Грудь в крестах

Глава 4

Утро началось не добро. Выспаться я выспался отменно, даже проснулся раньше, додремывать пришлось. А потом, почти сразу с подъема понеслось. Не успели мы получить завтрак, только дежурные притащили здоровенные деревянные термоса — приперлись пара злобных офицеров и унтер в лохматке. Начался ор и ругань, явился заспанный капитан. Старший из офицеров, тоже капитан, начал было на повышенных тонах что‑то качать, но Канэ, протирая чуть заплывшие смотровые щели, буркнул ему классическое:

— Тише будь.

Капитан покраснел, и замолк на секунду, но тут же продолжил разборки, чуть сбавив обороты. Вскоре картина выяснилась — вчерашняя наша стрельба всполошила врага, и надо ж было приключиться сему — именно когда там шуровала разведка. Представители которой, в виде командира и старшего разведгруппы, и заявились к нам с утреца на разбор. Кто был второй офицер, лейтенант крепкого сложения, пожалуй, староватый для этого звания — я не понял. В разговор он не вмешивался, стоял себе, и негромко осматривался. Унтер вообще глядел в сторону, покряхтывал, и грыз ус. Мало — помалу, а ругань стихла, разведчик сварливо выговаривал Кане за стрельбу, из‑за которой только чудом обошлось без потерь, но пару человек осколками поранило — валашцы, решив, видно, что это ночная атака, стали кидаться с позиций гранатами. Кане безмятежно внимал, старательно изучая невысокое облачко над горизонтом

— А?

— Капитан, я говорю — мои люди чуть не погибли! Вы что, не слушаете меня?!

— А… Да. В смысле — нет. То есть, конечно же… капитан. Так что Вам угодно?

— Мы чудом обошлись без потерь!

— А… Обошлись без потерь? — Молодцы! Суровые, матерые профессионалы! Я всегда считал наших разведчиков лучшими на свете вояками! — Что, правда, без потерь? — спросил Кане унтера

— Так точно, вашбродь. Обошлось.

— Вот видите, капитан! Я был прав! Ну, согласитесь же — я прав!

— Э… в чем? — несколько оторопело ответил разведчик

— Ну, в том, что Ваши люди — отличные бойцы! — Вы можете смело ими гордиться! Разве нет?

— Ну… да.

— Вот! Вот и отлично! Я рад, что мы наконец‑то пришли к согласию, и поняли друг друга!

— Но… я…

— Ай, ну бросьте уже, капитан! Мы все выяснили! Варс, что все застыли, командуйте завтрак… господа, пройдемте в мой блиндаж? — Кане сделал офицерам приглашающий жест — Отзавтракаете со мной?

Капитан — разведчик, налившись кровью от возмущения, еще подыскивал слова, унтер смотрел куда‑то в сторону, но тут вылез этот непонятный лейтенант:

— Капитан, я лейтенант Фаренг. Командир взвода штурмовиков. Ваша рота придается мне для быстрейшего взятия укреплений врага. Вот, благоволите изучить приказ — и он протянул Кане серый конверт — Там все указано. Благоволите ознакомиться.

Стало тихо и похолодало на пару градусов.

Мы уже выстроились в очередь к термосам, но раздающий застыл с черпаком, а тот, чья очередь была получать, не торопил его. Все замерли, словно на позицию спустился ангел смерти — хотя в целом, именно так оно и было. По — моему, никто не смел даже посмотреть на этого лейтенанта. От стоявшего через одного от меня того самого мерзкого толстяка резко завоняло потом.

Кане пошуршал бумагой, хмыкнул, сложил приказ обратно в конверт, конверт покрутил в пальцах.

— И что же Вы от меня хотите, лейтенант?

— Мне поручено брать эти укрепления. И, чтобы сделать это лучше и быстрее, мне придана Ваша штрафная — лейтенант чуть выделил это слово — рота. И наперво — взять первую линию обороны. Завтра.

Снова повисло молчание, потом Кане сухо спросил:

— Ну и? Какие Вы МНЕ поставите задачи, лейтенант?

— Задача у нас с Вами на завтра одна — взять первую линию. Атаковать будем отсюда, с ваших позиций. Мой взвод прибудет сегодня к вечеру — и на рассвете атакуем. Ваши люди атакуют, мои оказывают им поддержку.

— Чудесно — с присвистом выдохнул Кане — Надеюсь, Фаренг, Ваши люди достаточно умелые, чтоб мы обошлись в одну атаку — у меня как‑то забыли зачислить в роту бессмертных святых. И больше чем на пару атак при «поддержке» — нас может просто не хватить.

— Вы хотите оспорить приказ? — улыбнулся лейтенант — Или Ваши люди не хотят идти в бой? Если я правильно понял, рота у Вас ШТРАФНАЯ, не так ли, капитан?

— Так, лейтенант. Но штрафники, увы, вовсе не получают бессмертие вместе с клеймом. И вряд ли в ближайшее время у меня будет пополнение. Впрочем, это уже Ваши проблемы, лейтенант. Я лишь напомнил об очевидном. Что‑то еще?

— Да. Раз уж ваши люди привели в порядок картечницу — то грех ее не использовать для поддержки НАШЕГО штурма.

— Разумеется, лейтенант.

— Отлично. У меня есть сержант, хорошо разбирающийся в этом, передадите ему машинку.

— Нет.

Кане это ответил так буднично и спокойно, что лейтенант даже растерялся, и только потом выдавил:

— Что?

— Фаренг, в приказе сказано, что моя рота придается Вам, причем только для штурма — ни слова о передаче вашим людям оружия или еще чего‑то — там нет. Это наш трофей, и конечно же, он остается у нас.

— Но… Сотня демонов! Ваши люди не умеют с этим обращаться!

— Откуда Вам знать, лейтенант? У меня есть и артиллеристы. Кто‑то же картечницу починил.

— Но, капитан! Мои ребята подготовлены лучше!

— И что с того, лейтенант? Это наш трофей!

— Вообще‑то, это мы его захватили! — пылко вклинился капитан — разведчик, но тут же поправился — Ну, то есть — наши люди ворвались сюда вчера и перебили расчет!

— Да? И что? Почему же Ваши люди, капитан, не взяли этот трофей?

— Ну… Картечница была повреждена! Потому ее и бросили, не забрали сразу… Не важно, кто ее починил, это наш трофей!

Ответом ему был прямо‑таки издевательский смех Кане. Судя по лицам унтера и штурмовика, капитан — разведчик сгоряча ляпнул глупость. Да оно и понятно, как говорили древние фашисты — «ун гроссен фамильен нихт клювен клац — клац!». Поморщившись еще раз, лейтенант сказал:

— Капитан, ну Вы же понимаете, что я прав, в том, что ваши люди не могут хорошо применить картечницу. Зачем нам упираться и мешать друг другу? Тем более, у нас с Вами общая задача — и кстати, и вашим людям будет лучше, если штурм пройдет быстро… и гладко. Отдайте картечницу нам. Нам еще не раз придется штурмовать укрепления — первой линией не ограничимся. Поверьте, я и сам отлично понимаю, что, кроме Вашей роты, мне вряд ли кого дадут так просто. Потому я и хочу, чтобы рота провоевала… гм… подольше.

— Хорошо, Фаренг. Я отдам вам картечницу. С условием.

— Отлично! Что за условие?

— Ваши люди не поддерживают мою роту.

— Но…

— Они идут вместе с моими людьми.

— Хм… — Фаренг замолчал, потер подбородок, взглянул на Кане — Хм… Ну… Ну, ладно! Я согласен! По рукам! Надеюсь, Ваши штрафники хоть на что‑то годны, и не задержат моих парней… Атакуем вместе!

— По рукам — протянул ему руку наш капитан, и уже пожимая, добавил — Атакуем вместе… сегодня, и далее, до конца штурма… не так ли?

Лейтенант было дернулся чуть, но Кане крепко держал его за руку и улыбался, в итоге и Фаренг махнул рукой и засмеялся:

— Демон с Вами, капитан! Пусть так… Зря я не послушал Костыля, когда он говорил про Вас… вот и поделом мне! Покажите, где картечница? Заодно позицию посмотрим.

— А вот, пусть он — Кане ткнул в меня пальцем — и показывает. Раз сам починил, на мою голову. Чуть, видишь, с начальством не поссорил, щельмец… Выискался на мою голову. Иди, показывай лейтенанту, чего натворил! И ты — с ним, ты здоровый, если чего тягать там — поможешь. Еду им оставить — после придут поедят… Все, пошли!

Позавтракать нам с этим жирным боровом, именно его Кане мне дал в подмогу, не пришлось, зажевали всухомятку пару кусков хлеба с вяленым мясом Пообедать, впрочем, тоже не вышло. Сначала неугомонный Фаренг, дав пару очередей, вызвал обстрел шрапнелью. Потом внезапно, с какого‑то затмения, надо думать, валашцы попробовали изобразить что‑то вроде атаки. Мы разбежались по огневым, и даже пробовали пострелять по команде залпом — но абсолютно бестолково, ибо атаку остановили наши артиллеристы шрапнелью, да пришедший к тому времени заместо лейтенанта сержант — штурмовик с фланга от души радовался новой игрушке. После этого пару часов торчали в окопах, то расслабляясь, то снова по тревоге хватаясь за ружья.

Потом валашцы устроили нам гадость — имитировали атаку, и накрыли окопы шрапнелью и минами. Чорт его знает, что там, у драгун, а нам досталось изрядно — троих разорвало в куски, еще с десяток ранены осколками и пулями, мне дурацким рикошетом легонько отсушило руку, и хорошо, что в руку пришлось. Варсу посекло лицо камнями, еще кого‑то контузило несильно. До обеда в итоге ладили козырьки от шрапнели, благо наши артиллеристы стали изображать что‑то вроде контрбатарейной борьбы, валашцы в эту игру включились — и в результате этой артиллерийской дуэли нам ничего больше не прилетало.

Хорошо хоть ужин скомандовали рано, и мы, побросав, в общем‑то, уже не столь и нужную работу, поплелись по блиндажам. Порция за ужином показалась больше обычного, а чай — просто изумительный. Решил, что с голодухи так показалось. Почти сразу после еды скомандовали отбой — ну, да, понятное ж дело, все уже в курсе — выспаться не придется. Завалился на свое место, и за секунды перед тем, как вырубиться, подумал — вот ведь, странное дело — откуда взялось сено под плащ — палаткой? Ведь не было же, а сейчас есть, мягкое и пахнет хорошо. Додумать мысль не получилось — тут же и заснул.

А просыпаюсь я, значит, уже не сам. Будит дневальный. Несильно пихнув сапогом в плечо, шепчет «Подъем!», и к следующему. Гутен, бля, тебе морген. Темнотища, ночь еще… Быстро привожу себя в порядок, хватаю все, выскакиваю из блиндажа до отхожего места, там же рядышком уже приладили ведра с водой, ополоснуться бы наскоро, пока народу мало. Потом стою в сторонке, машу чутка руками — ногами, разминаясь. Не я один такой, к слову‑то сказать. Пока перед блиндажом не так тесно, по — быстрому укладываю все барахло, проверяю гранаты в сумке. Вещевую, чуть подумав, перемещаю на пузо — какая — никакая, а все же защита будет, особенно если в рукопашке. Скатываю плащ — палатку в подобие шинельной скатки, перекидываю через левое плечо. Тоже, если что, немного поможет. Подумал немного, и, отойдя в сторонку, тишком переправляю из вещевой сумки в карман комбеза револьвер — не дай Боги, пригодится. Пока занимаюсь всем этим — бухнуло несколько выстрелов — заспанный дневальный буркает на чей‑то вопрос, мол, всю ночь наши кидают снаряды и бомбы регулярно — спать мешают валашцам.

Вскоре весь взвод стоит, нестройной шеренгой, в широкой траншее перед блиндажом. Вышел Варс, с ним какой‑то детина, размером со ждановский шкаф, в непривычной амуниции — ну, ясное дело, штурмовик. Ага, а вон еще с бокового хода вылезают, в таком же облачении. Кирасы, затянутые в ткань, похоже — чтобы не блестели и не брякали, что ли? Серьезные, с фартуком и воротником, на груди вроде как еще пластина дополнительно, надо думать, и спина прикрыта. Я такие кирасы видел на фотках про советских саперов — штурмовиков. Каску несет на локте, на поясе — кобуры с револьверами и гранатные подсумки. Наколенники и налокотники, устрашающего вида говнодавы, перчатки с крагами. Серьезный дядя. Да и солдатики его, а он, судя по поведению, командир — тоже выглядят внушительно. В руках короткие карабины с длинными траншейными магазинами, револьверы, гранат немеряное количество, тесаки. Вышли, десять человек, со старшим считая, тоже типа строятся. Сразу тесно стало.

Ихний вперед выходит, осматривает нас. Тут же тыкает в первого из наших:

— Барахло все тут оставить! Только оружие с собой!

Штрафник мнется, потом начинает копаться. Ихний командир дальше идет, повторяя про барахло. Злится уже, похоже. Но где‑то в середине кто‑то дерзко ему отвечает:

— Щас тебе! Железку мне свою отдай, тогда скину.

В тишине я, да и остальные, косимся — ага, низенький рыжеусый мужичок. Тоже скатка на плече, сумки на пузе. И морда злющая. Штурмовик осматривает наглеца, но вдруг, сплюнув, отвечает:

— Хрен с вами! Но если у кого что‑то звякать будет — пеняйте на себя. Мои парни такого просто зарежут прямо на ходу — он чуть кивает, и ближайший штурмовик ловко демонстрирует длинную финку с вороненым лезвием — Так что дело ваше. Предупреждать не будут. Идем все вместе. Без команды, пока не дойдем до окопов — не стрелять. Кто струсит в бою — пристрелим на месте. Врага коли внезапно встретишь на подходе — штыком коли, по — тихому. И еще — там, впереди, разведчики наши. Не вздумайте их сдуру кольнуть — убьют сразу, они вам еще за стрельбу благодарности не выдали… Все ясно? Вопросы?

— Жрать дадут? — сам для себя неожиданно его спрашиваю.

— Че? — удивленно оборачивается шифоньер

— Жрать, грю, вашбродь, нам дадут? Или на голодное брюхо помирать пойдем?

— Жрать? — переспрашивает штурмак задумчиво, подходя и осматривая меня сверху вниз — Жрать вам дадут…. Там. На захваченных вражеских позициях. Понял?

— Так точно, вашбродь, как не понять…

— Еще любопытные есть? Нет? — Вот и славно. Сержант, готовьтесь.

Закручивается эдакая суматоха, Варс заставляет попрыгать, покрутиться каждого, у кого что‑то звякает в сумках или карманах — заставляет безжалостно все вытащить и оставить — перекладывать нет времени. Фляги у кого неполные — туда же. Даже лишние патроны из кармана выгребает — выходит, у тех, кто не сообразил, всего по двадцать штук останется. Потом толпимся, накапливаясь в траншеях, у выходов с позиции. Пушки и минометы все бухают размеренно, раз в пять минут — то снаряд, то мина летит. Чорт, страшновато как‑то… точнее сказать — не то, не страх, а этот, как его, адреналин попер Нетерпение прям. И по нужде вроде охота, хотя с чего бы, да и ходил только что. Окидываю по сторонам взглядом — через два человека справа — штурмак, слева чуть дальше тоже черепашка — ниндзя торчит. Воняет… ну точно, опять этот, боров жирный недалеко. А уж рожа‑то, губу закусил чуть не по локоть. Ладно, ничего, где наша не пропадала — везде наша пропадала! Прорвемся, было бы куда…

Ну, вот. Пробегает сзади Варс, пиная, шипит:

— Пошли, пошли!

Ну, что ж, поехали! Стараясь не шуметь, про ножики штурмовиков все помнят, и за шутку не держат — вылезаем, и кое‑как растягиваемся в цепь. Отстающих сержанты пинками — тычками — прикладом подгоняют. Вот теперь — страшно. Страшно, мать его в душу, очень. Переть почти километр по открытому месту — вниз в котловину и наверх, к валашцам. Ох, чего же мне дома не сиделось‑то… Очередная мина воет где‑то высоко, и потом бухает далеко впереди. Пушкари вообще как? Концерт без заявок завершать думают, или снаряды у них освободительные, и разберут, где свой, где чужой? С другой стороны — как только стихнет — ясное дело — пять минут — и всполошатся враги. А мы тут, как мишени в тире. Хорошо хоть, что в низинке туман небольшой. Идем, стараясь не шуметь, но песок и камни, кажется, оглушительно хрустят под ногами. Причем, сдается мне — под увесистыми черепашками — ниндзя — куда как громче… Так и хочется обругать гадов. Ох, ибатеньки, как же все же страшненько‑то, как же помиратеньки не хочется‑то, аж немножко тошненько…

Триста метров, пятьсот… вот уже триста до врага. Сейчас пойдет подъем, туман кончится и… Где‑то впереди опять противно бахается снаряд. Мысленно поминаю снова наших артиллеристов, рассказываю им про их гинекологическое древо и межвидовые связи, но тут — опаньки! Уже знакомый запашок примешивается к утренней сырости. Очень характерный запах сгоревшего фосфора. Эвона оно чего! Под шумок пушкари и дымовуху бросили! Ага, туман, смешиваясь с дымом, отлично прикрывает нас… Это здорово!

Двести пятьдесят метров, двести тридцать, двести…. Стараемся идти тихо, получается не очень, но стараемся… Туман все же редеет, словно выныриваем из него… Сто восемьдесят, сто пятьдесят… Мммать твою!

Впереди слышен окрик — и тут же вспышка — выстрел! И тут же штурмовики слева и справа ревут:

— Вперед! Бей! — и, лишний раз напоминая — Разведку не тронь, в окопы идем!

Рвемся вперед, в горку, только сапоги по камням — чух — чух — чух… штыками куда‑то в небо рассветом тронутое, целим, а адреналин этот из ушей на плечи льется… Вот ужо, только бы добраться, где же эти гады, ведь и силуэта не видать, чтоб стрельнуть… Мысль лезет — что‑то не стреляют в нас! Один выстрел и все! Ясное дело, по тревоге поднимаются еще, но посты‑то должны быть!

Внезапно почти передо мной возникают три темные фигуры — вовремя усмотрел уже знакомые лохматушки — разведка. А вот, кажется, и разгадка кое — какая — у всех троих — здоровенные арбалеты. Тут до врага метров пятьдесят, и, похоже, вражеское охранение валяется со стрелами в головах, или боится высунуться за бруствер… И это — хорошо! Еще тридцать шагов — вот видно уже линию, бруствер траншей, вот еще десять шагов… Все! Началось!

Спрыгиваю в пустую еще траншею, и тут же где‑то сверху шарахает близко пушка — воет над головой картечь, бьет по ушам крик… Понеслось, плевать на все, вперед, вперед!

… Поворот, штурмовик отталкивает меня, идет туда граната, гулко бухает за углом, и мы втроем вываливаемся за угол — и тут же в дыму над двумя телами в серой форме — из‑за следующего поворота тоже кто‑то выскакивает. Два залпа сливаются, звяк какой‑то, охает и сползает по стенке штурмовик, в дыму тоже кто‑то валится, дергаю затвор, не то чтоб увидев, но чувствуя, как в десяти метрах от меня то же самое делает враг, но тут откуда‑то из‑под ног раздается пальба — это штурмовик чисто по — ковбойски, двумя руками молотит из револьвера — ладонью левой взводит курок и шарашит, как с автомата. И револьвер у него — страшилище, барабан зарядов на десять, наверное… И ведь метко лупит, гад — все, чисто впереди, завалились все прям мешками. Мгновенно оборачиваюсь — так, еще трое штрафников сзади, значит, нас в этот отнорок полезло шестеро с штурмаком… А, чорт! Пятеро. Тот штрафник, что первый выскочил, полулежит в углу совсем нехорошо. Ладно, вопрос, что со штурмаком. Дергаю одного из наших

— Давай, прикрой! — и, пока он вместе с еще одним нашим держит на прицеле угол, наклоняюсь к штурмовику — Ты как, железяка? Живой?

В ответ мне звучит матерная тирада, и штурмовик с моей помощью встает на ноги — на правой стороне груди в кирасе маленькая аккуратная дырка, но вроде держится. Стреляет один из штрафников — видать, кто‑то жало высунул. И железяка тут же рычит:

— Вперед!

Бросаемся вперед… а вот хрен, назад! Из‑за угла приветливо стеля дымную струйку, чуть не под ноги вылетает граната… Ушлые поцы, да? Хрен вам, мы и не таких на известном предмете видали. Едва успев утрамбоваться за угол, чуть не оставив глаз на чьем‑то штыке, выдергиваю из сумки гранату, и выдернув шнур, кидаю в компанию к вражеской — пусть знакомятся. Тем более что фитиль у нас для гор, коротенький… Ну?

Исправно жахает вражья граната, чуть подтормаживаю рванувшегося придурка, так… Есть! Моя граната тоже исправно бахает — вот теперь надо вперед, за угол, на колено… Отлично сработало — неопрятных мешков на дне явно прибавилось, кто‑то ворочается у дальней стены — на! Затвор, меня обгоняют остальные, и я оказываюсь в тылу нашего небольшого отряда… Добегаем до угла, попутно тыкая в лежащие тела штыками… Как же все‑таки легко железо в человека входит, даже не по себе как‑то, не приходилось мне еще так… Еще один поворот, тоже с гранатой, но впустую — никого… и дальше приходится остановиться — длинный прямой отрезок, и первый выскочивший из‑за траверса чуть не получает пулю в башку. Едва отпрянул — и еще чуть не полдесятка пуль крошат камень стенки. Опачки, приплыли, походу. Судя по звуку, там метров тридцать, до следующего траверса или поворота… или просто баррикады в ходе сообщения… чорт разберет. В общем — не вариант. Да и, похоже, мы сильно вглубь ушли, этот ход шел от фронта в тыл. Чего дальше делать? Пока пытаюсь сообразить, штурмовик тыкает в нас, крайних пальцем и отправляет «остальным помочь», остающимся велит готовить гранаты и начинает перезаряжать свою карманную картечницу.

Пока мы бегаем по этим траншеям, все уже как‑то и стихает — успеваем разве что азартно закидать гранатами какой‑то блиндаж с особо упорными защитниками. Не столько поубивали их, сколько поглушили, и несколько штурмовиков, скатившись вниз, устраивают там резню. Узнав в стоящем у входа в блиндаж штурмовике командира отделения, коротко докладываю ему о том, что «наш» штурмовик ранен, и они сейчас держат ход. Тот в ответ кивает, и тут же отправляет с нами еще людей — пару железяк и штрафников. Когда добегаем, застаем одного штрафника трупом, а штурмовик сидит в углу и бинтует руку, матерясь. Зато и в проходе впереди кто‑то валяется. По команде кинули с десяток гранат, больше для шуму, да на том как‑то все и устаканилось.

Потом, правда, валашцы устроили артналет с дальнего фланга — ага, не очень‑то и достать нас, выходит, минометами точно никак. Да и артиллеристы наши тут же стали критиковать в ответ — и довольно удачно. Ну, те самые пушки еще, что в самом начале лупили — временами поверх траншеи так и лупасят картечью. Это, от занятой линии, еще метров сто вперед — там скалы уступом небольшим — и в них и амбразуры, и опять траншеи — галереи, а вот по флангам — пушки эти картечные в казематах.

Но, эта вся радость нам уже не в этот раз. Мы, получается, на сегодня свое дело сделали.

Едва я, значить, решаю наладиться моментом, вкусить, значить, сладость виктории, и к фляжке тянусь — попить водички, как хрена там с два! Закрутилось опять — всех обобрать, посчитать, патроны и гранаты собрать… Ну да, правда‑то, дело оказалось быстрое — не так много и перебили тут, взвод от силы. Наших потерь вышло тоже не сильно много — штрафников убитых тринадцать человек, и пораненных тяжело, кто сразу не помер, еще несколько, а легких сейчас тряпками перематывают и обратно в строй, несчитво, легкие‑то. А панцирников и вообще всего двое загибли. Один в башку пулю словил, второго гранатами закидали, в клочья рваный, один панцирь и остался, считай. Отмоют, отрихтуют, тканью обтянут — и будет как новенький. Панцирь‑то, не солдат — того только что не в мешке хоронить. А с «нашего» штурмовика — смотрю — врач ихний, тоже в кирасе, только с медицинской сумкой на боку — тянет с груди пулю! Вот те и раз — похоже, неплохая там пластина‑то дополнительная на груди стоит — патрон‑то мощный, как с калашникова, даром, что пуля со свинцом — ан вишь — пробить‑то пробила, да и все тут, выдернул ее врач клещами своими, и давай вату в дырку пихать. Потом перебинтовал, а этот отморозок, раненный‑то — давай на себя обратно кирасу напяливать. Дальше воевать, значит, хочет. Ну, а раз такое дело и пока никаких команд нету — надо и мне с ним держаться — да и остальные двое из нашей группы как‑то к нему подтянулись. Он посмотрел на нас, хмыкнул, да и не сказал ничего.

А потом вдруг началось. Замолотили пушки с флангов, картечь воет — башку не высунуть. От тех ходов, что вглубь обороны идут — орут, мол, в атаку валашцы полезли! Ну, оно ожидаемо, что уж. Вот только как встретить‑то? Над бруствером так и шваркает картечь, щелкает по камням. Высовываться, чтобы пострелять — ну совсем не получится. А им тут и бежать всего ничего. Тут штурмовики орут, теснят нас, по группам разгоняют, по отноркам да блиндажам. Зачем это? Сейчас же попрыгают сюда валашцы — и как мы этих, гранатами нас закидают к демоновым родственникам. И ведь и пушкари наши не помогут нам — слишком тут близко. Вот и валашские пушки смолкли — подошли, значит, пехотинцы…

Только, тут опять неожиданность получилась. Звук‑то только потом расслышал, да и не особо расслышишь с километра‑то, в этом шуме. А вот пули — свистят приятно. В общем, пулемет наш заработал. Любо — дорого слушать. Представил я себе, что эта каракатица способна со своего тяжелого станка, да в опытных руках с километра сделать — и даже улыбнулся. Пусть и не с фланга, но очень хорошо пройтись может, особенно если плотной группой идут. Ну, да, правда что, потом выяснилось — это я немного поторопился. Враги рванулись несколькими группами, попутно забрасывая гранатами тех, кто засел в ходах сообщения — мы там еще троих черных и одного штурмовика потеряли, да раненых с десяток. Ну и одна группа пехоты плотно попала под пулемет — а остальные две браво так добежали, и в окопы ссыпались. Прямо перед нами. Только и видно как темные силуэты — шмяк, шмяк, и тут же палить по сторонам! Ну, и понеслось. Думать я уже особо и не думаю, тут только знай себе стреляй, успевай только выцелить, кто винтовку в твою сторону наводит. Пять патрон улетают, как и не было, толку ноль, а обойм нам, штрафникам, не полагается, да и подрезать нигде не удалось, валашцы в укреплении тоже все россыпью патроны держат. Так что дальше — по одному, прямо в казенник кидая. Хорошо хоть, на соседей опытных глядя, в зубах за пули еще несколько штук патронов держу. И тоже вся стрельба моя — бестолку. Потому что в горячке — мажу же безбожно. Когда предпоследний из оставшихся наготове патронов кидаю в винтовку, матерюсь и беру себя в руки. Выцеливаю нормально, хотя, казалось бы — метров пятнадцать всего до них! — и валю‑таки кого‑то, азартно палившего в нашу сторону. Еще патрон, последний. А уже и не надо. Штурмовик со своего карабина скорострельно добивает оставшихся, и мы бегом рвемся вперед, с винтовками наперевес — традиция тут такая, потыкать шампурами в валяющихся. Тут все благородно — лежачего не бьют, его штыком колют, до смерти. Попался, правда, среди нас и не — джентльмен, по голове кому‑то прикладом с хрустом мерзким припечатал, мне аж позеленело внутри. На повороте сталкиваемся со злющими потным ребятами, что поодаль были — им повезло меньше, их сначала гранатами обработали. Еще двое раненых. Правда, из‑за этого враги замешкались, и пулеметчик перенес огонь на них, оставив в покое залегшую уже первую группу. Так что и эти наши ребята справились. А тем, на кого первая группа шла, и вовсе повезло — так славно пулемет прошелся по атакующим, что они, кто жив остались, или к себе поползли, или в наши окопы сползли, где под приветливыми штыками и дулами и сдались без церемоний. Пять человек пленных, из них двое с ранениями. Поспешили ребятки в контратаку рвануть.

Удачно отбили, в целом. У нас в нашей стороне одного только завалили — с полдесятка пуль поймал, бедняга. А врагам мы выходит почти два взвода сничтожили. Снова с матюгами таскаем раненых — убитых на перевязку, смотрю — офицер какой‑то, я его и не видел с нами — стоит у амбразуры и сигналит фонарем на наши позиции чего‑то. А потом присматриваюсь — так это ж наш капитан — с нами шел, выходит. Вот уж не подумал бы… Ну, некогда смотреть было, опять искать патроны — гранаты, дохлых обирать. В это время командиры наши пленных допрашивают. Никаких зверств особых, разве чуть покрикивают мол, быстрее отвечать! А те и не ерепенятся особо.

Как уж потом говорили — через эту неудачную атаку — осталось в укреплении совсем мало народу — ихний командир решил, не дожидаясь ни приказа, ни подкреплений, отбить окопы. Да просчитался, и только солдат погубил своих. Ну, а уж под это дело наши решили…

Дальше, после того как приказали к атаке готовиться — и помню — то как‑то странно, как в тумане. Как обухом, значит, и смотрю — у наших у многих такие лица, не от мира сего. Ну а черепашки, они привычно так — одно слово — спецура, приятно смотреть, только лучше бы издалека, и в кино.

А потом понеслось, и как выбило все из головы — вроде во рву оказались, и один штурмовик, матерясь, опустошал магазин своего карабина в амбразуру, пока второй заряд в ствол пушки пихал, а мы бестолково винтовками в стороны тычем, прикрываем, значить. Отчего‑то невовремя вспомнилось высказывание Маргелова, насчет того, кто чего прикрывает и с каким результатом, но обошлось…

Дальше как‑то стерлось, опять обывком помню — темные казематы, в дыму все, и перестреливаюсь я с какими‑то уродами. Все мысль крутится — может, с револьвера лучше? — но понимаю, что ну его, игрушку эту. Потом они, дураки, гранату кинули. Это в кино гранату кидать хорошо. А в темном каземате — чорта с два — отскочила она куда‑то чуть не обратно к ним, и все, толку‑то. Я в ответ и кидать не стал — глупости это, только что сам себя взорвешь. А как кто говорить «закатить» гранату — и вовсе не вариант — на полу ж чего только не валяется. И в темноте же и не увидишь. Отскочил подальше, уши больше берегу, хотя рикошет пошел противный, осколки мелкие, но неприятно будет, если попадет…

И снова провал, потом еще помню, в каземате каком‑то, тоже дым вовсю селитренный, от гранат, горло щекочет мерзко, стою я, смотрю как уже свет пробивается через амбразуры — утро идет. Это вроде как отдых на полминуты. И тут вижу — в углу валяется. Кого ж это так, интересно? Подошел — ну, точно. Знакомая морда. Вон, и сам лежит — здоровенный детина с новеньких. Ему лицо как срезало, маской такой расплывшейся и лежит в углу. Неприятное зрелище. Зато у него гранат полная сумка была, и патроны — и это было хорошо

Дальше опять не помню нихера, и потом только уже — наверху, сразу за выходом боковым с укрепления. Лежим мы за штурмовиком, башку поднять не можем, а в этого штурмовика, что поперек валяется, в его кирасу, пули только — щелк! щелк! Чорт их знает сколько — а он, самое‑то страшное — еще жив, штурмовик. К нам лицо повернул, со рта пена красная ползет, как рыба шамкает, сказать чего хочет — а нам его и не утащить даже. Потом прилетело ему в затылок, так и все. А после пушка, что дорогу прикрывает, начинает бить по соседнему укреплению, откуда по нам стреляли, и тут же уполаем мы обратно, и бедолагу этого утаскиваем, хотя его кираса, пожалуй, только на металл уже пойдет.

Очнулся я, так чтоб подряд помнить, только когда уже все завершилось. Сидим мы, в себя приходим, а на соседнем укреплении уже бой идет. Драгуны под все это дело, пока еще к нам по потерне оттуда валашцы пройти пытались — начали штурмовать. Им теперь легче — с нашего укрепления во фланг не ударят. Да и много их, и артиллерия помогает — снова эти длинные пушки выкатили, в низинку, где мы утром шли, и оттуда гасили амбразуры, да остальная артиллерия тоже, по главной позиции валашской сыпят хорошо. Тут смотрю — наши‑то, тыловые — уже с нами. Барахло притащили, и жратву вроде. Разговоры идут — «подкрепления прибыли» — и особенно штурмовики радуются. Да и наши тоже — с роты взвод считай целиком насмерть выбит, еще полвзвода пораненых. Нам свежее мясцо ой как надо бы, они наши пули себе возьмут. Но и остальные тыловики — хорошо. Тыл — это всегда надо, без него — никак. И, вот ведь встреча — кто бы подумал — кричит, распоряжается тот самый Костыль! Подмигнул даже, крикнул

— Каша наваристая, с мясом, солдатик, сейчас наедитесь досыта, бедолаги! — то ли вспомнил, то ли просто так, по доброте — а приятно.

Окончательно в себя начинаю приходить спустя еще минут… несколько. Постепенно как‑то возвращается все… Звук, вкус, запах. Боль. Надо же, колено отбил крепко, и рука саднит, содранная. Посмотрел на руку — нате, экая же длинная и мерзкая с виду даже царапина на ложе винтовки — как паскудно и некрасиво вспорота добротно пролаченная поверхность. Обидно отчего‑то стало, хоть и казенная, а все равно, стою, значить, ковыряю эту царапину, и, кажется, даже ругаюсь под нос нехорошими совсем словами.

— Это штыком тебя так. Молодец, отбил, ловкай ты, паря… — Это, значит, подошел какой‑то пожилой дядька, кажется, из пехотных кто‑то: — Не годятся, конечно, наши ружья по этим подвалам лазить, да зато вот когда на штыках резаться — то лишние пять вершков как раз хороши.

— Не помню, хоть убей — как‑то ошарашено мямлю — Вот гранатой как кидались — помню, стрелял — помню, а на штыках — нет…

— Да ты, шельмец, и вообще, как я посмотрю, больно уж чистенький — Опачки, вот и начальство нагрянуло. Обернулся, принимая уставную стойку и исполнительно — выпученный вид. Так и есть, Кане и этот, как его бишь… Фаренг. Смотри ты, вырядился, в кирасе и шлеме… Неужто тоже со всеми перся штурмовать? Ну — ну… А капитан, тем временем, уже начинает злиться, есть у него это, то ли на меня так, то ли со всеми — заводится с самовзвода — Ты, стервец, поди, отсиживался где, а?! Струсил, поди? А ну, кто его, паскудника, в бою видел?! Отвечать!

Мне, честно‑то говоря, немного не по себе становится — я ж сам не припомню, где я был и чего и как делал. Но вдруг раздается несколько голосов:

— Вашбродь, он с нами сначала был, стрелял хорошо, никому ихним высунуться не давал…

— Господин капитан, сей штрафник действительно в бою участвовал, за все время не скажу, но на начале боя со мной шел, потом в казематах потерялись уже…

— Точно так, вашбродь, когда эти в штыки полезли, мы как раз патроны все кончили, так он первого прикладом сшиб, чуть мне глаз штыком не вымахнул… а Бролт того уже внизу в пузо дорезал… а другой уж ихний, тот Бролта в грудь насквозь, сразу… А этот да, не прятался, вашбродь

Вот ведь. И впрямь, как напомнили — ну точно же, этот говнюк с оскаленной мордой, что пытался тыкать в нас штыком, в какой‑то галерее, освещенной тускло, лампами навроде шахтерских. Может, и повезло мне, что сдуру, отбив штык, не стал колоть, а поверх ствола его двойным в башку прикладом угостил? А то застрял бы штык, и кончил бы я как этот самый Бролт. А так — точно же — мы потом еще вдвоем с кем‑то лупили прикладами по спине сцепившегося с нашим валашца, ага. Нет, ну к чорту, надо в такие переделки лезть — штык отмыкать, да в руку, и пистолет наготове. Это тебе не в поле — лесу, или окопах резаться, тут надо посерьезнее. Чую, еще предстоит же нам, и похоже, не раз. Однако, пока я это вспоминаю, Кане смягчается.

— Хм. Ну, ладно. Все равно стервец и мошенник, ясное же дело. Но, раз так, то молодцы. Так, воины… — однако, новенькое что‑то — с чего это мы вдруг не желудки, не скотины и не отбросы? А капитан продолжает: — На сегодня, пожалуй, все. Выставить посты и отдыхать! Мы свое сделали… не так ли, лейтенант? И даже больше. Надеюсь, валашцы не полезут еще раз в атаку, впрочем, наши артиллеристы готовы поддержать нас огнем, и бомбометы уже подтянулись в котловину. Так что, братцы — ОТДЫХ!

Ну, сказать, что услышав от Кане в свой адрес «братцы», мы немного обалдели — это не сказать ничего. Стыдно, конечно, но «Ура» я орал вместе со всеми, и вполне искренне. Впрочем, чего стыдного‑то. В конце концов, мы действительно — все правильно сделали. Да и стресс снять, просто поорать. В бою‑то, орут только раненные, и, надо заметить, страшно так орут. А остальные все больше рычат, да вскрикивают иногда, а чтоб орать, так ведь некогда.

Ну, поорали знатно, да тут же по казематам — он, значит, решил, что это мы опять в атаку пошли — и сыпанул шрапнели жиденько да с ружей. Да только бестолку.

А потом… сказка же просто. Сначала радость — разрешили обмыться, да еще и теплой водою — пусть и понемногу совсем, но, смочив сменную портянку чистую, обтереться хватило (засаднило повсюду — оказывается, поободрался — пообцарапался сильно), потом второй портянкой и вытерся — всего ничего, а почти как ванну принял. Посмотрев на прочих — тоже вылез в ров, оказавшийся теперь в тылу укрепления, в неуставном виде — полуголым, обвязавшись рукавами полуодетого комбеза по поясу, в сапогах на босу ногу, которые, впрочем, все тут же и поскидали. Тут уже вовсю хозяйничал Костыль — накладывал всем в миски нечто похожее на макароны по — флотски, только вместо трубочек макароны имели вид пластинок — ромбиков, эдакая разновидность лапши, получается. Получил и я свою порцию, дед еще и подмигнул:

— Ну, попробуй — как оно — тоже — «Нормально»? Али, может — «Жрать можно»? — и морда ехидная — преехидная. Запомнил, все таки, старый пень. Ну, да, я в ответ скалюсь искренне

— У вас, дедушка Костыль, поди и из топора если каша будет — и то съедят, да добавки попросят! — и отхожу я уже под веселый солдатский гогот, причем едва ли не громче всех ржет сам Костыль.

Присаживаюсь к своему взводу — смотри‑ка — расстелены плащ — палатки, а на них — баклага и — вот ведь, гора нарезанного свежайшего хлеба. И ведь, когда беру его, понимаю — он же, сцуко — теплый! Стало быть, и полевая хлебопечка у нас есть. Серьезно у барона подходят к делу, нечего сказать. А в баклагах — винище, тут же все разливают по кружкам. За плащ — палаткой вроде как обычно мы присаживались в восьмером, и похоже, что хлеба, что вина — на восьмерых. Но сейчас ни одной полной плащ — палатки не найти. У нас пятеро, где‑то шестеро, а где и трое. И все как‑то притихли, сидим, озираемся — вроде как порядок такой, что лишнее на всех разделить вполне можно, да только радости немного от этого. Кружки‑то все налили, да так и замерли. Я вдруг взглядом встретился с Боровом — смотри, жив — цел, хотя плечо перевязано и фингал на полморды наливается.

— Ну, что, братцы — вышел Костыль, да все на него взгляд и перевели — Вы, солдатушки, не грустите так уж об тех, кому сегодня бой был последним. Их уж не воротишь, а вы грустью только победу омрачите, и их ведь победу тоже — коли они с вами вместе были. Так что, братцы — а ну‑ка, поднимем кружки, за павших! Слава героям!

— Героем слава! — Разом откликаемся, да кружку в пасть — кто и залпом, кто глоток. Думал, как обычно, кислятина — ан нет, крепленое, недурственный такой портвейн… Отставил остатки, ну и понеслась — звяк по рву стоит, словно тут взвод фехтовальщиков упражняется — умеет же Костыль готовить, чего говорить!

Однако, этот старпер не только по части готовить жрать, он, как выяснилось, и в ином мастак. Хрючим мы, значит, свои порции, а он расхаживает, да прям как по учебнику, во время, значит, поглощения пищи, чтоб на положительные эмоции накладывалось, шпарит нам политинформацию, про военно — политическую обстановку, опять про волосатые щупальца и душителя свобод.

— …Вы, братцы, понимайте. Отчего у нас беды многие? Отчего налоги большие, пошлины сплошь — пока от Альмары до Вурца или, скажем Северной Марки довезешь воз сена — так половину в пошлины отдашь? А войны от чего, а? Вот чего в Северной войне делили? Чего там, разное чего разве, коли с одной стороны деревня под лесом, да с другой стороны того же леса — такая же деревня убогая? А? А то ж, братцы — многие беды от того что правители разные, законы у всякого свои, каждый себе тянет, а от того все ж вокруг только беднее — и кто продать, и кто купить желает… А уж налоги, кто как хочет ставит — вот и бегут людишки от одного к другому. А разве то хорошо? Ведь и коли сбежит кто — то все бросит, на новом месте все сызнова, с собой‑то не много увезешь. А коли не смог? А неурожай если? И что — в нищие подавайся, только нищету и множить, пошел за лучшей долей, да нашел худшую. А коли и устроится — то что ж — в одном месте много людей собирается, оттого что только налоги там малые — а земля‑то стольких не кормит! Тесно стает там, а оттого людишки начинают не от земли брать, а у друг — друга кусок рвать… Плохо все это, братцы! Нету этой беде решенья… разве только все земли соединить! Как встарь, говорят, было. Вот, братцы, с Валаша все и начнется. Никому не тайна, что богомерзкий тиран, князь Орбель Второй — самый главный враг сего объединения! Только он, погрязнув в своих черных замыслах, не дает создать всем миролюбивым государствам прочный и справедливый союз, и нести мир и процветание всем прочим, заставив всех правителей соблюдать общий закон. Только Валаш, наш главный, грозный и коварный враг, стоит на пути к общему счастью народов! И к вашему счастью тоже, братцы! Эх, и заживем же мы… кто доживет до победы, в новом мире! И закон станет для всех земель один, торговать станет проще, а значит богатеть станет простой житель! Земли в Валаше бесхозной много, отродье демонов Орбель — землю не берег, бежали от него люди, земли в запустение приходили. Земли много, работать на ней надо — разве плохо солдату после войны отдохнуть на мирном труде? Да еще ведь и денег нам барон заплатит! А уж славы и почета — точно будет! Кто иной — тот ведь сможет, поди, и в чины выбиться! Это в мир не так просто с солдата подняться куда, а по войне‑то всяко бывает! Ну да, правда — и в сыру землю лечь можно. И тут ведь что, братцы? Тут ведь многое — от каждого зависит! Бей сильнее, коли быстрее, стреляй метче — чтоб враг в землю лег, а ты нет! Бей врага — победа будет!

Так, под патриотическую накачку Костыля, мы и отобедали, да потом еще и, как у нас, помниться, говорили — «адмиральский час» отхрапели на солнышке. Да так, что нам потом сказали, что мы и атаку вражью проспали — правда что, окончилась та атака не начавшись, наши шрапнели чуть выступившее воинство загнали обратно сразу, капитан и будить никого не погнал.

После, правда, отдыхать не пришлось — таскали убитых на плащ — палатках, рыли в котловине подле новых артпозиций яму, да всех туда и стаскивали. Без разбору, надо сказать, свои, чужие — всех рядками уложили, лица прикрыли кусками каких‑то тряпок, да после непродолжительной отходной службы и прикопали. Постояли все, строем, шапки скинув, да и ушли, оставив пару саперов ставить памятный знак. Вот эдак вот, просто и без изысков. Много набралось народу‑то, всех с начала боев стащили — и выходит, грубо, под пару сотен наколотили с обех сторон. А уж вроде — бы, казалось то — всего ничего бьемся, и народу — тьфу, и война себе так — ни артиллерии серьезной, ни тебе пулеметов — автоматов. А поди ж ты. Что‑то дальше будет?

Вечером, после ужина, куда как скромнее, чем обед, но добротного, да и проголодались не очень, я уже готовюсь к караулу — стоять выходило через час, все равно только заснуть и успею, так лучше уж пока чем другим заняться, и подсаживается вдруг рядом ко мне Костыль. И эдак, как психиатр какой в кино, пальчиком меня так в руку — тык.

— А скажи‑ка мне, солдатик, чегой‑то за присказка у тебя такая? Про кашу из топора? Не слыхал я ее ранее, а уж много шуток солдатских слышал…

— Неужто вы обидемшись, уважаемый дедушка Костыль? Я ж не со зла, не подумайте уж…

— Что ты, солдатик — аж руками замахал дед — Что ты! Наоборот, больно уж понравилась, вот интересно стало, откель такой сказ. Ты ж, говорят, с северных? Это у вас там такое?

— Так это ж сказка старая. Неужто не знаете, дедушко Костыль? Нет? Рассказать? Хм, ну, чего ж, мне не жалко, вот, слушайте…

Следующий день встретил нас дождем. Сначала мелкая морось пошла, потом усилился и к обеду лил вполне себе — не как из ведра, но промокнуть можно насквозь за минуту. Командиры ходили мрачные, потому на глаза им старались не попадаться. Но нет худа без добра — сержанты организовали сбор дождевой воды, и вскоре топили печь, устроив всем капитальную помывку и постирушку — атаковать нам сегодня все равно не надо было, а врага, коли и взбредет ему такая дурость лезть на штурм — мы и в таком виде вполне встретим, резонно заявил Варс. Да и артиллерия настороже. Правда, пушкарям приходится куда как хуже — их орудия и минометы стоят в котловине, в полуверсте от нашего укрепления. Они, конечно, уже растянули там тенты и поставили шатры — но все равно, условия совсем не те. Сдуру я сунулся с предложением отнести им горячего пожрать — кухня в укреплении пристойная вполне. Ну, и тут же конечно был к этому делу привлечен. И еще нескольких выдернули. Тащиться версту под дождем, по мерзкому мокрому каменистому склону вниз, а потом вверх, да с тяжелеными деревянными термосами на спине — совсем не сахар. У арты, правда, встретили нас радушно — у них там, в целом уютненько так, хотя и сыровато. Обратно пришли — а там уж кипит бурная деятельность — сержанты с одобрения начальства, нашего и пушкарей — решили устроить и им банно — прачечный день — и конечно, привлекли всех наших. Ибо бездельничающий солдат — потенциальный нарушитель Устава. Впряглись и мы, я все думал — после таких моих «инициатив», с чего все и пошло — как бы мне не упасть на свой же штык в следующей атаке, раз пять подряд. Так ведь хорошо отдыхали парни. Однако ж — в массе народ одобрял, заявляя примерно о том, что мол, помытые и постиранные пушкари будут стрелять точнее и с пониманием. Налаживается, похоже, у нас некоторое боевое и повседневное взаимодействие. Ну, оно и понятно — вместе одно дело делаем.

А вечером эта мысль получила неожиданное подтверждение. За час до ужина, когда дождь уже кончился и стояла эдакая прохладная свежесть, все закрутилось. К штурмовикам, занимавшим у нас угловой каземат, пришло подкрепление, нам было приказано готовиться к новому штурму. В укрепление пригнали драгун, они заняли тыловые казематы — сразу стало тесно и шумно. Прикатили и две пушечки — те, что у драгун были, маленькие, наверху укрепления стали возиться саперы, оборудуя позицию для пулемета, подтянулись минометчики со своими каракатицами, кто‑то шепнул, что и тяжелые пушки подтаскивают ближе.

Потом Варс проорал, чтобы мы готовились к ночной атаке, и «выступим ближе к утру!». Ужин задержали почти на час, и был он не особо вкусным — мы, оборзев, даже повозмущались, но притащившие бачки дневальные поведали, что на кухне просто ад с демонами, ибо жрать готовят на всех и кто хочет огрести половником — может отправиться туда лично. После ужина нас почему‑то оставили в покое, только приперся какой‑то интеллигентный лейтенант, судя по всему из инженерных войск — вежливо сгоняя нас, ходил и обмерял каземат, что то записывал в олдскульно выглядевшую тетрадку в твердом, обтянутом кожей переплете. Обнаглев, я выпросил у него торчавшую из полевой сумки газету. Чуть смутившись, лейтенант протянул мне газетки, и до отбоя я устроился под лампой на стене, в надежде получить хоть какую‑то информацию. Увы. Понятно, чего интеллигент так засмущался. Газетка, всего‑то из одного листа сложенного вдвое, с говорящим названием «Слава и любовь» — была путеводителем по злачным местам здешней столицы. Кабаки, шалманы — рестораны, поприличнее и не очень, с описанием предоставляемого и намеками на не афишируемое, адреса прочих заведений без пояснений, бордели и объявления, так сказать, индивидуальные. При том не только от девок, но и от рестораторов, от сдающих жилье, торгующих всяким и прочее и прочее. Просмотрел, да и бросил — вот уж чего — чего, а это мне совсем не интересно. Всего‑то полезного было, что пара статеек на первой странице — там, в основном, общегородские новости, по большей части прославляющие администрацию и порицающие отдельные недостатки. Да еще маловразумительная, по крайней мере — для меня, статья о болезни младшего рисского князя, в которой автор методом практически неприкрытого жополизания намекал, что старший князь — куда как лучше и выгоднее. Еще два листика — один другого краше. «Старая Казарма» — юмористический «боевой листок». Узбекские сержанты и то искуснее шутят. А картинки — идеологически верные, карикатуры, как и положено — могучие солдаты Союза, Барона и Рисса — топчут мерзкую рептилоидную тварь, олицетворяющую Валаш. Другой листок, «Распускающийся цветок», и того чище — натурально, сборник коротеньких эротических рассказов, при том весьма откровенных и подробных, да еще и с картинками, пусть и не совсем уж похабными, но вполне себе на легкую эротику тянут. В общем, не то чтиво мне досталось. Правда, товарищам «Казарма» и «Цветок» пришлись по вкусу, пришлось им вслух читать всю эту похабень. Вот ведь гадость‑то. Эх, лейтенант…. А ведь с виду интеллигент, еще очки одел…

Как ни странно, Варс вскоре скомандовал отбой, как будто ничего и не готовится на ночь. Улеглись кое‑как, вскоре же вставать, но Варс зарычал, чтобы отдыхали, как положено. Тем более что караулов не назначено — драгуны теперь заступают. Завалились спать, уже нормально, но вскоре кто‑то из так и не заснувших всех разбудил — стрельба, крики, минометы и пушки забухали. Без команды стали готовиться, но влетел злющий Варс, и матерно велел спать, и без приказа не просыпаться. Потом, чуть остыв, объявил, что атака будет завтра, то, что вечером объявили — так специально, один из новеньких штрафников сбежал к валашцам. А ему особо и не препятствовали. Потому сегодня минометчики и драгуны будут валашцев пугать, и спать враг не будет. А вот мы — обязаны отоспаться, ибо завтра пойдем резать этих сонных котят. И так хищно улыбнулся, что мы ему сразу поверили, усвоили и отбились, даже не обсуждая особо услышанное.

Солнышко уже перевалило за полдень, припекать начинает, а мы все мнемся у этого чортова изгиба дороги. Первый рывок удался на славу — то ли и впрямь там все сонные были (а почему бы им там не быть такими?), то ли просто повезло — но дошли под прикрытием дыма без потерь, артиллерия вражеская открыла огонь поздно, и клала далеко за спину нам, туда, где мы были несколько минут назад. В общем, первые укрепления мы взяли наскоком. А дальше начался ад. Этот гребень, в котором и проходил перевал, был больше всего похож на пресловутый сыр — он был прорезан тоннелями, галереями и шахтами, с множеством выходивших наружу позиций, бойниц, амбразур. И наступать нам пришлось внизу, по прорезавшей зигзагами этот хребет дороге. Каждый зигзаг простреливался продольно одним, а то и несколькими орудиями, и поперечно прикрывался множеством огневых точек. Пулеметов тут больше не было — дистанция не та, по нам в упор били картечью такие же коротенькие пушки, что мы уже встречали в захваченном укреплении. Почему пришлось идти по дороге? А это наше дело — отвлекать. Штурмовики сначала пошли чуть выше нас, по склонам, пытаясь затыкать огневые точки — но перекрестный огонь быстро согнал их, хорошо хоть без потерь почти. А драгуны штурмовали укрепления в лоб, пытаясь, пока мы отвлекали на себя часть гарнизона, взобраться на вершины. Похоже, там у них не очень удачно идет дело — отвесные стены, взрывы — наверное, фугасов во рву, минометный обстрел, картечные пушки, гранаты. Уже через полчаса стало ясно — теперь они отвлекают и прикрывают, а идем вперед мы. И вот уже третий поворот дороги, мы почти пробились к географической, так сказать, точке перевала. Оба легких орудия разбиты, из их расчетов хорошо, если половина уцелела. У нас потерь гораздо меньше. Это и не мудрено — эти парни, плюя на все, гасили прямой наводкой, гранатами в амбразуры все огневые точки. Если бы не ювелирная работа минометчиков, бросавших ослеплявшие укрепления дымы, артиллеристы не продержались бы и пары залпов. А так, они, постоянно теряя людей, все же довели нас сюда. Сначала нам помогла дальнобойная пушка, из‑за спин погасив фронтальные амбразуры — как в тире. Все же в Союзе артиллеристы обучены на отлично, ничего не скажешь. А дальше все легло на эти смешные пушечки. Первую так расчехвостили картечью, что непонятно — как остатки расчета успели убежать и уцелеть. Потом, уже по оставленному орудию долго и смачно какой‑то фраер пулялся осколочными, и таки добил. А вторую пушку только что подбросило в воздух близким падением мины, убив на месте двоих из расчета. Грохнулась на бок, колесо в сторону, щит лохмотьями, отстрелялись.

И вот топчемся мы на месте, не зная, что делать. А из погашенных амбразур — лупит по нам всякая сволочь из ружей. Одно счастье — пушки там замолчали насовсем. Но стрелков не выведешь так просто. И толку, что дорога в эдаком углублении, метра в два стенки — от ближней стороны спрятаться можно — а с другой ты как на расстреле у стены. Хорошо хоть продольно не так много амбразур бьют — тут вообще негде прятаться. Так и сидим, а нас расстреливают, пули щелкают по камням, то кто‑то свалится мешком, то заорет. Команды нету, и тут значит, такая злость меня берет — как рядом со мной кто‑то свалился, что думаю — убьют, а я даже еще ни разу не стрельнул. Ну и давай, в нарушение всякого порядка, лупить в россыпь по замеченным амбразурам. Варс оглянулся, орет чего‑то, напротив, с той стороны дороги, народ смотрит ошалело, винтовки к себе прижимают, пригибаются, как вражья пуля цокает рядом… Жалкое ж зрелище. Однако, кто‑то рядом со мной вдруг тоже стрельнул, потом еще. На той стороне вдруг зашевелились, винтовки вскидывают — сообразили. И понеслось. Треск стоит, матерщина. Правда что — теперь‑то куда как реже я палю, да и по убитому рядом шарю, патроны беру. И ведь — ослаб вражий огонь! Можно сказать, совсем пропал. Только я передохнуть решаю, Варс злобный нарисовывается, за ворот меня хвать.

— Ты чего устроил, сволочь?!

— Раз. решит. те, вашбродь — передавил же горло, гад, приходится немножко его за большой палец вразумить, классическим приемом — Огневое подавление, вашбродь. Подавляем врага огнем, не давая прицельно наносить нам урон.

— Подавление? — Варс от удивления даже не обрщает внимания на мою наглость по отдиранию его лапы от моего ворота — А дальше‑то чего?

— А дальше, вашбродь — …дальше мне очень хочется ему в лицо высказать, что я думаю о нем, как о взводном, у штрафника такое спрашивающем, об отцах — командирах, нас сюда загнавших, и об тех, кто, как обычно, в штабах это планировал. Но, увы, некогда — Короче, Варс. Нам патронов на некоторое время хватит. А потом — или патроны надо, или отходить. Вечно мы так не выдержим. Надо, если ничего не придумаем, уводить всех. А то выбьют, как рыбу на отмели.

— Отойти… Нет, браток, за это и вас, и меня пристрелят. Не объясню я им… А, ладно! — срывается он куда‑то, а я продолжаю то, что и раньше — бить по амбразурам.

У винтовки, как бы ни странно это показалось, тоже есть настрел до перегрева. Примерно двести выстрелов — и все, гильза застревает или затвор клинит. Я об этом думаю, механически уже прицеливаясь, и пытаясь прикинуть — долго ли еще? Выходило — не очень‑то. А потом… ну, положим, несколько винтовок от убитых и раненных осталось — не так и много нас побили, как казалось, просто страшно очень было, безответно когда. Но этого мало, тех винтовок — значит, враг возобновит огонь, и потери буду… надо что‑то делать. Тем более что опять прилетела мина, хорошо хоть рванула над дорогой, поверху прошли осколки. Если прилетит к нам в дорогу — будет каша. Нет, так жить нельзя, так можно сдохнуть. Чего же придумать‑то.

Но случилось чудо — начальство подумало за нас. Первыми появились драгуны, тащившие сумки с патронами. Потом — саперы. Они поступали просто — ставили лестницы к цоколю вдоль дороги, а по ним взбирались наши штурмовики, и ползли выше, к амбразурам, не обращая внимания на наши пули, свистевшие над ними. А дальше — эти парни, словно бессмертные, работали как на учениях. Один, махнув нам, чтобы прекратили огонь, одним прыжком доскакивал до амбразуры, и начинал опустошать в нее барабан своего устрашающего револьвера. Второй, подскочив поближе, по окончании стрельбы бросал внутрь что‑то, похоже, склянку с горючей смесью, после чего внутрь летели гранаты — обычные и дымовые. В это время саперы подтаскивали мешок с песком, и сразу после взрывов гранат, а пару раз успев и до них — затыкали амбразуру. После чего штурмовики скатывались вниз, а саперы еще некоторое время оставались, забрасывая поверх мешка камни покрупнее. Быстро и слаженно эти ребята заклепали почти все амбразуры, кроме нескольких, расположенных уж слишком неудобно. Но и перед ними сложили бруствер из мешков и камней, так что из винтовки с тех амбразур нас тоже не достать. Потери — минимальные. Один штурмовик таки словил пулю в спину с противоположной стороны, и так и остался висеть на камнях, еще двое чего‑то намудрили с гранатами, или внутри что‑то сделали — в общем, рвануло неудачно, свалились вниз, и один уже не встал. Впрочем, саперы все равно заклепали амбразуру. Самим саперам досталось под финал уже — откуда‑то сверху полетели гранаты — нескольких поранило.

А мы тоже уже не сидим без дела. Понаблюдали было этот цирк Дю — Солей в милитаристком колорите — как тут прибегает Кане, начинает орать, и понеслось. Внаглую, не руками как‑нибудь, а прямо четверкой лошадей — притаскивают дальнобойную пушку — ох, серьезная она вблизи, зараза, даже как‑то помощнее советской трехдюймовки, той что тридцатого года. Отцепив передок, едва разворачиваем ее в узком канале дороги — только — только места хватило — длиннющая! Лошадок в тыл, дальше руками — ну и началось… Вот уж теперь амбразуры щелкают как орешки — и снаряд тут такой, что в большинстве случаев доктор, то есть саперы — акробаты, уже не нужны — с концами. Грохает внутри смачно, и, похоже, обваливает частично. Но и мы не спим, помогаем, прикрываем — тут и миномет подтянулся, дымом забросал, и выкатываемся мы в следующий поворот. Гасят пушкари и тут амбразуры продольные, и тут приказ — останавливаемся. Саперы дочищают амбразуры, и начинают строить поперек дороги баррикаду, пушку мы помогаем откатить назад, там ее уже ждут лошадки — ну, правильно, таким орудием рисковать нельзя. С тыла навстречу пушкарям бегут штурмовики — вчерашнее подкрепление — до того их почему‑то в резерве держали.

Выдохнуть мы не успеваем. Кане орет, чтоб все слышали, благо все скучились на повороте дороги, тесновато даже, про миномет и думать не хочется…

— Так, воины! Не расслабляйтесь! Драгунам — держать на прицеле гребень — сейчас пехота их полезет, сверху в нас стрелять и гранаты кидать! На пушки не рассчитывайте особо, они помогут, но в меру! А остальные — вперед, на склоны — и на штурм! Выкурим валашцев из их нор!

— Штурмовики, вперед! — подхватывает его призыв лейтенант Фаренг — Поджарим их, братцы! Смерть врагам!