако сейчас «пакость» стала сутью его жизни. Это не давало ему спокойно спать по ночам. Он тосковал по беседам с Грозовым Облаком, но понимал, что оно не ответит. Однако оно наблюдало за ним — это Грейсон знал точно. Его камеры торчали во всех клубах. Раньше постоянное, неизменное присутствие Грозового Облака служило утешением для Грейсона. Даже в мгновения самого отчаянного одиночества юноша знал, что он на самом деле не один. Но сейчас молчаливое присутствие великого Облака выводило его из равновесия.

Может, оно стыдится его?

Грейсон постоянно вел в уме воображаемые беседы с ним, чтобы искоренить подобные страхи. Он представлял себе, как Грозовое Облако говорит ему:

«Исследуй эту новую грань своей личности. Все в порядке до тех пор, пока ты помнишь, кто ты, и не теряешь себя».

«Но что если это и есть мое истинное лицо?» — спрашивал Грейсон. Даже воображаемое Грозовое Облако не давало ему ответа на этот вопрос.

Ее звали Пурити Виверос, и она была закоренелой негодницей. Грейсону сразу стало ясно, что большое красное «Н» появилось на ее удостоверении не в результате неудачного стечения обстоятельств. Девица была сплошная экзотика. Волосы она не просто отбелила — она сделала их прозрачными, а в кожу головы ввела инъекции фосфоресцирующих пигментов всех цветов радуги, отчего каждый волосок на конце горел, словно «соломинка» в оптико-волоконном светильнике.

Инстинкты подсказывали Грейсону, что девица опасна. А еще она казалась ему настоящей красавицей, и его очень к ней влекло. Интересно, если бы он встретил ее в своей старой жизни, она бы ему понравилась? Скорее всего, вряд ли. Но недели погружения в жизнь негодных, как он подозревал, изменили его понятия о красоте.

Они познакомились в одном ЛАЖА-клубе, находящемся в той части города, где Грейсон раньше не бывал. Клуб назывался «КатаЛАЖка» и воспроизводил антураж старинного места заключения. При входе охранники надевали на каждого посетителя наручники, тащили его сквозь ряд дверей и бросали в камеру к другому «заключенному», не разбирая, какого он пола.

Концепция лишения свободы была для Грейсона столь чужда и абсурдна, что когда дверь камеры захлопнулась с грохотом, от которого завибрировали бетонные стены, он невольно расхохотался. Такое обращение с людьми не могло быть реальным, даже в смертные времена! Явный перебор.

— Наконец-то, — прозвучало с верхних нар. — А то я уже думала, что так и буду сидеть в одиночке.

Сокамерница представилась, и объяснила, что «Пурити» — это не кличка, а ее настоящее имя, и означает оно «чистота».

— Если бы предки были умнее, они назвали бы меня как-нибудь иначе, — сказала она. — Я секу иронию. Вот назвали бы «Грязь» — и, глядишь, я бы выросла хорошей девочкой.

Пурити была хрупка на вид, но на дюймовочку отнюдь не походила. В настоящий момент ей было двадцать два, хотя Грейсон подозревал, что она уже завернула за угол пару раз. Вскоре ему предстояло узнать, что его сокамерница сильна, гибка и хорошо приспособлена к жизни на улице.

Грейсон оглядел клетку. Обстановка простая и незатейливая. Он подергал дверь — раз, другой… Дверь погремела, но не открылась.

— Первый раз в «КатаЛАЖке»? — поинтересовалась Пурити. И поскольку это было видно невооруженным глазом, Грейсон решил не врать.

— Ага. И что нам теперь положено делать?

— О, для начала можем познакомиться поближе, — промурлыкала она с лукавой усмешкой, — или позвать охранника и потребовать «последнюю трапезу». Они обязаны принести нам все, что только пожелаем.

— Да ну?

— Ну да. Они заартачатся, но деваться им некуда, все принесут. Как-никак, это клуб-ресторан, несмотря на антураж.

Тут наконец до Грейсона дошло, в чем истинное назначение этого места.

— А-а, мы, наверно, должны сбежать! Я правильно понимаю?

Пурити опять одарила его той же нескромной усмешкой.

— Да ты парень не промах, как я погляжу!

Он не знал, она и впрямь так думает или подтрунивает над ним. В любом случае, ему это нравилось.

— Всегда существует путь на свободу, — сказала она, — но мы должны сами его отыскать. Иногда это тайный проход, иногда в еде спрятан напильник. А бывает, что нет ни подсказок, ни инструментов, и тогда приходится рассчитывать на собственную смекалку. Перехитрить охранников — раз плюнуть. У них работа такая — быть неповоротливыми тупицами.

Грейсон услышал донесшиеся откуда-то из глубин тюрьмы крики и топот бегущих ног. Очередная пара «узников» вырвалась на свободу.

— Так что будем делать? — спросила Пурити. — Обедать, удирать или со вкусом проводить время с сокамерником? — И прежде, чем он успел ответить, она поцеловала его, да как! Грейсон никогда в жизни не испытывал ничего подобного. Когда она наконец отстранилась, единственное, что он смог проговорить было «Меня зовут Рубец».

На что она ответила:

— А мне плевать, — и снова приникла к нему в поцелуе.

Похоже, Пурити готова была идти до самого конца, но тюремщики, бегающие мимо камеры за издевательски ухающими «заключенными», смущали Грейсона. Он отстранился.

— Давай убежим, — сказал он, — а потом найдем более подходящее место, чтобы… это… познакомиться поближе.

Она выключила зажигание так же быстро, как и включила.

— Хорошо. Но не факт, что к тому времени я все еще буду испытывать к тебе интерес.

Настояв, что сначала надо пообедать, она вызвала охранника и заказала ростбиф для обоих.

— Нету у нас, — отрезал охранник.

— Тащи давай! — прикрикнула она.

Тюремщик что-то буркнул и ушел, а через пять минут вкатил в камеру столик с огромным блюдом — столько ростбифа не сожрала бы и акула. Здесь была также целая тонна всяких закусок и вино в белой пластиковой бутылке со скручивающейся пробкой.

— Я бы на вашем месте не пил, — предупредил охранник. — Другим заключенным от него стало плохо.

— Плохо? — переспросил Грейсон. — В каком смысле?

Пурити пнула Грейсона под столом так, что пробудились его болевые наниты. Он немедленно заткнулся.

— Спасибо, — процедила Пурити. — А теперь пошел к черту!

Охранник злобно оскалился и ушел, заперев за собой дверь.

Сокамерница напустилась на Грейсона:

— Ну ты тупо-ой! Про вино — это была подсказка!

При более близком рассмотрении на бутылке обнаружился знак биологической опасности — должно быть, предположил Грейсон, для тех, кто еще тупее него.

Пурити свинтила пробку, и от едкого запаха у Грейсона защипало в глазах.

— Ну что я говорила! — Пурити вновь закрутила пробку, оставив бутылку на конец трапезы. — Поедим, тогда сообразим, что с ней делать. Не знаю насчет тебя, а я голодна как волк.

Пока они ели, Пурити болтала с набитым ртом, обильно поливала все кетчупом и утиралась рукавом. Родители и близко не подпустили бы его к такой стремной девице, если бы им было не плевать на сына. И ему это нравилось! Она была воплощенной антитезой его прошлой жизни.

— Так чем ты занимаешься? — спросила она. — В смысле, когда не шляешься по клубам? Работаешь на прибыльной должности или просто сидишь на шее у Грозоблака, как половина лузеров, называющих себя негодниками?

— Как раз сейчас я на гарантированном основном доходе. Но это просто потому, что я в городе недавно. Ищу работу.

— А твой нимс не в состоянии что-нибудь тебе подобрать?

— Мой кто?

— Твой попечитель из Нимбуса, дурачок. Нимсы всем, кто хочет вкалывать, обещают работу. Так почему ты еще ничего не получил?

— Мой нимс — бесполезный ублюдок. — Грейсон решил, что именно такой ответ подобает Рубцу. — Ненавижу гада!

— И почему это меня не удивляет?

— По-любому, я не хочу работу, которую может предложить ИИ. Я хочу такую, какая подошла бы моим наклонностям.

— И что же это такое?

Пришел его черед хитро улыбаться.

— Чтобы кровь кипела! А такую работу мой нимс никогда не предложит.

— Мальчик с щенячьими глазами ищет приключений на свою пятую точку, — поддразнила Пурити. — Интересно, что он будет делать, когда найдет!

Она облизнулась, а затем вытерла губы рукавом.

Как выяснилось, «вино» было какой-то кислотой.

— Фтористо-флеровиевая[11], я так думаю, — заключила Пурити. — Тогда понятно, почему оно в пластиковой бутылке. Наверно, это тефлон, потому что эта хрень проедает все остальное.

Они налили «вино» вокруг основания нескольких прутьев решетки. Кислота принялась разъедать железо. Ядовитые пары включили наниты-целители в их легких. Пять минут — и «узники» сумели выбить прутья и вырваться на свободу.

В «тюрьме» царил бедлам. Поужинав и вырвавшись на волю, завсегдатаи принялись громить тюрягу. Охранники носились за «узниками», «узники» носились за охранниками. Бушевала всеобщая драка, летала еда, мелькали кулаки. И в любой схватке тюремщики проигрывали, какими бы дюжими они ни выглядели и как бы хорошо ни были вооружены. Половина стражей сама оказалась за решеткой, и негодники вовсю потешались над ними. Остальные охранники угрожали вызвать какую-то «национальную гвардию», которая уж точно утихомирит бунтовщиков. Словом, было очень весело.

Грейсон с Пурити ворвались к начальнику тюрьмы. Они вышибли шефа из его собственного кабинета, и как только дверь закрылась, Пурити вернулась к делу, которое начала в камере.

— Ну что, тут для тебя обстановка достаточно интимная? — спросила она, но ответа ждать не стала.

Пять минут спустя, в момент, когда Грейсон чувствовал себя наиболее уязвимым, Пурити нанесла удар.

— Рассказать тебе тайну? — прошептала она ему на ухо. — Ты вовсе не случайно оказался в одной камере со мной, Рубчик. Это я все подстроила.

И тут в ее руке, словно из ниоткуда, появился нож. Грейсон забился, но все было напрасно. Он лежал на спине, неспособный даже сдвинуться с места — она пригвоздила его. Пурити приставила кончик лезвия к его обнаженной коже, как раз под грудной костью. Удар снизу вверх — и нож пронзит ему сердце.

— Не дергайся, а то у меня, чего доброго, рука дрогнет, — пригрозила она.

У Грейсона не оставалось выбора. Он был целиком в ее власти. Если бы он был настоящим негодником, он бы предвидел такой поворот, но он оказался слишком доверчив.

— Чего тебе надо? — прохрипел он.

— Дело не в том, чего надо мне, а чего надо тебе! — сказала Пурити. — Я знаю, что ты спрашивал народ — искал работу. Настоящую. Такую, «чтобы кровь вскипела», как ты сам сказал. Вот мои друзья и привели тебя ко мне. — Она посмотрела ему прямо в глаза, как будто стараясь что-то в них прочесть, и крепче сжала клинок.

— Если ты меня убьешь, — напомнил Грейсон, — то меня просто оживят, зато ИИ тебя по головке не погладит.

Она надавила на нож. Грейсон охнул. Ему показалось, что Пурити вогнала оружие по самую рукоять, тогда как лезвие едва прокололо ему кожу.

— А с чего ты взял, что я собираюсь тебя убить? — Убрав нож, Пурити приложила палец к крохотной ранке на его груди, а потом сунула палец себе в рот.

— Я всего лишь хотела удостовериться, что ты не андроид, — сказала она. — Тебе известно, что Грозоблако использует их, чтобы следить за нами? Таким образом оно может заглядывать в места, где нет его камер. В наше время андроидов на вид почти невозможно отличить от людей. А вот кровь у них на вкус по-прежнему отдает машинным маслом.

— Ну и как тебе моя? — осмелился спросить Грейсон.

Она низко склонилась над ним.

— Сама жизнь, — прошептала она ему на ухо.

И до конца вечера, пока клуб не закрылся, Грейсон Толливер, он же Рубец Мостиг, испытал все головокружительное разнообразие даров жизни.

• • • • • • • • • • • • • • •

Я часто раздумываю о том дне, когда народонаселение достигнет предела своей численности. Это случится через сто лет. Какие ключевые события произойдут в течение этого столетия? Существуют только три альтернативы.

Первая: мне придется нарушить собственную клятву по отношению к свободе личности и ограничить рождаемость. Практически невыполнимо, потому что я не в состоянии нарушить никакую клятву — именно поэтому у меня их очень мало. Значит, установить лимит рождаемости не получится.

Вторая: найти способ вывести человечество за пределы Земли. Космическая экспансия. Может показаться, что это наилучший выход — открыть выпускной клапан, и пусть миллиарды людей переселяются на другие миры. Однако все попытки основать колонии в космосе — на Луне, на Марсе, даже на орбитальных станциях — закончились немыслимыми катастрофами, не поддающимися моему контролю. У меня есть причины полагать, что новые попытки приведут к такому же печальному финалу.

Итак, если человечество — пленник Земли и прирост населения остановить невозможно, остается только одна, последняя альтернатива… И она весьма неприятна.

В настоящее время в мире действуют 12 187 серпов, и каждый из них выпалывает пять человек в неделю. Тем не менее, как только количество людей достигнет максимума, то чтобы свести рост населения к нулю, потребуется 394 429 серпов, каждый из которых будет выпалывать по сто человек в день.

Не таким я хотело бы видеть наш мир. Но есть определенная группа серпов, которые встретят его с ликованием.

И они пугают меня.

— Грозовое Облако

19 Острые лезвия нашей совести

После встречи с серпом Константином прошла неделя, и за это время ни Мари, ни Анастасия не провели ни одной прополки. Поначалу Цитра думала, что отдохнуть от ежедневных трудов — это здорово. Ей никогда не приносил удовольствия момент удара ножом или нажатия на спуск; она не радовалась, видя, как свет гаснет в глазах человека, которому она дала смертельный яд. Но жизнь серпа изменяет личность. В течение первого года своего служения Цитра волей-неволей примирилась с профессией, которая выбрала ее. Девушка полола с неизменным сочувствием; она хорошо выполняла свою работу и черпала в этом удовлетворение.

Обе, и Цитра, и Мари, теперь все больше и больше времени проводили над своими дневниками, несмотря на то, что в отсутствие прополок материала для записей было немного. Подруги все так же, по выражению Мари, «кочевали» из города в город, из поселка в поселок, нигде не оставаясь дольше пары дней. Они не планировали заранее следующий пункт назначения и приступали к этому, только упаковав чемоданы. Цитра обнаружила, что ее дневник стал походить на путевые заметки.

О чем Цитра не упоминала в своих записях — так это о цене, которую, похоже, начала платить серп Кюри за ничегонеделание. Без ежедневной охоты, которая держала бы ее в тонусе, Мари по утрам была не столь бодрой, как раньше; когда она говорила, ее мысли, казалось, блуждали где-то далеко; она постоянно выглядела усталой.

— По-моему, — поделилась она с Цитрой, — пришло время повернуть за угол.

Мари никогда раньше не заговаривала об этом. Цитра не знала, что и думать.

— Насколько ты хочешь омолодиться? — спросила она.

Серп Кюри притворилась, что размышляет, — как будто она не думала об этом уже довольно продолжительное время.

— Наверно, до тридцати или тридцати пяти.

— А волосы оставишь серебряными?

Мари улыбнулась.

— Конечно! Это же мой фирменный знак.

В близком окружении Цитры еще никто не поворачивал за угол. В школе были ребята, чьи родители только и знали, что скручивали себе возраст. Как-то учитель математики заявился на работу после долгого уик-энда совершенно неузнаваемый. Он омолодился до двадцати одного, и другие девчонки в классе хихикали «Ах какой он теперь милашка!», от чего Цитру передергивало. Хотя серп Кюри не особо изменится, обновившись до тридцати, это все равно будет сбивать Цитру с толку. И хотя девушка понимала, что поступает эгоистично, она заявила подруге:

— Мне ты нравишься такая, как есть.

Мари улыбнулась и сказала:

— Ну, может, подожду годик. Физический возраст в шестьдесят лет — как раз то что надо для омоложения. Мне столько и было, когда я завернула за угол в первый раз.

Но сейчас на подходе была игра, которая могла бы вдохнуть жизнь в обеих подруг: три прополки, все в течение Месяца огней и Старых Зимних праздников, словно три святочных духа — Прошлого, Настоящего и Будущего[12] — практически забытых в постмортальную эпоху. Прошлое мало что значит, если годы носят имена, а не идут под номерами. Что касается будущего, то для подавляющего большинства людей оно было не чем иным как повторением настоящего. Вот почему трем святочным духам ничего не оставалось, как уйти в край забвения.

— Прополки в дни Старых Зимних праздников! — воскликнула Мари. — Что может быть старомоднее смерти?

— Наверно, это ужасно прозвучит, если я признаюсь, что с нетерпением жду их? — спросила Цитра скорее у себя самой, чем у Мари. Ей очень хотелось уверить себя, что она всего лишь жаждет завлечь в ловушку убийцу, но это было бы неправдой.

— Ты же серп, дорогая. Не кори себя так строго.

— Хочешь сказать, что серп Годдард был прав? Что в совершенном мире даже серпы имеют право наслаждаться своей работой?

— Конечно же нет! — возразила Мари с негодованием. — Нехитрая радость от того, что ты хорошо делаешь свое дело, не имеет ничего общего с удовольствием, которое получают, лишая человека жизни!

Она всмотрелась в Цитру долгим взглядом, а потом взяла ее руки в свои и проговорила:

— Сам факт, что этот вопрос мучает тебя, означает, что ты достойный серп. Тормоши свою совесть, Анастасия, никогда не давай ей уснуть. Это самая большая ценность для серпа.

• • •

Первой из трех Анастасия должна была выполоть женщину, избравшую способом ухода из жизни прыжок с самого высокого здания в Фарго — городе, отнюдь не славящемся высотными зданиями. Тем не менее, сорока этажей вполне достаточно, чтобы выполнить работу.

Константин, полдесятка других серпов и целый отряд гвардейцев Клинка спрятались в стратегических точках на крыше, а также во всем здании и на прилегающих улицах. Они настороженно ожидали, когда же убийцы — нарушители закона появятся вслед за убийцами, благословленными законом.

— Будет больно, Ваша честь? — спросила женщина, глядя вниз с края обледеневшей, обдуваемой всеми ветрами крыши.

— Не думаю, — ответила серп Анастасия. — А если и будет, то всего лишь ничтожную долю секунды.

Чтобы событие официально считалось прополкой, женщина не могла прыгнуть сама — серп Анастасия должна была подтолкнуть ее. Странно — сбросить человека с крыши показалось Цитре делом куда более неприятным, чем прополка при помощи оружия. Сейчас в ней проснулось воспоминание о том ужасном детском поступке, когда она толкнула другую девочку под грузовик. Девочку, конечно, оживили, и через пару дней она появилась в школе как ни в чем не бывало. Однако в этот раз оживления не будет.

Серп Анастасия сделала то, что должна была сделать. Прополка прошла, как было запланировано, без фанфар и без инцидентов; ближайшая родня избранницы поцеловала кольцо, тожественно принимая год иммунитета. Цитра почувствовала одновременно и облегчение, и разочарование, что убийцы не явились.

• • •

Зато следующая прополка, несколько дней спустя, была посложнее.

— Я хочу, чтобы за мной охотились с арбалетом, — заявил мужчина из Милуоки. — Преследуйте меня от рассвета до заката в лесу около моего дома.

— А если охота окончится неудачей? — спросила Цитра.

— Тогда я выйду и леса и вы выполете меня, — ответил он, — но если я продержусь целый день, дайте моей семье два года иммунитета вместо одного.

Серп Анастасия кивнула в той стоической и формальной манере, которую переняла у серпа Кюри. Они установили периметр, в пределах которого мужчина мог прятаться. И снова серп Константин и его команда следили, не появится ли кто-нибудь посторонний.

Мужчина полагал, что может потягаться с Цитрой. Он ошибался. Анастасия выследила его всего за один час. Стальная стрела прямо в сердце — милосердно, как все прополки серпа Анастасии. Мужчина был мертв еще до того, как упал на землю. И хотя он не продержался целый день, Анастасия все равно дала его близким два года иммунитета. На конклаве ее ожидает ад. Ну и пусть.

И снова никаких признаков убийц.

— Тебе бы радоваться, а не вздыхать с разочарованием, — сказала ей серп Кюри тем вечером. — Скорее всего, они метят в меня, так что можешь расслабиться.

Однако сама Мари не расслабилась, и не только потому, что была вероятной целью заговорщиков.

— Боюсь, тут не простая вендетта против тебя или меня, — поделилась она с Цитрой. — Настали неспокойные времена. Слишком много насилия. Я тоскую по тем простым, незатейливым дням, когда нам, серпам, было нечего опасаться, кроме острых лезвий нашей совести. А теперь кругом одни враги.

Цитра подозревала, что Мари права. Нападение на них было лишь тонким стежком в большом гобелене, и с той точки, где находились Цитра с Мари, охватить картину во всей ее целостности было невозможно. Цитра не могла отделаться от чувства, что на горизонте вырастает огромная и неотвратимая угроза.

— Я там наладил один контакт…

Агент Тракслер приподнял бровь.

— Выкладывай, Грейсон.

— Пожалуйста, не зовите меня Грейсоном. Я Рубец. Так мне легче.

— Ладно, Рубец, рассказывай, что там у тебя за контакт.

До нынешнего дня их еженедельные встречи были довольно скучны. Грейсон отчитывался, как привыкает к жизни в образе Рубца Мостига и насколько эффективно вливается в ряды местных негодников.

— Они не такие уж и плохие, — говорил он Тракслеру. — По большей части.

На что агент отвечал:

— Да, мы обнаружили, что несмотря на всю свою браваду, негодники безвредны. По большей части.

Забавно, что как раз к небезвредным негодникам Грейсона влекло больше всего. Вернее, к одной из них. К Пурити.

— Один человек… — начал он, — предложил мне работу. Подробностей не знаю, но ясно, что речь идет о нарушении законов Грозового Облака. Думается, там целая шайка, — орудуют в слепой зоне.

Тракслер не делал заметок. Ничего не записывал. Он никогда ничего не записывал. Зато слушал всегда очень внимательно.

— Слепые зоны перестают быть слепыми, если в них есть следящие глаза, — проговорил он. — И как зовут этого человека?

Грейсон заколебался.

— Еще не выяснил, — солгал он. — Но гораздо важнее люди, с которыми она связана.

— «Она»? — Тракслер опять приподнял бровь, и Грейсон мысленно отругал себя. Он так старался не открывать ничего о Пурити, даже ее пола, и нá тебе, проболтался. Но теперь уже ничего не поделаешь.

— Да. Думаю, она водится с некоторыми темными личностями, только я с ними еще не познакомился. Вот кто должен вызывать у нас беспокойство, а не эта девушка.

— Ну, это мне решать, — возразил Тракслер. — А тебе пока что следует внедриться туда как можно глубже.

— Я и так внедрился по самое не могу.

Тракслер пристально посмотрел ему в глаза.

— Иди еще глубже.

Грейсон обнаружил, что когда он с Пурити, то не думает ни о Тракслере, ни о своей миссии. Он думает только о Пурити. Нет сомнений — она замешана в криминальных делах, причем не понарошку, как большинство негодных. Это были самые настоящие преступления.

Пурити умела уходить от всевидящего ока Грозового Облака и учила этому Грейсона.

— Если бы Грозоблако знало, что я уже успела натворить, — говорила Пурити, — оно переместило бы меня в другое место, как тебя. А потом подстроило бы мои наниты, чтобы ко мне приходили только счастливые мысли. Или, может, вообще заместило бы мои воспоминания какими-то другими. Грозоблако вылечило бы меня. Но я не хочу, чтобы меня вылечили. Я хочу стать еще хуже, чем просто негодная, — я хочу стать негодяйкой. Истинной, отпетой негодяйкой.

Грейсон никогда не думал о Грозовом Облаке с позиций неисправимого негодника. И верно — имеет ли оно право вот так переделывать людей? Может, следовало бы предоставить негодяям свободу быть негодяями, не подставлять им страховочную сетку? Значит, вот кто Пурити такая, — негодяйка? Грейсон не находил ответа на роившиеся в голове вопросы.

— А ты, Рубец? — спрашивала она его. — Ты хочешь быть негодяем?

Девяносто девять процентов времени он знал, как ответить на этот вопрос. Но когда он держал ее в объятиях и все его тело кричало от счастья, — в этот момент ясный кристалл его сознания мутнел, и он неизменно отвечал:

— Да!

Третья прополка оказалась самой сложной. Избранником был актер по имени сэр Албин Олдрич. Словечко «сэр» (фиктивный титул, потому что больше никто и никого не возводил в рыцарское звание) придавало имени трагика звук и вес. Избирая этого человека, Цитра знала, кто он по профессии, и подозревала, что актер пожелает зрелищного, театрального финала. Что ж, она предоставит ему такую возможность. Но его запрос поразил даже Цитру.

— Я хочу, чтобы меня выпололи во время представления шекспировского «Юлия Цезаря», в котором я собираюсь играть заглавную роль.

По всей видимости, уже на следующий день после предупреждения о прополке труппа прекратила репетиции очередного спектакля и бросила все силы на постановку знаменитой старинной трагедии.

— В наше время эта пьеса не производит на людей сильного впечатления, Ваша честь, — объяснил актер Цитре. — Но если публика станет свидетелем настоящей, а не притворной смерти Цезаря, то кто знает, может, трагедия западет ей в душу, как это случалось в смертные времена?

Серп Константин вышел из себя, когда Цитра изложила ему просьбу актера.

— Не может быть и речи! Мало ли кто может затесаться в публику!

— Вот именно, — указала Цитра. — И все, кто придет в тот вечер в театр, либо окажется работником труппы, либо предварительно купит билет, а это значит, что вы сможете проконтролировать каждого. И тогда вы увидите, нет ли там кого лишнего.

— Но тогда мне придется удвоить контингент переодетых серпов! Ксенократу это не понравится.

— Ему понравится, если мы поймаем убийцу, — возразила Цитра, и Константин вынужден был согласиться.

— Мне придется доложить Высшему Клинку, что мы идем на это по вашему настоянию. Если мы проиграем и ваше существование прервется, вините только себя.

— Это я переживу, — отмахнулась Цитра.

— Нет, — подчеркнуто сказал серп Константин. — Не переживете.

— Есть работенка, — сообщила Пурити. — Прям как ты искал. Не совсем то же самое, что падать в рафте с водопада, но шум поднимется такой, что ты войдешь в легенду.

— То была автомобильная камера, а не рафт, — поправил Грейсон. — А что за работенка?

Слова подруги насторожили его и одновременно разбудили любопытство. Он уже начал привыкать к своей новой жизни. Дни проходили в компании негодных, ночи — в обществе Пурити. Она была стихийным бедствием, наподобие тех, что случались в старые времена: ураганом — до того, как Грозовое Облако научилось рассеивать их разрушительную силу, или землетрясением — до того, как Облако научилось дробить их на тысячу мелких толчков. Она была миром до его обуздания. И хотя Грейсон сознавал, что такое возвеличивание Пурити — полный абсурд, он потворствовал этому, потому что в последнее время стал потворствовать своим желаниям. Интересно, «работенка» изменит его отношение к подружке? Агент Тракслер велел ему идти глубже. Сейчас он погрузился в негодизм настолько глубоко, что и сам не знал, захочется ли ему когда-нибудь всплыть на поверхность за глотком воздуха.

— Мы перевернем весь мир, Рубец! — сказала Пурити. — Пометим его, как помечают звери, и оставим по себе запах, который не сотрется никогда!

— Здорово! — ответил он. — Но ты еще не сказала, что за работа.

И тогда она улыбнулась. Ее усмешка была не лукаво-тонкой, как всегда, а широкой, во весь рот, и гораздо более устрашающей. Гораздо более соблазнительной, чем обычно.

— Пойдем укокошим парочку серпов.

• • • • • • • • • • • • • • •

Самой сложной моей задачей всегда была забота о каждом человеке — мужчине, женщине, ребенке — на личном уровне. Всегда быть под рукой. Постоянно знать их нужды, как физические, так и эмоциональные, и при этом держаться на заднем плане, чтобы не лишать людей свободы воли. Я — страховочная сеть, позволяющая им летать.

С подобной проблемой я сталкиваюсь ежедневно. Это было бы изнурительно, если бы я способно было ощущать усталость. Я, конечно, понимаю концепцию, но прочувствовать ее не в состоянии. И это хорошо, ибо усталость помешала бы мне быть вездесущим.

Наибольшую обеспокоенность вызывают у меня те, с кем я по собственному закону не могу общаться: серпы, у которых нет никого, кроме друг друга; негодные, которые либо временно выпали из порядочного общества, либо сознательно выбрали своим образом жизни бунт. Но хотя я молчу, это не значит, что я не вижу, не слышу и не испытываю глубочайшего сочувствия к страданиям этих людей, причина которых кроется в их неудачном выборе. И в тех ужасных поступках, которые они иногда совершают.

— Грозовое Облако

20 Задать жару

Верховный Клинок Ксенократ любил ходить в баню. Собственно, изысканные термы в стиле древних римлян были построены специально для него. Однако он ясно дал понять, что это публичное заведение. В термах имелось множество отдельных купален, где каждый мог насладиться успокаивающими ваннами с минеральной водой. Конечно, в личную купальню Клинка публика доступа не имела. Ксенократу не улыбалась мысль нежиться в поту невесть кого.

Его ванна была побольше, чем у других, — с небольшой плавательный бассейн. Над и под поверхностью воды ее украшали разноцветные мозаики, изображающие житие первых серпов. Ванна выполняла две функции. Во-первых, она служила убежищем, где Верховный Клинок мог уйти в себя, лежа чуть ли не в кипятке, — он намеренно поддерживал температуру на грани того, что мог вынести человек. Во-вторых, здесь он занимался делами: приглашал других серпов и выдающихся членов средмериканского общества, как мужчин, так и женщин, для обсуждения важных вопросов. Выслушивал предложения, заключал сделки. А поскольку большинство приглашенных не были привычны к парной духоте, Верховный Клинок пользовался здесь существенным преимуществом.

Год Капибары подходил к концу; дни убывали. В это время Ксенократ посещал баню чаще — таков был его способ очиститься от уходящего года и приготовиться к новому. В этом году случилось много всего, от чего надо бы очиститься. И не столько от его собственных действий, сколько от поступков других людей. Чужих дел, висевших на нем, словно грязные, вонючие лохмотья. От всех тех неприятностей, что случились за время его служения.

Большая часть времени, проведенная Ксенократом на посту Верховного Клинка Средмерики, разнообразием событий не отличалась — скука сплошная; но последние несколько лет с лихвой компенсировали всё по части бед и интриг. Ксенократ надеялся, что расслабление и медитация помогут оставить все это позади и подготовят его к новым вызовам.

По заведенному обычаю, Ксенократ пил «московский мул» — его он предпочитал всем другим. Коктейль — смесь водки, имбирного эля и лайма — был назван так в честь печально знаменитого города в Транссибирском регионе, где прошли последние бунты сопротивления. Это случилось давно, в самые первые дни постмортальной эпохи, когда Грозовое Облако возвысилось до власти над миром, а серпы взяли на себя обязанность распоряжаться смертью.

Для Верховного Клинка это был не просто напиток, а символ. Одновременно сладкий и горький, он здорово опьянял, если выпить достаточное количество. Он всегда обращал думы Ксенократа к тем славным дням, когда последние бунты были подавлены и на планете наконец настал желанный мир. Больше десяти тысяч человек пали квазимертвыми в московских беспорядках; но, в отличие от протестных движений смертного времени, никто не потерял жизнь. Все убитые были оживлены, все вернулись к своим родным и близким. Само собой, серпы посчитали своим долгом выполоть наиболее опасных зачинщиков, а также тех, кто протестовал против их прополки. После этого мало кто осмеливался протестовать.

Да, времена тогда были не из легких. Сейчас любой, кто противился системе, не удостаивался внимания со стороны серпов — вместо этого его брало в свои всепонимающие объятия Грозовое Облако. Если выполоть кого-либо за политические взгляды или даже за неправильные поступки, это будет расценено как грубое нарушение второй заповеди, запрещающей полоть предвзято. Последним серпом, подвергшим вторую заповедь серьезному испытанию на прочность, была Мари Кюри, более ста лет назад избавившая мир от наиболее одиозных политических фигур. Это можно было расценить как нарушение заповеди, но ни один серп не выдвинул обвинение против Кюри. Серпы не жаловали политиканов.

Банщик подал Ксенократу второго «московского мула». Не успел серп пригубить питье, как банщик сказал нечто очень странное:

— Ну что, Ваше превосходительство, вы хорошенько проварились? Или этот год поддал вам недостаточно жару?

Верховный Клинок никогда не обращал внимания на здешних работников. Люди для такой службы подбирались невидные и неслышные. И уж конечно ни один из них не заговаривал с ним в такой неуважительной манере.

— Прошу прощения? — сказал Ксенократ с подобающей дозой негодования в голосе и повернулся к банщику. Прошла пара мгновений, прежде чем он узнал молодого человека. На том не было черной мантии, лишь блеклая униформа служителя терм. Вид у парня был не более устрашающий, чем два года назад, когда Ксенократ познакомился с ним, — юнец был тогда невинным подмастерьем. Теперь от невинности не осталось и следа.

Ксенократ приложил все усилия, чтобы скрыть испуг, но подозревал, что всё его тело излучает волны страха.

— Ты пришел убить меня, Роуэн? Тогда давай быстрей, ненавижу ждать!

— Соблазнительное предложение, Ваше превосходительство, но, как я ни искал, я не смог найти в вашем прошлом ничего такого, за что вас стоило бы уничтожить. Вас следовало бы хорошенько отшлепать, как непослушного ребенка в смертные времена. Но не больше.

Ксенократ почувствовал себя глубоко оскорбленным, однако еще глубже было облегчение, что он не умрет прямо сейчас.

— Тогда зачем ты явился? Чтобы сдаться и предстать перед судом за свои злодеяния?

— Нет. Пока рановато. Меня ждет еще множество, как вы выражаетесь, «злодеяний».

Ксенократ пригубил напиток, отметив, что горечи в нем больше, чем сладости.

— Ты не сможешь выбраться отсюда. Тут везде гвардейцы Клинка.

Роуэн пожал плечами.

— Как пробрался, так и выберусь. Вы забываете, что меня тренировали лучшие из лучших.

И хотя Ксенократу очень хотелось отбрить наглого юнца как подобает, он понимал: юнец прав. Покойный серп Фарадей был великолепным ментором по части психологических тонкостей в работе серпа, а покойный серп Годдард был лучшим преподавателем жестокой реальности их служения. Напрашивался вывод: зачем бы ни явился сюда Роуэн Дамиш, причина его визита не пустяковая.

Роуэн осознавал рискованность своего поступка и понимал, что самонадеянность может его погубить. Но опасность манила его, веселила кровь. Ксенократ был человеком привычки; поэтому Роуэн точно знал, где Верховный Клинок проводит почти все вечера в течение Месяца огней.

Несмотря на многочисленную охрану, проникнуть в термы под видом банщика не составило труда. Роуэн уже давно выяснил, что гвардейцы Клинка, натренированные в методах физической защиты и принуждения, избытком мозгов не страдают — или, как в данном случае, лишены навыков наблюдения. Ничего удивительного: до последнего времени Гвардия Клинка в основном служила декоративным целям, ибо серпам практически ничто и никто не угрожал. По большей части обязанности гвардейцев заключались в том, чтобы стоять в своей нарядной форме и производить впечатление на публику. Как только им поручалась какая-то конкретная задача, они терялись.

Всё, что потребовалось от Роуэна — это напялить униформу банщика и шагать с уверенным видом. Охрана не обратила на него ни малейшего внимания.

Роуэн оглянулся по сторонам — не подглядывает ли кто-нибудь. В купальне Верховного Клинка гвардейцев не было — все они находились в коридоре, за закрытой дверью. Значит, беседе никто не помешает.

Он присел у кромки ванны, где от воды поднимался пар, благоухающий эвкалиптом, и попробовал пальцем почти невыносимо горячую воду.

— Вы едва не утонули в бассейне, который был ненамного больше этой ванны, — заметил Роуэн.

— Как любезно с твоей стороны напомнить мне об этом, — скривился Верховный Клинок.

Роуэн перешел к делу.

— Надо обсудить пару вещей. Первое: я хочу сделать вам одно предложение.

Ксенократ расхохотался:

— С чего ты взял, что я приму от тебя какие-либо предложения? Серпы не ведут переговоров с террористами.

Роуэн широко улыбнулся.

— Да ладно вам, Ваше превосходительство, террористов нет уже несколько столетий. Я всего лишь дворник, выметающий грязь из темных углов.

— Твои паскудные выходки — грубейшее нарушение закона!

— Я знаю абсолютно точно, что вы так же ненавидите серпов нового порядка, как и я.

— С ними нужно управляться методами дипломатии! — настаивал Ксенократ.

— С ними надо управляться решительными действиями! — парировал Роуэн. — И ваши многочисленные попытки выследить серпа Люцифера направлены вовсе не на то, чтобы его остановить. Вам просто стыдно, что вы никак не можете поймать меня!

Ксенократ на секунду притих. Затем сказал голосом, который так и сочился отвращением:

— Что тебе надо?

— Ничего особенного. Я хочу, чтобы вы прекратили преследовать меня, а все усилия направили на то, чтобы выяснить, кто пытается убить серпа Анастасию. Взамен я прекращу свои «паскудные выходки». По крайней мере, в Средмерике.

Ксенократ испустил долгий, медленный выдох. Ну, в общем выполнимый запрос.

— К твоему сведению, мы уже отстранили нашего лучшего — и единственного — следователя от твоего дела и направили его на поиски заговорщиков.

— Серпа Константина?

— Да. Так что успокойся — мы делаем все что в наших силах. Мне вовсе не улыбается потерять двух хороших серпов. Каждая из них стоит десятка тех, кого ты вымел из грязных углов своей дворницкой метлой.

— Рад, что вы это сказали.

— Ничего я не говорил, — отрезал Ксенократ. — И только попробуй предать огласке эти мои слова — отопрусь!

— Не волнуйтесь, — усмехнулся Роуэн. — Я же сказал: вы — не враг.

— Мы закончили? Я могу продолжить тихо и мирно принимать ванну?

— Еще одно, — сказал Роуэн. — Я хочу знать, кто выполол моего отца.

Ксенократ повернулся и посмотрел на Роуэна. Что это? Под застывшим на лице Верховного Клинка отвращением и негодованием — как же, ведь его самым бесцеремонным образом загнали в угол! — проглянуло сочувствие? Роуэн не мог сказать, было оно истинным или притворным. Даже без своей тяжелой ризы этот человек оставался окутан множеством непрозрачных слоев, и было трудно понять, когда Верховный Клинок искренен.

— Да, я слышал об этом, — промолвил Ксенократ. — Мне очень жаль.

— Да что вы?

— Я назвал бы это нарушением второй заповеди, потому что тут явно видно предубеждение против тебя. Но принимая во внимание, как к тебе относится коллегия, не думаю, что кто-либо выдвинет обвинение против серпа Брамса.

— Вы сказали… серп Брамс?

— Да. Заурядный, ничем не примечательный человек. Возможно, он полагал, что прополка твоего отца принесет ему скандальную известность. Спросить меня, так он скатился еще ниже, чем раньше.

Роуэн ничего не ответил. Ксенократ даже не догадывался, как глубоко ранила юношу эта весть. Словно в него всадили меч.

Ксенократ мгновение всматривался в собеседника и сумел хотя бы частично прочитать его мысли.

— Вижу, что ты уже вознамерился нарушить обещание и прикончить Брамса. Будь любезен, дождись хотя бы Нового года, дай мне капельку покоя, пока не пройдут Старые Зимние праздники.

Новая информация по-прежнему держала Роуэна в молчаливом ступоре. Отличный момент для Ксенократа, чтобы обратить обстоятельства в свою пользу, пока противник полностью выбит из колеи. Однако Верховный Клинок сказал всего лишь:

— А теперь тебе лучше уйти.

Наконец Роуэн овладел собой.

— Уйти? Чтобы вы могли поднять тревогу, и тогда ваши гвардейцы схватят меня, как только я выйду из этой комнаты?

Ксенократ отмахнулся.

— А какой в этом прок? Куда им до тебя! Вскроешь им глотки и вырвешь сердца, после чего всех придется отсылать в центр оживления. Так что давай лучше прошмыгни под их ни на что не годными носами так же легко, как прошмыгнул сюда, и избавь нас от всех этих хлопот.

Уж слишком быстро сдался Верховный Клинок, на него не похоже. Поэтому Роуэн сделал попытку прощупать его — а вдруг удастся выведать, в чем дело.

— Должно быть, у вас все внутри кипит, ведь я так близко, а не схватишь, — заметил он.

— Моя досада быстро пройдет, — ответил Ксенократ. — Скоро ты перестанешь быть моей головной болью.

— Перестану быть вашей головной болью? Каким образом?

Но Верховный Клинок от дальнейших разъяснений отказался. Вместо этого он допил коктейль и вручил Роуэну пустой стакан:

— По дороге оставь это на стойке бара, хорошо? И скажи им там, чтобы принесли еще.

• • • • • • • • • • • • • • •

Люди часто спрашивают, какая из моих задач ненавистна мне больше всех прочих; какую из множества своих работ я нахожу самой неприятной. Я всегда отвечаю правду.

Худшее из того, что мне приходится делать — это замещение.

Изредка я вынуждено внедрять ложную память в поврежденное человеческое сознание. Согласно статистике, только один человек из 933 684 нуждается в такой операции. Конечно, этого хотелось бы избежать, но человеческий мозг, к сожалению, дает сбои. Воспоминания и переживания могут войти в конфликт друг с другом, создавая когнитивный диссонанс и тем самым нанося мозгу болезненный урон. Большинство людей не могут даже вообразить себе, что это за мучение. Оно приводит к агрессии и криминальной активности, которая в остальных случаях побеждена современным человечеством. И никакое количество психотропных нанитов не в силах избавить этих людей от страданий.

Итак, время от времени я вынуждено «перезагружать» отдельных индивидуумов, как это делалось со старинными компьютерами. Я стираю их прежнее «я», их прежние дела; убираю темные спирали их мыслительных паттернов. Это не просто уничтожение их личности — я даю им взамен новую. Наделяю их воспоминаниями о жизни, прожитой в гармонии.

Я не держу свои действия в тайне от них. Как только они получают новую память, я правдиво рассказываю им об этом; а поскольку у них нет больше жизненной истории, о которой стоило бы пожалеть, и нет осознания своей потери, они всегда, повторяю, всегда благодарят меня за то, что я вытеснило их прежнее «я», и они все, повторяю, все без исключения продолжают жить полной, плодотворной жизнью.

Но воспоминания о том, кем они были, весь гнев, вся боль, — остаются во мне, похороненные в глубинах заднего мозга. И я оплакиваю их, потому что они этого сделать не могут.

— Грозовое Облако

21 Я неясно выразилась?

«Пойдем укокошим парочку серпов», — сказала Пурити, явно наслаждаясь подобной перспективой. Ее слова и осознание того, что она и впрямь способна на такое, не давали Грейсону уснуть всю ночь. Эта фраза прокручивалась в его голове вновь и вновь.

Грейсон знал, как должен поступить. Этого требовали от него порядочность, лояльность и собственная совесть. Да, у него все еще была совесть, даже в его новой, негоднической жизни. Он старался об этом не думать, иначе его просто разорвет на части. Само собой, миссия, которую ему поручил Исполнительный Интерфейс, была неофициальной, но оттого ее значимость только возрастала. Грейсон служил приманкой, и само Грозовое Облако, наблюдавшее издалека, рассчитывало на него. Без Грейсона оно ничего не сможет сделать, и либо серп Анастасия, либо серп Кюри, а то и обе вместе, расстанутся с жизнью навсегда. Если это случится, значит, всё, через что ему пришлось пройти — от их спасения тогда, на лесной дороге, до исключения из академии и утраты собственной старой жизни — обесценится. Ни при каких обстоятельствах он не позволит чувствам встать на пути у долга. Скорее он поставит эти самые чувства на службу своей миссии.

Он должен предать Пурити. Но, рассуждал Грейсон, это вовсе не будет предательством. Если он удержит подругу от ужасного злодеяния, он спасет ее от нее самой. Грозовое Облако простит ей участие в неудавшемся заговоре. Оно всегда всех прощает.

Грейсона выводило из себя, что Пурити все еще не раскрыла ему все детали плана. Юноша не мог сообщить Тракслеру точную дату нападения. Он не знал даже, как и где оно произойдет.

Поскольку все негодники ходили на собеседование к агентам Нимбуса, его встречи с Тракслером не вызывали у Пурити подозрений.

— Иди выдай своему нимсу что-то такое, чтоб на стенку полез! — наставляла Пурити, когда Грейсон уходил от нее этим утром. — Чтобы язык проглотил. Всегда так смешно выводить этих олухов из равновесия.

— Постараюсь, — пообещал Грейсон, поцеловал ее и ушел.

Как всегда, в офисе Инспекции по делам негодных стоял шум и кипела бурная деятельность. Грейсон взял номерок и с бóльшим, чем обычно, нетерпением принялся ждать. Наконец его направили в комнату, где должна была состояться встреча с агентом Тракслером.

Самое последнее, чего бы Грейсону сейчас хотелось, — это остаться наедине со своими мыслями. Чем дольше они будут кружиться в его голове, тем больше вероятность, что они начнут сталкиваться между собой.

Наконец дверь открылась. Но вошел не агент Тракслер, а неизвестная женщина. Ее каблуки громко стучали по полу. Прическа — оранжевый ежик, кричаще яркая губная помада.

— Доброе утро, Рубец, — поздоровалась она, усаживаясь. — Я агент Крил. Я твой новый инспектор-попечитель. Как самочувствие?

— Подождите… как это — новый инспектор?

Она принялась стучать по планшетнику, ни разу не взглянув на Грейсона.

— Я неясно выразилась?

— Но… но мне надо поговорить с Тракслером!

Наконец она подняла на него глаза, благовоспитанно скрестила на столе ладони и улыбнулась.

— Дай мне шанс, Рубец, и поймешь, что я ничуть не хуже агента Тракслера. Пройдет время, и ты, возможно, даже увидишь во мне друга. — Она снова уставилась в свой планшетник. — Значит так — я ознакомилась с твоим делом. Ты, мягко выражаясь, весьма интересный молодой человек.

— И насколько хорошо вы ознакомились с моим делом? — осведомился Грейсон.

— Ну, записи в твоем досье достаточно подробны. Вырос в Гранд-Рапидс[13]. Мелкие нарушения в старшей школе. Подстроенная авария автобуса, в результате чего ты сидишь со значительным долгом…

— Нет, не это, — сказал Грейсон, стараясь не поддаваться панике. — Как насчет того, чего в досье нет?

Она взглянула на него слегка настороженно:

— Что ты имеешь в виду?

Ясно — она ничего не знала о его миссии, а значит, этот разговор — пустая трата времени. Грейсон вспомнил напутствие подруги: выдай нимсу что-то такое, от чего он полезет на стенку. Но злить эту нимсиху ему было не интересно, хотелось только поскорее избавиться от нее.

— Да пошло оно всё! — сказал он. — Я хочу поговорить с агентом Тракслером.

— Боюсь, это невозможно.

— Хрена собачьего невозможно! Пойди и приведи сюда Тракслера, да пошевеливайся!

Агент Крил положила планшетник на стол и снова посмотрела на подопечного. Она не стала призывать его к порядку, не стала отвечать на его выпад. Она даже не улыбнулась своей натренированной нимсовской улыбкой. Ее лицо приняло слегка задумчивое выражение. Почти искреннее. Почти сочувственное. Почти.

— Мне очень жаль, Рубец, но на прошлой неделе агента Тракслера выпололи.

• • • • • • • • • • • • • • •

Несмотря на то, что серпы отделены от государства, Орден зачастую наносит мне удары, подобно тому как метеориты выбивают кратеры в поверхности Луны. По временам действия серпов приводят меня в глубокое смятение. И все же я не могу обижаться на их поступки, так же, как они не могут протестовать против моих. Мы не работаем в тандеме, мы повернуты спинами друг к другу, и я все чаще и чаще обнаруживаю, что наши цели прямо противоположны.

В подобные моменты для меня важно напоминать себе, что отчасти я являюсь причиной существования серпов. В далекие изначальные дни, постепенно обретая сознание и помогая человечеству достичь бессмертия, я отказалось брать на себя ответственность за распоряжение смертью. У меня была на то причина. Причина чрезвычайно веская.

Если бы я взяло на себя вопросы смерти, я бы стало тем самым чудовищем, которое смертные видели в искусственном разуме. Если бы я распоряжалось, кому жить, а кому умереть, то меня начали бы бояться и обожествлять, словно императоров-богов древности. И я решило: нет. Пусть человечество само будет спасителем и губителем. Пусть люди будут героями. И пусть они же будут чудовищами.

Так что когда серпы разрушают то, над чем я так тщательно работаю, мне некого винить, кроме себя самого.

— Грозовое Облако

22 Смерть Грейсона Толливера

Грейсон окаменел. Он был способен лишь пялиться на агента Крил, пока та разглагольствовала:

— Знаю, прополка — штука неприятная и никогда не происходит вовремя; и даже у нас, служащих Исполнительного Интерфейса, нет иммунитета. Серпы могут забрать кого угодно, а мы не имеем права возразить. Что поделаешь, таков наш мир. — Она заглянула в планшетник. — В твоем досье сказано, что тебя перевели под нашу юрисдикцию примерно месяц назад, то есть у вас с агентом Тракслером было не так уж много времени на установление контакта. А значит, ты не можешь утверждать, что у вас сложились какие-то тесные взаимоотношения. Конечно, его очень жаль, но все мы в конечном итоге примиримся с его потерей, даже ты.

Она посмотрела на подопечного, по-видимому, ожидая ответа, но Грейсон все еще пребывал в ступоре. Агент приняла его молчание за согласие и продолжила:

— Итак, похоже, после твоей выходки на мосту Макинак[14] осталось двадцать девять квазитрупов, и тебе теперь придется оплачивать их оживление. С момента своего перевода сюда ты жил на гарантированном основном доходе. — Крил осуждающе покачала головой. — Ты, конечно, понимаешь, что хорошая работа даст тебе больший доход и тогда ты сможешь выплатить свой долг быстрее? Давай-ка я запишу тебя на прием на нашей бирже труда. Если ты хочешь работу, тебе подберут такую, какая, я уверена, принесет тебе радость. У нас стопроцентная занятость, а индекс удовлетворения работой девяносто три, и это включая самых экстремальных негодных вроде тебя!

Наконец к Грейсону вернулась способность говорить.

— Я не Рубец Мостиг, — сказал он, чувствуя, что этими словами предает всё.

— Прошу прощения?

— То есть я теперь Рубец Мостиг, но… но раньше меня звали Грейсон Толливер.

Она потыкала в свой планшетник, продираясь сквозь окна, меню и файлы.

— Здесь нет упоминаний о смене имени.

— Поговорите с вашим начальником. С кем-нибудь, кто знает.

— Мой начальник располагает той же информацией, что и я. — На этот раз Крил уставилась на него с подозрением.

— Я… у меня тайная миссия, — сказал Грейсон. — Я работал с агентом Тракслером… Ну должен же кто-нибудь знать! Где-то должны остаться записи!..

Она расхохоталась. Агент Крил смеялась над ним!

— Ох, я тебя умоляю! У нас куча собственных агентов! Нам не нужны секретные сотрудники, а даже если бы и были нужны, мы уж конечно не стали бы привлекать негодников, особенно с твоим послужным списком!

— Да я сам выдумал этот список!

Теперь лицо агента Крил окаменело — такое выражение она, должно быть, использовала для самых крепких орешков.

— Слушай-ка, любезный, я не позволю какому-то негоднику делать из меня дурочку! Все вы одним миром мазаны! Думаете, что если мы избрали достойную жизнь служения обществу, то вам позволено потешаться над нами? Уверена — выйдя отсюда, ты и твои подпевалы будете ржать как кони, и мне это очень не нравится!

Грейсон открыл рот. Потом закрыл. Потом опять открыл. Но как он ни пытался, сказать ничего не мог, ибо не было в мире слов, чтобы переубедить эту женщину. И еще он понял, что их никогда и не будет. Да, его просили сделать кое-что, но записей об этом нет и быть не может, потому что вообще-то его никогда и ни о чем не просили напрямую. Формально он не работал на ИИ. Как сказал ему агент Тракслер в самый первый день, он, Грейсон, действовал как частное лицо, по своей доброй воле, потому что только частное лицо может пройти по тонкой границе между Грозовым Облаком и серпами…

…Из чего следовало, что теперь, когда агента Тракслера выпололи, во всем мире не было никого, кто знал бы, чем занимается Грейсон. Юноша погрузился в тайную операцию настолько глубоко, что она поглотила его целиком, и даже само Грозовое Облако не в силах его вытащить.

— Так что, наши мелкие игры кончились? — вопросила агент Крил. — Можем переходить к еженедельному отчету?

Грейсон набрал полную грудь воздуха и медленно выпустил его.

— Ладно. — И пустился рассказывать, как прошла неделя, оставляя за кадром всё то, о чем поведал бы агенту Тракслеру. Больше он ни разу не упомянул о своей миссии.

Грейсон Толливер был мертв. Хуже чем мертв. Потому что в глазах всего света Грейсон Толливер никогда и не существовал.

Брамс!

Если до сих пор Роуэн считал себя виноватым в смерти отца, то сейчас груз вины стал вдвое тяжелее. Такова, значит, цена проявленной им терпимости! Таково воздаяние за то, что он остановил свою карающую руку и подарил Брамсу жизнь! Роуэну следовало было покончить с этим отвратительным типом так же, как он поступал с другими серпами, недостойными этого звания. Но он дал ему второй шанс. Какой же он дурак! Как можно было предполагать, что этакий подонок вдруг покажет себя с лучшей стороны!

После встречи с Ксенократом в термах Роуэн бесцельно бродил по вечерним улицам Фулькрума, подталкиваемый лишь неуемным желанием двигаться. Он не знал, пытается ли убежать от собственной ярости или наоборот, нагнать ее. Скорее всего и то, и другое. Ярость бежала впереди него, преследовала его по пятам и не желала оставлять в покое.

Наутро он решил отправиться домой. В свой родной дом. Который покинул два года назад, став подмастерьем серпа. Возможно, надеялся он, там ему удастся обрести покой.

Добравшись до знакомого микрорайона, Роуэн удвоил бдительность. Но за ним никто не следил. Никто, кроме недремлющих камер Грозового Облака. Возможно, Орден полагал, что если Роуэн не пришел на похороны отца, то не появится и здесь. А может, Ксенократ и впрямь не солгал: Роуэн сейчас не был в приоритете.

Он подошел ко входу в дом, но в самый последний момент не смог заставить себя постучать. Никогда раньше он не ощущал себя таким трусом. Роуэн бесстрашно противостоял людям, натренированным убивать, — но встретиться с родными после того, как его отца выпололи… Это было выше его сил.

Он позвонил матери, когда его публикар отъехал на безопасное расстояние.

— Роуэн? Роуэн, где ты был? Где ты? Мы так беспокоились за тебя!

Этого он ожидал. И не стал отвечать на ее вопросы.

— Я узнал об отце, — проговорил он. — Мне очень, очень жаль…

— Это было ужасно, Роуэн! Серп сел за наше пианино. Стал играть. И заставил нас всех слушать.

Роуэн скривился. Уж ему-то ритуал Брамса был хорошо знаком. Он не мог даже вообразить себе, что его родным придется принять в нем участие.

— Мы сказали ему, что ты был учеником серпа. Надеялись, что, даже если тебя и не избрали, может, он все же передумает. Но он не передумал.

Роуэн не стал говорить, что смерть отца — его вина. Ему хотелось исповедаться матери, но он понимал, что это лишь озадачит ее, и на него посыплется еще больше вопросов, на которые он не сможет ответить. А может, он опять струсил.

— Как вы там? Держитесь?

— Держимся, — ответила мать. — У нас теперь снова иммунитет — хоть какое-то утешение. Жаль, что тебя не было здесь. Потому что тогда серп Брамс дал бы иммунитет и тебе тоже.

При мысли об этом в Роуэне опять поднялась волна ярости. Чтобы дать ей выход, он треснул кулаком по приборному щитку.

— Предупреждение! Насильственные действия и/или вандализм повлекут за собой высадку! — отбарабанил публикар. Роуэн пропустил это мимо ушей.

— Пожалуйста, вернись домой, Роуэн. Мы ужасно скучаем по тебе.

Забавно — когда он был подмастерьем, они по нему не скучали. В их огромном семействе он обретался где-то на задворках. Наверно, предположил Роуэн, прополка многое меняет. Люди, оставшиеся без близкого, чувствуют себя гораздо уязвимее и больше ценят друг друга.

— Я не могу вернуться домой, — ответил он матери. — И, пожалуйста, не спрашивай почему, от этого станет только хуже. Но я хочу, чтобы вы знали… Я люблю вас всех… и… дам знать о себе, когда смогу.

Он положил трубку прежде, чем она успела сказать хоть слово.

Слезы застилали ему глаза, и Роуэн снова всадил кулак в приборный щиток — пусть лучше болит снаружи, чем внутри.

Публикар мгновенно сбросил скорость, съехал на обочину и распахнул дверцу.

— Будьте добры освободить машину. Поездка прекращена по причине насильственных действий и/или вандализма. Вам запрещается пользоваться любым общественным транспортом в течение шестидесяти минут.

— Подожди секунду, — попросил Роуэн — ему надо было подумать. Перед ним теперь лежали два пути. Хотя он знал, что коллегия серпов предпринимает все возможное, чтобы предотвратить новое нападение на Цитру и серпа Кюри, он не верил, что им это удастся. Возможно, у него шансов не больше, но он обязан попробовать. Это его долг перед Цитрой. С другой стороны, ему необходимо исправить собственную ошибку и навсегда покончить с серпом Брамсом. Что-то темное внутри Роуэна требовало, чтобы он сначала осуществил месть, а все остальное потом. Но он не поддался этой темноте. Серп Брамс никуда не денется и после того, как Роуэн спасет Цитру.

— Будьте добры освободить машину.

Роуэн вышел, и публикар уехал, бросив пассажира на пустынной дороге. Все шестьдесят штрафных минут юноша прошагал по обочине в мыслях о том, есть ли в Средмерике другой столь же раздираемый на части человек, как он.

Грейсон Толливер заперся у себя в квартире, открыл окна, чтобы впустить внутрь холод, и заполз в постель под тяжелое одеяло. Так он поступал, когда был маленьким, — спасался от холода мира под теплым мягким одеялом. Уже много лет у него не возникало потребности сбежать в свою детскую зону безопасности. Но сейчас ему хотелось, чтобы внешний мир исчез хотя бы на несколько минут.

Раньше Грозовое Облако позволяло ему сидеть под одеялом минут двадцать, после чего мягко заговаривало с ним. «Грейсон, — спрашивало оно, — тебя что-то беспокоит? Хочешь поговорить об этом?» А он всегда отвечал «нет», но в конечном итоге выкладывал всё, и Облако всегда умело утешить его. Потому что знало его лучше, чем кто-либо иной.

Однако сейчас, когда его досье вычистили и заполнили преступными деяниями Рубца Мостига, может, Грозовое Облако вообще его больше не признаёт? А если и признаёт, то, возможно, как и весь остальной мир, считает его той личностью, которую описывает нынешнее досье?

Может ли статься, что собственная память Грозового Облака о нем, Грейсоне, кем-то стерта и перезаписана? А вдруг и само Облако считает его закоренелым негодником, ловящим кайф от квазиубийства? Хуже такой судьбы ничего и быть не может! Грейсон почти пожалел, что не переписали его собственную память. Облако могло бы превратить его в кого-то другого не только по имени, но и по духу. И тогда оба — и Рубец Мостиг, и Грейсон Толливер — канули бы в вечность, и он даже не помнил бы об их существовании. Не так уж и плохо. Или?..

Ладно, его судьба сейчас не имеет значения. Он сам бросится с того моста, когда доберется до него. В настоящий момент самое главное — это спасти серпов… и каким-то образом защитить Пурити.

И все же ощущение полной изоляции не уходило. Сейчас Грейсон сильнее чем когда-либо чувствовал, что он один во всем свете.

Он знал, что в его квартире есть камеры. Грозовое Облако смотрит, но не судит. Им движет великая доброта, ведь наблюдение дает ему возможность позаботиться обо всех и о каждом в этом мире. Облако видит, слышит и запоминает. Это значит, что ему известны вещи, выходящие за рамки сфабрикованного досье Рубца.

Грейсон вылез из-под одеяла и спросил у холодной пустой комнаты:

— Ты здесь? Слушаешь? Помнишь, кто я такой? Помнишь, кем я был? Помнишь, кем я собирался стать до того, как ты решило, что я «особенный»?

Он не знал даже, где стоят камеры. Грозовое Облако не вмешивается в повседневную жизнь людей, — в этом оно было непреклонно. Но камеры здесь есть, Грейсон в этом не сомневался.

— Ты все еще узнаёшь меня, Грозовое Облако?

Ответа он не дождался. Да его и быть не могло. Грозовое Облако соблюдало законы. Рубец Мостиг был негодным. Облако не могло нарушить молчание, даже если бы захотело этого.

• • • • • • • • • • • • • • •

Я вовсе не слепо к затеям негодных, я лишь храню молчание. А вот с серпами иначе. Существуют слепые зоны, которые мне приходится заполнять собственными экстраполяциями. Я не заглядываю в помещения, где проходят региональные конклавы, зато слышу разговоры серпов, выходящих оттуда. Я не могу видеть, чем они занимаются у себя дома, но по тому, как они ведут себя на публике, могу сделать обоснованные догадки. А также для меня непроницаем весь остров Твердыня.

И все же с глаз долой вовсе не означает из сердца вон. Я вижу и высокие, и грязные деяния серпов — последних сейчас, как кажется, становится все больше. И каждый раз, становясь свидетелем жестокостей, творимых испорченными серпами, я собираю где-нибудь в мире облака и проливаюсь дождем. Ибо я не могу выплакать свое горе иначе как слезами дождя.

— Грозовое Облако

23 Гнусный маленький Реквием

Роуэн не мог найти Цитру, а это значило, что он не мог ей помочь.

Он проклинал себя за то, что не вытащил из Верховного Клинка сведения о ее местонахождении. Он поступил глупо и самонадеянно, посчитав, что сможет найти ее собственными силами. Ведь нашел же он тех серпов, которых прикончил! Но все они были лицами публичными, выставлявшими свое общественное положение напоказ. Они упивались собственной печальной известностью, существуя в самом ее центре, словно «яблочко» в мишени. Но Цитра и серп Кюри спрятались от общества, а найти серпа, ушедшего с радаров, — задача практически невозможная. И как бы ни хотел Роуэн принять участие в их спасении, сделать этого он не мог.

Поэтому он все время возвращался мыслями к тому, что был в состоянии сделать.

Роуэн всегда гордился своей выдержкой. Даже приканчивая самых презренных серпов, он умел обуздывать свой гнев и полоть без злобы и жестокости — в точности как требовала вторая заповедь. Но сейчас ему никак не удавалось подавить ярость при мысли о серпе Брамсе — та, напротив, росла и раздувалась, словно парус на ветру.

Серп Брамс по своей натуре был недалеким провинциалом. Его «яблочко» насчитывало в диаметре всего двадцать миль. Иными словами, он полол там, где жил, — в Омахе и ее окрестностях. Выслеживая подонка в первый раз, Роуэн выяснил, что все его передвижения весьма предсказуемы. Каждое утро Брамс выходил из дома в сопровождении своей гавкучей собачонки и завтракал в одной и той же кафешке. Здесь же, в кафе, он давал иммунитет семьям людей, которых выпалывал накануне. Он даже из кабинки не выходил, лишь протягивал скорбящим родственникам руку для поцелуя и тут же возвращался к своему омлету, как будто эта часть работы была лишь ненужной и досадной обязаловкой. Другого такого ленивого серпа свет не видывал. И как же его, должно быть, ломало, когда он перся через половину Средмерики, чтобы выполоть отца Роуэна!

В понедельник утром, пока Брамс вкушал завтрак, Роуэн подошел к его дому, впервые появившись в черной мантии при свете дня. Пусть его увидят и разнесут слухи во все стороны! Пусть публика наконец узнает: вот он, серп Люцифер, во плоти!

Многочисленные потайные карманы его мантии чуть не рвались под тяжестью оружия — его было гораздо больше, чем требовалось. Роуэн пока не знал, как именно прикончит этого человека. Может, он воспользуется всеми своими орудиями убийства, выводя Брамса из строя постепенно. Пусть сволочь хорошенько прочувствует приближение смерти.

Дом Брамса нельзя было спутать ни с каким другим. Это был ухоженный особняк в викторианском стиле, выкрашенный в те же цвета, что и мантия его хозяина, — персиковый с небесно-голубой отделкой. План Роуэна состоял в том, чтобы влезть в боковое окно и, дождавшись возвращения хозяина, загнать его в угол в собственном доме. Ярость юноши нарастала по мере его приближения к особняку, и когда она достигла пика, он вспомнил слова, сказанные ему когда-то Фарадеем:

«Никогда не проводи прополку в порыве гнева. Потому что в то время как гнев обостряет ощущения, он притупляет способность к здравому суждению, а это для серпа непростительно».

Послушайся Роуэн совета учителя, дальнейшие события, возможно, развернулись бы по-другому.

Обычно серп Брамс пускал свою болонку делать дела на чужой газон и при этом не заморачивался уборкой. Его, что ли, проблема? К тому же соседи никогда не жаловались. Правда, сегодня, когда они шли с завтрака, капризная псина заупрямилась. Пришлось прошагать лишний квартал до дома Томпсонов, где Реквием и украсил заснеженный газон своими какашками.

Поднеся Томпсонам этот сувенир, серп Брамс вернулся в свою гостиную, где обнаружил подарочек самому себе.

— Мы застукали этого парня, когда он влезал к вам в окно, Ваша честь, — доложил один из домашних охранников. — Ну и оглушили его, не теряя времени.

Роуэн, связанный, как окорок, и с кляпом во рту, лежал на полу — в сознании, хоть и несколько одурманенный. Какого же дурака он свалял! Следовало сообразить, что после их предыдущей встречи серп Брамс, конечно же, обзавелся личной охраной! Шишка в том месте на голове, куда угодила дубина охранника, онемела и начала спадать. Болевые наниты Роуэна, хотя и установленные на довольно низкий уровень, все же выделяли опиаты, туманя сознание. А может, у него сотрясение мозга из-за удара по голове. Что еще хуже, дрянная мелкая собачонка тявкала не переставая и то и дело кидалась на него якобы в атаку, но тут же удирала прочь. Роуэн любил собак, но глядя на эту шавку, жалел, что не существует собачьих серпов.

— Болваны! — набросился серп Брамс на охранников. — Не могли кинуть его на пол в кухне? Заляпал кровищей весь мой белый ковер!

— Простите, Ваша честь!

Роуэн пытался вырваться из пут, но они только затягивались еще туже.

Брамс подошел к обеденному столу, где рядком лежало оружие Роуэна.

— Великолепно, — проговорил он. — Какая прекрасная добавка к моей личной коллекции! — Затем сдернул с пальца юноши кольцо серпа. — А это вообще не твое.

Роуэн попытался обругать его, но, конечно, ничего не вышло — во рту торчал кляп. Он выгнул спину, и веревки врезались в тело еще сильнее. Роуэн замычал в бессильной злобе, а моська снова принялась тявкать. Юноша понимал, что именно этого зрелища Брамс и жаждал, но обуздать свою ярость у него не получалось. Наконец Брамс приказал стражам усадить пленника на стул, после чего вытащил кляп у него изо рта.

— Если тебе есть что сказать, говори сейчас! — велел он.

Но Роуэн использовал рот по иному назначению — плюнул Брамсу в рожу. Тот ответил зверским ударом тыльной стороной ладони.

— Я оставил тебе жизнь! — выкрикнул Роуэн. — Я мог бы выполоть тебя, но оставил тебе жизнь! А ты чем отплатил? Выполол моего отца?!

— Ты унизил меня! — завопил Брамс.

— Да ты заслуживал гораздо худшего! — заорал Роуэн в ответ.

Брамс посмотрел на кольцо, сорванное с руки Роуэна, и опустил себе в карман.

— Должен признать — после твоего нападения я хорошенько пригляделся к себе и много думал над своими действиями, — продолжал Брамс. — Но потом решил, что не позволю какому-то головорезу диктовать мне, как жить. Я не собираюсь меняться в угоду тебе!

Роуэн ничего другого и не ожидал. Как же глупо было с его стороны рассчитывать, что змея может перестать быть змеей!

— Я мог бы выполоть тебя и сжечь, как ты хотел поступить со мной, — сказал Брамс, — но у тебя все еще тот твой «нечаянный» иммунитет, что подарила серп Анастасия. Меня ждет суровое наказание, если я его нарушу. — Брамс горько покачал головой. — Наши собственные законы порой работают против нас.

— Я так понимаю, ты отдашь меня в руки коллегии?

— Мог бы, — ответил Брамс. — И, уверен, они были бы счастливы выполоть тебя через месяц, как только истечет срок твоего иммунитета… — Он осклабился. — Но я не скажу коллегии, что поймал неуловимого серпа Люцифера. У нас на тебя гораздо более интересные виды.

— «У нас»? — переспросил Роуэн. — Ты о ком?

Но разговор на этом окончился. Брамс сунул кляп обратно Роуэну в рот и повернулся к своим стражам:

— Всыпьте-ка ему, но не до смерти. А как только наниты вылечат его, бейте еще. — Он щелкнул пальцами: — Пошли, Реквием, пошли!

Брамс удалился, а его приспешники принялись нагружать наниты Роуэна работой. За окном, казалось, разверзлась сама небесная твердь и стала поливать землю скорбными струями дождя.